[kaleidoscope-of-realities]

Название: Аналитическое мышление
Тема: Глаз бури
Автор: silver bird
Бета: Terra Nova, Теххи Халли
Краткое содержание: Если в вашей школе есть хороший учитель – его надо беречь. Любыми средствами. Даже теми, что противоречат его и вашему мировоззрению.
Комментарии: разрешены

Отложив вязание – шарфик, в котором светло-зеленая полоска чередовалась с темно-зеленой, – бабушка посмотрела на Катю. В глазах бабушки Катя все еще была мяукающим кульком-младенцем, только вчера научившимся переставлять ноги, а не взрослой девушкой, которая скоро закончит школу.
– Все события в нашей жизни идут по кругу, – сказала бабушка. – Иначе не умеют. И вот, если мы найдем центр этого круга и там повернем что-нибудь важное, мы изменим не только будущее, но и прошлое.
– Будет новый круг?
– Возможно, милая.
– А где его найти, это важное? – допытывалась Катя. – Это рычаг?
– Да. И найти его можно в разных местах. Чем неожиданнее место, тем скорее найдешь, – бабушка вздохнула, не в силах передать обычными словами эту тонкость вчерашнему младенцу. – Но и на них, неожиданных местах, не следует зацикливаться… потому что они – тоже круг.
– И часто ты что-то меняла так в своей жизни, бабушка?
Все-таки, напомнила себе бабушка, это не младенец, а взрослый человек. Красавица. Одно ее портит... одно.
– Не помню, – слукавила бабушка. – Плохо у меня с памятью стало, деточка. Круги помню, а как там оно – быстро забывается, знаешь ли.
Катя кивнула. Ладно, хоть что-то.
– Спасибо, бабушка!
– На здоровье, внучка, на здоровье…
Большие кроссовки быстро протопали по деревянному полу, шаркнули ковриком – давно надо почистить – скрипнули дверью, бухнули чем-то в прихожей и убежали по своим невероятно важным делам.
А в руках бабушки продолжили монотонно и медленно рождаться полоски из шерстяной пряжи – светло-зеленые, граничащие с темно-зелеными.

*

– Семен Андреевич!
Уцепившись за мокрый от росы подоконник, Катя подтянулась и заглянула в темноту за стеклом. Качнулась тюлевая занавеска, отодвинулась к раме.
– Катя?
Матовый, еще очень слабый свет нового дня обозначил в окне узкое сонное лицо.
– Мы пришли вам сказать, что мы не верим! – из темноты за Катиной спиной громким шепотом сказал Артем.
Семен Андреевич моргнул, смахнул прилипшие волосы с лица, отправил за ухо нетвердым жестом. Придав лицу педагогическое выражение, он попытался сфокусировать взгляд, но во взгляде этом, как ему показалось, тут же проявилось страдание. Он на мгновение зажмурился, чтобы сменить выражение, потом снова открыл глаза и всмотрелся в сумрак за окном.
Четверо школьников – два мальчика, две девочки – маячили в саду нечеткими силуэтами. Когда-то в доме, что ныне занимал учитель, жил древний старик; последние лет десять своей долгой жизни он выбирался на участок разве что посидеть на лавочке, поэтому четырех школьников сверху затеняли кроны разросшихся деревьев, а снизу, до колен – буйствующие сорняки.
– Надеюсь, – пробормотал Семен Андреевич, – ваше утро добрее моего, начавшегося принудительной побудкой в пять часов еще почти что ночи. Что привело вас в столь неурочный час? – спросил он со всею возможной строгостью, припомнив однако, как сам учил их, что для важных дел неурочного часа не бывает.
– Мы хотим сказать, – Артем тоже поднялся на цыпочки и тоже заглянул в лицо учителю, – что мы не верим! И… мы приготовили вам побег.
– Мне… побег? Удивительно. Я никогда не видел приготовленного побега. Вы уверены, что он мне нужен?
– Да, мы не верим, – подхватили еще двое, Леня и Саша. – И поэтому да, побег. В лес, в Бункер.
– Спасибо.
Он надеялся, что это «спасибо» не отразило всю действительную глубину его сомнений. Он сам учил их разбираться в людях, сам перечислял признаки лжи и правды, сам раскладывал по полочкам человеческие характеры и прогнозировал, чего от кого можно ждать. Правда, было подозрение, что в данной ситуации весь багаж его жизненного опыта роли не играл. Просто дети симпатизировали ему, а не кому-то еще. Он никогда их не обманывал. Потому что – так уж сложилось – учил их не только биологии.
– Ребята, – Семен Андреевич понял, что надо применять радикальные меры, – вы отчет по многообразию видов написали? Я пока еще ваш учитель и хотел бы ознакомиться не только с вашим обо мне мнением, но и с вашими исследованиями. – Он вздохнул. – Ведь я – приду и уйду. А навык написания отчетов останется с вами на всю жизнь. Подумайте об этом.
– Вы будете читать их, чтобы отвлечься от мрачных мыслей о том, что жизнь – боль? – подала голос рыженькая Саша. Она давно хотела покрасить волосы в черный, но мама не разрешала. Поэтому Саша втихаря красилась черной помадой, и это ей шло, хоть и пугало немного. В одежде Саша тоже предпочитала черное и носила тяжелую обувь на толстой подошве.
– И для этого тоже, – признался Семен Андреевич.
– А можно я в отчете еще и про крыльцо Бункера напишу? – спросила Катя. – Там интересные мхи росли, пять видов – птилидиум, кукушкин лен, бацания и атрихум. И еще печеночники. И два вида колокольчиков, похожих на...
Катя перешла на латынь. Тому, кто считал светловолосых девушек глупыми, Катя могла попортить шаблонные убеждения. И не только им, любителям шаблонов – любому поклоннику необоснованных обобщений было бы нелегко говорить с Катей, потому что обобщений она не принимала. Ее коньком был анализ: раскладывание общего на частности.
И сейчас она грустила, потому что хотела анализировать дом, а материала не хватало. Это только с Семеном Андреевичем все было ясно. Ему следовало преподнести отлично приготовленный побег. И следовало заставить его принять этот подарок. Иначе произойдет – все четверо в этом не сомневались – страшное: в их школе не останется нормальных учителей. А им еще год в ней учиться.

*

Пару лет назад Семена Андреевича Ремезова любила и уважала вся деревня. Приехав из столицы, он вел себя скромно, занял местных хулиганов полезным трудом, организовал в ДК кружок самодеятельности и договорился с соседним поселком о торговых связях, в результате чего в Докукино, наконец, появился не безвкусный сыр, закупленный неведомо где, а мягкий, жирный, «со слезой», изготовленный на экологической ферме. Много хорошего сделал Ремезов.
Одно сельчанам не нравилось – был он явно «не свойский».
– Слуш, – спрашивали его любопытные, – может, больной ты? Водку, вот, не пьешь совсем… Эдак и загнуться недолго.
– Разве похож я на больного? – говорил Ремезов.
– Значит, – резюмировали сельчане, – жениться надо. Сразу запьешь. А то что за человек такой – ни посидеть, ни поговорить по душам… Душа-то небось просит, а?
– Душа просит бегать по утрам, – отзывался непреклонный Ремезов. – И я не откажусь от компании.
Но составить ему компанию никто пока не решился. Люди стеснялись.
– Это че я, – сказал как-то в компании Колька Сизый, – буду как дурак окрест деревни трястись? Трусцой… Так люди ж засмеют.
Компания нашла эту картину очень нелепой и постановила, что Колька Сизый, как мужик солидный, трястись не станет. И что Кольке надо налить, дабы отныне и всегда выглядеть не как какие-то там шпорсмены, а как уважаемые люди выглядят.
Так оно все как-то и началось. Семен Андреевич вел свой эгоистичный здоровый образ жизни, печень в жертву «развернувшейся душе» приносить отказывался категорически и вообще был весьма подозрителен. Правда, люди в Докукино, как и во всей стране, были добрыми, привыкли прощать людям их чудачества, припоминая по случаю, что и сами не без греха.
Однако настала нынешняя весна, и настроения поменялись; незаметно, как рябь на воде, нарастала в людях усталость от смирения с непонятным. Они начали обнаруживать, что больше не могут терпеть то, что раньше терпели много лет, и говорили, что все, мол, хватит спать, пора начищать вилы. Первым распался тридцатилетний брак школьной учительницы Инги Валерьевны со вполне обеспеченным и уважаемым местным предпринимателем-армянином; затем жена выгнала Кольку Сизого; после этого пасечник Андреич за неделю раздал своих пчел и уехал в город, разругавшись с соседями.
– Не к добру это, – говорили бабки у магазина. – Должны же когда-нибудь прийти последние времена; вот они грядут.
И вот уже кто-то сказал, с целью, наверное, пошутить:
– И только у Ремезова никаких проблем нет. И жены нет. И пасеки. Может, шпион он? Вон, в мире-то чего творится!
– Точно, – поддержал шутку еще кто-то. – И на крыше у него эта… Ынтырнет торчит.
«Ынтырнет» торчал на крыше не только у Ремезова, но почему-то именно его тарелка выглядела подозрительнее всех. Отсылки к Ремезову, который все знает и во всем виноват, постепенно прижились. Интерес подогревало то обстоятельство, что и сам он не мог реагировать на шутки как и положено, с безразличием. Они его чем-то цепляли, что интриговало и рождало домыслы, один фантастичнее другого.
Очередной, знаковый этап ситуации начался при стечении народа, в конце большого поселкового собрания, где председатель призвал сельчан «объединяться, чтобы совместный труд и жизнеобеспечение становилось более эффективным».
– А против кого дружить-то будем? – спросил Колька Сизый, припоминая старую шутку.
Все засмеялись.
– А против Ремезова! – пошутил в ответ бывший механизатор, хитрая бестия, ныне фермер, почитавший себя заправским острословом.
Все засмеялись снова. Ну как же – положительный, а его – во враги. Но тема продолжала развиваться и тревожить души.
– А шо, может, и правда, – поддержал разговор дядя Архип, и все гыкнули снова, но уже не так весело, хоть и благодарно, ибо обсуждение дурацких предметов откладывало функциональную часть собрания – распределение общественных обязанностей: кто, например, будет канаву осушать возле магазина или сколько денег давать на общественную калитку, давно нуждающуюся в ремонте.
И вот уже с собрания селяне разошлись с каким-то новым, светлым чувством морального единения и готовности дать отпор всему, если оно вдруг что.
Хорошее, светлое чувство. Знакомое всем.

*

Через пару недель обязанности все же решили распределить и собрали народ по новой. К Ремезову накануне заглянули, позвали – отчасти из угрызений совести, отчасти из тревоги и желания встретить опасность лицом к лицу. Он это почувствовал и уже не смог бы сказать, что для него все началось внезапно. Нет. Он с самого утра пребывал в нервозности и тревоге. Сначала корил себя за необоснованные страхи, но когда на трибуну в клубе вышла грузная женщина в зеленом жакете, Елена... как бишь ее? Елена Николаевна, то понял, что корил зря. Интуиция его ошибалась редко, а речь Елены Николаевны, по мнению Семена Андреевича, стоила того, чтобы быть записанной дословно. После нее даже тревога его улеглась, уступив определенности, а то и обреченности какой-то.
– Я хочу обратить внимание присутствующих, – бодро начала Елена Николаевна, – на общие, так сказать, тенденции нашего образования. Сразу оговорюсь – я никого не хочу обидеть, и уж тем более – устраивать эту… «охоту на ведьм». Но, вы знаете – моя дочь учится в четвертом классе. В нашей, знаете ли, школе. Это, Семен Андреевич, ни в ком случае не камень в ваш огород, не подумайте. Вы здесь ни при чем, что бы там ни говорили. А то некоторые говорят. Ну так вот... вот что я хочу отметить: однажды, представляете, приносит моя дочь мне учебник по «Окружающему миру» и показывает картинку. А там нарисовано знаете что? Пестик и тычинки! Во всех возмутительных подробностях! Или лепестки у цветка, значит, белые, чтобы детский взгляд от похабного зрелища не отвлекать. Дети-то яркое любят… А потом я читаю и выясняю, что… знаете, как называются эти… которые из пыльцевого зерна прорастают? Прямо так и называются – спермии! Похоже на сперматозоиды! Что это – совпадение? Не думаю! И зачем такое знать нашим детям?
Зал зашумел. Дело говорила Елена Николаевна. Привычное зло – оно незаметно. А надо замечать. Но кто-то был против, конечно, говорил, что пестики и тычинки там были всегда, что это даже дань традиции, но им отвечали, что такие традиции надо искоренять.
– А вот скажите, Семен Андреевич, – теперь уже Елена Николаевна повернулась непосредственно к учителю, – зачем вы с учениками три дня назад на целый день в лес ходили?
– Многообразие видов изучать, – ответил Семен Андреевич.
– Каких это видов? – подозрительно сощурилась Елена Николаевна. – Видов чего?
– Животных и растений нашего края.
– Их что, в учебнике изучить нельзя?
– Так в учебнике пестик и тычинки! – не удержался, съязвил Семен Андреевич.
– Пытаетесь отшутиться, – закивала Елена Николаевна с видом «ну вот, я так и думала». – А четырнадцатилетние, между прочим, рожают!
– У нас? – не понял Семен Андреевич. В Докукино последние пять лет вообще никто не рожал. Ни в каком возрасте.
– По стране! – веско уронила Елена Николаевна.
– Хотите сказать – от меня? – снова съязвил учитель.
Кто-то хмыкнул, но общественной поддержки не получил, ибо худощавый и ладный Семен Андреевич, с хорошим цветом лица, нежными руками и интеллигентной речью, давно вызывал у местных «знатоков человеческой природы» недоверие к своим моральным качествам и даже ревность. В последний год он еще каждый день бриться начал и волосы стричь перестал – волнистые такие, темно-русые. Может, чтобы зачатки лысины прикрыть, а может, с какой другой неприличной целью, кто ж его знает.
– Может, и не от вас, – согласилась Елена Николаевна, – но от таких как вы – точно. Вот вы телевизор не смотрите, а зря. Там сейчас что говорят? Педофилы – везде! Раньше такого не было.
– И водку после одиннадцати не продают! – поддержали из зала.
– И зарплату почтовым служащим задерживают! А народ еще и жалуется, что посылки медленно ходят...
Председатель постучал по столу.
Дождавшись тишины, Ремезов обреченно кивнул.
– И все из-за таких как я, – сказал он. – Вы бы хоть сами послушали, что говорите.
– А мы говорим как есть! – зашумели кругом. – Кому не нравится – пусть молчит!
В иное время Ремезов, может быть, поупражнялся в риторике, придумав на ходу короткую и взвешенную речь, что пристыдила бы мнительных граждан, но в тот момент не позволили эмоции – захлестнули сильно – и метеочувствительность; надвигалась гроза, и хотелось спать, мысли разбегались, в голове тихо звенело. Некстати припомнил, как травили в школе. Там тоже особенной причины не было.
«Бред какой-то», – подумал Семен Андреевич и решил подождать, пока все успокоятся, а потом уже опровергать. Но умный председатель быстро перевел разговор на другую тему, направив пробудившийся народный энтузиазм в русло починки калитки, и опровергнуть не вышло.
Меж тем дни стояли переломные, подкрадывалась гроза. Уже покидая поселковое собрание, Семен Андреевич услышал сквозь дальние громы и звон в собственных ушах:
– Тут надо в соответствующие органы заявлять.
– Да что органы? Где те органы, а где мы? Самим надо все решать! Самим! Прижать к стене, да выспросить. А если не скажет, так у нас разговор короткий...
– И в газету пусть Пустозвонов напишет!
– Да! И в газету!
«Что это с ними… Читал я про массовые помрачения, но не думал, что столкнусь с ними вот так, лицом к лицу… И про поход наш вспомнили – с чего бы? Ладно, пройдет… У всех проходит, и у них, может быть, пройдет».

*

В поход ученики Семена Андреевича действительно ходили – чтобы составить список лесных животных и растений, а также посидеть у костра, попеть под гитару и попить чаю с бутербродами. Выступили бодро, прошли больше, чем предполагалось, и к обеду оказались там, добраться куда уж никак не рассчитывали – из березовой рощи, да в самый сосновый лес. Скоро им попалась поляна, совершенно нехоженая, злаки по колено, где стоял дом – огромный, кубический, чернеющий глубокими трещинами в толстенных сосновых бревнах. Крыльцо его поросло слоем мха, в прочных с виду стенах, сложенных из бревен, зияли две дыры, сквозь которые проходили ржавые, полураскрытые травою рельсы.
– Смотрите, – крикнул Артем, – какой бункер! И узкоколейка!
– Чур, я фюрер! – крикнул Леня, первым вбегая в дом. Леня был высокий, грузный и совершенно непохожий на фюрера, каким его обычно представляют. Но шутить любил, хотя шутки у него чаще выходили неуклюжими. Семен Андреевич тогда мысленно отметил, что странный дом действительно навевает далекие исторические ассоциации, и не одной какой-то эпохи, а словно бы собрав по нюансу от каждой и объединив их с неведомой целью; и тут же забыл об истории, потому что рядом с ним на травинку опустился черно-серебристый жук-усач.
Вдохновленный, Семен Андреевич велел ученикам записывать все – флору, фауну, почвы и погодные условия. Траву, которой заросли рельсы, тоже определить.
Ученики установили, что в доме жили комары рода Anopheles, и учитель объяснил их место проживания тем, что они – эндофилы, то есть, любят нападать и отдыхать в помещении. Комаров наловили.
Вокруг дома, по одному с каждой стороны, были расставлены четыре ржавых флюгера на длинных шестах, и наблюдательная Катя заметила:
– Вот если бы тут ветер был, они бы все повернулись в одну сторону. А они каждый в свою. Наверное, старые, да и ветра тут не бывает.
– На свастику похоже, – заметил кто-то.
И действительно, каждый флюгер смотрел строго налево от центра, словно приказывая ветру, которого здесь не было, закрутиться смерчем. Иногда слабое, почти незаметное движение воздуха заставляло флюгера тихо поскрипывать.
– Моя бабушка наверняка знает, кто тут жил, – неуверенно сказала Катя.
Обсудив перспективы дальнейших исследований, школьники решили повторить свой поход на следующей неделе, благо, обещали хорошую погоду. Однако тут у Ремезова начались неприятности с селянами, и ему стало не до странного места в лесу. Да и с погодой синоптики обманули.

*

– Я думал, они успокоились уже, – сказал Семен Андреевич, постепенно просыпаясь. – Не пойму, какой резон всему поселку влезать в эту дурацкую историю? Чем я провинился? Биологией? Даже если кого и учил не так, это можно со мной обсудить. А из этой вашей избы, получается, не только сор выметут, но еще и вентилятор к нему поднесут.
Дети смотрели на него с сочувствием.
– Они говорят – это знаковая история будет. Мол, Россия в их лице освободится от тлетворного влияния кого-то там, – сказал Артем.
Семен Андреевич вздохнул. После собрания, послушав людей, он вдруг тоже ощутил себя тлетворным, да настолько, что даже сел за письмо к далекой и вечной своей любви, Яне – казалось, что надо прощаться. С ним ведь всегда могло что-то произойти.
«Дорогая Яна! – начал он тогда. – Будь все в моей жизни проще, я писал бы тебе каждый день. Говорят, время лечит. Видно, я существую вне времени, или же постоянно возвращаюсь по нему в одну и ту же точку. Я пишу тебе, пытаясь заставить себя поверить, что ты хочешь со мной говорить, и ты иногда отвечаешь мне. Это большая радость, и я благодарен тебе за это, но все же…»
Дальше он еще не придумал, как сформулировать. Электронного адреса он не знал, писал на бумаге, и Яна отвечала ему так же. Словно был у них такой уговор – притворяться, что они все еще в прошлом.

– Мы хотим, – вперед выступила Катя, – чтобы вы спрятались. В том самом доме, где рельсы. А мы будем носить вам провизию. А когда все уляжется, и люди действительно успокоятся и расхотят на вас нападать, вы сможете вернуться.
Семен Андреевич понял, что учил детей плохо.
– Знаешь, – сказал он серьезно, – может быть, я во многих случаях и поступал неправильно… Но трусом никогда не был. Кроме того, сбежать – это значит признать свою вину. А я не виноват.
– Я тебе говорил, – обернулся к Кате Артем. – Это же Ремезов. Этим все сказано.
– Угу, – уныло кивнула Катя, отцепляясь от подоконника.
– Жизнь – боль, – подытожила мрачная Саша.

Катя вновь припомнила разговор с бабушкой.
– Ничего не бывает просто так.
Бабушка быстро перебирала спицами. Темно-зеленых полосок, как и светло-зеленых, становилось все больше.
– Если ваш учитель притянул к себе беду – значит, она ему дана во искупление прошлых грехов. Надо «перелепить» его прошлый грех.
– Это как, бабушка?
– Бывают времена войн и костров. Люди сходят с ума. Начинается буря. Но у каждой бури внутри есть пустота, и если найти ее, и там перелепить его прошлый грех, все станет иначе. Буря его не затронет. Мир распадается каждую секунду – на то, что есть и то, что могло бы быть. Вам нужно найти то, что могло бы. И оказаться там.
– Но мы, блин, не знаем, какой там у него грех! – с досадой пробормотал Артем, выслушав Катино дополнение.
– Нам придется его пытать, – мрачно сказал Леня. – Не знаю, как это делать, но если в школе останутся только Коза и Инга Валерьевна, мы точно повесимся все. Лучше уж Ремезов обидится.
– Он нас простит – ведь это для его же блага, – рассудила Катя. – С чего все началось, кто помнит?

*

– Если вы с нами не пойдете, – сказал Артем, снова постучав в окно, – мы будем вас пытать.
– О, боже! – иронично, но с некоторой обреченностью отозвался Ремезов. – Пощадите.
Становилось все светлее, и стало видно, что Семен Андреевич выглядит не очень. Лицо его, несмотря на розовый утренний свет, осталось серым, руки дрожали, да и сам он дергался от любого резкого звука.
– Прошу прощения за свой намек, – сказал он, собрав остатки душевной твердости, – но если у вас нет ко мне важного дела, то я хотел бы остаться один. В тишине. Потому что очень голова болит. Метеочувствительность. В периоды гроз и ураганов мне всегда… не очень хорошо.
– Вы разочаровались в людях? – подсказала рыжая Саша.
Семен Андреевич знал, что соглашаться было бы непедагогично, но состояние его так сильно граничило с глубокой скорбью, что хотелось просто кивнуть.
– Я никогда не был ими особенно очарован, – признался он. – Но все-таки думал о них несколько лучше.
– Мы хотим совершить э… магический ритуал, – настаивала Катя. – Мы в нем ничего не понимаем, но он нужен, чтобы вас спасти. А главный ингредиент есть только у вас. Вы должны нам его дать. Так сказала моя бабушка.
Все кивнули. Авторитет Катиной бабушки был тем немногим в этом мире, во что еще следовало верить.
– Вы с ума сошли, – пожаловался Семен Андреевич, снова морщась от головной боли. – Какой ингредиент?
– Вы что-то сделали в прошлом. Что-то нехорошее.
– Я ничего не делал, – проговорил он с таким лицом, словно откусил кусочек лимона.
– Вы должны нам сказать, – настаивала Катя. – Пожалуйста.
Будучи настоящей блондинкой, она, как чересчур светлое пятно, резала глаза.
– Уходите, – тихо попросил Семен Андреевич. – Не надо меня спасать. Ну не войдут же они сюда. Пусть будет скандал и даже интервью с Пустозвоновым. Пусть меня накажут народные мстители, а все родившие от меня четырнадцатилетние девы придут плакать на мою могилу.
– Ваша могила, – заметила Саша, – будет очень красивой. Но вы должны пойти с нами. И провести ритуал. Понимаете?
Девушки переглянулись.
– Вчера я слышал, как мужики решили прийти сегодня к вам и призвать к ответу за все, – напомнил Артем. – В восемь утра.
– За что?
– Они толком не знают. Но надеются узнать от вас. За то, что вы – чужой, они говорят. И странный. А наша соседка Танька-дурка про вас странные вещи рассказывает, будто вы ухаживали за ней и на свидание звали.
– Не звал. Все видели, что я просто помог ей донести сумку от электрички.
– Это страшный грех, – сказала Саша. – У нас так не принято. То есть, принято, но только если у вас интерес какой.
– Я надеялся это поменять, – покаялся Ремезов. – Грешен, конечно.
– Сейчас половина шестого, – настаивал Артем. – Когда они придут сюда, мы должны быть уже далеко.
Ремезов посмотрел в глаза своим ученикам – каждому по очереди. И понял, что нет – не врут. Они, дети – чувствуют. Может быть то, что не чувствует он, против чего возражает его бесполезный здравый смысл.
– Ребят, вы – серьезно?
Его ученики стояли перед ним словно безумные мстители, только вот – хотели его спасти. С той же степенью безумия, может быть, что и пресловутые «дети кукурузы», только – наоборот. Безумные спасатели.
– Да. И они, – Артем кивнул в сторону дороги, по которой они пришли, – тоже.

*

– Грехи, грехи, – вспоминал Семен Андреевич, глядя на еще еле заметную тропинку под ногами,— много у меня было грехов, но все не особенно страшные… Лень была, но я учил вас бороться с нею. Объедался я иногда, хотя по мне не скажешь. Не воровал. Не лжесвидетельствовал. Не убивал тоже никого, разве что рыбу на рыбалке.
– Кумиров творили? – строго, будто на исповеди, спросила Катя. Ей было немного неловко. Учитель все-таки. Но весело. Она старалась не думать о том, что они оставили – кто знает, оставили ли? – за спиной.
– В детстве их все творят.
В этот момент стало неловко, но никто не понял, почему именно, хотя если бы кто глянул со стороны, то сразу догадался бы, что вот оно, в лице пятерых человек с рюкзаками, идущих по высохшей лесной тропке – вот, оно, кумиротворение! Когда еще ученикам бывает дело до своих школьных учителей?
– Это… ну… прелюбодействовали, наверно, – очень стесняясь, предположил огромный Леня. Надо же кому-то было это сказать, а Леня был добрый, и поэтому решился. Он просто умер бы от чувства вины, сделай это кто-нибудь другой.
– Мне тридцать два года, – согласился Семен Андреевич. – Более пятнадцати из них мне можно было грешить и каяться. Но все это – только по обоюдному согласию, смею заметить. Знаете, если я выживу после вашей трепетной обо мне заботы, надо нам с вами будет провести урок на эту в высшей степени полезную тему. Как вы думаете?
– Мы – за, – отозвался Артем.
– Это если вы выживете, – заметила Саша.
Семен Андреевич покосился на нее, хмыкнул, поправил лямку рюкзака и снова уставился под ноги. Он был непростительно самонадеян.
– Гордыня, – напомнила Катя. – Пьянство.
День только разгорался, но небо за их спинами быстро темнело – подходила следующая гроза.
– Я слышу лай собак, – сказал Артем.
– Ты с ума сошел? – не выдержал Семен Андреевич. – Хочешь сказать, что меня собаками травят?
– Нас, – сказала Саша. – Они уже знают, что мы с вами. Наверняка родители им сказали. А уже девять утра.
– Средневековье какое-то, – нервно засмеялся Ремезов, однако шаг ускорил. И все ускорились вместе с ним.
В кронах деревьев шумел влажный, холодный ветер. Так, словно ничего не произошло, словно сейчас люди по-прежнему любили друг друга, соблюдая заповеди, а не собирались «наказать» себе подобного за то, что «не такой».
Впрочем, размышлял себе Семен Андреевич, травля – такой же древний инстинкт, едва ли не древнее сосен и плывущих по небу равнодушных к его судьбе тяжелых, серых облаков.

*

На поляне с кубическим домом было тихо. Даже флюгера не скрипели.
– Вот мы и пришли, – неизвестно зачем сказал Семен Андреевич, видимо, больше самому себе, чем ребятам. Опустил рюкзак на землю. – Через час или два нас найдут. Что вы хотите, чтобы я здесь делал?
Катя повернулась к нему.
– Вспоминайте! Вдруг вы были причиной чьей-то смерти? Прямо или косвенно? Вы ведь теперь верите, что они хотят на вас напасть?
– Я думал, все это в прошлом. Все эти «темные» и прочая дурь, – резко сказал Семен Андреевич, сцепляя пальцы рук и разминая их явно энергичнее, чем требовалось. – Но вы убеждены в обратном, и ваша убежденность передалась мне.
Вздохнув, он усилием воли успокоил себя; расцепил пальцы.
– Противно чувствовать себя беглецом, – признался он. – Может быть, проще было бы уехать?
– Вы бы не успели, – сказал Артем. – Автобус ходит с восьми, а машины у вас нет.
Ремезов досадливо покачал головой. Чумная деревня. Поселок сумасшедших.
Отойдя чуть назад, к краю поляны, он какое-то время смотрел на ее восточный, обрывистый край. Под этим краем, переходящим в почти отвесную стену, лежала только что пересеченная ими долина, заросшая редким подлеском. По ней цепью двигались люди – знакомые и даже почти родные. Сосед председателя Саня Маркин ехал на пегой кобыле в центре, остальные двигались пешком, сопровождаемые тремя овчарками (с тех пор, как в поселок переехал собачий заводчик Костя, в Докукино появились породистые псы).
Семен Андреевич еще раз удивился тому, как же он хорошо знает каждого из этих людей. И ведь, наверное, встретившись с кем-нибудь из них в городе, он и этот кто-нибудь наверняка обрадовались бы друг другу. Но сегодня обстоятельства были странными – встреча происходила в лесу, и большинство из них целеустремленно, хоть и безрадостно, ее искали. Нет, поправил себя Семен Андреевич. Не безрадостно. Они были возбуждены смыслом, внезапно наполнившим их мирную жизнь.
Как этот смысл туда мог попасть, Ремезов не знал, и никакая мировая литература, которую он тоже знал неплохо, не могла ответить на этот вопрос. Умные люди утверждали, что так бывает; что это негуманно, но естественно, а инстинкты самого Семена Андреевича полагали ситуацию нормальной и даже чувствовали что-то вроде «узнавания», выбрасывая ему в кровь адреналин.
Ремезов отметил, что его нешуточно колотит, и что скрывать это невозможно. Медленно развернувшись, он возвратился к Бункеру.
– Однажды я был влюблен в девушку, – начал он, тяжело опускаясь на обомшелое, узкое крыльцо. – А она меня не любила. Любила хулигана Серегу из параллельной группы. Я хотел, чтобы она узнала его лучше и разочаровалась в нем, поэтому подал ему идею за ней поухаживать. Через две недели мы половиной студенческого общежития стаскивали ее с подоконника… но не смогли, она вырвалась, выбросилась из окна. Был второй этаж. Она упала, сломала ребро и ключицу, повредила лицо. Не знаю уж, что там между ними было, но я решил, что виноват я. И сказал ей об этом. Больше мы не виделись. Я до сих пор иногда пишу ей письма, она отвечает… но простила или нет – не говорит. Да, и она замужем давно.
– А вы – нет, – заметила Саша. Она все еще не садилась – стояла, раскачиваясь с пятки на носок.
Семен Андреевич поднял голову и улыбнулся ей.
– Верно. А я – нет.

*

– Человек – сосуд зла и печали. – Саша с трудом поднялась с колен между ржавых рельсов узкоколейки. – Второй раз прыгаю с этой долбаной крыши, все колени разодрала, а собаки эти гадские все равно лают. К тому же на крышу больше не взобраться – доски сломались. Жизнь – боль.
Леня, который должен был в «переигрывании» изображать хулигана Сережу, запоздало подал ей руку. Мысли о том, что бабушка могла быть не права, он не допускал. Ритуал – значит, ритуал. Бабушка часто помогала им на контрольных и экзаменах, и всегда все получалось. «Халяву» ловили, под пятку пятак клали.
– У нас минут пятнадцать осталось, – сообщил запыхавшийся Артем, возвратившись с разведки. – Они уже под холмом, и их человек двадцать.
– С дубьем и факелами? – невесело усмехнувшись, уточнил Семен Андреевич. Он сидел, запрокинув голову и прислонившись затылком к темной бревенчатой стене. В волосах у него запутались береста и сосновые иглы.
– С дубьем и факелами.
Учитель застонал и закрыл руками лицо. Его, думал он, окружает идиотизм. Эпицентр бреда. Все сошли с ума. Они нападают, другие – спасают. И он, учитель биологии, материалист, должен потакать всем этим мракобесным инстинктам! Хуже всего, что теперь и он находит это таким логичным, таким естественным... Осознавать этот переворот в своем мозгу ему было больно.
– Чем бы Сашкины колени смазать? – спросила рассудительная Катя. – У вас зеленка есть, Семен Андреевич?
– Да, – загробным голосом подтвердила Саша. – Смазать. А то вдруг я выживу вопреки всему. Куда же я с такими коленками. Еще на вас подумают. Хотя вам уже хуже не будет.
– Мне того... как-то совсем страшно, – тихо сказала Катя, обхватывая себя руками. Она боялась, что Ремезова станут бить у них на глазах. Она не смогла бы видеть его униженным.
– У меня спирт есть, – сказал Семен Андреевич, покопавшись в рюкзаке и вытащив плоский стеклянный флакон. – Потерпишь?
Саша согласилась потерпеть.
Глядя, как легкие капли падают на Сашины ссадины, Артем сказал:
– А давайте выпьем остатки? Пьяных они не тронут. У нас не принято же. Где твоя газировка, Лень? Туда дольем и выпьем.
– Пока я жив, – твердо возразил Семен Андреевич, – вы не будете в свои семнадцать лет пить спиртное. Вот когда эти, – он кивнул назад, – меня вздернут, тогда хоть в дрова нажирайтесь.
Катя переводила взгляд с одной бутылки на другую.
– Придумала, – сказала она. – Но нам придется применить силу. Вы согласны, Семен Андреевич?
– Да применяйте что хотите, – буркнул тот безнадежно. – Но пить я не стану, не уговаривайте.
– А мы и не будем уговаривать, – замирающим голосом сказал Артем.
В следующий момент Семен Андреевич понял, что недооценивал чужую решимость.

*

Парни сидели на ногах Семена Андреевича, а девочки – на руках. Сам он лежал на спине, лишенный возможности двигаться. Катя, непрерывно извиняясь, одной рукой зажимала учителю нос, а другой вливала ему в рот газировку со спиртом.
– Бы дехнулись… тьфу… ду и гадость, – пытался говорить Ремезов в перерывах между глотками. – Хлеба потом дайте, ироды. Можно уже меня и отпустить. Вашу мысль я понял.
– У нас еще полбутылки, – хладнокровно заметила Катя. – Простите, но так надо. Я помню, Колька Сизый все жаловался, что учитель не пьет водки. Значит, надо пить.
Никто не возражал; все доверяли Катиному аналитическому мышлению.
Небо меж тем потемнело окончательно, сверкнула молния, и над их головами раздался треск и вслед за тем – раскат грома.

*

Крыша Бункера протекала лишь в одном углу, а в остальных трех было сравнительно сухо.

– Собач-чек намочит, – злорадно проговорил Артем.
– Может, их уже молнией всех убило? – с надеждой спросила Саша, подновляя помаду перед маленьким косметическим зеркальцем.
– Вы нас извините, – в очередной раз сказала Катя притихшему в углу Семену Андреевичу. – Вы как себя чувствуете?
– У… читывая тот факт, что я должен быть уже минут десять как призван к ответу вашими односельчанами – неплохо, – отвечал смирившийся со всем Ремезов. – Но их все нет. Кроме того, спирт был девяностошестипроцентный, в пересчете на объем этой вашей крем-соды получается более ста грамм сорокапроцентного пойла… мягко говоря, мне тепло. Учитывая то, что я уже пять лет вообще не пил, просто жарко. Но за насильственный формат нашего общения, который вы допустили в отношении меня, вы получите по «неуду» и…
Новый удар грома прервал его, затем опять зашуршал ливень, ветер, и громко заскрипели флюгера.
– Как в аду, – прошептала Саша, прижимаясь к Артему. Воспоминания о том, как она держала Ремезова за волосы, чтобы он не вертел головой, сильно смущали. Надо лбом его волосы были светлее, а дальше, ближе к затылку – темнее. Другую руку она держала на его горле и до сих пор помнила, как сонные артерии бились ей в пальцы, наводя на размышления о том, насколько же непрочна человеческая жизнь. Впрочем, она же эту жизнь спасала – убеждала она себя – так что все нормально.
Еще она помнила, как среди деревьев замелькали люди, как кто-то крикнул:
– Они здесь! Окружай с той стороны!
И еще как внезапно озверел ветер, с неба упала стена дождя, а беглецы кинулись в дом, побросав вещи, в последней надежде отсрочить расправу. Как что-то ударило в стены.
И как потом остался только шум ветра, треск ломающихся деревьев, крики и – ничего.
Никто не вошел внутрь.
Через два часа за стенами немного утихло, и Катя обошла Бункер изнутри, выглядывая в каждое окно по очереди.
– Там все смылись, – сказала она. – Даже наше барахло не взяли. Только ветром его разбросало.
– Может, догнать их? – предложил Ремезов, поднимаясь с пола. Он был мокрый и странный. По мнению Саши, так и вовсе прекрасный. Он знал все о людях, он верил, видел как должно быть. Но – не чувствовал. Он слишком полагался на разум, этот их обожаемый Семен Андреевич. Поэтому его следовало спасти. Другого здравомыслящего материалиста у них не было. Так считали и Сашины родители, и родители Артема, и Катина бабушка.
– Я становлюсь омерзительно пьян, – признался Ремезов. – Мне хочется всех догнать и набить морды. И это мне, гуманисту! Предст’ляете?
– Там дождик, – предупредил Леня. – И ураган.
Но Ремезов вышел. Некоторое время дети видели его тонкий силуэт на фоне входа – ржавые, но почему-то странно блестящие рельсы уходили от него как взлетная полоса, – потом он ступил вперед и поднял руки.
– Флюгера! – крикнул он хрипло, перекрикивая шум бури. – Ветер только снаружи! Между флюгерами и домом – тихо!
Потом учитель пошатнулся и сел на траву, скрывавшую, очевидно, старые шпалы.
Дети недоверчиво переглянулись и вышли к нему.
Деревья раскачивались, словно их гладила рука великана, шум стоял страшный, дальние деревья, казалось, растворялись под секущими их грозовыми струями. Гром, однако, стихал.
– Если бы я, как и Семен Андреевич, не был бы материалистом, – прокричал Артем, – я бы сказал, что у нас получилось!!!
Леня осторожно взболтнул остатки проспиртованной крем-соды и вылил себе в рот. Ничего так перемешалось, вкусно. Зря Семен Андреевич не пьет, иногда ведь можно. Леня был основательным, обстоятельным мальчиком и редко позволял себе лишнее. Но сейчас – сейчас было можно.
Ржавые флюгера на своих шестах дрожали и поскрипывали, повернувшись ровно так, чтобы стрелочка одного смотрела в хвостик другого. Но теперь уже по часовой стрелке, словно другая свастика.
Парни шепотом матерились, смеялись; Саша держала за руку пьяного до безобразия Ремезова, а Катя трогала серые шесты под флюгерами и неостановимо, взахлеб, плакала.

*

…Вернулись ребята после полудня – осторожно, мокрыми, блестящими под закатным солнцем лугами, раскисшими дорогами и чужими огородами. Приостановившись за околицей, послали на разведку Артема, как самого шустрого.
Разведал он быстро, быстро и доложил:
– Буря уронила старый тополь на дом председателя. Всем нужно инженерное решение, спрашивают, где же этот Ремезов, который приносит всем пользу. Никто больше не хочет вас убивать.
– Я пойду! – отозвался учитель. До того он стоял с закрытыми глазами, опираясь на забор, но теперь открыл их. – Чтобы я, тот, кому уготовано быть просветителем, бросил людей? Да никогда!
– Мы с вами, – сказала Катя. – На всякий случай.
…Они «охраняли» его еще час, до темноты, но никто из сельчан и не вспомнил о том помрачении, что нашло на людей с утра. Кроме того, Ремезов еще некоторое время не трезвел и вел себя настолько экзальтированно, что даже Колька Сизый, хлопая его по плечу, восторгался:
– Наш человек, Сема! Не то что этот Пустозвонов! Душевный, настоящий человек! Эх, я б к тебе, Сема, в школу пошел, будь я малолетним шкетом!
– А что Пустозвонов? – заплетающимся языком спросил Ремезов, прервав поток его восторгов.
– А говорят, плохой человек это был. Представляешь – педофил, оказывается. То-то мы с мужиками и смотрим – ведет себя не по-людски. Петровна с Николаевной его раскусили.
Дородная тетка в зеленой кофте кивнула и улыбнулась Ремезову.
«А как же пестики?» – подумалось ему. Но как-то невнятно подумалось, словно приснилось.
Вечерело.
Грузовик медленно тронулся по грунтовке, сдвигая дерево, закрепленное за старый дуб с помощью хитроумной лебедки. Крыша была повреждена, но все еще подлежала ремонту.
– Ладно, люди, я – домой, – наконец сказала запредельно утомленная Катя. – Надо предков проведать уже. И вещи бросить.
– Мы тоже, – сказали ребята и, помахав руками, разошлись, обходя лужи.

*

Вернувшись к себе уже затемно, сонный, усталый и уже окончательно протрезвевший Ремезов обнаружил на столе все то же недописанное письмо. Глупо их писать, подумал он. Этот мир – стихия. Разум не может ей противостоять... Однако зачем-то перечитал.
«Дорогая Яна!
Будь в моей жизни все проще, я писал бы тебе каждый день, заставляя себя поверить, что ты жива. Говорят, время лечит. Видно, я существую вне времени, или же постоянно возвращаюсь по нему в одну и ту же точку. Я пишу, убеждая себя, что ты хочешь со мной говорить, и ты иногда мне снишься. Это большая радость, и я благодарен тебе за это, но все же…»

Что «все же», Ремезов не помнил. Яна покончила с собой, и ему давно уже следовало смириться с этим фактом. Все эти годы он писал ей, помня, что она умерла. На миг у него мелькнула мысль, что было как-то иначе, но тут же пропала. Нет, не было. Восьмой этаж. Иначе и быть не могло.

*

– Бабушка!
Несмотря на усталость, Катя вбежала в дом, торопясь поскорей поделиться радостью.
– Что, Катюш? Где ты пропадала? Ну, иди, поужинай. Там уже все остыло, поди…
– У нас получилось! Мы нашли это место… из которого все управляется… и мы все переделали!!! Переделывается на другие варианты!!! Мы спасли его! Люди больше не обижаются на него. И даже не надо было в лес переться, наверное, просто…
– Хорошо, Катюш, хорошо.
– Спасибо, бабушка! Ты у меня самая лучшая!
– На здоровье, милая, на здоровье…
Бабушка улыбнулась и посмотрела на внучку поверх очков, отложив вязание.
Вязала он быстро, и шарфик в сине-голубую полоску был уже почти закончен. На мгновение Кате показалось, что утром бабушка использовала для шарфика какие-то другие цвета, но Катя тут же отмахнулась от этой мысли: память у нее всегда была не особенно хваткой.
Вот аналитическому мышлению своему она доверяла куда больше. Даже не подозревая, что именно его бабушка считала самым большим Катиным недостатком.