Название: Новое имя
Тема: «Особенный» (или «Магия во мне»)
Автор: tapatunya
Бета: Меррит, Китахара
Краткое содержание: жила-была бабушка, сама виновата.
Предупреждение: три капли натурализма.
Комментарии: разрешены
читать дальше
В день, когда бабе Паше исполнилось семьдесят лет, она встала очень рано. Тщательно начистила вельветовые туфли, надела лучшее выходное платье – белый лен и кружева – и отправилась в районное отделение ЗАГСа, где написала заявление о смене имени.
– Генриетта Генриховна? – растерянно переспросила молодая работница ЗАГСа, подавленная непоколебимой уверенностью бабы Паши в своей правоте и её широкополой шляпкой, украшенной искусственной виноградной гроздью.
В ответ баба Паша разразилась длинной речью о том, что она ненавидит сочетание слов “баба” и “Паша”, а раньше ненавидела отвратительное в своей пролетарской безвкусице обращение “тетя Паша”, и если бы она стала Генриеттой Генриховной раньше, её третий и пятый муж, возможно, не уплыли бы в растлевающие пучины алкогольного безумия.
И без всякого перехода рассказала всем, кто терпеливо ждал своей очереди или сидел за конторками, как правильно жарить бананы; не те желтые, растекающиеся на сковородке, которые продаются в магазинах, а специальные зеленые, в кляре; подавать с диким рисом.
После этого она с достоинством забрала квитанцию на госпошлину, которую и оплатила в ближайшем отделении банка, и с тех пор стала именовать себя Генриеттой Генриховной решительно и безвозвратно, на вполне законных основаниях. Многочисленные внуки и дети сочли бабкину блажь за признаки наступающей старческой деменции, но сама Генриетта Генрихововна думала иначе. Она была убеждена: о ее здравом рассудке красноречиво свидетельствует хотя бы то, что с момента, как дети принялись активно плодиться и размножаться по завету Господню, Генриетта Генриховна во избежание путаницы стала присваивать внукам номера.
В один из мимолетных, утекающих сквозь пальцы дней внучка номер семь забыла в бабушкином доме толстый фантастический роман. Генриетта Генриховна (тогда еще баба Паша) не уважала такого рода печатное слово и страницы книги использовала для растопки в бане, но как-то её взгляд зацепился за строчки, где было описано, как мир мигнул, словно на его зрачок попала соринка.
И после этого настоящий, привычный мир стал мигать вокруг бабы Паши без остановки. Это было похоже на старую кинопленку, на которой изображение время от времени ненадолго заедает. Вроде бы ничего такого, но раздражает.
Баба Паша презирала всяческие суеверия и фантасмагорические россказни. Её жизнь была сплошной, выматывающей реальностью: толкающиеся в нутре дети, молоко, стекающее по груди, потные жаркие ночи с мужьями, каши на завтрак и котлеты на ужин. Тело с годами изнашивалось, дряхлело, а вчерашние младенцы вдруг обзаводились собственными младенцами.
Никаким морганиям или миганиям Вселенной в её жизни не было места, и она сердилась и ворчала на мир, как на блохастую собаку, гоняющую кур по двору.
Потом реальность выкинула новый фокус: она стала подсовывать бабе Паше воспоминания, которым неоткуда было взяться: влажный запах раскаленного воздуха, удушающий аромат хищных цветов, пронзительные крики попугаев и обезьян.
Добротный дом, построенный еще вторым мужем бабы Паши, зарастал густой паутиной с такой скоростью, что за метелку приходилось браться по несколько раз на дню, однако ни одного паука не было видно. Тяжелые головы подсолнухов в огороде по ночам превращались в оскаленные звериные морды, а обвивающий дом плющ – в змей.
Баба Паша посетила четырех психологов и одного невропатолога. Она добровольно залезла в узкую камеру магнитно-резонансного томографа и обошла специалистов-врачей с той же тщательностью, с которой когда-то проверяла головы своих пятнадцати детей в поисках вшей. И у гинеколога с потрясением выяснила, что в шестьдесят восемь лет снова стала девственницей.
Время расхохоталось и понеслось в обратную сторону. Вместо седины нахально росли иссиня-черные волосы. Вместо морщин появлялись веснушки и родинки. Когда баба Паша заставила свою внучку номер четырнадцать пересчитать эти родинки, их оказалось сто тридцать девять – слишком много для одного человека.
К своему семидесятому дню рождения баба Паша призналась себе, что так больше жить нельзя. Она скосила подсолнухи, продала дом, отдала соседу собаку и девственность, постриглась наголо и сменила имя.
Чтобы избежать подсолнухов-зверей, плюща-змей, а больше всего – бесконечных внуков, которых то и дело подкидывали ей на передержку, Генриетта Генриховна перебралась в просторную комнату в коммунальной квартире, здраво рассудив, что среди ни в чем не повинных людей мир постесняется выкидывать коленца. Разложила кружевные салфетки на столики и комоды, а на пол – самотканные коврики, и начала новую жизнь.
В этой комнате впервые за долгое время Генриетта Генриховна проспала всю ночь без сновидений, зато поутру обнаружила, что пол её комнаты сплошь усыпан пестрыми трупиками невиданных в этих краях птиц.
За открытым окном шумел обычный летний провинциальный город, в котором отродясь не водилось никаких летающих тварей ярче сороки.
Генриетта Генриховна собрала птичьи тушки и отнесла на кафедру зоологии.
К лысой, покрытой многочисленными родинками старушке там отнеслись с определенным интересом еще до того, как она продемонстрировала принесенное. Молоденький несуразный биолог нырнул лицом в раззявленное брюхо мешка, отшатнулся, выблевал завтрак в фикус и поднял на Генриетту Генриховну глаза, в которых плескалась вся скорбь планеты.
Генриетта Генриховна потребовала, чтобы сотрудники кафедры оформили акт приема птичьих трупов неизвестной породы, дотошно пересчитала количество (тридцать восемь), после чего, посеяв в научных рядах некоторую панику, отправилась к третьей дочери гулять с девятой внучкой.
Вечером, готовясь ко сну, Генриетта Генриховна плотно закрыла окно и прицепила над кроватью противомоскитную сетку, увешанную колокольчиками. Навязчивая мысль, что птичьи тушки могли оказаться под одеялом, неприятно щекотала нервы.
Полюбовавшись полчаса на мигающий и моргающий потолок, она трижды перевернула подушку, пробормотала: “На новом месте приснись жених невесте”, – и решительно зажмурилась.
С утра, не доверяя глазам, Генриетта Генриховна обошла комнату по периметру, заглянула под кровать и растерянно похлопала дверками шкафов. Ни птиц, ни других необъяснимых явлений.
Ощутив что-то вроде разочарования, она отправилась на коммунальную кухню варить кофе. Следующие две недели Генриетта Генриховна провела в спокойной скуке старости, не омраченной всякими несуразицами.
Её мало смущало то обстоятельство, что тихую коммуналку заполонили разнообразные биологи, орнитологи и уфологи, которые ползали на коленях по её комнате, измеряли температуру, брали образцы воздуха и давали развернутые интервью многочисленным журналистам.
Генриетта Генриховна проводила дни на кухне, попивая кофе. Высокое давление, которое разлучило её с любимым напитком несколько лет назад, непостижимым образом снизилось, суставы перестали реагировать на изменения погоды, набухшие на руках вены спрятались под гладкой веснушчатой кожей.
К концу июня старческая дальнозоркость сменилась на зрелую близорукость.
Примерно в это же время соседи по коммуналке перестали выражать свое негодование по поводу незваных гостей на словах и приступили к активным боевым действиям, и Генриетта Генриховна оказалась в плотном кольце врагов.
В разгар военных действий, когда в супе, мирно кипящем на общей газовой плите, появился кусок старой бельевой веревки, а помойное ведро выплеснуло содержимое на новенькие боты Генриетты Генриховны, пришла с визитом старшая дочь.
Когда-то она была проказливой Галинкой, но к пятидесяти пяти годам погрузнела, погрустнела и растеряла половину волос, хотя в остальном, как и другие потомки Генриетты Генриховны, по-прежнему отличалась прекрасным здоровьем.
Они не виделись несколько месяцев, и теперь дочь в изумлении застыла на пороге. Потом она взяла мать за руку и подвела её к большому зеркалу у окна.
Из мутного отражения на них смотрели ровесницы.
– Так, – сказала Галинка голосом, который появлялся у нее в тех редких случаях, когда заболевали дети, – и давно с тобой это началось?
Генриетта Генриховна смущенно провела рукой по макушке, слегка шершавой из-за колючки недавно проклюнувшихся волос, и виновато потупилась.
Галинка обошла её по кругу, подергала за ставший слишком свободным халат.
– Да уж, – сказала дочь почти истерично, – и до какой степени ты собираешься уменьшаться? До эмбриона?
Генриетта Генриховна вовсе не планировала таких крайностей. Наблюдая за собой, она только тихо радовалась тем удобствам, которое предоставляло молодеющее тело, да мечтала, что застынет в тридцати годах, может быть, полюбит нового мужчину и даже родит еще одного ребенка. Слова дочери, вернее, их очевидная справедливость, грозили разрушить эти грезы.
Едва выставив за порог озадаченную и встревоженную Галинку, Генриетта Генриховна заперлась в своей комнате, задернула занавески, и просидела почти сутки, отдав себя на растерзание внезапной и беспощадной панике. Пятнадцать детей и сорок внуков цикл за циклом появлялись на свет, и все это уже было, и все это еще будет.
Кошмары закончились позывами переполненного мочевого пузыря, что и вынудило её покинуть убежище. Тихо скрипнув дверью, Генриетта Генриховна осторожно выглянула наружу и увидела свисающие с потрескавшегося потолка лианы.
“Мне пора”, – отчетливо подумала Генриетта Генриховна. И даже вслух сказала:
– Мне пора.
После чего собрала небольшую сумку, сняла все деньги со сберкнижки, купила билет на ближайший поезд дальнего следования и уехала из родного города.
Она не пряталась, хотя именно так и выглядели смена имена и адреса, не убегала.
Просто пришло её время. Будто бы ее вела какая-то цель, пока еще не утонувшая в безумии мира.
Генриетта Генриховна ехала к рассвету, меняя города. Ночи превратились в кошмары: десятки и сотни детей приходили к ней во сне, и все называли мамой. Она просыпалась от крика, в поту и боли схваток, и ехала все дальше на восток. Генриетта Генриховна стала сторониться зеркал, но молодое отражение преследовало её в витринах и окнах. Тело стройнело, набиралось сил, становилось гибким и красивым, и не было на земле такого места, где все это могло бы прекратиться.
Пятнадцать детей и сорок внуков продолжали множиться в её сознании, превращаясь в целую армию – с размытыми лицами и протянутыми руками. Удушающий, влажный, жаркий воздух окутывал Генриетту Генриховну даже среди зимних морозов. В дребезжащих от старости поездах, в убогости провинциальных гостиниц, в бесконечном движении на восток её преследовали пронзительные крики обезьян и попугаев.
Все закончилось серым весенним утром, когда мир вдруг расступился, и Генриетта Генриховна оказалась наедине с бесконечным, слабо мерцающим в тумане морем. Дальше ничего не было, и неоткуда было чему-то взяться. Она ощущала всесилие своего тела и усталость разума. Все это уже было, и всему еще предстояло быть.
Никогда за всю длинную жизнь Генриетте Генриховне не доводилось бывать на море. Если бы однажды она вместе со своими многочисленными отпрысками решила съездить на отдых, то ей удалось бы заполнить своими домочадцами полтора плацкартных вагона.
И вот теперь она стояла здесь одна-одинешенька и не понимала, как вообще могла жить столько лет вдали от этой безмятежной бесконечности.
В ту минуту все обрело ясность, и, зажмурившись в лучах восходящего солнца, она спокойно приняла пришедшие воспоминания.
Потом Генриетта Генриховна разделась донага, аккуратно сложила вещи на берегу. Вода оказалась ледяной, но она все шагала и шагала вперед, пока не погрузила в этот холод свое натруженное лоно, усталый живот, грудь и плечи. Прежде, чем окунуться в море с головой, она попыталась все же посчитать, сколько раз меняла имя и сколько раз её старость не достигала логической точки, но эти расчеты оказались такими страшными, что Генриетта Генриховна торопливо зажмурилась и нырнула.
Пронзительно кричали попугаи и обезьяны. Было жарко и влажно, и какие-то насекомые беззастенчиво ползали по голому животу и рукам.
Иолихуани открыла глаза и увидела низкое настырное солнце.
Старый цикл закончился, и неизвестно, сколько времени должно пройти до следующего.
Силы восстановятся очень быстро, и с каждым днем она будет себя чувствовать все лучше, но сейчас Иолихуани захлестнула обида. Не должна мать видеть смерть своих детей, а в этот цикл почти никто из ее отпрысков не выжил; ветви ее дерева обрублены, старания Иолихуани оказались напрасны, и она знала, кто в этом виноват.
Ненависть и ярость клокотали в горле, когда она с трудом поднялась и стряхнула с себя жирных, наглых рыжих муравьев.
Она стояла, слегка покачиваясь от слабости, и думала о том, что надо найти и убить шамана, который иногда был змеей, а иногда оскаленным зверем, но чаще – ненасытным до власти всего лишь человеком, из-за жестоких игр которого гибли дети Иолихуани и дети ее детей.
Её не мучили ни жажда, ни голод. Те, кто создал Иолихуани, сделали её тело выносливым и сильным, ведь ему предстояло бесчисленное число раз воспроизводить себе подобных.
Когда в большом мире люди начинали вырождаться и хиреть от поколения к поколению, Иолихуани начинала цикл. Из ее лона выходили крепкие, здоровые дети. Здоровые и послушные. Шаман повелевал ею и её детьми, становясь божеством на земле.
Когда же его жизнь катилась к закату, он уходил в джунгли, а на смену ему возвращался новый шаман, которому Иолихуани также становилась покорна.
Циклы следовали один за другим, все было предопределено, как пусть солнца по небосводу. Но сегодня Иолихуани решила изменить ход вещей.
Она огляделась вокруг, размышляя, в какой стороне поселение. Вскинула руки и заплела в тугую косу свои длинные волосы. А потом пошла и задушила ею шамана.
Она неторопливо вышла из воды, нисколько не смущаясь своей наготы. Холод покинул её, и теперь было тепло и спокойно.
Стайка мальчишек-велосипедистов остановились неподалеку, во все глаза пялясь на прекрасную юную девушку, появившуюся из моря. Она улыбнулась им, невольно отмечая, что через несколько лет они вырастут в хороших, добрых мужей.
Потянувшись к своей одежде, она поняла, что в голове у неё пусто и свободно, но это не напугало, а, наоборот, обрадовало. Не было ничего – ни воспоминаний, ни страхов, ни беспокойства.
Ей предстояла долгая, трудная жизнь, пройти которую поможет смутное чувство, что она все делает правильно.
Тема: «Особенный» (или «Магия во мне»)
Автор: tapatunya
Бета: Меррит, Китахара
Краткое содержание: жила-была бабушка, сама виновата.
Предупреждение: три капли натурализма.
Комментарии: разрешены
читать дальше
В день, когда бабе Паше исполнилось семьдесят лет, она встала очень рано. Тщательно начистила вельветовые туфли, надела лучшее выходное платье – белый лен и кружева – и отправилась в районное отделение ЗАГСа, где написала заявление о смене имени.
– Генриетта Генриховна? – растерянно переспросила молодая работница ЗАГСа, подавленная непоколебимой уверенностью бабы Паши в своей правоте и её широкополой шляпкой, украшенной искусственной виноградной гроздью.
В ответ баба Паша разразилась длинной речью о том, что она ненавидит сочетание слов “баба” и “Паша”, а раньше ненавидела отвратительное в своей пролетарской безвкусице обращение “тетя Паша”, и если бы она стала Генриеттой Генриховной раньше, её третий и пятый муж, возможно, не уплыли бы в растлевающие пучины алкогольного безумия.
И без всякого перехода рассказала всем, кто терпеливо ждал своей очереди или сидел за конторками, как правильно жарить бананы; не те желтые, растекающиеся на сковородке, которые продаются в магазинах, а специальные зеленые, в кляре; подавать с диким рисом.
После этого она с достоинством забрала квитанцию на госпошлину, которую и оплатила в ближайшем отделении банка, и с тех пор стала именовать себя Генриеттой Генриховной решительно и безвозвратно, на вполне законных основаниях. Многочисленные внуки и дети сочли бабкину блажь за признаки наступающей старческой деменции, но сама Генриетта Генрихововна думала иначе. Она была убеждена: о ее здравом рассудке красноречиво свидетельствует хотя бы то, что с момента, как дети принялись активно плодиться и размножаться по завету Господню, Генриетта Генриховна во избежание путаницы стала присваивать внукам номера.
В один из мимолетных, утекающих сквозь пальцы дней внучка номер семь забыла в бабушкином доме толстый фантастический роман. Генриетта Генриховна (тогда еще баба Паша) не уважала такого рода печатное слово и страницы книги использовала для растопки в бане, но как-то её взгляд зацепился за строчки, где было описано, как мир мигнул, словно на его зрачок попала соринка.
И после этого настоящий, привычный мир стал мигать вокруг бабы Паши без остановки. Это было похоже на старую кинопленку, на которой изображение время от времени ненадолго заедает. Вроде бы ничего такого, но раздражает.
Баба Паша презирала всяческие суеверия и фантасмагорические россказни. Её жизнь была сплошной, выматывающей реальностью: толкающиеся в нутре дети, молоко, стекающее по груди, потные жаркие ночи с мужьями, каши на завтрак и котлеты на ужин. Тело с годами изнашивалось, дряхлело, а вчерашние младенцы вдруг обзаводились собственными младенцами.
Никаким морганиям или миганиям Вселенной в её жизни не было места, и она сердилась и ворчала на мир, как на блохастую собаку, гоняющую кур по двору.
Потом реальность выкинула новый фокус: она стала подсовывать бабе Паше воспоминания, которым неоткуда было взяться: влажный запах раскаленного воздуха, удушающий аромат хищных цветов, пронзительные крики попугаев и обезьян.
Добротный дом, построенный еще вторым мужем бабы Паши, зарастал густой паутиной с такой скоростью, что за метелку приходилось браться по несколько раз на дню, однако ни одного паука не было видно. Тяжелые головы подсолнухов в огороде по ночам превращались в оскаленные звериные морды, а обвивающий дом плющ – в змей.
Баба Паша посетила четырех психологов и одного невропатолога. Она добровольно залезла в узкую камеру магнитно-резонансного томографа и обошла специалистов-врачей с той же тщательностью, с которой когда-то проверяла головы своих пятнадцати детей в поисках вшей. И у гинеколога с потрясением выяснила, что в шестьдесят восемь лет снова стала девственницей.
Время расхохоталось и понеслось в обратную сторону. Вместо седины нахально росли иссиня-черные волосы. Вместо морщин появлялись веснушки и родинки. Когда баба Паша заставила свою внучку номер четырнадцать пересчитать эти родинки, их оказалось сто тридцать девять – слишком много для одного человека.
К своему семидесятому дню рождения баба Паша призналась себе, что так больше жить нельзя. Она скосила подсолнухи, продала дом, отдала соседу собаку и девственность, постриглась наголо и сменила имя.
Чтобы избежать подсолнухов-зверей, плюща-змей, а больше всего – бесконечных внуков, которых то и дело подкидывали ей на передержку, Генриетта Генриховна перебралась в просторную комнату в коммунальной квартире, здраво рассудив, что среди ни в чем не повинных людей мир постесняется выкидывать коленца. Разложила кружевные салфетки на столики и комоды, а на пол – самотканные коврики, и начала новую жизнь.
В этой комнате впервые за долгое время Генриетта Генриховна проспала всю ночь без сновидений, зато поутру обнаружила, что пол её комнаты сплошь усыпан пестрыми трупиками невиданных в этих краях птиц.
За открытым окном шумел обычный летний провинциальный город, в котором отродясь не водилось никаких летающих тварей ярче сороки.
Генриетта Генриховна собрала птичьи тушки и отнесла на кафедру зоологии.
К лысой, покрытой многочисленными родинками старушке там отнеслись с определенным интересом еще до того, как она продемонстрировала принесенное. Молоденький несуразный биолог нырнул лицом в раззявленное брюхо мешка, отшатнулся, выблевал завтрак в фикус и поднял на Генриетту Генриховну глаза, в которых плескалась вся скорбь планеты.
Генриетта Генриховна потребовала, чтобы сотрудники кафедры оформили акт приема птичьих трупов неизвестной породы, дотошно пересчитала количество (тридцать восемь), после чего, посеяв в научных рядах некоторую панику, отправилась к третьей дочери гулять с девятой внучкой.
Вечером, готовясь ко сну, Генриетта Генриховна плотно закрыла окно и прицепила над кроватью противомоскитную сетку, увешанную колокольчиками. Навязчивая мысль, что птичьи тушки могли оказаться под одеялом, неприятно щекотала нервы.
Полюбовавшись полчаса на мигающий и моргающий потолок, она трижды перевернула подушку, пробормотала: “На новом месте приснись жених невесте”, – и решительно зажмурилась.
С утра, не доверяя глазам, Генриетта Генриховна обошла комнату по периметру, заглянула под кровать и растерянно похлопала дверками шкафов. Ни птиц, ни других необъяснимых явлений.
Ощутив что-то вроде разочарования, она отправилась на коммунальную кухню варить кофе. Следующие две недели Генриетта Генриховна провела в спокойной скуке старости, не омраченной всякими несуразицами.
Её мало смущало то обстоятельство, что тихую коммуналку заполонили разнообразные биологи, орнитологи и уфологи, которые ползали на коленях по её комнате, измеряли температуру, брали образцы воздуха и давали развернутые интервью многочисленным журналистам.
Генриетта Генриховна проводила дни на кухне, попивая кофе. Высокое давление, которое разлучило её с любимым напитком несколько лет назад, непостижимым образом снизилось, суставы перестали реагировать на изменения погоды, набухшие на руках вены спрятались под гладкой веснушчатой кожей.
К концу июня старческая дальнозоркость сменилась на зрелую близорукость.
Примерно в это же время соседи по коммуналке перестали выражать свое негодование по поводу незваных гостей на словах и приступили к активным боевым действиям, и Генриетта Генриховна оказалась в плотном кольце врагов.
В разгар военных действий, когда в супе, мирно кипящем на общей газовой плите, появился кусок старой бельевой веревки, а помойное ведро выплеснуло содержимое на новенькие боты Генриетты Генриховны, пришла с визитом старшая дочь.
Когда-то она была проказливой Галинкой, но к пятидесяти пяти годам погрузнела, погрустнела и растеряла половину волос, хотя в остальном, как и другие потомки Генриетты Генриховны, по-прежнему отличалась прекрасным здоровьем.
Они не виделись несколько месяцев, и теперь дочь в изумлении застыла на пороге. Потом она взяла мать за руку и подвела её к большому зеркалу у окна.
Из мутного отражения на них смотрели ровесницы.
– Так, – сказала Галинка голосом, который появлялся у нее в тех редких случаях, когда заболевали дети, – и давно с тобой это началось?
Генриетта Генриховна смущенно провела рукой по макушке, слегка шершавой из-за колючки недавно проклюнувшихся волос, и виновато потупилась.
Галинка обошла её по кругу, подергала за ставший слишком свободным халат.
– Да уж, – сказала дочь почти истерично, – и до какой степени ты собираешься уменьшаться? До эмбриона?
Генриетта Генриховна вовсе не планировала таких крайностей. Наблюдая за собой, она только тихо радовалась тем удобствам, которое предоставляло молодеющее тело, да мечтала, что застынет в тридцати годах, может быть, полюбит нового мужчину и даже родит еще одного ребенка. Слова дочери, вернее, их очевидная справедливость, грозили разрушить эти грезы.
Едва выставив за порог озадаченную и встревоженную Галинку, Генриетта Генриховна заперлась в своей комнате, задернула занавески, и просидела почти сутки, отдав себя на растерзание внезапной и беспощадной панике. Пятнадцать детей и сорок внуков цикл за циклом появлялись на свет, и все это уже было, и все это еще будет.
Кошмары закончились позывами переполненного мочевого пузыря, что и вынудило её покинуть убежище. Тихо скрипнув дверью, Генриетта Генриховна осторожно выглянула наружу и увидела свисающие с потрескавшегося потолка лианы.
“Мне пора”, – отчетливо подумала Генриетта Генриховна. И даже вслух сказала:
– Мне пора.
После чего собрала небольшую сумку, сняла все деньги со сберкнижки, купила билет на ближайший поезд дальнего следования и уехала из родного города.
Она не пряталась, хотя именно так и выглядели смена имена и адреса, не убегала.
Просто пришло её время. Будто бы ее вела какая-то цель, пока еще не утонувшая в безумии мира.
Генриетта Генриховна ехала к рассвету, меняя города. Ночи превратились в кошмары: десятки и сотни детей приходили к ней во сне, и все называли мамой. Она просыпалась от крика, в поту и боли схваток, и ехала все дальше на восток. Генриетта Генриховна стала сторониться зеркал, но молодое отражение преследовало её в витринах и окнах. Тело стройнело, набиралось сил, становилось гибким и красивым, и не было на земле такого места, где все это могло бы прекратиться.
Пятнадцать детей и сорок внуков продолжали множиться в её сознании, превращаясь в целую армию – с размытыми лицами и протянутыми руками. Удушающий, влажный, жаркий воздух окутывал Генриетту Генриховну даже среди зимних морозов. В дребезжащих от старости поездах, в убогости провинциальных гостиниц, в бесконечном движении на восток её преследовали пронзительные крики обезьян и попугаев.
Все закончилось серым весенним утром, когда мир вдруг расступился, и Генриетта Генриховна оказалась наедине с бесконечным, слабо мерцающим в тумане морем. Дальше ничего не было, и неоткуда было чему-то взяться. Она ощущала всесилие своего тела и усталость разума. Все это уже было, и всему еще предстояло быть.
Никогда за всю длинную жизнь Генриетте Генриховне не доводилось бывать на море. Если бы однажды она вместе со своими многочисленными отпрысками решила съездить на отдых, то ей удалось бы заполнить своими домочадцами полтора плацкартных вагона.
И вот теперь она стояла здесь одна-одинешенька и не понимала, как вообще могла жить столько лет вдали от этой безмятежной бесконечности.
В ту минуту все обрело ясность, и, зажмурившись в лучах восходящего солнца, она спокойно приняла пришедшие воспоминания.
Потом Генриетта Генриховна разделась донага, аккуратно сложила вещи на берегу. Вода оказалась ледяной, но она все шагала и шагала вперед, пока не погрузила в этот холод свое натруженное лоно, усталый живот, грудь и плечи. Прежде, чем окунуться в море с головой, она попыталась все же посчитать, сколько раз меняла имя и сколько раз её старость не достигала логической точки, но эти расчеты оказались такими страшными, что Генриетта Генриховна торопливо зажмурилась и нырнула.
Пронзительно кричали попугаи и обезьяны. Было жарко и влажно, и какие-то насекомые беззастенчиво ползали по голому животу и рукам.
Иолихуани открыла глаза и увидела низкое настырное солнце.
Старый цикл закончился, и неизвестно, сколько времени должно пройти до следующего.
Силы восстановятся очень быстро, и с каждым днем она будет себя чувствовать все лучше, но сейчас Иолихуани захлестнула обида. Не должна мать видеть смерть своих детей, а в этот цикл почти никто из ее отпрысков не выжил; ветви ее дерева обрублены, старания Иолихуани оказались напрасны, и она знала, кто в этом виноват.
Ненависть и ярость клокотали в горле, когда она с трудом поднялась и стряхнула с себя жирных, наглых рыжих муравьев.
Она стояла, слегка покачиваясь от слабости, и думала о том, что надо найти и убить шамана, который иногда был змеей, а иногда оскаленным зверем, но чаще – ненасытным до власти всего лишь человеком, из-за жестоких игр которого гибли дети Иолихуани и дети ее детей.
Её не мучили ни жажда, ни голод. Те, кто создал Иолихуани, сделали её тело выносливым и сильным, ведь ему предстояло бесчисленное число раз воспроизводить себе подобных.
Когда в большом мире люди начинали вырождаться и хиреть от поколения к поколению, Иолихуани начинала цикл. Из ее лона выходили крепкие, здоровые дети. Здоровые и послушные. Шаман повелевал ею и её детьми, становясь божеством на земле.
Когда же его жизнь катилась к закату, он уходил в джунгли, а на смену ему возвращался новый шаман, которому Иолихуани также становилась покорна.
Циклы следовали один за другим, все было предопределено, как пусть солнца по небосводу. Но сегодня Иолихуани решила изменить ход вещей.
Она огляделась вокруг, размышляя, в какой стороне поселение. Вскинула руки и заплела в тугую косу свои длинные волосы. А потом пошла и задушила ею шамана.
Она неторопливо вышла из воды, нисколько не смущаясь своей наготы. Холод покинул её, и теперь было тепло и спокойно.
Стайка мальчишек-велосипедистов остановились неподалеку, во все глаза пялясь на прекрасную юную девушку, появившуюся из моря. Она улыбнулась им, невольно отмечая, что через несколько лет они вырастут в хороших, добрых мужей.
Потянувшись к своей одежде, она поняла, что в голове у неё пусто и свободно, но это не напугало, а, наоборот, обрадовало. Не было ничего – ни воспоминаний, ни страхов, ни беспокойства.
Ей предстояла долгая, трудная жизнь, пройти которую поможет смутное чувство, что она все делает правильно.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-5
-
-
04.06.2014 в 04:24а как?
читать дальше
-
-
04.06.2014 в 06:44-
-
04.06.2014 в 09:32-
-
04.06.2014 в 12:48особенно Генриетта Генриховна собрала птичьи тушки и отнесла на кафедру зоологии. порадовало! и уфологи ходящие по коммуналке.
а концовка безумно правильная
-
-
06.06.2014 в 04:31-
-
06.06.2014 в 06:47ну, я так понял, что это был флешбэк, про Иолихуани?..
Типа, там же сказано, что В ту минуту все обрело ясность, и, зажмурившись в лучах восходящего солнца, она спокойно приняла пришедшие воспоминания. , ну, и дальше вся такая архетипно в водичку забралась, как в сериале "Тропиканка", и погрузилась в мемориз. Я так понял, она шамана закабанила давным-давно, а теперь свободна?..
ну хотя да, оно несколько смазано.
Задорная шняга, про градус притчевости соглашусь, тут шаг влево-вправо, и я первый метнул бы топор в утрированный выбор имени, а так вполне себе. Очень бодро заходит, галопчиком.
отдала соседу собаку и девственность
вот неизменно чарует такого рода ложный синт.параллелизм, тем более, что потерять невинность в таком возрасте даже стремительно молодеющей бабке - нетривиальная задача)
Вскинула руки и заплела в тугую косу свои длинные волосы. А потом пошла и задушила ею шамана.
люблю такой макабр
В целом прикольно, хотя не без моментов, по мне шубка.)
-
-
06.06.2014 в 14:17аа... я подумал, это была мифовставка в момент "смерти", то есть вот она тонет, молодея - вот вставка, в которой Иолихуани осознаёт, душит шамана и отправляется на новый круг - и вот она выходит из реки молодая-свежая. то, что это прям флешбэк, я вот только в твоём комменте сообразил.
-
-
06.06.2014 в 18:52Правда, шаман,Те, кто создал Иолихуани, и прочий обоснуй показались лишними. Понятно желание автора предоставить объяснение происходящему, но кмк стилистически получилась не совсем та вишенка к тому торту
-
-
14.06.2014 в 21:26Время расхохоталось и понеслось в обратную сторону.
Генриетта Генриховна потребовала, чтобы сотрудники кафедры оформили акт приема птичьих трупов неизвестной породы, дотошно пересчитала количество (тридцать восемь), после чего, посеяв в научных рядах некоторую панику, отправилась к третьей дочери гулять с девятой внучкой.
Все закончилось серым весенним утром, когда мир вдруг расступился, и Генриетта Генриховна оказалась наедине с бесконечным, слабо мерцающим в тумане морем. Дальше ничего не было, и неоткуда было чему-то взяться.
Прелесть.
Мне ужасно заходит ваш стиль
-
-
20.06.2014 в 15:38Спасибо, автор!
-
-
20.06.2014 в 16:34-
-
21.06.2014 в 19:55-
-
22.06.2014 в 09:375/6
-
-
23.06.2014 в 19:28-
-
26.06.2014 в 21:58спойлерно
-
-
02.07.2014 в 02:44-
-
05.07.2014 в 21:09-
-
05.07.2014 в 22:15-
-
07.07.2014 в 13:59-
-
08.07.2014 в 07:29-
-
08.07.2014 в 18:27-
-
11.07.2014 в 19:53-
-
12.07.2014 в 13:54читать дальше
-
-
12.07.2014 в 21:55дохрена
-
-
12.07.2014 в 22:05ужас какой
-
-
23.07.2014 в 00:28-
-
23.07.2014 в 02:06-
-
23.07.2014 в 10:44-
-
23.07.2014 в 11:57-
-
23.07.2014 в 13:40