[kaleidoscope-of-realities]

Название: Три рассказа из металла, стекла и пыли
Тема: Штормовое предупреждение
Автор: Теххи Халли
Бета: Terra Nova
Краткое содержание: Ли Шен смотрит за линию горизонта. Маэстро колдует над витражами. Эммы ждут бури.
Примечания: Это три отдельных рассказа. Действие в каждом из них происходит в разное время, с разными людьми, в разных мирах. Между собой рассказы связаны не содержанием, а кое-чем другим:

спойлер

заголовками ))
Комментарии: разрешены

Вас предупредили

За три часа до рассвета ветер переменился, они почувствовали это сразу. Первой не выдержала девица Рэйли, подхватила грохочущие юбки, сказала «нет» и полезла вниз. Звук ее голоса, обычно похожий на перекатывание камешка в жестяном ведре, с истеричным дребезжанием на конце фразы, на этот раз был глухим, окончательным, и вместо «нет» прозвучало «ноп», словно камень угодил в мешок с песком. Однако Рэйли всегда была своенравной, и ее уход почти ничего не значил. Чтобы успокоиться, Ли Шен принялся считать звезды, как делал это всегда в безлунные ветреные ночи. «Звезды, звезды в небесах…» – прошептал он начало считалочки, и услышал, как заволновались птицы, заклекотали и зашумели крыльями. Аисты, совы, вороны, и тот, кто ни птица, ни зверь, но все сразу. Они не самые умные создания в нашем мире, напомнил себе Ли Шен, но вернуться к звездам уже не мог – взгляд постоянно за что-то цеплялся. «А… – вдруг понял Ли Шен. – Старый рыцарь переложил копье из правой руки в левую. Но рыцари не покидают свою стражу, они связаны обетами и клятвами». Он снова посмотрел на размытую линию горизонта, а потом немножечко за нее, и все равно ничего не увидел. Птицы продолжали шуметь и хлопать крыльями. Старый рыцарь молча размял суставы и стал проворно спускаться вниз. Над головой пролетел аптекарский ворон – Ли Шен вдохнул запах чабреца и шалфея, но запах переменившегося ветра был гораздо более горьким.
За два часа до рассвета хриплым хором пропели петухи, и так же слаженно взлетели со своих насестов. Ночное небо сменило оттенок на более светлый, и все, что выглядело до этого серым, стало постепенно темнеть.
– Ли! – прокричал сверху Тадеуш. – Ли! Ведьмы оседлали медведей и улетели! Вместе с птичками и прочей шушерой! И Музыкант! Музыкант сбежал! Приподнял шляпу, раскланялся с городом, подхватил трубу под мышку и был таков.
– Я останусь, – крикнул в ответ Ли Шен. На часовой башне вырисовался силуэт кошки. «И кроме меня еще другие», – подумал он упрямо. Небо и крыши сделались одного неразборчиво-мрачного цвета, кошачий глаз заблестел, как далекая звезда.
За час до рассвета Ли Шен понял, что это и есть звезда, а кошка давно скрылась. А потом он снова услышал шелест крыльев, только на этот раз печальный и мелодичный. Это ангелы покинули город. Рядом присел Тадеуш.
– Тебе не кажется, что мы это заслужили? Не в смысле наказания, а в смысле награды?
– Нет, – ответил Ли Шен. Его «нет» задребезжало, как камушек в жестяном ведре.
– Есть вещи, с которыми ничего нельзя поделать, они вроде судьбы… – продолжил Тадеуш, – иногда случаются.
Они оба посмотрели в одном направлении – на линию горизонта и немножечко дальше.
– И тогда ты просто разворачиваешься и уходишь…
– Никто и никогда не разворачивается по своей воле, – ответил Ли Шен и прислушался к ветру. – В этом весь смысл.
– Нет, – вздохнул Тадеуш, закрывая глаза и отворачиваясь. И Ли Шен не понял, он соглашается или возражает.
– Уйти – значит лишить их защиты, – прошептал тогда он.
– А! – Тадеуш открыл глаза и посмотрел на него ясным взглядом. – Но ты не сможешь их защитить. Несмотря на все свои китайские традиции. Не от этого.
Ли Шен ничего не ответил.
– Уйти, – прокричал Тадеуш, сбегая вниз, – значит хотя бы предупредить заранее!

Ли Шен не двигался до самого рассвета, а потом расправил кожистые крылья, изогнулся тонким драконьим телом и, чиркнув когтями по черепице, полетел прочь. Солнце мелькнуло в его глазах и скрылось за облаками.

***

Неприятные сквозняки гуляли по городу с самого утра – не ветер, а его жалкое подобие, способное лишь ворошить мусор и нападать из-за угла, пронизывая насквозь и тут же отступая. И весь день был пасмурным, безрадостным и лишенным чего-то привычного, о чьем присутствии скорее догадываешься по звуку, чем по виду, потому что смотришь на это каждый день и уже не замечаешь. Первыми обнаружили пропажу туристы.
– Как будто чего-то не хватает, – сказал один, сверяясь с картинкой в путеводителе.
– С этого ракурса просто не видно, – предположил второй.
– Сдвинься влево, ты загораживаешь достопримечательность, – попросил третий.
– Что за голые палки? – уточнил четвертый.
– Вот отсюда всем все будет хорошо видно, – пояснил гид, сгоняя группу в левый угол смотровой площадки.
Щелчки фотокамер слились с гвалтом гоняющихся за мошками птиц. Стоя лицом к туристам и спиной к небу, гид продолжил:
– Наш город знаменит своими крышами и, конечно, флюгерами на них. Флюгеры не только указывают направление ветра, но и являются своего рода талисманами. Практически у каждого есть своя уникальная история. Больше всего фигурок петухов, как символов бдительности. Их делают из жести или железа, иногда используют позолоченную бронзу, тогда они особенно красиво блестят на солнце. Их называют еще «петухами погоды» – перемена ветра часто означает перемену погоды. Многие, однако, предпочитают украшать конек кровли кошкой, символом безопасности и уюта, или даже ведьмой, в особенности, сидящей верхом на медведе. На крыше портового кабака вы можете увидеть знаменитую девицу Рэйли – покровительницу моряков, матросов и крепкого нефильтрованного пива. Старую крепость вот уже пять веков охраняет Рыцарь. В западных кварталах популярны совы, защищающие дом от врагов, и аисты, символизирующие домашний очаг и новую жизнь. На шпиле самого большого здания на улице Красных фонарей торчит фигурка Музыканта. Это трубач. С ним связана совершенно неприличная история, которую вам с удовольствием и в подробностях расскажут, собственно, в самом борд… э… самом большом здании на вышеупомянутой улице. Если вы посмотрите чуть правее часовой башни, увидите шпиль с грифоном. Флюгер был создан по специальному заказу купеческой гильдии. Грифон означает уверенность в своих силах и могущество. По легенде, его правый глаз сделан из осколка рубина, а левый – из сапфировой крошки. Долгое время считалось, что над крышей городской тюрьмы зорко бдит орел, но буквально полвека назад исследователи-любители установили, что это все-таки ворон, символ удачи и ловкости. Жестяных ворон и воронов можно также увидеть на крышах аптек и гадальных лавок. Шпиль соборной башни украшает вечерний ангел с золотым свитком в правой руке, по преданию слова на нем может прочесть только ветер. Стоящий на крыше ратуши Тадеуш – защитник города – показывает, откуда дует ветер. Чуть левее него и значительно ниже вы можете увидеть легендарного Безымянного дракона, охраняющего город от несчастий и злых духов. Он был привезен из Китая в семьсот…
– Не можем! – перебил гида неслаженный хор туристов. – Мы ничего не можем увидеть, там одни палки.
Гид повернулся спиной к туристам и лицом к городу.
– Наверное, их сняли почистить, – наконец произнес он. – Какая-то акция, поддержим чистоту города... Зато посмотрите, какой потрясающий закат.
Закат был действительно потрясающим, желто-сиреневым со странными зеленоватыми разводами, и его заметили все в городе. И на фоне тревожно-необычного заката все также заметили отсутствие флюгеров на внезапно опустевших крышах башен, шпилях и коньках кровель.

А когда солнце село, налетел первый по-настоящему сильный порыв ветра.


О Шторме

У волшебника погоды прозвище Шторм, так было и так будет. Но методы работы разные, предыдущий Шторм был помешан на музыке, нынешний – на стекле. Из-за предыдущего все по старой памяти обращаются к нынешнему: маэстро.
«Маэстро заперся в башне и слушает ветер!» – говорит молочник, оставляя под дверью свежие сливки.
«Или дрыхнет», – заявляет мальчишка-газетчик со скепсисом человека, вставшего задолго до рассвета и успевшего уже слегка устать от жизни.
Но маэстро не спит и не слушает, он сидит, скрестив ноги, на невысокой стопке выцветших ковров и циновок и смотрит на круглое витражное окно. Солнце освещает комнату, и разноцветные блики изменчиво ложатся на стены, словно мозаика из драгоценных камней. Паутинки в углах и блестящее яблоко, заменяющее чернильнице крышку, выглядят в этом мерцании особенно таинственно.
«Слишком много лилового и антрацитового, – думает маэстро, подходя к окну и склоняя голову набок, – значит, на юге будет гроза с градом». Он барабанит пальцами по лиловому фрагменту, пока тот не становится жемчужно-розовым, превращая град в обычный дождь. На юго-востоке вспыхивают ультрамариновые завитки, сулящие холодный ветер. Маэстро хмурится на мгновенье и согревает стекло ладонью, меняя ультрамарин на янтарь. Затем он слой за слоем высветляет север до изумрудных оттенков и разбавляет оливковую духоту востока дымчато-голубым. Витраж кокетливо переливается в солнечном свете. Там, где находится море, медленно распускается иссиня-черное пятно. Маэстро задумчиво смотрит на него некоторое время, и не столько видит, сколько слышит цвета. Пиццикато на скрипке, хрустальные звуки челесты, тромбон поет сумрачно и низко, а за всем этим – тревожное стаккато фагота. Стекло идет рябью и бугрится волнами. Лепестки пятна закручиваются темным вихрем. Маэстро разглаживает волны и успокаивает ветер, заставляет пятно выгореть на солнце, но чернильные лепестки лишь пачкают ему пальцы, отказываясь исчезать. «А сейчас… – чудится ему насмешливый голос его учителя, предыдущего маэстро, – вступает хор утопленников. Сто с лишним бас-баритонов». Маэстро тщательно вытирает руку о листок с недописанным заклинанием и звенит причудливой связкой колокольчиков, а затем долго глядит в треснутое зеркало. Солнечные лучи скользят по волосам, перевязанным пестрым платком, по брусничному кафтану с темной вышивкой и лениво прячутся в пуговицах из цветного стекла.

Каждое утро смотрители маяков ждут, не будет ли сообщений от волшебника погоды. Когда приходит сообщение, стеклянные колокольчики в их маяках начинают звенеть так, что и мертвого со дна моря поднимут. Чтобы выйти на связь, смотрители вытаскивают карманные зеркальца, или смотрят в лужу, если зеркала нет под рукой, или даже в столовую ложку, но изображение при этом выходит перевернутым, а звук глухим, как в туннеле. Смотрители знают, что в башне волшебника висит треснутое зеркало – для каждого маяка свой осколок, и маэстро видит одновременно всех. И если на кого-то он смотрит дольше и пристальнее, чем на других, это его личное волшебное дело.
«Маэстро, маэстро…» – здороваются смотрители.
«Хорошего дня?» – продолжают надеяться некоторые.
«Штормовое предупреждение, – вежливо отвечает маэстро. – Синий цвет для ветра по шкале Эрлика, зеленый – для моря по шкале Роз».
«О-о», – в унисон вздыхают смотрители. Все, кроме последнего, чей осколок почти выпал из зеркала, и чьи сообщения приходят и уходят всегда с опозданием, потому что до некоторых мест даже магия добирается с трудом.
«Я уже выставил защиту, – добавляет маэстро. – Восточное побережье, возможно, шторм обойдет стороной. Северо-западному придется хуже».
«Спасибо, маэстро», – прощаются смотрители, одни печально, другие повеселее.
«А у меня?» – уточняет спустя полминуты последний смотритель.
«Сильнее всего, – быстро отвечает маэстро. – Вплоть до черного по обеим шкалам. Как мне поставить защиту?»
Проходит около минуты, прежде чем полувопросительное выражение лица смотрителя сменяется на понимающее.
«А, – говорит он, – один из тех штормов. Спасибо, но не надо».
Маэстро молча смотрит в зеркало, в котором медленно тает чужое отражение, а потом выбирается на крышу башни, где пятнистая кошка-флюгер пристально смотрит на северо-северо-запад. Он ласково гладит кошку и спрыгивает с крыши на облако. Затем засовывает руки поглубже в карманы, слегка сутулится, приподнимая плечи, и прыгает с одного облака на другое, как по камням в ручье. Стеклянные пуговицы роняют вниз разноцветные блики. Он взбирается по облакам, похожим на животных, по нежным спинам гигантских кроликов и мягким извивам драконьих тел, проходит сквозь анфилады воздушных замков, поднимается все выше и выше, слоистые облачные нити расползаются под ногой. Тень от маэстро похожа на птицу. Он забирается еще выше – иногда чтобы попасть вниз, нужно очень долго идти вверх.

В пустынном море за краем света стоит старый маяк. Крики невидимых чаек звенят вокруг него, и облака спускаются к воде густым туманом. По этим облакам скользит чья-то тень, похожая на тень птицы. Маэстро сходит на землю. Темные волны у скал взмывают вверх и опадают, словно плащи и юбки на дьявольском карнавале, лохмотья пены белеют тонким кружевом, и водоросли ледяным пожатьем рук тянут на дно. Маэстро отряхивается от рыбьей чешуи, стеклянные пуговицы на манжетах тепло мерцают. Он заходит внутрь маяка и поднимается по лестнице.
– Учитель! – зовет он. – Маэстро!
Смотритель маяка оборачивается.
– У тебя чаячье перо в волосах, – говорит, наконец, он, – и чешуя на ботинках. И тебе совершенно точно нельзя здесь быть.
– Но я волшебник, – отвечает маэстро. Стеклянные пуговицы тускнеют, брусничный кафтан становится одного цвета с темной вышивкой, платок на голове напоминает разодранные бинты.
– В моем присутствии, – качает головой смотритель, – ты всегда всего лишь ученик.
– Как скажите, учитель, но шторм придет отсюда. Наверху нас лишь заденет, а здесь он будет по-настоящему свирепым. Это моя работа – выставить защиту…
Глаза у маэстро из синих становятся серыми и беспросветными.
– Я уже умер, – отвечает ему смотритель, – что со мной случится? А этот маяк… для утонувших и погибших в море, для мертвых кораблей… И скалы вокруг – это скалы разбитой надежды, поэтому в сильный шторм я зажигаю фонари, чтобы направить по верному курсу.
Маэстро накрывает ладонью тонкую трещину на стекле башни.
– Живым здесь не место, – продолжает смотритель. – Ты хочешь стать призраком?
– Я сейчас уйду, – обещает маэстро. Сквозь трещину в стекло стекает багряная краска, расплывается неровным пятном, светлеет на границах, течет дальше морковным соком, меняет оттенок на палевый, на карамель, аквамарин, индиго. Начинает все заново с пунцового до ярко-пурпурного, через гранатовый, медный, песочный, оливковый, пепельный, лазурный и темно-лиловый. Смешивается и растекается. Превращает башенное стекло в витраж. Глаза у маэстро становятся синими, как море ясным утром. – Возвращаться всегда легче.
Он выбирается через крышу и уходит по облачной дороге – чтобы попасть наверх, идти нужно тоже вверх.

Прилив захлестывает изъеденный солью и ветром маяк, волны ритмично бьются о скалы, вспышки молний напоминают русалочий смех, короткий и ломкий. Затонувший корвет лавирует среди вихрей и смерчей, треплет в клочья последний парус. Матросы с пергаментной кожей, с безумьем в зрачках, повисли на снастях и мачтах, вцепились в обшивку. Небо рушится в море, как изгнанный ангел, бунтуя, ломает крылья. Ветер водит корабль по кругу, не давая выйти из шторма. И время внутри превращается в вечность. И корабль все кружит и кружит, пока души матросов не станут как горсть белой соли, пока не растают в море.
На маяке зажигают фонарь, и разноцветные лучи заливают небо и воду теплым мерцающим светом. Ветер швыряет корабль вверх, зарывает носом в волну, отвешивает ледяные оплеухи и зло выталкивает из холодной тьмы на расцвеченное бликами море.
Корвет проходит у самых скал, и матросы смеются лающим смехом.
Смотритель маяка, предыдущий маэстро, касается лбом льдисто-розового фрагмента стекла и слышит звуки челесты – высокие, нежные и звенящие.


Не так ли?

«Грядет буря, – со смаком повторяют эммы. – Гря-я-ядет!»
Эммы – это коренные жители планеты. Ножки у них – синие палочки, ручки – корявые веточки, рот большой и улыбчивый, ушей почти нет, поэтому они нам, людям, слегка завидуют. Красиво, говорят: скрученные, нежные, на солнце полупрозрачные, две штуки, дергать очень удобно, что вверх, что вниз, что в разные стороны. Когда эммы думают про разные стороны, зрачки у них нехорошо расширяются, и надо спасаться бегством, а то надерут оба уха, если совсем не открутят. Но сегодня эммы благодушные и ленивые, сидят по кочкам, как лягушки в болоте, и квакают про бурю.
Я вопросительно смотрю на папу, вдруг он что-то такое знает. Вопросительно смотреть на папу – это вообще приятное занятие, чувствуешь себя очень важной и немножко нетерпеливой, и еще почему-то кругленькой, как хорошо надутый воздушный шарик.
«Нет повода для паники, метеосводки положительные, – успокаивает нас папа. – В смысле, отрицательные. В смысле, никакой бури, на небе ни облачка».
Что ни облачка – это жаль, конечно, облака здесь волшебные: низкие, особенно над озерами, клубящиеся, переливчатые и с характером. Если прищурить левый глаз и приглядеться, сразу ясно, у какого облака какой характер. Хотя мама говорит, что у некоторых не характер, а сплошное настроение, и косится при этом открытым глазом на папу.
«Буря не сейчас, – продолжают квакать эммы, – буря в срок». И мечтательно выводят: «Гряде-е-ет…»
«Можно укрепить крышу, – предлагает дедуля, – и посоветоваться с Ласточкой. Кто со мной?»
Ласточка – это старинный дедулин знакомый. В смысле (как сказал бы папа), знакомы они всего полгода, но дедуля любит антиквариат, так что и друзей предпочитает сразу старинных и желательно с историей. Ответить дедуле я не успеваю, потому что бабуля ворчит, что с тем же успехом можно посоветоваться с Флюгером, даже больше толку будет.
Флюгер – это наш семейный пес, прозванный так за то, что всегда держит нос по ветру. Правда, мама говорит, что на самом деле Флюгер – это еще и наш семейный психоаналитик, просто мы этого не замечаем и не выражаем ему должной благодарности.
«Я отдал ему свою котлету, – укоризненно напоминает папа, благородно защищая честь всей семьи. – Только что за завтраком, целых три раза».
«А бедный пес все отказывался и отказывался», – едко ухмыляется мама.
Когда мама язвит, она очень похожа на свою маму, то есть на мою бабулю, а папа больше похож на своего папу, то есть на моего дедушку. Дедуль и бабуль у меня четыре штуки, поэтому приходится их различать: папиных я зову дедушкой и бабушкой, а маминых – дедулей и бабулей.
Эммы, кстати, считают, что предки – это страшно важно, и даже построили специальное Дерево Предков из всякого мусора. Туристы с других планет постоянно прилетают на него поглазеть и сделать видеозапись и модную сейчас запахозапись, но от последней быстро отказываются. «Посмотрим правде в глаза, – говорит бабушка, когда прилетает с Земли навестить нас, – это вонючее дерево смердит как смертный грех».
«Зато у эмм определенно есть коммерческая жилка», – благородно возражает папа, защищая честь эмм.
Я думаю, что грядущая буря это тоже рекламный трюк, и говорю об этом папе. Так гораздо рациональнее, чем говорить маме, потому что мама, скорее всего, просто скажет «хм», а папа не поленится донести мое предположение до всей семьи, правда, в процессе присвоит его себе. Папа доносит не только до семьи, но и до сидящих поблизости эмм, и внимательно наблюдает за их реакцией.
«Бурей не шутят, – добродушно отвечают эммы. – Звериков не видно?»
«Каких-таких звериков?» – переспрашивает папа, склоняясь пониже к одной из эмм.
«Не соблазняй меня ушами, – бурчит эмма, – перед бурей все должны быть чисты».
«Ладно, – говорит папа, – наверное, это у них этнический ритуал такой. Для представителей других планет и рас опасности не представляет».
«Никто не пострадает, – радостно соглашаются с ним эммы, – только дети».
И эммы сбегают в послеполуденную спячку. Секунду назад еще были тут, а теперь только пустые кочки и солнце.
«Что значит – только дети?! – волнуется мама. – Где Фалько? Где Самира?»
«Играют возле озера», – успокаивает ее папа.
Но мама не успокаивается, крепко берет меня за руку, и мы идем искать Фалько с Самирой, которые мне – старший брат и младшая сестра, соответственно. Находим их у самого озера, где облака ниже всего.
«Зверики, – восхищенно говорит нам Фалько, – посмотрите, какие зверики!»
«Ой, – понимаю я его, – хвостатые!»
«Где? – ласково спрашивает мама. – Покажите мне тоже».
«Они же везде! – смеется Самира, лежа на траве и дрыгая в воздухе ногами. – Теперь везде-е». Зверики очень смешные, сначала маленькие, как черные точки перед глазами, а потом внезапно большие, пушистые и с хвостами, только недовольные немножко. Мама берет нас за руки, что не очень удобно, потому что нас трое, а руки только две, и уводит прочь от озера. Самира хнычет, а я все время оглядываюсь. Чем дальше мы уходим, тем меньше становятся зверики, пока снова не превращаются в точки перед глазами, но теперь эти точки хвостатые.
Дома папа в сильно натянутой на уши соломенной шляпе разговаривает с выспавшимися эммами.
«Буря…» – шепотом спрашивает папа.
«Гряде-у-от», – подвывают эммы.
«Дети…» – спрашивает папа.
«Грядет», – отрезают эммы.
«Когда?» – не сдается папа.
«Разодеться не хочешь?» – отвечает вопросом уставшая эмма.
«Раздеться?» – переспрашивает папа.
«Разодеться, приодеться, – эмма озадаченно смотрит на папу. – Нарядиться?»
Я, Фалько и Самира переглядываемся. Мне вдруг очень хочется переодеться в платье с лентами, надеть бабулину кружевную мантилью и зашнуровать туфли разными шнурками. А еще достать парчовую маску. А еще…
«Шляпку, шляпку», – выпевает эмма.
Папа протягивает ей свою шляпу.
«Убери уши», – укоризненно фырчит эмма.
Я отступаю к дому, за шляпкой. Фалько с Самирой уже давно внутри.
Когда мы, полностью одетые, с хвостатыми точками в глазах, вылезаем из окна кухни, слышно, как злится папа.
«Взрослые нет, дети да! – вот и все, что они талдычат, – говорит он дедуле с бабулей. – Я скоро почувствую себя обделенным!»
«Не волнуйся, наша дочь вышла замуж за большого ребенка, я всегда это знала, – успокаивает его бабуля. – Если что, ты тоже обязательно пострадаешь, я прослежу».
Я осторожно выглядываю из-за угла и вижу, как мама укоризненно качает головой.
«Я, между прочим, как сейчас помню, чем пахло в детстве! – ворчит папа. – Пылью! Жара, солнце, выбоины на асфальте, а в них пыль скапливается горками, наберешь ее полные ладони, взметнешь в воздух и принюхаешься, и она пахнет солнцем, летом, дорогой и радостью. И городом, да… я был таким маленьким, но чувствовал весь город – весь пыльный, загоревший на солнце, летний город…»
«А мы строили гору в песочнице, – говорит мама и улыбается, – из влажного песка, не из настоящего, настоящий я видела в песочнице моей кузины, он был с мелкими ракушками, мы их еще собирали, даже такие мелкие и обломанные… а из нашего песка мы строили гору и рыли тоннель, а потом пускали по нему вагончик со зверушками, и у меня был фиолетовый жираф, он ехал последним. Он обычно задевал головой песочный свод и случался обвал, поэтому он ехал всегда последним…»
«А у меня была морская раковина, – присоединяется дедуля, – закрученная, как штопор, и с ободранными боками, у нас у всех была своя особенная раковина. Мы собирались одной командой, только мальчишки, и насыпали в раковины песку, как можно больше, с горочкой, и аккуратно, ме-е-едленно несли к пирсу, на ровное место, старались вообще не дышать, а затем высыпали каждый свою песочную горку и сравнивали, у кого выше. Я пару раз побеждал…»
«Ой, – говорит бабуля, – а у меня какие-то мушки перед глазами. Хвостатые».
Они все замерли на крыльце: дедуля качается в кресле, папа обрывает травинки на ступеньках, мама облокотилась на перила и смотрит вдаль, бабуля – в дверях, а потом вдруг выпрямились и забеспокоились.
«Где мои туфли, которые карие? – спрашивает папа. – И рубашка с заклепками, и плащ… Мне нужен плащ и перчатки!»
«Все будет хорошо, – успокаивает дедуля, – у меня есть антикварный рыцарский шлем, я его тебе не дам, я его сам, и сапоги со шпорами, и цилиндр… Цилиндр вместо плюмажа, который поели мыши…»
«Какие мыши! – всплескивает руками бабуля. – Какие мыши, когда мне нечего надеть! Иди кого-нибудь убей с красивой шкурой! Муж ты, или не муж?!»
А мама уже в доме, роется в шкафах и шифоньерах и тихо ругается, хотя может, и не тихо, но мне отсюда почти не слышно.
Отовсюду в воздухе какой-то шум. Он копится и нарастает, как помехи в космическом эфире, становится сильнее, сквозь него все говорят обрывками и смехом. Я стою во дворе в летнем платье с лентами, в бабулиной мантилье, в маске со звездочками, в шляпке и в зашнурованных на бантики туфлях, и пытаюсь услышать музыку, которую играют зверики, но мотив все время пропадает, как поезда в горах: не видно, видно, снова нет, и мне кажется, у звериков претензии, и они ругаются, поют и ругаются, и все на нездешнем языке, и все ускоряется, как поезд, почти незаметно, а потом вдруг летит вверх тормашками – слова, музыка, ругательства, смех – и превращается в считалочку, и хочется считать, танцевать, и прыгать, сорваться с места и побежать!
«Это буря, – улыбается рядом эмма. – Карнавальная желтая пыль! Только дети…»
Музыка становится громче и откуда-то вкусно пахнет карамельными яблоками. Я кружусь на месте, мантилья легко развевается, из-под туфель вылетают блестящие желтые песчинки и медленно парят в воздухе, а может, это из переливчатых облаков вместо дождя идет пыль, я не знаю.
«В Карнавал… – улыбается эмма, – все равные…»
Я снова кружусь от радости и вдруг вижу, как в густой желтой пыли лениво плывут драконы, с лапами, чешуей, рогами, хвостами и крыльями. Но я знаю, что драконов не бывает.
«На Земле их не существует, – удивленно произносит папа. На нем перчатки и шляпа, и, кажется, плащ из портьеры. – Но мы же не на Земле…»
Я наклоняюсь к эмме и кое-что у нее спрашиваю. Эмма широко разевает рот и довольно жмурится. Синие ножки цепляются за острые камни, тонкие ручки – за ленты на моем платье.
«А? – переспрашивает она. – А? Взрослых не существует? Не так ли?»
«Не та-а-ак ли?» – повторяет она. И еще раз, и снова, и снова, пока к ней не присоединяется весь лягушачий хор: «Не та-а-акли? Не так ли? Не так?»