[kaleidoscope-of-realities]

Название: Птицы
Тема: Шестерка мечей
Автор: Ollyy
Бета: Annaig, Дети Субботы
Краткое содержание: Одно из немногих нерушимых правил Птицеловов: не отказывать тому, кто придет просить о воскрешении.
Примечания: Текст писался в том числе по данному изображению карты:

Словарик (составлен в порядке появления слов в тексте):
Бхага – (хинди) судьба, предзнаменование.
Мехенди – роспись по телу хной.
Саммана – (хинди) дословно «уважаемый», «уважаемая».
Санскара – (хинди) дословно «обряд», «ритуал». Сборник религиозных текстов о практиках Птицеловов. Находится в закрытом доступе, оригинал утерян, точное число копий-список не известно.


Когда Рандж видит Мохини в первый раз, ему и в голову не приходит, что она – вестница, бхага. Он видит молоденькую девушку, видит светлую кожу, большие выразительные глаза, подведенные черным, пухлые губы. По тонким запястьям вьется сложный, затейливый рисунок, цветами стекает по пальцам, спиралями завивается к локтям - мастер мехенди потратил немало часов, проча своей клиентке счастливую замужнюю жизнь.
Не сложилось. В ее густых, влажно блестящих волосах не горит киноварь, да и не приходят к Ранджу те, кто доволен жизнью.
- Чего желаете? – спрашивает он, указывая на прилавок с серьгами и браслетами. Сразу понимает – она пришла не за этим.
Даже на миг она не отводит от него взгляда. Упорная, отчаянная в своих горе и надежде.
- Мне нужны твои услуги, Птицелов, - отвечает она.
Рандж только вздыхает.
- Вы ошиблись, саммана, - улыбается он, - но, может, взглянете на мои украшения? Серебро, медь, дерево – прекрасно подойдут такой красавице. А цены у меня – лучшие в городе.
Она не похожа на тех, кто просит погадать на костях и хлебных крошках, принести подношение родовой птице или вылечить больного. Есть только одна причина, которая могла привести ее к нему.
- Мне хорошо известно, кто ты такой, - резко бросает она. Губы сжаты, между бровей пролегла морщинка. – И я не намерена тратить время на глупости.
- Вас ввели в заблуждение, саммана, - он по-прежнему беззаботно улыбается, цепляется за старое, почти позабытое обращение, снова и снова отказывает Мохини.
Она не слышит.
- У меня нет времени на препирательства! - злится она. Пытается казаться решительной, суровой, но не выдерживает и сбивается на отчаянное: - Восемь дней уже прошло, остался всего один!
- Мне жаль, - ему действительно, искренне жаль, но он точно знает, чем закончится этот диалог.
Однако «саммане» - тогда он еще не знал ее имени – удается удивить его. Она не плачет, не начинает рассказывать дрожащим голосом о том, кого потеряла, не умоляет о помощи.
Вместо этого достает пистолет, направляет ему в лицо и говорит:
- Ты не откажешь мне, Птицелов.
Она не первая, кто приходит с оружием; первая, кому он верит – выстрелит.
- Саммана понимает, о чем просит? – устало спрашивает Рандж.
- Я читала «Санскару».
«Где вы ее только нашли?», - хочет спросить Рандж.
«Вы уверены, что хотите именно этого? Ведь вы же знакомы с «Санскарой» и знаете, чем все закончится», - десятки вопросов, уточнений, предупреждений вертятся у него на языке, но Рандж ничего не говорит. Одно из немногих нерушимых правил Птицеловов: не отказывать тому, кто придет просить о воскрешении, зная цену, которую придется заплатить.
За восемь лет она первая. Рандж всегда знал, что однажды его заемной, обманом купленной жизни придет конец, и теперь не может понять, что чувствует – страх или облегчение.
- Вы отчаянная женщина, саммана.
- Мохини, - раздраженно, с опозданием представляется она и заканчивает, - я спасу его, чего бы это ни стоило!
«Особенно если платить придется не вам», - уточняет Рандж. Не вслух - не ему ее упрекать.
- Тогда вы знаете, что случится, если вы ошибетесь.
- Я узнаю ее, - как у любого, кто видел птицу близкого, родного человека вблизи, ее голос дрожит от возбуждения и уверенности, - как можно перепутать?! Я помню все перья на ее хвосте, помню царапины на когтях, форму клюва и подпалину на левом крыле.
Рандж ни на миг не сомневается – она пыталась поймать птицу, не дать ей выпорхнуть из мертвого тела. Собственническая, жадная любовь, отказывающаяся проиграть даже смерти, только такая и может вернуть человека к жизни.
Может, это из-за таких, как Мохини, призрачные птицы обретают плоть только в Доме? И доступ туда обычному человеку закрыт?
Она наверняка пыталась пройти сквозь невидимую стену, отделяющую Дом от остального города, часами бродила вокруг высокого заброшенного здания, населенного только птицами, выглядывала своего – кого, возлюбленного? Без толку. Те девять дней, что птицы проводят в Доме прежде, чем улететь, они просто живут, равнодушные к миру снаружи, к семьям, жизням, вещам. Люди для них меньше, чем воспоминания: призраки, брошенные гнезда.
- Возвращайтесь после восьми вечера, - говорит Рандж. – Выспитесь, попрощайтесь с родными, напишите завещание – и приходите. И возьмите с собой…
Он хочет сказать «тело», хочет сказать «труп», но что-то в ее отчаянном, пристальном взгляде останавливает его.
- Амрита, - мягко заканчивает она. – Разумеется.
И уходит.

*****

До Дома они доезжают на ее «бхерии». Красный хромированный корпус, тонированные стекла, хищно прищуренные фары – эта машина удивительным образом не подходит своей хозяйке.
Подарок к несостоявшейся свадьбе, - решает Рандж, разглядывая покрытые ржавыми цветами руки, сжимающие руль. Смотрит на Мохини, на приборную доску, в окно – куда угодно, только не назад, не на плотный черный пакет, занимающий все заднее сиденье. Он аккуратно уложен и пристегнут ремнями безопасности, чтобы не свалился, он едва уловимо пахнет детской присыпкой, но Рандж все равно не может смотреть на него без дрожи. Пустое, оставленное птицей гнездо – его место в земле, а не в щегольской спортивной машине.
Когда они добираются до места, Рандж даже не пытается помочь Мохини. Она в одиночку расстегивает ремни, неуклюже вытаскивает из машины пластиковый мешок и волоком, поминутно останавливаясь, тащит его по земле.
Хорошо, что сделать надо буквально пару шагов – Рандж так и не может заставить себя предложить помощь. К призрачной стене они подходят в молчании.
Ранджа не покидает ощущение неправильности, ненормальности происходящего. Даже его обычно равнодушная к миру вокруг птица не спит, лишь дремлет, то и дело приоткрывая один глаз.
- Присядь, это займет некоторое время, - говорит он, но Мохини только упрямо качает головой и остается на ногах. Ее дело, - мельком думает Рандж и тут же забывает.
О ней, об Амрите, о себе.
Остается только Дом: высокий, полуразрушенный, с пустыми проемами окон и дверей. Птицы ходят по карнизу, сидят на крыше, прячутся внутри. Вороны и сойки, воробьи и галки, чайки и совы – им нет ни малейшего дела до того, как именно их называют люди.
Уже не Рандж - Птицелов тянется к ним, зовет. Его собственная птица ворочается где-то между ребер, неуверенно поводит крыльями, раскрывает клюв и хрипло, неловко – человеческий рот не предназначен для того, чтобы издавать такие звуки – просит о помощи.
Некоторое время ничего не происходит.
Птицелов ждет, склонив голову набок, сейчас он не может приказывать, только просить. Надеяться, что кто-нибудь откликнется на его зов.
Шелест крыльев громовым раскатом ударяет по барабанным перепонкам.
Их шестеро – пять крупных, взрослых ворон с маслянисто-черными боками и бойкий, шумный воробей. Говорят, невозможно предугадать, отзовутся ли обитатели Дома вообще и сколько именно их прилетит. Хватило бы и одной птицы, и Рандж не знает, как толковать повышенное внимание.
- Спасибо, - каркает птица и засыпает, возвращая тело Ранджу.
Мохини пристально, забывая даже моргать, всматривается в ворон. Надеется, что одна из них и есть ее Амрит? Что он помнит, ждет, встречает и помогает ей?
Глупо, как же глупо.
Птицы одновременно, не заботясь об осторожности, когтями вцепляются в одежду Мохини и черный полиэтилен пакета, машут крыльями, словно стараясь оторвать их от земли. Мохини понимает намек и шагает туда, куда тянут ее чужие птицы.
Так просто – только птицы могут впустить обычного человека в Дом.
Так нереально, невыполнимо сложно – чтобы птицы впустили кого-то в свой Дом.
Как только граница преодолена, пять пар крыльев с шумом вспарывают воздух. Вороны возвращаются в Дом, не оглянувшись на чужаков, которых самолично пустили в гости. Воробей, сидящий на плече Мохини, закатывает глаза и тяжело заваливается назад – он отдал слишком много сил, на себя их уже не осталось.
Мохини не замечает – она с тоской и жаждой смотрит вслед улетевшим воронам. Рандж мысленно просит прощения у воробья. Это не вернет чью-то душу к жизни, но это единственное, что он может сделать.
Только теперь он замечает, как устала Мохини: она тяжело дышит, едва держится на ногах, но упрямо пытается идти вперед.
Так же молча, словно слова могут разрушить что-то между ними, он подходит и подхватывает мешок с другой стороны. Он тяжелый – Рандж не понимает, как Мохини умудрялась тащить его в одиночку, – а полиэтилен холодный и неприятно-влажный на ощупь. Просто ощущать его в руках противно, Рандж инстинктивно задерживает дыхание и старается дышать как можно реже, а Мохини улыбается, будто на прогулке с любимым.
Возможно, для нее так оно и есть.
Рандж не уверен, что такой самоотреченной, самоотверженной любви есть место в этом мире: она душит, накрепко привязывает к себе, она отдает себя всю, но взамен требует не меньше. Рандж ловит себя на зависти – и все то время, пока они медленно идут к Дому, пытается разобраться, кому именно завидует: не признающей слова «нет» Мохини или ее мертвому возлюбленному.

*****

В Доме холодно, сыро и грязно. Он так и не был достроен, когда птицы избрали его своим жилищем. Пустая бетонная коробка, на полу строительный мусор вперемешку с птичьим дерьмом. Запах стоит соответствующий.
Может, оттого, что в Доме ни дня не жили люди, он кажется чужеродным, пугающим, опасным. Все здесь, от резких порывов ветра до изломанных, корчащихся в агонии теней, заставляет ждать подвоха. Сквозь ровный птичий гомон изредка пробиваются непонятные звуки, как будто постукиваниями, шумами, скрипами и ударами Дом пытается что-то рассказать.
Он не намекает – запахами, звуками, тенями, всей своей сутью прямо говорит: «Вам здесь не место».
Мохини морщится – наверное, ожидала увидеть летящие по ветру шелка, изысканные ароматические лампы и тяжелую восточную мебель.
Рандж уже бывал в Доме раньше, но каждый новый визит все равно застает его врасплох, вызывает благоговение вперемешку с отторжением. Даже он, Птицелов, здесь чужой, что уж говорить об обычном человеке.
При их появлении птицы не вспархивают бесформенным облаком, не подлетают за кормом – они их просто не замечают.
Мохини отпускает свою ношу и торопливо, старательно елозит по полу собственной шалью, расчищает место. Рандж терпеливо ждет. Ему все равно, а трупу тем более, но если Мохини нужен этот ритуал, это ненужное проявление заботы – пускай.
Когда она принимается аккуратно, с нежностью расстегивать молнию на пакете, Рандж не хочет смотреть, но просто не может отвести взгляд. Наверное, они были красивой парой: оба высокие, сильные, спортивные. На темных густых ресницах и бровях Амрита дотаивают последние снежинки. Мертвое, неестественно спокойное лицо, тяжелая, крупная фигура – идеал броской, мужественной красоты.
- Ищи его, - говорит Рандж. Закуривает.
Она хватается за пистолет, удивительно наивная, смешная в своей вере, что Ранджа привела сюда угроза его жизни. Он не выдерживает, смеется и пускает струю дыма прямо ей в лицо – есть много способов сказать «дура», не издав ни звука.
Сколько бы он ни убеждал сам себя, что готов, на самом деле ему попросту страшно.
Мохини хватает ума промолчать. Сверкнув огромными, полными злости и надежды глазами, она бросается к лестничному пролету и скрывается из вида.
Поиски затягиваются. Рандж успевает подняться на крышу и со смешанным чувством тоски и надежды проводить в путь разношерстую птичью стаю. Их девять дней истекли, и теперь, свободные от всех привязанностей, они взмывают в небо и улетают. Куда?
Есть много гипотез и теорий и ни единого подтвержденного факта. Проживают ли они свободно и привольно свою птичью жизнь и умирают, на этот раз навсегда? Перерождаются после смерти обратно в людей? Улетают прочь с Земли в свой птичий рай?
Ранджу все равно, он панически, инстинктивно цепляется за свое тело, Птицелов же знает, что перерождение в птицу обратимо. Он сам - живое тому подтверждение. Уже не человек и еще не птица, когда-то он умер и был воскрешен. Рандж не знает, кто вернул его к жизни, не знает, от чего умер. Когда он очнулся в Доме восемь лет назад, то был абсолютно один и ничего не помнил. В кармане лежал ключ с нацарапанным на брелке адресом, как оказалось, от ювелирной лавки. Он нашел тот магазинчик, огляделся, да так и остался там жить.
Птица, которая рождается и выпархивает из тела в момент смерти, все это время жила, запертая в нем, как в клетке. По большей части спала, лишь изредка подавая голос. Это она каждый раз пропускала его в Дом, неохотно, равнодушно делилась секретами. Он был ее тюрьмой, и она ждала, когда сможет вырваться на волю.
А теперь он собирается проделать то же самое с другим человеком.
Птицелову невозможно жить незамеченным, и к нему регулярно приходили клиенты, просили о помощи. Одним он отказывал, другим помогал, но ни разу еще не проводил ритуал воскрешения. Или заточения, как называла его птица.
В «Санскаре» сам процесс описан очень схематично, но Птицелов не сомневается: когда придет время, птица подскажет, что делать. Это тоже часть договора, и возможно уже сегодня он сполна расплатится с ней за услуги.
Когда Мохини возвращается, в руках она держит ворона. Нахохлившийся, недовольный, он не пытается вырваться. Мохини для него как окно, как дерево, как раскаты грома – нерассуждающая, равнодушная внешняя сила.
Она осторожно, бережно передает ему ворона и вздрагивает, когда Птицелов одним резким движением сворачивает тому шею.
- Ч-что ты делаешь? – начинает она, но он просто отмахивается.
Его собственная птица снова просыпается, оглядывается и принимается за дело. Она командует, распоряжается непривычным, неповоротливым человеческим телом.
Это она с силой отшвыривает Мохини, так что та ударяется головой о стену и теряет сознание.
Это она когтями-пальцами сдирает с груди Амрита рубашку, ощупывает его, не заботясь об оставляемых царапинах, находит нужные, одной ей понятные точки. Это она делает надрезы на трупе, она зубами – пальцы неудобны, а ногти недостаточно остры – разрывает ворона на части, раскладывает лапки, крылья, кишки и голову по животу и груди огромного, некрасивого человеческого тела. Это она перемешивает птичью и людскую кровь и расписывает мертвеца получившимися чернилами, она призывает в свидетели всех обитателей Дома.
В конце концов, это ее шанс – вырваться из опостылевшей клетки на волю.
Если, - думает птица, глядя, как на трупе начинают затягиваться порезы, - если бы только девушка ошиблась и выбрала не ту птицу!
Хотя нет, это думает Рандж.
Птица не знает сослагательного наклонения, птица замерла, склонив голову набок, и ждет.
А внутри, запертый в своем собственном теле, тонет, захлебывается во всех этих «если» и «когда» Рандж.
«Когда» потерявший тело и снова ставший призрачным ворон как масло в кашу погрузится, впитается в человека, тот оживет.
«Если» Мохини угадала правильно, нашла среди сотен и тысяч птиц ту единственную, то первое, что сделает Амрит, открыв глаза, - набросится на нее и убьет. Жизнь за жизнь, смерть за смерть - непременное условие оживления.
Знала ли об этом Мохини, когда просила воскресить своего возлюбленного? О чем думала, когда решила пожертвовать ради него жизнью? Сделал бы он то же самое для нее? Рандж никогда не узнает, да это и не имеет значения: ритуал проведен, и плата будет взята.
«Если» Мохини ошиблась и принесла чужую, вольную птицу, то первое, что сделает тело Амрита с чужой душой внутри, - убьет того, кто проводил ритуал. Жизнь за жизнь, смерть за смерть - непременное условие заточения. Рандж умрет, а его птица, наконец, выпорхнет наружу.
Не на это ли надеялась Мохини? Заплатить жизнью Птицелова за возвращение Амрита, заполучить если не душу, то хотя бы тело, не пожертвовать собой ради любимого, но жить вместе долго и счастливо? Умная, целеустремленная, решительная, она должна была предусмотреть и такой вариант.
Чтобы освободиться, птица должна посадить в клетку такую же, как она.
Нечестное, злое условие.
Птице все равно, она хочет на волю.
Рандж боится смерти, ему кажется – он умрет, и это навсегда. Правда, от которой не получается убежать даже сейчас. Как только он признается самому себе в этом эгоистичном, постыдном страхе, становится легче.
Что останется после него? Что произойдет с его «я», с «Ранджем», с тем, кто служит для птицы живой клеткой? Как именно убьет его Амрит? Задушит, размозжит голову об пол, раздерет тело на куски? Вырвет и сожрет сердце? Большой, сильный, мускулистый, в воображении Ранджа он – жуткий монстр, чудовище с окровавленной пастью, его личная смерть. Тот, против кого у Ранджа нет ни единого шанса.
Рандж боится боли и агонии, но еще больше боится того, что не только мир – он сам не заметит, как умрет.
А еще ему почему-то очень важно узнать, кем на самом деле хотела пожертвовать Мохини – им или собой, словно от этого что-то изменится, словно случайно принятая вместо самоотверженной влюбленной девчонки смерть отличается от смерти, спланированной расчетливой, бездушной женщиной. Она до сих пор без сознания, и если только Рандж успеет, если она придет в себя до того, как пробудится к жизни Амрит, он задаст ей лишь один вопрос.
На самом деле Рандж отлично знает ответ, просто ему приятнее думать, что не он один малодушно боится смерти.
А пока Рандж боится, птица смотрит своими глазами-бусинами на шевелящегося на полу человека и ждет.
Амрит открывает глаза.