[Партизаны 2019]

Название: Свои
Тема: Ночью все кошки серы
Автор: Партизаны
Бета: Партизаны
Комментарии: разрешены

– Франц? Это ты?
А кто же ещё! Во всей стране только один дурак, сбегая из дома ночью, напяливает сапоги с подковами и выбирает самую скрипучую из трёх потайных лестниц.
Скрип не то чтобы прекратился, но стал гораздо тише. И даже пыхтение слегка умерилось. Страшно представить, какие нечеловеческие усилия к этому были приложены.
– Можешь, – говорю, – не прятаться, я тебя уже заметила.
На самом деле у нас семь потайных лестниц, но даже знай Франц про четыре другие, он едва ли сумел бы скрыться незамеченным, проскользнуть на улицу и там раствориться среди зловещих парижских теней. Хотя бы потому, что спускаясь по лестнице на цыпочках, он, по своему обыкновению, едва ли не в полный голос бубнил свою рифмованную чепуху.
Вряд ли об этом, однако, стоило говорить прямо сейчас. Во-первых, я вовсе не хотела, чтобы однажды Франц взял и действительно убежал. Во-вторых, всего пару лет назад он едва не отгрыз руку горничной, вздумавшей хихикать над его бормотанием. Пришлось наложить бедняжке повязку – при содействии Матильды, которой я руководила теоретически, опираясь на две главы из немецкого трактата, статью господина Левенгука о кровообращении и отрывок из журнала «Записей о здоровье короля» за 1632 год. (К тому времени я уже твёрдо решила, что свяжу свою жизнь с дипломатией, что объясняло некоторую скудность моих познаний в этой области).
После второго стаканчика бренди с кипятком к бедняжке горничной, казалось, вернулись чувства. Но прошёл ещё час, а она, белая как платок, по-прежнему лежала на диванчике в гостиной и бредила о тысяче золотых, которую выплатит ей господин консул. Я умоляла её успокоиться и клялась, что не стану говорить даже о двадцати луидорах, пока её преследует тысяча, но бред становился всё настойчивее, что изрядно меня встревожило. Когда прозвучало «тысяча двести», я велела Матильде отправляться за доктором Бенье, ведь душевное здоровье бедняжки могло быть надломлено непоправимо. В этом случае нам, разумеется, пришлось бы поместить её в скорбный дом за свой счёт – например, в Бисётр, поскольку мы были несколько стеснены в средствах. И пусть бы лучше доктор прихватил с собой больничного служителя покрепче – на случай, если бы бред, например, сменился буйством.
Моя забота наконец убедила бедняжку в том, что ей придётся прямо сейчас сделать выбор между немедленной помощью медицины и двадцатью золотыми луидорами, к которым будет приложено рекомендательное письмо за подписью самого консула. Отцовский почерк удавался мне чрезвычайно – иногда лучше, чем ему самому, – что составляло для нас предмет маленькой гордости. Разумное и взвешенное решение, которое она приняла немедленно, подтверждало, что сознание бедняжки быстро проясняется. Не прошло и четверти часа, как дверь за нею закрылась.
А что же Франц, спросите вы? А он был вовсе даже не виноват, если разобраться, он хотел легонько цапнуть, а дальше как-то само вышло, а он не хотел, только вот цапнуть. Он пробубнил это раз сто, при этом сморкался, перетаптывался с ноги на ногу, то и дело приходил в бешенство, нечаянно стукнулся затылком о потолочную балку, через четверть часа забыл, где она находится, и стукнулся опять. Наконец я поняла, что мне хочется кричать и спать одновременно, а такие желания не совсем подходят тому, кто собирается заниматься дипломатией. «Франц, – сказала я, – ты её укусил, чтобы она перестала смеяться? Чтобы напугалась и убежала?» «Чтоб не думала, – отозвался он, – будто я какой-нибудь бешеный дурак».
Взрослый человек десяти лет от роду. Которому, заметьте, не раз объясняли, как непросто нам найти прислугу.
Теперь вы понимаете, почему я решила ограничиться очевидным доводом, пока мой старший брат пытался сделать вид, что его нет на той самой лестнице.
– Тебе надо было взять другой фонарь, – сказала я. – В темноте трудно затеряться, когда несёшь перед собой светильник из гостиной.
– Ах ты ж пропасть! – заревел Франц полушёпотом. Послышался звук, который издают кузнечные меха, и галерея погрузилась во мрак.
– Я тебя уже заметила, – напомнила я. – Лучше зажги его опять, а то тем...
Бах! Дзынь! – бронзовая рама звонко лопнула и толстенные стёкла захрустели под подошвами сапог, точно первый ледок на октябрьской луже. Франц то ли хватил лампой об пол, то ли выронил её ненароком и тут же на нее наступил. С самого детства, стоило ему слегка разволноваться, вещи так и валились у него из рук, разлетаясь вдребезги. Ругать его, требовать прекратить разрушения или плакать было не просто бесполезно, но опасно: чем громче вы визжали и рыдали, тем в большее смятение приходил Франц, помоги вам Господи.
Следовало направить его внимание в другое русло.
– Один, – произнесла я внятно, но спокойно. По известным причинам я предпочитала никогда не повышать голос. – Два. Три...
– А? – Франц, как и следовало ожидать, перестал хрустеть стёклами и настороженно притих. Иногда он сущее дитя. – Чего это значит?
– Когда я досчитаю до деся... – нет, маловато. – Когда я досчитаю до пятидесяти, ты вернёшься назад. Иначе я иду будить папу.
Высказав угрозу, нужно дать противнику время поразмыслить – пусть думает, что от его решения что-то зависит. Так сказал один из гостей, что приезжают к нам в закрытых каретах, носят широкополые шляпы и никогда не привозят ни цветов, ни разноцветных конфет, разве что документы с печатями из цветного сургуча, а чаще обходятся без них. Это настолько скучные и занятые люди, что им нет никакого дела до каких-то там детей. Они не заметят дитятю, пока не наткнутся на него с разбегу, да и тогда скорее выбранят, чем благословят. Поэтому папа всегда предупреждает нас обоих, а меня в особенности. «Девочке, тем более такой маленькой и хрупкой, не стоит путаться у старших под ногами, – говорит папа. – Особенно у господина, который навестит нас сегодня в половине двенадцатого. Полагаю, он ни разу в жизни не укладывал спать своих сыновей и считает, что если ребёнка положить в коробочку, то он лежит там, точно оловянный солдатик, пока его не достанешь. Впрочем, в отношении тебя, благовоспитанной дочери, я уверен в том же самом».
– Сорок три, – сказала я страшным голосом. – Сорок четы...
Франц ещё громче запыхтел, потоптался и начал подниматься обратно, по обыкновению бубня под нос. «Фи-фо-фух, вот и потух» или нечто в этом роде.
– Валяй буди своего папочку, – вот это уже мне, – доглядайка проклятая, в каждой бочке затычка, шпионская дочка!
– Угу, – отозвалась я. Если вы хотите посвятить жизнь секретной дипломатии, эти слова можно считать комплиментом.
– Да плевать я на него хотел!
– Угу.
– Ишь, разухалась, как сова в чаще. – Можно подумать, он много знает о совах. – Чего он мне сделает – уморит, как уморил мамашу?
Иногда я устаю от Франца несколько сильнее, чем обычно. Так однажды сказал другой папин гость – не про Франца, конечно, а про какого-то кардинала. Вышло так вежливо и зловеще, что я решила непременно запомнить эти слова на будущее.
– Уморил он мамашу, – повторил Франц с мрачной убеждённостью. – Уморил. Уморил...
Я старалась думать о секретной дипломатии, но это почему-то не очень помогало.
– Уморил.
– Замолчи, дурак! – крикнула я. – Не болтай, если не понимаешь!
И, Господи Ты Боже мой, каким же тонким и жалким показался мне собственный писк...
– Это ты, Жанка, не понимаешь, – ответил Франц. – Ты и мамашу-то забыла совсем.
– Чепуха, – сказала я по привычке. Но это была не чепуха.
Маму я, разумеется, не забыла: как-никак, её похоронили, когда мне стукнуло почти четыре. Просто мои воспоминания были вроде книжки без переплёта.
Я могла бы, скажем, присягнуть в суде, что лицо матушки походило бы на луну с детской картинки, если бы не длинный нос. Право, не знаю, что бы делали с этими сведениями господа судьи. Мне мерещилась носатая луна, и приходилось долго моргать, пока она наконец не растворялась, – но и тогда мама и не возникала. Зато я прекрасно помнила, как спросила у отца, почему мы с матушкой были совсем не похожи. Вы были на удивление похожи, заявил он, гораздо больше, чем мы с тобой. Просто никто не умел правильно смотреть. Но если бы на одном из лиц, неважно, на каком, всё узкое стало бы широким, всё длинное – коротким, а загнутое загнулось бы в противоположную сторону, оно бы превратилось в точное подобие второго!
Этот загадочный ответ почему-то вполне меня успокоил.
Конечно, у нас висели её портреты – один в отцовской спальне, другой, написанный известным художником, на стене в голубой гостиной, – но они изображали уж вовсе незнакомую большеглазую женщину с розовыми щеками и крошечным ротиком. Один кардинал – обычный, неособый гость, какие появлялись у нас всё реже,– сказал, что истинное искусство показывает людям, как они выглядят в глазах Господа. При всей красоте мысли я тут же подумала, что в таком случае хорошо бы иногда заказывать портреты у художника, которого нельзя заподозрить в истинности. В конце концов, как раз Господу вряд ли понадобится разглядывать картину, чтобы вас вспомнить, а вот с людьми такое иногда случается.
Насколько плохо мне помнилось лицо матери, настолько живо представлялись её руки: широкие, как лопаты, ладони, толстые пальцы, желтоватые ногти, всегда аккуратно подстриженные, но всё равно огромные. Она была высока, – это мог бы сказать вам любой, кто вовсе не был знаком с нею, зато хоть раз видел Франца и папу. Но при мне мать ни разу не поднималась во весь рост. Когда меня приводили к ней, чтобы я могла пожелать доброго утра, она неизменно сидела в кресле, хотя ноги перестали ей служить только за пару месяцев до смерти. Кресло тоже было громадное, и стол. Но ведь и нянька была громадная, и даже нянькина кружка. И кукла, присланная кем-то из отцовских сослуживцев к моему третьему дню рождения – она была разряжена в шёлк и кружева, которые я смогла бы носить сама, когда мне стукнуло семь, но к тому времени эта идея потеряла всю свою привлекательность. В мире было гораздо меньше людей и вещей моего размера, чем великанов и того, что они сделали для своих великанских нужд. Страшно подумать, каково приходилось крохотному разноцветному генералу, который стоял внизу у двери и решал, кого можно к нам впустить. Не знаю, как отцу удалось не рассмеяться, когда я поделилась с ним своими наблюдениями касательно окружающего мира, – однако же, удалось. Он остался совершенно серьёзен и принялся объяснять мне, чем генерал отличается от солдата, а солдат – от швейцара и почему большое кажется издали маленьким. А что касается всех этих великанов, сказал он, рано или поздно к этому привыкаешь. А когда становишься старше, это даже начинает нравиться. Однако будем честны: теперь я намного старше, но мне до сих пор кажется, что кое-что великовато.
Вот сейчас – особенно отчётливо кажется.
– Что я помню, чего не помню – это к делу не относится. – Надо же, от себя я иногда тоже уставала сильнее, чем обычно. – Или ты от меня убегал?
– Не, – вздохнул Франц. – От тебя бы я не побежал...
Некоторое время он сосредоточенно пыхтел, по-видимому, размышляя. Что ж, и на том спасибо.
– Тебя, если что, свободно можно в чемодан засунуть и в Америку послать.
– Но ведь в Америке я выберусь из чемодана... – сказала я сладким голосом.
– Пока над ухом не зудишь, мне вреда нету. – Он фыркнул, а может, хрюкнул. В общем, издал достаточно странный звук,. – А на что я тебе сдался? По Америке-то, поди, гулять интереснее, чем за мной гоняться.
– Знаешь, Франц, никогда бы не поверила, что ты умеешь шутить. При этом, оказывается, в точности знала, как ты будешь это делать. А теперь послушай меня. Не знаю, кто и где рассказал тебе глупость про маму с папой, но это был очень дурной человек, который хотел над тобой посмеяться.
– Иди-ка ты, – прищурился он, и этот прищур показался мне даже более неприятным, чем остроумие, прорезавшееся у Франца столь неожиданно. – А от чего ж она тогда померла?
– Это вовсе не секрет. У отца в столе лежит бумага, подписанная тремя профессорами. Там ясно сказано, что стало причиной смерти. Хочешь, принесу?
– Подотрётся пусть бумагой своей. Я по-письменному плохо разбираю. – Франц вдруг осклабился. – Да что ж я, не знаю, как у вас это делается? Ты вон соплюхой была, а расписаться уже могла – хоть за папу римского, хоть за герцога мандаринского. Он же тебя и учил, папаша твой.
А знаешь, чему ещё он меня учил? Что всякий дурак, размахивая дубиной, способен ненароком попасть в противника, но это не превращает его в фехтовальщика. Если ты хочешь сделать дипломатическую карьеру, это первое, что нужно запомнить.
– Не желаю спорить, – сказала я. – Вот представь, что у тебя есть жена. Что ей надо сделать, чтобы ты насыпал ей яд в суп?
– Зудеть, – тут же ответил мой старший брат. – Хотя я не знаю, где яд покупать, я бы лучше, знаешь, взял...
– Так, давай по-другому. Ради чего ты бы пошёл на это?
– Ради смеха? – предположил он.
– Знаешь, Франц, ты всё-таки не очень похож на других людей. Обычно они убивают жён, чтобы присвоить приданое. Чтобы жениться на других. Чтобы, наконец... – я замялась, – предаться пороку. Какому-нибудь.
Франц расхохотался и хохотал не менее минуты, скаля жёлтые, но крупные и явно крепкие зубы. Удивительно, каким весельчаком может стать иной человек в самых неподходящих обстоятельствах.
– Наш отец остался вдовцом, верно? Поэтому женитьба на другой отпадает. Всё, что у нас есть, до последнего су ему дал король за верную службу. Впрочем, если тебе угодно, считай, что он не служит дипломатом, а грабит прохожих на большой дороге...
– Где уж ему, – счёл нужным вставить Франц. – Слыхал я, что на большой дороге делают с любителями подглядывать да наушничать...
– Как угодно, – повторила я. – Это не влияет на главный вывод. Они с мамой обвенчались, когда у них не было ни наследства, ни приданого, ни надежд на что-то подобное. Они не принадлежали к знатному роду. Не имели зажиточных родственников. Зачем совершать преступление, если оно ничего не даст, зато самого тебя того и гляди погубит?
Оставался лишь пункт, касающийся затаённого порока, и я уже ни секунды не сомневалась, что к нему-то идёт всё дело. Не зря Франц хохотал.
Игра и пьянство подходили не лучше разбоя. Папа мог бы брать взятки с крупных торговцев, красть деньги из королевской казны или присоединиться к заговору, но даже займись он этим одновременно, ему навряд ли удалось бы так развеселить своего старшего сына. В этих пороках и преступлениях не хватало... ну да, живого мяса.
– А с чего ты взяла, что ничего такого не было? – вдруг спросил меня Франц. – Ну этих, зажиточных денег. Замка по фамилии.
– А ты, пока бегал с фонарём, нашёл замок, который папа припрятал под лестницей?
– Да катись он к чертям свинячьим, – заревел вдруг Франц. – Папа твой! Если не у него, то значит, ни у кого?
– А... – пробормотала я. – Э...
– У меня вот всё есть, – он аж подскочил, стукнулся головой о балку нашей третьей секретной галереи, но кажется, даже не заметил. – И замок. И фамилия в сто сорок слогов. И сто сундуков с золотом. И дед есть, обычного человеческого роста. Вот где третий этаж на кирпичном доме уродском, вот такого он роста! Это я заморышем уродился, потому что мамаша-дура с твоим батькой спуталась. Его с братьями родители из дому выгнали, потому что им, землеедам, жрать было нечего, а бабка их в лесу повстречала и пустила к нам в замок...
– Так, – сказала я, – ты только не реви. Что-нибудь в любом случае придумаем.
– Она-то их пустила, а дед из-за этого дочек зарезал. Всех, кроме мамки, она по нашим меркам непоседа считалась. Понесло её среди ночи куда-то, она возвращается – а сёстры все лежат зарезанные. Тут двинешься умом! Так он её и поймал, твой папочка. А уж летучие сапоги она ему сама отдала. Потому что не в себе была, ясно?
– Не совсем ясно, как отец заставил твоего деда зарезать дочерей.
– Как-как... – Франц поколупал свод потолка грязным пальцем. – Он же умный был, как чёрт. Ну вроде тебя, только ему никто латынскую похабщину не подсовывал, как тебе, поэтому весь ум сразу на гадости уходил. В первый раз он подслушал затею насчёт леса, карту где-то спёр и всю свою ораву по этой карте к утру домой отвёл. Я, говорит, камушков в карман насыпал и на дорогу бросал, так по камушкам, по камушкам и вышли. Вот небось ваши прародители-землееды рады были, аж полгода не могли обратно выгнать. На второй раз ваши пра- что-то смекнули насчёт камушков, и карту, видать, отыскали. Они ж тоже мудрёные. Пришлось бы всей кодле в лесу подыхать, да бабка жалостливая. Ну и хозяйственная. Пустила. А он среди ночи взял да подговорил своих поганых братьев поменяться кроватями с мамиными сёстрами, пока те спали. Очень даже просто!
– Придурок, – вспылила я. – Убил-то почему, можешь ответить? Он, выходит, собирался порешить именно тех, кто там лежал?
– Так кушать надо, – вздохнул Франц. – Иначе не вырастешь. У нас детей в лес не выгоняют, когда жратва заканчивается.
– Своих, – вставила я.
– И чужих не выгоняют. Зачем?
Мы помолчали.
– И ты теперь хочешь уйти к деду в замок? Чтобы жить со своими?
Франц пыхтел. Странное подозрение медленно вползло ко мне в сердце и превратилось в почти уверенность.
– И чтобы с ними есть, так?
– Дура, – сказал он вдруг басом. – Ты вообще умная, но дура, как все вы, полевые с потомками. Я ж чувствую, что он трясётся хуже заячьего хвоста. Он маме всегда обещал, что если я хоть чего, хоть всех соседей сразу – он меня пальцем всё равно не тронет, потому что хватит уже, сколько можно, везде одно и тоже, в полях, и в горах, и в болоте наверняка не лучше, но мы к болотным не суёмся, у них свой закон. И что мудровать надо мною не будет, тоже обещал, а если невмоготу, то только на службе. Там, говорит, все такие мудрователи, даже те, которые чистокровные мясные люди. Их для этого учат, только не все учёные в краденых сапогах по миру шастают и военные секреты подслушивают. Так вот, пока я был маленький, всё шло ладно. Ты родилась, он сразу насторожился, как бы я его мышоночка – тебя то есть – не придавил ненароком. А как я в рост пошёл, он совсем голову потерял. С одной стороны, вы мне оба на один зуб. С другой – я зато хитрить не умею. Куда ни кинь, всем неловко и все голодные. Так что кто кого съест, это, скажу я тебе, большой вопрос.
– Сдается мне, – сказала я, – что ты не слишком-то хочешь жить у дедушки.
– Так а виноват кто? – взвился Франц. – Я чувствую, не так со мной что-то. Испортили меня здесь. Вот дед если поёт, эту песню всем горным на тысячу вёрст слышно, даже я разобрал, иначе и не нашёл бы их. Хорошая песня про еду – я, мол, пришёл домой, несу еду. Сейчас мы все будем есть еду и расти, пока не вырастем выше гор. Но это бабка перевела мне, я-то, считай, одно пыхтенье в ней разбираю. А там и сопенье, и постукивание, и бурчание в трёх тональностях, и тонкий скрежет разными позвонками. Горные всю жизнь петь учатся, но у деда, говорят, дар от древних напрямик, такой раз в тысячу лет попадается.
– А, – обрадовалась я неизвестно чему. – Так это, значит, пение!
– Да чёрта ли толку, – расстроился Франц. – Когда никакого удовольствия всё равно. Что там делать-то, в горах, если музыку не слушать и не есть ничего?
– Тогда, возможно, тебе бы стоило здесь остаться? Подумать как следует?
– Я медленно думаю, – вздохнул он. – Папаша рехнётся, пока додумаюсь. Ты его будить-то собираешься?
– Собираюсь, – только и ответила я.
Слух у отца был гораздо тоньше, чем у меня. Я это всегда знала. Впрочем, мы так шумели, что разбудили бы кого угодно. Но в доме было абсолютно тихо, и сверху не доносилось ни единого шороха. В конце концов, когда служишь в секретной королевской дипломатической канцелярии, тебя когда угодно могут вызвать приказом Его Величества.
Я не сомневалась, что у отца достаточно камешков и карт на любой подобный случай.
Но всё же мне хотелось ещё немного постоять в тишине.

@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7

Comments

[Китахара]

Сперва мне очень понравилась героиня. И понравилось,как написано. И герой неуклюжий понравился.
И я проникся атмосферой тайны.

И вообще не проникся тем, что это стремное и кровавое, родом из наиархаичнейших сказок мироустройство мне не показали, а пересказали в куцем и малопонятном разговоре на лестнице. Есть набросок интересного мира и клевых героев - а сюжета вообще нет.

[ComOk]

Очень классная героиня И мир очень интересный. Жаль, что они просто постояли и поговорили, и не было никакого действия.

[Мэй_Чен]

Ну что же так мало!
Рассказ интересно перекликается с рассказом "Когда вернутся взрослые"

вдруг спойлер

, где дети оказываются взрослыми, только здесь наоборот - умная и рассудительная героиня оказывается маленькой девочкой, которой и 10 нет.
Даже в таком маленьком рассказе есть атмосфера жути - ненормальный брат на лестнице, кусающий людей под настроение, великаны, воспоминание об огромной матери, сказочные мотивы. Некоторые сказки в самом деле страшнее современных ужастиков. И даже то, что окружающий мир подан только через разговоры, мне нравится. Куда интереснее, когда автор показывает меньше, чем мог бы, чем когда на читателя вываливается намного больше информации, чем ему нужно) В этом есть своя прелесть - история совсем камерная, в замкнутом пространстве, на тёмной лестнице общаются маленькая девочка и её брат-великан (а ещё потенциальный людоед), который совсем непрост. И вокруг маленькой героини складывается большой и страшноватый мир с великанами, какими-то другими расами, интригами и прочим, что для меня только подчеркнуло её хрупкость. Девочка даже чем-то напомнила Тириона, у которого, кроме мозгов, не было оружия против окружающего враждебного мира. Хочется пожелать ей удачи в нелёгком деле дипломатии и лавирования между всей этой жутью и непростыми отношениями разных народов))
Спасибо, очень понравился рассказ.

[Меррит]

Да, это было интересной ассоциацией с другими рассказами Партизан - были дети не только здесь, везде разные
Если честно, я тут не только концепцию мира не успел рассмотреть, но и как бы ее стиль - тут у нас и классическая сказка (положили не на ту кровать - убили не тех) и в то же время примешивается дипломатия, все такое, другаяжизнь. Уже на плащи-кинжалы настраиваешься. Но не тут то было. Тема дипломатии никуда не идет. Да ничего никуда не идет. Все стоя на лестнице что-то обсуждают.

[Мэй_Чен]

5/8

[mda_a_a_a]

очень скомкано, хотя сам мир интересный и хотелось бы более детально и внятно узнать, что там люди натворили. Про девочку я бы еще почитала, занятная получилась

4/8

[LenaSt]

4/7

[Меррит]

3/6

[Zhaconda Crowling]

Не смотря на то, что мне кажется, я всё-таки не все отсылки расшифровала, рассказ очень понравился. Построен чисто на диалоге, и при этом чертовки интересно читать.

4/9

[Китахара]

3/7

[Lios Alfary]

3/7

[kazevrazhyna]

4/7

[Теххи Халли]

Где моя клевая сказка на 10 тыщ слов, так не честно!)))
Это даже не пролог, это начали, а потом почему-то сразу свернули. Очень нравится, как начали, без вопросов. Но потом один большой вопрос: Э?

4/6