Плечи у Нинки горячие, её чёлка лезет Коле в глаз и щекочет ухо. Нинка прижимается боком, и сердце её бьётся часто-часто, как у маленькой птицы, и сама она маленькая, как птица, и лёгкая, настолько лёгкая, что её можно кружить в вальсе одной рукой, кружить и не уставать. От её прикосновения Коля забывает дышать, звуки исчезают, и, как говорится, пусть весь мир подождёт. Внезапно Нинка дёрнулась, оторвалась от Колиных губ и потащила его за сарай, вернее попыталась тащить, сграбастав за рубашку.

— Быстрее! Отец! — пискнула Нинка.

Колиной прыгучести в этот момент мог позавидовать любой олимпийский чемпион. Парень взвился, как реактивный истребитель, и в один момент оказался за сараем вместе с Нинкой, выглянул из-за угла: размашистой походкой к дому приближался глава округа Сергей Игнатьевич Городько. Старшие звали его Стариком, и это было справедливо, молодёжь — Сергеем Игнатьевичем, но за глаза все называли его Коршуном. Двигался Коршун стремительно, не глядя по сторонам. Стукнула калитка, скрипнуло крыльцо.

— Фух! — Только тут парочка за сараем позволила себе отмереть и часто задышала, с наслаждением глотая черёмуховый воздух.

— Может, не заметил? — наивно понадеялся Коля, рослый балбес выпускного возраста, чьи длинные ноги с трудом умещались под школьной партой.

— Жди! — усмехнулась Нинка. — Он мышь на поле за километр видит, потому и Коршун.

— Вот ведь…

— Боишься? — задорно сверкнула глазами девушка.

У Коли засосало под ложечкой, такая она была красивая. Коля просто обязан был стать безудержно храбрым.

— Да не… — нарочито расслабленно протянул он.

— Боишься, — кивнула Нинка, разглаживая платье. — Его все боятся.

— Конечно! — с готовностью согласился балбес. — Он же колдун! Ауч!

И тут же получил хлёсткий удар по лбу.

— Он — глава. И мой папа.

Нинка клюнула парня в щёчку и быстро-быстро полетела к дому. Стукнула калитка, скрипнуло крыльцо. Балбес стоял, прижавшись к бревенчатой стене, пока не стих последний стук каблучков, потом отклеился и полуприседью, огородами рванул в сторону дома.

Ах, ты ж, Нинка, ты, картинка, Нинка Коршунова.

Всё началось с ракеты, которую они запускали в космос, поставив ампулу на таблетку сухого горючего. Ракета взмыла вверх и по замысловатой траектории попала аккуратно в окно почётной пенсионерке Анневанне.

— Хулюганы! — тут же закричала почётная пенсионерка и высунулась в окно аж до самых тапочек. — Стойте, хулюганы! Караул!

Но мальчишки уже неслись по улице, оборачиваясь на бегу в поисках погони, и потому прозевали момент, когда высокий рукастый дядька заступил им дорогу. Мальчишки влетели в его объятья, как в сеть, и забарахтались. Сергей Игнатьевич расставил их перед собой рядком, внимательно рассмотрел, склоняя голову набок.

— Эх вы, воробьи, нашли где аэродром устраивать. Аэродром устраивать нужно как?

— Как? — робко чирикнул Вася Чернов.

— Так, чтобы взлетающий аппарат не мешал мирному населению! — назидательно воздев палец, громыхнул Сергей Игнатьевич. — Ну-ка, покажите ваши аэростаты!

Мальчишки зашарили по карманам и безропотно протянули ему коробку с лекарствами, пакет горючего и коробок спичек. Коршун потряс коробок и спрятал в карман, долго читал коробку с ампулами.

— В12! Это откуда же такое богатство?

— От мамы, — честно признался Толик Цискаридзе. — У неё лишние остались.

— И как чувствует себя Алёна Викторовна?

— Ничего чувствует, — честно соврал Толик, потому что не знал точно, легче его маме или нет.

Коля только сочувственно сопел.

— Лекарства лишними не бывают. Отнеси домой и положи в холодильник, — велел Сергей Игнатьевич и пошёл по своим делам.

Мальчишкам даже в голову не пришло его ослушаться, они сразу же пошли к Толику, чтобы тот мог положить В12 в холодильник, так их ошарашил разговор с самим Коршуном. Вот ведь человек, даже родителям не пожаловался, в отличие от Аннаванны.

Как немного нужно людям на заре жизни, чтобы навсегда стать лучшими друзьями.

Нынешний май изливал благодатное тепло на городок, радовал длинными днями и отличной погодой. Он был похож на праздничное утро, когда, даже зная, сколько предстоит хлопот, всё равно чувствуешь радость и улыбаешься, сам не зная почему. Отгремели майские праздники, пройдёт школьный вечер вальса, экзамены — и всё, конец беззаботной поры, казалось бы, чему радоваться, но они радовались. Трое молодых людей, долговязых, в расстёгнутых куртках угнездились на жерди, оставшейся от старой изгороди между музыкальной школой, делившей двухэтажное здание с продуктовым магазином, и будочкой автостанции. Дверь будочки была открыта, и билетёрша, выставив наружу стул, загорала, накрыв лицо газетным листом. Под стулом развалилась в пыли серая кошка. Зеленели тополя.

— Значит, — Артём развернул план мероприятия, — сначала директор «бла-бла-бла», потом цветы учителям, девочки танцуют. Потом Сергей Игнатьевич задвинет про «утро вашей жизни…

— …полно возможностей и надежд»! — весело хором заорали парни. — «Оно обещает вам только радужные перспективы. Но, покидая родные гнёзда, помните: здесь вас всегда ждут с распростёртыми объятиями. Пусть ваши знания, ваши профессиональные качества обогатят родной город!»

И они засмеялись от полноты чувств. Май кружил головы безо всякого алкоголя.

— Он каждый год это говорит, — прокашлявшись, сказал Толик Цискаридзе.

Кроме звучной фамилии и большого носа он ничем не походил на своих грузинских предков.

— И нашим родителям говорил, — кивнул Вася.

— Я боюсь, что и дедушкам тоже, — отозвался Коля.

— И даже прадедам, — с притворной опаской прошептал Вася, и парни снова рассмеялись.

К автостанции начал подтягиваться народ. Билетёрша занесла стул внутрь будочки. Приковылял дед Константин с неизменным рюкзаком. Подошли бабульки из Малых Кошек, вооружённые многочисленными сетками. Щебеча, примчалась стайка девчонок из параллельного класса, их звонкие голоса заполнили небольшую площадь. Девчонки встали напротив парней, как бы не замечая их, сами по себе. Коля пригладил волосы, Толик закашлялся.

Вася вчитался в помятый листок.

— Потом звонок. Ты несёшь девочку, — он ткнул пальцем в Колю.

— Я несу девочку?

— Ты, ты, не я же. — Вася как бы невзначай повернулся к девушкам в профиль: когда-то ему сказали, что в профиль он похож на Пушкина, чем Вася ужасно гордился.

Коля смотрел на товарищей, словно видел их впервые: ходят гоголем, распускают хвосты. Он оглянулся на девочек и снова пригладил волосы.

— Расслабься, дарагой, — Толик включил карикатурный акцент и похлопал товарища по плечу. — Древняя мудрость гласит: у кого на выпускной есть дэвушка, тот, считай, женат.

И Толик снова раскашлялся. Вася похлопал его по спине.

— К тому же там Сергунина сестра, так что не напрягайся, если не хочешь вальсировать с гипсом.

Подвывая на ходу, из-за поворота показался старенький автобус, последний на маршруте ЛиАЗ, с открытыми настежь дверями. Народ столпился у кассы. Вася подхватил сумку, но тут Толик внезапно шатнулся вперёд и начал валиться на землю.

Парни ссыпались с забора и обступили друга. Толя давился, лоб его был мокрым от пота, а губы бледными. Ребят тут же обступили любопытствующие: девочки сгрудились рядом и молча сочувствовали, кто-то советовал расстегнуть воротник и тянулся постучать по спине. Сквозь толпу протянулась рука водителя Миши с бутылкой тепловатой воды, но пить Толя не мог. Вены на его шее набухли, по горлу прокатился спазм. Парень резко согнулся, почти упав лбом в дорожную пыль. И вдруг всё закончилось. Толя отдышался, отпил воды, покатал её во рту и сплюнул в ладонь винного цвета крупную каменную горошину.

— Ну, слава Богу!

— Гляди-ка, как подфартило! — заулыбались бабки. — Ты, милый, смотри, на ерунду не потрать!

— Не наш камень, — буркнул дед Константин.

— И правда, у нас больше «яшмы» идут, — закивали головами в толпе.

— А у меня жемчужина была! — ввернула шустрая Сергунина сестра, но никого кроме подруг эта новость не удивила.

— Хорошо сезон начался, — кивнул географ Виталий Палыч. — И опять к экзаменам!

— А у меня в апреле вышел! — снова воспряла Сергунина сестра, но её уже никто не слушал: места в автобусе, на которые в дороге не будет попадать солнце, были наперечёт.

И началось. Кашляли все, клокоча горлом, захлёбываясь, испугано хватаясь за воротники, а потом вынимали изо рта яркие зобные камни. Чечевицы, овалы, горошины. Алые, зелёные, рыжие, палевые и голубые. Больше всего, конечно, было «яшмы». Впрочем, это повторялось ежегодно. Едва человек достигал семнадцати лет, как зобный камень созревал и просился наружу.

Медсестра вооружилась пачкой анкет и летала от одного кашляющего старшеклассника к другому, настойчиво крича, чтобы школьники не подавились и не вздумали глотать нарочно. Малышня носилась за старшеклассниками и лезла под руки.

— А вы не подавитесь? А медсестру позвать? А покажите! А потрогать!

— Тихо! Экзамены идут!

— Нежная какая, тёплая даже. — Сонечка Полозкова гладила пальчиком свою бирюзовую каплю. — Кулончик из неё сделаю.

Детей в Сонечкиной семье была тьма тьмущая, не до украшений, даже на аренду платья для вечера вальса денег не было, и на репетициях Сонечка скучала в сторонке.

— У меня был этот… не помню, — Сергуня протиснулся между партами, — короче, не важно, ещё в том году был и — ничего, никакого ажиотажа. Тьфу — и всё!

— И где он? — недоверчиво спросил кто-то.

— А фиг его знает. Мать спрятала, сказала, что когда придёт пора, тогда и применим.

— А моя мама свой камень случайно проглотила, — сказал отличница Тихонова.

— Ну?! — Вопрос проглоченного случайно зобного камня сильно волновал старшеклассников: камень полагалось глотать, загадывая самое заветное желание, причём помогал он только своему хозяину. Сколько в этом правды, а сколько фантазии, чтобы младшие не тащили в рот что ни попадя, не знал никто.

— Она случайно проглотила, — начала рассказывать Тихонова. — Идёт домой и плачет, ведь желания-то у неё нет, а вдруг первое, что скажет вслух, и будет за него считаться? Её спрашивают, почему она плачет, а она только головой мотает. Люди видят, что случилось что-то, и проводили маму до дома, моей бабушке вручили. Бабушка спрашивает, почему мама плачет, а та в комнату убежала. Соседи в ужасе, наверное, что-то серьёзное. Тут мама выбегает из комнаты с запиской: «Я проглотила свой камень!» Все смеялись, особенно бабушка. Бабушка и говорит: «Раз уж ты у меня такая растяпа, загадай, чтобы у тебя дети были умные». Мама и загадала.

В классе повисло молчание, даже скворчиные трели за окном смолкли, словно отрезало.

Учёба давалась Тихоновой легко. Изучая один из двух иностранных языков на уроках, второй она выучила на факультативах. Была на областных и региональных олимпиадах и даже пару раз в Москве! Её брат-погодок Артурчик окончил музыкальную школу и готовился к поступлению в консерваторию, где его ждали с распростёртыми объятиями. Младшие близнецы учились в пятом классе, но уже успели прославиться уникальной памятью. Все четверо играли в шахматы. Словом, было отчего задуматься.

— Точно! — обрадовался Сергуня и, наклонившись к Сонечке, горячо забубнил: — Загадай стать богатой! Миллиард загадай!

— Лучше мужа — миллиардера, — подсказали со стороны окна. — Миллиард что? Ничто. Деньги должны крутиться.

— Скажешь тоже, «ничто»! Это ж миллиард! — вспылил Сергуня.

— Не, муж лучше. Зачем самой напрягаться?

— Совсем обалдел? Если бы тебе предложили миллиард, ты что, не напрягся бы?

— Ага, «хочу миллиард» и — опа! — к старости как раз накоплю.

— Или миллиард долгов. Формулировка — великая сила.

— Не слушай их, — пробилась сквозь гвалт Нинка. — Лучше спрячь, мало ли что понадобится.

— Как маленькие, честное слово, — вздыхали девушки.

Коля сидел на краю стола и думал. «Пойди у меня сейчас камень горлом, чтобы я загадал?» Хотелось в лётное, это была их с друзьями самая заветная мечта, с тех самых пор, как за Толиным домом на поле сел медицинский вертолёт. Коля не сомневался, что сдаст выпускные экзамены, но вступительные? Загадать? А что дальше? Вдруг будет сложно учиться, вдруг он не потянет? Загадать? А если не потянут ребята?

Коля скопил во рту ком слюны и сглотнул, тщательно прислушиваясь к ощущениям. Вроде бы ничего не мешало, не першило. Парень размял руками шею, нащупал кадык, сглотнул ещё раз и понял, что все внимательно следят за его манипуляциями.

— Ну, шевелится? — спросил Вася, а Толик потянулся за бутылкой с водой, которую теперь постоянно таскал в сумке.

— Ну?

— Да нет вроде, — пожал плечами Коля. — Нет, всё в порядке.

Из-за плеч одноклассников вынырнула молоденькая учительница английского Верочка:

— Не болит?

— Нет, Вера Семёновна.

— Очень хорошо, Бирюлькин. В таком случае слезь со стола. К тебе, Цискаридзе, это тоже относится. Good morning, класс!

— Good morning, Вера Семёновна!

Утро действительно выдалось прекрасным.

Коля мялся у калитки. Нинка просила зайти за ней, вернее велела зайти, взяла за пуговицу и потребовала:

— К шести. Смотри, не опоздай.

Мать отгладила ему рубашку и брюки, повязала галстук, сунула в карман носовой платок и всё время суетилась и квохтала, всплёскивая руками, как над первоклашкой. Коля слабо сопротивлялся, голова его была забита Нинкой, бронзовыми её плечами и — её отцом, последняя мысль пугала его и вгоняла в дрожь больше, чем тёплые Нинкины губы.

— Расчёску тебе положила.

— Мам…

— Не дёргай галстук! Взрослый человек совсем, должен выглядеть.

— Ну, мам… — Коля по привычке потянулся к волосам, мать шлёпнула его по руке.

— Ну-ка! Расчёску возьми.

— Да ладно! — вырывался Коля, косясь на часы.

До окраины, где стоял дом главы, было ещё идти и идти.

— Это же только вечер вальса!

— Только, — неслось в спину. — Конечно! Всего лишь!

И вот теперь он мялся у калитки, не решаясь войти.

Дом стоял на взгорочке, почти весь городок был отсюда как на ладони. Даже сквозь плотную зелень деревьев Коля узнавал его улицы по торчащим вехам голубятен, по рядам тополей в центре, по белым пятнам садов, разрезанных надвое речкой Омкой. Солнце отражалось в оконных стёклах, а всё, что парень не мог видеть, он угадывал по звуку: со стороны Малых Кошек слышалось гудение автобуса, на котором наверняка ехал Вася Чернов; через пару переулков отсюда рабочие разгружали дрова, на них визгливо лаяла мелкая собачонка Смирновых. Чинили кровлю у Лопатиных, колонка на Козьем спуске снова забилась, и возле неё гомонил целый хор недовольных голосов.

Скрипнуло крыльцо, стукнула калитка. Коля обернулся и упёрся взглядом в лацкан потёртого пиджака. Коршун возвышался над парнем, глядя поверх головы. Сейчас его лицо как никогда ранее походило на клювастую птичью голову. Коршун склонил голову налево, направо, поочерёдно рассматривая пейзаж обоими глазами, и, наконец, перевёл взгляд на Колю.

— А, вовремя. Молодец!

Коля почувствовал, что уши его начинают тлеть.

— Нравится вид? — Сергей Игнатьевич, не мигая, смотрел на него.

«Лучше бы ругался», — подумал парень.

Он был готов к громогласному крику, к побегу через чужие заборы под заливистый лай собак, лишь бы не стоять столбом, полыхая ушами, как нашкодивший малец.

— Отличный вид, — попытался спокойно ответить Коля, но пустил петуха, поперхнулся и окончательно сник.

— Ну, ну, не подавись, — безобидно рассмеялся Коршун. — Ты ведь из поздних? Ничего, будет и у тебя сокровище. Слышал, отец твой «стошку» открывать собрался?

Коля кивнул. Помолчали.

— Ну, бывай, Николай Бирюлькин, — усмехнулся Коршун и совсем было ушёл, но внезапно повернулся. — Букет купил?

— Букет? — опешил Коля, перевёл взгляд вниз на поникшие в целлофане тюльпаны.

— Этот букет. Сколько?

— Сто пятьдесят.

Коршун сунул Коле в руки две бумажки.

— Выкинь. Она не любит.

И стремительно исчез куда-то в сторону разгорающегося скандала.

Нинка явилась внезапно, ошарашенный Коля пропустил её появление. Налетела, затрепетала руками, поправляя на нем галстук, воротник, засияла глазами, обвила за шею и рассмеялась, видя Колино замешательство.

— Отец, да?

— Да… слушай, мы же за сараем прятались, ты говорила…

— А теперь всё будет по-другому. Он теперь меня слушает.

Что-то мелькнуло в её глазах, что-то неуловимое, но Коля был слишком оглушён, слишком счастлив и слишком занят, чтобы обратить на это внимание. Начиналась совершенно прекрасная жизнь.

В распахнутые окна актового зала лился запах садов. Оглушительно орали птицы. Под цветочной аркой позировали на фотографию нарядные старшеклассницы. Возле рояля Артурчик раскладывал ноты. Играл он как бог, на ходу переходя с одной мелодии на другую, никто не знал, как это называется и как это делает Артурчик, но его музыку все любили.

Вася пришёл с соседкой по парте, Толик был один, но по тому, как он поминутно озирался, глядел на часы и терзал галстук, было ясно, что это ненадолго. Сергуня ввалился в зал в окружении толпы девчонок, большую часть его свиты составляли подруги его сестры, а сестра плелась в кильватере и заметно дулась.

— Сфотографируемся? — предложил Коля.

Нинка улыбнулась, но отрицательно помотала головой.

— Папа сказал, «пусть развлекаются».

— Щедрый у тебя папа.

За фотографии выпускников Коршун платил сам, за фото других старшеклассников — половину.

— Да нет, ты же знаешь, он просто многое может. «Ты — ему, они — тебе». Фотосессию на дрова или ещё на что, так и работает. Давай не сейчас, ладно?

— Ладно, — согласился Коля.

И всё замерло.

Сонечка шла мелкими шагами, словно пол был стеклянным. Длинное платье скрывало её ноги; белое и голубое, и немного с «искрой» оно сияло и слепило, глубокий вырез открывал стройную спину, а высокая причёска — шею, изящную, как у балерины. И если бы происходящее было романтической сказкой, где Золушка входит в бальный зал, и всё вокруг замирает, поражённое её красотой, то это был именно такой сказочный момент. На Сонечку смотрели все. Она вошла и остановилась, наткнувшись на эти взгляды. Сказочным видениям нельзя останавливаться, нельзя терять уверенность в себе, от этого любое чудо превращается в тыкву.

Её спасла музыка, лёгкий вздох клавиш. Только Артурчик мог так играть на хрипатом школьном рояле. Сквозь толпу, раздвигая её плечом, вымелся Сергуня и грузно упал на колено:

— Это… подари мне первый танец! И другие тоже.

Не слушая ответа, он подхватил Сонечку. Музыка лилась уже в полную силу. Зал пришёл в движение, девушки протискивались к своим парням, завуч — к микрофону. В углу завистливо рыдали бывшие подруги Сергуниной сестры. Мимо проплыла первая пара: Сонечка мягко вращала своего кавалера.

Нинка чувствительно закогтила Колю за локоть, он снова не заметил её, девушка нервничала.

—Позвольте пригласить… — галантно начал Коля.

Нинка тут же повернула его спиной к первой паре, и они полетели в общем кружении.

— Теперь все будут думать только об этом, — усмехнулась Нинка.

— О чём? — Коля пытался отвести глаза, но понял, что зря.

Глаза Нинки были чернее ночи.

— О том. Будешь молодцом, я тебе открою эту тайну.

Коля от растерянности перепутал ноги и чуть не столкнулся с Черновым.

— Лямки прозрачные, а застёжка спереди, — заговорщически шепнула Нинка. — У меня точно такой же.

И она прижалась к партнёру грудью.

Бог свидетель, есть, есть в этом мире счастье!

Дни летели, как под горку. Экзамены, консультации, по вечерам — Нинкины безумные глаза. Из этого сладкого тумана Коля выпал внезапно, да и то благодаря Сергуне.

— Ого! — присвистнул Толик Цискаридзе, разглядывая листок с результатами. — Ничего себе, Серый!

— А то, — довольно пробасил Сергуня. — Думали, спортсмен, значит, тупой?

Сергуня развалился на лавочке, широко расставив ноги, и довольно жмурился на солнышко.

— Теперь ты точно в институт попадёшь!

— Какой институт? Ты чё? — внезапно взъерошился Сергуня. — Нахрена он мне теперь?

— Ты же хотел, — опешили парни.

— Будьте реалистами, — огрызнулся спортсмен. — Это самое утро новой жизни — хрен его знает, как там дальше, днём этой жизни, а так я точно знаю что и почём. Ну, сгоняю в армию — год не срок, — вернусь. Тут батя мой с Колькиным отцом СТО откроют. Значит, магазин — матери, мне кафешку, ну, или наоборот. На жизнь семейную хватит.

— Какую-какую жизнь?

— Семейную! Что вы как маленькие? Вернусь из армии, женюсь на Сонечке. Что, вы думаете, что обязательно станете космонавтами? Пиво будете?

Сергуня беззлобно усмехнулся. Коля помрачнел, его, как и всех, пугала грядущая неопределённость. Не то чтобы он действительно представлял себя в космическом отряде, но в кабине «Боинга» или «ТУшки» запросто. А если ты лётчик, что мешает тебе стать космонавтом?

— А я и не собирался, — вздохнул Цискаридзе, принимая из рук Сергуни запотевшую банку.

— И ты, Брут!

Сто лет было этому спору.

— Помните вертолёт?

Вертолёт садится за домами, прямо на поле, от его винтов бегут волны, и стоит такой гул, что в шаге друг от друга не слышно слов. И первым из него выходит Коршун, а за ним — доктор. Никто не знает, кому позвонил Сергей Игнатьевич, что пообещал и сделал, чтобы привезти профессора медицины в маленький городок, чтобы тот успел спасти мать обычного школьника Толика Цискаридзе. С этого дня мальчишки влюбились в самолёты, во всё, что летает, а Толик решил стать врачом.

— Жалко, — вздохнул Вася Чернов, — что ты не с нами в штурманку.

— Жалко, — лицо Цискаридзе стремительно выцветает. — Я не с вами.

— Доктор Цискаридзе!

— Профессор!

— Ангел-спаситель в голубом вертолёте!

Цискаридзе становился всё смурнее.

— Не стану я доктором.

— И ты туда же! — вскипел Вася. — Что с вами всеми?

— Поступлю или нет — неизвестно, — бесцветным голосом забормотал Толик. — А на фельдшера меня возьмут, я проверял. Учиться меньше, она меня дождётся. И камень я отдал.

— Какой камень? Кто «она»? Ничего не понимаю, говори толком.

— Верочка.

— Верочка-то тут… — начал было Вася и запнулся.

— Вы танцевали! — озарило Колю. — Ты и англичанка! Но она же учительница!

— Он обещал, что никто не заметит, — согласно закивал Толик, — и все смотрели…

— На Сонечку! — вздохнули парни.

— Точно, — кивнул Сергуня. — Моя Сонечка — сенсация. Если бы не она, вас бы уже давно заклевали.

— Интересно, — Вася задумчиво потёр подбородок, — откуда у Сонечки бальное платье, никто из наших не шил такого, иначе бы всё разболтали.

— Разве вы не знаете? — удивился Цискаридзе.

«Я хочу, чтобы обо мне заботились». «Хочу нормальную семью». «Хочу, чтобы выздоровела мать». Хочу стабильности, не потом, не когда-нибудь в будущем, а прямо сейчас. Не наверное, но — наверняка. Средний или успешный, бойкий или робкий, скромный или пробивной — все одинаковы перед неизвестностью. Никто не гарантирует, что там, в будущем ты получишь награду за труды, будешь оценён по достоинству, что приложенные усилия окупятся. Город обещал стабильность, он рос медленно, но верно, возможно потому, что все его выпускники возвращались, оставались там, где прошло их детство, где жили их родители и родители их родителей. Наверное, это была идиллия.

Рояль вздыхал, одна из педалей западала и гулко стукала обо что-то. Клавиши звучали с хрипотцой, словно инструмент тайком курил за школой. Артурчик сидел сгорбившись, раскидав длинные руки–крылья над клавишами. Парни подошли и молча встали возле аккомпаниатора.

Артурчик продолжал брякать «Танец маленьких утят», младшие кружились по залу, размахивая картонными цветочками.

—Ну, — не выдержал Вася, — а ты почему не в консерватории?

— Экзамены ещё не закончились, — бесцветно буркнул Артурчик.

Рояль хрипел.

— Тебе этот аттестат подпишут хоть прямо сейчас, композитор. Колись давай!

— Я не пойду в армию.

— Не пойдёшь, — согласился Вася. — Ты же уедешь в свой Бухарест…

— В Будапешт, — поправил Артурчик, хлеща по клавишам. — Я не уеду.

— Вот именно. Кончай избивать инструмент, лети к мечте!

— Не могу.

— Почему?

— Я уже обещал. И я отдал свой камень.

— Дался тебе этот камень! Что, без него ты перестал быть талантливым? Играть разучился? В чём дело, Моцарт?

— Не хочется. Ничего не хочется. Не могу.

— Друг Коля, — Вася обнял друга за плечи, — эта нотная душа нам ничего не скажет, у него секреты.

— Он променял божий дар на безмятежность неведения.

— Эй! — Артурчик поднял голову и собрался было что-то сказать, но тут на них зашикали, и музыкант снова склонился над клавишами.

— Ой, как всё скверно, — нахмурился Чернов.

Сбегая по лестнице, они слышали, как рояль отдаёт концы в ритме польки.

На крыльце они лицом к лицу столкнулись с Нинкой.

— Коля!

— Иди, — кивнул Вася. — Я к тебе вечером забегу.

Коля повернулся к Нинке, голова его закружилась, он лишь кивнул другу. Нинка тут же обхватила его руку своими и уткнулась лицом в плечо.

— Коля, у меня к тебе серьёзный разговор.

— Какие все сегодня серьёзные! Я только и делаю, что веду высокоумные беседы.

Он нагнулся, чтобы поцеловать подругу, но Нинка отстранилась.

— Скажи, ты меня любишь?

— Люблю. Я тебя люблю, правда.

— Ты уедешь после экзаменов?

Под ложечкой засосало. Возникла предательская мысль сказать Нинке то, что она хочет услышать, сделать всё, чтобы избежать этого разговора. Что-то подсказывало Коле, что простого ответа нет, есть лишь тот, который не понравится ни одному из них.

— Ты уедешь? — не отступала девушка.

— Я вернусь, — честно пообещал Коля. — Я буду приезжать, а когда закончу учёбу, заберу тебя с собой.

— Женись на мне.

— Обязательно, когда я…

— Не «когда», а сейчас. Если ты меня любишь…

— Нинка, ну что ты в самом деле? Женатый курсант — это же безобразие, ни квартиры, ни зарплаты. Что, сидеть на шее у родителей? И опять же, я в одном городе, ты — в другом.

— А ты останься.

Нинка смотрела на него огромными немигающими, как у отца, глазами, разве что голову из стороны в сторону не наклоняла.

— Я не могу!

— Если ты меня любишь, значит, можешь. Можешь стать механизатором, шофёром, учителем в конце концов! Твой отец открывает СТО на паях с Шапиковым.

— Откуда ты знаешь про пай? — опешил Коля, ему отец рассказал о своей задумке полностью только на днях.

— От отца, — отмахнулась Нинка. — Хочешь, отец сделает так, что вы сами откроете СТО, без Шапикова? Только ваше дело. Отец всё может.

— Твой отец?

Беседы последних дней, люди с потухшими глазами, отказавшиеся от своего будущего, Цискаридзе, бормочущий о своём камне — весь этот абсурд, который он привык списывать на выпускной мандраж, вдруг обступил его со всех сторон. Это реальность. Эта чертовщина, это дремучее суеверие и есть реальность. Здесь все в это верят и верят всерьёз, и живут, будто это нормально, по прихоти одного человека!

Лицо обожгло. Нинка хлестнула его по лицу раз, другой. Он попытался поймать её руку, она отскочила назад. Коля потянулся за ней, Нинка развернулась и бросилась прочь. Он прянул было следом, как тяжёлая рука упала ему на плечо, вдавила в крыльцо, отняла дыхание. Коле показалось, что вот сейчас он пробьёт ступени до самой земли.

Коршун стоял рядом с Колей и смотрел, как дочь бежит по улице, Коля поднял глаза и снова опустил их: никогда до этого дня отец и дочь не были так похожи, как похожи птицы в стае, никогда до этого лицо главы не было таким усталым.

— Она любит тебя, кретин, — выдохнул глава. — Не знаю за что, но любит, а ты гадаешь о будущем, что ответить, как извернуться. Чего тебе не хватает?

Коля не знал, что сказать, выходит, опять гадает, изворачивается.

Коршун понял его молчание по-своему:

— Чего ты хочешь? Чего ты действительно хочешь? Ну? Только не надо про лётчиков, мечты оставь малышне. Как ты представляешь свою будущую жизнь?

— День? — ляпнул Коля, слова сами шли горлом и каждое казалось каменным. — День, который придёт за утром новой жизни? Вы же так говорите? Как я его себе представляю?

Коршун резко повернул парня к себе и уставился на него немигающими глазами.

— День говоришь? Да, обычный день. Любой обычный день. Пой, птенчик.

— Я встаю по будильнику, — Коля плохо представлял себе день пилота, но очень старался. — Я завтракаю и одеваюсь в форму, чистую и отглаженную, потому что капитан воздушного судна должен выглядеть идеально. Я еду в аэропорт. Сдаю анализы на допуск к полётам, прохожу инструктаж и иду готовить самолёт. Мы со вторым пилотом рассчитываем расход горючего, заполняем декларации и проверяем готовность самолёта. Когда салон заполняется, мы встаём в очередь на взлёт, нам сообщают по какой рулёжной дорожке следовать. Я передаю второму пилоту переговоры с вышкой, приветствую пассажиров и прошу всех пристегнуться — мы идём на взлёт. Идём на взлёт…

Невыразимая горечь связала язык, Коля давился ею, по щекам текли слёзы. В этот момент он остро почувствовал, как некоторая невысказанная часть его желаний отрывается от него навсегда, чтобы остаться за спиной тенью в ненастье, сожалением при встрече. Коля судорожно пытался вдохнуть и не мог. Коршун резко согнул парня, наклонив его голову вперёд, нажал под вздох, и всё закончилось. Тяжело дыша, Коля выпрямился, он был весь мокрый от пота. На крыши Садовой улицы выползало грузное облако, лиловое от злости. Грохоча жестью, оно волоклось по скатам крыш, гоня перед собой тяжёлые горячие смерчи, тополя скрипели, как мачты, громко хлопало на верёвках бельё.

Сергей Игнатьевич молча протянул Коле руку. Тот непонимающе таращился в его ладонь, а потом, вдруг сообразив, чего именно ждёт от него глава, резко замотал головой.

— Извините, Сергей Игнатьевич, кажется, я его проглотил.

— Ну и пропадай там, куда катишься! — злобно рыкнул Коршун, отбрасывая Колю с дороги. — Неблагодарный сопляк. Бьёшься для них, чтобы люди даже дверей не запирали, ни бомжей, ни алкоголиков, все при деле, всё работает, а он носится со своими детскими бреднями, словно курица с яйцом, ломается. Недоросль! Щенок! Так отдашь зерно или нет?! — рявкнул он в лицо Коле.

Косматая туча топорщилась дыбом, крылья грозовых фронтов взбивали воздух над городом. «Грах!» — небо треснуло пополам. В следующий миг Коля увидел, как Коршун несётся вдоль улицы, распинывая с пути первые градины и проклиная на весь свет неблагодарных мамкиных сопляков.

— Что? Что ты сказал ему? — Артурчик тащил Колю в двери школы. — Ты тоже? Тоже отдал, да?

Коля шевельнул языком, выкатил из-за щеки тёплый камешек и сплюнул в ладонь.

И пала тьма.

Васю нашли через два дня на отмели возле лесопилки. На опознание ребят не пустили, и они подпирали стенку возле новостного стенда, в ожидании, когда выйдут родители Васи, но все уже знали, что ошибки нет, и попытка надеяться не принесёт плодов.

— Пиво пил, спрашивает. Пил, говорю. Ну, значит, поскользнулся, упал в воду, не выбрался, — Сергуня в сотый раз, наверное, пересказывал свой разговор со следователем. — Я ж как было рассказываю. Как было, так и сказал, и пил, и поскользнуться мог.

— Всё нормально, Серый, всё правильно.

«Товарищ твой заходил, Вася который», — вспоминал Коля мамины слова.

Оглоушенный ссорой с Нинкой, невероятными догадками и пуще того разговором с Коршуном, мокрый от дождя и побитый градом, в измазанных грязью брюках, Коля только буркнул «ага», наскоро сполоснулся и рухнул в кровать, и даже не вспомнил с утра о Васином обещании. И теперь Коля никак не мог отвести от себя мысль о спичечном коробке, который Вася носил с собой, и о камне, лежавшем в нём. Знать бы ещё, цел ли тот камень.

Хоронили Васю, как и полагалось на третий день с утра, а в полдень получали аттестаты. Церемония прошла скомкано, ни Нинка, ни её отец на вручение не явились. Дома Коля бросил корочки к другим документам, присел у окна, да так и застыл, не обращая внимания на время, и только в сумерках очнулся. Родители гостили в Малых Кошках, и в пустом доме лишь одни ходики напоминали, что где-то продолжается жизнь.

Вдруг ритмичный ход часов нарушил дробный стук по стеклу. Рука поднялась над краем рамы и снова постучала. Коля распахнул дальнее окно, выходившее на тропу, ведущую к плодовым садам, и увидел Нинку. Она стояла на нижней планке забора и куталась от сырости в огромную шаль.

— Выйди, Коля, ненадолго. Один раз.

Коля послушно схватил со стула куртку и выпрыгнул в палисадник, в один прыжок преодолел заборчик и зашагал следом за Нинкой в пустоту садов. Вечерняя темнота тут же отрезала их от городка, звуки доносились издалека, от реки тянуло болотом, землёй и гнилью. Они шли, пока тропинка не метнулась в сторону и не пошла на подъём, только тогда Коля понял, что они обошли половину городка, и теперь поднимаются к дому главы.

Поднявшись к дому, Нинка развела концы шали, как крылья, и закружилась по мокрой траве.

— Смотри! Смотри, видишь? Это моё приданое. Всё, что видишь, всё, что может быть, всё, что сбудется! Хочешь, всё это будет твоим?

Девушка повернулась к Коле. Блеснули в темноте многочисленные нити бус во множество рядов, змеиными кольцами охватывали они шею Нинки, спускались на грудь и растекались по плечам. Любая другая шея согнулась бы под такой тяжестью, любая другая тяжесть гремела бы при каждом движении, но эти бусы не были каменными. Чечевицы, овалы, горошины. Алые, зелёные, рыжие, палевые и голубые. Похожие на яшму, похожие на сердолики, не похожие ни на один из известных минералов, отчётливо видимые в темноте, тяжёлые и тёплые — разные, все они держали Нинку в объятиях крепче и надёжнее, чем может держать один человек.

— Тебе ведь понравилось смотреть на город, — Нинка неспешно приблизилась, взяла Колю за руки и заглянула в лицо. — Отсюда его весь видно. Вон твой дом.

Коля посмотрел вперёд. Свет на тополе — машина въезжает во двор, замолкла соседская собака — дед Константин вышел покурить и разговаривает с отцом. Проступил лёгкий абрис соседской жимолости — это мать зажгла свет в кухне и должно быть собирает на стол, он, Коля, голоден, мальчику надо поужинать.

— Тяжело будет уезжать? — участливый голос Нинки коснулся его ушей.

— Тяжело.

— Так не уезжай, — голос девушки дрогнул.

Теперь они стояли лицом к лицу. Острый Нинкин клювик чётко выделялся на фоне света, падающего из окон, а в глазах можно было утонуть. Можно было вообще не родиться, не существовать никогда, такая тьма плескалась в них.

— Не уезжай, Коля. Я для тебя что хочешь сделаю.

Ожерелье на её груди грустно перемигивалось с огоньками окон. Коля вдохнул поглубже:

— Который из них Васин?

Нинка пошатнулась.

— Ты можешь его вернуть? Вернуть мне друга?!

— Он выбросил свой камень в речку, и даже если бы не выбросил, мёртвых возвращать нельзя, — раздался из темноты тяжёлый голос Коршуна.

— Отпустить их всех? — Коля по-прежнему не сводил глаз с Нинки, но вместо неё снова ответил отец.

— Своей судьбой можно распорядиться только один раз, нельзя повернуть обратно.

— Тогда скажи, как я могу держать на нитках чужие жизни? Маму? Отца? Сергуню? Артурчика? Сонечку?

На этот раз Коршун промолчал, и тогда Коля отпустил Нинкины руки, вынул из кармана тусклую бусину, бросил её в рот и сглотнул. И не почувствовал ничего.

— Хочу сам определять свою судьбу. Всегда.

Нинка опустилась на мокрую траву и забилась в рыданиях.

И тогда Коршун встал, выдвинулся из темноты, огромный, тяжёлый. Его тень бежала впереди и накрыла Колю с головой, надвинулась, как сеть, лишая возможности бежать и желания спасаться. Парень стоял, равнодушно отмечая, что не хочет спасаться и не испытывает страха.

— Нет, папа, — Нинка глубоко вдохнула. — Нет, пусть он идёт, куда хочет. Я этого желаю.

Коршун опустил руки на плечи дочери. Наверное, они стояли так, даже когда Коля спустился к садам.

Ночь опустилась на городок, обычная летняя ночь.

А за ней наступило утро, за которое ещё никто не решил, каким ему следует стать к полудню.

Смотрите также