Quoth the Raven "Nevermore"
ЧАС ВОРОНА
Слепому и в полдень солнце не светит
Название: Медник
Тема: Слепому и в полдень солнце не светит
Автор: Леориэль
Бета: marjukka
Примечания: автор ни к чему не призывает и вам не советует.
Комментарии: разрешены
Тема: Слепому и в полдень солнце не светит
Автор: Леориэль
Бета: marjukka
Примечания: автор ни к чему не призывает и вам не советует.
Комментарии: разрешены
В среду его уволили. Сколько себя помнил, он не задерживался нигде дольше трех месяцев. С часовой мастерской вышло и того меньше, он и скопить ничего не успел. Хотя помощнику подмастерья платили не густо. Но платили же.
Рано утром Якоб вошел в тяжелую дубовую дверь, чтобы до полудня провозиться с шестеренками, а в обед все часы таинственным образом остановились. Не только в мастерской: он сбегал в булочную, в ателье, проверил циферблат на автомате с газетами — старой, скрипучей машине с механической лапой, чтобы отсчитывать сдачу. И ничего.
Время замерло в нескольких километрах от Якоба и не спешило возвращаться обратно.
Поначалу грешили на операцию королевской службы безопасности, а то и происки молодых революционеров из партии Противостояния Прогрессу. Хозяин не больно-то их любил и считал, что они, паршивцы, портят ему торговлю. Даром, что кружат вечно вокруг Хромой площади.
Якоб слухам не верил. Несмотря на дикость и отсталость регрессистов, витрины они обычно не били и лавки не громили. Мирно собирались на Хромой площади, пели песни, раздавали цветы с листовками и вещали с поставленного на мостовую ящика, что живое сердце лучше механического. Какой с того вред?
Отец, известный хирург-механик, относился к ним со смесью недоумения и иронии.
«Эх, молодость, — часто ухмылялся он в усы. — Длится до тех пор, пока у любимой тетушки регрессиста не прихватит сердце, а потом — фьють. Втридорога мне заплатит, лишь бы подлатать старушку. И где, спрашивается, гитарка, цветы и принципы? Нету их».
Когда вылетел из университета, Якоб подумывал примкнуть к регрессистам, но куда ему с его фамилией и рожей. Высокая, рыжая, нескладная бестолочь. Дедову внешность он унаследовал, а вот харизму — увы. Пел Якоб плохо, не попадая в ноты. Кричал, а не пел. Цветы не любил — не умел выбирать и никому не дарил. Оттого и расстался с Эльжбетой.
Милой Эльжбетой, которая любила говорить, что им, поцелованным солнцем, нужно держаться вместе.
В тот день регрессистов не видать было на Хромой площади. Редкие прохожие испуганно спрашивали друг друга: «Который час?», и, подобно балеринам в расстроенной музыкальной шкатулке, замирали, разочарованные.
— Подойди сюда, юноша, — позвал его старый часовщик. Он и имени-то Якоба не помнил. — Говорил я Эльжбете внимательней выбирать себе помощников, но она разве слушает?
Эльжбета не была красавицей в обычном понимании этого слова, зато умела собирать невероятной красоты механизмы. Странно, что механиком не пошла.
Они так и познакомились: Якоб остановился посреди площади, завороженный ее выставленной в витрине работой, и загорелся ремеслом. На свидание он уговаривал ее меньше, чем стать ее учеником. Подмастерьем подмастерья. Уже бывшим.
— Пойду спрошу Эльжбету, нужна ли ей моя помощь, — сказал Якоб, прекрасно зная, что помощь не нужна.
Старый часовщик смотрел на него своими прозрачными светло-голубыми глазами. Словно Якоб для него не был живым человеком, а сломанным механизмом.
— Время-то прямо вокруг тебя и остановилось. Испугалось, бедное, и встало на дыбы. А куда покачнется — кто знает.
— Я все обошел по соседству, как Мнишек велел. — Мнишек был старшим сыном старика и заправлял семейным делом. — Ни у кого часы не идут, хозяин. Перепутали вы что-то.
— Отдай Эльжбете те часы, что испортил. И больше чтобы не смел сюда приходить! — закричал старик с неожиданной яростью. — Чего замер? Пошел вон!
Мнишек накинул ему сорок монет сверху и посетовал, что на старческое безумие отца нет управы: додумался обвинить человека в том, что во всем центре города остановились часы.
Раз выгнал, то выгнал. Эльжбета советовала жаловаться в профсоюз. Якоб был в лавке на птичьих правах, но негоже обвинять людей во всякой ерунде.
Эльжбету он тепло обнял и поцеловал на прощание в щеку.
Якоб знал, чем все закончится, когда устраивался в лавку часовщика. Никакое ремесло ему не давалось: чем усерднее пытался вникнуть, тем сокрушительнее терпел поражение.
Через пять минут после того, как Якоб Мицкевич разочаровался в профессии часовых дел мастера, во всем квартале снова пошли часы.
***
Работы нигде не было — готовились праздновать четыреста лет правления династии.
В этот раз милостью королевы Анны отмечали с размахом, четыре дня, к тому же день святого Стефана выпадал на субботу. В итоге гуляния грозили растянуться на неделю, и самые дальновидные загодя закупили на рынке снедь, а самые расторопные — ее более выгодно перепродавали. Якоб не относился ни к расторопным, ни к дальновидным.
Весна выдалась теплая, и столица плыла от запаха свежей зелени и волнительного предвкушения лета.
До выпускных экзаменов оставался месяц, школяры и студенты, старушки и мамаши с ребятишками высыпали на улицы и перемешались, словно разноцветные пуговицы в шкатулке у нерадивой мастерицы. Куда бы ты не ткнулся в поисках уединения, там поджидали хихикающие влюбленные пары.
Одинокая регрессистка с цветами в волосах сегодня не раздражала. Ей подпевали, хлопали и кидали монетки. Побирушки на площади выглядели умиротворенно и празднично.
Погожий день был хорош для всех — за исключением Якоба.
Ему не хотелось выходить из дома, но от узких стенок арендованной комнатушки уже тошнило. Поэтому он бесцельно бродил по округе, смутно надеясь до ночи найти уютную пивнушку. Денег лишних не водилось, но вдруг знакомый кто угостит.
На улицах живо обсуждали, где будут раздавать сладости, а где симпатичные молодые офицеры задарма прокатят на военных дирижаблях — в мирное время те простаивали, но четыреста лет есть четыреста лет.
На стихийной помойке у киоска Якоб разыскал утреннюю газету — многие, прочитав главные новости или вырвав нужное объявление, тут же их и выбрасывали.
Писали о визите кронпринца в часовую лавку на Хромой площади. На фотографии Дмитрий рассматривал сделанные Эльжбетой часы, способные показывать намерения собеседника. Конкуренты, поди, локти кусали от зависти: статья носила броское название «Точность — вежливость королей» и там не забыли большими буквами указать адрес лавки.
Подобные вещи не происходили случайно. Но часовая мастерская не лежала на пути королевских экипажей, а Мнишек и его отец были слишком простыми людьми, чтобы пригласить к себе самого кронпринца. У аристократии — тем более, у королевской семьи — были свои часовых дел мастера. Что Дмитрий позабыл в их лавке?
В газете об этом не сообщалось. Якоб готов был поспорить, что попытайся журналисты расспросить Мнишека, его отца или самого Дмитрия, те не смогли бы назвать причины.
Не потому ли принц захотел зайти в часовую лавку, что один молодой человек накануне из нее уволился? Продолжи Якоб работать в мастерской, тонкую работу Эльжбеты не оценили бы по достоинству. В тот день, когда кронпринц решил бы заглянуть в лавку, его самоходную карету подорвали бы радикалы. Дай бог, чтобы их всех не сгноили в тюрьме за соучастие.
Якоб повертел старую медную монету в руке. Накануне праздников она жгла руку, подбивая на разные глупости.
Было не то что обидно, а горько, что от дедова подарка нет толку. У Карла Мицкевича все оборачивалось небывалым чудом, у Якоба — катастрофой. Везение, обрушившееся на часовщика после его увольнения, это подтверждало.
«Вот бы не видать ее никогда больше! — подумал Якоб. — Жил бы, как отец учил — честным трудом».
Ноги сами принесли его к Разводному мосту.
Мост построили во время правления прабабки королевы Анны — чересчур тяжеловесный и более уродливый, чем вся столичная старина. Корабли под ним не ходили, оттого название казалось издевкой — нечего тут разводить. Низко. Считалось за удачу, если рыбак на лодке сможет пройти под мостом, не ушибив затылок.
Разводным он звался не поэтому.
В былые времена опостылевшей друг другу паре недостаточно было явиться в городской магистрат: церковь настаивала на «и в богатстве, и в бедности». Вот и повелось, что несчастная супруга (или супруг) приходила к Разводному мосту и разбивала о камни подаренную на свадьбу тарелку — в знак того, что больше ни есть, ни спать с нелюбимым не желает под одним кровом. И заложенное в камнях волшебство подтверждало и закрепляло ее слово.
Разводились с приходом прогресса все более буднично — мать Якоба в один прекрасный день уехала из дома и прислала бывшему мужу и маленькому сыну письмо, что жизнь без них за морем гораздо приятнее и в гости она их не ждет, — но традиция жила.
Потом сюда стали приходить избавляться от безнадежных влюбленностей, от вредных привычек, разрывать деловые связи и контракты. Годилось все, с чем ты готов был расстаться. С детьми не выходило, хотя некоторые пробовали — так в соседнем квартале возник сиротский приют.
Перед праздниками люди избавлялись лишь от дурных, приносящих неудачи работников, поэтому Якобы удивился, завидев силуэт на краю парапета. Из-за короткой стрижки не разобрать было, парень это или девка.
Самоубийцы не жаловали Разводной мост: упав с такой высоты не умрешь, а будешь унизительно барахтаться в грязной теплой воде. Потонуть здесь толком не выходило — разве что зачахнуть от тоски и словить пневмонию.
Якоб подошел ближе, но заговаривать первым не стал. Спасать людей у него выходило из рук вон плохо. Хуже только помогать, когда что-то горит. Из должности младшего пожарного его быстро разжаловали: спасатели крайне суеверны. Да и нехорошо вышло с тем домом с химерами: стоило Якобу повернуть вентиль с водой на рукаве, как старинные балки не потухли, а разгорелись пуще прежнего.
Если бы не жгучая потребность избавиться от монеты, он бы и глядеть на мост не решился.
Ну, прыгнет и прыгнет — какое его дело. Намерение прекратить собственную жизнь Якоб не осуждал. Самую чуточку завидовал: его злоключения при всем старании не заканчивались. Если бы он попытался покончить с собой, тоже бы не получилось.
Врал все дед. Не досталось ему удачи.
Якоб размахнулся, собираясь швырнуть монету в реку. Подул ветер, и та ненадолго зависла в воздухе, чтобы потом приземлиться ему на ладонь.
— Реверс, — заметила самоубийца. Глаза у нее были грязно-зеленые, большие — с монету. — Будешь еще бросать?
— Тебе до меня какое дело? — недружелюбно ответил Якоб. — Прыгала — вот и не отвлекайся. Прощай, бренная жизнь.
Самоубийца почесала нос, и Якоб подумал, что когда она чем-то недовольна, то хмурится почти как Эльжбета, завидевшая небрежно собранные часы.
Монетку он бросил, надеясь, что та прилетит девице в лоб и она наконец свалится в реку.
— Реверс. Понимаешь, вчера была годовщина того, как я потеряла кое-что важное. Вот я и напилась, пошла отмечать и проиграла в карты.
Из-за карточных долгов не прыгают с моста. Разве что могут бросить твое тело в мешке под мост, если связался не с теми людьми.
В послевоенной столице огромные долги стали не исключением, а нормой светской жизни. Она что, на желание играла? Только прыгнуть с Разводного моста — глупый фант. Никто бы такое загадал.
— Мне не интересно. Не собираюсь тебя отговаривать.
Раз не везет, нечего садиться играть. По крайней мере, сам Якоб по этой причине не играл и друзьям своим не советовал. Его невезучесть не была настолько сокрушительна, чтобы поражать все живое вокруг, но иногда случались пьяные конфузы вроде покера на вечеринке. Хотя разве ж это игра? Стыд один.
— Выкинешь аверс, прыгну.
Он собирался убрать монетку в карман, но проклятый ветер опять вырвал ее из рук. Она покрутилась, встала на ребро и, устав вращаться, его разочаровала.
— А тебе и правда не везет, — заметила самоубийца. От нее, стоявшей по обратную сторону парапета, прозвучало обидно.
Назло ей Якоб кинул монетку еще раз. И еще. Надеялся, что на десятый наконец свалится в реку. Монетка, девица, сам Якоб. Все одно.
— Все до единого — реверс.
— Лучше бы прыгнула уже, чем реверсы считать.
И в подтверждении своих слов он собирался ее подтолкнуть — будет уроком, — но она ловко залезла обратно, крепко вцепившись в его руку. Вот зараза!
В качестве вознаграждения ему достался сухой поцелуй — тонкие мальчишечьи губы она не красила. Девушка с хитрой улыбкой пожала ему руку и представилась:
— Тринке.
— Три-кто?
— Тринке.
— Это имя или фамилия?
— Для тебя совершенно неважно. Ты пытался меня столкнуть или спасал?
— Сюда не приходят снимать с деревьев котят.
— Разводной мост, — со вкусом произнесла Тринке. — Признаюсь, я пришла в надежде, что меня снимет с перил какой-нибудь богач с разбитым сердцем. Или богачка? Ты часом не владеешь парой дворцов? Что не красавец, я и так вижу.
Ужасно остроумно, учитывая, что его недавно вышвырнули из часовой мастерской. Только неоткуда ей было знать, в газетах о таком не писали.
— Ты не всерьез собиралась прыгать, — догадался Якоб, сам не зная, чем разочарованный. — И про потерю тоже выдумала.
— Я действительно многое потеряла, не только деньги. И собиралась прыгнуть, но может девушка передумать в последний момент, а, Якоб?
Он точно помнил, что не называл ей своего имени.
— Ты с кем-то меня перепутала.
— Якоб Мицкевич, сын Алексея, внук Карла, двадцати семи лет от роду, образование высшее незаконченное, род занятий не определен. Особого интереса не представляет... Тот, кто составлял твое досье, умолчал про десять реверсов из десяти. Бездельник! — с чувством сказала Тринке. — И после этого Томаш Реймер говорит, что разочарован во мне? Из-за одной крошечной ошибки в день, когда во всем центре столицы остановились часы... Постой-ка!
Якоб подумал, что район Тринке знала плохо, иначе не надеялась бы выловить богатеев у Разводного моста. Про жандармов тоже врала.
— Ты! — воскликнула Тринке, ткнув в него пальцем. — Это из-за тебя все! Ты хоть понимаешь, сколько сил и времени я угробила, чтобы собрать их всех в нужное время в нужном мне месте?!
— Я-то тут при чем?
Он даже не знал, о ком она сейчас говорила. Ей это не мешало.
— Ты специально это сделал.
Что именно? Испортил Тринке вымышленную секретную операцию до того, как они познакомились?
— Умел бы останавливать время, притормозил бы твою болтовню.
— Тебе не везет, и ты до сих пор никак этим не пользуешься, — продолжила негодовать Тринке. — Десять реверсов из десяти. Где это видано?
Якоб сомневался, что из этого могло выйти что-то путное. Это дед умел чинить сломанное, а еще находить потерянное и делать так, чтобы разлученные влюбленные пары обретали счастье. Часто не друг с другом.
— Допустим, монетка всегда падает реверсом. Аверсом в моих руках он не станет.
— Это и потрясающе! — объяснила Тринке, словно маленькому ребенку. — Ты знаешь, как трудно в моей работе найти человека, которому стабильно и систематически не везет? Ух, жаль, что Реймер уехал из города. Мы бы с тобой ему показали! А мы ведь все еще можем ему показать. Тут такое дело, Якоб...
— И с чего мне тебе помогать?
— Патриотические чувства? Никто больше не предложит тебе срочную низкооплачиваемую сверхурочную работу до конца праздников?
***
Когда Тринке сообщила, что их цель то ли самим устроить, то ли предотвратить покушение на кронпринца в составе группы регрессистов, Якоб от неожиданности согласился. Знал он этих революционеров: песенки на Хромой площади поют, цветочки дарят. Никакой угрозы.
Зато Тринке наконец признала бы, что брехня все ее туманные намеки, и ничего за ними не стоит. Никакая она не шпионка.
Не убедила его и королевская звезда — на рынке накануне праздника по двадцатке за десяток продавали. Краше еще, сахарные с глазурью. Он прямо так ей и сказал.
Друзья ее песен не пели и цветов не дарили, но более настоящими революционерами от этого не выглядели. Бороду с усами носило всего человека три, из тех, кто постарше. Можно подумать, взяли бы его, Якоба Мицкевича, в дело опасные радикалы.
Появлялись в компании в основном студенты или обиженные жизнью безработные и поденщики вроде него самого. Впервые у него появился шанс куда-то вписаться. Если бы он увлекался страшилками про кронпринца. Людьми революционеры были наивными, а то и вовсе глупыми.
Обсуждали наследника чаще, чем королеву Анну. Верили во все байки о принце Дмитрии, словно малые дети.
Мол, сердце у того заводится по ключу, разум машина, пересобранное после войны тело не знает усталости, а правая рука — настолько ловкая, что способна в полете поймать птицу за крыло. Бла-бла-бла.
Евгеника действительно делала человека сильнее, хирурги-механики успешно восстанавливали утраченные органы и конечности, но ничего сверхъестественного и противного природе, как настаивало учение регрессистов, в том не было. Это выглядело скучно, до ужаса буднично, иногда — в стерильной операционной — кроваво. Тяжелая, кропотливая работа. Якоб не знал, что раздражало его больше — панический страх перед прогрессом или отцовское ему преклонение.
За фамилию его не задирали. Не спросили ни разу, в отличие от университета, тот самый он или нет. То ли сочли тезкой, то ли все в кружке были слишком заняты своими делами.
Гораздо больше, чем принц Дмитрий, на Якоба наводил ужас хмурый сорокалетний разнорабочий Бронислав. Главный в их компании, он чем-то напоминал хозяина часовой лавки — глаза цепкие и злые, как у собаки. Не голубые, а зеленые с карим, почти как у Тринке.
— Этот, что ли? — спросил Бронислав. Якоб втянул голову в плечи. Быть в центре внимания он не любил и в последние дни понял, насколько сильно. — Задохлик.
С правой стороны бровей у Бронислава не было, и он густо рисовал их углем. Иногда добавлял к ним жирные черные усы — волосы на улице у него росли совсем плохо, говорили, что после пожара.
— Работал в часовой мастерской на Хромой, — похвасталась Тринке. — Ушел, когда старик заметил, что он нам помогает.
— И ты готова за него поручиться? — Тринке кивнула. Бронислав не выглядел убежденным. — А кто поручится за тебя, Тринке? Сбежать от жандармов — честь, но как они там оказались? Не ты ли им нашептала, где нас искать?
«Правильно, — подумал про себя Якоб. — Пусть этот нелепый революционный абсурд поскорее закончится. Работы не найду, так с отцом повидаюсь. Может, в честь праздников меньше обычного станет пилить. Или денег даст».
— Если бы я хотела сдать тебя, Бронислав, то сделала бы это после того глупого покушения на королеву Анну. Тогда два миллиона предлагали. Ищи крысу среди своих студентиков.
Королева Анна была любима народом, про покушения в газетах давно не писали. Бронислав, поразмыслив, согласился:
— Зря мы решили бодаться со старушкой. Пусть еще поживет, сколько там ей осталось. И Аля погибла чисто по юношеской дурости. Но тебе, Тринке, я не верю. Мутная ты особа.
— Ищи тогда для дела чистеньких. Способных задарма собрать тебе бомбу до конца праздников, — предложила Тринке. — Тут разве что время остановить, но ты и того не умеешь.
— А он, что ли, умеет? — Бронислав снова внимательно на него посмотрел, Якоб отвел взгляд. — Как там тебя? Яков?
— Якоб! — непроизвольно вырвалось у Якоба. Все он мог стерпеть, а вот когда имя начинали коверкать, не выдерживал.
— Вдвоем что-нибудь сообразим, — пообещала Тринке. — Кто из нас будет бомбу собирать, а кто под руку ему говорить — не твое дело. С вас подготовка, с нас — орудие. Следовать Алиному героическому примеру мы не планируем. Верно, Якоб?
— Верно.
Он плохо разбирался в бомбах, но мрачные рожи Бронислава и его соратников намекали, что лучше согласиться.
— Мы же не станем собирать настоящую бомбу?
— Ты был часовщиком, грузчиком, санитаром, пожарным, лудильщиком, уборщиком, газетчиком, алхимиком, оружейных и игрушечных дел мастером. И все еще не знаешь, как собрать бомбу? Чему сейчас учат детей?
Сама Тринке выглядела немногим его старше и годилась в сестры, не в матери.
— Я был подмастерьем! Принеси-подай и ничего-не-выходит мастером.
— А я играла в театре, — призналась Тринке. — Но я знаю, как выглядит бомба, а ты — почему-то нет.
— Нам нужна убедительная бутафория? — с облегчением понял Якоб. — Это я могу.
Делать вещи, которые походили на настоящие, но почему-то не работали, он за годы скитаний приноровился. Еще бы деньги за это платили!
— Как думаешь, Якоб, как отреагирует товарищ Бронислав, если мы предложим ему бутафорскую бомбу? Не говоря уж о том, что коллеги по специальной службе поднимут меня на смех. Никто прежде не брал террористов, покушавшихся на венценосных особ с фальшивой бомбой.
— Почему бы не одолжить бомбу у жандармов? Раз мы работаем без сверхурочных.
Тринке пристально посмотрела на Якоба, будто увидела всю его глупость поданной на огромном парадном блюде.
— Профессиональную работу сразу видно, а нам нужно кустарное. Хватит и небольшого радиуса устройства. Без поражающих элементов. Можешь корпус не изолировать. Я бы сама быстрее сделала, но с твоей удачей — выйдет вернее.
Якоб обиженно замолчал, и Тринке немного смягчилась:
— Я схемку набросаю. Там не сложно. Бронислав привез все, что я попросила.
***
Изящный с завитушками почерк Тринке не вязался с тем немногим, что Якоб о ней знал — писала она как благородная дама. Чертила схему четко и уверенно, не слишком надавливая на карандаш. И закончив, нарисовала летящую над чертежом бомбы черную птицу, а потом оборвала и скомкала рисунок по краю. Якоб сделал вид, что не заметил.
Объясняла Тринке хорошо и сразу понятно. И разбиралась во взрывных устройствах гораздо лучше, чем все революционеры вместе взятые. Непонятно, зачем ей нужен был Якоб — криворукий, невезучий неумеха.
— Еще что-то непонятно? Ты не стесняйся. Лучше замечу я, чем Бронислав с товарищами. Или пальцы тебе оторвет.
Одна мысль не давала Якобу покоя уже несколько дней. Он и спать плохо стал, и днем маялся, но язык спросить никак не поднимался. Подумает еще, что решимости ему не хватает.
Хотя чего тут думать? И в революционеры, и в жандармы он одинаково не годился.
— А если взорвется? — тихо, немного испуганно прошептал Якоб. Сны о взрыве ему снились постоянно, жуткие и тошные. — По-настоящему.
— Жалко тебе будет Дмитрия? Не веришь, что он изменился? А Франк, бедняга, все старался тебя впечатлить своими страшилками... Хотя твой отец и не такие ужасы, поди, показывал.
Отец ничего ему не показывал с тех пор, как Якоб в семь лет грохнулся в обморок на экскурсии в музей анатомических усовершенствований. Сын не унаследовал ни грамма его цинизма и был брезглив до ужаса. Крепко жмурился, когда у него в госпитале брали кровь.
Потому и в солдаты не пошел, и обрадовался, получив красный билет.
— Так мы же должны спасти от рук террористов, а не погубить кронпринца?
Тринке повернула голову в его сторону.
— Тут как карта ляжет. Но если Дмитрия зашибет взрывом — это самое лучшее, что может с ним теперь случиться. Сожалеть о содеянном я не стану и тебе не советую.
— Зато я буду! — возмутился Якоб. Он не помнил, отменили ли смертную казнь, но в честь такого дела могли и вернуть. — И в тюрьме жизнь провести не готов.
А отец будет окончательно, бесповоротно в нем разочарован.
— Говоришь, двадцать семь годков тебе? Душой — чисто ребенок. Раз боишься опасности, на кой полез ты играть с прогрессистами, Якоб?
Он собирался возразить, что это она его заставила, и осекся. Сам ведь по доброй воле согласился. Мог встать, выйти из подвала и доложить кому надо — поиграл немного в террористов и хватит.
Только вышло бы как с часовой мастерской. Никто бы в полиции ему не поверил.
Перед глазами встала Эльжбета, пожимающая руку принцу. Если он сейчас уйдет, то у них выйдет не мелкое, неудавшееся покушение, а масштабный террористический акт для учебников истории. Один взрыв сметет не только наследника, но целую династию. Сбудутся самые бредовые и отчаянные фантазии Бронислава.
Тринке смотрела на него с вызовом. Давай, бросай нас всех на волю судьбы и посмотрим, кто в итоге кого. Может быть, именно это и было ей от него нужно — слепая удача, идущая от противного.
— Ты сумасшедшая.
Тринке не дрогнула. Она мельком взглянула на его работу и сообщила:
— А ты провода неправильно соединил. Хорошо, что я заметила.
***
Домой Якоб возвращался поздно, а уходил рано по утру. Поэтому шансы случайно встретить Эльжбету накануне праздника были примерно такие же, как прогуливающуюся без охраны инкогнито королеву Анну. Непомерно высокие.
— Привет! Мы с твоим отцом недавно во дворце виделись, и я подумала, что нехорошо тебя бросать. Не по-дружески. Вот и пытаюсь уже четвертый день застать, а хозяйка говорит, что ты все работу ищешь. Или устроился куда-то? Она сама не поняла и меня запутала. — Эльжбета, как всегда, говорила быстро, Якоб едва за ней поспевал. — Так что, как ты?
— Работу ищу. Нашел, — поправился Якоб. Врать Эльжбете было легко. — Грузчиком.
— Опять? — вздохнула Эльжбета. — С твоей спиной? Хотя твой отец, конечно, умелец! Если что, поправит тебя. Представляешь, уговаривал меня выучиться на медика. Несолидно, мол, с моим талантом всю жизнь с часами возиться. То ли дело людей лечить. А ты что думаешь, Якоб? Пойти на хирурга-механика?
— У тебя все хорошо выходит.
После общения с революционерами и Тринке мирная болтовня Эльжбеты убаюкивала. С ней было легко — и общаться, и дружить. Она сама включала тебя в сценарий своей жизни, оставалось лишь плыть по течению и кивать в нужных местах.
На сходку к регрессистам он не спешил, поэтому позволил Эльжбете увлечь себя на Сиреневую аллею, которая раз в году оправдывала свое название — вся стояла в цвету. И от сладкого запаха приятно кружилась голова.
— Вот и Дмитрий так говорит. Представляешь, есть королевская стипендия для молодых медиков. Мне, конечно, уже не девятнадцать, но Дмитрий настаивает. Ох, ты все пропустил! Тебя уже уволили, когда он зашел к нам в лавку. Такой переполох был! Думала, старика удар от счастья хватит.
— Тебя взяли служить во дворец?
Эльжбета не бедствовала. В лавке у нее бывало много заказов, но сегодня на ней красовалось настолько изысканное платье, что и Якоб, особо не сведущий в моде, восхитился.
— Да, и об этом я тоже тебе должна рассказать! — Якоб немного помрачнел, подумав о королевской фамилии, и Эльжбета это заметила. — Подожди, ты торопишься, да? Совсем я тебя заболтала.
— Я не спешу. Как там принц Дмитрий? Не обижает тебя?
— Он серьезный, — сказала Эльжбета. — И вежливый. Галантный, что ли?
— Нравится?
— Мы в последнее время много разговариваем. Вчера шли по парку, и он ни с того ни с сего отстегнул руку, подал ее мне и спросил, что я думаю.
— А ты?
— Сказала, что работа немного небрежная и я сделала бы лучше. Ножи бы выскакивающие добавила. Нервы близко, но кости-то тоненькие совсем, а под кожей немного пустого места. Понимаешь, Якоб, я не знала тогда, что руку твой отец сделал. Просто так болтала.
Это было очень в духе Эльжбеты: получить чужую руку и сообщить, что работа немного небрежная.
— Любишь его?
— Ты сплетен, что ли, наслушался? — укорила его Эльжбета. — Или газет начитался? Дмитрий, он... ты можешь представить, чтобы я влюбилась в часы?
Якоб легко мог это представить: Эльжбета влюблялась во все, что делала, оттого оно и выходило настолько волшебным. И видела в людях и вещах одно только хорошее. Заложенный в них потенциал. Это, впрочем, не объясняло те два месяца, что они встречались с Якобом, как и то, почему она до сих пор с ним дружила.
— Дмитрий. Какой он человек?
— Хочешь, познакомлю? — предложила Эльжбета. Совершенно искренне предложила. И если бы он согласился, тут же повела бы с собой во дворец знакомиться. — Я что искала-то тебя. Мне достался лишний пригласительный на праздник, а пойти не с кем.
— Подружки отказались? — удивился Якоб.
— Переругались насмерть за то, кто со мной пойдет. Теперь обижать никого не хочется. Да и знаю я их, будут вздыхать и в обмороки драматично падать! А мне потом как во дворце работать? Ты не пойдешь — одной придется. Не хочу.
— А ты не ходи. Погода завтра хорошая. Сходишь погулять, может, встретишь кого-то? Самое время для новых романов — сирень цветет.
— Иногда кажется, что удалось мне сделать из тебя романтика. Про сирень вон рассуждаешь. Надумаешь — часов в десять за мной заходи.
***
Заходить за Эльжбетой он, разумеется, не стал. Не ночевал дома.
В подвале Якоб подремал всего минут тридцать — под пламенные речи Бронислава, Тринке разбудила его, больно ущипнув за бок. И зря. Ничего важного тот не рассказывал: цитировал мертвых философов, проклинал прогрессистов и бездушные капиталистические машины. Здесь это называлось «поднимать товарищам боевой дух».
Со взрывным устройством они с Тринке закончили накануне. Бронислав подозвал Франка, который на войне служил подрывником, тот одобрил, и ночью же через проверенных людей бомбу закрепили снизу сцены. Прямо под тем местом, где утром установили микрофон.
— Только не геройствуй, — попросил Бронислав и отдал Тринке пульт от взрывателя, замаскированный под бронзовую монетницу. — И храни нас бог!
Про бога регрессисты обычно не говорили — не отрицали, но и не молились. Видать, нужен был особый момент. Якоб, меньше всех желавший в чем-то участвовать, тоже проникся. И обнялся с этими хмурыми, недовольными жизнью и властью людьми так крепко, будто были они ему родными братьями. Вдруг и правда в последний раз. Дай бог никогда их больше не видеть!
Страшно не было. Он словно снова гулял с Эльжбетой — течение подхватило и несло его мимо сиреневых веток. Многие девушки в честь праздника вплели в волосы золотисто-красные ленты. Их раздавали на улицах, и народ привязывал кто куда.
Все казалось невероятно красивым и хрупким. Как бывает, наверное, перед самой смертью или на войне, где она поджидает тебя в любой момент. Якоб, впрочем, никогда не был на войне и представлял ее лишь по чужим рассказам.
Подумать только, четыреста лет корона переходила от отца к сыну, от матери к дочери, и ни разу линия престолонаследия не оборвалась. Разве можно представить, что вот это все вдруг закончится?
— Думала, сбежишь, — сказала Тринке, поправляя ему шапку. Она раздобыла им театральные костюмы гвардейцев, — Якоб нашел бирку «вернуть в драмтеатр до третьего июня», — настолько похожие на настоящие, что не отличить.
Из-за того, что Якоб сутулился и наклонял голову, тяжелая меховая шапка периодически съезжала на бок. Тринке столь органично влилась в образ, что трое встреченных ими офицеров отдали ей честь — не заметили, что девчонка. Или террористка. Или шпионка, замаскированная под террористку? Якоб до сих пор не знал, чего хочет сам, откуда ему знать, что в голове у Тринке?
Несколько раз он видел в толпе Лукаса, Бронислава и Франка, но быстро потерял их из виду.
— Поздно бежать, — с тоской признал Якоб. — Да и куда тут.
Народу была тьма. Они пришли рано, но прорвались только в пятый ряд от сцены, ближе стояли плотно. Их сильно не толкали. Народ не мог решить, настоящие они или ряженые, и на всякий случай не лез.
Он боялся встретить Эльжбету, но та не попадалась на глаза. Неужели послушала его совета и не пошла толкаться на площади? Хорошо бы!
День выпал пасмурный, но к обеду волшебным образом распогодилось, голову пекло под нелепой темной шапкой. Якоб восхитился гвардейцами — целыми днями ведь в них ходят и не подумаешь, что этот церемониальный головной убор в носке такой дурацкий. Лишь бы в обморок не упасть.
Первой вышла королева Анна. Ей вынесли резной стул, похожий на трон. И выступала она с него, сославшись на то, что годы давно не те. Все делали вид, что так и задумано. Громко хлопали.
Потом дали слово Шарлотте, ее десятилетней внучатой племяннице. На сцену вышли артисты с хлопушками, и принцесса исполнила гимн. Все вокруг потонуло в патриотизме и золоте. Якоб не был убежденным монархистом, но Шарлотта пела так, что от красоты и тревоги замирало сердце.
Тринке не стала бы убивать ребенка, однако не она изготовила бомбу. Могло сдетонировать в самый неподходящий момент. Якоб в панике подумал, что это самое глупое, что он когда-либо совершал.
— Спокойнее, — на ухо прошептала ему Тринке. — За нами следят.
Гвардейцы, прежде признавшие их за своих, теперь о чем-то тихо переговаривались. Догадались или нет?
Якоб нервно поправил на голове шапку и внезапно заметил Эльжбету. Она сидела на дальнем краю у сцены между Алексеем Мицкевичем, придворным медиком, и принцем Дмитрием и что-то живо им рассказывала. Рядом стояло пустое кресло, предназначавшееся Якобу.
Внутри похолодело.
— Там радиус — максимум метров сто. Все хорошо будет с твоим отцом. Мы же не звери.
Тринке недооценивала масштабы неудач в жизни Якоба. Потертая медная монета жгла руку. Что-то надвигалось. Что-то страшное и тяжелое. Сердце стучало где-то в горле.
— Не могу, — с трудом выдавил Якоб, но Тринке его не услышала. Ненаследный принц Вячеслав рассказывал со сцены веселую историю, и публика заходилась хохотом. — Нельзя так.
Ему не понравилось, как Тринке посмотрела на весело засмеявшуюся Эльжбету.
Вот принц Дмитрий не смеялся шуткам кузена. Лицо его застыло маской вежливой заинтересованности. Возможно, прав был Бронислав и все, утверждавшие, что после операций тот так и не стал прежним. Голем, а не живой человек.
Или права была видевшая лучшее в людях Эльжбета?
— Ты сам говорил, что у тебя никогда ничего не выходит. Так чего бояться?
Якоб впервые боялся не того, что у него не выйдет, а того, что он не мог предугадать, где ждет неудача. Он одинаково ненавидел всех в эту минуту — и правящую династию, и регрессистов, и жандармов, и проклятую Тринке с ее идеями.
На сцене уже выступала жена Вячеслава, Агата, но ритмичная южная музыка — с родины принцессы пригласили целый оркестр — оглушала, а не радовала.
Рядом танцевали, Тринке осадила врезавшихся в них подростков. Якоб заметил в паре метров позади тощую фигуру Франка. Бронислав так до конца им не поверил.
Принц Дмитрий поднялся со своего кресла, поцеловал руку Агате, но остановился, не дойдя и до середины длинной сцены. Возникла небольшая заминка. Ему передвинули микрофон, пусть и не так быстро, как королеве-матери — у нее явно был запланированный перфоманс, а Дмитрий решил держаться подальше от толпы в последний момент. Испугался народной любви. Или предупредил кто, и своего часа ждали другие, переодетые в гражданское жандармы.
Не дошел принц немного, метров сто. Где-то за спиной, уже не стесняясь, выругался Франк. Все равно никто не слушал — все были поглощены речью. Говорил Дмитрий красиво и гладко, пусть Якоб и не улавливал в данный момент ни слова, он видел, как реагировали люди. Сдержанно хлопали.
— Не достанет, — само сорвалось с языка, словно он принял решение, измерил расстояние и вынес приговор. — Надо ближе.
— И от сцены всех тогда гнать, — поддержал Франк, теперь стоявший у него за плечом. — А то поубивает.
— Вы отгоните зевак, — отдала указание Тринке. — А я привлеку внимание Дмитрия.
Люди расступились перед ней, когда она скинула темную шапку, вытянула шею и уверенной походкой прошла вперед. Вот так — взяла и прошла. Не остановили ее стоявшие у ограждения настоящие гвардейцы. Никто не был ей страшен.
У проигрывателя бывает, что игла с пластинки соскальзывает, и вместо музыки она лишь по инерции царапает диск. Так и Дмитрий запнулся в середине заготовленной фразы и замер с открытым ртом, чтобы вскоре опрометью броситься к краю сцены и затащить на нее Тринке. Одним ловким сильным движением, не подвластным обычному человеку — слишком высоко.
И сгреб ее в объятия. Лицо его перестало быть сдержанной маской, дежурная улыбка пропала, сделавшись растерянной. Словно весь предшествующий праздник был плохим спектаклем, но сейчас наконец начало что-то происходить.
— Что же ты. Как же ты. Иришка.
В толпе зашептались. Ирэна. Ирэна Траньковская.
Якоб пытался понять, как раньше ее не узнал. Отец не был ярым поклонником, но они ходили вместе в театр, читали газеты, обсуждали за ужином новости. Десять лет назад все только и говорили про Ирэну Траньковскую, лучшую актрису королевского театра драмы, невесту принца Дмитрия.
Неофициальную, конечно, потому что где это видано, чтобы принцы женились на ком вздумается. А потом война, тяжелое ранение. Королева Анна обещала Алексею Мицкевичу все что угодно в обмен на чудо. Любые сокровища. Умирающий принц добровольно лег на операционный стол — и вернулся тенью того, кем раньше был. Серьезным и присмиревшим. Одетым в человеческую кожу големом, не знавшим страстей. Они выиграли длившуюся несколько лет войну за два месяца.
Франк вошел в роль стража порядка, и теперь все держались от сцены на почтительном расстоянии. Все, кроме Якоба. Поэтому тихий, приглушенный щелчок услыхал он один. Тринке не трогала детонатор, но Бронислав решил подстраховаться.
С ней творилось что-то странное.
«Это самое лучшее, что может с ним теперь случиться», — в сердцах сказала Тринке, но Якоб ей больше не верил. Она ничего не говорила, только плакала. Тихо и удивленно, словно не делала этого давно и удивилась, что еще умеет. Так Якоб понял, что она тоже услышала щелчок.
Может, и Дмитрий понял — судя по тому, как попытался оттолкнуть ее за спину, но она повернула голову и его поцеловала. Отчаянно и немного зло. Это было похоже на прыжок с Разводного моста.
Сколь же глупо — умирать, когда все в тебе противится смерти. Как убить человека, которого ты все еще любишь и не можешь за это простить ни его, ни себя.
Дед уверял, что судьба — выдумка, и в любой момент может произойти что угодно. Достаточно лишь захотеть, а в случае Якоба — захотеть прямо противоположного, но он не мог теперь пожелать им смерти, чтобы вывернутая наизнанку неудача могла их спасти.
Взволнованная происходящим, поднялась с места Эльжбета. Якоб представил, как она подходит ближе, и бомба взрывается. И монета падает реверсом. В десяти случаях из десяти.
Карл Мицкевич сказал бы, что тогда стоит бросить одиннадцатый или спрятать монетку в руке, чтобы достать ее за ухом. «Яша, твой отец прячется за своим материализмом, но так это и работает — можно получить что угодно. В любой момент».
Прошла минута, другая, а взрыва все никак не происходило. Бронислав разочарованно вздохнул. Якоб не видел его, но везде узнал бы этот полный негодования вздох. Франк попытался скрыться, но пара жандармов шли по его следу.
Якоб не видел смысла бежать. Захотят — поймают.
Дмитрий обхватил Тринке за плечи, и когда что-то снова громко щелкнуло, Якоб подумал, что так и отказывает от ужаса сердце. В двадцать семь.
Золотисто-алые королевские штандарты заскрипели, покачиваясь на ветру. Если их убьет природной стихией — судьба есть. Могло произойти что угодно — ураган, землетрясение, авианалет.
Пошел дождь — и это при кристально ясном небе. Публика стала вертеть головой в попытках найти пожарную машину или дирижабль, льющий сверху воду, но ничего подобного не было.
Вода падала с неба. До тех пор, пока не превратилась в град из старых медных монет. Тогда Якоб Мицкевич впервые в жизни перестал ждать беды.
Чем невероятнее событие, тем легче его провернуть.
Рано утром Якоб вошел в тяжелую дубовую дверь, чтобы до полудня провозиться с шестеренками, а в обед все часы таинственным образом остановились. Не только в мастерской: он сбегал в булочную, в ателье, проверил циферблат на автомате с газетами — старой, скрипучей машине с механической лапой, чтобы отсчитывать сдачу. И ничего.
Время замерло в нескольких километрах от Якоба и не спешило возвращаться обратно.
Поначалу грешили на операцию королевской службы безопасности, а то и происки молодых революционеров из партии Противостояния Прогрессу. Хозяин не больно-то их любил и считал, что они, паршивцы, портят ему торговлю. Даром, что кружат вечно вокруг Хромой площади.
Якоб слухам не верил. Несмотря на дикость и отсталость регрессистов, витрины они обычно не били и лавки не громили. Мирно собирались на Хромой площади, пели песни, раздавали цветы с листовками и вещали с поставленного на мостовую ящика, что живое сердце лучше механического. Какой с того вред?
Отец, известный хирург-механик, относился к ним со смесью недоумения и иронии.
«Эх, молодость, — часто ухмылялся он в усы. — Длится до тех пор, пока у любимой тетушки регрессиста не прихватит сердце, а потом — фьють. Втридорога мне заплатит, лишь бы подлатать старушку. И где, спрашивается, гитарка, цветы и принципы? Нету их».
Когда вылетел из университета, Якоб подумывал примкнуть к регрессистам, но куда ему с его фамилией и рожей. Высокая, рыжая, нескладная бестолочь. Дедову внешность он унаследовал, а вот харизму — увы. Пел Якоб плохо, не попадая в ноты. Кричал, а не пел. Цветы не любил — не умел выбирать и никому не дарил. Оттого и расстался с Эльжбетой.
Милой Эльжбетой, которая любила говорить, что им, поцелованным солнцем, нужно держаться вместе.
В тот день регрессистов не видать было на Хромой площади. Редкие прохожие испуганно спрашивали друг друга: «Который час?», и, подобно балеринам в расстроенной музыкальной шкатулке, замирали, разочарованные.
— Подойди сюда, юноша, — позвал его старый часовщик. Он и имени-то Якоба не помнил. — Говорил я Эльжбете внимательней выбирать себе помощников, но она разве слушает?
Эльжбета не была красавицей в обычном понимании этого слова, зато умела собирать невероятной красоты механизмы. Странно, что механиком не пошла.
Они так и познакомились: Якоб остановился посреди площади, завороженный ее выставленной в витрине работой, и загорелся ремеслом. На свидание он уговаривал ее меньше, чем стать ее учеником. Подмастерьем подмастерья. Уже бывшим.
— Пойду спрошу Эльжбету, нужна ли ей моя помощь, — сказал Якоб, прекрасно зная, что помощь не нужна.
Старый часовщик смотрел на него своими прозрачными светло-голубыми глазами. Словно Якоб для него не был живым человеком, а сломанным механизмом.
— Время-то прямо вокруг тебя и остановилось. Испугалось, бедное, и встало на дыбы. А куда покачнется — кто знает.
— Я все обошел по соседству, как Мнишек велел. — Мнишек был старшим сыном старика и заправлял семейным делом. — Ни у кого часы не идут, хозяин. Перепутали вы что-то.
— Отдай Эльжбете те часы, что испортил. И больше чтобы не смел сюда приходить! — закричал старик с неожиданной яростью. — Чего замер? Пошел вон!
Мнишек накинул ему сорок монет сверху и посетовал, что на старческое безумие отца нет управы: додумался обвинить человека в том, что во всем центре города остановились часы.
Раз выгнал, то выгнал. Эльжбета советовала жаловаться в профсоюз. Якоб был в лавке на птичьих правах, но негоже обвинять людей во всякой ерунде.
Эльжбету он тепло обнял и поцеловал на прощание в щеку.
Якоб знал, чем все закончится, когда устраивался в лавку часовщика. Никакое ремесло ему не давалось: чем усерднее пытался вникнуть, тем сокрушительнее терпел поражение.
Через пять минут после того, как Якоб Мицкевич разочаровался в профессии часовых дел мастера, во всем квартале снова пошли часы.
***
Работы нигде не было — готовились праздновать четыреста лет правления династии.
В этот раз милостью королевы Анны отмечали с размахом, четыре дня, к тому же день святого Стефана выпадал на субботу. В итоге гуляния грозили растянуться на неделю, и самые дальновидные загодя закупили на рынке снедь, а самые расторопные — ее более выгодно перепродавали. Якоб не относился ни к расторопным, ни к дальновидным.
Весна выдалась теплая, и столица плыла от запаха свежей зелени и волнительного предвкушения лета.
До выпускных экзаменов оставался месяц, школяры и студенты, старушки и мамаши с ребятишками высыпали на улицы и перемешались, словно разноцветные пуговицы в шкатулке у нерадивой мастерицы. Куда бы ты не ткнулся в поисках уединения, там поджидали хихикающие влюбленные пары.
Одинокая регрессистка с цветами в волосах сегодня не раздражала. Ей подпевали, хлопали и кидали монетки. Побирушки на площади выглядели умиротворенно и празднично.
Погожий день был хорош для всех — за исключением Якоба.
Ему не хотелось выходить из дома, но от узких стенок арендованной комнатушки уже тошнило. Поэтому он бесцельно бродил по округе, смутно надеясь до ночи найти уютную пивнушку. Денег лишних не водилось, но вдруг знакомый кто угостит.
На улицах живо обсуждали, где будут раздавать сладости, а где симпатичные молодые офицеры задарма прокатят на военных дирижаблях — в мирное время те простаивали, но четыреста лет есть четыреста лет.
На стихийной помойке у киоска Якоб разыскал утреннюю газету — многие, прочитав главные новости или вырвав нужное объявление, тут же их и выбрасывали.
Писали о визите кронпринца в часовую лавку на Хромой площади. На фотографии Дмитрий рассматривал сделанные Эльжбетой часы, способные показывать намерения собеседника. Конкуренты, поди, локти кусали от зависти: статья носила броское название «Точность — вежливость королей» и там не забыли большими буквами указать адрес лавки.
Подобные вещи не происходили случайно. Но часовая мастерская не лежала на пути королевских экипажей, а Мнишек и его отец были слишком простыми людьми, чтобы пригласить к себе самого кронпринца. У аристократии — тем более, у королевской семьи — были свои часовых дел мастера. Что Дмитрий позабыл в их лавке?
В газете об этом не сообщалось. Якоб готов был поспорить, что попытайся журналисты расспросить Мнишека, его отца или самого Дмитрия, те не смогли бы назвать причины.
Не потому ли принц захотел зайти в часовую лавку, что один молодой человек накануне из нее уволился? Продолжи Якоб работать в мастерской, тонкую работу Эльжбеты не оценили бы по достоинству. В тот день, когда кронпринц решил бы заглянуть в лавку, его самоходную карету подорвали бы радикалы. Дай бог, чтобы их всех не сгноили в тюрьме за соучастие.
Якоб повертел старую медную монету в руке. Накануне праздников она жгла руку, подбивая на разные глупости.
Было не то что обидно, а горько, что от дедова подарка нет толку. У Карла Мицкевича все оборачивалось небывалым чудом, у Якоба — катастрофой. Везение, обрушившееся на часовщика после его увольнения, это подтверждало.
«Вот бы не видать ее никогда больше! — подумал Якоб. — Жил бы, как отец учил — честным трудом».
Ноги сами принесли его к Разводному мосту.
Мост построили во время правления прабабки королевы Анны — чересчур тяжеловесный и более уродливый, чем вся столичная старина. Корабли под ним не ходили, оттого название казалось издевкой — нечего тут разводить. Низко. Считалось за удачу, если рыбак на лодке сможет пройти под мостом, не ушибив затылок.
Разводным он звался не поэтому.
В былые времена опостылевшей друг другу паре недостаточно было явиться в городской магистрат: церковь настаивала на «и в богатстве, и в бедности». Вот и повелось, что несчастная супруга (или супруг) приходила к Разводному мосту и разбивала о камни подаренную на свадьбу тарелку — в знак того, что больше ни есть, ни спать с нелюбимым не желает под одним кровом. И заложенное в камнях волшебство подтверждало и закрепляло ее слово.
Разводились с приходом прогресса все более буднично — мать Якоба в один прекрасный день уехала из дома и прислала бывшему мужу и маленькому сыну письмо, что жизнь без них за морем гораздо приятнее и в гости она их не ждет, — но традиция жила.
Потом сюда стали приходить избавляться от безнадежных влюбленностей, от вредных привычек, разрывать деловые связи и контракты. Годилось все, с чем ты готов был расстаться. С детьми не выходило, хотя некоторые пробовали — так в соседнем квартале возник сиротский приют.
Перед праздниками люди избавлялись лишь от дурных, приносящих неудачи работников, поэтому Якобы удивился, завидев силуэт на краю парапета. Из-за короткой стрижки не разобрать было, парень это или девка.
Самоубийцы не жаловали Разводной мост: упав с такой высоты не умрешь, а будешь унизительно барахтаться в грязной теплой воде. Потонуть здесь толком не выходило — разве что зачахнуть от тоски и словить пневмонию.
Якоб подошел ближе, но заговаривать первым не стал. Спасать людей у него выходило из рук вон плохо. Хуже только помогать, когда что-то горит. Из должности младшего пожарного его быстро разжаловали: спасатели крайне суеверны. Да и нехорошо вышло с тем домом с химерами: стоило Якобу повернуть вентиль с водой на рукаве, как старинные балки не потухли, а разгорелись пуще прежнего.
Если бы не жгучая потребность избавиться от монеты, он бы и глядеть на мост не решился.
Ну, прыгнет и прыгнет — какое его дело. Намерение прекратить собственную жизнь Якоб не осуждал. Самую чуточку завидовал: его злоключения при всем старании не заканчивались. Если бы он попытался покончить с собой, тоже бы не получилось.
Врал все дед. Не досталось ему удачи.
Якоб размахнулся, собираясь швырнуть монету в реку. Подул ветер, и та ненадолго зависла в воздухе, чтобы потом приземлиться ему на ладонь.
— Реверс, — заметила самоубийца. Глаза у нее были грязно-зеленые, большие — с монету. — Будешь еще бросать?
— Тебе до меня какое дело? — недружелюбно ответил Якоб. — Прыгала — вот и не отвлекайся. Прощай, бренная жизнь.
Самоубийца почесала нос, и Якоб подумал, что когда она чем-то недовольна, то хмурится почти как Эльжбета, завидевшая небрежно собранные часы.
Монетку он бросил, надеясь, что та прилетит девице в лоб и она наконец свалится в реку.
— Реверс. Понимаешь, вчера была годовщина того, как я потеряла кое-что важное. Вот я и напилась, пошла отмечать и проиграла в карты.
Из-за карточных долгов не прыгают с моста. Разве что могут бросить твое тело в мешке под мост, если связался не с теми людьми.
В послевоенной столице огромные долги стали не исключением, а нормой светской жизни. Она что, на желание играла? Только прыгнуть с Разводного моста — глупый фант. Никто бы такое загадал.
— Мне не интересно. Не собираюсь тебя отговаривать.
Раз не везет, нечего садиться играть. По крайней мере, сам Якоб по этой причине не играл и друзьям своим не советовал. Его невезучесть не была настолько сокрушительна, чтобы поражать все живое вокруг, но иногда случались пьяные конфузы вроде покера на вечеринке. Хотя разве ж это игра? Стыд один.
— Выкинешь аверс, прыгну.
Он собирался убрать монетку в карман, но проклятый ветер опять вырвал ее из рук. Она покрутилась, встала на ребро и, устав вращаться, его разочаровала.
— А тебе и правда не везет, — заметила самоубийца. От нее, стоявшей по обратную сторону парапета, прозвучало обидно.
Назло ей Якоб кинул монетку еще раз. И еще. Надеялся, что на десятый наконец свалится в реку. Монетка, девица, сам Якоб. Все одно.
— Все до единого — реверс.
— Лучше бы прыгнула уже, чем реверсы считать.
И в подтверждении своих слов он собирался ее подтолкнуть — будет уроком, — но она ловко залезла обратно, крепко вцепившись в его руку. Вот зараза!
В качестве вознаграждения ему достался сухой поцелуй — тонкие мальчишечьи губы она не красила. Девушка с хитрой улыбкой пожала ему руку и представилась:
— Тринке.
— Три-кто?
— Тринке.
— Это имя или фамилия?
— Для тебя совершенно неважно. Ты пытался меня столкнуть или спасал?
— Сюда не приходят снимать с деревьев котят.
— Разводной мост, — со вкусом произнесла Тринке. — Признаюсь, я пришла в надежде, что меня снимет с перил какой-нибудь богач с разбитым сердцем. Или богачка? Ты часом не владеешь парой дворцов? Что не красавец, я и так вижу.
Ужасно остроумно, учитывая, что его недавно вышвырнули из часовой мастерской. Только неоткуда ей было знать, в газетах о таком не писали.
— Ты не всерьез собиралась прыгать, — догадался Якоб, сам не зная, чем разочарованный. — И про потерю тоже выдумала.
— Я действительно многое потеряла, не только деньги. И собиралась прыгнуть, но может девушка передумать в последний момент, а, Якоб?
Он точно помнил, что не называл ей своего имени.
— Ты с кем-то меня перепутала.
— Якоб Мицкевич, сын Алексея, внук Карла, двадцати семи лет от роду, образование высшее незаконченное, род занятий не определен. Особого интереса не представляет... Тот, кто составлял твое досье, умолчал про десять реверсов из десяти. Бездельник! — с чувством сказала Тринке. — И после этого Томаш Реймер говорит, что разочарован во мне? Из-за одной крошечной ошибки в день, когда во всем центре столицы остановились часы... Постой-ка!
Якоб подумал, что район Тринке знала плохо, иначе не надеялась бы выловить богатеев у Разводного моста. Про жандармов тоже врала.
— Ты! — воскликнула Тринке, ткнув в него пальцем. — Это из-за тебя все! Ты хоть понимаешь, сколько сил и времени я угробила, чтобы собрать их всех в нужное время в нужном мне месте?!
— Я-то тут при чем?
Он даже не знал, о ком она сейчас говорила. Ей это не мешало.
— Ты специально это сделал.
Что именно? Испортил Тринке вымышленную секретную операцию до того, как они познакомились?
— Умел бы останавливать время, притормозил бы твою болтовню.
— Тебе не везет, и ты до сих пор никак этим не пользуешься, — продолжила негодовать Тринке. — Десять реверсов из десяти. Где это видано?
Якоб сомневался, что из этого могло выйти что-то путное. Это дед умел чинить сломанное, а еще находить потерянное и делать так, чтобы разлученные влюбленные пары обретали счастье. Часто не друг с другом.
— Допустим, монетка всегда падает реверсом. Аверсом в моих руках он не станет.
— Это и потрясающе! — объяснила Тринке, словно маленькому ребенку. — Ты знаешь, как трудно в моей работе найти человека, которому стабильно и систематически не везет? Ух, жаль, что Реймер уехал из города. Мы бы с тобой ему показали! А мы ведь все еще можем ему показать. Тут такое дело, Якоб...
— И с чего мне тебе помогать?
— Патриотические чувства? Никто больше не предложит тебе срочную низкооплачиваемую сверхурочную работу до конца праздников?
***
Когда Тринке сообщила, что их цель то ли самим устроить, то ли предотвратить покушение на кронпринца в составе группы регрессистов, Якоб от неожиданности согласился. Знал он этих революционеров: песенки на Хромой площади поют, цветочки дарят. Никакой угрозы.
Зато Тринке наконец признала бы, что брехня все ее туманные намеки, и ничего за ними не стоит. Никакая она не шпионка.
Не убедила его и королевская звезда — на рынке накануне праздника по двадцатке за десяток продавали. Краше еще, сахарные с глазурью. Он прямо так ей и сказал.
Друзья ее песен не пели и цветов не дарили, но более настоящими революционерами от этого не выглядели. Бороду с усами носило всего человека три, из тех, кто постарше. Можно подумать, взяли бы его, Якоба Мицкевича, в дело опасные радикалы.
Появлялись в компании в основном студенты или обиженные жизнью безработные и поденщики вроде него самого. Впервые у него появился шанс куда-то вписаться. Если бы он увлекался страшилками про кронпринца. Людьми революционеры были наивными, а то и вовсе глупыми.
Обсуждали наследника чаще, чем королеву Анну. Верили во все байки о принце Дмитрии, словно малые дети.
Мол, сердце у того заводится по ключу, разум машина, пересобранное после войны тело не знает усталости, а правая рука — настолько ловкая, что способна в полете поймать птицу за крыло. Бла-бла-бла.
Евгеника действительно делала человека сильнее, хирурги-механики успешно восстанавливали утраченные органы и конечности, но ничего сверхъестественного и противного природе, как настаивало учение регрессистов, в том не было. Это выглядело скучно, до ужаса буднично, иногда — в стерильной операционной — кроваво. Тяжелая, кропотливая работа. Якоб не знал, что раздражало его больше — панический страх перед прогрессом или отцовское ему преклонение.
За фамилию его не задирали. Не спросили ни разу, в отличие от университета, тот самый он или нет. То ли сочли тезкой, то ли все в кружке были слишком заняты своими делами.
Гораздо больше, чем принц Дмитрий, на Якоба наводил ужас хмурый сорокалетний разнорабочий Бронислав. Главный в их компании, он чем-то напоминал хозяина часовой лавки — глаза цепкие и злые, как у собаки. Не голубые, а зеленые с карим, почти как у Тринке.
— Этот, что ли? — спросил Бронислав. Якоб втянул голову в плечи. Быть в центре внимания он не любил и в последние дни понял, насколько сильно. — Задохлик.
С правой стороны бровей у Бронислава не было, и он густо рисовал их углем. Иногда добавлял к ним жирные черные усы — волосы на улице у него росли совсем плохо, говорили, что после пожара.
— Работал в часовой мастерской на Хромой, — похвасталась Тринке. — Ушел, когда старик заметил, что он нам помогает.
— И ты готова за него поручиться? — Тринке кивнула. Бронислав не выглядел убежденным. — А кто поручится за тебя, Тринке? Сбежать от жандармов — честь, но как они там оказались? Не ты ли им нашептала, где нас искать?
«Правильно, — подумал про себя Якоб. — Пусть этот нелепый революционный абсурд поскорее закончится. Работы не найду, так с отцом повидаюсь. Может, в честь праздников меньше обычного станет пилить. Или денег даст».
— Если бы я хотела сдать тебя, Бронислав, то сделала бы это после того глупого покушения на королеву Анну. Тогда два миллиона предлагали. Ищи крысу среди своих студентиков.
Королева Анна была любима народом, про покушения в газетах давно не писали. Бронислав, поразмыслив, согласился:
— Зря мы решили бодаться со старушкой. Пусть еще поживет, сколько там ей осталось. И Аля погибла чисто по юношеской дурости. Но тебе, Тринке, я не верю. Мутная ты особа.
— Ищи тогда для дела чистеньких. Способных задарма собрать тебе бомбу до конца праздников, — предложила Тринке. — Тут разве что время остановить, но ты и того не умеешь.
— А он, что ли, умеет? — Бронислав снова внимательно на него посмотрел, Якоб отвел взгляд. — Как там тебя? Яков?
— Якоб! — непроизвольно вырвалось у Якоба. Все он мог стерпеть, а вот когда имя начинали коверкать, не выдерживал.
— Вдвоем что-нибудь сообразим, — пообещала Тринке. — Кто из нас будет бомбу собирать, а кто под руку ему говорить — не твое дело. С вас подготовка, с нас — орудие. Следовать Алиному героическому примеру мы не планируем. Верно, Якоб?
— Верно.
Он плохо разбирался в бомбах, но мрачные рожи Бронислава и его соратников намекали, что лучше согласиться.
— Мы же не станем собирать настоящую бомбу?
— Ты был часовщиком, грузчиком, санитаром, пожарным, лудильщиком, уборщиком, газетчиком, алхимиком, оружейных и игрушечных дел мастером. И все еще не знаешь, как собрать бомбу? Чему сейчас учат детей?
Сама Тринке выглядела немногим его старше и годилась в сестры, не в матери.
— Я был подмастерьем! Принеси-подай и ничего-не-выходит мастером.
— А я играла в театре, — призналась Тринке. — Но я знаю, как выглядит бомба, а ты — почему-то нет.
— Нам нужна убедительная бутафория? — с облегчением понял Якоб. — Это я могу.
Делать вещи, которые походили на настоящие, но почему-то не работали, он за годы скитаний приноровился. Еще бы деньги за это платили!
— Как думаешь, Якоб, как отреагирует товарищ Бронислав, если мы предложим ему бутафорскую бомбу? Не говоря уж о том, что коллеги по специальной службе поднимут меня на смех. Никто прежде не брал террористов, покушавшихся на венценосных особ с фальшивой бомбой.
— Почему бы не одолжить бомбу у жандармов? Раз мы работаем без сверхурочных.
Тринке пристально посмотрела на Якоба, будто увидела всю его глупость поданной на огромном парадном блюде.
— Профессиональную работу сразу видно, а нам нужно кустарное. Хватит и небольшого радиуса устройства. Без поражающих элементов. Можешь корпус не изолировать. Я бы сама быстрее сделала, но с твоей удачей — выйдет вернее.
Якоб обиженно замолчал, и Тринке немного смягчилась:
— Я схемку набросаю. Там не сложно. Бронислав привез все, что я попросила.
***
Изящный с завитушками почерк Тринке не вязался с тем немногим, что Якоб о ней знал — писала она как благородная дама. Чертила схему четко и уверенно, не слишком надавливая на карандаш. И закончив, нарисовала летящую над чертежом бомбы черную птицу, а потом оборвала и скомкала рисунок по краю. Якоб сделал вид, что не заметил.
Объясняла Тринке хорошо и сразу понятно. И разбиралась во взрывных устройствах гораздо лучше, чем все революционеры вместе взятые. Непонятно, зачем ей нужен был Якоб — криворукий, невезучий неумеха.
— Еще что-то непонятно? Ты не стесняйся. Лучше замечу я, чем Бронислав с товарищами. Или пальцы тебе оторвет.
Одна мысль не давала Якобу покоя уже несколько дней. Он и спать плохо стал, и днем маялся, но язык спросить никак не поднимался. Подумает еще, что решимости ему не хватает.
Хотя чего тут думать? И в революционеры, и в жандармы он одинаково не годился.
— А если взорвется? — тихо, немного испуганно прошептал Якоб. Сны о взрыве ему снились постоянно, жуткие и тошные. — По-настоящему.
— Жалко тебе будет Дмитрия? Не веришь, что он изменился? А Франк, бедняга, все старался тебя впечатлить своими страшилками... Хотя твой отец и не такие ужасы, поди, показывал.
Отец ничего ему не показывал с тех пор, как Якоб в семь лет грохнулся в обморок на экскурсии в музей анатомических усовершенствований. Сын не унаследовал ни грамма его цинизма и был брезглив до ужаса. Крепко жмурился, когда у него в госпитале брали кровь.
Потому и в солдаты не пошел, и обрадовался, получив красный билет.
— Так мы же должны спасти от рук террористов, а не погубить кронпринца?
Тринке повернула голову в его сторону.
— Тут как карта ляжет. Но если Дмитрия зашибет взрывом — это самое лучшее, что может с ним теперь случиться. Сожалеть о содеянном я не стану и тебе не советую.
— Зато я буду! — возмутился Якоб. Он не помнил, отменили ли смертную казнь, но в честь такого дела могли и вернуть. — И в тюрьме жизнь провести не готов.
А отец будет окончательно, бесповоротно в нем разочарован.
— Говоришь, двадцать семь годков тебе? Душой — чисто ребенок. Раз боишься опасности, на кой полез ты играть с прогрессистами, Якоб?
Он собирался возразить, что это она его заставила, и осекся. Сам ведь по доброй воле согласился. Мог встать, выйти из подвала и доложить кому надо — поиграл немного в террористов и хватит.
Только вышло бы как с часовой мастерской. Никто бы в полиции ему не поверил.
Перед глазами встала Эльжбета, пожимающая руку принцу. Если он сейчас уйдет, то у них выйдет не мелкое, неудавшееся покушение, а масштабный террористический акт для учебников истории. Один взрыв сметет не только наследника, но целую династию. Сбудутся самые бредовые и отчаянные фантазии Бронислава.
Тринке смотрела на него с вызовом. Давай, бросай нас всех на волю судьбы и посмотрим, кто в итоге кого. Может быть, именно это и было ей от него нужно — слепая удача, идущая от противного.
— Ты сумасшедшая.
Тринке не дрогнула. Она мельком взглянула на его работу и сообщила:
— А ты провода неправильно соединил. Хорошо, что я заметила.
***
Домой Якоб возвращался поздно, а уходил рано по утру. Поэтому шансы случайно встретить Эльжбету накануне праздника были примерно такие же, как прогуливающуюся без охраны инкогнито королеву Анну. Непомерно высокие.
— Привет! Мы с твоим отцом недавно во дворце виделись, и я подумала, что нехорошо тебя бросать. Не по-дружески. Вот и пытаюсь уже четвертый день застать, а хозяйка говорит, что ты все работу ищешь. Или устроился куда-то? Она сама не поняла и меня запутала. — Эльжбета, как всегда, говорила быстро, Якоб едва за ней поспевал. — Так что, как ты?
— Работу ищу. Нашел, — поправился Якоб. Врать Эльжбете было легко. — Грузчиком.
— Опять? — вздохнула Эльжбета. — С твоей спиной? Хотя твой отец, конечно, умелец! Если что, поправит тебя. Представляешь, уговаривал меня выучиться на медика. Несолидно, мол, с моим талантом всю жизнь с часами возиться. То ли дело людей лечить. А ты что думаешь, Якоб? Пойти на хирурга-механика?
— У тебя все хорошо выходит.
После общения с революционерами и Тринке мирная болтовня Эльжбеты убаюкивала. С ней было легко — и общаться, и дружить. Она сама включала тебя в сценарий своей жизни, оставалось лишь плыть по течению и кивать в нужных местах.
На сходку к регрессистам он не спешил, поэтому позволил Эльжбете увлечь себя на Сиреневую аллею, которая раз в году оправдывала свое название — вся стояла в цвету. И от сладкого запаха приятно кружилась голова.
— Вот и Дмитрий так говорит. Представляешь, есть королевская стипендия для молодых медиков. Мне, конечно, уже не девятнадцать, но Дмитрий настаивает. Ох, ты все пропустил! Тебя уже уволили, когда он зашел к нам в лавку. Такой переполох был! Думала, старика удар от счастья хватит.
— Тебя взяли служить во дворец?
Эльжбета не бедствовала. В лавке у нее бывало много заказов, но сегодня на ней красовалось настолько изысканное платье, что и Якоб, особо не сведущий в моде, восхитился.
— Да, и об этом я тоже тебе должна рассказать! — Якоб немного помрачнел, подумав о королевской фамилии, и Эльжбета это заметила. — Подожди, ты торопишься, да? Совсем я тебя заболтала.
— Я не спешу. Как там принц Дмитрий? Не обижает тебя?
— Он серьезный, — сказала Эльжбета. — И вежливый. Галантный, что ли?
— Нравится?
— Мы в последнее время много разговариваем. Вчера шли по парку, и он ни с того ни с сего отстегнул руку, подал ее мне и спросил, что я думаю.
— А ты?
— Сказала, что работа немного небрежная и я сделала бы лучше. Ножи бы выскакивающие добавила. Нервы близко, но кости-то тоненькие совсем, а под кожей немного пустого места. Понимаешь, Якоб, я не знала тогда, что руку твой отец сделал. Просто так болтала.
Это было очень в духе Эльжбеты: получить чужую руку и сообщить, что работа немного небрежная.
— Любишь его?
— Ты сплетен, что ли, наслушался? — укорила его Эльжбета. — Или газет начитался? Дмитрий, он... ты можешь представить, чтобы я влюбилась в часы?
Якоб легко мог это представить: Эльжбета влюблялась во все, что делала, оттого оно и выходило настолько волшебным. И видела в людях и вещах одно только хорошее. Заложенный в них потенциал. Это, впрочем, не объясняло те два месяца, что они встречались с Якобом, как и то, почему она до сих пор с ним дружила.
— Дмитрий. Какой он человек?
— Хочешь, познакомлю? — предложила Эльжбета. Совершенно искренне предложила. И если бы он согласился, тут же повела бы с собой во дворец знакомиться. — Я что искала-то тебя. Мне достался лишний пригласительный на праздник, а пойти не с кем.
— Подружки отказались? — удивился Якоб.
— Переругались насмерть за то, кто со мной пойдет. Теперь обижать никого не хочется. Да и знаю я их, будут вздыхать и в обмороки драматично падать! А мне потом как во дворце работать? Ты не пойдешь — одной придется. Не хочу.
— А ты не ходи. Погода завтра хорошая. Сходишь погулять, может, встретишь кого-то? Самое время для новых романов — сирень цветет.
— Иногда кажется, что удалось мне сделать из тебя романтика. Про сирень вон рассуждаешь. Надумаешь — часов в десять за мной заходи.
***
Заходить за Эльжбетой он, разумеется, не стал. Не ночевал дома.
В подвале Якоб подремал всего минут тридцать — под пламенные речи Бронислава, Тринке разбудила его, больно ущипнув за бок. И зря. Ничего важного тот не рассказывал: цитировал мертвых философов, проклинал прогрессистов и бездушные капиталистические машины. Здесь это называлось «поднимать товарищам боевой дух».
Со взрывным устройством они с Тринке закончили накануне. Бронислав подозвал Франка, который на войне служил подрывником, тот одобрил, и ночью же через проверенных людей бомбу закрепили снизу сцены. Прямо под тем местом, где утром установили микрофон.
— Только не геройствуй, — попросил Бронислав и отдал Тринке пульт от взрывателя, замаскированный под бронзовую монетницу. — И храни нас бог!
Про бога регрессисты обычно не говорили — не отрицали, но и не молились. Видать, нужен был особый момент. Якоб, меньше всех желавший в чем-то участвовать, тоже проникся. И обнялся с этими хмурыми, недовольными жизнью и властью людьми так крепко, будто были они ему родными братьями. Вдруг и правда в последний раз. Дай бог никогда их больше не видеть!
Страшно не было. Он словно снова гулял с Эльжбетой — течение подхватило и несло его мимо сиреневых веток. Многие девушки в честь праздника вплели в волосы золотисто-красные ленты. Их раздавали на улицах, и народ привязывал кто куда.
Все казалось невероятно красивым и хрупким. Как бывает, наверное, перед самой смертью или на войне, где она поджидает тебя в любой момент. Якоб, впрочем, никогда не был на войне и представлял ее лишь по чужим рассказам.
Подумать только, четыреста лет корона переходила от отца к сыну, от матери к дочери, и ни разу линия престолонаследия не оборвалась. Разве можно представить, что вот это все вдруг закончится?
— Думала, сбежишь, — сказала Тринке, поправляя ему шапку. Она раздобыла им театральные костюмы гвардейцев, — Якоб нашел бирку «вернуть в драмтеатр до третьего июня», — настолько похожие на настоящие, что не отличить.
Из-за того, что Якоб сутулился и наклонял голову, тяжелая меховая шапка периодически съезжала на бок. Тринке столь органично влилась в образ, что трое встреченных ими офицеров отдали ей честь — не заметили, что девчонка. Или террористка. Или шпионка, замаскированная под террористку? Якоб до сих пор не знал, чего хочет сам, откуда ему знать, что в голове у Тринке?
Несколько раз он видел в толпе Лукаса, Бронислава и Франка, но быстро потерял их из виду.
— Поздно бежать, — с тоской признал Якоб. — Да и куда тут.
Народу была тьма. Они пришли рано, но прорвались только в пятый ряд от сцены, ближе стояли плотно. Их сильно не толкали. Народ не мог решить, настоящие они или ряженые, и на всякий случай не лез.
Он боялся встретить Эльжбету, но та не попадалась на глаза. Неужели послушала его совета и не пошла толкаться на площади? Хорошо бы!
День выпал пасмурный, но к обеду волшебным образом распогодилось, голову пекло под нелепой темной шапкой. Якоб восхитился гвардейцами — целыми днями ведь в них ходят и не подумаешь, что этот церемониальный головной убор в носке такой дурацкий. Лишь бы в обморок не упасть.
Первой вышла королева Анна. Ей вынесли резной стул, похожий на трон. И выступала она с него, сославшись на то, что годы давно не те. Все делали вид, что так и задумано. Громко хлопали.
Потом дали слово Шарлотте, ее десятилетней внучатой племяннице. На сцену вышли артисты с хлопушками, и принцесса исполнила гимн. Все вокруг потонуло в патриотизме и золоте. Якоб не был убежденным монархистом, но Шарлотта пела так, что от красоты и тревоги замирало сердце.
Тринке не стала бы убивать ребенка, однако не она изготовила бомбу. Могло сдетонировать в самый неподходящий момент. Якоб в панике подумал, что это самое глупое, что он когда-либо совершал.
— Спокойнее, — на ухо прошептала ему Тринке. — За нами следят.
Гвардейцы, прежде признавшие их за своих, теперь о чем-то тихо переговаривались. Догадались или нет?
Якоб нервно поправил на голове шапку и внезапно заметил Эльжбету. Она сидела на дальнем краю у сцены между Алексеем Мицкевичем, придворным медиком, и принцем Дмитрием и что-то живо им рассказывала. Рядом стояло пустое кресло, предназначавшееся Якобу.
Внутри похолодело.
— Там радиус — максимум метров сто. Все хорошо будет с твоим отцом. Мы же не звери.
Тринке недооценивала масштабы неудач в жизни Якоба. Потертая медная монета жгла руку. Что-то надвигалось. Что-то страшное и тяжелое. Сердце стучало где-то в горле.
— Не могу, — с трудом выдавил Якоб, но Тринке его не услышала. Ненаследный принц Вячеслав рассказывал со сцены веселую историю, и публика заходилась хохотом. — Нельзя так.
Ему не понравилось, как Тринке посмотрела на весело засмеявшуюся Эльжбету.
Вот принц Дмитрий не смеялся шуткам кузена. Лицо его застыло маской вежливой заинтересованности. Возможно, прав был Бронислав и все, утверждавшие, что после операций тот так и не стал прежним. Голем, а не живой человек.
Или права была видевшая лучшее в людях Эльжбета?
— Ты сам говорил, что у тебя никогда ничего не выходит. Так чего бояться?
Якоб впервые боялся не того, что у него не выйдет, а того, что он не мог предугадать, где ждет неудача. Он одинаково ненавидел всех в эту минуту — и правящую династию, и регрессистов, и жандармов, и проклятую Тринке с ее идеями.
На сцене уже выступала жена Вячеслава, Агата, но ритмичная южная музыка — с родины принцессы пригласили целый оркестр — оглушала, а не радовала.
Рядом танцевали, Тринке осадила врезавшихся в них подростков. Якоб заметил в паре метров позади тощую фигуру Франка. Бронислав так до конца им не поверил.
Принц Дмитрий поднялся со своего кресла, поцеловал руку Агате, но остановился, не дойдя и до середины длинной сцены. Возникла небольшая заминка. Ему передвинули микрофон, пусть и не так быстро, как королеве-матери — у нее явно был запланированный перфоманс, а Дмитрий решил держаться подальше от толпы в последний момент. Испугался народной любви. Или предупредил кто, и своего часа ждали другие, переодетые в гражданское жандармы.
Не дошел принц немного, метров сто. Где-то за спиной, уже не стесняясь, выругался Франк. Все равно никто не слушал — все были поглощены речью. Говорил Дмитрий красиво и гладко, пусть Якоб и не улавливал в данный момент ни слова, он видел, как реагировали люди. Сдержанно хлопали.
— Не достанет, — само сорвалось с языка, словно он принял решение, измерил расстояние и вынес приговор. — Надо ближе.
— И от сцены всех тогда гнать, — поддержал Франк, теперь стоявший у него за плечом. — А то поубивает.
— Вы отгоните зевак, — отдала указание Тринке. — А я привлеку внимание Дмитрия.
Люди расступились перед ней, когда она скинула темную шапку, вытянула шею и уверенной походкой прошла вперед. Вот так — взяла и прошла. Не остановили ее стоявшие у ограждения настоящие гвардейцы. Никто не был ей страшен.
У проигрывателя бывает, что игла с пластинки соскальзывает, и вместо музыки она лишь по инерции царапает диск. Так и Дмитрий запнулся в середине заготовленной фразы и замер с открытым ртом, чтобы вскоре опрометью броситься к краю сцены и затащить на нее Тринке. Одним ловким сильным движением, не подвластным обычному человеку — слишком высоко.
И сгреб ее в объятия. Лицо его перестало быть сдержанной маской, дежурная улыбка пропала, сделавшись растерянной. Словно весь предшествующий праздник был плохим спектаклем, но сейчас наконец начало что-то происходить.
— Что же ты. Как же ты. Иришка.
В толпе зашептались. Ирэна. Ирэна Траньковская.
Якоб пытался понять, как раньше ее не узнал. Отец не был ярым поклонником, но они ходили вместе в театр, читали газеты, обсуждали за ужином новости. Десять лет назад все только и говорили про Ирэну Траньковскую, лучшую актрису королевского театра драмы, невесту принца Дмитрия.
Неофициальную, конечно, потому что где это видано, чтобы принцы женились на ком вздумается. А потом война, тяжелое ранение. Королева Анна обещала Алексею Мицкевичу все что угодно в обмен на чудо. Любые сокровища. Умирающий принц добровольно лег на операционный стол — и вернулся тенью того, кем раньше был. Серьезным и присмиревшим. Одетым в человеческую кожу големом, не знавшим страстей. Они выиграли длившуюся несколько лет войну за два месяца.
Франк вошел в роль стража порядка, и теперь все держались от сцены на почтительном расстоянии. Все, кроме Якоба. Поэтому тихий, приглушенный щелчок услыхал он один. Тринке не трогала детонатор, но Бронислав решил подстраховаться.
С ней творилось что-то странное.
«Это самое лучшее, что может с ним теперь случиться», — в сердцах сказала Тринке, но Якоб ей больше не верил. Она ничего не говорила, только плакала. Тихо и удивленно, словно не делала этого давно и удивилась, что еще умеет. Так Якоб понял, что она тоже услышала щелчок.
Может, и Дмитрий понял — судя по тому, как попытался оттолкнуть ее за спину, но она повернула голову и его поцеловала. Отчаянно и немного зло. Это было похоже на прыжок с Разводного моста.
Сколь же глупо — умирать, когда все в тебе противится смерти. Как убить человека, которого ты все еще любишь и не можешь за это простить ни его, ни себя.
Дед уверял, что судьба — выдумка, и в любой момент может произойти что угодно. Достаточно лишь захотеть, а в случае Якоба — захотеть прямо противоположного, но он не мог теперь пожелать им смерти, чтобы вывернутая наизнанку неудача могла их спасти.
Взволнованная происходящим, поднялась с места Эльжбета. Якоб представил, как она подходит ближе, и бомба взрывается. И монета падает реверсом. В десяти случаях из десяти.
Карл Мицкевич сказал бы, что тогда стоит бросить одиннадцатый или спрятать монетку в руке, чтобы достать ее за ухом. «Яша, твой отец прячется за своим материализмом, но так это и работает — можно получить что угодно. В любой момент».
Прошла минута, другая, а взрыва все никак не происходило. Бронислав разочарованно вздохнул. Якоб не видел его, но везде узнал бы этот полный негодования вздох. Франк попытался скрыться, но пара жандармов шли по его следу.
Якоб не видел смысла бежать. Захотят — поймают.
Дмитрий обхватил Тринке за плечи, и когда что-то снова громко щелкнуло, Якоб подумал, что так и отказывает от ужаса сердце. В двадцать семь.
Золотисто-алые королевские штандарты заскрипели, покачиваясь на ветру. Если их убьет природной стихией — судьба есть. Могло произойти что угодно — ураган, землетрясение, авианалет.
Пошел дождь — и это при кристально ясном небе. Публика стала вертеть головой в попытках найти пожарную машину или дирижабль, льющий сверху воду, но ничего подобного не было.
Вода падала с неба. До тех пор, пока не превратилась в град из старых медных монет. Тогда Якоб Мицкевич впервые в жизни перестал ждать беды.
Чем невероятнее событие, тем легче его провернуть.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
-
-
28.05.2019 в 16:41-
-
28.05.2019 в 21:41-
-
29.05.2019 в 18:10Achenne, читать дальше
-
-
29.05.2019 в 18:24-
-
29.05.2019 в 18:33-
-
29.05.2019 в 18:51-
-
05.06.2019 в 23:02читать дальше
-
-
06.06.2019 в 18:20-
-
06.06.2019 в 18:38читать дальше
-
-
06.06.2019 в 18:45-
-
23.06.2019 в 21:21-
-
25.06.2019 в 18:13-
-
19.07.2019 в 03:16-
-
28.07.2019 в 23:06-
-
29.07.2019 в 18:02-
-
31.07.2019 в 00:39божестводостойную личность (с)-
-
31.07.2019 в 04:065/6
-
-
31.07.2019 в 09:59-
-
31.07.2019 в 23:02-
-
31.07.2019 в 23:10-
-
31.07.2019 в 23:134/8
-
-
31.07.2019 в 23:445/8
-
-
31.07.2019 в 23:48-
-
31.07.2019 в 23:59-
-
01.08.2019 в 02:05-
-
10.08.2019 в 10:12спасибо за отзывы и оценки, чуваки!
Zhaconda Crowling, В общем, чего все эти замечательные люди хотят-то?
именно в том, что они все сами не знают, чего хотят, автор видел один из вариантов раскрытия темы ) спасибо за такой подробный отзыв, очень интересно было прочесть, что считалось, а что нет!
-
-
10.08.2019 в 10:59-
-
10.08.2019 в 11:21очень рекомендую, если кто и надышал на автора - то именно он
-
-
11.08.2019 в 20:29Язык is love!
Потом сюда стали приходить избавляться от безнадежных влюбленностей, от вредных привычек, разрывать деловые связи и контракты. Годилось все, с чем ты готов был расстаться. С детьми не выходило, хотя некоторые пробовали — так в соседнем квартале возник сиротский приют.
Уыыыыыыы.
Она сама включала тебя в сценарий своей жизни, оставалось лишь плыть по течению и кивать в нужных местах.
Знаю таких людей, с ними отлично (если не все время).
Все казалось невероятно красивым и хрупким. Как бывает, наверное, перед самой смертью или на войне, где она поджидает тебя в любой момент.
*_______*
Спасибо автору!
-
-
12.08.2019 в 17:05когда хвалят язык и цитируют - особенно приятно
Знаю таких людей, с ними отлично (если не все время).
круто, что типаж узнается