Aliis inserviendo consumor
Название: Пеликанов придел
Тема: Самая темная ночь перед рассветом
Автор: Zhaconda Crowling
Бета: Тётушка Эми
Предупреждения: расчлененка, поедание разумным разумного по согласию и без, злоупотребление психотропными веществами и его последствия, персонаж с религией головного мозга, элементы постмодернизма
Примечания: Автор не пьёт и не курит, но лучше бы пил и курил.
Комментарии: разрешены
читать дальше
На пороге заброшенной церкви больше не нужно прятать фонарь. Готовый ко всему Иоска высматривает, но не обнаруживает на усыпанном мусором полу свежих следов: значит, никто кроме них с напарником пока сюда не добрался. Поди, молодчики Гицэ до сих пор кобылу по кладбищам водят да тычут кольями в каждую могилу, через которую она переступить заартачится. Ничего не скажешь, выросло поколение охотничков, вриколакову тропку распознать не умеют.
– Ну что? – тихо выдыхает за спиной Виорел. Иоска направляет электрический луч вправо, проверяя, на месте ли главное: кресло.
Стоящее у самого входа, оно чудом не пострадало ни при обстреле, ни при погромах, ни при неудавшемся поджоге бедной старой церквушки. Его лишь присыпало штукатуркой, да в паре мест разошлась выцветшая обивка, по традиции, должно быть, когда-то насыщенно-пунцовая. Широкое, крепкое, с невысокой резной спинкой, украшенной цветами и птицами, с гладкими подлокотниками, лак на которых истёрся от сотен рук, оно кажется Иоске старым другом из детства.
Днём, когда Иоска впервые отыскал эту церквушку и обнаружил у стены в притворе уцелевшее кресло, он сдержал первый порыв и не стал ничего трогать, чтобы не оставить случайных следов. Да и намеренные следы, тайные знаки, как первоначально собирался, он оставлять передумал. В тот момент возник новый блестящий план, всем планам план, такой план, от которого мир в глазах Иоски наконец-то сдвинулся, обрёл глубину и расцветился живыми красками безо всякого лекарства. Тем более что лекарство уже почти месяц как вышло, скоро пора будет снова подделывать рецепт.
Днём Иоска осмотрел внимательно лишь неф и приделы, прикинул в уме список необходимого и ушёл так же, как пришёл, по мощёной тропинке в глубине заросшего церковного садика. И вот сейчас, ночью он пришёл сюда уже вместе с младшим Николау, Виорелом.
Иоска ставит набитый рюкзак и сумку у купели. Скинув свою ношу, Виорел тут же жмётся к стене, чтобы прикрыть спину. Надо же, сын “Вепря” Николау на своей первой охоте не знает толком, как защищаться и чего опасаться. Видать, старик совсем не хотел, чтобы его последний оставшийся в живых мальчик пошёл по отцовским стопам, не стал ничему учить. Ничего, теперь Иоска мальца научит, как надо.
– Она сейчас, должно быть, охотится, вернётся сюда только к рассвету.
– Правда? – стыд за якобы проявленную трусость заставляет юношу тут же шагнуть вперёд, в неисследованную темноту нефа. Опять глупость, конечно, но пока простительная, с опытом пройдёт.
– Раз девицу люди заметили, значит, она голодная; а раз голодная, то чего ей ночью-то в стенах сидеть? Опять же, она б на нас сразу выскочила, пока мы оружие достать не успели.
– А если она видела, как ты её выследил? Откуда ты знаешь, что она вернётся?
На самом деле Иоска и не знает наверняка, но очень надеется. То, что она была здесь совсем недавно, он определил точно, но после заката она могла и насовсем уйти, отправиться выше, в горы.
– У старых церквей хорошие подвалы, по-особенному устроенные, целый лабиринт из клетушек. Для вриколака там самое надёжное убежище. Они зарываются так, что человеку в их норы ни за что не пролезть. Чары наводят, чтобы запутать и чувство направления сбить. Так что пока нежить спит, любой, кто туда сунется, до неё добраться никак не успеет, только сам заблудится, а то и отравы надышится. Бывали случаи, люди в таких подвалах сознание теряли, даже когда вриколаков давно повывели. Так что больше нигде в округе ей так хорошо не спрятаться. Нет, я ей на глаза не показывался, я просто знал, что искать. Пришёл, проверил: и правда, тропка к норе есть, свежая. Я тебе утром покажу и научу, как определить, сейчас не разглядишь. Давай-ка получше осмотримся.
Он бы и сам не прочь побродить тут ещё немного, подышать темнотой, вспоминая дом. И пусть он не знает, какому святому была посвящена эта церквушка, но она так похожа на ту, при которой он рос. Такая же маленькая, каменная, построенная на отшибе у болота. Глубокие тени скрывают разрушенный алтарь, и если не всматриваться, можно вообразить, будто огромная деревянная лилия всё ещё там. Стены расписаны фресками, некоторые ещё можно разобрать. Или угадать. Вот черти пилят дерево с семью фигурками людей на ветвях, это аллегория-памятка семи смертных страстей. Вот воинство сынов Света выступает против сынов Тьмы, и Праведные встают на поле боя после того, как были убиты. Вот юноша убивает быка. На месте головы юноши штукатурка стёрта до кладки стены. Кто-то намеренно испортил лики Праведных, все до единого; часть витражей тоже разбита, и Иоска с болью отводит взгляд. Странно: казалось бы, его давно не трогают вещи и похуже.
Надо поскорей свечи зажечь. И лампаду.
– Ты так и не рассказал толком, что мы собираемся делать, – всю дорогу юноша не приставал с расспросами, доверившись старшему товарищу, за что Иоска ему, разумеется, благодарен. Но пришла пора объяснять.
– Ты же знаешь, – полушутливым тоном начинает Иоска, – что невинный может удержать вриколака подле себя, и тот не заметит, как светает?
– Не заметит, как подступает утренняя кома? – голос Виорела звучит неуверенно, но не возмущённо. – Именно невинный?
– А как такое на глазок-то определишь? Никак, – усмехается Иоска. – Ей хватит и просто общего впечатления, будто ты парень неискушённый. Не бойся, у меня для тебя надёжная защита заготовлена. Всего-то надо удержать её внимание, пока я из засады прицелюсь. Пойми, если она в нору уйдёт, пиши пропало.
Виорел явно борется с сомнениями, но пока отступать не собирается. Хороший мальчик. Храбрый мальчик. Эх, был бы у Иоски такой сын…
– Посвети-ка мне, – Иоска отдаёт напарнику свой фонарь и берётся расчищать пол в крохотном западном приделе, где из-под пыли проступают выложенные мозаикой три круга. Перетащить на положенное ему место тяжёлое кресло выходит не без труда. Виорел всё молчит, наблюдая за приготовлениями.
– Ты знаком с ритуалом? – решается наконец уточнить Иоска. У него уже заготовлены объяснения, ответы на любые вопросы мальчика, которые тот почему-то до сих пор не задаёт.
– А что, для удержания вриколака какой-то особый ритуал нужен? Я думал, ты пошутил насчёт невинности, – стоящий за спиной Иоски Виорел пытается придать интонации беззаботность, но внезапная догадка сбивает с него всю напускную браваду. – Или ты про… то, как их убивать? Я смотрел отцовские фильмы. Знаю, этого мало, и будет трудно, но я не подведу.
Иоска отворачивается, мысленно считая до десяти. Не подведёт он. Фильмы он смотрел.
– Ты просто скажи, что делать нужно, я…
– Садись, – Иоске сейчас дорого обходится его спокойствие. – И надень пока всё это на шею.
Он вынимает из поясной сумки дюжину толстых серебряных цепочек с амулетами и бубенцами аккуратной связкой. Пристроив кое-как фонарь, Виорел послушно садится распутывать цепочки и с любопытством разглядывает крупные подвески: льва, быка, орла, соломонов пентакль, семь лемурийских талисманов и сложный узел солнечного символа. Иоска в своё время не поскупился, собрал целую коллекцию.
Пока Виорел возится с застёжками, Иоска успевает расставить свечи по периметру внешнего круга.
– А если она доберётся до меня раньше, чем ты её зацепишь?
– Она не сможет к тебе подступиться, – эту часть речи Иоска заготовил заранее. – Ты же не думаешь, что я полагаюсь на одно только серебро? Я начерчу защитные круги, а ладан не даст ей раньше времени меня учуять.
Тёплый свет зажжённых свечей заливает придел. Даже если и заметят снаружи, нечего опасаться, что кто-то посторонний явится в давно пустующую церковь. И уж точно не ночью. Сияющий витраж с сюжетом о жертве пеликана – именно он по плану Иоски и нужен, – привлечёт разве что ту, которую они ждут.
– А это зачем? – удивляется Виорел, когда Иоска расправляет складные отражатели.
– Чтобы охотник хорошо видел волка, когда тот придёт тебя съесть, внученька, – всё идёт гладко, и Иоска заметно веселеет, будто в предвкушении праздника. Он даёт Виорелу надеть наручи из толстой кожи с набитыми на них серебряными пчёлами. Сыплет вокруг кресла смесь соли и толчёного базилика – вернейшее средство от сглаза и нечистой силы; потом ещё круг побольше – зёрнами пшеницы, которые вриколица непременно должна будет пересчитать. Иоска по памяти готов процитировать четыре места из Деяний Праведных, из которых следует правдивость этого поверья. Обновляет мелом знаки – тайные имена звёзд. Они были нанесены на плитку ещё когда церковь строилась, но в полумраке под слоем пыли их не разглядеть. Наконец, чертит непрерывную линию от одной свечи к другой, создавая внешний круг света, но не замыкает его, пока сам стоит внутри.
– Я почти закончил, – Иоска кладёт руку на плечо задремавшего Виорела.
– Да?.. А оружие?
Разумеется, самому юноше негде было раздобыть посеребренный нож и уж тем более пули. Впрочем, оно и к лучшему.
– Оружие тебе не понадобится, потому что сейчас я тебя свяжу, – Иоска выдерживает паузу, внутренне посмеиваясь над замешательством Николау-младшего. – Иначе ты сам с себя всю защиту поснимаешь, когда она позовёт.
Виорел раздражённо выдыхает, но, обдумав слова наставника, соглашается и кивает. Иоске мерещится в этом жесте некоторое облегчение: мальчишке не придётся сегодня стрелять в существо, внешне мало отличимое от безоружного человека. От девушки. Армия Виорелу ещё только предстоит, а старик Николау, потеряв на войне двоих старших сыновей, продал даже своё ружьё для охоты на уток по настоянию жены, запретившей в доме орудия убийства. Так что вряд ли мальчик держал в руках что-то серьёзнее игрушки.
За шнурами из красного шёлка Иоска ещё днём съездил в Брашов. Риска в том не было: при короле-комсомольце и позабытые лилиане, и недобитые архангеловцы мало кого волнуют. Да и необходимости, по правде говоря, тоже не было. Но уж очень хочется Иоске соблюсти канон в точности. Он споро оплетает предплечья юноши, привязывая их к подлокотникам, и пропускает шнуры под наручи, чтобы Виорел при всём желании не смог выпутаться.
– И сколько мне так сидеть? – Виорел пробует пошевелить руками, пока Иоска расправляет на его груди сбившиеся амулеты.
– Сейчас полчетвёртого, светать начнёт к пяти; если она до того не явится, значит, не судьба. Тебе нечего бояться, я буду рядом: ты не сможешь меня видеть, но я здесь, с тобой, и тьма скоро отступит.
– Я понял.
– Когда-то и меня так привязывали, – произносит Иоска прежде, чем понимает, что сболтнул лишнего.
– На твоей первой охоте?
Иоска замирает, не в силах ответить на невинный вопрос. Он вдруг со всей ясностью осознаёт пропасть между ним и парнишкой: не просто двадцать два года разницы в возрасте, а нечто куда большее. Виорелу совершенно незнакомо то, что для Иоски в его годы было естественной и неотъемлемой частью жизни. Мальчику в диковинку все эти символы, он не понимает их языка, не догадывается о том, что пчёлы могут быть чем-то большим, чем просто пчёлами. Иоске не пришлось озвучить ни одно из сочинённых им объяснений потому, что Виорелу вообще ни о чём не говорит круг пшеницы в круге звёзд.
Нет, разумеется, Иоска знает, в какой вере воспитан Виорел. Однако Николау-старший, сам будучи схизматиком, всё-таки кое-что понимал и не гнушался использовать донаучные методы, вычитанные из раннесредневековых трактатов.
Странная, совершенно чуждая Иоске мысль вдруг посещает его: не прекратить ли ритуал, пока не поздно? Юноша ведь совсем не готов – нет, не к ритуалу, но к тому, что неизбежно последует за ним. Зачем обрекать его на то, что выпало на долю Иоски? Старик Николау выгорел, растерял всю свою непоколебимую правоту, с которой когда-то вёл людей. Да и у его мальчика наверняка нет ни единой зелёной рубашки в гардеробе.
Разрезать шнуры, вытащить мальчишку из придела, спрятать где-нибудь – не отсылать же одного в самую темень мимо болота. Иоска всё ещё может вернуться к первоначальному плану, в котором рассчитывал только на себя. Сам-то он умереть не боится.
И даже жить дальше в последнее время он больше не боится. Может, оставить прошлое прошлому? Ведь прожил же он как-то двадцать лет, потеряв самое дорогое. Пусть на лекарствах, но прожил и не сорвался, подстроился, когда всё пошло кувырком. Война пришла и ушла, власть сменилась, король одумался и выгнал упырей-немцев, зато позвал вместо них упырей-красных – но тут уже не его, Иоски, ума дело. Старый мир мёртв, ушёл безвозвратно. Память стирается, новое поколение знает о нём лишь по книгам и кинохронике.
Фильмы он смотрел. Не подведёт он.
Нет. Не просто семнадцатилетний мальчик сидит сейчас перед ним: это сын известного всей Европе Николау, и он хочет стать таким, как отец – но не Николау сегодняшним, смирившимся с поражением, а тем прежним Николау, ярым борцом под партийной кличкой “Вепрь”.
И пусть Виорел-колокольчик понятия не имеет, во что лезет, он хочет этого – сам. И в таком случае долг Иоски – показать юноше правильный путь. Это нужно и самому Иоске: не зря же у него на сердце полегчало, когда он задумал план с креслом. Пусть это не исцелит его душу, не вернёт утраченную благодать, но он подготовит преемника и будет знать, что сделал всё, что мог.
– Иоска?
– Всё пройдёт как надо, – не глядя больше на юношу, Иоска выходит из последнего круга и замыкает его.
***
Подобной возможности Иоска искал годами: собирал сведения, расшифровывал перехваченные сводки, заводил знакомства и, не придумав ничего другого, пошёл на сотрудничество с властями. А узнал о вриколице под Брашовом – в кои-то веки вовремя! – случайно, и всё благодаря Виорелу.
Два дня назад расстроенный юноша пришёл поболтать с шофёром отца, как много раз делал раньше. Тогда он ещё не предполагал в Иоске старого отцовского соратника. Иоска возился с заменой колёс — всем хорош автомобиль фирмы Малакса, но шину отдельно не снять, — пока Виорел рассказывал о случившейся с ним беде и несправедливости.
К старому Николау на днях пришли гости, молодые крепкие ребята, представились студентами. Мать Виорела, разумеется, пригласила их к столу, радуясь, что это не очередные арийские сверхлюди или их красные собратья. Сели пить чай на веранде всей семьёй – так Виорел и оказался свидетелем разговора.
Один из “студентов”, Гицэ, не стал ходить вокруг да около и, по-простецки макая баранку в чай, рассказал хозяину слухи о вриколице. Подробно рассказал: где видели, когда.
Николау молчал.
– Мы собираемся её выследить. У меня есть люди, ребята надёжные. Но опытных, считай, нет. Из тех, кто под крестом архангела ходил, почти никого не осталось, – Гицэ многозначительно умолк, а мать Виорела нахмурилась. Николау по-прежнему молчал.
– Я это вот к чему, – продолжил Гицэ, не замечая настроения хозяев, – союзники короля пока что заняты партийными чистками, им плевать на разгул нежити. А у нас посевы гибнут который год. Крестьяне шепчутся, что по ночам в полях снова бродят болотные твари. Мертвецы мстят живым. Кто-то же должен остановить их, нельзя позволить вриколакам вернуться в свои замки, так ведь?
Спутники Гицэ единодушно закивали.
– Чего вы хотите? – устало, не отрывая взгляда от своей чашки спросила мать Виорела. Она не сказала, что муж её давно оставил политику. Не возмутилась, что ворошат прошлое. Не вздохнула о том, что за ним вот-вот могут прийти коммунисты. Не напомнила про новый закон о военных преступниках. Говорить это вслух было излишним, её страх читался и так. Гицэ посмотрел на женщину с жалостью, и это разозлило Виорела.
Они ведь о деле говорили, о настоящем деле, а этот материнский животный страх – не он ли задушил в отце всё живое?
– Нам нужна помощь. Возглавьте поиски, профессор, вы же лучший наш специалист. Мы будем счастливы учиться у вас.
– Отец, – тут же, не дожидаясь паузы, вскинулся Виорел. – Отец, позволь мне присоединиться.
Он с вызовом ответил на взгляд матери, показывая, что её липкий ужас, как и лелеемые ею призраки братьев больше не властны над ним. Он ждал, что отец тоже сейчас скинет это наваждение, расправит плечи и как в детстве Виорела едким холодным тоном объяснит слушателям, что именно нужно делать.
– Молодец, – ободряюще улыбнулся юноше Гицэ. – Думаю, мы можем…
– Нет, – одним тяжёлым словом старик Николау припечатал сына к месту. – Никуда ты не пойдёшь. А вы оставьте нас, пожалуйста.
– Но профессор, они следом за неурожаем и мор нашлют!
– Это просто засуха. Никакая нежить не способна вызвать погодные аномалии такого масштаба, – профессор Николау будто диктовал под запись. – Если у вас есть что-то конкретное, а не просто слухи, сообщите властям, а не занимайтесь самодеятельностью. В конце концов, есть наши союзники, чей контингент присутствует в стране в достаточном количестве. И они имеют куда больший опыт: свою территорию от вриколачьей знати они зачистили раньше нас. Если официальные власти посчитают нужным обратиться ко мне, я всегда готов служить родине. Подчёркиваю: официально служить. И, ради всего святого, не дурите голову юнцам, хватит.
Разумеется, Гицэ бросился было спорить:
– У союзников такая же засуха, а в двадцатых, как раз когда они почти всех тварей вроде и повывели, у них случились голод и мор…
– Уходите, – Николау встал из-за стола, показывая, что разговор окончен.
Дослушав рассказ, Иоска долго задумчиво тёр руки тряпкой.
– Твой отец умён, – осторожно начал он. – Это ведь могли быть провокаторы. Или наивные дураки. Но верить нельзя ни тем, ни другим. Сам посуди, как сейчас расценят подпольный сбор отрядов, вооружённых серебром? Кто знает, откуда этот Гицэ взялся и на кого работает.
– Но это же священный долг…
– Раз священный долг, значит, найдётся, кому его исполнить, – усмехнулся своим мыслям Иоска.
А после он взял отгул под благовидным предлогом и почти без отдыха колесил в предгорьях; кое-что выяснил и про Гицэ, и про других взявшихся за дело охотников – похоже, появление вриколаков многих обеспокоило. Но все они были не чета Иоске с его опытом.
Так он нашёл церквушку первым. Возвращаться он первоначально не собирался, хотел было дождаться заката и закончить всё сам. Но увидел кресло и вспомнил, каково это: чувствовать, знать, что твоя жизнь полна подлинным смыслом. И понял, что просто обязан привести сюда Виорела. Им обоим это по-своему нужно.
“Только не говори отцу, куда мы идём, он слишком за тебя беспокоится. Если ты правда готов, я научу тебя всему, чему он учить отказался.”
***
Иоска возвращается за оставшимися у купели рюкзаками, на ходу вынимая собственный амулет: лилию в семилучевой короне, символ обновления и надежды, духовного рассвета, который для Иоски никогда больше не наступит. Тем не менее, Иоска сумел сохранить его и носил при себе все эти годы. Больше нет нужды его прятать.
Утром он передаст его Виорелу, если останется жив.
Место для засады он выбрал почище, чтобы можно было разложить и спокойно собрать оборудование. В рюкзаке, что он дал нести Виорелу, была сложена тренога с панорамной головкой. Её придётся выставить на позицию заранее, и у юноши могут возникнуть вопросы на этот счёт. Впрочем, этим можно заняться на последнем этапе.
Перво-наперво Иоска принимается чертить те самые знаки тайнописи, которые не стал оставлять днём.
– Иоска… А это, случаем, не пеликанов придел?
Всё-таки мальчик, оказывается, не полный неуч. Видно, просто невнимательный.
– Да, он самый. Подходящее место для наших целей, не находишь?
– Разумно, – соглашается Виорел и молчит ещё с минуту. – Ты же у меня про этот ритуал спрашивал, да? Про постриг?
– Именно так.
Иоска на пару секунд выглядывает из укрытия оценить с ключевой позиции, насколько хорошо удалось справиться с установкой освещения в приделе: всё-таки с электричеством было бы лучше, но приходится работать с тем, что есть.
– Ты так и не сказал, чем закончилась твоя первая охота, – уличает его Виорел. По крайней мере, юноша спокойно сидит там, где Иоска его оставил, не пытаясь освободиться.
– Тебе ничего не грозит, – Иоска понимает, что его уклончивый ответ звучит неубедительно, но ничего не может с собой поделать: он устал врать. – Я всё предусмотрел.
– Значит, у вас не получилось, – заключает Виорел. – Но ты, по крайней мере, жив и монахом не стал.
– Откуда ты знаешь? Читал моё досье? – Иоска никогда раньше не задумывался, видел ли его настоящее досье старик Николау. Что, если он всё это время знал? Нет, вряд ли. Да и существует ли оно вообще? В конце концов, Иоска действительно до сих пор жив, кровопийцы и их приспешники как будто и не искали его вовсе.
– Ты же не псих. Отец говорил, что все эти программы реабилитации провалились, монахов лечить бесполезно, они никогда не станут полноценными людьми.
– Так и есть, – соглашается Иоска, подключая двигатель постоянного тока к ящику с аккумуляторами. Мальчик молчит недолго.
– Иоска, я тут подумал… Даже если ладан отобъёт ей обоняние, в темноте-то вриколаки по тепловым пятнам ориентируются. Ты это учёл?
Прекрасный вопрос, в самую точку. И приемлемого ответа у Иоски в запасе нет, как ни крути. Нет, зря он грешил на то, что мальчик совсем зелёный: теорию-то он выучил на отлично.
– Потом расскажу. Между прочим, ты меня демаскируешь.
– Слушай, дай мне хотя бы нож.
Что ж, как ни стыдно перед Небесами, Иоска вынужден сделать это снова. Неосознанно он прикрывает лилию на груди ладонью, будто так она не услышит и не осудит:
– Я уже поставил защитный контур. Если я сейчас выйду из него, мне придётся переделывать заново, – Иоска надеется, что сегодня он врёт в последний раз. Когда всё закончится, Виорел поймёт, что так было нужно.
Может быть, ничего не случится. Не придёт вриколица, и всё тут. И тогда на рассвете Иоска спешно начертит вокруг себя что-нибудь эзотерическое, освободит юношу и сочинит ему три короба баек про каждую загогулину. И снова потянутся бесконечные дни ожидания. Может быть, в следующий раз он тоже возьмёт Виорела с собой.
Пока есть время, Иоска берётся маркировать кассеты химическим карандашом, чтобы не перепутать потом порядок. И задумывается, не написать ли ещё что-нибудь, какое-нибудь пояснение. На случай, если поутру он уже не сможет сам никому ничего рассказать. Начинает было писать “вриколица” и запинается на этом слове.
Было время, когда Иоска не мог произнести это слово: больше смерти боялся, что кто-то из них окажется рядом, услышит его. Иоска уже знал, что они не придут. Был в самом начале его чёрной полосы короткий период, когда он почти уверился, будто от них избавились насовсем. Но и тогда он ещё боялся называть их так.
Один врач пообещал Иоске, что этот страх пройдёт, нужно только не пропускать приём лекарства. И оказался прав: постепенно Иоска смог привыкнуть говорить “вриколаки”, “бруколаки”, даже “brycolax homomimicus” – “подражающие людям”: теперь он легко зовёт их так даже в собственных мыслях. Чтобы немёртвые не опознали его, пришлось научиться походя, в болтовне за кружкой пива помянуть их прародителей болотными тварями и не поморщиться..
В сущности, это ведь просто обиходные названия существ иного разумного вида, так? Нет. Слово нужно другое.
Глядя через визир, Иоска примеряется, какой объектив выбрать, заправляет плёнку в фильмовый канал Arriflex 35-II и наводит выключенную пока камеру на пеликанов придел.
Остаётся лишь дождаться главной героини – и Иоска Мурнау готов снять собственный фильм.
***
Первый из своей знаменитой серии хроник Николау снял в двадцать седьмом. Немой фильм с расправами над вриколаками был высоко оценен партией и тут же растиражирован в качестве учебного пособия.
Эти фильмы перевернули мир. Веками казалось, что убить бессмертного невозможно. В эпоху великих революций люди поняли, что это просто очень трудно. И вот пришёл ХХ век с его наукой, отбросившей этику, и покончил с мифом.
Николау не был первопроходцем, но он стал просветителем, популяризатором эффективных методик и автором первого в своём роде курса лекций о физиологии brycolax homomimicus. Цикл фильмов, который лёг в основу лекций, назывался “Подвиды”. Иоска видел их все много раз, но чаще пересматривал именно второй.
Начинался фильм почему-то с середины расправы: некрупное тело успели иссечь саблями так, что одежда превратилась в лохмотья и по первым кадрам нельзя было понять – на каменном полу лежит искромсанная кукла или труп молодой девушки. Её волосы – Иоска был уверен, что они рыжие, – оказались неровно срезаны на уровне шеи: видимо, ей отсекли голову. Может быть, даже не один раз.
Но вот тело чуть дёрнулось, и в дырах платья стали заметны бескровные раны, пока ещё глубокие, но быстро затягивающиеся.
Легионеры архангела своё дело знали. Четыре пары мужчин в одинаковых тёмных рубашках взяли жертву за руки и ноги, пробили смоченными в свиной крови кольями локтевые и коленные суставы. А один кол загнали вриколице прямо в раскрытый в немом крике рот. Жертва вновь на некоторое время замерла, будто обессилев. Не теряя времени, люди принялись зазубренными ножами резать её нечеловечески податливую плоть, начав с кончиков пальцев. Кожа и то, что у вриколаков заменяет мышечную ткань, расслоившимися лоскутами свисало с истончившихся и частично размякших костей – вриколица пыталась ускользнуть, сменив форму. Против этого трюка и нужны были колья: они замедляли трансформацию, а свиная кровь вынуждала ткани страдающего вриколачьего тела вжиматься в пропитанную ею древесину вместо того, чтобы обтекать её.
Крупным планом показывали, как мучители добрались до тонких нитей вриколачьей нервной системы, и постепенно вытягивая из тела, стали наматывать их на спицы из проклятого луной металла – серебра. Девушка забилась снова, ей тут же одним чётким ударом вновь отсекли голову, и та осталась у тела, связанная с ним лишь тонким пучком тех самых нервных жил.
Даже саблей разрубить эти невероятно прочные гибкие струны человеку не под силу. Повредить их удавалось при помощи других инструментов, но делать это было ни в коем случае нельзя: разрыв хоть одной из них сопровождала чудовищной яркости вспышка света, слепящая всё в округе. За вспышкой следовал вал огненного жара. Говорят, в жилах вриколаков течёт обращённый в жидкость солнечный свет, в нём и заключена та неисчерпаемая жизненная энергия, что даёт их телу вечную молодость, способность восстанавливаться от любых повреждений и обновляться каждый закат и восход.
С вриколаком нельзя расслабляться. Не успела голова девушки прирасти обратно и наполовину, как её живот вздулся и стал быстро увеличиваться. Легионеры тут же отпрянули, опасаясь взрыва на сей раз болотного газа. Ещё одним опасным оружием нежити была способность вырабатывать в себе ядовитые пары, от которых вриколак попросту раздувался и лопался, забросав противника смрадными кусками лишней плоти. Ему самому это никак не вредило, и даже с лопнувшим животом тварь сбегала.
Но и на это придумали управу: в живот рыжей вриколицы немедленно воткнули полые иглы, а сами легионеры натянули противогазы. Всё действо часто прерывалось интертитрами – текст в изящной рамке с виньетками подробно объяснял происходящее.
Вриколака очень, очень трудно убить. Но люди нашли решение. Современные учёные считали те управляющие струны, которыми пронизана плоть вриколака, его нервной системой. Оказалось,что если вытащить их и держать в постоянном контакте с серебром, прочие ткани тела перестают восстанавливаться.
Иоска знал, что потом эти спицы с намотанными на них вриколачьими нервами и череп, залитый расплавленным серебром, где-то надёжно хоронили. Он не знал где, и не нашёл ни единого упоминания о том, пробовал ли кто-нибудь убрать серебро и проверить, что будет. Сама мысль о том, что вриколак может восстановиться и после полного лишения плоти, пугала и завораживала. Бессрочно заключённый в темноте в серебряной ловушке, неужели он остаётся наедине со своим бессмертием, может быть, всё ещё способный мыслить и осознавать себя?
Когда в жизни Иоски не осталось ни капли надежды и смысла, смыслом стал фильм о казни рыжей вриколицы.
Он хотел найти того, кто снял этот фильм, расспросить о первых минутах, не заснятых хронистом. Как её нашли, как обошли все её уловки? Как вытащили из убежища на свет, пока она была слаба и беспомощна? Кто ударил первым? Может быть, сохранился ещё какой-нибудь отснятый материал, который просто вырезали при монтаже?
Именно эта странная навязчивая идея, одержимость фильмами Николау и помогала Иоске изо дня в день вставать и заставлять себя делать пустые, но необходимые для выживания вещи. Ходить, дышать, думать. Запихивать в себя еду. Притворяться нормальным. Добывать и принимать лекарства в срок. Искать подработки. Избегать живых мертвецов в погонах – еретиков, которых становилось всё больше.
С годами он кое-как адаптировался. Иногда ночами думал, были ли у неё косы, и что с ними потом стало. Иные охотники сохраняли трофеи, так что кто-то мог взять и её волосы. Или их бросили в огонь вместе с остальным тряпьём?
К цели своей Иоска добирался долго. Прошло много лет, прежде чем он смог увидеть Николау своими глазами. Так вышло, что ему удалось устроиться к нему шофёром.
Но Иоска не нашёл того, кого искал – он не нашёл Вепря. Николау оказался разбитым, рано постаревшим человеком с таким же пустым взглядом, как у самого Иоски. Человеком, который, в отличие от него самого, сдался и хотел бы забыть прошлое навсегда.
Иоска не стал спрашивать, сохранились ли другие плёнки о черноглазой вриколице и куда делись её рыжие косы.
***
Он всё-таки пропускает момент появления в церкви кого-то третьего. Перевозбуждённая психика играет с воображением Иоски злую шутку: когда он боковым зрением замечает отделившуюся от стены фигуру, на краткий миг ему мерещится, будто Праведный сошёл прямо с ожившей фрески.
Неприметно одетый худой и высокий, но широкоплечий мужчина останавливается в шаге от границы света. Всё его внимание поглощено сценой в пеликановом приделе. Виорела не слышно – похоже, юноша опять задремал. Позабыв как дышать, Иоска сжимает медальон с лилией и жадно вглядывается в черты гостя. С девушкой того не перепутать, несмотря на отросшие почти до плеч тёмные кудри, да и не подходит он под прочие приметы вриколицы из описания Гицэ.
Значит, они набрели не на то логово. А ведь такого давно не встречалось, чтобы два вриколака жили поблизости. Права молва: они возвращаются.
Лицо бессмертного, фарфорово-белое от нехватки человечьей крови, Иоске не знакомо. Оценивать возраст нежити по внешнему виду – занятие неблагодарное, если не сказать бессмысленное: гладкая кожа щёк с равным успехом могла как ни разу ещё не знать бритвы, так и нарасти свежим слоем вместо снятого, когда хозяин передумал носить бороду. И всё же Иоска склоняется к мысли, что вриколак перед ним и правда молодая поросль, а не возродившийся древний: в его манере держаться, в осанке и развороте плеч не хватает некоторой степенности, достоинства, с каким держались аристократы былых времён. Он, должно быть, старше Виорела лет на пять, не больше – видимо, так и вырос в болотах под присмотром духов.
Когда начались погромы лилианских храмов, нежить попрятала своих детей. В кинохронике Николау запечатлены казни только взрослых особей – и как-то никто не задавался вопросом, что легионеры архангела делали с малышами. Никто бы не хотел смотреть на такое. А малыши-то, оказывается, спаслись. И выросли.
Вриколак будто вовсе не обращает внимания на Иоску, даже не оглядывается в сторону затаившегося в тенях человека, когда, налюбовавшись предложенной жертвой, переступает границу придела. Иоска многое бы отдал за хотя бы мимолётный взгляд, но давно смирился с мыслью, что ему, расстриге, потерявшему свою Праведную, надеяться больше не на что. Вриколаки, будучи истинно Праведными перед Небесами, видят чёрную дыру в его душе и проходят мимо: какое им дело до безблагодатной пустой оболочки?
Вздох Виорела, наконец заметившего приближающуюся нежить, возвращает Иоску к реальности. Мальчик не зовёт на помощь; ни он, ни вриколак не произносят пока ни слова. Иоска вскакивает на затёкшие ноги. Времени возиться с установкой треноги нет, придётся снимать с рук.
Он включает камеру как раз тогда, когда вриколак входит в круг свечей, не произнеся положенных слов молитвы. Мир изменился и для нежити, некому теперь учить канону молодняк.
– Sol Indiges, qui es in caelis… Солнце Родное, сущее на небесах... – шепчет Иоска, когда Праведный неспешно ступает по нарисованным звёздам, обходя жертву. Опять же, по незнанию противосолонь, но Иоска не решается его поправить. – Хлеб наш насущный благослови, – и Праведный переступает рассыпанное зерно. Благословен будет урожай от него, когда жертва будет принята.
Завороженный Виорел неотрывно следит за хищником. Он не испуган: вид вриколака скорее странен, чем страшен, хотя тот сейчас в ночной ипостаси с обострившимися из-за жажды звериными чертами, когда перестроившиеся за час вечерней комы глаза блестят по-кошачьи, а насмешливая улыбка едва скрывает выдвинувшийся второй ряд зубов-игл. Даже таким Праведный не кажется серьёзной угрозой – он слишком красив своей не знающей изъяна кожей, здоровой гибкостью вечной молодости, сквозящей во всём чистотой, какой смертный может добиться только тщательным уходом, и то не всегда. Вот почему их символ – лилия, нежный прекрасный цветок, что прорастает на болоте, но грязь и гниль не пристают к его лепесткам.
Иоска произносит слова символа веры о Праведных, избранниках Солнца, что подняло их из мёртвых на поле боя, даровало им вечную жизнь и ангельскую плоть, и в чьих жилах течёт Его свет. Молитва заканчивается, и вриколак останавливается, будто вода после считалочки: вот теперь можно ловить! Лёгким касанием когтей он гладит Виорела по щеке, и юноша, кривясь, отворачивается: Иоска припоминает, что для человека непривычного вурдалаки пахнут странно, землицей и тиной. Ничего, скоро Виорел перестанет ощущать это как нечто неприятное.
Молодой вриколак забавляется: коготь снова скользит по щеке привязанного юноши, вниз, по шее – и останавливается над серебром. Виорел облегчённо вздыхает, но зря: вриколак запускает одну руку в волосы жертвы, придерживая голову, а второй выдёргивает заправленный в штаны низ виореловой рубашки, небрежно наматывает его на ладонь, используя для защиты, после чего сгребает амулеты и резко дёргает так, что Виорел невольно вскрикивает, а ткань трещит. Серебро – мягкий металл, и вриколак без труда срывает всю дюжину цепочек в пару движений, заодно приводя одежду Виорела в полную негодность.
Бесполезные амулеты летят в дальний угол вместе с оторванным лоскутом рубашки. На обнажённой коже Виорела остаются полосы царапин. Юноша тяжело дышит, но и теперь не боится мучителя – он зол. Вриколак дружески ерошит его волосы и заходит за спинку кресла. Виорел, растрёпанный и раскрасневшийся, впервые обращает внимание на стоящего в десяти шагах перед ним Иоску, на камеру в его руках. Иоска видит через визир, как расширяются у мальчишки глаза, как вздымается грудь, набирая воздух перед криком…
Но вриколак не даёт ему нарушить устоявшуюся тишину: стоит только Виорелу открыть рот, как белый до прозрачности большой палец тут же проникает внутрь и прижимает ему язык. Шокированный юноша сжимает было зубы что есть силы – и замирает в запоздалом испуге.
Если вриколак давно не пил крови, плоть его перестаёт походить на человечью, становится мягкой и податливой. Прокусить-то её легко, почти как сырую ножку гриба, только вот кость и жилы всё равно остаются крепкими, зато смельчака ожидают яркие вкусовые ощущения, осознание, что он жуёт рыхлое мясо разумного существа – и немалый риск отравиться, если надумает проглотить кусочек, будучи неисповедовавшимся грешником. Только подготовленные прихожане после особой процедуры епитимьи допускаются к причастию телом и только им оно приносит не вред, а физическое исцеление.
Говорят, то ли красные в восемнадцатом, то ли уже немцы при фюрере – а может, и те и другие, идея-то не нова – пытались использовать останки вриколаков в лекарственных целях. Разумеется, ничего у них не вышло.
Праведные щедры и могут расставаться с частью своей благословенной Солнцем плоти безболезненно. Так что вриколак не испытывает дискомфорта и не думает вынимать укушенный палец – наоборот, обхватывает свободной частью руки подбородок Виорела и приподнимает вверх, чтобы посмотреть ему в лицо. Шея юноши при этом выгибается, и когти свободной руки, едва касаясь кожи, пробегают вдоль проступающей вены.
Но тут у Иоски заканчивается первая кассета. В ней сто двадцать метров плёнки, это всего лишь четыре минуты, если снимать на положенные двадцать четыре кадра в секунду. Проклиная всё на свете, Иоска спешно хватает из сумки вторую, попутно пытаясь отщёлкнуть отснятую, но рук не хватает и он возится дольше, чем необходимо, роняет кассету и чуть не роняет камеру. В отчаяньи он вновь поднимает глаза на разворачивающееся в приделе действо, понимая, что сейчас пропустит – если уже не пропустил – кульминацию ритуала, и самое главное так и не попадёт в фильм.
Его встречает спокойный взгляд бессмертного. Вриколак всё так же бел и губы его бескровны, и на всё ещё выгнутой шее Виорела нет отметин поцелуя. Несколько ударов сердца Иоски длится этот молчаливый обмен взглядами, после чего вриколак милостиво кивает и указывает на камеру.
Он подождёт, сколько нужно.
Он понял, что делает Иоска, и готов подыграть. Наверняка считает это забавной шалостью.
Он всё-таки обратил внимание на Иоску и благословляет его продолжать.
Преисполненный благодарности Иоска целует медальон с лилией и на этот раз без спешки берётся устанавливать камеру на треногу, подтягивает сумку с кассетами поближе.
После стольких лет он, Иоска Мурнау, всё-таки ответит Вепрю за его “Подвиды” – кассеты с новой хроникой он подписал как “Праведные”. Старик, посвятивший жизнь резне, получит фильм о том, как его сын познает истинную веру.
***
Самое тёмное время в жизни Иоски наступило двадцать лет назад, в том самом злосчастном двадцать седьмом, когда ещё совсем не старик Николау со своими молодчиками-зеленорубашечниками из легиона архангела Михаила только-только опробовал на нескольких бессмертных найденные в архивах и доработанные им средневековые практики.
Гнездо Праведной, служению которой была посвящена жизнь молодого монашка Иоски, разорили одним из первых. Нападение было внезапным, тогда ещё никто не ждал подобного, никто не думал защищаться.
Иоски не было в гнезде в тот день: его как раз отослали по делам общины. Всё из-за того, что Иоска был крепок духом: в отличие от большинства монахов и монахинь, он мог выдержать долгую разлуку с Праведной, не впадал в апатию и не терял концентрации, кода долго вёл дела с мирянами. Давалось ему это нелегко: дальние поездки на несколько дней становились для него страшной мукой, но, по крайней мере, они были ему по силам. Это была тяжёлая обязанность, которую необходимо было кому-то выполнять, и в их общине только Иоска справлялся с этим как следует.
Всякий раз покидая гнездо, Иоска говорил себе, что это временно, что мрак в его душе обязательно развеется, когда он вновь увидит улыбку на сияющем лике Праведной, а то и заметит намёк на радужный нимб вокруг её головы в солнечный день после дождя. И из-за перенесённых тягот радость встречи станет ещё слаще.
О том, что Праведной больше нет и его служение закончено, он узнал не сразу, а только по приезде. В тот день солнце не взошло для Иоски. И никогда больше не взойдёт.
Всю общину, всех его парализованных горем братьев и сестёр архангеловцы просто загнали в болото и не стали особо преследовать. Тогда до безвольных монахов никому ещё не было дела. Выжившие вернулись в осквернённую церковь, им некуда было идти.
Первое время Иоска так же сидел с остальными, пил одну только воду и молился, то и дело впадая в забытье. Будь его воля, он так бы и остался сидеть на месте. Но воли у Иоски не было: кто-то должен был вставать и идти – к колодцу за водой, в подвал за свечами, к разорённой усадьбе за покрывалами. Это было лишено всякого смысла, но у Иоски остался его долг перед Праведной: заботиться о своих братьях и сёстрах.
Вриколак не тронет принадлежащих другому монахов, у каждого должны быть свои личные пчёлы, дающие красный мёд. Так что прочие монастыри не приняли бы осиротевшую общину. Иоска с братьями и сёстрами оставался для них меченым сторонней меткой. Забреди они на чужую территорию, их бы просто выгнали, а могли и вовсе убить, как расстриг-предателей. Вриколаки – одиночки, в этом их беда. Они не склонны были объединять усилия, держались каждый в своих границах, и потому проиграли быстрому и многочисленному противнику.
Он ходил в город к бывшей пастве, кого смог найти, менял золотые кольца госпожи на хлеб и уголь. Однажды за ним увязался доктор, что всё рассказывал ему о новых лекарствах, рассуждал о случаях возвращения в социум бывших сектантов, обещал исцелить от зависимости всю общину. Ну, в худшем случае, одного из пятнадцати – такой результат вполне достижим существующими методиками, а у доктора были и новые. Доктора слушали с пустыми глазами, не возражали – зачем?
К зиме доктор перевёз своих пациентов в какие-то бараки при клинике. Иоска дожил там до оттепели, затем сбежал обратно в церковь. Но лекарства доставал и пил исправно, как доктор приучил: кажется, в этом был некий смысл, но он позабыл, какой.
Когда погромы и убийства праведной аристократии стали массовыми, за монахов взялись всерьёз. Теперь их не оставляли самих по себе, ведь еретикам нужна чья-то кровь. Однажды Иоска пришёл в больничные бараки и не обнаружил там никого из своих. Всех подняли накануне ночью и куда-то увезли. Так он остался один.
Вскоре ему пришлось уйти из родных мест: его знали в лицо, дважды кто-то доносил на него, когда легионеры оказывались рядом. Его схватили, искали отметины на шее и запястьях; их не было – с пострига Иоски прошло несколько лет, шрамы давно сошли, а последние свои поцелуи Праведная оставляла на его теле совсем не в тех местах, которые осматривали архангеловцы. Иоска выкручивался и лгал, и его отпустили. Он плохо понимал, зачем продолжает бороться за жизнь, просто делал это.
Так Иоска подался бродяжничать, перебиваясь случайными подработками.
Однажды он попал на показ фильма. Среди заснятых в кинохронике преступлений не было ни кадра с его госпожой: когда расправлялись с ней, идея фиксировать процесс на камеру ещё не пришла Николау в голову. Но пусть его Праведной на плёнке не было, была другая, похожая, с такими же огромными чёрными глазами. Ведь для кого-то и она была той самой, единственной в жизни госпожой.
Так у Иоски появилась цель, пусть он поначалу плохо понимал, как её достичь. Нет, тогда ещё не месть – откуда бы взяться мысли о мести у монаха-лилианина, в душе которого нет места насилию? Он чувствовал вину за то, что его не было в гнезде в роковой час, ему вдруг стало остро необходимо узнать, как именно приняла муку Праведная, найти малейшие следы и сохранить память о ней. И о той, другой, тоже.
Впервые с момента гибели гнезда Иоска вынырнул из своего горя и попытался разобраться в происходящем вокруг него безумии: зачем их преследуют, зачем было убивать Праведных?
Он долго не мог этого понять. Пришлось вчитываться в листовки, вслушиваться в речи идеологов Эскадрона смерти и их противников, которых с каждым днём оставалось в живых всё меньше. Всё, что в конце концов ему удалось уяснить, – дело было в политике.
Настоящей причиной погромов лилиан были не какие-то конкретные действия их самих. На Церковь Лилии Вечной ополчились не за то, во что верили и что делали её последователи, но из-за того, что верующие в неё могли не допустить к власти людоедов.
Проповедь упырей соблазняла своей простотой: если не родился избранником божьим, можно стать подобным ему. Любой смертный может обрести жизнь вечную на земле, и это его неотъемлемое право. Но мало кто в действительности шёл на поклон к бывшим людям, пусть и объявившим себя достойными и равными Праведным, когда рядом, перед глазами был кто-то из старой аристократии. Никто не хотел иметь дела с упырём на земле вриколака. Потому что только слепой или беспринципный гордец не заметит разницы: слишком высока цена вечной жизни для того, кто присвоил этот дар не по чину.
Вриколаку кровь смертных нужна лишь для того, чтобы самому стать человечнее, ближе к своей пастве; он может обходиться вовсе без неё сколь угодно долго, просто при этом утратит многие людские черты. Нужно вриколаку совсем немного, а пьёт он только из узкого круга тех, что посвятили жизнь служению ему. Ни мирянина, ни обычного прихожанина он не тронет. Как добрый пасечник, Праведный заботится о своих монахах до конца их дней. И о земле своей он заботится, призывая из болот Святого Духа-прародителя: отгоняет засуху, благословляет посевы и исцеляет страждущих.
Упырь же – или как сейчас их принято именовать имморт, immortus, не-мёртвый, – не может без кровопролития, без охоты на бывших собратьев-людей, страшная жажда никогда не оставит его в покое; изголодавшись, он готов разорвать любого без разбору, и редкая жертва переживёт встречу с ним. Исцелять он не умеет, только заражать, превращая человека в себе подобного. О прочих чудесах не может быть и речи.
И не важно, кем рядятся лишившиеся смерти еретики: протестантами или атеистами, уберменшами или людьми новой формации, суть у них одна. Имморты готовы примкнуть к любому общественному движению, любой силе предложат они свои услуги, лишь бы завоевать себе место повыше.
Видимо, с годами Николау и сам понял, кого привёл к власти, для кого расчищал землю. Когда опьяневшие от безнаказанности имморты надоумили зеленорубашечников показательно разделывать людей на скотобойне, просто так, для устрашения, это трудно не понять. Но было поздно. Уже убиты были Праведные в храмах, ушли в болота Святые Духи, не стало больше благодати на этой земле.
Сколько же агитационного вранья пришлось выслушать Иоске за эти годы – и всё молча, проглатывая возражения, а то и на словах соглашаясь со сказанным! Ему нельзя было привлекать к себе внимание не-мёртвых, его враньё не обманет тех, кто способен учуять вриколачью метку и искалеченную ауру расстриги.
Вриколаков стали открыто обвинять в том, что они из одной лишь заботы о своей физической привлекательности порабощали и угнетали человеческий разум, превращая людей в покорное стадо. Вздор: Иоска готов был признать себя рабом, но рабом Бога, это не одно и то же.
Истинно Праведных стали называть вырожденцами, вымирающим тупиковым биологическим видом, паразитирующим на теле человечества. Умудрились поставить в вину вриколакам даже их малочисленность, как будто размножение упырей, едва сдерживаемое в рамках разумного, идёт человечеству только на пользу.
Попытки взвалить на вриколаков ответственность за все несчастья военного времени ни один нормальный человек не мог воспринимать всерьёз. Вриколаки составляли едва ли процент всех землевладельцев и традиционно занимались больше внутренними делами своих доменов, чем вопросами внешней политики, так что никак не могли повлиять на вступление королевства в Великую войну. А заявление о том, что именно они наслали испанку, уж совсем ни в какие ворота не лезло.
Досталось и монахам: им, кроме умственной дефективности, приписывали и совсем уж фантастические мерзости. Упорно распространялись слухи о якобы повсеместной практике храмовой проституции.
При вриколаках Иоска никогда не торговал телом. А вот в национал-легионерском государстве пришлось – правда, чужими. Не замараться он не сумел: когда его прижали, пошёл на сделку и сдал нескольких несчастных расстриг, таких же беспомощных, какими были его собственные братья и сёстры. Он не оправдывал себя за содеянное, но и не видел способа как-либо им помочь: рано или поздно их всё равно бы нашли. Тогда-то казалось, что легионеры закрепились прочно. Лекарства было почти не достать, Иоске едва хватало самому – за доктором, к которому он иногда наведывался, тоже пришли. Всякие попытки реабилитации монахов официально запретили, признав бессмысленными.
В их последнюю встречу доктор всё ещё верил в обратное, он убеждал Иоску, что тот когда-нибудь снова почувствует вкус жизни и обретёт свободу, поборов какой-то там биохимический недуг. Слова доктора не встретили понимания: Иоска знал, что тьма останется с ним навсегда. Потому он мог лгать, притворяться лояльным, предавать – отдельные поступки уже не имели значения.
Но вот убить он почему-то не смог. Когда он наконец добрался до Николау, уже не будучи добронравным лилианином, когда увидел вместо врага такого же раздавленного человека, как и сам, со знакомой обречённой пустотой в глазах, мысль о кровной мести схлынула сама собой.
Иоска снова не знал, что ему делать. Он остался работать у Николау, потому что идти было некуда. Изо дня в день наблюдал за стариком, размышляя, как поступить.
А потом грянул год сорок четвёртый, король арестовал кондукэтора и вывел страну из войны. Из безопасного тыла к Николау вернулась жена с последним оставшимся в живых сыном, Виорелом. Мальчику было всего четырнадцать. Иоска стал возить его в школу и забирать домой.
Он никогда бы не помыслил причинить Виорелу вред. Наоборот, Иоска всё чаще ловил себя на размышлениях о том, как могло бы быть, сложись всё иначе. Наверное, если бы он мог жениться и завести семью, он был бы рад такому сыну.
И когда он решил привести Виорела в церковь к вриколице, он был уверен, что совершает для юноши благое дело. Мальчик не вырастет в охотника, каким был отец: он обретёт благодать.
***
Вриколак играет на камеру, позволяя крови из аккуратного надреза на шее жертвы тонкой струйкой стекать по обнажённой груди. Виорел только что получил свой первый поцелуй – пока мимолётное касание, чтобы лишь малая толика яда с клыков попала в организм, – и на лице его всё ещё видна внутренняя борьба с подступающим дурманом. Вриколак по-кошачьи мелкими быстрыми движениями языка слизывает кровь с кожи, не погружая больше зубы вплоть. До рассвета ещё есть время, и молодой господин даёт своему будущему служителю пережить все фазы посвящения во всей их полноте.
Впрочем, куда спешить? Они ведь оба в каком-то смысле друг у друга первые, этот опыт обещает быть интересным. На рассвете можно прерваться, оставив юношу на час томиться в преддверии неизбежной эйфории, прямо так, не отвязывая. Вот-вот, ещё немного, и он почувствует, что и сам больше не хочет уходить. Никогда.
Иоске чертовски жаль, что у него нет звукозаписывающей аппаратуры, и все эти обещания, что шепчет вриколак Виорелу, в фильм не попадут. Наверное, стоит-таки набраться смелости и при следующей замене кассеты – четвёртой – когда вриколак, довольный своей выходкой, опять замрёт в ожидании, напомнить ему, что по канону он ещё должен срезать у жертвы прядь волос. И неплохо бы сделать это до того, как вообще-то традиционно целомудренный ритуал – постриг самого Иоски проводился в полночь, в присутствии всего клира в полном составе и немалого числа простых прихожан, как-никак большой праздник, – окончательно перетечёт в нечто совсем иное.
Что ж, Вепрю будет что оценить. Это наверняка поможет старику встряхнуться, даст немало дров угасшему пламени его сердца и пищи для политически подкованного ума: ещё бы, такая дилемма, молчать ли вовеки о том, что узнал, покрывая вриколака, или сдать своим новым хозяевам-коммунистам собственного сына.
Нет, нет, это не месть: скверно сейчас, прямо во время священного таинства, думать о мести. Это нечто большее. Жертвоприношение, вот что это – Иоска, не оставив себе ни шанса жить дальше, наблюдая, как растёт и мужает мальчик, что стал ему как сын, отдаёт Богу, в услужение Праведному самое лучшее, самое чистое, что встретилось в жизни расстриги. Ради того, чтобы возродить хоть кусочек старого мира, разрушенного настоящим отцом Виорела.
Кассету Иоска переставляет молча.
Вриколак накрывает вторым поцелуем отметину первого, глаза Виорела распахиваются широко-широко: он вот-вот увидит мистический рассвет Солнца, которое вриколаки зовут Родным.
Иоска чувствует, почти видит, каково это – нет, он не может больше испытать радость обновления, это всего только ожившие под влиянием момента воспоминания. Это не он, это Виорел откроет для себя смысл жизни.
У Иоски Мурнау останется только фильм.
Что-то нежно касается пылающей щеки Иоски, что-то прохладное и острое, будто кончик ножа. Странный, неправильный, пугающий запах ударяет в ноздри.
Она стоит рядом: ростом едва ли ему по плечо, улыбается открыто, не пряча частокол игл перед рядом нормальных жемчужно-белых зубов, и снова тянется провести когтем по его щеке. Толстые чёрные косы перекинуты на грудь, утыканы белыми звёздочками полевых цветов – всё как описывал Гицэ.
Два вриколака под одной крышей. Раньше такое было бы немыслимо.
Иоска глядит на молодую вриколицу, но почему-то видит чудовище, плохую пародию на человека. Он не может шевельнуться, будто кролик перед гадюкой, он боится её.
Почему? Пусть она не пила от человека на протяжении нескольких месяцев, не меньше – а то и вовсе никогда. Может быть, болотные духи решили воспитывать её с братом вдали от впавших в ересь людей. Пусть даже так – но почему ему так страшно от её взгляда?
Обьяснение может быть только одно: страх наведённый. Он прогневал её. Расстрига, лжец и предатель – вот что она читает в его проклятой душе. Значит, его сейчас убьют. Но это нужно ради сохранения их тайны, он всё понимает. Это их право, Иоска ожидал, что и такое может случиться. Он с самого начала даже не надеялся быть выслушанным, потому и оставил тайнописью предупреждение о людях Гицэ и возможных путях отхода.
Иоска покорно склоняет голову, ожидая удара. Он не смеет оправдываться после того, что творил все эти годы. Он не будет защищаться, да и нечем – оружия против вриколаков при нём и не было.
Наверняка она уже стояла рядом, когда он переставлял кассету, наблюдала и запомнила, как это делается. С камерой она справится. Николау фильм, конечно, не увидит. Может, оно и к лучшему – незачем искушать больного старика, подвергая Виорела лишнему риску.
А что, если они не умеют читать тайнопись?
Она снова гладит его по щеке.
И продолжает улыбаться. Отвыкший от близкого общения с вриколаками Иоска не сразу понимает свою ошибку: лицо её выражает отнюдь не гнев.
Это вожделение.
Но как? Разве она не видит метки?
Доктор когда-то говорил, если не пропускать приём лекарства, то со временем что-то там угнетённое в мозгу может восстановиться. Говорил, что реабилитация существующими препаратами в таких случаях должна быть успешна примерно в одном случае из пятнадцати.
Бедный доктор, оказывается, был прав. Он подбирал пациентов, чтобы спасти, а их всех забрали на убой. Его лишили практики, арестовали и может быть убили – а он был прав. Наверное, у Иоски уже давно заросло то, что там должно было зарасти. Он просто не понял этого.
Девушка вопросительно склоняет голову:
– Не хочешь?
Простой вопрос окончательно приводит Иоску в чувство. Он ведь действительно может отказаться: способен подумать об этом в принципе, и от этой мысли не хочется забиться в угол. Напротив, приученный к изворотливости ум тут же подкидывает достойные причины, просчитывает последствия.
Иоска почему-то уверен, что его “нет” примут с пониманием. По крайней мере, его внимательно выслушают, ведь он лояльный лилианин, что привёл им кандидата в монахи. О, они наверняка оценят шутку, когда узнают, кого именно он к ним заманил. Они молоды, на них идёт охота, у них на руках свежепосвящённый монашек, заботиться о котором им ещё предстоит научиться, – так что надёжный дееспособный помощник был бы им сейчас куда полезнее второго раба.
Иоска не выдерживает, смеётся сквозь слёзы. Так вот она, оказывается, какая – свобода. Всего-то.
Но кому она такая нужна, без ощущения полноты бытия? Без осознания своего места в жизни?
Иоска опускается на одно колено, расстёгивая ворот рубашки. Он крепок духом, он справится. Он поможет им, сделает всё, что нужно. А его кровь позволит ей принять облик, неотличимый от человеческого, и её будет проще увести от охотников. Он хорошо изучил их врагов.
Эту Праведную он убережёт.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
-
-
25.06.2019 в 16:25-
-
09.07.2019 в 09:08-
-
09.07.2019 в 11:51Мэй_Чен, читать дальше
-
-
09.07.2019 в 12:17-
-
24.07.2019 в 13:49-
-
24.07.2019 в 14:21-
-
24.07.2019 в 14:28-
-
24.07.2019 в 15:51-
-
24.07.2019 в 16:17Спасибо, что пояснили, что у меня пригорело, а то я думал, мне просто любопытно.
-
-
24.07.2019 в 17:04-
-
24.07.2019 в 17:12Фильм посмотрел, первый. Смешной, спасибо за ссылку.
-
-
28.07.2019 в 23:34божестводостойную личность (с)-
-
29.07.2019 в 02:48ответы на часть заданных вопросов
-
-
29.07.2019 в 08:46читать дальше
-
-
29.07.2019 в 18:065/9
-
-
29.07.2019 в 19:56-
-
30.07.2019 в 01:04-
-
31.07.2019 в 00:48божестводостойную личность (с)5/8
-
-
31.07.2019 в 10:37-
-
31.07.2019 в 12:03-
-
31.07.2019 в 23:33-
-
31.07.2019 в 23:35-
-
01.08.2019 в 00:104/8
-
-
01.08.2019 в 02:56-
-
01.08.2019 в 08:52-
-
10.08.2019 в 10:51