[Дети Вторника]

Название: Клюква
Тема: Жрица
Автор: baccarat
Бета: IQ-sublimation и Дети Вторника
Краткое содержание: Иногда они возвращаются.

«…Жители же крайнего Севера верили, будто душа – нематериальная субстанция, и масса ее равна трем клюквенным ягодам. Субстанция эта путешествует во времени и пространстве, хаотично перемещаясь из точки в точку. Когда собственная энергия ее приближается к нулю – она оседает в человеческом теле и находится там до тех пор, пока не накопит энергию для дальнейшего путешествия».

Мишель завернул край страницы и отложил книгу. Из открытого окна веяло вечерней прохладой и революционными настроениями. «…Против нас вновь тирания развернула кровавый штандарт»,– нескладно пропел патруль, отбивая каблуками ритм по брусчатке. В небе мрачно клубились тучи.
Мишель нащупал в кармане портсигар, но почти сразу же вспомнил, что осталась всего одна папироса. Этот простой факт увеличивал тоску и уныние стократ сильнее, чем все остальные неприятности, которые происходили в последнее время. Часы в кабинете отца пробили девять. Следовало, наконец, решаться. Мишель закрыл окно, взглянул в зеркало и, сочтя свой вид достаточно пролетарским, подошел к двери. Стараясь не производить лишних звуков, он осторожно выскользнул в коридор, сделал ровно четыре давно просчитанных шага, успешно минуя скрипучие участки паркета, оказался в кабинете. Здесь он снова замер и прислушался, но Мура или не заметила его маневр, или же была слишком занята чем-то неприглядным у себя в комнате. Мишель давно подозревал ее во всяком. С тех пор, как все началось, она очень изменилась, сначала исчезала днями, а бывало и ночами. А потом стала приводить домой разных личностей. В некоторых Мишель небезосновательно подозревал товарищей. Все попытки вразумить ее оканчивались плачевно для мишелевого самолюбия, потому как словарный запас Муры пополнился, а характер ухудшился. К тому же она окатывала Мишеля презрением за его предполагаемое равнодушие к судьбам родины, особенно в «такое время, как наше». Мишель же осуждал внезапную любовь Муры к товарищам, которых она еще каких-то два месяца назад называла не иначе как хамами и ублюдками, чем очень шокировала мать. Однако более всего по непонятной причине его угнетала синяя бутыль, которую он не раз видел в муриной комнате. В синей жидкости Мишель подозревал денатурат.
В темноте он добрался до книжного шкафа в углу, того самого, из которого в детстве они с Мурой таскали книги про венерические болезни. На третьей полке за вторым томом слева – это был «Сифилис. Лечение ртутью», и Мишель до сих пор помнил картинку с 233 страницы – в коробке из-под атласных перчаток, в хрустящей подарочной бумаге лежал револьвер. Мишель так и не придумал, куда его класть, поэтому сунул во внутренний карман пиджака прямо в обертке. После он опустился на колени и принялся шарить по паркету. Ладони его и колени собирали пыль, которую никто не удосужился вымести отсюда с тех пор, как ушла домработница. Мишель представил, во что превратятся брюки, но быстро успокоился мыслью, что облик его станет еще демократичнее, чем прежде. Наконец он нашел искомое и извлек из-под паркета перевязанную атласной лентой пачку ассигнаций.
В коридоре, когда он, ощущая приятную тяжесть денег и револьвера, уже собирался сделать шаг навстречу неведомому, дверь муриной комнаты вдруг открылась. Звуки приглушенной граммофонной записи принесли яркий свет и запах духов с табаком. Сестра, одетая в японский халат, вооруженная папиросой в мундштуке, будто шпагой, явилась богиней электричества в царство первобытной коридорной тьмы.
– Пришел или уходишь? – спросила она хрипловато.
– Ухожу, – Мишель взялся за ручку. Ему казалось, что Мура видит сейчас не его самого, а зависшие в воздухе деньги с револьвером, и еще светящуюся цепочку шагов от кабинета.
– Михаил Федорович, – из-за спины Муры возникла фигура, – что же вы раньше не вышли к нам? Нам вас именно и не хватало для спиритического сеанса.
Сонечка! А ведь можно и не ходить сегодня, наверное, подумал Мишель рассеянно, пытаясь разглядеть против света ее лицо.
– Софья Алексеевна, я хоть личность и бездуховная, но всячески готов служить для ваших душеспасительных опытов, – Мишель попытался изобразить галантный поклон, но вспомнил о револьвере и неловко схватился за полу пиджака.
– Полноте паясничать, братец, – Мура сделала шаг в темноту и утратила сияющий ореол, – куда собрался на ночь?
Сонечка растворилась в ярком электрическом свете, отступив назад, а рука Муры небрежно толкнула дверь.
– Потом расскажу, – Мишель с удивлением расслышал в вопросе сестры беспокойство.
– Что я отцу с матерью скажу, если с тобой что-то случится? – она подошла ближе, глаза ее блестели в темноте.
– Доктор Линдберг нашел мне практику,– солгал Мишель.
– Сразу бы и сказал, – Мура выдохнула с облегчением, имя Линдберга имело на нее магическое действие. По лицу ее скользнула едва заметная гримаса, но она спросила после паузы, – что же он к нам не заходит?
– Я позову его на ужин, – ответил Мишель.
– Позови, – она протянула руку, кончики пальцев коснулись ткани точно там, где рядом с бешено колотящимся сердцем холодел металлом револьвер, – будь осторожен. И позови обязательно.

Мишель едва успел вскочить на подножку трамвая. Над Городом мрачной тенью висел патрульный дирижабль противовоздушной обороны. После Южного дирижабль стал привычным атрибутом городского пейзажа. А фотографии Южного, наводнившие газеты в первый день после бомбардировки, потом быстро исчезли – жертвы иприта выглядели слишком жутко даже для пропаганды.
В ясную погоду на некогда белой обшивке дирижабля можно было рассмотреть надпись: «Врагу не сдается наш гордый варяг», поэтому за летающей громадиной давно закрепилось определенное прозище. Еще говорили, будто бы ровно под варяжьими буквами красной краской неизвестный автор приписал: «Женя+Коля = любофь навсигда», но доподлинно этого никто не знал, разве что, может быть, кроме бывшего шефа разведки Порфирьева-Петровского. Мишель несколько раз пытался рассмотреть дирижабль в бинокль, но таинственную надпись так и не увидел.
– Граждане! Будьте бдительны, – проникновенно сообщал металлизированный рупором голос, – враги среди нас. Они повсюду! При малейшем подозрении обращайтесь в Третье Отделение. Мы спешим на помощь. Да здравствует, революция!
У самого театра машина с рупором поравнялась с трамваем, и Мишель увидел маленького человечка, устало отирающего лоб носовым платком. Судя по всему, борьба за правое дело давалась ему тяжким трудом. На фасаде театра красовались два безобразных плаката: агитка для вступления в армию и портрет товарища У., народного трибуна и вождя революции.
На следующем перекрестке в трамвай влезла девица, явно принадлежавшая к рабоче-крестьянскому классу, впрочем, хорошенькая. Расталкивая пассажиров, она бесцеремонно совала им листовки, а Мишелю почему-то досталось сразу две. Заглавие, отпечатанное ярко-красными буквами, гласило: «Как распознать врага», дальше следовали многочисленные и противоречившие друг другу признаки контрреволюционеров и пособников иностранных интервентов. Мишель знал их наизусть – листовки не раз с отвращением находил дома, а однажды даже в кармане муриного пальто.
Девица тем временем растолкала пассажиров и на ходу вскочила в автомобиль с народным гласом, после чего все они скрылись в ближайшей подворотне. Мишель снова вернулся к своим малоприятным размышлениям. Он не до конца понимал, куда и зачем едет – хитрый Линдберг говорил так, будто бы всю жизнь был не ближайшим отцовским другом и коллегой, а агентом Третьего Отделения. Страшно Мишелю не было. Сейчас им овладела апатия и появилось смутное ожидание страха, даже револьвер больше не тяготил его, а деньги и вовсе были забыты. Мишель знал: сейчас ничего произойти не могло, потому что все было запланировано на другое время и другое место. В пяти минутах от конечной трамвая № 5.

Линдберг не давал ни единого повода к беспокойству, и, если разобраться, в Городе не было другого человека, которому Мишель мог бы доверять и довериться. Но по глупой детской привычке, Мишель не доверял никому.
– Слышали про Порфирьева-Петровского? – спросил Линдберг. В кабинете было накурено, Мишель щурился и едва различал резкие черты лица доктора. На столе между ними лежал анатомический атлас и человеческий череп. С улицы доносились звуки выстрелов, однако кабинет, как и его хозяин, был исполнен спокойствия. Со стен равнодушно смотрели портреты светил науки. И хотя занятий не было уже больше месяца, а половина преподавательского состава исчезла в черных воронках, которые тогда еще приезжали днем, каменная глыба университета казалась нерушимой твердыней стабильности и здравого смысла.
– Бывший шеф внутренней разведки, – ответил Мишель и, подумав, добавил, – это он передал первое письмо отца. Сказал, что еще до переворота отца подозревали в связях с революционным подпольем и будто бы с самим У., но теперь, разумеется, все это утратило смысл.
Да, Мишель очень хорошо помнил Порфирьева-Петровского. У него вообще была удивительная способность запоминать нарочито неприметные лица. В тот день начальник разведки жег бумаги и был необыкновенно разговорчив. На следующий – его объявили в розыск. А через месяц он возглавил Третье Отделение, которое уже тогда наводило ужас.
– Любопытно. – Линдберг, стряхнул пепел и чуть наклонился к Мишелю через стол. – А не советовал он вам, скажем, бежать?
– Советовал, – ответил Мишель, – даже предлагал помощь.
– И вы отказались?
– Я решил все обдумать, – ответил Мишель.
– С Марьей Федоровной посоветоваться, – подсказал Линдберг.
– Именно так, – Мишель не стал тогда говорить, что Марью Федоровну к тому времени уже надежно затянула пролетарская романтика, и предлагать бегство можно было, только упаковав ее в чемодан. Но останавливала Мишеля не только Мура или недоверие к Порфирьеву-Петровскому, который при прежней власти, говорят, лично проводил допросы с пристрастием. Продолжая, как обычно верить в худшее и рассчитывая на самый неблагоприятный поворот событий, Мишель где-то в глубине души все еще верил, что надо просто подождать, и все наладится, революция сойдет на нет, и разум, наконец, победит. Мишель очень часто опрометчиво верил в силу здравого смысла. Он до последнего не хотел признаваться себе, что все изменилось и, даже если реакционные войска дойдут до Города и раздавят революцию, даже тогда как прежде уже не будет. И еще Мишель с ужасом в оцепенении ждал, когда до Города докатится война. Здесь, несмотря на переворот, стрельбу, портреты и лозунги, новые порядки и светлое будущее, аресты и исчезновения все еще было спокойно по сравнению с Югом страны, где царила анархия и войска бывших союзников, теперь воевавших с революционным правительством. После ипритовой бомбы обманывать себя стало практически невозможно.
– Это был опрометчивый поступок, вам следовало соглашаться. Федор Семенович и Лидия Дмитриевна уже за границей, вам с сестрой надо бежать.
– Боюсь, Александр Сергеевич, уже поздно, – пожал плечами Мишель, однако понял, что сейчас Линдберг ему расскажет, что вовсе не поздно, а самое время.

И Линдберг рассказал. Оказывается, есть организации, оказывается, есть люди. И они переправляют. Не сразу, нужно подождать, возможно, месяц, возможно, больше, а за это время можно и помочь чем-нибудь. Тут Мишель перестал понимать, что именно ему предлагают: сбежать или поучаствовать заодно в контрреволюционной деятельности, но уточнять не стал, опасался получить ответ и в мыслях уже знал его. И знал конечно, что согласится.
Совсем стемнело. С улицы потянуло сыростью и прохладой, и обманчивое очарование теплых сентябрьских дней исчезло без следа.
– Вы же все еще желаете стать врачом? – уточнил Линдберг напоследок.
Мишель тоскливо подумал о занятиях – быть врачом, конечно, хотелось, но нынешнее положение дел в университете ему неожиданно нравилось.
– Революция – не повод забрасывать медицину, – тем временем продолжал доктор. – Литературы у вас и дома достаточно, а вот практику я вам нашел. Только она ночная, уж не обессудьте. Я напишу вам адрес, скажете, что от меня и практиковаться желаете в изучении анатомии. – Линдберг мрачно улыбнулся в потолок, – по нынешним временам материала у вас будет предостаточно.
Оказавшись в молочно белых стенах патологоанатомического корпуса, Мишель понял, насколько нелепой была предприятие по извлечению денег и револьвера. Кафель блестел в свете ламп, а звук шагов, отражаясь от плитки, терялся в конце коридора. В конце, у тяжелой двери в подземный морозильник Мишеля уже ждали.
– Михаил Федорович? – человек выглядел так, что Мишель тут же обрадовался револьверу. На незнакомце был длинный фартук свинцового цвета, который делал его похожим на мясника, на руках – такого же цвета зловещего вида перчатки до локтя. Сам же он, высокий, тощий, с худым морщинистым лицом землистого оттенка походил на скелет в латах.
– Доктор Линдберг должен был позвонить насчет меня.
– Да, да, звонил. – Человек стащил перчатку и протянул руку, – Аполлон Неодимович Фиалков. Пойдемте, я сегодня побуду вашим Вергилием.

Позже Мишель часто вспоминал этот момент, когда дверь тяжело закрылась, а он отправился в путешествие по подземным коридорам, вслед за своим мрачным проводником, который более походил на Харона, чем на Вергилия. Будь у него более склонный к романтике характер, Мишель непременно бы решил, что эта дверь и отделила его прежнюю жизнь от новой, но интуитивно он понимал – все началось раньше, намного раньше. А в тот вечер, как и в десятки следующих ничего из ряда вон выходящего не произошло.
Разумеется, нулевой этаж не был одним сплошным холодильником, хотя и тропиками тоже не был. Но уже через два дня Бэр принес Мишелю овчинную телогрейку, а через три – Соколов посвятил в тайну сейфа, в котором хранилось самое важное: водка, банка малосольных огурцов и остатки коньяка.
Мишель стал пятым живым человеком на нулевом этаже. Кроме бывшего хирурга Фиалкова, по ночам в небольшой комнатушке, оклеенной газетными вырезками разных лет и медицинскими отчетами, собиралась компания, которую можно было бы назвать странной, если бы не события последнего года. Возможно, в той прошлой, нормальной жизни их пути и пересеклись бы, но вряд ли в набитом мертвецами подвале на Объездной. Народный вождь, защитник свободы, равенства и братства, товарищ У. сурово взирал со стены – его портрет висел над сейфом. «А что ты…» – надпись обрывалась вместе с краем плаката.
– А вы не стесняйтесь, Михаил Федорович, – говорил Бэр, – мы же все свои. Кроме нас, тут, можно сказать, и людей-то больше нет. Вот извольте откушать водочки, и огурчики вот Николай Львович изумительные принес!
– Ходите, Родион, – хмурился Соколов, – в этой стране молодой человек еще успеет научиться и водочки откушать и чего покрепче.
– Так вот же он, мой ход, – Бэр картинно взмахивал руками, как плохой фокусник, – конем. А Михаила Федоровича я плохому не научу. В этой стране, знаете ли, его водку разве что хряпать научат, а с ней нежно надо, водка – она, можно сказать, отдельная философская категория.
Кроме мертвецов, которых, бывало, отгружали и ночью, дежурства – как это называл Харон – сводились к бесконечным шахматным партиям Бэра и Соколова. Сначала Мишель только делал вид, будто все его внимание поглощено разворачивающейся чёрно-белой баталией – это создавало кокон отстраненной заинтересованности, позволявшей формально взаимодействовать с участниками и в то же время оставаться вне, оставаться невовлеченным. Но вскоре эти длинные унылые партии привлекли его по-настоящему. Непоседливый Бэр все время бывал рассеян, раздавая советы то Харону, то самому Мишелю, то и вовсе обитателям холодильников, в то время как Соколов олицетворял спокойствие и собранность. Но удивительное дело – Бэр, буквально находясь на грани поражения, умудрялся не проигрывать. Он с первых же ходов рассеянно зевал фигуры, рокировал не с короля, а с ладьи и сыпал извинениями, нарывался на очевидные ловушки, но не проигрывал. Через неделю Мишель восхищался его везением, через две, присмотревшись – мастерством. Бэр виртуозно играл в поддавки.

Мишель чувствовал, как апатия поглощает его. Она день ото дня неторопливо поднималась откуда-то из пяток, а может быть и с кончиков пальцев на ногах еще с полудня, едва он начинал просыпаться. За две недели он уже с трудом представлял время, когда не приходилось идти на работу в промороженный мертвецкий корпус, пить с Бэром на брудершафт (в который раз – Бэр любил целоваться), обсуждать сомнительного происхождения фронтовые новости.
Мертвецов обычно привозили во втором часу ночи – все с фронта. Поначалу Мишелю было странно, что ни Харон, никто другой трупы не вскрывал. Когда он предложил это сделать, на него посмотрели, как на умалишенного. Вместо вскрытия Мишель и Харон проводили осмотр и делали своеобразную опись: в отчеты вносили количество рук, ног, глаз и органов каждого мертвеца и составляли абсурдное заключение о здоровье. Как будто бы они были обычными терапевтами. Вот только пациенты были мертвы.
Под утро, возвращаясь домой в сырой осенней мгле, Мишель останавливался и бессмысленно смотрел в темные воды реки – ему часто казалось, будто он сам, как и Город, как и страна, давно стал частью ее течения.
Перед сном он читал. В рассветный час слова обретали особенное очарование и смысл. Сквозь толщи стен, то ли из кухни, то ли откуда еще доносился грохот посуды, сдавленные ругательства Муры – что-то она там варила, его сестра-ведьма?..
«Говорят, в то время, как колдуны камлают и стучат в бубны, излечивая земные хвори, шаманки Севера ловят души золотыми сетями и обрезают запутанные нити, привязывающие хаос вечного движения к земной тверди. Говорят, будто шаманки живут по обе стороны смерти».

– Нет, вы слышали?! – от волнения на щеках Муры проступил лихорадочный румянец. Мишель был уверен, что если присмотрится, то увидит, как мелко дрожат ее пальцы, сжимающие газету.
– Они оживляют трупы! Мертвецов! – продолжала тем временем сестра. – Как же нужно нас ненавидеть? Как? Это отвратительно. Это не может быть правдой!
Сонечка растерянно улыбалась. Обычно она выглядела совсем блекло на фоне Муры.
– Марья Федоровна, богом клянусь, – заверял Бэр, – мамой с папой, чем угодно, вот вам крест: сам видел. Глаза пустые, стеклянные, сами – белые как мел и лом из головы торчит!
– Что же они даже лома им из головы не вытащили? – пролепетала Сонечка, быстро взглянув на Мишеля – не смотрит ли?
Но Мишель смотрел на Родиона, который нагло и безбожно врал. Лом, как же. Бэр относился к мертвецам с трепетной почтительностью. Он даже пули извлекал аккуратно, будто бы перед ним живой человек. После Харона и самого Мишеля, именно Бэр был последним, кто возился с трупами перед ее приходом… Мишель понял, что бессмысленно смотрит мимо Бэра в окно, а видит залитый светом зал анатомического театра. Там среди рядов мертвецов идет она. Как уважительно говаривал Соколов – Дама в капюшоне. А Бэр – Жрица. То ли жизни, то ли смерти – с этим он еще не определился. Ее лицо, как всегда, скрыто, фигура окутана черным, видна только белая рука. Тонкими пальчиками она касается лба и того места на груди, где Харон и Мишель делают разрез. Обычно к десятому она уже едва держится на ногах. Но стоит незнакомке коснуться последнего, как ее подхватывают под руки и уводят – наверх. Ни Бэр, ни Соколов, ни Харон, ни даже Паша, который обычно встречает и провожает незнакомку – никто из них не знает ни ее имени, ни лица. Они знают только, что сразу после ее ухода мертвецы в анатомическом театре начинают вставать, а позже возвращаются те самые молодчики, сопровождавшие Жрицу, и уводят мертвецов строем. Обратно на фронт.
– Ах, Софья Алексеевна! – Родион наклонился и плеснул себе еще коньяку, – Да какая им уже разница: с ломом ли, без? Мертвяки же, как есть мертвяки – а идут живых убивать.
– Какая чушь, Бэр, зачем вы пересказываете глупые сплетни, – Паша Козлов поправил очки на переносице и серьезно уставился в пространство между Мурой и Бэром. Мишель подозревал, что в стеклах пашиных очков сейчас разворачиваются примерно те же воспоминания, которые он сам только что посмотрел в окне. Зачем Бэр об этом болтает? Они все принялись шумно и бестолково спорить о живых мертвецах, сведения о которых заполонили известия с фронта.
– А вот скажите, Родион, – Мура небрежно стряхивала пепел прямо на паркет, – что говорят в посольстве? Ведь они-то должны знать, что творится.
– Они-то должны, Марья Федоровна, миленькая, позвольте ваш бокал, – Бэр заглядывал Муре в лицо с надеждой, но та только бросала нетерпеливые взгляды на часы, – но мне откуда знать? Я к посольству отношения не имею ровным счетом никакого. Ни малейшего.
– Оставьте жеманство, – тонко улыбалась Мура, искоса поглядывая на минутную стрелку, – все знают, что вы в любую дверь вхожи. Мадам Синицкая мне на днях говорила, будто вы с самим У. на брудершафт пили…

Позже Мишель расслабленно пил водку и смотрел на Сонечку сквозь клубы дыма, который тугими кольцами свивался в свете зеленой лампы. Сонечка была изумительно хороша сегодня. Она сидела по правую руку Муры и делала вид, будто не смотрит на Мишеля. От смущения краснела и пыталась спрятаться то ли за Муру, то ли за Пашу.
Уже давно стемнело, но вечером передавали налет и гости не расходились. Бэр напросился на ужин еще в первую неделю знакомства, и Мишель, относившийся к нему с брезгливым восхищением, позвал заодно и принципиального и от этого бесконечно скучного Козлова – своего бывшего однокашника, который, как оказалось, сторожил зал анатомического театра этажом выше подвала. Чтобы уравновесить. Да, именно этим словом Мишель объяснял для себя смысл Козлова и существования таких как он – уравновесить незначительные проявления хаоса в упорядоченном. Он все еще не верил в торжество хаоса.
Граммофон звучал глухо, воспроизводил невнятные хрипловатые звуки, отдаленно напоминающие песни. Мишель был немного пьян. Происходящее казалось ему скорее сном, чем реальностью. У Сонечки были огромные черные глаза, напоминавшие греческие маслины, темные кудрявые волосы выбились из прически, и она то и дело отбрасывала навязчивые пряди. Мишель был немного влюблен.
– Скоро налетят, – заметил Паша, – не спуститься ли в убежище, господа?
– Так далеко они никогда не летают, – заметила Мура, но на часы все же тревожно посмотрела.
– В Южном тоже так говорили, – голос Сонечки прозвучал неожиданно резко.
В комнате стало тихо, только было слышно, как на площади вышагивают патрульные отряды.
– Вот-вот, а теперь там мертвецы расхаживают, – у Бэра было такое лицо, будто он и не шутил, – ох, говорю же, не ипритом там люд травили, не ипритом.
Какая разница, думал Мишель? Ведь все равно, чтобы ожить, им сначала надо попасть под нож нежнейшего Аполлона Неодимовича. А сам Бэр? Разве Мишель не видел, как он производит свои странные расчеты, как он поверяет гармонией алгебры человеческие души.
– Давайте никуда не ходить, – предложил Мишель.
– Сидеть здесь и ждать, пока на нас свалиться бомба? – с сомнением спросил Бэр.
– Мы погасим свет, – Муре идея понравилась, – и будем смотреть в окно, как на Город падают бомбы… или нет! Я намного лучше придумала: мы устроим спиритический сеанс. Сонечка, устроим же?
Когда раздался сигнал тревоги и послышался далекий гул самолетов, они уже сидели в полной темноте за круглым столом, взявшись за руки.
– А теперь, господа, – сказала Сонечка, как общепризнанный и единственный медиум компании, – сосредоточьтесь. Думайте о чем-то хорошем. О солнце, о блестящем белом снеге…
Она очень ранимая, думал Мишель, очень хрупкая и немножко глупенькая. Он держал Сонечку за левую руку, но с тех пор как они уселись за стол, его не покидало желание сделать с Сонечкой что-нибудь менее невинное. Еще он думал о подвале, о том, выберется ли когда-нибудь оттуда. Чувство тревоги, поселившееся в нем, никуда не ушло, только притупилось и стало привычным, как ноющая зубная боль. Он спал днями, читал книгу из отцовского кабинета – оторванные от реальности мифы о клюквенной душе казались ему самым правильным ее отражением. Шаманка Севера, вот она кто, подумал он вдруг и сильно сжал руку Сонечки.
– …господа, прошу вас, – как сквозь сон донесся ее голос, – я чувствую негативные эманации. Подумайте о приятном. О северном сиянии, кисловатых ягодах клюквы, о смерти…
… О смерти Мишель тоже думал. Стоило представить возможное бегство, как мысли о ней приходили сами собой. Интересно, размышлял он, а меня тоже вернут в анатомический театр? Хотя он склонялся к тому, что какая-нибудь нелепая случайная гибель станет его самым конечным концом, и лампы под потолком большого зала не вспыхнут для него снова. «Абсолютно бесполезная человеческая единица» – шутила Мура в письмах к родителям. И Мишель был с ней вполне согласен. Но не тогда, когда возвращаясь из Патологоанатомического корпуса, специально делал крюк, чтобы пройти мимо крепости. Ее шпиль пронзал рассветное небо, поблескивая в лучах утреннего солнца. Раньше здесь держали политических преступников, теперь они стали хозяевами и использовали крепость по прежнему назначению – как тюрьму строгого режима. Там царствовало Третье отделение и Порфирьев-Петровский был главным хранителем ключей от этого ада.
Реже всего Мишель представлял самый благоприятный вариант: они с Мурой благополучно переправятся и наконец встретят отца с матерью. И наверное заживут жизнью, похожей на прежнюю. В каком-нибудь Городе, совсем непохожем на этот. В мыслях такая жизнь представлялась Мишелю плацебо, формой без содержания. Однако, глядя на крепость по утрам, он как никогда, безумно желал ее.
– Духи… – шептала Сонечка, – я прошу вас, вернитесь из того мира в этот…Ах! Кто здесь? Ответьте, кто здесь?
Будь это не Сонечка, Мишель бы засмеялся, но она действительно верила, будто общается с потусторонним миром. Сонечка – шаманка Севера, Сонечка-Жрица, Мишель улыбнулся. Но вдруг представил на месте Сонечки, тут, в этой комнате, за этим столом незнакомку из морга, ее белую руку в своей руке, и сердце пропустило удар.
– Лидия Дмитриевна! – Сонечка почти выкрикнула имя матери, и Мишель вздрогнул от неожиданности, – Лидия Дмитриевна!
– Мама? – голос у Муры был сухим и резким и, казалось, что слова ее протянулись цепочкой через стол, – Сонечка, ты не можешь ее видеть. Она же жива!
– Нет! – вскрикнула Сонечка, Мишель чувствовал, как дрожала ее враз похолодевшая рука, – Нет, нет, нет! Не надо, отпустите, не могу! Пожалуйста, не могу! Вас нет, слишком давно – теперь не вернуть!
– Свет, включите свет! – крикнул Паша.
– Да прекратите это! – Бэр встал, опрокидывая стул, и зажег свет, – Что за ерунда, ей-богу! Софья Алексеевна, миленькая! Сонечка! Да успокойтесь же!
Сонечка сидела, уставившись в стену над головой Паши, из ее глаз ручьями лились слезы.
Мишель переглянулся с Бэром, и выпустив наконец холодную сонечкину руку, быстро подвинул ей стакан и налил до краев коньяка.
– Нет, – решительно сказала Мура, почему-то бледная как полотно, – я знаю, что делать.
Она схватила пустой бокал и выскочила из комнаты, а через минуту вернулась.
– Вот, пей, быстро, – велела она Сонечке.
И Сонечка, игнорируя налитый Мишелем коньяк, залпом осушила полный бокал денатурата.
Мура была, конечно же, права: близко к центру все-таки еще не бомбили. Когда звуки далеких взрывов затихли, она бесцеремонно выпроводила и Козлова, и Бэра, а Сонечку, которая пыталась слабо протестовать, уложила в родительской спальне.
– Выпьем давай, – сказала она, не глядя Мишелю в глаза, – коньяку, а?
– Пора с этой мистической дурью завязывать. Сонечка и так вечно придумывает непонятно что…
– Ты ничего не понимаешь, – у Муры сделался вид умудренной опытом женщины, который Мишель терпеть не мог и считал особенно ненатуральным, – ты конечно циник, как и положено в твоем возрасте, но иногда бываешь таким наивным. Впрочем, это тоже в твоем возрасте положено.
– Вот не начинай, пожалуйста, – огрызнулся Мишель, но она снова не дала ему договорить.
– Сонечка, она… – Мура замолчала, подбирая слова, как будто хотела все рассказать и что-то утаить одновременно. – Она особенная. Беззащитная перед этим миром… и она видит то, чего мы не замечаем. Понимаешь?
Мишель не понимал, но Мура уже не нуждалась в понимании. Она разговаривала сама с собой.
– Теперь все по-другому будет, совсем по-другому. Боже, боже, я и представить не могла. Мерзавцы, будь они прокляты все, – она утерла слезы, но они все продолжали стекать по щекам, – если бы, если бы хоть одна из этих чертовых бомб свалилась прямо на голову этому их предводителю. Или хотя бы какому-нибудь Порфирьеву или Петровскому или кто там еще есть.
– Маша, ты что? – пробормотал Мишель, обнимая ее осторожно.
– Убить их всех, сволочей, – всхлипывала Мура ему в жилет.
И только тут до него дошло.
– Погоди-ка, так ты что же – не с ними? Не в революционных ячейках, комитетах и все такое?
– Дурак ты все-таки, Мишель, – улыбаясь, ответила она. – Я – наоборот, не хотела тебя впутывать. Думала, поумнеешь – все равно сам впутаешься. Тем более теперь, когда Александр Сергеевич тебя пристроил в такую компанию…
Даже не представляешь, как впутался уже, рассеянно подумал Мишель и спросил:
– Когда теперь?
– Ну в морге в вашем точно кто-то из организации есть, такой на тощего скелета со страшным лицом похож.
– Харон, ну Фиалков, – понял Мишель.
– Наверное, я не запомнила, Александр Сергеевич говорил еще.
– Линдберг? – тут Мишелю снова вспомнился тот разговор – о бегстве. А ведь и правда, Линдберг тогда говорил об организации и Мишель испугался и полез в отцовский тайник, – это он тебя затянул туда?
Мура, Мура… Только сейчас Мишель понял, почему она весь вечер смотрела на часы, а Бэр – на Муру. Этот нелепый треугольник вдруг стал очевиден. Бэр был очень неравнодушен, но Мура все это время считала часы не до налета, а до предполагаемого появления Линдберга. Но неважно. Важно то, что она все-таки не знает о том, что происходит в подвале Патологоанатомического корпуса. А Линдберг знает. И Харон. После оживления именно Харон остается с мертвецами и ждет возвращения тех типов. Которые их обычно забирают. У него есть около получаса, а иногда и больше. Что же он там делает?
– Маша, знаешь, иди спать, – сказал он наконец. – Ты устала, я сам тут приберусь.
– Ты не понял ничего, да? – в ее взгляде сквозила смесь жалости и сожаления, – мамы же больше…
Мура замолчала, продолжая выжидающе смотреть Мишелю в глаза.
– Ладно. Ты прав, я очень устала. Мне надо отдохнуть и решить, как нам быть дальше.
Убирать, впроче,Мишель сразу не стал. Он погасил свет, кроме зеленого торшера в углу. В комнату с улицы вползал тяжелый влажный воздух. В ночной тишине было слышно, как тихо капает дождь. Вдалеке что-то горело, совсем рядом, через несколько кварталов за рекой, чуть ниже шпиля, венчавшего причальную мачту Речного вокзала, дрейфовал дирижабль.
Мишель сходил за книгой. В коридоре останавливался несколько раз, прислушиваясь. Сонечка, видно, спала – из-за двери не доносилось ни звука. Мура тихо плакала и шептала что-то неразборчивое, как будто говорила сама с собой. Хорошо все-таки, что она не с товарищами, вдруг с облегчением подумал Мишель. Плохо – что вообще ввязалась во все это.
«Душа, возвращаясь в мир живых, начинает свой путь от сердца. Шаманка должна вложить ее точно в то место, с которого все начинается. Три клюквенных ягоды – вот что такое душа. Если вернуть их все, то они станут привязаны к телу настолько, что никогда не смогут покинуть его. Если же не вернуть хотя бы одну, то человек такой будет ни живым ни мертвым. Но если поразить его сердце, то самое место, где все начинается, душа воссоединиться и продолжит путешествие.
Воскрешение – действие изнурительное. Перед ритуалом следует запасти средства, особенные настойки на грибах или кореньях, такие крепкие, чтобы напомнили шаманке, в каком мире она находится…»

Харон смотрел тяжело, не отрываясь. Надо было к Линдбергу идти, думал Мишель, буквально чувствуя, как волны Стикса раскачивают лодку.
– Я все ждал, когда вы спросите, – сказал наконец Фиалков.
– Я не знал, кому именно могу довериться, – ответил Мишель.
– Разумно, – Харон наклонил голову соглашаясь, – да и вы должны были сначала привыкнуть к происходящему – оживающие мертвецы в газетах и они же – воочию здесь, это все-таки разные вещи.
– А кто еще?
Полиэтиленовые плотные шторы слегка покачивались от сквозняка, словно бы кто-то подслушивал с другой стороны. Но с той стороны были только морозильник, обитателям которых еще никто не влил живительного клюквенного сока.
– В организации? Все. И Родион, и Соколов и ваш приятель Павел Козлов тоже.
– То есть эти люди, которые забирают готовые партии, они их отправляют в армию генерала Давыдова? В контрреволюционную армию?
– Нет, Михаил Федорович, увы. Мы все-таки подконтрольное, если так можно выразиться, ведомство. Почти все они идут на фронт, Третье отделение строго следит за результатами. Порфирьев лично является с инспекцией раз в месяц. Единственное, что мы можем – выбраковывать некоторые экземпляры как неудачные, и пополнять ими ряды контрреволюционной армии.
– Вы отбираете, – догадался Мишель, – после того как она уходит, вы отбираете, кого отдать им, а кого оставить.
– Я еще кое-что отбираю. – Фиалков сделал паузу. – В следующую среду в большом зале анатомического театра У. будет выступать перед оставшимися сотрудниками Академии… Охрана будет специально усилена из-за враждебности аудитории… Но все это будет происходить здесь, на нашей территории.
– Вы хотите убить У.
– После его смерти к власти придет менее радикальная группа, которая уже подготовила проект мирного соглашения с интервентами и готова к переговорам с Давыдовым.

Мишель слышал его слова краем уха, он был слишком занят осознанием того, куда они с Мурой на самом деле вляпались.
Когда он вышел от Харона, Соколов и Бэр молча уставились на него: все это время они ждали. Рука Бэра до сих пор была в кармане с револьвером. Интересно, подумал Мишель, а если бы я просто притворился, а назавтра пошел в Третье отделение? Конспирация только усугубила его неверие в людей.
Он стал считать дни, как будто отбивал ритм. Ожидание не было тягостным, Мишель даже не знал, хочет ли, чтобы все быстрее закончилось, или продолжало идти своим чередом. Несмотря на многочисленные морозильники, атмосфера в подвале заметно потеплела. Все они были в одной лодке. Мишель не спрашивал, что именно привело в эту лодку остальных заговорщиков, кроме эфемерной любви к родине, однако по их мрачному виду несложно было догадаться – у каждого есть какая-то темная история. Особенно на эту мысль наводило фиглярство Бэра. Бэр к тому же начал длительную осаду Муры и постоянно пытался выспросить у Мишеля ее пристрастия. Ответить ему, что пристрастием Муры является Линдберг, Мишель как-то не решался, полагая, что не стоит перед т делом вроде убийства У. вносить сумбур в их и без того очень странную компанию.
Еще он думал, а сможет ли кто-то спастись? Кто-то из них? А Мура? В последние дни она изменилась, стала будто старше, взрослее. После того истерического сеанса сестру как подменили. Сонечку она оставила жить у них, и это было Мишелю приятно и раздражительно одновременно. Мура не замечала очевидного, забывала поесть и носилась бледной и решительной тенью по квартире. Мишель знал: она тоже считает дни, только для нее это ожидание невыносимо. На всякий случай он проверил тайник с револьвером, но тот оказался не тронут, лежал в оберточной бумаге, как Мишель его оставил.
Клюквенный сок был красным и густым. Почему он такой густой, думал Мишель. Да это же не клюквенный сок – это кровь. Лампы светили невыносимо. В зале анатомического театра на столе под белой простыней лежал мертвец. Но Мишель-то знал, что мертвец этот жив. В зале шумели, смеялись и хрустели орехами в карамели. Все ждали появления вождя. Однако, на кафедру вместо У. почему-то всякий раз выходил Порфирьев-Петровский и указывал точно на Мишеля.
– Вот он! – заявлял глава Третьего отделения. – Вот он, убийца!
И тут мертвец поднимался, простынь опадала, и Линдберг начинал смеяться.
– Видите, этот тур за мной, – говорил он, стреляя прямо в сердце Порфирьева. Именно туда, куда ему когда-то вернули душу.
Иногда Мишель просыпался, но бывало, досматривал до конца, в котором Порфирьев непременно оживал и, нацепив, очки на нос, цитировал: «Но если шаманка не пожалеет своей жизни, то она в силах вернуть душу навсегда, все три клюквенных ягоды. Такая душа навсегда останется привязана к земле и не сможет продолжить путешествие. Заключенная в теле, она будет вечно скитаться в поисках смерти». И он тоже начинал хохотать, как злодей в плохой пьесе.

Еще ему иногда снился отбор. Как мертвецы, радостно улыбаясь, стоят шеренгой перед Хароном, а он строго так, немного с укоризной их вопрошал:
– Ну что, господа мертвецы, кто из вас не верит в идеалы революции и желает спасти родину одним махом?
– А разве же так бывает? Ну, одним махом? – спрашивал кто-то из них.
– Спасать родину надо с душой, – вдруг появляясь вставлял отец, – а здесь душа не на месте, так сказать, клюквенный сок разбавлен.
– Так и будет, – Мура улыбалась мрачно и решительно, – так и будет. Я решила.
О подоконник барабанил дождь, а над Городом висели неповоротливые темные тучи. Время приближалось к полудню. Мишель отложил книгу.
-Доброго утра, Михаил Федорович, мы с Мурочкой уже выпили чаю с вареньем, – сообщила Сонечка, когда он выбрался в гостиную, – а вам оставили пряники. Вчера Мура изумительные пряники в бакалее на углу купила.
– А где же сама Мура?
– Вышла развеяться. – Сонечка поставила чашки из китайского сервиза и корзиночку с пряниками. – Ее это утреннее объяснение совсем расстроило.
– Что еще за объяснение такое? – Мишеля немного раздражала манера Сонечки говорить так, будто собеседник непременно знает все, что знает она.
-Когда вы спали, – тон ее вдруг сделался доверительным, – приходил Родион Николаевич – делать предложение.
– И что предлагал? – легкомысленно спросил Мишель, все еще не понимая, почему Сонечка так воодушевилась и покраснела.
– Руки и сердца, конечно, – она даже руками всплеснула, негодуя на его непонятливость.
– Черт! – выругался Мишель, – и она конечно отказала?
– Да, они сильно повздорили. Родион Николаевич даже угрожал, что так просто ему не отказывают.
Только этого еще не хватало, подумал Мишель. До покушения оставалось три дня. Подходящий на роль убийцы кандидат был заперт в кабинете Харона. Все шло именно так, как должно было идти. Именно это Мишеля и настораживало. Значит, что-то сорвется не сейчас, а в последний момент. Мишель смотрел, как шевелятся губы Сонечки – она о чем-то рассказывала. Если все сорвется, думал он, то через три дня я буду мертв.
Он подождал, пока она Сонечка замолчит, и только потом наклонился через край стола для поцелуя. Именно в этот момент Мишель понял, что не любит ее.

Бэр был мрачен и непривычно молчалив. Приходить стал позже, а уходил среди ночи, не дожидаясь утра. В шахматы они с Соколовым тоже больше не играли. Бэр постоянно делал вид, будто поглощен расчетами, но Мишель заглядывал в его тетрадь – ничего нового там не появлялось. В приятных хлопотах вокруг Ивана Кузьмича – так представился обитатель кабинета Харона – Бэр тоже не участвовал, и дежурить с ним не оставался. Они еще неделю назад завели такое правило, чтобы днем кто-то обязательно оставался в подвале и охранял немертвого бойца за контрреволюционное дело.
Мишелю выпал последний день.
Идти отсыпаться ночью он отказался, только вздремнул немного где-то между пятой или шестой отработкой сценария покушения. Харон, Соколов, Паша и Иван Кузьмич репетировали всю ночь.
Когда Мишель проснулся, Бэра все еще не было. Начинало светать. Он наугад открыл книгу – уже давно носил ее с собой – оставалось не больше десятка страниц, которые он все не мог дочитать. «В редких случаях бывает так, что шаманка возвращает душу целиком. Но для соблюдения равновесия она сама должна прекратить свое земное существование…»
За два часа до выступления Мишель поднялся в зал со всеми. От недостатка сна звуки казались ему слишком резкими, а воздух – звенящим. Солнечные лучи пробивались через мутноватые стекла и полосами ложились на сидения, трибуну и мраморный стол в центре.
– Бэр не пришел, – сказал Мишель.
– Он свое дело сделал, – ответил Харон, – вас, господа, я тоже не держу, еще не поздно уйти.
Никто не ответил. Они еще постояли немного и спустились вниз. Соколов спрятал револьвер в карман.
– Аполлон Неодимович, – мертвец беспокойно шевельнулся, – наверху, в зале, кто-то есть.
Мишель прислушался. Но это было глупо – звукоизоляция подвала не позволяла услышать, что происходит в соседней комнате, не то что в анатомическом театре.
– Слух, – пояснил Иван Кузьмич, – обострился после… – он приложил руку к груди, туда, где Мишель неделю назад делал разрез.
– Я посмотрю, – сказал Мишель.
Выходя, он оглянулся: Паша крепил стальные пластины под пиджаком Ивана Кузьмича.
Мишель осторожно приоткрыл дверцу и увидел расхаживающего по залу Порфирьева-Петровского.
– Будете сидеть со мной, Александр Сергеевич.
– Как пожелаете, – ответил Линдберг, – не понимаю вашей одержимости: неужели вы думаете, я стану раскрываться ради нашего с вами спора?
– Ну, в прошлый раз же раскрылись, – заметил Порфирьев, – вот зачем было воровать флагманский крейсер и топить его на входе в пролив? Точнее, зачем это было делать собственными руками?
– Обстоятельства так сложились.
Что за чушь, подумал Мишель, что они несут? И что вообще здесь делает Линдберг в такой компании в день покушения.
– Кстати, о делах, – спохватился Порфирьев, – председатель будет говорить об ужасах, которые вытворяет армия интервентов. Ну и о живых мертвецах само собой. Газеты уже давно об этом пишут, но надо бы поддержать наглядным материалом и зверствами. Знаете, зверства они в деле пропаганды лишними никогда не бывают.
– Я все поражаюсь вашим методам, – скучно отозвался Линдберг, – столько раз устраиваете революции, и все время одни и те же грубые приемы. В вас нет изящества.
– А сами-то, Александр... тьфу ты, морока одна с этими именами, – сплюнул Порфирьев, – вот все эти ваши планы многоходовые, отягощенные сложными конструкциями и потом бах! И в конце опять напролом.
– Вернемся к зверствам, – предложил Линдберг. Он сидел на мраморном столе в центре зала и равнодушно смотрел на вышагивающего Порфирьева.
– Верно, верно. Так вот, надо бы несколько вражеских немертвых солдат, но чтоб покровожаднее! Понимаете, вот везут их по улице, ну там в цепях, в клетке…
– Вы увлекаетесь.
– И то правда, люблю это дело, – согласился Порфирьев. – Значит, везут, а они вот прямо любого разорвать готовы. То есть разрывать, конечно, никто никого не будет, но ярость наглядно надо показать и ненависть к революции.
– В оживленных мертвецах кроме того, что было при жизни, ничего появиться не может, – ответил Линдберг. – Ищите яростных солдат и ненавистников революции и будут вам качественные немертвецы.
– На это время нужно. – Порфирьев вдруг остановился. – Знаете, даже как-то жаль, что милейший Федор Семенович Милевский больше не с нами. Его догадка о точном местоположении души была гениальна.
Это же он об отце говорит, понял Мишель. Гениальная догадка о местоположении души? Перед глазами всплыла потертая обложка «Мифов крайнего Севера», которую он нашел на столе в отцовском кабинете.
– Я вас предупреждал, – сказал Линдберг.
– Помню, как же, – согласился Порфирьев, – но с ним очень непросто было, тем более эти остолопы умудрились убить супругу раньше времени, и мне приходилось давить на него через детей. Кстати что там у вас с барышней, а? Она участвует в вашем заговоре? Вот, чтоб не забыть, все хочу спросить, а вас расстреливали когда-нибудь?
– Нет, только вешали. Какой вы утомительный бываете. И барышню не трогайте, мы с вами уговаривались – по одному человеку. Я вашего Бэра всего-то по голове стукнул и в чулан посадил. Заберете при случае.
Мишель сполз по двери вниз. Голоса стали глухими и далекими, как будто под водой. Он складывал два и два. Вспомнился спиритический сеанс и как Мура переменилась. Неужели Сонечка и впрямь видела, что мамы нет, подумал Мишель. Но ведь так и есть. Те люди внизу сейчас говорили об этом. Мысли скакали, никак не упорядочиваясь. Мура поверила в Сонечкино прозрение, а про отца додумала сама. Какая она странная была в последнее время. И письма, все перечитывала письма. Решилась, сообразил Мишель. Проклятие, решилась!
Он вскочил, споткнулся и неловко скатился по лестнице вниз. До начала оставалось около полутора часов. Скоро начнут пускать людей.
В комнате он столкнулся с Хароном.
– Бэр хотел нас сдать, но Линдберг стукнул его по голове, – зачем-то на бегу крикнул ему Мишель и зачем-то уже в дверях добавил, – я вернусь еще. А Линдбергу не верьте.
Он наделся только, что Мура еще не вышла. Пусть бы только ее привычка все откладывать на последний момент сработала и сейчас, думал Мишель лихорадочно. Трамвай ехал невыносимо медленно.
В квартире было пусто. Ни Сонечки, ни Муры, только легкий шлейф духов в гостиной и письмо на столе.
«Миша, когда ты это прочитаешь…» Но читать Мишель не стал. Он сунул письмо во внутренний карман и бросился в кабинет. Сбросив книги прямо на пол, он нашел только оберточную бумагу. Револьвера, конечно же, не было.
Нет, нет, нет… как же теперь искать ее там? Надо успокоиться. Сейчас главное успеть до начала, попробовать найти Муру во время выступления. Нет, не попробовать – найти.
На центральной лестнице Патологоанатомического корпуса, под колоннами, толпились люди. Подчиненные Порфирьева-Петровского, или кем он там был на самом деле, тщательно обыскивали всех входящих.
Если она пыталась пройти, то ее уже задержали, решил Мишель. Линдберг – непонятно кто, но он что-то говорил о Муре. «Вы обещали мне одного человека». Надо найти его и все рассказать. Людей было слишком много и, когда Мишель оказался в зале, вождь уже говорил.
– …не только защитить наши идеалы, но и освободить рабочих других стран, которым так тяжело живется под гнетом капиталистического ига…
Мишель протиснулся сквозь плотное кольцо людей над амфитеатром. Он помнил, что сначала следует отыскать Порфирьева-Петровского, а там найдется и Линдберг. Взгляд зацепился за фиолетовую шляпку с лентой и сердце ухнуло в пятки. Мура прошла.
– … где это видано, чтобы мертвые оживали? Где, товарищи? – неистовствовал с трибуны У.
Мура наклонилась и полезла в сумочку. Мишель бросился вниз по пустому проходу. Краем глаза он заметил движение слева – Третье отделение, это они. Мура поднималась, когда он добежал.
– Не надо, – он выхватил револьвер у замершей от неожиданности сестры.
По проходам бежали переодетые в штатское охранники. Время остановилось, Мишель стоял среди зала с револьвером в руках. Речь вождя не прекращалась, как будто ничего и не происходило. Но все смотрели на Мишеля, а он видел Ивана Кузьмича. И тогда, когда размахивающая оружием охрана почти добралась до Мишеля, Иван Кузьмич выстрелил.
У. пошатнулся, на мгновение в зале воцарилась полная тишина. Второй выстрел Ивана Кузьмича и выстрелы охранников прозвучали одновременно. Мишель не сразу понял, что стреляли в него. Он еще успел увидеть, как У. осел на пол за трибуной и к нему бросились со всех сторон. Пока Мишель падал на руки Муре и Сонечке, которая уже плакала, он успел увидеть белый свод с лепниной. Почему он никогда не замечал, то это никакие не ангелы, а солдаты в противогазах? Немертвые солдаты в противогазах. Потолок приближался и становился все светлее. Последним, что Мишель увидел, была белая женская рука. Жрица, подумал он.

– Да с отвлекающим маневром вам повезло, – говорил Порфирьев-Петровский, – но У.! Вот это был финт!
– Как вы могли не догадаться? – раздраженно спросил Линдберг, – вы же сами его сделали вождем революции.
– Признаю, облажался. Впрочем, достаточно разговоров, пора уносить ноги. Не поверите, какая наглость, но меня пытался арестовать собственный заместитель, и все из-за вашего заговора.
– Сами виноваты. Вот ключ, в университете, в моем кабинете, за скелетом есть ниша, закрытая панелью, там вашего дражайшего отпрыска и найдете.
– Благодарствую. Предлагаю сойтись на ничьей – контрреволюцию вы все-таки не устроили.
– Нет уж, технически вождь должен быть мертв, так что заговор удался. Я считаю теперь 5:3 в мою пользу.
– Марья Федоровна, рассудите нас, – предложил Порфирьев.
– Идите к черту.
– Вот именно, идите, – согласился Линдберг.
– Вы тоже, – огрызнулась Мура.
Дверь хлопнула.
– Не расстраивайтесь, Машенька, она сама так решила. Вы тоже хороши – побежали в героиню играть и ничего не сказали мне. Михаил Федорович, хватит подслушивать, вставайте, нам бежать пора.
Мишель пошевелил рукой и простынь перед глазами немного съехала. Он резко сел и понял, что лежал на столе в подвале Патологоанатомического корпуса, как раз под портретом У.
– Я же умер, – сказал он.
– Умерли, – подтвердил Линдберг.
– Сонечка вернула тебя, – сказал Мура.
И тут Мишель вспомнил. Белая рука.
– Это Сонечка была Жрицей, – догадался он, – но где же она? Она, должно быть, устала, вы дали ей денатурату?
– Сонечки нет, – сказала Мура, – она… как бы это сказать. В общем, она растворилась.
Мишель посмотрел на Муру, а потом на Линдберга – тот едва заметно подмигнул. Ну да, конечно, он знает, подумал Мишель. Потому что Сонечка есть. Она теперь всегда будет частью Мишеля. «Шаманки, возвращая мертвого к вечной жизни, остаются с ним навсегда». У каждого из них, и у Линдберга, и у Порфирьева и у У. Есть своя Сонечка, своя шаманка Севера.

Мишель с ними не поехал. Вместо этого он дождался ночи и угнал дирижабль, который как обычно причалил к мачте Речного вокзала. Бессмертие оказалось очень удобной штукой, оно напрочь лишало страха. Именно этим Мишель объяснил успех своего мероприятия.
А надписи на дирижабле никакой и не оказалось.

@темы: конкурсная работа, Радуга-3, рассказ

Comments

[Китахара]

Стиль восхитил. Очень ровно, отлично, очень тонко и в духе. Некоторые вещи так и хочется выделять - цитировать. Не выделял потому, что очень увлекательно было, не хотелось отрываться.
Сюжет тоже понравился, хорошая штука, люблю инфернальные замуты вокруг революции и всяких трикстеров-закулисников. Не знаю, так ли уж это на тему Жрицы, а не на тему пешек и трикстеров, черт знает, не скажу.
Но впечатление однозначно отличное. Круто сделано.

[Derflinger]

Класс! Огромное спасибо за удовольстие от прочтения.)

[Томаш]

Вы пиздецкие молодцы.

4/10

[ComOk]

Вау. Очень круто.
5/10

[zipets]

4/9

[Lios Alfary]

5/8
Идея хорошая, стилизация (под Булгакова?) зачетная, но про "отряды красноармейцев-упырей" и особенности их создания я обчитался у Валентинова в своё время и, наверное, потому мне не понравился рассказ совершенно, хотя мастерство автора бесспорно(
Извините.

[Китахара]

Это мое личное 5/10 и тихая любовь издалека, безотносительно и невзирая.

[Меррит]

4/9

[skaerman]

4/8

[Медичка Шани]

Сеттинг лег на душу, как родной, и всякие мелкие штучки, типа "Сифилис. Лечение ртутью" многократно почесали мои не-рейтинговые кинки. Сюжет и интрига тоже не подкачали.
5/9

[Derflinger]

5/10

[Тангорн]

4/9

[Теххи Халли]

здесь можно ставить десятку за один только язык *_______________*
сама история тоже чудесная, но ооо! как она написана

оффтоп

а еще мои личные глюки ))) у меня время от времени вставали перед глазами картинки из хелльсинга, и в хелльсинговской рисовке, оно было совсем очаровательным
3/10+

[Tsurigane]

3/9

[thegamed]

4/9

[Бальтамос]

5/10

[+Lupa+]

От этого рассказа остается неясное послевкусие смеси Лафкрафта и Булгакова, но такой тягучий стиль повествования – это все же не совсем мое. А, да. Еще где-то на задворках сознания текст перекликался с «Хрониками Амбера» и фильмом «Другие». Но это совсем уж на грани ощущений-ассоциаций. 4/9

[Ka-mai]

Как мертвецы, радостно улыбаясь, стоят шеренгой перед Хароном, а он строго так, немного с укоризной их вопрошал:
– Ну что, господа мертвецы, кто из вас не верит в идеалы революции и желает спасти родину одним махом?

Прекрасно. *смахнул скупую слезу*
Вообще, оч. круто. Сеттинг, детали, стилистика
А вот аркану, имхо, по духу не соответствует. 2/9.

[Ollyy]

4/10

[Касандра_Параноид]

5/9

[medb.]

4/10

[Чжан]

Очень здорово!
5/10

[Wildpanther]

4/8

[mda_a_a_a]

5/10

[Мадоши]

4/9

[Коробка со специями]

5/10