Название: Режиссер "Веселых душ"
Тема: Император
Автор: Теххи ХаллиБета: Дети ЧетвергаКраткое содержание: Совершенно не то, какое объявляется в прологе.
Примечание: Трактовка темы: Последовательное осуществление идей, намерений и, возможно, давно лелеемых чаяний, настойчивость. Символ власти, покровительства и силы. Перевернутая карта говорит о стремлении распоряжаться не только собой и своими делами, но и поступками других людей, демонстрации своего исключительного права на знание истинного пути и лучшего метода решения проблемы.
читать дальше
Пролог
…и прочая распрекрасная публика! Пес да сожрет эту профессию и того, кто ее выдумал, глотку надорвать можно.
Эй, распрекрасная публика!!!
Год сегодня 3527, если вы считаете время от Рождества Христова, месяц – май, если вы чтите давно сгинувших римлян, день – четверг, это уж совсем от язычников, а город… Город-то какой! Понятия не имею какой, мы только прилетели. Мы – это комедианты, фигляры и потешники, скоморохи чертовы, церковь-то опять отлучила нас от себя. (За что, Господи?) Только сегодня, распочтеннейшая публика, только сегодня! Слуги дьявола к вашим услугам! Давать комедию – вот наше ремесло и профессия! Старые пьесы давно только в книжках цифруют, шарлатанов ярмарочных вам и своих хватает, а мы – мастера, мы играем комедию дель арте! И если кто думает, что мы игрой воссоздаем реальность, ай, как вы неправы! Мы реальность переносим в игру! Карнавал сегодня, развеселая публика! И закон сегодня – закон карнавальной свободы! Жизнь превращается в игру, игра становится жизнью, и все в масках. Все свободны и все равны. Влюбляйтесь невпопад, дерзите кому попало, ввязывайтесь в потасовки – все сойдет с рук! А самое главное, смейтесь, смейтесь над кем хотите, а пуще всего над нами – актерами! А если будем плохо играть – забросайте нас жареными колбасками, вон они как вкусно пахнут. Но мы-то постараемся, мы вам покажем! И романтические коллизии обрисуем, и драматические конфликты отточим! Пляски и песни, шутки и жесты! А также всяческие непристойности, патетические признания, внезапные дуэли, переодевания, обманы, узнавания, под скрипку и гитару, под звуки кастаньет, под хлопанье палок и пощечин, под возгласы честивых и нечестивых молитв! Завязка завяжется, сердца влюбленных вспыхнут и не погаснут, родится острейший конфликт, и никто не сможет предугадать развязки! Или все будет совсем, совсем по-другому, распрекрасная публика, наши актеры горазды импровизировать.
Но над всем сегодня торжествуют любовь и веселье, а стоит лишь оглянуться, и Фортуна ждет за углом да строит вам глазки!
Ай, я дурак, ай, пустомеля! Не оглядывайтесь!
Смотрите только на сцену!
***
После того, как представление закончилось, зрители разошлись, а комедианты разбрелись по своим гримерным, у черного входа театра "Веселые души" остановился молодой человек в синем полукафтане, с золотой нитью на левом рукаве. Постояв полминуты у двери, неурочный посетитель зашел внутрь, сверился с наручной миникартой и прямиком направился к капитанской рубке – так как любой театр (кроме несравненного "Театра Ее Величества", конечно) по совместительству еще и космолет.
Через пятнадцать минут театр взлетел и исчез в неизвестном направлении.
– По-моему, мы стартовали, – безутешно пробормотал Кай, массируя себе лоб по часовой стрелке, а затылок – против часовой. – Очень верно, после того, как я запорол семь трюков из десяти, только и остается, что уносить ноги. – Кай был сайриттдином, и черные перья на его голове вздыбились от негативных эмоций хохолком и уже начали слегка потрескивать статическим электричеством. – Как я мог слажать мельницу? Я семь лет ее верчу, хоть с закрытыми глазами, хоть на голове, хоть…
– Чужой на борту, – кивнула Сильветта, протискиваясь мимо него обратно в женскую гримерку. – Сигариллы мои не видел? – Табак не оказывал на актрису абсолютно никакого воздействия, так как Сильветта Амикрон-73 была андроидом из экспериментальной серии, с правом выбора личного имени. Но после того, как пять лет назад, воспользовавшись суматохой и паникой, она сбежала с бродячей труппой, провалившей представление для нейрофизиков (ученые не нашли гнилые апельсины и попытались забросать актеров узконаправленными пучками гамма-излучений, отсюда и суматоха, и паника, и даже парочка выговоров), Сильветта посчитала, что ее права не должны ограничиваться только выбором имени, и пустилась во все тяжкие.
– Сигариллы? – спросила она у Тильды-Матильды, оставив Кая в искрах и мрачном потрескивании.
Тильда-Матильда смывала грим коррасковым молочком, постукивала чешуйчатым хвостом по полу, сдержанно костерила тугодумов-зрителей и несдержанно ругалась на мантикора Леона, которого понесло импровизировать не в ту галактику, из-за чего опять пришлось перестраивать всю вторую половину пьесы.
– Элементарно придерживаться сюжета он не может? – вопросом на вопрос ответила она Сильветте.
Сильветта подумала и уточнила:
– А зачем?
Леон в это время сохранял полное спокойствие, изредка покачивая гривастой головой и молча размышляя, что в этой долбанной профессии как выберешь одно амплуа, так и играешь его до старости; что он играет героев-любовников вот уже пятьдесят лет, что для мантикора, конечно, совсем не возраст, и вот это действительно очень жаль.
"Был бы я самкой, – с тоской мечтал Леон, - вышел бы на пенсию через десять лет… зажил бы в свое удовольствие…"
Театр продолжал удаляться в неизвестном направлении.
***
Первыми подобие тревоги забили монтировщики-гремлины. После того, как они подробно обсудили упавший прямо во время представления колокол: почему он упал, на кого он упал, и, самое интересное, что теперь будет с главным гремлином Грекой? И пришли к выводу, что "хана тебе, Грека, колокол-то и придавить кого мог, спокойно мог, даже двоих, взять, к примеру, маленькую Тильду-Матильду и еще кого не из крупных." После того, как пришел Грека и, не снимая пижонских кругленьких очков бутылочного цвета, с тихим ужасом оглядел треснувший колокол… гремлины почуяли, что театр куда-то летит, и значит можно показаться на глаза старику-Поле не исключительно по поводу рухнувшей декорации.
– И кто в рубке? – хмуро спросил старик-Поле.
– Мы за курс не отвечаем, – поспешили отпереться гремлины. – Мы за техникой следим. Кто его знает, кто там в рубке. – Потом они переглянулись между собой и запричитали. – Беда нам, мало колокола было, никого не придавило, зато теперь вот принесло…
– Кто-то угоняет наш театр, и никому нет дела! – взревел старик-Поле и бросился к актерам, проходя сквозь стены и перегородки (что было в порядке вещей, так как он был призраком и, пока его скелет хранился в "камере-смертников", мог вести посмертное существование со всеми вытекающими последствиями). – Все в рубку! – орал он снова и снова, организовывая беспечных комедиантов.
В капитанской рубке их терпеливо ждал Франческо Ласка.
***
Франческо Ласка был высоким и рыжим представителем человеческой расы, а также императорской семьи. Но из семьи он вот уже полгода как ушел. Не помогли ни слезы, ни мольбы, тем более что один прецедент уже был, и, как справедливо подозревали царственные родители, оказывал на их мальчика сильное влияние: Франческо с детства бредил театром.
До своего совершеннолетия юный претендент на трон успел посетить тысячу представлений комедии дель арте и прочитать гораздо большее количество старых пьес, которые не исполнялись в живом театре, но изучались в школах и входили в культурный багаж всех образованных людей. На тысяча первом представлении Франческо задумался о театре вообще и продолжал думать о нем целых два с половиной года. Театр катился черт знает куда. Точнее, он не катился, а наоборот, замер в своем развитии.
Франческо прочитал тома по истории театра, а потом другие, более толстые тома по истории человечества. Судя по книгам, режиссерский театр тихо-мирно вымер в первые два столетия после присоединения человечества к Галактическому Конгломерату. Что произошло на самом деле Франческо не знал, но он хорошо запомнил фразу, которой было очень много лет: " Когда-то театр начинался, как магия".
Не прошло и полувека после кончины режиссерского театра, как на сцену вышла возрожденная комедия дель арте – представление, рождающееся тут же на глазах у зрителей и очаровывающее своей свободой, азартом, блеском и остроумием. Сценой для дель арте стал весь Конгломерат. Это был театр не в театре, а в космолетах, челноках, объединенных флотилиях. Труппы комедиантов летали с одного конца Вселенной на другой, и везде, где был карнавал, давали свои представления. В маленьких городках заштатных планет карнавал зачастую начинался как раз по поводу прилета актеров. В актерскую профессию шли все подряд, невзирая на расу, социальное положение, материальное благополучие и гневные проклятья Святой Церкви.
Тайна успеха площадного театра заключалась в его огромной жизненной энергии. Он смеялся, насмешничал и веселился. Вот уже семьсот лет и в космических масштабах.
Это напоминало Франческо истерику.
В какой-то момент он решил, что:
- театр создан не только для развлечения;
- жалко и глупо использовать театр исключительно как способ развлечься;
- театр должен двигаться дальше;
- даже если "дальше" означает назад к Шекспиру;
- я хочу поставить "Гамлета".
Франческо не отдавал себе в этом отчета, но на самом деле он хотел другого. Он хотел создать театр, который обрушивался бы на зрителей, как чума, отравлял бы их, заражал и околдовывал с ног до головы. Потому что "власть" бывает разной.
***
– "Моей любви не выскажешь словами…" – напел Франческо, внимательно глядя на ввалившихся в рубку комедиантов. – Вы знаете, кто такой режиссер?
Через два дня, когда "Веселые души" приземлился на Богом забытой планете в системе Вольфа-Райе, кто такой режиссер, в театре усвоили все. И Франческо счел нужным перейти, собственно, к "Гамлету".
– Просто читаем пьесу? – вежливо уточнил Кай, который ознакомился с "Фолио 1623 года", включавшей тридцать шесть драматических произведений Шекспира, будучи еще студентом. Потомок древнего аристократического рода сайриттдинов, полвека назад поселившихся на Марсе, Кай вообще был неплохо знаком с земной культурой и пытался теперь намекнуть режиссеру, что сюжет "Гамлета" он знает, так что чего по сто раз читать одно и то же?
– Да-да, – кивнул Франческо. – Просто читаем вслух, без эмоций, по ролям. Сейчас я распределю роли.
– Это дискриминация! – взревел старик-Поле, успевший проглядеть список действующих лиц. – Я не буду призраком отца Гамлета!
– Конечно, нет, – снова кивнул Франческо. – Вы будете Полонием. Правдоподобно умрете на сцене, редкий дар, между прочим.
Старик-Поле с подозрением уставился на режиссера, он до сих пор не мог понять, как они на это согласились. "Лично я, – подумал он, – сдал последние бастионы, когда прохвост сказал, что "нанимает" нас. Почему бы еще мне соглашаться? – спросил он сам себя".
– Клавдий, король датский – Леон, – продолжил Франческо.
– Герой-любовник? – встрепенулся мантикор.
– В каком-то роде.
Леон сощурился. Что-что, а человеческая культура никогда его особо не привлекала. Однако Франческо показал им Олу. Сам-то он обозвал ее "неизученным космическим явлением", но мантикор знал, что это Ола. Похожая на вращающееся колесо с фейерверками на концах спиц, бледно-сиреневая в центре, пронизанная пурпуром и фиолетом, темным облаком закрученная в спиральную оправу, Ола сияла в космической тишине, и не было ее прекрасней.
– Смотрите, – сказал тогда Франческо, мечтательно глядя в иллюминатор. – Это тоже "Гамлет".
– Если это "Гамлет", – тихо откликнулась Тильда-Матильда, – то мы никогда его не сыграем. Мы "фигляры и потешники", комедианты.
– Без меня, – подтвердил Франческо, – точно не сыграете.
– Сцена первая, – вернул Леона на землю голос режиссера. – Эльсинор. Площадка перед замком.
***
Сбор урожая был в самом разгаре, когда серебристая альфа-ала полегла большим кругом, в центр которого жизнерадостно опустился театр. Селяне оценили ущерб, ругнулись незлым словом, вздохнули и пошли принарядиться к вечернему представлению. Вечером никакого представления не случилось, зато уже со следующего утра начался двухмесячный "бесплатный балаган", как сказал малолетний бездельник Гар малолетнему бездельнику Вару, когда они оба сидели на заборе и лузгали почунки, наблюдая за комедиантами. Комедианты рожали этюды.
Каждый божий день с первым криком тау-китянских петухов (которые просыпались только к полудню) из корабля-театра вылезал рыжий парень, а за ним гуськом тянулись остальные. Через полчаса селяне слышали кульминационную фразу "Не насилуйте свой талант!" После чего шли различные вариации.
– Вы же импровизаторы! – надрывался Франческо. – Что вы мне этюд на характер сделать не можете?!
Мнения актеров разделились. Половина молча крыла Франческо матом, половина отчаянно пыталась понять, что он от них конкретно хочет. Сильветта, гордая в своем одиночестве, строила глазки юному тау-китянскому пастушку.
– Два дня… – мрачно сказал Франческо, отнимая руки от лица. – Два дня вам на то, чтобы каждый показал этюд, как он кончает жизнь самоубийством. В характере.
Актеры неожиданно прониклись.
– Еще не Гамлет, – ворчал Франческо, глядя на предельно сосредоточенного и предельно измученного Кая с кинжалом в руке. – Но уже теплее.
А когда старик-Поле заявил, что Полоний не способен на самоубийство ни при каких обстоятельствах, Франческо даже буркнул: "Очень хорошо. Но так ли уж ни при каких?"
На следующий день все до полуночи играли в чехарду. Каждый в своем характере.
"Все, что угодно, – с удивлением узнавали пятнистые тау-китянские коровы, – может служить средством для выражения чего угодно. Каждое действие по-своему достоверно и аналогично чему-то еще. Любое действие может стать метафорой. Вглядывайтесь в тени, Кай, нет никакого призрака, только тени. Тени призывают вас к мести. Ваша Офелия, Сильветта, чересчур сумасшедшая и совершенно невлюбленная. Влюбленность не бывает сама по себе, она вытекает из цепочки действий. Стукните Гамлета, отвернитесь от него, замахнитесь и не дайте ему пощечины. Насмехайтесь".
"Но это не смешно!" – слышали тау-китянские пятнистые кукушки в лесу.
– Я разбираюсь в юморе, и этот диалог не смешной, никто не хихикнет даже.
– Сделайте его искренним, Тильда, смешное появится само собой.
"Леон, не суетитесь и не машите хвостом, если не нужно! – под эту фразу однажды выполз из-под коряги тау-китянский крапчатый енот. – Действие – это ловушка для чувств. Вы птиц ловить умеете?"
– Вот! – пожаловался потом еноту мантикор. – У меня у хвоста теперь мускульный зажим!
– Где эти лентяи? – шипел Франческо, держа Гара и Вара за уши.
– Играют в орлянку за сараем… – сдавали Розенкранца и Гильденстерна малолетние тау-китянцы.
Когда театр улетал, комедиантов пошли провожать всем селом.
***
– Чувство перспективы! – сказал Франческо, чувствуя себя в капитанской рубке как дома. В иллюминаторе кружилась тройная система звезд, вращающихся по орбитам вокруг друг друга. – Серьезное развитие роли, развитие ради определенной цели – это значит играть с ощущением перспективы. Стремиться к точке, которая будет где-то в конце спек…
– Что? – наконец, спросил старик-Поле, так как все остальные предпочли молча подождать.
– Атмосферы… – прошептал Франческо сам себе, вглядываясь в завихрения далеких звезд. – Не одна, несколько. На первом плане, на втором… сталкиваются и взаимодействуют, влияют друг на друга… Как мне это сделать на сцене?
– Перспектива, – напомнил старик-Поле.
Франческо обернулся.
– Да, – сказал он. – Так вот, даже когда вы ведете диалог или монолог, за всеми вашими фразами скрывается что-то одно. Не теряйте эту цель и не теряйте чувство перспективы. А теперь слетаем на Землю, посмотрим Стоунхендж.
– Зачем? – успел спросить первым Леон.
– Это единственное, что осталось от Гамлета. В смысле, Гамлет не мог его не видеть.
***
Кай был очень вежливым сайриттдинином с Марса. Он был аристократом в десятом поколении, и восемь лет актерской жизни не смогли вытравить из него эту вежливость. Даже своего настоящего имени Кай никогда не упоминал, чтобы не поставить коллег в затруднительную ситуацию. Сайриттдинские имена могли выговорить только сами сайриттдины, и то затратив на это немало времени – имя было почти судьбой. Полное имя можно было прочитать исключительно на погребальной урне. Собственно, оно и составляло узор урны.
Вдобавок Кай был в полном восторге от Франческо. "Просто прямо сейчас, – прикрыв нижние веки, думал сайриттдин, – мои запасы вежливости грозят иссякнуть".
Режиссер с жаром объяснял Каю неевклидову геометрию.
– В частности, – настаивал Франческо, – любая пара параллельных прямых имеет бесконечно удаленную, несобственную точку пересечения.
Кая спасло его образное мышление.
– Как рельсы? – уточнил он, ни на что не надеясь. – Параллельны друг другу и кажется, что сходятся на горизонте?
– Умничка! – кивнул Франческо. – Гамлет, он такой же. Старик и ребенок, но не одновременно, а параллельно, но при этом один человек, точка пересечения.
Кай закрыл глаза. Потом открыл их и посмотрел на режиссера взглядом старика, одновременно улыбаясь совершенно мальчишеской улыбкой. Затем уголки его губ слегка искривились и он взглянул на Франческо доверчиво словно ребенок.
"Моей любви не выскажешь словами…" – довольно пропел режиссер. И они развернулись обратно к Стоунхенджу.
– Так вот! – продолжил Франческо, щелкая пальцами в сторону серых камней. – Ты должен представлять себе, чему Гамлет учился в Виттенбергском университете, какие книги и стихи он читал, что видел вокруг себя: картины, скульптуры, архитектуру; какую музыку слушал!
– Моцарта! – быстро выпалил Кай имя своего любимого земного композитора. Потом поразмыслил пару минут и назвал единственных английских музыкантов, каких знал. – "Битлз"?
Франческо задумался: под "Битлз" Шекспира уже когда-то ставили.
– А еще неплохо бы знать придворный быт и этикет.
– Здесь есть музеи? – обреченно поинтересовался Кай.
Домовой в театре появился внезапно и из-за угла. Актеры как раз устроили бунт, отказываясь учить слова, и Франческо убеждал их, что импровизация импровизацией, но ему нужны именно эти слова, он изучил все семь переводов на общегалактический, и то, что он скомпилировал из них – лучшее! "Ритмы и паузы", – веско говорил режиссер. Актеры отвечали, что ритмы и паузы они сохранят в лучшем виде, а вот слова… Громче всех разорялся старик-Поле, который, будучи призраком, черты лица имел невыразительные, зато со своим голосом мог творить чудеса. Причем он не просто передавал интонации, но практически транслировал эмоции на слабом эмпатическом уровне. "В плане слов, – в конце концов, не выдержал Франческо, – по сравнению с Шекспиром, вы все творческие импотенты!"
– Балаган, – смачно сплюнул в наступившей тишине домовой. – Общественное место! Куда меня занесло!
Театр улетал прочь с Земли. Высадиться домовой не успел.
***
– Есть ли какой-нибудь другой язык, столь же точный, как язык слов? – проводил разъяснительную беседу Франческо. – Слова – это и действия, и звуки. Слово как часть движения, или слово-обман, или слово-пародия. Слово как крик, бессмыслица, противоречие, как удар! А теперь каждый готовит этюд на монолог "Быть или не быть" от лица своего героя. Если мы хотим, чтобы зрители залезли в шкуру Гамлета, то и сами должны там побывать. К слову о зрителях, никаких реплик в зал и местных шуточек, это больше не дель арте. И я покажу вам, как переделал сцену, как только вы выучите свои роли.
– Слова, слова, слова… – проговорил к вечеру следующего дня Кай, ощупывая свой язык на наличие мозолей. – Можно нам немножко на воздух? – За его спиной толпились остальные актеры. Мнения как обычно разделились. Половина просчитывала, как лучше убить Франческо и спрятать концы в воду. Половина устало размышляла, что Франческо редкостная скотина и только и делает, что самоутверждается за их счет. Одной Сильветте вся нервотрепка с текстом была до неоновых лампочек.
– Можно, – сжалился Франческо. – Только проверьте, есть ли за бортом воздух и не вредно ли им дышать, понятия не имею, где мы высадились.
– На Аспарагусе, – услужливо сообщил свинчивающий декорации гремлин.
Еще никогда Франческо не видел такого синхронного выражения ужаса на лицах своих актеров.
Фра Мюзе из обители Святой Церкви на Аспарагусе считал себя личностью в высшей степени одаренной, образованной, музыкальной, с богатой фантазией, тонким вкусом и ярко выраженными способностями к языковой эквилибристике. Все остальные в обители считали фра Мюзе законченным садистом.
Наполовину человек, наполовину аспарагдец, что означало человеческую внешность в сочетании с необыкновенной гибкостью в суставах и вертикальными аквамариновыми зрачками под цвет безмятежного аспарагского неба, фра Мюзе очень любил театр. Театр, напротив, редко отвечал ему взаимностью. Мало какая труппа могла удовлетворить запросы искушенного фра. В начале своей церковной карьеры Мюзе просто отправлял плохих актеров на костер. Потом одним чудесным весенним днем он изобрел психодыбу, и это свидетельствовало о действительно богатой фантазии.
Вот уже целые сутки фра Мюзе созерцал "Веселые души" и ему это не надоедало. "Как жучки-баррогвики, – умилялся он, щуря глаза, – решили притвориться мертвыми и не шевелятся. Но я подожду". Первым делом фра еще на рассвете перекрыл допуск на взлет любому космолету. Вторым делом фра облизал сухие губы и представил себя маленьким шаловливым котенком, а синюю сферу театра – клубком шерстяных ниток. Но появившаяся вечером аналогия с жучками ему тоже нравилась.
– Мы пропали! – в едином порыве истерили в это время актеры. – Здесь нас и похоронят! Здесь нас и погребут! В последний раз получим цветы! Будь проклят святоша!
Домовой по-пластунски выполз из очередного угла и попробовал сбежать под шумок, но его поймали и чуть не прибили под горячую руку. Актеры носились туда и сюда и баррикадировали двери и люки всем подряд.
– В чем дело? – спросил Франческо, выловив главного гремлина.
– Взлететь не можем, – ответил Грека, таращась на него сквозь толстое бутылочное стекло очков. – Простые монтировщики мы! Не актеры! Нас похитили и заставили! – добавил он, репетируя будущее алиби.
Франческо молча прошел в капитанскую рубку и на запрос церковного компьютера ввел собственный код доступа. Церковный компьютер пришел в тихий ужас, пять раз извинился, два раза попробовал оправдаться, после чего извинился еще раз и разрешил взлет.
Театр взлетел.
Вертикальные зрачки фра Мюзе уменьшились до размеров булавочной головки, на которой ангелы весело сплясали тарантеллу.
Обессиленный церковный компьютер отрапортовал фра, что он (компьютер) всеми силами заботится о своей бессмертной душе, но связываться с императорской семьей себе дороже.
Фра Мюзе изящно выругался именем Бога.
***
Место следующей посадки выбирали очень тщательно. Франческо нужны были декорации. И он приблизительно знал, где их искать, но не был до конца уверен.
"И никаких машин для голограмм, массовок и спецэффектов", – рассеянно думал он, заходя в девятую по счету лавку знаменитого Алайского Базара. В ней он, наконец, и нашел свой серый шелк. Ткань одновременно напоминала и о холодных волнах у серых скал, и о рассветном небе в тусклых облаках. В этом цвете были и прозрачность, и перспектива, он не давил, не нагнетал, не перетягивал на себя внимание, он всего лишь создавал фон, но, что еще лучше, он создавал атмосферу. Франческо представил на фоне всего этого воздуха и пространства Гамлета, вынужденного держать сомнения и страсти, запертыми в своей голове, и довольно улыбнулся.
– Вы с театра? – спросил у Франческо торговец, излучая кротость и радушие.
Франческо кивнул, ласково пропуская между пальцев образец ткани.
– Тогда я вам так отдам, – неожиданно предложил торговец. – По обмену. Вы мне спляшете, пошутите там, разыграете чего, а я вам шелк отдам. Как на карнавале! – мечтательно продолжил он. – Свобода, веселье… Я на карнавале сто лет не был, а тут смотрю, вы появились, у Старых ворот, а представление давать не стали… обычно сцену сразу выволакивают… А я вас в лавке как увидел, так и сразу подумал! В общем, вы меня развеселите, и шелк ваш, – более деловым тоном закончил торговец, подкладывая себе подушку под спину и широким жестом руки предлагая Франческо не стесняться и использовать все свободное пространство лавки. Босоногий подмастерье и пара покупателей быстро сообразили что к чему и удобно расположились прямо на тюках с тканью.
Франческо подумал и прочитал "Быть или не быть".
Это не развеселило торговца.
Тогда Франческо попросил колоду карт и показал пару эффектных фокусов.
Торговец совсем поскучнел. Подмастерье откровенно зевнул.
– Дилетант, – услышал Франческо позади себя голос Сильветты. – Милостивые падишахи наших сердец, сейчас мы расскажем вам кровавую историю про Ганса и Гретель! Легенду полную тайн, любви и настоящей попытки самоубийства в финале! Мы расскажем ее вам посредством танца, отчего она станет еще комичнее! Смотрите во все глаза! Танго!
– Почему не работаем над ролью? – прошипел Франческо.
Сильветта закинула руки ему за шею, а ногу на левое бедро и поинтересовалась, кто будет вести, он или она?
– Без музыки? – попробовал возразить режиссер.
Сильветта щелкнула пальцами словно кастаньетами и задала ритм: тааа-рам! Та-рам! Тарам-там-там! На середине танца к кастаньетам присоединилась скрипка.
– А теперь… – подмигнул Кай, когда по ходу действия злая ведьма сгорела-таки в печке, а Франческо взмок так, словно это его поджарили на медленном огне. – Теперь похабные частушки! Самое то! – И, быстренько перенастроив скрипку, он пропел:
– Ай, король у нас хороший,
Как цветочек аленький!
Сам большой, корона тоже!
А вот кончик… маленький!
– Ой, рассказал мне доктор, – подхватила Сильветта. – Ой, рассказал мне доктор!
О, как же трудно, трудно, трудно без жены!
Бывает, выйдешь рано утром на прогулку!
А сердце бьется, бьется, бьется!..
Потихоньку об штаны!
Оба комедианта уставились на своего режиссера.
– Сидит падре на крыльце! – проорал Франческо. – С выраженьем на лице!
Выражает то лицо,
Чем садятся на крыльцо!
– Импровизируй, а не цитируй, – шикнула на него Сильветта.
– А, ладно, – отмахнулся Франческо, весело кружась вокруг нее. – Все равно никто не знает, откуда это.
– О-о-о! – простонал торговец, вытирая слезящиеся глаза платком. – Сколько вам шелка-то надо?
– Две тысячи метров, – вежливо ответил Франческо.
– О-о-о!!! – простонал торговец, но уже с совсем другой интонацией.
Когда они вернулись в театр, у дверей ждал Леон.
– Кажется, я понял, – сказал он Франческо.
– Что?
– Клавдия. Я монолог прочитаю?
Все собрались у переделанной сцены, которая теперь была с трех сторон огорожена от зрителей. На ней в круге желтого света стоял мантикор и, в одно и то же время глядя и на них, и внутрь себя, молился:
Какими же словами молиться тут?
"Прости убийство мне?"
Но так нельзя. Я не вернул добычи.
При мне все то, зачем я убивал:
Моя корона, край и королева,
За что прощать того, кто тверд в грехе?
И случилось волшебство, какое возможно только на сцене. Не было больше ни мантикора, ни Клавдия, ни самих строк, остался один лишь смысл.
Слова парят, а чувства книзу гнут.
А слов без чувств вверху не признают.
***
– Это катастрофа! – хором сказали актеры, когда Франческо познакомил их с декорациями.
– Чего? – уточнил Франческо.
– Всего! – ответил за всех старик-Поле. – Всех театральных традиций! Как здесь играть? Здесь же ничего нет!
– "Всегда следует оставлять кое-что на долю творческого воображения зрителя", – процитировал Франческо.
– Да публика нас сожрет и не подавится! Мы же как голые!
– Заполняйте сцену собой, обживайте ее, – посоветовал Франческо. – Может быть, я еще трон поставлю. Или что-то вроде помоста – одновременно и трон, и постель, и могила… И с сегодняшнего дня начинаем репетировать всерьез.
Как показала практика, репетировать всерьез означало переделывать все, что было сделано накануне. Там, где вчера было комично, сегодня надо было делать драматично, а завтра, возможно, романтично. "Потому что мы никогда не уверены, что достигли истинного понимания пьесы", – пошутил как-то Франческо, но ни один актер не рассмеялся в ответ.
Репетировать всерьез означало еще и думать вслух. Поэтому Франческо болтал не переставая. Со всеми и всем подряд.
– Зачем ты здесь? – спрашивал он у массивного трона. – Ты хорошо вписываешься в общую картинку, но как ты будешь существовать во времени? Если кто-то пройдет от тебя и до угла, не испортишь ли ты всю сцену?
Трон смущенно молчал.
– Фантазия, – тут же разворачивался Франческо к Сильветте, – фантазия – это игра ума, а мне от вас нужна игра чувств – воображение.
Сильветта задумчиво-отрешенно приподнимала левую бровь и принималась в десятый раз обыгрывать букетик васильков.
– Я забыл, в чем смысл этой пьесы, – включался в устные размышления Леон.
– Глобальный? – лениво отвечал Франческо. – В высоком гуманистическом мировоззрении.
– О, – качал головой Леон. – Вы, люди, так и норовите протащить свой гуманизм.
– А чем он плох? – спрашивал Франческо, осознавая, что на сцене высота стула, фактура костюма, яркость освещения и степень эмоции одинаково имеют значение. – Системы моральных ценностей у всех приблизительно одни и те же. То-то Церковь так распушила хвост.
– Мне не нравится гуманизм. Мне нравится мантикоризм.
– Ироды! – вмешивался из-за угла домовой, глядя на монтирующих сцену гремлинов. – Переделывают мой дом!
– Чертова эстетика становится практикой, – вздыхал Франческо. – И не забывайте держать контакт со зрителем. Но не вовлекайте его!
– Нам лучше знать, как работать с публикой! – бурчал старик-Поле.
– Вы превращаете зрителей в участников! А они – наблюдатели, свидетели! Они должны держаться в стороне, чтобы остаться в здравом уме и трезвой памяти. – Франческо порылся в собственной памяти. – Давным давно один гениальный режиссер сказал, что каждый зритель – это Вавилон.
– Насколько давно это было, – придрался призрак, – насколько гениальным был режиссер, и что такое Вавилон?
– Именно! – присоединились к нему остальные актеры.
Единственное, на что никогда не жаловался Франческо, так это на "чувство партнера". В этом плане "Веселые души" показали себя прекрасным, хорошо сработанным ансамблем. И когда они решали объединиться против режиссера, то делали это с душой.
– Хорошо-хорошо! – поднял руки Франческо. – Я просто пытаюсь сказать, что играть надо для зрителя, но не "на зрителя".
***
Франческо мучительно соображал, где он допустил ошибку. Кай стоял на сцене и читал "Быть или не быть". Интонации, ритм, темп были безупречны. Но сайриттдин, игравший в комедии дель арте Арлекина – самую ловкую, быструю и верткую "маску" – теперь неподвижно стоял на сцене и боялся позволить себе лишний жест.
– Сделай мне что-нибудь… "арлекинское", – попросил Франческо. Кай ожил и перекувыркнулся в воздухе. – А теперь станцуй что-нибудь. "Пробежку Арлекина", семь трюков с мельницей, только танцевально.
Кай счастливо присвистнул и закружился по сцене. Франческо удовлетворенно хмыкнул.
– А теперь замени половину пируэтов жестами, а половину – словами.
Кай задумчиво нахмурился и прошелся пару раз колесом, бормоча себе под нос текст.
Франческо направился ко своей второй проблеме. С ней все было гораздо хуже.
Тильда-Матильда как и все рептилоиды выражала свои мысли не только при помощи слов, но и меняя оттенок чешуек. Это было хорошо, но для роли Гертруды явно недостаточно. Через три часа безуспешных репетиций Франческо не выдержал и взвыл.
– Что вы переливаетесь! Это форма, а мне нужно содержание! Где я сейчас возьму другую актрису?! – И он в отчаянии выбежал из театра.
Окрасившаяся в нежно-сиреневый оттенок маренго, Тильда-Матильда рыдала навзрыд, прикусывая раздвоенный язычок и закручивая гибкий хвост двойной восьмеркой.
Франческо вернулся только вечером в сопровождении приземистой коричневой старушки, одетой в тунику из зеленого атласа с вышитым пионом, в чашечке которого дремал дракон. У старушки были большие обезьяньи глаза, короткие редкие ресницы и взгляд, который напрямую спрашивал, что еще такого выкинет жизнь и Вселенная, в чем можно будет поучаствовать.
– Бессмертная Мо! – выдохнул старик-Поле.
– Эт я! – довольно подтвердила старушка.
– Живая! – продолжал не верить своим глазам призрак.
– Эт я! – ответила, никогда не упускавшая случая напомнить о своем существовании, Мо. – Где ваша девочка?
Тильда-Матильда тихо всхлипнула из диванных подушек, которыми ее обложила Сильветта.
– Лапочка! – Бессмертная Мо взобралась на диван. – Слова не говорятся, роль не играется? Пятидесятый раз подряд сбиваешься… Знаешь, что происходит, когда так случается? У тебя в голове две сферы есть: страха и любви. Когда что-то не получается, подключается сфера страха и разворачивает перед тобой список: я плохая актриса; я не могу монолог нормально прочитать; что я делаю в этой профессии? я полный бездарь; надо уходить; у меня больше никогда ничего не получится…
Тильда-Матильда стала окончательно фиолетовой и снова залилась слезами. Бессмертная Мо ласково похлопала ее по дрожащему хвосту.
– А ты, как эти мысли приходят, параллельно подключай сферу любви и разворачивай другой список: ну и что, что один монолог из ста не получается? что я теперь не творческая личность? крест теперь на себе ставить? из профессии уходить? друзья от меня отвернутся, если я сейчас опять не то сделаю? никто меня любить не будет?.. Поняла, лапочка?
Тильда-Матильда притихла.
– Это как дуализм и дихотомия?
– Нет-нет! – Бессмертная Мо легонько дернула ее за хвост. – Сфера страха и любви это. А ты… – Она обернулась к Франческо. Режиссер посмотрел ей в глаза и побледнел. – Не смей мне запугивать актеров! Им и так трудно! Бестолочь!
– Я не запугиваю, – виновато произнес Франческо. – Я тоже волнуюсь… И ничего страшного, если плохо получится, я там придумаю что-нибудь, музыкой прикрою, скрипку пустим и… и вообще молчать можно! Только переливаться повыразительнее, – совсем жалобно добавил он.
– Не надо! – подскочила Тильда-Матильда. – Я все сделаю! Не надо меня прикрывать! – Она воинственно приподняла хвост и боевым шагом ушла медитировать над ролью.
– Бессмертная Мо! – просвистел старик-Поле Франческо на ухо. – Я видел ее ребенком в "Королевском"! И в "Гистрионе"! И в… Она – легенда! Как ты ее достал?!
– Бабушка еще никогда мне не отказывала, – с достоинством ответил Франческо, но натренированное ухо сидевшего поблизости Леона распознало хвастливые интонации.
Бессмертная Мо поудобнее устроилась на диване, вытащила откуда-то большой красный помидор и пакетик с солью, посыпала ею помидор и бесшумно, но страстно к нему присосалась.
***
Из женской гримерки доносились обрывки реплик, по углам сцены замысловатыми пробежками мелькали гремлины, призрак носился по всему театру, шпыняя актеров направо и налево, тренькал без всякого лада на скрипке Кай – всюду царили суета и гам, но Франческо шестым чувством знал, что завтра все изменится. Сейчас это была последняя передышка перед финальным забегом. А завтра они выйдут на финишную прямую и самым важным станет результат. Никаких шуток и пустой болтовни, все внимание будет обращено на спектакль, на манеру произнесения текста, на исполнение, технику, дикцию…
"А через две недели, – осторожно произнес про себя Франческо, – будет премьера".
***
Накануне премьеры домовой сидел в полумраке Большой гримерки и неразборчиво ворчал себе под нос:
– Балаган… общественное место… А душа есть. Не пойму…
Сидящий напротив него Франческо улыбнулся.
– В любом театре есть место, где живет его душа. Там… хорошо себя чувствуешь, спокойно…
– Ты поэтому здесь сидишь? – спросил домовой, помахав вокруг себя косматой лапой. – Чтобы успокоиться?
– Наверное.
– Ты что, боишься?
Франческо закрыл глаза.
– Мне страшно… мне очень страшно. Как лихорадка и словно внутри все вдруг оборвется. Я пытаюсь представить, что вся моя жизнь, она же сейчас тут не решается, а кажется, что решается… Если бы я точно знал, что мы провалимся, что нас освищут, что… если бы я заранее знал, пусть даже провалимся, было бы легче, а когда ничего не знаешь… Я даже спектакль в целом не вижу, я пытаюсь держать картинку, но все в отрывках, частями. Даже на прогоне почему-то частями...
– Обманщик, – добродушно сказал домовой, словно признавая своего. – Ты обманул их, ты их вел, а сам не знал куда.
– А я нащупывал путь, – откликнулся Франческо. – Делал два дела сразу. На самом деле... – Он помолчал. – На самом деле премьера – это только начало.
– Я это… – домовой завозился в своем углу и уставился куда-то в пол.
– Потому что в театре есть только "здесь и сейчас". – Франческо вскочил. – Нельзя вернуться назад и что-то исправить, но в театре, в театре это возможно! Спектакль каждый раз начинается заново. Ни прошлое, ни будущее, имеет значение только настоящее… Надо проверить декорации…
– Я им письмо отдал. Сначала рассердился и спрятал, а потом думал-думал и вернул. Правильно? – Домовой поднял лохматую голову, но Франческо в комнате уже не было.
– Вот так, – сказал старик-Поле, когда перечитал письмо вслух.
Труппу "Веселые души" приглашали выступить в театре "Ее Величества". С любым спектаклем.
– Я там выступала, – сказала Бессмертная Мо, мечтательно полуприкрыв глаза.
– В театре "Ее Величества", на площади Святых Даров, перед Дворцом из синего и белого мрамора, что смотрится в воды канала, где у парадной лестницы вместо травы – водоросли и лилии звенят фарфором, и колокольня с башней смотрит в небо, и символы всех рас Вселенной застыли у подножия театра. А по другую сторону залива танцует пламя Пресвятой Лючии на алтаре в витражных брызгах света. И где любой комедиант узнает сердцем, что вдруг вернулся он домой… – задумчиво произнес Кай.
– Туда и приглашают, – кивнула Сильветта, когда очарование момента схлынуло. – Актерская мечта и сказка, куда попасть возможно лишь… ты заразил меня напевностью.
Актеры переглянулись и сладко вздохнули.
Когда они нашли Франческо, он стоял у смонтированного трона и смотрел так, будто все здесь принадлежало ему.
– Что? – спросил он. – Почему вы до сих пор не спите? Идите и выспитесь.
Старик-Поле рассказал ему про приглашение.
***
Премьера "Гамлета" состоялась в театре "Ее Величества", на площади Святых Даров, перед Дворцом из синего и белого мрамора…
На скамьях, выстроенных амфитеатром, разместились зрители благородного происхождения. Публика попроще толпилась у подмостков, в проходах и везде, откуда можно было видеть сцену. Кое-где мелькали высокие шапки церковников. Хлопали веера и нежно гудели коммуникаторы, со стороны канала доносился мелодичный плеск воды. Многочисленная толпа пестрела карнавальными нарядами, и солнце освещало площадь чудесным мягким светом.
Провал был оглушительным.
На сцену летели гнилые апельсины, помидоры, огурцы и яблоки. Зрители в едином порыве улюлюкали, свистели и осыпали актеров отборной бранью, как площадной, так и дворцовой.
Еще ни один "Гамлет" не проваливался с таким шумом и треском.
– Зато теперь, – сказал Франческо, прямо глядя актерам в глаза, – мы знаем, над чем надо еще поработать и что исправить. И вообще куда двигаться дальше.
Прямо сейчас театр двигался как можно дальше от площади Святых Даров.
Актеры смотрели на своего режиссера и не находили слов.
– Следующую премьеру сыграем через три месяца, – предупредил Франческо. – Многое надо переделать.
***
Вторую премьеру "Гамлета" Франческо Ласка, режиссер "Веселых душ", смотрел из дальнего угла зрительного зала, прислонившись к колонне, на которой суеверный домовой намалевал черную кошку, чтобы она не смогла "унести" актерскую удачу.
Нарисованная кошка бесшумно терлась о ноги режиссера.