романтика и экстрим
Внимание!
вторник, 30 июня 2015
КМС по СПГС
воскресенье, 28 июня 2015
Абрыкосы и пэрсыкы!
Название: Мусорный ветер
Тема: На семи ветрах
Автор: thegamed
Бета: Южный Парк
Краткое содержание: Конец немного предсказуем
Примечания: Автор не курил, а лицо у него всегда такое.
Предупреждение: гет, рейтинг
Комментарии: разрешены
читать дальше
Эйн погасил экран телефона. Купе погрузилось в темноту, и огни за стеклом стали ослепительными. Их ровные ряды, белые и желтые, плавно уходившие ввысь, неспешно проплывали мимо. У Эйна перехватило дыхание. Уснувшие здания порта в темноте казались светящимися каркасами.
Бил спала, отвернувшись к стене и засунув руку под подушку. Мокрая майка задралась до самых лопаток, открывая впалую линию позвоночника. Эйну стало жалко будить девочку. Он поднялся. На одной из верхних полок сипел дед, едва живой от старости; багажную полку занимали трое оборвышей, в проходе торчали их ноги. С другой верхней блестел глазами Сид. Он прижал палец к губам, и Эйн кивнул: как бы сейчас не потерять это ощущение.
В окно лилась гулкая, давящая темнота, и все они здесь были, как зрители на спектакле, карлики перед гигантской сценой — такой, что со своего места нельзя увидеть дальний край, и каждый смотрел свою часть представления.
Это был не первый раз, когда Эйн возвращался в город, но впервые он собирался остаться надолго. И, возможно, даже сходить к старому дому. Он уже почти не помнил старших сестер, уехавших, когда он был еще ребенком, но помнил дерево на заднем дворе, беспощадно спиленное во время перестройки квартала. Пень выкорчевали, и его место заняли контейнеры — огромные, цветные, тошнотворно пахнущие пластиком. Отец раскошелился, сцепив зубы. Зачем нам столько, цедил он, но Эйн и оглянуться не успел, как контейнеры начали заполняться доверху. Среди свисающей целлофановой ленты, пенопластовых брусков и начинающего подгнивать биопоролона легко было спрятаться, и, бывало, Эйн с соседскими детьми играл там — в своем дворе, в другом, в любом, так они были похожи, эти серые дома с фасадами тонкого прозрачного пластика, узкой верандой и покатой крышей.
Эйн помнил собак: одну сопящую, ласковую, цвета топленого молока и другую — бурую, всю в комьях свалявшейся шерсти с уродливым бугром на одной из задних лап. Собак нельзя было кормить, но они и не просили еды, только тыкались мокрыми носами в ноги и под задницу. Бурую позже нашли мертвой, с раздутым брюхом, и контейнеры стали прикрывать толстыми грохочущими решетками.
На въезде в город проверяли документы: ставили штамп на регистрационном листке. С утра небо снова заволокло туманом, и из гигантских, непонятно зачем сделанных окон вокзала видно было одно белесое ничто, в котором плавали и парили редкие птички-падальщики.
Эйн дождался своей очереди и смотал листок в трубочку. Свободного места на нем оставалось всего на пол-ладони. Была, правда, и вторая, пустая сторона.
Пожилая хозяйка, старуха в розовой пижаме и шлепанцах, встретила их на выходе из вокзала, чтобы отдать ключи.
Добравшись до квартиры, Эйн понял, почему она ни словом не обмолвилась — ни сейчас, ни тогда, когда он оплачивал в сети ее счет, — о том, что можно и чего нельзя, какие тут соседи и какой удобнее брать транспорт, почему не удивилась тому, что они собрались жить здесь втроем: два здоровых мужика и девочка.
Они подходили к двери, разгребая ногами сор. Стены были все в надписях; под одними слоями граффити угадывались другие. На одном из крылец, привалившись к перилам, спал заросший человек в майке до колена и шляпе. Открылось окно, и наружу выпал ворох пластиковых огрызков и объедков чего-то на вид несъедобного, картонного. Внизу что-то брякнуло, пискнуло, и по слою мусора прошла легкая волна полиэтиленовых пакетиков.
Город стал почти вдвое больше, чем был. Старый порт затопило. Море отъело треугольный кусок земли, оставив следы зубов там, где обрушились подземные гаражи и хранилища. Укус наполнился черной грязной кровью канализации. Но порт отступил, подался назад, потеснил жилые кварталы, и, смятые, они расползлись повсюду, как насекомые. Захватили пустынные окраины, двинулись через чахлые поля. С воздуха город выглядел кровоподтеком на теле континента — если только не врали снимки из первого интернета.
Работы поначалу не было. Эйн пришел на Стройку, и его встретил голый, неглубокий пока черновик котлована с едва намеченными сотами отдельных ям. Слишком рано для прессов, газопроводов, конденсаторов, которыми он собирался заниматься. Коробочка здания Компании опасно висела на краю раскопки, напоминая о том, что бывает с провинившимися.
Хмурый, вислоусый, нестарый еще человек, принимавший у Эйна документы, вздохнул так, будто местный воздух оставил в его легких десятки язв, и молча кивнул на дверь у себя за спиной. Эйн уже знал, что увидит внутри.
Дит на секунду выпрямился в кресле и принял важный вид, но, узнав вошедшего, снова развалился и вернулся к своему занятию: он чистил ногти пилочкой. Кресло было ему велико, но, чтобы скрыть недоразумение, Дит лежал в нем, перекинув ноги через подлокотник.
— А, — сказал Дит, — уже видел?
Костюм на нем был светло-голубой, совсем чистый для июльского полудня, будто Дит сменил его уже не первый раз за сегодня, — и до обидного хорошо сидел.
Эйн молча уселся напротив.
— Не предупредили, да? — как будто и так не было понятно. — Ну, не привыкать. Подождешь неделю-другую, может, успеем закончить. А почему не предупредили? Для второй сети здесь канал узкий, телефоны глушатся, как будто и не цивилизация, а так, болото, отсталость, говнище одно. После потопа связь вообще не та. Ты, говорят, из этих мест? Вот не повезло.
Дит поднял на него глаза, что-то высмотрел в лице — хоть Эйн и думал, что ничего оно не выражало, — и продолжил:
— Тебе все равно платят, пока ждешь, так что не беспокойся. Потом за тобой придут — если не дозвонятся. Не знаю, сколько времени тут еще надо. Не успеваем вообще никак. Почему, думаешь? Потому что связь не та. Сломался экскаватор — где возьмешь? Езжай договаривайся лично. Место под раскопку закончилось? Езжай договариваться лично. Рабочий сдох? Вообще хоть разорвись. Тащить сюда кого-нибудь из главного офиса, бумажки эти. И еще стой смотри за всеми, они ведь не шевелятся сами. Я только что ссать им не помогаю. Еще и ходят разные, любопытствуют. Будущим своим интересуются, говорят, экологией. Как же.
От раздражения Дит побагровел лицом.
— Кому вообще это говно нужно? Мне, что ли? Хочешь сказать, всем? Какое всем, когда я тут сдохну прежде, чем что-нибудь заработает. Не затем они сюда таскаются.
С неприятным скрежетом он поелозил пилочкой по ногтям.
— В общем, — сказал Дит, — как дойдем до трубопроводов, я за тобой пошлю. Не исчезай. Где живешь, знаю.
Не сразу, но Эйн понял: Дит врал насчет связи или врал хотя бы отчасти, потому что первый интернет был мусорно-бесполезен, второй — не тянул, а вот третий, третий должен был, несмотря ни на что, работать. Третий интернет работает, падает и поднимается, пока в городе есть правительство, пока есть промышленность, пока остались богатые районы.
Нескольких дней хватило, чтобы обойти кварталы поблизости, и Эйн отправился в ту часть города, где, по его воспоминаниям, мог быть дом.
— Опять шариться в этой помойке? — говорила Бил, сонно почесывая голое плечо. К вечеру она едва продирала глаза, но Сид вставал еще позже, да Эйн и сам бы так делал, если бы не ждал звонка.
Они много где жили раньше, но здесь было хуже всего. Прежние Стройки по крайней мере были стройками по плану: сперва размеренное расчистку территории — несколько раз Эйну доводилось видеть Стройку на совсем пустом, не тронутом людьми месте, — потом устройство благообразного дома для того, что принято называть отходами общества, после — переливание пустого в порожнее, перенос захоронений из старых мест в подготовленные новые, и слабая надежда на то, что все это чему-то поможет.
Само слово «Стройка» было почти иронией. Странно говорить, что ты строишь свалку. Новую, технологичную, облагороженную, прикрываемую слоганами Компании про переработку и утилизацию, — но все равно мусорную свалку. Бил говорила, что они тратят деньги правительства. Сид, — что это рекламная кампания и только, один большой пшик накануне апокалипсиса. Эйн на этом зарабатывал.
По вечерам, перед тем как снова отправляться на поиски, он ходил смотреть на порт. Забирался на крышу дома и вместе с соседями, ободрившимися после дневной жары, глядел в сторону моря — но день ото дня туман становился только гуще, и огни были едва различимы.
Воспоминания не давали Эйну покоя. Он делил город с тысячами других людей, жизнь — с сотнями тысяч. Детство было его собственным: пластиковые стены, обшарпанные бока контейнеров, собаки, кислый запах в тайнике под крыльцом, память о семье.
Ночью в городе сложнее было найти путь. Эйн попытался отыскать карту, но их нигде не было. Из заплеванной будки, покрытой цветными пожеланиями скорой смерти, женщина, торгующая табаком, поглядела на него с пониманием.
— Видишь, где порт? — спросила она. Эйн кивнул. — Пока ты видишь порт, знаешь, куда идти.
— Разве здесь негде больше работать? — спросил Эйн без особой надежды. Показаться глупым он не боялся. — Все съезжаются туда?
Женщина возразила:
— Оттуда все уезжают, — и добавила с жалостью: — Из него. Насовсем.
В интернете карты тоже не оказалось. Второй все еще не тянул. В первом нашлись фотографии с воздуха — облака смога над морем. Старинные новости сообщали: самолеты больше не летают. Были карты трех- и пятилетней давности, совсем не похожие, как отпечатки разных пальцев. Линии дорог изгибались иначе, важные строения переносили с места на место, одни станции метро закрылись, а другие открылись, и по традиции им дали прежние имена.
Ранние карты были слишком старыми, чтобы искать их в первом. Ни одна машина не справлялась с потоками бессмысленной, часто не людьми созданной информации. Новые карты, сделанные уже после потопа, нужно было искать не здесь.
Была еще схема: зазубренная линия берега, черный залив, красная точка порта, зеленая точка Стройки, подписанная «Надежда». Эйн вспомнил, как Сид произносил брезгливо:
— Еще моя бабка говаривала: все зло от экологических активистов.
В первый раз Эйн не понял, при чем здесь он. Потом понял. Все это, впрочем, не мешало Сиду сидеть у него на шее.
Неожиданно для себя самого Эйн вспомнил Иту. Столько лет прошло.
Перед глазами встала ее белая спина и нежный, едва заметный пух в изгибе поясницы. Люди с такой чистой кожей не едят картона, говорила она всем своим видом.
Ита была до смешного наивна. По моде своего круга в те дни она дарила ему подарки без упаковки и стирала свою одежду. Иногда даже руками, круглый год ходила в одном и том же по-старинному изящном — и таком же древнем — платье. Считала, что это делает ее ближе к земле. Принесла к нему домой фарфоровую тарелку, расписанную цветами, как на логотипе Корпорации. Маки, сказала Ита, только белые. Слово было знакомым. Эйн что-то припоминал про маки из детства — может, книжку читал, — но отчего-то ему казалось, что цвет неправильный.
Она ждала, пока родители накопят на пятачок земли на Аляске, чтобы уехать туда, к таким же одухотворенным обеспеченным мальчикам и девочкам и совсем слегка модифицированным растениям.
Она никогда не говорила о третьем интернете, а он не спрашивал — и теперь жалел, потому что через полгода в первом и втором ее данные оказались безнадежно устаревшими, логины были мертвы, номера отзывались чужими голосами, а знакомый сетевик с доступом до второго уровня только пожал плечами: полгода — слишком долгий срок, чтобы отыскать человека, который захотел уйти.
Метро давно не работало, но уличные торговцы не разбежались, а забились под козырьки станций, притулились в воротах, облепили закрытые двери, как песок мокрую гальку. Здесь были лавочки «Все по двадцать», от носков с ароматизаторами до одноразовых сим-карт ко второму интернету, от сушеных пиявок до наклеек с Фредди, популярным когда-то певцом. На углу перед самым павильоном нужной Эйну станции человек в двух кепках торговал противогазами. Одни были защитного цвета, стандартные, старые, чуть не прошлого века, другие новые, легкие, веселых расцветок: в этом сезоне в моде были бледно-желтые.
Человек поманил Эйна к себе. Он странно скривился, будто хотел что-то сказать, но не мог кричать через улицу. Не для посторонних ушей. Когда Эйн подошел, человек стянул дыхательную маску. Густая рыжая борода торчала во все стороны, волосы спускались по горлу и исчезали в вырезе хламиды, в которую он был одет.
— Противогазы, — сказал бородач заговорщически.
— Вижу.
— Противогазы, — повторил он со значением. — Лиловые, пурпурные, сепия, цвета цыплячьей жопки. В цветочек. Не хочешь в цветочек? Вижу, ты знаешь толк.
Эйн оглянулся — люди шли мимо, не обращая внимания.
— Попробуй, — сказал бородатый. — Улет. Вставляет круче, чем все, что ты пробовал. Визжать будешь.
Он завел глаза и, чуть не выронив ворох противогазов, пощупал себя за живот, как будто пытался найти там не родившийся еще визг. Эйна затошнило. Он сделал шаг назад, оттолкнул девушку с корзиной белья на голове, нырнул за мужика с тележкой и бегом помчался к выходу с площади.
— Эй, чувак, — заголосил бородатый ему вслед, — жалеть будешь.
Он потерялся в городе, просто шел, пытаясь вспомнить, где бывал до этого. Несколько раз спрашивал дорогу. Один раз действительно вышел на Парковую, но не узнал домов — сейчас здесь стояли салатовые вытянутые вагончики, их было больше, дворов меньше, а контейнеров — по восемь, а не по четыре. Везде шастали собаки, облезлые, пятнистые, бежевые с бурым, будто перемазавшиеся в чем-то, но по собакам ведь не скажешь, что улица — та самая.
Эйну вспомнилось, что по вечерам здесь было светлее, а от метро идти приходилось гораздо дольше. Я был маленький, утешил он себя, но не поверил ни на секунду.
В квартире его не ждали. Койка размеренно скрипела, еще из коридора стало слышно, как ругается Бил. Эйн походил в прихожей, измерил шагами кухню, обшарил пустой холодильник, потом ему надоело, он зашел к ним в комнату и ничком упал на соседнюю кровать. Подумал и отвернулся совсем. Потом подумал еще, лег на другой бок и принялся глядеть. На него смотрела, качаясь в воздухе, ступня Бил в белом носке, уже протертом на пятке.
— Успехи? — спросила Бил. Эйн хотел было ответить, но она не дала ему начать: — Да не так, ближе. Нет, слушай, давай я лучше перевернусь.
Сид отпустил ее, и она заворочалась на кровати, закукливаясь в простыни. Из тряпок торчала одна ее бледная задница в веснушках.
— Мы зря приехали, — сказал Эйн. — Ничего здесь не будет, ничего я здесь не найду.
— Это ты сейчас так решил? Впустую погулял полчаса и решил?
— Я смотрел карты и спрашивал, — сказал Эйн. — Здесь невозможно ничего найти. Я был на улице, которая называется так же, но это не она. Ничем не похожа. Думал спросить в администрации, но они не выдают планов, хотя знают, что я из Компании. Я думаю, материалы просто не сохранились. Еще я пытался найти знакомых, которые могли помнить...
— Давайте я схожу покурю пока, — сказал Сид, — а когда вернусь, вы уже заткнетесь. У меня падает от этого уныния.
Бил вцепилась ему в руку.
— Вот. Вот как сейчас сделал.
— Так что ли? — Сид неуверенно повторил.
— «А когда вернусь, вы уже заткнетесь» не забудь, — сказал Эйн. Бил шумно втянула воздух сквозь зубы.
— Ах ты сучка, — сказал Сид с постной рожей.
— Да, я в городе встретил человека, — поделился Эйн. — Пытался мне всучить противогазы с чем-то. Не помню, чтобы раньше такое бывало.
— Где не бывало, а где и бывало, — выдохнула Бил.
— Да черт, — Сид засопел.
— Ладно, потом, — согласилась Бил, и Эйн вставил:
— А за курение здесь бьют камнями.
Сид резко остановился, Бил взвизгнула.
— Вот оно что, — пробормотал Сид. — А ведь и верно говорила бабка. А знаешь, что там в этих твоих противогазах?
— Ну?
— Если всю дрянь свозить в одно место, то рано или поздно что-нибудь произойдет. Здесь под городом залежи — тебе и не снилось. Копнуть поглубже — и даже в простой земле такое можно найти... Если смесь удачная, — он остановился и поднял руку к лицу. — А она тут везде неплохая. Точно не хочешь попробовать, или боженька запрещает?
Они познакомились благодаря Ите, на курсах экологической безопасности, куда она его привела. Эйну было тогда искренне интересно: он только устроился в Компанию и еще плыл на волнах лозунгов и корпоративного этикета: «Мы спасаем мир», «Чистый дом — чистая земля», «Вторая жизнь ваших вещей», «Люби мир — люби ближнего».
Ита ходила туда фанатично отсиживать часы в первых рядах, глядя в рот лектору, и раздавала флэшки с домашними заданиями у входа в аудиторию. А Бил забрела не то потому, что ей негде было провести время, не то по ошибке — в поисках бесплатного кофе. Она очаровала его сразу, с первого взгляда, как умеют только животные и маленькие дети. От грязных подошв до прозрачного пузыря жвачки, спустя секунду облепившего ее лицо.
Из всех лозунгов их нехитрой науки Бил больше всего прониклась последним. Эйн не хотел спать с ней, поэтому она находила себе других мужчин; ей было негде жить, поэтому она приводила их к нему домой. Некоторые оставались так надолго, что Эйн забывал считать их чужими людьми.
Весь следующий вечер Эйн таскался по городу в своих бесплодных поисках. Многие, кого он знал здесь, разъехались, кто-то бесследно исчез, как исчезла Ита. Только они наверняка жили теперь не на Аляске, а где-нибудь дальше по побережью, где трава была немного зеленее. Там, где вообще была трава.
Возвращаясь в квартиру, он увидел Сида — тот шел ему навстречу с легкой сумкой через плечо, вертел в руках регистрационный лист. Только сейчас Эйн обратил внимание, что лист был заполнен с обеих сторон: Бил для Сида приравнивалась к состоянию оседлости, вынужденному — и, видимо, временному — бездействию.
Сид кивнул ему и, сунув сигарету в зубы, прошагал мимо.
— Он уехал на битву века, — сказала потом Бил. — Те, кто думают, что апокалипсис уже наступил, против тех, кто считает, что все самое интересное еще впереди. В жюри экологи, философы и церковники. И психиатры.
— И за какую он сторону?
— Еще сомневается, — зевнула Бил. — И вряд ли скоро определится. Затем и поехал.
— Ты его выгнала, — понял Эйн.
Бил скорчила равнодушную гримасу.
Эйн давно уже не пытался понять, почему она это делает: находит новых, бросает старых. Может, ей показалось, что Сид задел его сильнее обычного, а может, ей и вправду надоело, кто знает.
Оставшись в одиночестве, Бил заскучала.
— А если подойти к этому с другой стороны? — спрашивала она время от времени. — Помнишь хоть что-нибудь еще? Сколько было идти до порта? Церковь? Какое-нибудь красивое здание?
Эйн пожимал плечами. Ничего-то он не помнил, все было пыльное, мутное, белесое, как в тумане. Туман. Тогда он не был таким густым.
— В школу нас забирал автобус, — рассказал он как-то. — Мы ехали минут двадцать, а останавливался он, где хотел. Но я не думаю, что найду школу.
Делая вид, что слушает, Бил медленно распаковала батончик. Подумав, откусила.
Школу, пустую коробку, такую же розовую, как все здания в новых кварталах, привезли и собрали посреди бывшего пустыря. Дали ей новый номер, завезли учителей. Он бы никогда в жизни ничему не выучился, останься там дольше.
— Пойдем поищем вместе, — сказала Бил с набитым ртом. — Тут надо знать, кого спрашивать. Только подожди. Вещи привезли.
Вдвоем они затащили из коридора короб с одноразовыми майками, одноразовым бельем, не очень одноразовыми тапками, совершенно точно одноразовой посудой, салфетками, и бритвами, и полотенцами, словом, всем тем, что каждый день нужно и так быстро расходуется. Каждая вещь в отдельной упаковке, стерильной или нестерильной, а то и в двух. Поверх всего зачем-то лежала куртка из синтетического волокна. Пуговицы, наживленные на тонкую нить, готовы были отвалиться, — и ее тоже на выброс не сегодня, так завтра.
После Сида остался наполовину пустой шкаф. Эти вещи, расходка для бедняков, безразмерные, одинаковые, неопределенно-цветные были одни на всех. Конечно, Сид не стал забирать свою часть.
Старика они нашли в каком-то бомжатнике на окраине.
— Привет, — сказала ему Бил, как будто сто лет знала. С ужасающей ясностью Эйн вдруг понял, что не имеет представления, где она бывала, пока он блуждал по городу, и с кем спала, если не с Сидом.
— Парковая? Парковая улица? — переспросил старикашка. — Дед Дже все помнит, что было. Тебе новую Парковую? Старую Парковую? Самую старую?
Эйн прикинул:
— Лет шестнадцать назад. С половиной.
Дед с пониманием покивал и пошевелил в воздухе заскорузлой рукой. Эйн сунул ему сотенную, и дед, куснув ее за угол, одобрил:
— Помню, где была, да.
И они потащились за ним через мусорные завалы, искореженные и оплавившиеся здания старого центра, по узеньким загаженным улицам, распугивая жирных крыс и ворон. Долго петляли, обходя смутно знакомые строения. Иногда Эйну казалось, что он уже бывал здесь, иногда — что видел тот же дом в другой части города, а может, вообще на фотографии.
— Они все равно двигались, все улицы сдвинулись. Может быть, на том месте сейчас вообще ничего нет. Может, сортир стоит, — сказал Эйн, когда ему совсем надоело.
Бил шагала вперед с молчаливым упорством.
— Э, нет, — сказал дед, — тут же логика есть. Знаешь такое слово? Улица на улице, пустырь на пустыре, там повернули, здесь название поправили, но смысл-то тот же. Будет тебе твоя Парковая.
Сначала он показал новую Парковую — отросток широкого проспекта, ведущего к самой Стройке. Потом отвел их к старой — слишком извилистой, чтобы действительно быть той улицей, которую Эйн искал. Но когда они оказались на самой старой Парковой, Эйн с разочарованием понял — здесь он точно был. На указателе так и было написано: «Парковая».
— Переименовали недавно обратно, — развел руками дед. — Чего смотришь? Ты что, поверил бы мне, если б я сразу тебя сюда привел? Ну как же. А если ты дома такие ищешь, так это тебе не ко мне, это тебе на север.
— Я думаю, он не врал, — сказала Бил. В поисках новой шоколадки она полезла под стол. Смяла там пустую коробку, потом нашла последний батончик, завалявшийся среди газет. — Почему тебя это вообще беспокоит? Ты не смог бы найти его в любом случае, а так хотя бы вариант есть.
— Как я могу объяснить, если это не беспокоит тебя? — спросил Эйн.
Бил нечего было терять и не за что было держаться, кроме него самого, может быть. Она оставила родной город с легкостью перелетной птички и так ни разу о нем и не вспомнила. Эйн не знал, была ли у нее семья, были ли подруги, был ли кто-то, кроме любовников. Их она тоже не вспоминала, выкидывая из памяти, едва за очередным закрывалась дверь.
— Действительно. — Бил приоткрыла ставню и выкинула обертку наружу сквозь оконную щель. — Я, знаешь, что подумала. Ты вроде как нашел, что хотел. И остаешься здесь. Надолго.
Эйн нахмурился.
— Пока вы разгребетесь с этой Стройкой, пока этот ваш исправит там, что наворотил. Пока ты построишь свое — что ты там строишь у них? Много времени пройдет. А я вроде как отдала долг.
Эйн не понимал.
— Ну, с твоей улицей, домом. Ты сам бы не поверил — а так... И я подумала: наверное, хватит. Завтра уеду. Первым же поездом.
— На битву века? «Апокалипсис завтра» против «Апокалипсис вчера»? — тупо спросил Эйн.
— Нет, зачем? Просто уеду. Далеко, на сколько денег хватит.
— А деньги откуда? Нет, погоди, не то, — пробормотал Эйн. — Почему вообще? Я не хочу так. Останься.
Но Бил не удостоила его ответом. Уже потом, нарушив тягостное молчание, сказала:
— Забыла. Днем, пока ты спал, за тобой приходили — работать зовут. Так что не провожай.
— Так, ладно, — сказал Дит и упер руки в бока. Он был чем-то обеспокоен и даже почти не скрывал этого. — Чертежи я тебе отдал, вроде все. Дальше сам знаешь.
Он тоже собирался уезжать: на Эйна глядели раскрытые шкафы и закрытый портфель. Актеры один за одним покидали эту часть сцены, уходя из поля зрения.
— Переводят на другую Стройку. В двух тысячах километров отсюда. Говорят, еще хуже, чем здесь. Так что как они без меня.
Когда второй интернет наладился, Эйн узнал, что никакой другой Стройки и в помине не было. Компания отвечала на иски: все ждали от новых свалок не меньше чем чуда, удобрений из отходов, топлива из свалочного газа, чистого неба, возрождения городов, но, кроме токсинов и галлюциногенов, земля пока ничего не давала.
Дит скрывался, и найти его не могли.
Сунув рабочий планшет с чертежами под мышку, Эйн вышел к Стройке. Едва перекопанная недавно земля стала жуткими кубическими ямами. У одних на дне был выстелен невинно-зеленый пластик, в других плескалась вода, третьи, с металлическими стенами, источали жар в ожидании.
Издалека было видно, как к ямам подтягиваются первые мусоровозы, аккуратные городские машинки с надписями «Чистый дом — чистая земля» на боках и гигантские технические грузовики.
— Мы перевезем сюда старую городскую свалку, — говорил Дит. — В паре километров на север есть место, где хранится все. То есть совсем все, даже старые дома. Их тут никто не перерабатывал, только двигали и выкидывали. Стоят такие один на другом — красота! Башня до неба. Гаражи какие-то, мебель, машины старые. Я оттуда даже один подъемный кран взял — чего пропадать, починили, поработает пару недель — и ладно.
С севера двигалась колонна открытых платформ. Каждая останавливалась у края ямы, металлические пальцы приподнимали и со страшным грохотом спускали вниз обшарпанный полимерный дом. Серый. С прозрачным фасадом, узкой верандой и покатой крышей.
Тема: На семи ветрах
Автор: thegamed
Бета: Южный Парк
Краткое содержание: Конец немного предсказуем
Примечания: Автор не курил, а лицо у него всегда такое.
Предупреждение: гет, рейтинг
Комментарии: разрешены
читать дальше
Эйн погасил экран телефона. Купе погрузилось в темноту, и огни за стеклом стали ослепительными. Их ровные ряды, белые и желтые, плавно уходившие ввысь, неспешно проплывали мимо. У Эйна перехватило дыхание. Уснувшие здания порта в темноте казались светящимися каркасами.
Бил спала, отвернувшись к стене и засунув руку под подушку. Мокрая майка задралась до самых лопаток, открывая впалую линию позвоночника. Эйну стало жалко будить девочку. Он поднялся. На одной из верхних полок сипел дед, едва живой от старости; багажную полку занимали трое оборвышей, в проходе торчали их ноги. С другой верхней блестел глазами Сид. Он прижал палец к губам, и Эйн кивнул: как бы сейчас не потерять это ощущение.
В окно лилась гулкая, давящая темнота, и все они здесь были, как зрители на спектакле, карлики перед гигантской сценой — такой, что со своего места нельзя увидеть дальний край, и каждый смотрел свою часть представления.
Это был не первый раз, когда Эйн возвращался в город, но впервые он собирался остаться надолго. И, возможно, даже сходить к старому дому. Он уже почти не помнил старших сестер, уехавших, когда он был еще ребенком, но помнил дерево на заднем дворе, беспощадно спиленное во время перестройки квартала. Пень выкорчевали, и его место заняли контейнеры — огромные, цветные, тошнотворно пахнущие пластиком. Отец раскошелился, сцепив зубы. Зачем нам столько, цедил он, но Эйн и оглянуться не успел, как контейнеры начали заполняться доверху. Среди свисающей целлофановой ленты, пенопластовых брусков и начинающего подгнивать биопоролона легко было спрятаться, и, бывало, Эйн с соседскими детьми играл там — в своем дворе, в другом, в любом, так они были похожи, эти серые дома с фасадами тонкого прозрачного пластика, узкой верандой и покатой крышей.
Эйн помнил собак: одну сопящую, ласковую, цвета топленого молока и другую — бурую, всю в комьях свалявшейся шерсти с уродливым бугром на одной из задних лап. Собак нельзя было кормить, но они и не просили еды, только тыкались мокрыми носами в ноги и под задницу. Бурую позже нашли мертвой, с раздутым брюхом, и контейнеры стали прикрывать толстыми грохочущими решетками.
На въезде в город проверяли документы: ставили штамп на регистрационном листке. С утра небо снова заволокло туманом, и из гигантских, непонятно зачем сделанных окон вокзала видно было одно белесое ничто, в котором плавали и парили редкие птички-падальщики.
Эйн дождался своей очереди и смотал листок в трубочку. Свободного места на нем оставалось всего на пол-ладони. Была, правда, и вторая, пустая сторона.
Пожилая хозяйка, старуха в розовой пижаме и шлепанцах, встретила их на выходе из вокзала, чтобы отдать ключи.
Добравшись до квартиры, Эйн понял, почему она ни словом не обмолвилась — ни сейчас, ни тогда, когда он оплачивал в сети ее счет, — о том, что можно и чего нельзя, какие тут соседи и какой удобнее брать транспорт, почему не удивилась тому, что они собрались жить здесь втроем: два здоровых мужика и девочка.
Они подходили к двери, разгребая ногами сор. Стены были все в надписях; под одними слоями граффити угадывались другие. На одном из крылец, привалившись к перилам, спал заросший человек в майке до колена и шляпе. Открылось окно, и наружу выпал ворох пластиковых огрызков и объедков чего-то на вид несъедобного, картонного. Внизу что-то брякнуло, пискнуло, и по слою мусора прошла легкая волна полиэтиленовых пакетиков.
Город стал почти вдвое больше, чем был. Старый порт затопило. Море отъело треугольный кусок земли, оставив следы зубов там, где обрушились подземные гаражи и хранилища. Укус наполнился черной грязной кровью канализации. Но порт отступил, подался назад, потеснил жилые кварталы, и, смятые, они расползлись повсюду, как насекомые. Захватили пустынные окраины, двинулись через чахлые поля. С воздуха город выглядел кровоподтеком на теле континента — если только не врали снимки из первого интернета.
Работы поначалу не было. Эйн пришел на Стройку, и его встретил голый, неглубокий пока черновик котлована с едва намеченными сотами отдельных ям. Слишком рано для прессов, газопроводов, конденсаторов, которыми он собирался заниматься. Коробочка здания Компании опасно висела на краю раскопки, напоминая о том, что бывает с провинившимися.
Хмурый, вислоусый, нестарый еще человек, принимавший у Эйна документы, вздохнул так, будто местный воздух оставил в его легких десятки язв, и молча кивнул на дверь у себя за спиной. Эйн уже знал, что увидит внутри.
Дит на секунду выпрямился в кресле и принял важный вид, но, узнав вошедшего, снова развалился и вернулся к своему занятию: он чистил ногти пилочкой. Кресло было ему велико, но, чтобы скрыть недоразумение, Дит лежал в нем, перекинув ноги через подлокотник.
— А, — сказал Дит, — уже видел?
Костюм на нем был светло-голубой, совсем чистый для июльского полудня, будто Дит сменил его уже не первый раз за сегодня, — и до обидного хорошо сидел.
Эйн молча уселся напротив.
— Не предупредили, да? — как будто и так не было понятно. — Ну, не привыкать. Подождешь неделю-другую, может, успеем закончить. А почему не предупредили? Для второй сети здесь канал узкий, телефоны глушатся, как будто и не цивилизация, а так, болото, отсталость, говнище одно. После потопа связь вообще не та. Ты, говорят, из этих мест? Вот не повезло.
Дит поднял на него глаза, что-то высмотрел в лице — хоть Эйн и думал, что ничего оно не выражало, — и продолжил:
— Тебе все равно платят, пока ждешь, так что не беспокойся. Потом за тобой придут — если не дозвонятся. Не знаю, сколько времени тут еще надо. Не успеваем вообще никак. Почему, думаешь? Потому что связь не та. Сломался экскаватор — где возьмешь? Езжай договаривайся лично. Место под раскопку закончилось? Езжай договариваться лично. Рабочий сдох? Вообще хоть разорвись. Тащить сюда кого-нибудь из главного офиса, бумажки эти. И еще стой смотри за всеми, они ведь не шевелятся сами. Я только что ссать им не помогаю. Еще и ходят разные, любопытствуют. Будущим своим интересуются, говорят, экологией. Как же.
От раздражения Дит побагровел лицом.
— Кому вообще это говно нужно? Мне, что ли? Хочешь сказать, всем? Какое всем, когда я тут сдохну прежде, чем что-нибудь заработает. Не затем они сюда таскаются.
С неприятным скрежетом он поелозил пилочкой по ногтям.
— В общем, — сказал Дит, — как дойдем до трубопроводов, я за тобой пошлю. Не исчезай. Где живешь, знаю.
Не сразу, но Эйн понял: Дит врал насчет связи или врал хотя бы отчасти, потому что первый интернет был мусорно-бесполезен, второй — не тянул, а вот третий, третий должен был, несмотря ни на что, работать. Третий интернет работает, падает и поднимается, пока в городе есть правительство, пока есть промышленность, пока остались богатые районы.
Нескольких дней хватило, чтобы обойти кварталы поблизости, и Эйн отправился в ту часть города, где, по его воспоминаниям, мог быть дом.
— Опять шариться в этой помойке? — говорила Бил, сонно почесывая голое плечо. К вечеру она едва продирала глаза, но Сид вставал еще позже, да Эйн и сам бы так делал, если бы не ждал звонка.
Они много где жили раньше, но здесь было хуже всего. Прежние Стройки по крайней мере были стройками по плану: сперва размеренное расчистку территории — несколько раз Эйну доводилось видеть Стройку на совсем пустом, не тронутом людьми месте, — потом устройство благообразного дома для того, что принято называть отходами общества, после — переливание пустого в порожнее, перенос захоронений из старых мест в подготовленные новые, и слабая надежда на то, что все это чему-то поможет.
Само слово «Стройка» было почти иронией. Странно говорить, что ты строишь свалку. Новую, технологичную, облагороженную, прикрываемую слоганами Компании про переработку и утилизацию, — но все равно мусорную свалку. Бил говорила, что они тратят деньги правительства. Сид, — что это рекламная кампания и только, один большой пшик накануне апокалипсиса. Эйн на этом зарабатывал.
По вечерам, перед тем как снова отправляться на поиски, он ходил смотреть на порт. Забирался на крышу дома и вместе с соседями, ободрившимися после дневной жары, глядел в сторону моря — но день ото дня туман становился только гуще, и огни были едва различимы.
Воспоминания не давали Эйну покоя. Он делил город с тысячами других людей, жизнь — с сотнями тысяч. Детство было его собственным: пластиковые стены, обшарпанные бока контейнеров, собаки, кислый запах в тайнике под крыльцом, память о семье.
Ночью в городе сложнее было найти путь. Эйн попытался отыскать карту, но их нигде не было. Из заплеванной будки, покрытой цветными пожеланиями скорой смерти, женщина, торгующая табаком, поглядела на него с пониманием.
— Видишь, где порт? — спросила она. Эйн кивнул. — Пока ты видишь порт, знаешь, куда идти.
— Разве здесь негде больше работать? — спросил Эйн без особой надежды. Показаться глупым он не боялся. — Все съезжаются туда?
Женщина возразила:
— Оттуда все уезжают, — и добавила с жалостью: — Из него. Насовсем.
В интернете карты тоже не оказалось. Второй все еще не тянул. В первом нашлись фотографии с воздуха — облака смога над морем. Старинные новости сообщали: самолеты больше не летают. Были карты трех- и пятилетней давности, совсем не похожие, как отпечатки разных пальцев. Линии дорог изгибались иначе, важные строения переносили с места на место, одни станции метро закрылись, а другие открылись, и по традиции им дали прежние имена.
Ранние карты были слишком старыми, чтобы искать их в первом. Ни одна машина не справлялась с потоками бессмысленной, часто не людьми созданной информации. Новые карты, сделанные уже после потопа, нужно было искать не здесь.
Была еще схема: зазубренная линия берега, черный залив, красная точка порта, зеленая точка Стройки, подписанная «Надежда». Эйн вспомнил, как Сид произносил брезгливо:
— Еще моя бабка говаривала: все зло от экологических активистов.
В первый раз Эйн не понял, при чем здесь он. Потом понял. Все это, впрочем, не мешало Сиду сидеть у него на шее.
Неожиданно для себя самого Эйн вспомнил Иту. Столько лет прошло.
Перед глазами встала ее белая спина и нежный, едва заметный пух в изгибе поясницы. Люди с такой чистой кожей не едят картона, говорила она всем своим видом.
Ита была до смешного наивна. По моде своего круга в те дни она дарила ему подарки без упаковки и стирала свою одежду. Иногда даже руками, круглый год ходила в одном и том же по-старинному изящном — и таком же древнем — платье. Считала, что это делает ее ближе к земле. Принесла к нему домой фарфоровую тарелку, расписанную цветами, как на логотипе Корпорации. Маки, сказала Ита, только белые. Слово было знакомым. Эйн что-то припоминал про маки из детства — может, книжку читал, — но отчего-то ему казалось, что цвет неправильный.
Она ждала, пока родители накопят на пятачок земли на Аляске, чтобы уехать туда, к таким же одухотворенным обеспеченным мальчикам и девочкам и совсем слегка модифицированным растениям.
Она никогда не говорила о третьем интернете, а он не спрашивал — и теперь жалел, потому что через полгода в первом и втором ее данные оказались безнадежно устаревшими, логины были мертвы, номера отзывались чужими голосами, а знакомый сетевик с доступом до второго уровня только пожал плечами: полгода — слишком долгий срок, чтобы отыскать человека, который захотел уйти.
Метро давно не работало, но уличные торговцы не разбежались, а забились под козырьки станций, притулились в воротах, облепили закрытые двери, как песок мокрую гальку. Здесь были лавочки «Все по двадцать», от носков с ароматизаторами до одноразовых сим-карт ко второму интернету, от сушеных пиявок до наклеек с Фредди, популярным когда-то певцом. На углу перед самым павильоном нужной Эйну станции человек в двух кепках торговал противогазами. Одни были защитного цвета, стандартные, старые, чуть не прошлого века, другие новые, легкие, веселых расцветок: в этом сезоне в моде были бледно-желтые.
Человек поманил Эйна к себе. Он странно скривился, будто хотел что-то сказать, но не мог кричать через улицу. Не для посторонних ушей. Когда Эйн подошел, человек стянул дыхательную маску. Густая рыжая борода торчала во все стороны, волосы спускались по горлу и исчезали в вырезе хламиды, в которую он был одет.
— Противогазы, — сказал бородач заговорщически.
— Вижу.
— Противогазы, — повторил он со значением. — Лиловые, пурпурные, сепия, цвета цыплячьей жопки. В цветочек. Не хочешь в цветочек? Вижу, ты знаешь толк.
Эйн оглянулся — люди шли мимо, не обращая внимания.
— Попробуй, — сказал бородатый. — Улет. Вставляет круче, чем все, что ты пробовал. Визжать будешь.
Он завел глаза и, чуть не выронив ворох противогазов, пощупал себя за живот, как будто пытался найти там не родившийся еще визг. Эйна затошнило. Он сделал шаг назад, оттолкнул девушку с корзиной белья на голове, нырнул за мужика с тележкой и бегом помчался к выходу с площади.
— Эй, чувак, — заголосил бородатый ему вслед, — жалеть будешь.
Он потерялся в городе, просто шел, пытаясь вспомнить, где бывал до этого. Несколько раз спрашивал дорогу. Один раз действительно вышел на Парковую, но не узнал домов — сейчас здесь стояли салатовые вытянутые вагончики, их было больше, дворов меньше, а контейнеров — по восемь, а не по четыре. Везде шастали собаки, облезлые, пятнистые, бежевые с бурым, будто перемазавшиеся в чем-то, но по собакам ведь не скажешь, что улица — та самая.
Эйну вспомнилось, что по вечерам здесь было светлее, а от метро идти приходилось гораздо дольше. Я был маленький, утешил он себя, но не поверил ни на секунду.
В квартире его не ждали. Койка размеренно скрипела, еще из коридора стало слышно, как ругается Бил. Эйн походил в прихожей, измерил шагами кухню, обшарил пустой холодильник, потом ему надоело, он зашел к ним в комнату и ничком упал на соседнюю кровать. Подумал и отвернулся совсем. Потом подумал еще, лег на другой бок и принялся глядеть. На него смотрела, качаясь в воздухе, ступня Бил в белом носке, уже протертом на пятке.
— Успехи? — спросила Бил. Эйн хотел было ответить, но она не дала ему начать: — Да не так, ближе. Нет, слушай, давай я лучше перевернусь.
Сид отпустил ее, и она заворочалась на кровати, закукливаясь в простыни. Из тряпок торчала одна ее бледная задница в веснушках.
— Мы зря приехали, — сказал Эйн. — Ничего здесь не будет, ничего я здесь не найду.
— Это ты сейчас так решил? Впустую погулял полчаса и решил?
— Я смотрел карты и спрашивал, — сказал Эйн. — Здесь невозможно ничего найти. Я был на улице, которая называется так же, но это не она. Ничем не похожа. Думал спросить в администрации, но они не выдают планов, хотя знают, что я из Компании. Я думаю, материалы просто не сохранились. Еще я пытался найти знакомых, которые могли помнить...
— Давайте я схожу покурю пока, — сказал Сид, — а когда вернусь, вы уже заткнетесь. У меня падает от этого уныния.
Бил вцепилась ему в руку.
— Вот. Вот как сейчас сделал.
— Так что ли? — Сид неуверенно повторил.
— «А когда вернусь, вы уже заткнетесь» не забудь, — сказал Эйн. Бил шумно втянула воздух сквозь зубы.
— Ах ты сучка, — сказал Сид с постной рожей.
— Да, я в городе встретил человека, — поделился Эйн. — Пытался мне всучить противогазы с чем-то. Не помню, чтобы раньше такое бывало.
— Где не бывало, а где и бывало, — выдохнула Бил.
— Да черт, — Сид засопел.
— Ладно, потом, — согласилась Бил, и Эйн вставил:
— А за курение здесь бьют камнями.
Сид резко остановился, Бил взвизгнула.
— Вот оно что, — пробормотал Сид. — А ведь и верно говорила бабка. А знаешь, что там в этих твоих противогазах?
— Ну?
— Если всю дрянь свозить в одно место, то рано или поздно что-нибудь произойдет. Здесь под городом залежи — тебе и не снилось. Копнуть поглубже — и даже в простой земле такое можно найти... Если смесь удачная, — он остановился и поднял руку к лицу. — А она тут везде неплохая. Точно не хочешь попробовать, или боженька запрещает?
Они познакомились благодаря Ите, на курсах экологической безопасности, куда она его привела. Эйну было тогда искренне интересно: он только устроился в Компанию и еще плыл на волнах лозунгов и корпоративного этикета: «Мы спасаем мир», «Чистый дом — чистая земля», «Вторая жизнь ваших вещей», «Люби мир — люби ближнего».
Ита ходила туда фанатично отсиживать часы в первых рядах, глядя в рот лектору, и раздавала флэшки с домашними заданиями у входа в аудиторию. А Бил забрела не то потому, что ей негде было провести время, не то по ошибке — в поисках бесплатного кофе. Она очаровала его сразу, с первого взгляда, как умеют только животные и маленькие дети. От грязных подошв до прозрачного пузыря жвачки, спустя секунду облепившего ее лицо.
Из всех лозунгов их нехитрой науки Бил больше всего прониклась последним. Эйн не хотел спать с ней, поэтому она находила себе других мужчин; ей было негде жить, поэтому она приводила их к нему домой. Некоторые оставались так надолго, что Эйн забывал считать их чужими людьми.
Весь следующий вечер Эйн таскался по городу в своих бесплодных поисках. Многие, кого он знал здесь, разъехались, кто-то бесследно исчез, как исчезла Ита. Только они наверняка жили теперь не на Аляске, а где-нибудь дальше по побережью, где трава была немного зеленее. Там, где вообще была трава.
Возвращаясь в квартиру, он увидел Сида — тот шел ему навстречу с легкой сумкой через плечо, вертел в руках регистрационный лист. Только сейчас Эйн обратил внимание, что лист был заполнен с обеих сторон: Бил для Сида приравнивалась к состоянию оседлости, вынужденному — и, видимо, временному — бездействию.
Сид кивнул ему и, сунув сигарету в зубы, прошагал мимо.
— Он уехал на битву века, — сказала потом Бил. — Те, кто думают, что апокалипсис уже наступил, против тех, кто считает, что все самое интересное еще впереди. В жюри экологи, философы и церковники. И психиатры.
— И за какую он сторону?
— Еще сомневается, — зевнула Бил. — И вряд ли скоро определится. Затем и поехал.
— Ты его выгнала, — понял Эйн.
Бил скорчила равнодушную гримасу.
Эйн давно уже не пытался понять, почему она это делает: находит новых, бросает старых. Может, ей показалось, что Сид задел его сильнее обычного, а может, ей и вправду надоело, кто знает.
Оставшись в одиночестве, Бил заскучала.
— А если подойти к этому с другой стороны? — спрашивала она время от времени. — Помнишь хоть что-нибудь еще? Сколько было идти до порта? Церковь? Какое-нибудь красивое здание?
Эйн пожимал плечами. Ничего-то он не помнил, все было пыльное, мутное, белесое, как в тумане. Туман. Тогда он не был таким густым.
— В школу нас забирал автобус, — рассказал он как-то. — Мы ехали минут двадцать, а останавливался он, где хотел. Но я не думаю, что найду школу.
Делая вид, что слушает, Бил медленно распаковала батончик. Подумав, откусила.
Школу, пустую коробку, такую же розовую, как все здания в новых кварталах, привезли и собрали посреди бывшего пустыря. Дали ей новый номер, завезли учителей. Он бы никогда в жизни ничему не выучился, останься там дольше.
— Пойдем поищем вместе, — сказала Бил с набитым ртом. — Тут надо знать, кого спрашивать. Только подожди. Вещи привезли.
Вдвоем они затащили из коридора короб с одноразовыми майками, одноразовым бельем, не очень одноразовыми тапками, совершенно точно одноразовой посудой, салфетками, и бритвами, и полотенцами, словом, всем тем, что каждый день нужно и так быстро расходуется. Каждая вещь в отдельной упаковке, стерильной или нестерильной, а то и в двух. Поверх всего зачем-то лежала куртка из синтетического волокна. Пуговицы, наживленные на тонкую нить, готовы были отвалиться, — и ее тоже на выброс не сегодня, так завтра.
После Сида остался наполовину пустой шкаф. Эти вещи, расходка для бедняков, безразмерные, одинаковые, неопределенно-цветные были одни на всех. Конечно, Сид не стал забирать свою часть.
Старика они нашли в каком-то бомжатнике на окраине.
— Привет, — сказала ему Бил, как будто сто лет знала. С ужасающей ясностью Эйн вдруг понял, что не имеет представления, где она бывала, пока он блуждал по городу, и с кем спала, если не с Сидом.
— Парковая? Парковая улица? — переспросил старикашка. — Дед Дже все помнит, что было. Тебе новую Парковую? Старую Парковую? Самую старую?
Эйн прикинул:
— Лет шестнадцать назад. С половиной.
Дед с пониманием покивал и пошевелил в воздухе заскорузлой рукой. Эйн сунул ему сотенную, и дед, куснув ее за угол, одобрил:
— Помню, где была, да.
И они потащились за ним через мусорные завалы, искореженные и оплавившиеся здания старого центра, по узеньким загаженным улицам, распугивая жирных крыс и ворон. Долго петляли, обходя смутно знакомые строения. Иногда Эйну казалось, что он уже бывал здесь, иногда — что видел тот же дом в другой части города, а может, вообще на фотографии.
— Они все равно двигались, все улицы сдвинулись. Может быть, на том месте сейчас вообще ничего нет. Может, сортир стоит, — сказал Эйн, когда ему совсем надоело.
Бил шагала вперед с молчаливым упорством.
— Э, нет, — сказал дед, — тут же логика есть. Знаешь такое слово? Улица на улице, пустырь на пустыре, там повернули, здесь название поправили, но смысл-то тот же. Будет тебе твоя Парковая.
Сначала он показал новую Парковую — отросток широкого проспекта, ведущего к самой Стройке. Потом отвел их к старой — слишком извилистой, чтобы действительно быть той улицей, которую Эйн искал. Но когда они оказались на самой старой Парковой, Эйн с разочарованием понял — здесь он точно был. На указателе так и было написано: «Парковая».
— Переименовали недавно обратно, — развел руками дед. — Чего смотришь? Ты что, поверил бы мне, если б я сразу тебя сюда привел? Ну как же. А если ты дома такие ищешь, так это тебе не ко мне, это тебе на север.
— Я думаю, он не врал, — сказала Бил. В поисках новой шоколадки она полезла под стол. Смяла там пустую коробку, потом нашла последний батончик, завалявшийся среди газет. — Почему тебя это вообще беспокоит? Ты не смог бы найти его в любом случае, а так хотя бы вариант есть.
— Как я могу объяснить, если это не беспокоит тебя? — спросил Эйн.
Бил нечего было терять и не за что было держаться, кроме него самого, может быть. Она оставила родной город с легкостью перелетной птички и так ни разу о нем и не вспомнила. Эйн не знал, была ли у нее семья, были ли подруги, был ли кто-то, кроме любовников. Их она тоже не вспоминала, выкидывая из памяти, едва за очередным закрывалась дверь.
— Действительно. — Бил приоткрыла ставню и выкинула обертку наружу сквозь оконную щель. — Я, знаешь, что подумала. Ты вроде как нашел, что хотел. И остаешься здесь. Надолго.
Эйн нахмурился.
— Пока вы разгребетесь с этой Стройкой, пока этот ваш исправит там, что наворотил. Пока ты построишь свое — что ты там строишь у них? Много времени пройдет. А я вроде как отдала долг.
Эйн не понимал.
— Ну, с твоей улицей, домом. Ты сам бы не поверил — а так... И я подумала: наверное, хватит. Завтра уеду. Первым же поездом.
— На битву века? «Апокалипсис завтра» против «Апокалипсис вчера»? — тупо спросил Эйн.
— Нет, зачем? Просто уеду. Далеко, на сколько денег хватит.
— А деньги откуда? Нет, погоди, не то, — пробормотал Эйн. — Почему вообще? Я не хочу так. Останься.
Но Бил не удостоила его ответом. Уже потом, нарушив тягостное молчание, сказала:
— Забыла. Днем, пока ты спал, за тобой приходили — работать зовут. Так что не провожай.
— Так, ладно, — сказал Дит и упер руки в бока. Он был чем-то обеспокоен и даже почти не скрывал этого. — Чертежи я тебе отдал, вроде все. Дальше сам знаешь.
Он тоже собирался уезжать: на Эйна глядели раскрытые шкафы и закрытый портфель. Актеры один за одним покидали эту часть сцены, уходя из поля зрения.
— Переводят на другую Стройку. В двух тысячах километров отсюда. Говорят, еще хуже, чем здесь. Так что как они без меня.
Когда второй интернет наладился, Эйн узнал, что никакой другой Стройки и в помине не было. Компания отвечала на иски: все ждали от новых свалок не меньше чем чуда, удобрений из отходов, топлива из свалочного газа, чистого неба, возрождения городов, но, кроме токсинов и галлюциногенов, земля пока ничего не давала.
Дит скрывался, и найти его не могли.
Сунув рабочий планшет с чертежами под мышку, Эйн вышел к Стройке. Едва перекопанная недавно земля стала жуткими кубическими ямами. У одних на дне был выстелен невинно-зеленый пластик, в других плескалась вода, третьи, с металлическими стенами, источали жар в ожидании.
Издалека было видно, как к ямам подтягиваются первые мусоровозы, аккуратные городские машинки с надписями «Чистый дом — чистая земля» на боках и гигантские технические грузовики.
— Мы перевезем сюда старую городскую свалку, — говорил Дит. — В паре километров на север есть место, где хранится все. То есть совсем все, даже старые дома. Их тут никто не перерабатывал, только двигали и выкидывали. Стоят такие один на другом — красота! Башня до неба. Гаражи какие-то, мебель, машины старые. Я оттуда даже один подъемный кран взял — чего пропадать, починили, поработает пару недель — и ладно.
С севера двигалась колонна открытых платформ. Каждая останавливалась у края ямы, металлические пальцы приподнимали и со страшным грохотом спускали вниз обшарпанный полимерный дом. Серый. С прозрачным фасадом, узкой верандой и покатой крышей.
@темы: рассказ, Радуга-6, внеконкурс
четверг, 25 июня 2015
The end is nigh
Поздравляем команды с выкладкой всех конкурсных рассказов. Приятного чтения. 
Рассказы
читать дальшеМертвый штиль
Западный Запад: Конские широты
Северный Полюс~: В начале было Слово
Восточный Экспресс: Тест
Южный Парк: На литорали
Партизаны: Восемь ветров живут в море
Ветер перемен
Западный Запад: Триада
Северный Полюс~: Злата
Восточный Экспресс: Карлики
Южный Парк: Долог путь до Ардашира
Партизаны: Дезертир
Кто сеет ветер, тот пожнет бурю
Западный Запад: Внутренняя Антарктика
Северный Полюс~: Распутин и слэшеры
Восточный Экспресс: Змея
Южный Парк: Такая история
Партизаны: Сердце дочери
Штормовое предупреждение
Западный Запад: Ключ на старт
Северный Полюс~: Обычный день в деревне Козловиха
Восточный Экспресс: Кем ты станешь
Южный Парк: Время ярости, время смирения
Партизаны: Три рассказа из металла, стекла и пыли
Глаз бури
Западный Запад: Закон сохранения энергии
Северный Полюс~: Два дня
Восточный Экспресс: Золотая девочка
Южный Парк: Домашние неприятности
Партизаны: Аналитическое мышление
Буря в стакане
Западный Запад: Буря в стакане
Северный Полюс~: Остаться навсегда
Восточный Экспресс: Волшебные три буквы
Южный Парк: Редкие звери
Партизаны: Буря на продажу
На семи ветрах
Западный Запад: Кос Мадрон
Северный Полюс~: Седьмой ветер
Восточный Экспресс: Наследство
Южный Парк: Всё, что следует знать
Партизаны: Кто хранит имя ветра
Внеконкурс
Южный Парк: Мусорный ветер
Иллюстрации
читать дальшеПервая выкладка
Западный Запад: к рассказу «Ключ на старт»
Северный Полюс~: к рассказу «В начале было Слово»
Восточный Экспресс: к рассказу «Золотая девочка»
Южный Парк: к рассказу «Время ярости, время смирения»
Партизаны: к рассказу «Буря на продажу»
Вторая выкладка
Западный Запад: к рассказу «Триада»
Северный Полюс~: к рассказу «Распутин и слэшеры»
Восточный Экспресс: к рассказу «Кем ты станешь»
Южный Парк: к рассказу «На литорали»
Партизаны: к рассказу «Три рассказа из металла, стекла и пыли»
Внеконкурс
Южный Парк: к рассказу «Домашние неприятности»
Рассказы
читать дальшеМертвый штиль
Западный Запад: Конские широты
Северный Полюс~: В начале было Слово
Восточный Экспресс: Тест
Южный Парк: На литорали
Партизаны: Восемь ветров живут в море
Ветер перемен
Западный Запад: Триада
Северный Полюс~: Злата
Восточный Экспресс: Карлики
Южный Парк: Долог путь до Ардашира
Партизаны: Дезертир
Кто сеет ветер, тот пожнет бурю
Западный Запад: Внутренняя Антарктика
Северный Полюс~: Распутин и слэшеры
Восточный Экспресс: Змея
Южный Парк: Такая история
Партизаны: Сердце дочери
Штормовое предупреждение
Западный Запад: Ключ на старт
Северный Полюс~: Обычный день в деревне Козловиха
Восточный Экспресс: Кем ты станешь
Южный Парк: Время ярости, время смирения
Партизаны: Три рассказа из металла, стекла и пыли
Глаз бури
Западный Запад: Закон сохранения энергии
Северный Полюс~: Два дня
Восточный Экспресс: Золотая девочка
Южный Парк: Домашние неприятности
Партизаны: Аналитическое мышление
Буря в стакане
Западный Запад: Буря в стакане
Северный Полюс~: Остаться навсегда
Восточный Экспресс: Волшебные три буквы
Южный Парк: Редкие звери
Партизаны: Буря на продажу
На семи ветрах
Западный Запад: Кос Мадрон
Северный Полюс~: Седьмой ветер
Восточный Экспресс: Наследство
Южный Парк: Всё, что следует знать
Партизаны: Кто хранит имя ветра
Внеконкурс
Южный Парк: Мусорный ветер
Иллюстрации
читать дальшеПервая выкладка
Западный Запад: к рассказу «Ключ на старт»
Северный Полюс~: к рассказу «В начале было Слово»
Восточный Экспресс: к рассказу «Золотая девочка»
Южный Парк: к рассказу «Время ярости, время смирения»
Партизаны: к рассказу «Буря на продажу»
Вторая выкладка
Западный Запад: к рассказу «Триада»
Северный Полюс~: к рассказу «Распутин и слэшеры»
Восточный Экспресс: к рассказу «Кем ты станешь»
Южный Парк: к рассказу «На литорали»
Партизаны: к рассказу «Три рассказа из металла, стекла и пыли»
Внеконкурс
Южный Парк: к рассказу «Домашние неприятности»
@темы: список работ, Радуга-6, организационное
среда, 24 июня 2015
Название: Кос Мадрон
Тема: На семи ветрах
Автор: Коробка со специями
Бета: Squalicorax
Краткое содержание: К естественным человеческим слабостям и природным катаклизмам стоит относиться философски.
Комментарии: разрешены
Если бы люди умели летать – как птицы или хотя бы как давно ушедшие полубоги, которые, если верить легендам, вовсю разъезжали по небу на громовых повозках, – то, поднявшись над островом Кос Мадрон, увидели бы, что он похож на шляпу от солнца, такую, с конусообразной тульей и широкими обтрепанными полями, изрезанными бухтами и заливами.
Тулья – это, конечно, Железная Башня, вокруг которой, похожие на ласточкины гнезда, прилепились дома на террасах, а в башне, на самом-самом верху, живет тетушка Цу, заклинательница ветров.
Про тетушку Цу рассказывают, что она очень старая, древнее даже острова, и что ей послушны невидимые железные демоны, которые живут высоко за облаками, и что по ночам ее голова отделяется от тела и летает над островом, сверкая глазами. Про голову, кстати, не врут – однажды ее самолично видел староста Хлор, тогда еще вовсе не староста и не Хлор, а молодой остолоп Хлорка.
Дело был вот как: Хлорке, любителю погулять и приударить за девками, кто-то навешал на уши, что на самом верху Железной Башни, заколдованная тетушкой Цу, спит в хрустальном гробу прекрасная бессмертная фея – спит и ждет, что ее кто-нибудь разбудит поцелуем. А гроб перед этим нужно разрубить волшебным мечом, который торчит себе в камне и ждет, что его тоже кто-нибудь разбудит. Не поцелуем, понятно. Еще говорили про волшебную живую книгу, но книги, хоть волшебные, хоть даже говорящие или светящиеся, Хлорку не очень-то интересовали, а вот принцесса и меч – это да, это весомо.
Его потом пытались отговорить, пугали тетушкой Цу и ее демоном-охранником Удобное Черезлицо, но Хлорке упрямства было не занимать, так что, вооружившись любимой шипованной дубинкой, он отправился в поход на Железную Башню. И сгинул.
Нашли его только через два месяца, в озере на окраине деревни, которое потом так и прозвали – Озеро Хлорки. Целую неделю после своего спасения поседевший и отощавший Хлорка рассказывал о чудесах Железной Башни. Хрустальных гробов, говорил, там хватает, но в них ни одной прекрасной феи – сплошь ужасные скелеты. Сто пятьдесят восемь штук. Но Хлорка был парнем горячим и обстоятельным, да и не уходить же с пустыми руками, так что он перецеловал всех скелетов, надеясь, что хоть один окажется заколдованной феей, а потом пошел искать волшебный меч.
Потому что не уходить же с пустыми руками.
Но тут проснулась тетушка Цу и так разгневалась на нахала, что вместо демона выпустила свою голову со сверкающими глазами и разноцветными молниями, бьющими изо рта. И выкинула Хлорку из Железной Башни прямо в озеро.
Издавна остров Кос Мадрон охраняют семь ветров, просто люди с континента об этом не знают. Разве что про первый, штормовой, который крутится вокруг острова, как собака, которую привязали к столбу. Что ему ни дай – все сожрет и перемелет: хоть лодчонку, хоть огромный корабль, может даже кусок земли откусить. Из всех ветров он самый безобидный.
А еще есть огненный ветер, сжигающий первого человека, вставшего на его пути. Из-за этого раньше считали, что ему, мол, нужно принести жертву и тогда ветер укротит свой гнев. Для жертвоприношения была даже специальная клетка – до сих пор ржавеет на краю деревни, там, где стальные фермы уходят в озеро. Такая, с колесиками, – потому что ведь неизвестно, с какой стороны подует в следующий раз.
Сейчас, конечно, нравы изменились, и если в тюрьме нет ни одного преступника, на крайний случай сгодится и свинья. Дядюшка Буффон, деревенский библиотекарь и пьяница (сам себя называющий провинциальным философом), раньше любил разглагольствовать, что это-де доказывает происхождение людей от свиней, и очень всех обижал и злил своими философскими злопыхательствами, пока однажды – а дело было, кажется, на свадьбе малышки Эксит, старостиной младшенькой, – Поркороссо Третий, тот из братьев, который рыжий и с перебитым носом, – в ответ на просьбу передать шашлык не предложил этому свиноуравнивателю шашлык из человечинки. Как раз вчера штормовым ветром прибило. Ведь все одно люди произошли от свиней. И как-то он так весомо это сказал, что дядюшка Буффон потом весь вечер нервно закусывал салатом, и только наутро, нашедшись с ответом, изрек:
– Не надо мешать в одну кучу антропогенез и гастрономические традиции! – но к этому моменту все уже давно спали.
А вот, к слову о братьях Поркороссо, у них вся семья с приветом, только не с философским, а скорее с бытовым. Мамаша Поркороссо, в девичестве Красотун, вышла замуж за папашу Поркороссо не столько из-за его мужской стати или прочих столь же слабовыраженных достоинств, сколько из-за его фамилии: какой-то приблуда-торговец с континента напел ей, что “поркороссо” переводится как “кремовая роза”.
Папаша Поркороссо, в юности подававший друзьям пример здравомыслия и алчности, купил у того же континентальщика-приблуды двуногих свиней – и не смог вовремя остановиться. Свиньи стали его звездой и его смертью: за пару месяцев до рождения Поркороссо Пятого папаша, утомившись самогоном тетушки Эвы, прилег вздремнуть в кормушку под платаном и был объеден до костей за каких-то пятнадцать минут. А так как папаша до этого качественно проспиртовался, то бедные свиньи, приняв вместе с закуской и выпивку, сломали ограду, разбежались, да и попадали все через пару сотен шагов: свекольный самогон – штука убойная, с ног сшибает только так.
Его восемь сыновей выдались один другого краше: Поркороссо Второго заклинило на золотых рыбках. Поркороссо Третий был всем хороший парень, и работящий, и смышленый, только вот пошутить очень любил, да так, что сам уже сбился со счету, сколько раз за его шуточки ему ломали нос. С детства был таким: то котов хвостами свяжет, то смолой полы в закусочной с вечера зальет, словом, тот еще весельчак. А вот на Поркороссо Четвертом природа, видимо, решила исправить ошибку – шуток он не любил и не понимал, так что, можно сказать, вырос со всех сторон достойным человеком. Правда, кроме своего имени знал всего три слова: “несолено”, “нахер” и “вдарим” – но это разве недостаток для достойного человека. Кстати, лучше него в семье никто не торговался, даже умник Поркороссо Пятый.
Пятый, в свою очередь, был таким умным, что больше походил на круглого дурака. Прославился он тем, что бегал по деревне и рассказывал всем, кто под руку попадется, что никакой тетушки Цу в Железной Башне сроду не было, а был центруправления. Правда, что за штука центруправления, он объяснить не смог, но говорил, об этом написано в древней книге, которую подсунул ему другой умник, дядюшка Буффон. Тогда тетушка Цу, которая вообще-то добрая, если ее не злить, решила вразумить малахольного:
в ночь санобработки, когда все добрые люди сидят по домам и пьют свекольный самогон тетушки Эвы, Пятый с криком: “Да вот же он, центруправления!” выскочил во двор, а вернулся под утро бледный и с заиканием. Рассказывал, сто тетушек Цу разом выпрыгнули на него из темноты, набросились и так отлупили метлами, что какие уж тут сомнения. Так и сказал: “Буффон мне друг, но истина дороже”.
Кстати, дядюшка Буффон, библиотекарь и наставник Пятого, всю жизнь был одержим поиском эликсира бессмертия, вечно что-то смешивал и взбалтывал. Однажды сдуру напился железного молока, который назвал “ракетным топливом”, и чуть было правда не помер, животом неделю промаялся, после чего начисто разуверился в чудесах стародавних временах и объявил себя провинциальным философом.
Самым большим позором матушки Поркороссо был Поркороссо Первый, который удрал на континент, едва ему стукнуло шестнадцать.
В семье вспоминать о нем считалось неприличным.
Надо сказать, безумие Поркороссо Второго оказалось чем-то сродни здравомыслия и алчности его папаши до свиного периода: кому еще могло прийти в голову делать деньги из ветра золота? Обычно, когда поднимался этот ветер, все разбегались по домам, задолго до этого согнав овец и коров в Скотный Бункер – спасибо прозорливой тетушке Цу.
Он дул длинными тонкими полосами сверкающей пыли, превращая все живое в бессмысленные желтые фигурки, и только совсем уже отпетые лихачи выходили в это время на улицу, чтобы на глазах у всей деревни побегать между убийственными течениями. Поркороссо Второй тоже был в этой банде: пока другие прыгали, гоняли кошек и толкали друг друга, он доставал из банки еще живых свежепойманных рыбок и раскладывал их вдоль течения ветра. А когда мамаша Поркороссо увидела результат его баловства – тяжелый мешок новеньких деревянных биткойнов, вырученных у прощелыг с континента, – то, недолго думая, надела новые туфли и пошла к тетушке Цу, узнавать, когда в следующий раз подует ветер золота.
А перед этим, закрывая дверь, сказала:
– Не в биткойнах счастье, но без биткойнов плохо. Четвертый, Пятый, наловите пока, что ли, стрекоз.
В жизнь бы она никому не призналась, откуда взялось нечаянное богатство, если бы не подул ветер правды.
Когда дует ветер правды, все ходят друг к другу в гости, подлавливают на старом вранье, а потом бьют морды или долго выясняют отношения. Но, так как врут абсолютно все, то дело обычно заканчивается прощением или попойкой – или прощением и попойкой, – потому что, как говорит дядюшка Буффон, к естественным человеческим слабостям и природным катаклизмам стоит относиться философски. Еще в это время принято заключать деловые союзы и приносить брачные обеты, но на практике все все понимают и откладывают дела до того момента, пока ветер правды не стихнет. А то ведь неудобно может выйти.
Еще этот ветер любит тетушка Цу, потому что остальные ветра обычно врут и прячутся, а тут – все как на ладони. Она запирается в Железной Башне, вызывает невидимых демонов – ну, может, не их, но кого-то невидимого точно вызывает, потому что по всему острову в это время носятся голоса, зовут кого-то, просят о помощи. Побежишь за ними – всю голову задурят.
А как-то раз ветер правды занес на остров заклинателя с континента. Никто так и не понял, как это вышло, но однажды в деревне появился здоровенный приблуда с щелкающей коробкой, долго бродил, со всеми разговаривал, даже со свиньями матушки Поркороссо – все пытался узнать, помнит ли кто, что отсюда раньше ракеты улетали и почему остров называется “космодром”.
Народ его послушал, покрутил пальцем у виска – что еще за летающие ракеты? – только тетушка Эва сжалилась, объяснила приблуде: остров наш называется Благословение Великой Матери. Кос, стало быть, Мадрон. Даже дети об этом знают.
Тут придурок заплакал и побежал прямиком к тетушке Цу, вызывать ее на битву заклинателей. И вызвал, еще как вызвал – тетушка Цу обозлилась на наглеца и послала ему навстречу демона Удобное Черезлицо. Они бились весь день и всю ночь, а потом приблуда присмирел и сдался перед могуществом тетушки Цу и Благословением Великой Матери.
Так и сказал: “Мать ваша благословила это Удобное Черезлицо”.
Ну, примерно так.
Заклинатель, кстати, оказался на удивление нормальным мужиком. Даже имя у него оказалось нормальное – Инн Джинер. Только вот странно, что его сюда занесло ветром правды, а не божественным ветром, которым обычно заносит пришлых. Божественный – это название для пришлых с континента, которых он обычно приносит. А на самом деле он ветер дураков.
Старики рассказывают, раньше дураков было куда больше, постоянно кто-нибудь приплывал и, оглядевшись, норовил что-нибудь спереть и быстро удрать. Особенно приблуды любили желтые камни, которые оставались после золотого ветра, сразу же все оставшиеся мозги теряли – и попадали прямиком в руки тетушки Цу. Последних четверых до сих пор иногда можно увидеть в самых неожиданных местах острова: бывало, идешь себе с удочкой и банкой червей на Озеро Хлорки, солнышко светит, небо зеленеет, в кустах птички поют, и тут – они, бегуны. Появляются посреди дороги, и бегут, и одновременно на месте стоят, а если досчитать до десяти, то снова исчезают.
Еще есть ветер исчислений. Поркороссо Первый, тот самый, который удрал на континент, недавно вернулся и показывал, как "настоящие люди" используют ветер исчислений. Запускают его в такую коробку с кнопками и цветной стекляшкой, и она потом делает странное. Песни поет, цифры складывает, но это все несерьезно и к делу непригодно. Словом, бесполезный ветер.
Хотя нет, не совсем бесполезный. Двуногие свиньи мамаши Поркороссо обожают эту коробку с фокусами, что-то лопочут, тянутся к ней, даже сбежать не пытаются.
Так что Первый снова поехал на континент, сказал, привезет еще таких коробок. Штук пятьдесят, может, сто – свиньи быстро плодятся.
И есть еще ветер перемен. Когда он дует, все меняется, правда становится другой правдой. Некоторые, конечно, им пользуются, нарочно подгадывают, чтобы сходить на сторону или нарушить слово, или разорвать вековую договоренность – потому что правда, изменяясь в этом ветре, становится другой правдой, но основное его предназначение совсем иное: он каждые двенадцать лет переименовывает и перетасовывает остальные ветра, подменяя их имена и правила. Вот так и получается, что ветров не семь, а шесть умножить на бесконечность. Хотя, если совсем точно, ветров всего шестьсот шестьдесят пять, и все они сосчитаны, описаны и учтены в Большой Книге Ветров тетушки Цу.
У книги есть второе, тайное имя – “Черный Ящик”, и хранится она в черном кубе под семью замками и семью заклятьями, а куб замурован в хрустальном шаре, что находится на самой вершине Железной Башни, выше даже, чем живет тетушка Цу.
И еще в этой книге написано, что когда-нибудь все ветра вырвутся на свободу, и наступит “пиздец этому сраному мутантскому острову, то есть, прошу прощения, автоматическая активация ядерного импульсного двигателя межзвездного крейсера “Новая Надежда”.
Тема: На семи ветрах
Автор: Коробка со специями
Бета: Squalicorax
Краткое содержание: К естественным человеческим слабостям и природным катаклизмам стоит относиться философски.
Комментарии: разрешены
Если бы люди умели летать – как птицы или хотя бы как давно ушедшие полубоги, которые, если верить легендам, вовсю разъезжали по небу на громовых повозках, – то, поднявшись над островом Кос Мадрон, увидели бы, что он похож на шляпу от солнца, такую, с конусообразной тульей и широкими обтрепанными полями, изрезанными бухтами и заливами.
Тулья – это, конечно, Железная Башня, вокруг которой, похожие на ласточкины гнезда, прилепились дома на террасах, а в башне, на самом-самом верху, живет тетушка Цу, заклинательница ветров.
Про тетушку Цу рассказывают, что она очень старая, древнее даже острова, и что ей послушны невидимые железные демоны, которые живут высоко за облаками, и что по ночам ее голова отделяется от тела и летает над островом, сверкая глазами. Про голову, кстати, не врут – однажды ее самолично видел староста Хлор, тогда еще вовсе не староста и не Хлор, а молодой остолоп Хлорка.
Дело был вот как: Хлорке, любителю погулять и приударить за девками, кто-то навешал на уши, что на самом верху Железной Башни, заколдованная тетушкой Цу, спит в хрустальном гробу прекрасная бессмертная фея – спит и ждет, что ее кто-нибудь разбудит поцелуем. А гроб перед этим нужно разрубить волшебным мечом, который торчит себе в камне и ждет, что его тоже кто-нибудь разбудит. Не поцелуем, понятно. Еще говорили про волшебную живую книгу, но книги, хоть волшебные, хоть даже говорящие или светящиеся, Хлорку не очень-то интересовали, а вот принцесса и меч – это да, это весомо.
Его потом пытались отговорить, пугали тетушкой Цу и ее демоном-охранником Удобное Черезлицо, но Хлорке упрямства было не занимать, так что, вооружившись любимой шипованной дубинкой, он отправился в поход на Железную Башню. И сгинул.
Нашли его только через два месяца, в озере на окраине деревни, которое потом так и прозвали – Озеро Хлорки. Целую неделю после своего спасения поседевший и отощавший Хлорка рассказывал о чудесах Железной Башни. Хрустальных гробов, говорил, там хватает, но в них ни одной прекрасной феи – сплошь ужасные скелеты. Сто пятьдесят восемь штук. Но Хлорка был парнем горячим и обстоятельным, да и не уходить же с пустыми руками, так что он перецеловал всех скелетов, надеясь, что хоть один окажется заколдованной феей, а потом пошел искать волшебный меч.
Потому что не уходить же с пустыми руками.
Но тут проснулась тетушка Цу и так разгневалась на нахала, что вместо демона выпустила свою голову со сверкающими глазами и разноцветными молниями, бьющими изо рта. И выкинула Хлорку из Железной Башни прямо в озеро.
Издавна остров Кос Мадрон охраняют семь ветров, просто люди с континента об этом не знают. Разве что про первый, штормовой, который крутится вокруг острова, как собака, которую привязали к столбу. Что ему ни дай – все сожрет и перемелет: хоть лодчонку, хоть огромный корабль, может даже кусок земли откусить. Из всех ветров он самый безобидный.
А еще есть огненный ветер, сжигающий первого человека, вставшего на его пути. Из-за этого раньше считали, что ему, мол, нужно принести жертву и тогда ветер укротит свой гнев. Для жертвоприношения была даже специальная клетка – до сих пор ржавеет на краю деревни, там, где стальные фермы уходят в озеро. Такая, с колесиками, – потому что ведь неизвестно, с какой стороны подует в следующий раз.
Сейчас, конечно, нравы изменились, и если в тюрьме нет ни одного преступника, на крайний случай сгодится и свинья. Дядюшка Буффон, деревенский библиотекарь и пьяница (сам себя называющий провинциальным философом), раньше любил разглагольствовать, что это-де доказывает происхождение людей от свиней, и очень всех обижал и злил своими философскими злопыхательствами, пока однажды – а дело было, кажется, на свадьбе малышки Эксит, старостиной младшенькой, – Поркороссо Третий, тот из братьев, который рыжий и с перебитым носом, – в ответ на просьбу передать шашлык не предложил этому свиноуравнивателю шашлык из человечинки. Как раз вчера штормовым ветром прибило. Ведь все одно люди произошли от свиней. И как-то он так весомо это сказал, что дядюшка Буффон потом весь вечер нервно закусывал салатом, и только наутро, нашедшись с ответом, изрек:
– Не надо мешать в одну кучу антропогенез и гастрономические традиции! – но к этому моменту все уже давно спали.
А вот, к слову о братьях Поркороссо, у них вся семья с приветом, только не с философским, а скорее с бытовым. Мамаша Поркороссо, в девичестве Красотун, вышла замуж за папашу Поркороссо не столько из-за его мужской стати или прочих столь же слабовыраженных достоинств, сколько из-за его фамилии: какой-то приблуда-торговец с континента напел ей, что “поркороссо” переводится как “кремовая роза”.
Папаша Поркороссо, в юности подававший друзьям пример здравомыслия и алчности, купил у того же континентальщика-приблуды двуногих свиней – и не смог вовремя остановиться. Свиньи стали его звездой и его смертью: за пару месяцев до рождения Поркороссо Пятого папаша, утомившись самогоном тетушки Эвы, прилег вздремнуть в кормушку под платаном и был объеден до костей за каких-то пятнадцать минут. А так как папаша до этого качественно проспиртовался, то бедные свиньи, приняв вместе с закуской и выпивку, сломали ограду, разбежались, да и попадали все через пару сотен шагов: свекольный самогон – штука убойная, с ног сшибает только так.
Его восемь сыновей выдались один другого краше: Поркороссо Второго заклинило на золотых рыбках. Поркороссо Третий был всем хороший парень, и работящий, и смышленый, только вот пошутить очень любил, да так, что сам уже сбился со счету, сколько раз за его шуточки ему ломали нос. С детства был таким: то котов хвостами свяжет, то смолой полы в закусочной с вечера зальет, словом, тот еще весельчак. А вот на Поркороссо Четвертом природа, видимо, решила исправить ошибку – шуток он не любил и не понимал, так что, можно сказать, вырос со всех сторон достойным человеком. Правда, кроме своего имени знал всего три слова: “несолено”, “нахер” и “вдарим” – но это разве недостаток для достойного человека. Кстати, лучше него в семье никто не торговался, даже умник Поркороссо Пятый.
Пятый, в свою очередь, был таким умным, что больше походил на круглого дурака. Прославился он тем, что бегал по деревне и рассказывал всем, кто под руку попадется, что никакой тетушки Цу в Железной Башне сроду не было, а был центруправления. Правда, что за штука центруправления, он объяснить не смог, но говорил, об этом написано в древней книге, которую подсунул ему другой умник, дядюшка Буффон. Тогда тетушка Цу, которая вообще-то добрая, если ее не злить, решила вразумить малахольного:
в ночь санобработки, когда все добрые люди сидят по домам и пьют свекольный самогон тетушки Эвы, Пятый с криком: “Да вот же он, центруправления!” выскочил во двор, а вернулся под утро бледный и с заиканием. Рассказывал, сто тетушек Цу разом выпрыгнули на него из темноты, набросились и так отлупили метлами, что какие уж тут сомнения. Так и сказал: “Буффон мне друг, но истина дороже”.
Кстати, дядюшка Буффон, библиотекарь и наставник Пятого, всю жизнь был одержим поиском эликсира бессмертия, вечно что-то смешивал и взбалтывал. Однажды сдуру напился железного молока, который назвал “ракетным топливом”, и чуть было правда не помер, животом неделю промаялся, после чего начисто разуверился в чудесах стародавних временах и объявил себя провинциальным философом.
Самым большим позором матушки Поркороссо был Поркороссо Первый, который удрал на континент, едва ему стукнуло шестнадцать.
В семье вспоминать о нем считалось неприличным.
Надо сказать, безумие Поркороссо Второго оказалось чем-то сродни здравомыслия и алчности его папаши до свиного периода: кому еще могло прийти в голову делать деньги из ветра золота? Обычно, когда поднимался этот ветер, все разбегались по домам, задолго до этого согнав овец и коров в Скотный Бункер – спасибо прозорливой тетушке Цу.
Он дул длинными тонкими полосами сверкающей пыли, превращая все живое в бессмысленные желтые фигурки, и только совсем уже отпетые лихачи выходили в это время на улицу, чтобы на глазах у всей деревни побегать между убийственными течениями. Поркороссо Второй тоже был в этой банде: пока другие прыгали, гоняли кошек и толкали друг друга, он доставал из банки еще живых свежепойманных рыбок и раскладывал их вдоль течения ветра. А когда мамаша Поркороссо увидела результат его баловства – тяжелый мешок новеньких деревянных биткойнов, вырученных у прощелыг с континента, – то, недолго думая, надела новые туфли и пошла к тетушке Цу, узнавать, когда в следующий раз подует ветер золота.
А перед этим, закрывая дверь, сказала:
– Не в биткойнах счастье, но без биткойнов плохо. Четвертый, Пятый, наловите пока, что ли, стрекоз.
В жизнь бы она никому не призналась, откуда взялось нечаянное богатство, если бы не подул ветер правды.
Когда дует ветер правды, все ходят друг к другу в гости, подлавливают на старом вранье, а потом бьют морды или долго выясняют отношения. Но, так как врут абсолютно все, то дело обычно заканчивается прощением или попойкой – или прощением и попойкой, – потому что, как говорит дядюшка Буффон, к естественным человеческим слабостям и природным катаклизмам стоит относиться философски. Еще в это время принято заключать деловые союзы и приносить брачные обеты, но на практике все все понимают и откладывают дела до того момента, пока ветер правды не стихнет. А то ведь неудобно может выйти.
Еще этот ветер любит тетушка Цу, потому что остальные ветра обычно врут и прячутся, а тут – все как на ладони. Она запирается в Железной Башне, вызывает невидимых демонов – ну, может, не их, но кого-то невидимого точно вызывает, потому что по всему острову в это время носятся голоса, зовут кого-то, просят о помощи. Побежишь за ними – всю голову задурят.
А как-то раз ветер правды занес на остров заклинателя с континента. Никто так и не понял, как это вышло, но однажды в деревне появился здоровенный приблуда с щелкающей коробкой, долго бродил, со всеми разговаривал, даже со свиньями матушки Поркороссо – все пытался узнать, помнит ли кто, что отсюда раньше ракеты улетали и почему остров называется “космодром”.
Народ его послушал, покрутил пальцем у виска – что еще за летающие ракеты? – только тетушка Эва сжалилась, объяснила приблуде: остров наш называется Благословение Великой Матери. Кос, стало быть, Мадрон. Даже дети об этом знают.
Тут придурок заплакал и побежал прямиком к тетушке Цу, вызывать ее на битву заклинателей. И вызвал, еще как вызвал – тетушка Цу обозлилась на наглеца и послала ему навстречу демона Удобное Черезлицо. Они бились весь день и всю ночь, а потом приблуда присмирел и сдался перед могуществом тетушки Цу и Благословением Великой Матери.
Так и сказал: “Мать ваша благословила это Удобное Черезлицо”.
Ну, примерно так.
Заклинатель, кстати, оказался на удивление нормальным мужиком. Даже имя у него оказалось нормальное – Инн Джинер. Только вот странно, что его сюда занесло ветром правды, а не божественным ветром, которым обычно заносит пришлых. Божественный – это название для пришлых с континента, которых он обычно приносит. А на самом деле он ветер дураков.
Старики рассказывают, раньше дураков было куда больше, постоянно кто-нибудь приплывал и, оглядевшись, норовил что-нибудь спереть и быстро удрать. Особенно приблуды любили желтые камни, которые оставались после золотого ветра, сразу же все оставшиеся мозги теряли – и попадали прямиком в руки тетушки Цу. Последних четверых до сих пор иногда можно увидеть в самых неожиданных местах острова: бывало, идешь себе с удочкой и банкой червей на Озеро Хлорки, солнышко светит, небо зеленеет, в кустах птички поют, и тут – они, бегуны. Появляются посреди дороги, и бегут, и одновременно на месте стоят, а если досчитать до десяти, то снова исчезают.
Еще есть ветер исчислений. Поркороссо Первый, тот самый, который удрал на континент, недавно вернулся и показывал, как "настоящие люди" используют ветер исчислений. Запускают его в такую коробку с кнопками и цветной стекляшкой, и она потом делает странное. Песни поет, цифры складывает, но это все несерьезно и к делу непригодно. Словом, бесполезный ветер.
Хотя нет, не совсем бесполезный. Двуногие свиньи мамаши Поркороссо обожают эту коробку с фокусами, что-то лопочут, тянутся к ней, даже сбежать не пытаются.
Так что Первый снова поехал на континент, сказал, привезет еще таких коробок. Штук пятьдесят, может, сто – свиньи быстро плодятся.
И есть еще ветер перемен. Когда он дует, все меняется, правда становится другой правдой. Некоторые, конечно, им пользуются, нарочно подгадывают, чтобы сходить на сторону или нарушить слово, или разорвать вековую договоренность – потому что правда, изменяясь в этом ветре, становится другой правдой, но основное его предназначение совсем иное: он каждые двенадцать лет переименовывает и перетасовывает остальные ветра, подменяя их имена и правила. Вот так и получается, что ветров не семь, а шесть умножить на бесконечность. Хотя, если совсем точно, ветров всего шестьсот шестьдесят пять, и все они сосчитаны, описаны и учтены в Большой Книге Ветров тетушки Цу.
У книги есть второе, тайное имя – “Черный Ящик”, и хранится она в черном кубе под семью замками и семью заклятьями, а куб замурован в хрустальном шаре, что находится на самой вершине Железной Башни, выше даже, чем живет тетушка Цу.
И еще в этой книге написано, что когда-нибудь все ветра вырвутся на свободу, и наступит “пиздец этому сраному мутантскому острову, то есть, прошу прощения, автоматическая активация ядерного импульсного двигателя межзвездного крейсера “Новая Надежда”.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
Абрыкосы и пэрсыкы!
Название: Всё, что следует знать
Тема: На семи ветрах
Автор: Китахара
Бета: Южный Парк
Краткое содержание: – Ах, если бы вы видели, какую капусту я вырастил в Сплите, вы бы не спрашивали. (с)
Примечания: Автор не курил, а лицо такое эволюционно обусловлено.
Предупреждение: спойлернегуманное обращение с биологией.
Комментарии: разрешены
Текст удален по просьбе автора
Тема: На семи ветрах
Автор: Китахара
Бета: Южный Парк
Краткое содержание: – Ах, если бы вы видели, какую капусту я вырастил в Сплите, вы бы не спрашивали. (с)
Примечания: Автор не курил, а лицо такое эволюционно обусловлено.
Предупреждение: спойлернегуманное обращение с биологией.
Комментарии: разрешены
Текст удален по просьбе автора
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
Будь у меня талант Бальзака,... я бы обязательно описал вот это!
Название: Наследство
Тема: На семи ветрах
Автор: Loreley Lee
Бета: Восточный Экспресс
Краткое содержание: В наследственную массу порой входит не только имущество...
Примечание: ~3240 слов
Комментарии: разрешены
Телефон зазвонил в самый неподходящий момент – совещание было в самом разгаре, представитель заказчика – жуткий зануда – только что в третий раз задал все тот же вопрос: «А что если в апелляции решение отменят?», лишь слегка изменив форму. Гуля, не глядя на экран, нажала кнопку ответа, быстро сказала: «Я перезвоню» и, отключившись, приглушила звук у телефона и принялась снова объяснять судебную перспективу дела, которым они занимались.
Наконец, спустя двадцать минут объяснений, представитель заказчика пришел к выводу, что ничего нового уже не услышит и откланялся. Гуля перевела дух и улыбнулась Ольге, руководителю их адвокатского бюро.
- Слушай, он меня совсем замучил.
- Меня тоже, - кивнула Ольга. – Хотя тут ничего личного. Он всегда такой. Мы года три назад, ты у нас еще не работала, вели для них одно дело. Гильманов рассматривал. Так пришлось этого тащить в суд давать показания. Вот он оторвался. Повторил по сути одно и то же раз десять. А Гильманов мужик терпеливый, он слушал. Слушал-слушал, а потом строго так говорит: «По существу дела можете еще что-нибудь добавить?» Этот и увял, бедный. Только решил, что нашел благодарного слушателя, и такой облом. Впрочем это весело, а решать с апелляцией надо.
- Они сами оспорят, - сказала Гуля, перебирая документы. – Смотри, первая инстанция вот эти приложения не рассматривала, и переписку тоже. Стопудово те решат, что мы эти документы не представили, потому что у нас их нет. Так что в жалобе наверняка наврут с три короба насчет этого. Отследим по сайту, когда подадут, напишем отзыв обтекаемо, а потом письменными пояснениями докинем эти документы и алга*. Админресурса у них там нет, а без него Самаре* пофиг на местную возню. Так что законное и обоснованное решение они на основании бреда истцов отменять не будут.
- Твоими бы словами да богу по ушам, - Ольга окинула документы на столе внимательным взглядом. – В принципе, если Самара поддержит, у нас решение вступает в законную силу и тогда быстренько надо получать исполнительный лист. Зарядить приставов и, алаберса*, если они сопли жевать не будут – сразу наложить арест на имущество. И, вдогонку, собственный иск.
- Ага, - откликнулась Гуля, проверяя телефон. – Оль, слушай, я маме звякну быстро? Это она звонила. Два пропущенных уже. Если я не отзовусь она разобидится.
- Звони, конечно. А я пока кофейку нам сделаю.
Гуля ткнула в экран, где светился номер маминого мобильного, и приготовилась выслушать нотацию на тему того, что хорошие дочери отвечают на звонки матери сразу, а не спустя полчаса, и, вообще, с первого раза слушают что им говорят, а не отделываются коротким «перезвоню». Однако на этот раз все было по-другому. Спустя несколько секунд Гуля преувеличенно аккуратно положила телефон на стол и растерянно оглянулась.
- Гулька, что с тобой? – Ольга обеспокоенно коснулась ее руки. – На тебе лица нет.
- Оль, можно мне домой прямо сейчас. У меня бабушка умерла…
***
- Вахитова Гульнара Равильевна? – участковый, предпенсионного возраста мужичок с добродушным лицом, смотрел на нее так, словно она была инопланетным монстром, предъявившим документы на имя земной жительницы. Гуля вздохнула. Внешность ей досталась мамина – светлые волосы, светлые глаза, очень светлая, легко обгорающая кожа. И такое сочетание внешности и имени с фамилией, не говоря уже об отчестве, повергало некоторых в ступор.
- У меня мама русская, - привычно ответила Гуля.
- Да я не о том, - отмахнулся участковый. – У вас кроме паспорта какие-нибудь документы имеются? Доказывающие, что вы действительно внучка покойной.
- Какие, например? – грустно усмехнулась она.
- Ну я не знаю, - задумался он. – Свидетельство о рождении там, или еще что? Может завещание?
- Нет у меня ничего. А вы, разве, не можете проверить как-то еще. У вас же должна быть какая-то база данных. Мои родители тут поженились. В местном загсе.
Ее голос сорвался, предвещая слезы.
- Да что ж вы так нервничаете, - всполошился участковый. – Сейчас все выясним, не волнуйтесь. Вы тут посидите, а я скоро вернусь. Вот паспорт ваш, пожалуйста.
Он умчался куда-то бодрой юношеской рысью, не сочетавшейся с блестящей лысиной, окруженной венчиком седых волос, и объемистым брюшком, нависавшим над ремнем форменных брюк. Гуля тихонько всхлипнула, села на стул у стены, прислонившись к ней головой, и закрыла глаза.
Силы были на исходе. Накануне, получив от мамы ужасную весть, Гуля приехала домой совершенно раздавленная. Мама, впрочем, была деловита и решительна. Не дав опомниться, она рванула к нотариусу и, спустя полтора часа, вернулась с документами об отказе от наследства в пользу дочери.
- Мам, а ты не хочешь сама поехать, например? – спросила тогда Гуля, чувствуя глухое раздражение на мать.
- Ой, Гулечка, ты же знаешь, мы с твоей бабушкой не слишком ладили.
- И я никак не могла понять – почему?
- Да все потому же. Она ведь меня в семнадцать лет из дома выгнала фактически. Сразу как я аттестат получила. Домой прихожу, а она уже чемодан мне собрала и деньги сует. Поедешь, говорит, в Барнаул, поступать. Я ей: «Мама, дай я отдохну немного», а она ни в какую. «Езжай» и все. И потом, когда я на каникулы приезжала, тоже все гнала поскорей обратно. Тут после общаги хочется дома побыть, домашнего покушать, а она все «езжай учись». Единственный раз довольна была, когда я отца твоего знакомиться привезла. Пирогами его закармливала, самогоном напаивала. Я уж думала мозги на место встали. А Равиль мне рассказал потом, что она у него все выпытывала где мы жить планируем да что делать, а как он сказал, что в Казань меня увезет, аж расцвела вся. И давай ему намекать, что жениться скорее надо. Ты же знаешь, что мы в райцентре расписались?
- Знаю, конечно.
- Ну вот, мы тогда на неделю приехали, а она его за три дня обработала, договорилась с кем-то, и нас на пятый день расписали уже. А там она нас и выставила.
- Но мам, ты же рассказывала как вы с папой сами решили сюда, в Казань поехать.
- Решили, конечно. Только мы рассчитывали пожениться через полгода, на свадьбу нормальную скопить, а в результате расписались без всякой свадьбы. Дома выпили по стопочке вчетвером, с теткой Мартой еще, и вся гулянка. И переводиться мне пришлось, досдавать академическую разницу. А ведь я планировала в Барнауле закончить и только потом в Казань.
- Мам, а бабуля не говорила почему тебя так в Казань выпихивала?
- Она говорила «нечего тебе тут делать». Может боялась, что я с плохой компанией свяжусь или еще что. А может и просто надоело ей матерью быть. Да ты сама знаешь какая она была – неласковая, строгая. Может она детей и вовсе не хотела, да вот забеременела и пришлось рожать. Тогда же аборты запрещены были.
- Мам, ну что ты глупости говоришь. Бабуля нас любила. Я это чувствовала.
- Может и любила, да только на свой лад. Сама помнишь как нас, да и тебя тоже, встречала, когда приезжали мы. Сколько раз ты у нее была? Три?
- Четыре.
- Вот то-то же.
- Но туда так ездить далеко, я сама уставала от такой дороги. Потому и хотела бабулю сюда забрать. Правда она отказывалась.
- А чего ж ей не отказываться? Там-то она была прям царица. Уважали ее, совета спрашивали, каждый второй к ней таскался с вопросами – да не с пустыми руками все. Да и привыкла она к простору – дом-то там вон какой. Сколько лет стоит, а все как новый. Четыре комнаты, погреб, сараи. Живность опять же. Кто бы ей дал здесь так развернуться. Ты, в общем, поезжай. На наследство подай, а как полгода пройдет – продашь. Хоть там и захолустье, а места хорошие. Местные из города в тех краях участки под дачи берут, а там и дом отличный и участок двенадцать соток. Яблони шикарные, сливы, вишни еще. Заезжай да живи. Тысяч за триста точно купят. А может и дороже выйдет. Ты же сама говорила, что тебе машину поменять надо…
Тем же вечером Гуля уехала в Москву, а оттуда, едва успев к концу регистрации, вылетела в Барнаул. Она планировала купить билет на поезд от Барнаула до Поспелихи, а оттуда электричкой или автобусом добраться до бабушкиного села, но билетов не было. Пришлось брать такси – перед вокзалом прохаживались хваткие частники, предлагая приезжим доставить их с ветерком хоть в Рубцовск, хоть в Камень на Оби, хоть в Бийск. Гуля выбрала одного, показавшегося наименее наглым, и попросила отвезти ее в Поспелихинский район. Бабушкин дом был виден издалека. Он стоял на вершине холма, утопая в зелени. Крытая металлом крыша сверкала на солнце. На миг Гуле даже показалось, что все хорошо, и она просто едет к бабушке в гости, а бабушка ждет ее и уже испекла пирог, но тяжелый навесной замок и белая бумажная полоска с печатями на двери дома вернули ее к реальности. Она внимательно вгляделась в плохо пропечатанный штамп: «Поспелихинский район, Благодатненский сельский округ, с. Благодатное. Участковый Дымов С.И.» и, тяжело вздохнув, попросила водителя, еще не уехавшего, отвезти ее в райцентр к участковому.
И вот теперь она сидела в душном кабинете участкового посреди захолустного райцентра под названием Поспелиха, и ждала непонятно чего. Хотелось заплакать, но слезы не шли, а в груди, непонятно отчего, закручивалась тугим узлом тревога. Гуля вспоминала разговоры с бабушкой и пыталась заставить себя осознать, что бабушки больше нет, но осознание не приходило. Ей все казалось, что это происходит не с ней, словно она смотрит кино, про кого-то похожего на нее саму.
Ожидая возвращения участкового она успела задремать и проснулась от того, что ее потрясли за плечо.
- Просыпайся, девонька. Уточнил я все. Ты уж извини меня за дотошность.
- Да ничего, я понимаю, - пробормотала Гуля.
- Пойдем-ка, - предложил участковый. – Я тебя туда отвезу, раз уж так получилось. Автобус-то уже ушел.
- Спасибо вам,.. – Гуля замялась, не зная как к нему лучше обращаться. «Господин капитан», или, может, «товарищ участковый»?
- Сергеем Ивановичем меня зовут, - сказал он, заметив ее замешательство. – Бабушку твою я хорошо знал. Марью в наших краях многие знали. Пойдем, пойдем.
Усадив Гулю в старенькую, дышащую на ладан «девятку», Сергей Иванович завел мотор и, когда отделение скрылось за поворотом, повернулся к Гуле с помрачневшим лицом.
- Я тебе вот что скажу, девонька, - начал он сочувственным тоном. – Бабушка твоя не сама померла. Убили ее. И я подозреваю, кто убил.
- Кто? – откликнулась Гуля еле слышно, сглотнув внезапно возникший горький ком в горле.
- Есть тут у нас один. Он предлагал у Марьи купить ее участок. Бизнесмен местный. Генрих Миллер его зовут. Много земли под себя забрал, Я ведь чего к тебе с доказательствами привязался – он запросто мог бабушку твою заказать, а потом, под видом внучки постороннюю девицу запустить. Она бы на себя дом оформила, а потом ему продала.
- Угу, а потом еще кому-нибудь и пойди потом отсуди участок у добросовестного приобретателя, - машинально подхватила Гуля.
- Соображаешь, - одобрительно кивнул Сергей Иванович. – Юристка что ли?
- Да, адвокат.
- Марья гордилась, поди.
- Не знаю.
- Гордилась, гордилась, можешь быть уверена. Марья вас любила очень. Фотографий не вешала и языком особо про вас не трепала, а если случалось про дочку и внучку речь завести – расцветала вся. Слушай, я, короче, там договорился – тело тебе отдадут когда готова будешь, а пока в морге подержат. Да сделают все по высшему классу – бальзамирование там, все такое. Место на кладбище у Марьи давно было – рядом с дедушкой твоим. И в остальном поможем, если что. Ты мой мобильный запиши и звони если что.
***
Бабушкин дом, как обычно, поражал идеальным порядком. Даже пыль еще не налетела на чисто вымытые полы. Плоский телевизор и ноутбук, подаренные Гулей, стояли накрытые ажурными салфеточками, вязаными крючком. Рядом с ноутбуком аккуратно лежали упакованные в пакетик записи – пошаговая инструкция как пользоваться ноутбуком. Кровать в спальне была аккуратно заправлена. Только одно нарушало идиллию – большое кровавое пятно в гостиной возле печки. Увидев его Гуля быстро присела на ближайший стул – ноги отказывались ее держать. Едва представив себе, что бабушка лежала вот тут и из нее текла кровь на крашеные доски пола, она ощутила как слезы душат ее, готовясь вырваться наружу и не стала сдерживаться. Она рыдала в голос, уткнувшись лицом в ладони, когда ощутила, что кто-то гладит ее по плечу.
Гуля вскинулась, в ужасе. В голове махом пронеслись мысли о том, что убийца бабушки пришел и за ней тоже. Но это был не убийца. Рядом стояла сухонькая старушка в темном платье, подвязанном белоснежным фартуком.
- Приехала, значит, - не слишком внятно сказала старушка наполовину беззубым ртом. – Здравствуй, милая.
- Здравствуйте, - откликнулась Гуля, вытирая глаза. – А вы кто?
- А я, милая моя, тетка Марта. Подруга бабушки твоей.
- Вы знаете, кто я?
- А как же? Ты ж на Марью вон как похожа. Родную кровь всегда видно. А я пришла Милку подоить, слышу плачет кто-то. Ну я и зашла.
- Вы извините, пожалуйста, что я так расклеилась. Присаживайтесь. Хотите чаю?
- Да тут не чаю надо, милая. Покрепче чего-нибудь.
- А… не знаете где у бабули…
- Все знаю, девочка. Ты сама садись. Я сейчас на стол соберу. Помянем рабу божию Марью Силантьевну.
С этими словами Марта извлекла из шкафчика за печкой заткнутую бумажной пробкой бутыль, включила чайник, поставила на стол чашки и маленькие стопочки. Извлекла из буфета вазочку с подзасохшим печеньем и еще одну с конфетами в ярких фантиках.
- Ну давай, милая, выпьем за упокой души новопреставленной Марии, - сказала она, разливая содержимое бутылки по стопкам.
Гуля взяла стопку и, с опаской поднесла ко рту. Самогон нежно пах яблоками, и она, решившись, отхлебнула. Выпитое жидким огнем потекло по пищеводу, и Гуля закашлялась, ошарашено наблюдая как Марта одним махом опрокинула стопку в рот и, довольно крякнув, налила себе еще.
- Пожалел господь Марьюшку, - тепло сказала она. – Забрал ее наконец. Знать, отмолила она грехи свои.
- Какие же должны быть грехи, чтобы вот так… - у Гули перехватило горло и опять навернулись слезы.
- Так она же ведьма была, Марья-то, - Марта сказала это так обыденно, как говорят «она воспитатель» или «она продавщица». – К ней, почитай, со всего района ездили. Кому болезнь отшептать, кому порчу снять, а кому и кое-что похуже.
- Это вы о чем?
- А это я, мила моя, о том что Марья могла и человека уморить. Ей это было запросто.
- Да что вы такое говорите? – взорвалась Гуля. – Моя бабушка – убийца?
- А ты не кричи, девонька, а лучше послушай вот. Мы же репрессированные. Под Саратовом жили. А как война началась нам сутки на сборы дали, в вагоны загрузили как скотину, да сюда и привезли. Марья русская была, ее бы не тронули, а только любила она очень Густава, дедушку твоего. Они еще неженаты были, а она пришла на вокзал с чемоданчиком. Я, говорит, жена его, и на Густава показывает. Тут они и расписались, как привезли нас. Вырыли мы землянки, и стали в них жить. А как зима пришла – помирать стали. На работы-то нас гоняли, а угля не давали особо, а хворостом не больно погреешься, когда мороз трескучий. Густав туберкулезом заболел – тогда многие болели. Ну Марья и пошла к Федьке-коменданту угля просить. А она красавица была – коса пшеничная в руку толщиной, глаза синие, сиськи как у племенной коровы вымя. Ну комендант ей и сказал, что если она с ним ляжет – даст ей угля и вообще поможет. Она и легла, она ради Густава и не на такое согласна была. Вот тогда комендант им участок этот и выделил и леса на постройку отписал. Самый первый их дом тут был. Если бы не Марья – меня бы, глядишь, тогда еще господь прибрал. Я всю ту зиму ночью к ним сюда ночевать ходила. Тайком, понятно. Ну и комендант к ней хаживал. Как Густав на работах, а Марья дома – так и приходил. Долго они так хороводились. А потом, после войны уже когда Наташка, мать твоя, родилась, Густаву хуже стало. Доктора сказали в санаторий надо – а это ж разрешение у коменданта надо брать. Марья-то думала, что Федька выпишет разрешение. А он не выписал. Я, говорит, прав таких не имею, врагов народа в санатории отправлять. Так Густав и помер. А Федька к ней свататься пришел. Тяжело тебе будет с девчонкой без мужика, говорит. Марья его коромыслом по хребту выгнала, а мне потом сказала: «Не будет он, сука, жить, когда мой Густав в земле лежит. Уморю.» И уморила. Трех месяцев не прошло, а Федька помер. В райцентр поехал, а на обратном пути заблудился в степи и насмерть замерз. Две версты всего досюда было, а заплутал…
***
Ночью Гуля проснулась, словно от толчка. Напротив дивана, на котором она легла, не решившись потревожить бабушкину постель, в деревянном кресле, сложив руки на коленях, сидела бабушка. Лунный свет из окна освещал ее лицо.
- Бабуля, - всхлипнула Гуля и рванулась было обнять, но строгий взгляд словно приморозил ее к месту.
- Сиди где сидишь, - сказала бабушка. – Не то тебя за мной утянет. Поняла аль нет?
- Поняла.
- Вот и славно. Приехала, значит. А зачем?
- Мама сказала поехать, наследство оформить.
- Вот же Наталья, ослушница. Сколько раз я ей говорила самой сюда не таскаться и тебя не пускать.
- Но почему, бабушка?
- По кочану, внученька. Есть на то причины.
- Бабуль, мне участковый сказал, что тебя убили. Бизнесмен какой-то местный.
- Генрих-то? Да нет, не он это. А так убили, да. Нешто я одна кого убили тут.
- А Сергей Иванович говорил, что Генрих собирался у тебя участок купить, а ты отказала. Вот он и разозлился.
- Серега глупость мелет, а ты за ним повторяешь. Генриху я отказала, а как же? Не могу я такой грех на душу брать. А убил меня Васька Токарев. Из районной администрации.
- Но за что?
- А я жене его отсушку сделать помогла, денег дала и подсказала как из дома сбежать половчее с дитями вместе. Бил он ее. Смертным боем лупил. И детей тоже. Убил бы он их. У него на судьбе это написано. Убийцей стать.
- Так его судить надо.
- Да не засудишь ты его. Свидетелей нету. Доктор по мертвякам написал, что я сама о печку кумполом приложилась и откинулась.
- Я не успокоюсь, пока не выведу его на чистую воду. С работы уволюсь. Сюда перееду и найму частного детектива.
- От дура-то. Да он и тебя убьет. Ему это теперь запросто.
- Я не могу так, бабушка, - Гуля почувствовала, как по ее лицу сами собой потекли слезы. – Ну почему ты не переехала к нам?
- Да куда ж я поеду. Я тут была надежно привязана. Сама же и привязалась, чтобы Федьку-супостата со свету сжить.
- Тетка Марта сказала, что бы ведьмой была.
- Была, а как же? Грехи мои тяжкие были. Помереть не пускали. А теперь вот сорок дней пройдет и уйду я к Густаву моему.
- Бабуля, а я смогу вот так же?
- Что? Ваську извести задумала? Уезжай лучше отсюда.
- Нет.
- Ну смотри, девка. Твоя воля. Только знай, если сделаешь это – обратной дороги отсюда тебе уже не будет. Оно не отпустит.
- Кто «оно»?
- Идолище. В подпол если спустишься – колоду дубовую отодвинь. Там еще ступеньки. Я, когда погреб копала, яму ту нашла. А там идолище. Местные узкоглазые ему молились. Тут баба одна была. Про нее сказывали, что ведьма. Она меня и научила, как узнала, что я нашла.
- Научи меня.
- Лучше б ты домой поехала, Гулюшка. Зачем тебе грех-то такой?
- Ничего, я как-нибудь переживу.
- Ну тогда слушай. Возьми куренка, шею ему сверни, и кровь его на одну руку идолища вылей. А потом нож возьми и руку себе порежь, и своей кровью на другую руку накапай. А потом проси. Хошь вслух, хошь про себя – идолище всяко поймет…
***
«Замглавы районной администрации заблудился в лесу.
Тело Василия Ивановича Токарева, заместителя главы администрации Поспелихинского района, было найдено вчера в лесу неподалеку от поселка Благодатный. Поисками пропавшего занимались добровольцы, сотрудники МЧС и полиции. Судя по всему, чиновник заблудился в лесу, где и подвергся нападению диких зверей.
Глава администрации района выразил свои соболезнования родным и близким погибшего».
«Поспелихинские вести»
To: [email protected]
From: [email protected]
Ольга, я отправила почтой заявление на увольнение. Расчет скинь мне на карту. Я пока остаюсь тут, в Благодатном.
Извини, пока ничего не могу объяснить. Позже напишу, как разберусь во всем.
Не злись на меня, ладно?
Гуля
Примечания:
алга - вперед (искаж. татарский)
Самара - в данном случае 11-й апелляционный арбитражный суд
алаберса - бог даст (искаж. татарский)
Тема: На семи ветрах
Автор: Loreley Lee
Бета: Восточный Экспресс
Краткое содержание: В наследственную массу порой входит не только имущество...
Примечание: ~3240 слов
Комментарии: разрешены
Телефон зазвонил в самый неподходящий момент – совещание было в самом разгаре, представитель заказчика – жуткий зануда – только что в третий раз задал все тот же вопрос: «А что если в апелляции решение отменят?», лишь слегка изменив форму. Гуля, не глядя на экран, нажала кнопку ответа, быстро сказала: «Я перезвоню» и, отключившись, приглушила звук у телефона и принялась снова объяснять судебную перспективу дела, которым они занимались.
Наконец, спустя двадцать минут объяснений, представитель заказчика пришел к выводу, что ничего нового уже не услышит и откланялся. Гуля перевела дух и улыбнулась Ольге, руководителю их адвокатского бюро.
- Слушай, он меня совсем замучил.
- Меня тоже, - кивнула Ольга. – Хотя тут ничего личного. Он всегда такой. Мы года три назад, ты у нас еще не работала, вели для них одно дело. Гильманов рассматривал. Так пришлось этого тащить в суд давать показания. Вот он оторвался. Повторил по сути одно и то же раз десять. А Гильманов мужик терпеливый, он слушал. Слушал-слушал, а потом строго так говорит: «По существу дела можете еще что-нибудь добавить?» Этот и увял, бедный. Только решил, что нашел благодарного слушателя, и такой облом. Впрочем это весело, а решать с апелляцией надо.
- Они сами оспорят, - сказала Гуля, перебирая документы. – Смотри, первая инстанция вот эти приложения не рассматривала, и переписку тоже. Стопудово те решат, что мы эти документы не представили, потому что у нас их нет. Так что в жалобе наверняка наврут с три короба насчет этого. Отследим по сайту, когда подадут, напишем отзыв обтекаемо, а потом письменными пояснениями докинем эти документы и алга*. Админресурса у них там нет, а без него Самаре* пофиг на местную возню. Так что законное и обоснованное решение они на основании бреда истцов отменять не будут.
- Твоими бы словами да богу по ушам, - Ольга окинула документы на столе внимательным взглядом. – В принципе, если Самара поддержит, у нас решение вступает в законную силу и тогда быстренько надо получать исполнительный лист. Зарядить приставов и, алаберса*, если они сопли жевать не будут – сразу наложить арест на имущество. И, вдогонку, собственный иск.
- Ага, - откликнулась Гуля, проверяя телефон. – Оль, слушай, я маме звякну быстро? Это она звонила. Два пропущенных уже. Если я не отзовусь она разобидится.
- Звони, конечно. А я пока кофейку нам сделаю.
Гуля ткнула в экран, где светился номер маминого мобильного, и приготовилась выслушать нотацию на тему того, что хорошие дочери отвечают на звонки матери сразу, а не спустя полчаса, и, вообще, с первого раза слушают что им говорят, а не отделываются коротким «перезвоню». Однако на этот раз все было по-другому. Спустя несколько секунд Гуля преувеличенно аккуратно положила телефон на стол и растерянно оглянулась.
- Гулька, что с тобой? – Ольга обеспокоенно коснулась ее руки. – На тебе лица нет.
- Оль, можно мне домой прямо сейчас. У меня бабушка умерла…
***
- Вахитова Гульнара Равильевна? – участковый, предпенсионного возраста мужичок с добродушным лицом, смотрел на нее так, словно она была инопланетным монстром, предъявившим документы на имя земной жительницы. Гуля вздохнула. Внешность ей досталась мамина – светлые волосы, светлые глаза, очень светлая, легко обгорающая кожа. И такое сочетание внешности и имени с фамилией, не говоря уже об отчестве, повергало некоторых в ступор.
- У меня мама русская, - привычно ответила Гуля.
- Да я не о том, - отмахнулся участковый. – У вас кроме паспорта какие-нибудь документы имеются? Доказывающие, что вы действительно внучка покойной.
- Какие, например? – грустно усмехнулась она.
- Ну я не знаю, - задумался он. – Свидетельство о рождении там, или еще что? Может завещание?
- Нет у меня ничего. А вы, разве, не можете проверить как-то еще. У вас же должна быть какая-то база данных. Мои родители тут поженились. В местном загсе.
Ее голос сорвался, предвещая слезы.
- Да что ж вы так нервничаете, - всполошился участковый. – Сейчас все выясним, не волнуйтесь. Вы тут посидите, а я скоро вернусь. Вот паспорт ваш, пожалуйста.
Он умчался куда-то бодрой юношеской рысью, не сочетавшейся с блестящей лысиной, окруженной венчиком седых волос, и объемистым брюшком, нависавшим над ремнем форменных брюк. Гуля тихонько всхлипнула, села на стул у стены, прислонившись к ней головой, и закрыла глаза.
Силы были на исходе. Накануне, получив от мамы ужасную весть, Гуля приехала домой совершенно раздавленная. Мама, впрочем, была деловита и решительна. Не дав опомниться, она рванула к нотариусу и, спустя полтора часа, вернулась с документами об отказе от наследства в пользу дочери.
- Мам, а ты не хочешь сама поехать, например? – спросила тогда Гуля, чувствуя глухое раздражение на мать.
- Ой, Гулечка, ты же знаешь, мы с твоей бабушкой не слишком ладили.
- И я никак не могла понять – почему?
- Да все потому же. Она ведь меня в семнадцать лет из дома выгнала фактически. Сразу как я аттестат получила. Домой прихожу, а она уже чемодан мне собрала и деньги сует. Поедешь, говорит, в Барнаул, поступать. Я ей: «Мама, дай я отдохну немного», а она ни в какую. «Езжай» и все. И потом, когда я на каникулы приезжала, тоже все гнала поскорей обратно. Тут после общаги хочется дома побыть, домашнего покушать, а она все «езжай учись». Единственный раз довольна была, когда я отца твоего знакомиться привезла. Пирогами его закармливала, самогоном напаивала. Я уж думала мозги на место встали. А Равиль мне рассказал потом, что она у него все выпытывала где мы жить планируем да что делать, а как он сказал, что в Казань меня увезет, аж расцвела вся. И давай ему намекать, что жениться скорее надо. Ты же знаешь, что мы в райцентре расписались?
- Знаю, конечно.
- Ну вот, мы тогда на неделю приехали, а она его за три дня обработала, договорилась с кем-то, и нас на пятый день расписали уже. А там она нас и выставила.
- Но мам, ты же рассказывала как вы с папой сами решили сюда, в Казань поехать.
- Решили, конечно. Только мы рассчитывали пожениться через полгода, на свадьбу нормальную скопить, а в результате расписались без всякой свадьбы. Дома выпили по стопочке вчетвером, с теткой Мартой еще, и вся гулянка. И переводиться мне пришлось, досдавать академическую разницу. А ведь я планировала в Барнауле закончить и только потом в Казань.
- Мам, а бабуля не говорила почему тебя так в Казань выпихивала?
- Она говорила «нечего тебе тут делать». Может боялась, что я с плохой компанией свяжусь или еще что. А может и просто надоело ей матерью быть. Да ты сама знаешь какая она была – неласковая, строгая. Может она детей и вовсе не хотела, да вот забеременела и пришлось рожать. Тогда же аборты запрещены были.
- Мам, ну что ты глупости говоришь. Бабуля нас любила. Я это чувствовала.
- Может и любила, да только на свой лад. Сама помнишь как нас, да и тебя тоже, встречала, когда приезжали мы. Сколько раз ты у нее была? Три?
- Четыре.
- Вот то-то же.
- Но туда так ездить далеко, я сама уставала от такой дороги. Потому и хотела бабулю сюда забрать. Правда она отказывалась.
- А чего ж ей не отказываться? Там-то она была прям царица. Уважали ее, совета спрашивали, каждый второй к ней таскался с вопросами – да не с пустыми руками все. Да и привыкла она к простору – дом-то там вон какой. Сколько лет стоит, а все как новый. Четыре комнаты, погреб, сараи. Живность опять же. Кто бы ей дал здесь так развернуться. Ты, в общем, поезжай. На наследство подай, а как полгода пройдет – продашь. Хоть там и захолустье, а места хорошие. Местные из города в тех краях участки под дачи берут, а там и дом отличный и участок двенадцать соток. Яблони шикарные, сливы, вишни еще. Заезжай да живи. Тысяч за триста точно купят. А может и дороже выйдет. Ты же сама говорила, что тебе машину поменять надо…
Тем же вечером Гуля уехала в Москву, а оттуда, едва успев к концу регистрации, вылетела в Барнаул. Она планировала купить билет на поезд от Барнаула до Поспелихи, а оттуда электричкой или автобусом добраться до бабушкиного села, но билетов не было. Пришлось брать такси – перед вокзалом прохаживались хваткие частники, предлагая приезжим доставить их с ветерком хоть в Рубцовск, хоть в Камень на Оби, хоть в Бийск. Гуля выбрала одного, показавшегося наименее наглым, и попросила отвезти ее в Поспелихинский район. Бабушкин дом был виден издалека. Он стоял на вершине холма, утопая в зелени. Крытая металлом крыша сверкала на солнце. На миг Гуле даже показалось, что все хорошо, и она просто едет к бабушке в гости, а бабушка ждет ее и уже испекла пирог, но тяжелый навесной замок и белая бумажная полоска с печатями на двери дома вернули ее к реальности. Она внимательно вгляделась в плохо пропечатанный штамп: «Поспелихинский район, Благодатненский сельский округ, с. Благодатное. Участковый Дымов С.И.» и, тяжело вздохнув, попросила водителя, еще не уехавшего, отвезти ее в райцентр к участковому.
И вот теперь она сидела в душном кабинете участкового посреди захолустного райцентра под названием Поспелиха, и ждала непонятно чего. Хотелось заплакать, но слезы не шли, а в груди, непонятно отчего, закручивалась тугим узлом тревога. Гуля вспоминала разговоры с бабушкой и пыталась заставить себя осознать, что бабушки больше нет, но осознание не приходило. Ей все казалось, что это происходит не с ней, словно она смотрит кино, про кого-то похожего на нее саму.
Ожидая возвращения участкового она успела задремать и проснулась от того, что ее потрясли за плечо.
- Просыпайся, девонька. Уточнил я все. Ты уж извини меня за дотошность.
- Да ничего, я понимаю, - пробормотала Гуля.
- Пойдем-ка, - предложил участковый. – Я тебя туда отвезу, раз уж так получилось. Автобус-то уже ушел.
- Спасибо вам,.. – Гуля замялась, не зная как к нему лучше обращаться. «Господин капитан», или, может, «товарищ участковый»?
- Сергеем Ивановичем меня зовут, - сказал он, заметив ее замешательство. – Бабушку твою я хорошо знал. Марью в наших краях многие знали. Пойдем, пойдем.
Усадив Гулю в старенькую, дышащую на ладан «девятку», Сергей Иванович завел мотор и, когда отделение скрылось за поворотом, повернулся к Гуле с помрачневшим лицом.
- Я тебе вот что скажу, девонька, - начал он сочувственным тоном. – Бабушка твоя не сама померла. Убили ее. И я подозреваю, кто убил.
- Кто? – откликнулась Гуля еле слышно, сглотнув внезапно возникший горький ком в горле.
- Есть тут у нас один. Он предлагал у Марьи купить ее участок. Бизнесмен местный. Генрих Миллер его зовут. Много земли под себя забрал, Я ведь чего к тебе с доказательствами привязался – он запросто мог бабушку твою заказать, а потом, под видом внучки постороннюю девицу запустить. Она бы на себя дом оформила, а потом ему продала.
- Угу, а потом еще кому-нибудь и пойди потом отсуди участок у добросовестного приобретателя, - машинально подхватила Гуля.
- Соображаешь, - одобрительно кивнул Сергей Иванович. – Юристка что ли?
- Да, адвокат.
- Марья гордилась, поди.
- Не знаю.
- Гордилась, гордилась, можешь быть уверена. Марья вас любила очень. Фотографий не вешала и языком особо про вас не трепала, а если случалось про дочку и внучку речь завести – расцветала вся. Слушай, я, короче, там договорился – тело тебе отдадут когда готова будешь, а пока в морге подержат. Да сделают все по высшему классу – бальзамирование там, все такое. Место на кладбище у Марьи давно было – рядом с дедушкой твоим. И в остальном поможем, если что. Ты мой мобильный запиши и звони если что.
***
Бабушкин дом, как обычно, поражал идеальным порядком. Даже пыль еще не налетела на чисто вымытые полы. Плоский телевизор и ноутбук, подаренные Гулей, стояли накрытые ажурными салфеточками, вязаными крючком. Рядом с ноутбуком аккуратно лежали упакованные в пакетик записи – пошаговая инструкция как пользоваться ноутбуком. Кровать в спальне была аккуратно заправлена. Только одно нарушало идиллию – большое кровавое пятно в гостиной возле печки. Увидев его Гуля быстро присела на ближайший стул – ноги отказывались ее держать. Едва представив себе, что бабушка лежала вот тут и из нее текла кровь на крашеные доски пола, она ощутила как слезы душат ее, готовясь вырваться наружу и не стала сдерживаться. Она рыдала в голос, уткнувшись лицом в ладони, когда ощутила, что кто-то гладит ее по плечу.
Гуля вскинулась, в ужасе. В голове махом пронеслись мысли о том, что убийца бабушки пришел и за ней тоже. Но это был не убийца. Рядом стояла сухонькая старушка в темном платье, подвязанном белоснежным фартуком.
- Приехала, значит, - не слишком внятно сказала старушка наполовину беззубым ртом. – Здравствуй, милая.
- Здравствуйте, - откликнулась Гуля, вытирая глаза. – А вы кто?
- А я, милая моя, тетка Марта. Подруга бабушки твоей.
- Вы знаете, кто я?
- А как же? Ты ж на Марью вон как похожа. Родную кровь всегда видно. А я пришла Милку подоить, слышу плачет кто-то. Ну я и зашла.
- Вы извините, пожалуйста, что я так расклеилась. Присаживайтесь. Хотите чаю?
- Да тут не чаю надо, милая. Покрепче чего-нибудь.
- А… не знаете где у бабули…
- Все знаю, девочка. Ты сама садись. Я сейчас на стол соберу. Помянем рабу божию Марью Силантьевну.
С этими словами Марта извлекла из шкафчика за печкой заткнутую бумажной пробкой бутыль, включила чайник, поставила на стол чашки и маленькие стопочки. Извлекла из буфета вазочку с подзасохшим печеньем и еще одну с конфетами в ярких фантиках.
- Ну давай, милая, выпьем за упокой души новопреставленной Марии, - сказала она, разливая содержимое бутылки по стопкам.
Гуля взяла стопку и, с опаской поднесла ко рту. Самогон нежно пах яблоками, и она, решившись, отхлебнула. Выпитое жидким огнем потекло по пищеводу, и Гуля закашлялась, ошарашено наблюдая как Марта одним махом опрокинула стопку в рот и, довольно крякнув, налила себе еще.
- Пожалел господь Марьюшку, - тепло сказала она. – Забрал ее наконец. Знать, отмолила она грехи свои.
- Какие же должны быть грехи, чтобы вот так… - у Гули перехватило горло и опять навернулись слезы.
- Так она же ведьма была, Марья-то, - Марта сказала это так обыденно, как говорят «она воспитатель» или «она продавщица». – К ней, почитай, со всего района ездили. Кому болезнь отшептать, кому порчу снять, а кому и кое-что похуже.
- Это вы о чем?
- А это я, мила моя, о том что Марья могла и человека уморить. Ей это было запросто.
- Да что вы такое говорите? – взорвалась Гуля. – Моя бабушка – убийца?
- А ты не кричи, девонька, а лучше послушай вот. Мы же репрессированные. Под Саратовом жили. А как война началась нам сутки на сборы дали, в вагоны загрузили как скотину, да сюда и привезли. Марья русская была, ее бы не тронули, а только любила она очень Густава, дедушку твоего. Они еще неженаты были, а она пришла на вокзал с чемоданчиком. Я, говорит, жена его, и на Густава показывает. Тут они и расписались, как привезли нас. Вырыли мы землянки, и стали в них жить. А как зима пришла – помирать стали. На работы-то нас гоняли, а угля не давали особо, а хворостом не больно погреешься, когда мороз трескучий. Густав туберкулезом заболел – тогда многие болели. Ну Марья и пошла к Федьке-коменданту угля просить. А она красавица была – коса пшеничная в руку толщиной, глаза синие, сиськи как у племенной коровы вымя. Ну комендант ей и сказал, что если она с ним ляжет – даст ей угля и вообще поможет. Она и легла, она ради Густава и не на такое согласна была. Вот тогда комендант им участок этот и выделил и леса на постройку отписал. Самый первый их дом тут был. Если бы не Марья – меня бы, глядишь, тогда еще господь прибрал. Я всю ту зиму ночью к ним сюда ночевать ходила. Тайком, понятно. Ну и комендант к ней хаживал. Как Густав на работах, а Марья дома – так и приходил. Долго они так хороводились. А потом, после войны уже когда Наташка, мать твоя, родилась, Густаву хуже стало. Доктора сказали в санаторий надо – а это ж разрешение у коменданта надо брать. Марья-то думала, что Федька выпишет разрешение. А он не выписал. Я, говорит, прав таких не имею, врагов народа в санатории отправлять. Так Густав и помер. А Федька к ней свататься пришел. Тяжело тебе будет с девчонкой без мужика, говорит. Марья его коромыслом по хребту выгнала, а мне потом сказала: «Не будет он, сука, жить, когда мой Густав в земле лежит. Уморю.» И уморила. Трех месяцев не прошло, а Федька помер. В райцентр поехал, а на обратном пути заблудился в степи и насмерть замерз. Две версты всего досюда было, а заплутал…
***
Ночью Гуля проснулась, словно от толчка. Напротив дивана, на котором она легла, не решившись потревожить бабушкину постель, в деревянном кресле, сложив руки на коленях, сидела бабушка. Лунный свет из окна освещал ее лицо.
- Бабуля, - всхлипнула Гуля и рванулась было обнять, но строгий взгляд словно приморозил ее к месту.
- Сиди где сидишь, - сказала бабушка. – Не то тебя за мной утянет. Поняла аль нет?
- Поняла.
- Вот и славно. Приехала, значит. А зачем?
- Мама сказала поехать, наследство оформить.
- Вот же Наталья, ослушница. Сколько раз я ей говорила самой сюда не таскаться и тебя не пускать.
- Но почему, бабушка?
- По кочану, внученька. Есть на то причины.
- Бабуль, мне участковый сказал, что тебя убили. Бизнесмен какой-то местный.
- Генрих-то? Да нет, не он это. А так убили, да. Нешто я одна кого убили тут.
- А Сергей Иванович говорил, что Генрих собирался у тебя участок купить, а ты отказала. Вот он и разозлился.
- Серега глупость мелет, а ты за ним повторяешь. Генриху я отказала, а как же? Не могу я такой грех на душу брать. А убил меня Васька Токарев. Из районной администрации.
- Но за что?
- А я жене его отсушку сделать помогла, денег дала и подсказала как из дома сбежать половчее с дитями вместе. Бил он ее. Смертным боем лупил. И детей тоже. Убил бы он их. У него на судьбе это написано. Убийцей стать.
- Так его судить надо.
- Да не засудишь ты его. Свидетелей нету. Доктор по мертвякам написал, что я сама о печку кумполом приложилась и откинулась.
- Я не успокоюсь, пока не выведу его на чистую воду. С работы уволюсь. Сюда перееду и найму частного детектива.
- От дура-то. Да он и тебя убьет. Ему это теперь запросто.
- Я не могу так, бабушка, - Гуля почувствовала, как по ее лицу сами собой потекли слезы. – Ну почему ты не переехала к нам?
- Да куда ж я поеду. Я тут была надежно привязана. Сама же и привязалась, чтобы Федьку-супостата со свету сжить.
- Тетка Марта сказала, что бы ведьмой была.
- Была, а как же? Грехи мои тяжкие были. Помереть не пускали. А теперь вот сорок дней пройдет и уйду я к Густаву моему.
- Бабуля, а я смогу вот так же?
- Что? Ваську извести задумала? Уезжай лучше отсюда.
- Нет.
- Ну смотри, девка. Твоя воля. Только знай, если сделаешь это – обратной дороги отсюда тебе уже не будет. Оно не отпустит.
- Кто «оно»?
- Идолище. В подпол если спустишься – колоду дубовую отодвинь. Там еще ступеньки. Я, когда погреб копала, яму ту нашла. А там идолище. Местные узкоглазые ему молились. Тут баба одна была. Про нее сказывали, что ведьма. Она меня и научила, как узнала, что я нашла.
- Научи меня.
- Лучше б ты домой поехала, Гулюшка. Зачем тебе грех-то такой?
- Ничего, я как-нибудь переживу.
- Ну тогда слушай. Возьми куренка, шею ему сверни, и кровь его на одну руку идолища вылей. А потом нож возьми и руку себе порежь, и своей кровью на другую руку накапай. А потом проси. Хошь вслух, хошь про себя – идолище всяко поймет…
***
«Замглавы районной администрации заблудился в лесу.
Тело Василия Ивановича Токарева, заместителя главы администрации Поспелихинского района, было найдено вчера в лесу неподалеку от поселка Благодатный. Поисками пропавшего занимались добровольцы, сотрудники МЧС и полиции. Судя по всему, чиновник заблудился в лесу, где и подвергся нападению диких зверей.
Глава администрации района выразил свои соболезнования родным и близким погибшего».
«Поспелихинские вести»
To: [email protected]
From: [email protected]
Ольга, я отправила почтой заявление на увольнение. Расчет скинь мне на карту. Я пока остаюсь тут, в Благодатном.
Извини, пока ничего не могу объяснить. Позже напишу, как разберусь во всем.
Не злись на меня, ладно?
Гуля
Примечания:
алга - вперед (искаж. татарский)
Самара - в данном случае 11-й апелляционный арбитражный суд
алаберса - бог даст (искаж. татарский)
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
Название: Кто хранит имя ветра
Тема: На семи ветрах
Автор: Hazycat
Бета: Terra Nova, Теххи Халли
Краткое содержание: Степь меняет людей, переделывает под себя. Даже если ты случайный чужак, ты не вернешься прежним в свой дом. Но случается иногда и человеку изменять степь.
Комментарии: разрешены
– Едешь к степнякам – возьми с собой кувалду покрупнее, – хмыкнул его научный руководитель, узнав, что Милшвою подписали экспедицию. – Без кувалды до них не доходит.
– Зачем мне кувалда, – пожал могучими плечами аспирант Лоанского института землеописания, горного дела и сейсмологии.
– Тебе-то? Может, и незачем, – согласился научрук, смерив его взглядом.
Справедливость напутствия подтвердилась сразу, стоило экспедиции выехать за пределы единственного степняцкого города, по совместительству, столицы: проводник, присланный из местного отделения по культуре, заблудился.
Причем, заблудился он утром, а сказать об этом гордость позволила ему только к обеду.
– Судьба, – меланхолично объяснял он, щурясь на собеседника с равнодушием человека, который не платит за бензин. – Духи спутали путь, духам не нравится.
– Чего им не нравится? – не выдержал Милшвой, у которого при всем его природном дружелюбии уже кулаки чесались. – В городе шамана просили. Так? Из города выехали – дорогу кормили. Так?
– Так, – кивнул поганец.
– Тогда чего им не так? – он придвинулся, чувствуя острое желание взять проводника за шкирку вместе с его духами; тот покосился на громилу-чужака и отошел на пару шагов.
– Судьба не хочет. Ветер не хочет. Надо вернуться, сходить к шаману, пусть в поххон-друм постучит, спросит.
…Как этот пакостник тогда выжил – Милшвой объяснить не мог. Наверное, крепко его хранили собственные духи: доведенный до белого каления геолог не размазал его по деревянному борту «жука», не затолкал, как хотелось, войлочную шляпу по самые гланды. Только потряс от всей души.
Впрочем, духам и того хватило: больше экспедиция не плутала.
Через четыре дня бездорожья и степных красот они были на месте.
«Шесть братьев» – группа приметных камней-менгиров на пологом холме, будто гигантские семечки с ладони стряхнули – были хорошим ориентиром. Милшвой не удивился бы, встретив в городе сопротивление поиску в этом районе: был готов спорить, обещать уважение к духам, тишком давать «на лапу»... нет, лишь взяли небольшую бюрократическую мзду. Бланк заполнили, печать приложили. Езжай, чужак-геолог. Ковыряй землю.
Вечернее солнце ложилось в эти камни, как в подставленную ладонь.
Кочевая семья – кёш – объявилась у них в соседях в начале второй недели, встала по ту сторону менгиров.
– Степь большая, – благосклонно протянул их старший, отдавая своей жене две пачки прессованного чая, полученного в знак доброго знакомства.
Спиртного – по единодушной и категорической рекомендации старших коллег – Милшвой не дарил.
Взамен геологи получили бадью пусть жидковатого и странно пахнущего, но все-таки молока. И хотя поначалу женская часть экспедиции наотрез отказалась даже пробовать, после того, как подарок прокипятили и заварили с кофе – бадья ушла влет.
Как ни странно, тем же кофе не побрезговал и шаман, кочующий с кёшем.
Пришел, принял поднесенную кружку, посидел у костра, так и не подняв своего низко надвинутого капюшона. Потом коротко кивнул и ушел.
– Жуткие они все-таки, – тихонько вздохнула Агнета, техник и единственный работник их полевой лаборатории, когда странный гость скрылся в ночной тьме.
– Почему? – удивился Милшвой.
– Говорят, у них все руки в шрамах. И чем сильнее шаман – тем у него страшнее руки. Никогда не понимала, как так можно – чтобы сам себя, каменным этим ножом…
– Что, правда сами себя режут?
– Ну как… – Агнета зябко повела плечами. – То ли сами, то ли духи. Но я в духов не очень-то верю, я больше верю в природную восприимчивость геоэнергетики и в делирий после той дряни, которую они себе заваривают. После нее не то что этого их демона-теркутукха увидишь, но и Черепа, который гоняет тебя по всем разделам «кирпича» прямо на защите.
– Э, нет! – хмыкнул Милшвой. – Уж лучше теркутукх.
– О чем он поет?
В степи звуки разносятся далеко, и сильный молодой голос, выводящий какую-то бесконечную мелодию, был слышен до малейшей хрипотцы.
– Старая легенда о семи ветрах. – Даниэль, который вообще-то был этнографом и в экспедицию подался больше за компанию и чтобы развеяться после одной бурной ссоры, черпнул из котелка едва теплого травника. – Надо же, я думал, что знаю все варианты этой истории. Не забыть бы записать.
– Что за легенда? – заинтересовалась Агнета, которая, как и сам Милшвой, степное наречие понимала с пятого на десятое.
– Про Джанкира все слышали, да? Как он загреб под себя сначала всю степь, потом всю Абру, дошел до Святого острова, который тогда еще не был островом, а был просто городом, и осадил его.
– И Господь явил чудо, за одну ночь утопив почти все войско, – продолжила Агнета. – Помним, еще бы.
Дани кивнул.
– Между прочим, Лорел с археологии говорит, в Царфатском озере до сих пор находят наконечники степняцких стрел. Но не о том речь, а как бы о том, что у Джанкира был шаман.
– И не один.
– Понятное дело. Но самый-самый — один. Побратим. Великий шаман, которого слушались Семь ветров, создавших степь — и вообще землю, а он знал их по именам. И говорят, Джанкир, когда крестился после того потопа чудесного, его убил.
– Сукин сын, – проворчал Милшвой, который вообще не жаловал великого воителя.
– И полтора месяца над степью была такая гроза, что даже шаманы сидели по своим норам и нос высунуть боялись – так ветра оплакивали эту смерть. Причем, было почему-то уже не семь, а шесть – местные по-моему просто сами путаются. В общем, семь или шесть – но степь стояла дыбом. А потом он вернулся.
– Кто?
– Геджолак, этот шаман-побратим. Вернулся и как-то успокоил грозу, но, говорят, с тех пор по степи так ветром и ходит.
– А чего он по степи ходит, если даже могила джанкирова на Острове осталась? Или он туда просто попасть не может?
– Черт его знает. – Дани зевнул и допил травник. – Может, ему без разницы, кому мстить? Спать надо, вот что.
– Ничего себе, – неестественно легко рассмеялась Агнета. – Нагнал жути, а сам в палатку, да?
– Приберечь тебе местечко потеплее? – хмыкнул тот, поднимаясь.
Ушел спать Даниэль; Агнета, отчаянно зевая, просидела еще с четверть часа и тоже ушла.
Умолк по ту сторону камней степняцкий певец.
Стало так тихо, что Милшвою вдруг показалось, что время застыло, замерло, как на фотографии: вот костер, вот человек у костра, палатки в отдалении, месяц над ними.
Чуть колышутся, словно под сонным дыханием, растрепанные колоски пуховника и редкие желтые шарики астрагала. Каменные гиганты тоже отдыхают: кто еще сидит, а кто уже прилег и, глядя в круто сдобренное звездами небо, слушает беззвучный разговор остальных.
– Он не ищет мести. – В первый момент Милшвою показалось, что с ним заговорил ветер.
– Что? – Он так растерялся, что не сразу различил в отблесках костра очертания знакомого балахона, похожего на расшитую бисером маленькую войлочную палатку.
– Геджолак-няар не ищет мести, – повторил шаман, неспешно усаживаясь у огня.
– А зачем тогда?
– Джанкир-берани и Геджолак-няар смешали кровь, когда няар уже говорил с небом и держал в руке все семь великих ветров. – Он кивнул Милшвою, благодаря за кружку с травником; сделал несколько неторопливых глотков, взял из жестяной крышки от котелка шарик белого сыра. – Так никто не делает, но они сделали. Они очень любили друг друга.
– В смысле?
Шаман наклонил голову, словно под этим неудобным углом его плотный капюшон становился прозрачным; Милшвой даже взгляд на себе почувствовал – тяжелый, как ильменитовая осыпь.
И если ощущение его не обманывало, на него смотрели, как на феноменального идиота.
– Они смешивали кровь. Кровь. Смешивали. Какая у них могла быть любовь по-твоему?
– Так легенда врет?
– Нет. Не врет.
– Тебе-то откуда знать? – не выдержал он.
Хотелось как-то сбить с собеседника эту спесь, этот равнодушный, без малейшей приязни, тон – и было мучительно досадно на себя, потому что ну глупость же. Мальчишество.
– Я знаю, – вздохнул тот, и Милшвой, готовый к очередной толике прохладного пренебрежения, провалился в это неожиданное, очень человеческое сожаление, как в теплую воду. – Джанкир-берани отдал новому богу самое дорогое, что у него было. Они же не знали, что дары не выкупают. Что достаточно благодарности. В это и сейчас не все могут поверить, а тогда и представить было невозможно. Прямое примитивное мышление: ты – мне, я – тебе. Я вот себе во имя твое палец отрежу, а ты мне дай сто голов скота и здоровых детей. А нужен ли мой палец кому-то, кроме меня – несущественно. Культурный инфантилизм: субъективное восприятие – единственное мерило, человек слаб и вынужден подчиняться тому, что выше и сильнее него, но мир так или иначе вращается вокруг него и его желаний.
«Он точно шаман? Может, просто этнограф? В образ вжился, голову мне дурит? – Милшвой украдкой бросил взгляд на собеседника. – Да нет... чушь какая».
Он машинально ухватился за кружку, забытую возле костра – запить услышанное, – чертыхнулся и уронил ее на землю: горячая, зараза!
– Так что все-таки нужно Геджолаку, если он правда вернулся? – уцепился он за единственную четкую веху в разговоре.
Болото – а не разговор.
Куда ни наступишь – везде провалишься.
– Как – что? – хмыкнул собеседник, поднимаясь. – Седьмой ветер. Великая степь, о которой мечтал Джанкир. И человек, с которым шаману не зазорно смешать кровь.
К Иванову дню они благополучно облазили все окрестности – Агнета плясала от радости, потрясая листами с выкладками и данными химического анализа – и собирались переносить стоянку ближе к северным холмам, когда утром их разбудил рев моторов.
Вылетев из палатки в одних трусах, Милшвой невольно потянулся за коротким, стоящим тут же топориком: очень уж бандитские рожи выпрыгивали из трех битых жизнью внедорожников.
– Кто такие? – хмуро спросил он у того, кого счел предводителем: вчернь загорелый парень в выгоревшей форме без знаков различия.
На военных эти крепкие ребята были, однако же, не похожи.
– Это вы – кто такие? – тот смотрел на геологов, их грузовичок и палатки с неприятно хищным прищуром. – И что вы тут забыли на моей земле?
«Моей земле». Надо же.
А префект-то в курсе? Или в столицу не по чину докладываться?
– Экспедиция Лоаннского геологического института. Начальник экспедиции, Милшвой Влика.
Добавлять «к вашим услугам» он не стал.
– Ну а я Юуранк-берани, – улыбнулся тот. – А вас я чтоб тут после полудня не видел, ясно? Ыкспедиция.
– Это с чего вдруг?
«И ведь знакомое что-то...
Где же мог про него слышать?..
А… Тот самый, что разграбил в прошлом месяце склад боеприпасов на самой границе. И на трассе Сактитана-Межа фуры потрошили тоже его люди».
Милшвой наскоро прикинул: четверо его парней против этой дюжины… ну пусть даже пятеро, если Агнету считать, а ее считать стоит. Не вариант.
Насколько это действительно был не вариант, прояснилось буквально в следующий момент: самозваный берани цыкнул зубом, и на борт переднего внедорожника лег, лязгнув затвором, легкий пулемет.
– Так что, понял? – с удовольствием процедил Юуранк. – До полудня.
– А грузовичок-то у них ничего, драный, но крепкий, – вполголоса заметил кто-то из его бандитов.
– И девки ничего, драные, но крепкие, – в тон отозвался другой.
Милшвой не без горечи припомнил, как Гилберт предлагал одолжить ему свою восьмизарядную «рейдору». Но все равно, против пулемета…
Юуранк тем временем ждал ответа.
– Понял, – мрачно признал Милшвой.
...После переезда обнаружилось, что в спешке на прежней стоянке забыли магнитный компас и счетчик Льоре.
И если на компас геологи готовы были попросту скинуться по возвращении – он, по крайней мере, был не единственный, – то без счетчика можно было сразу сворачиваться. И ждать конкретнейшего нагоняя: чуткие дорогие приборы институт закупал мизерными партиями, калибровали их спецы из Марсильи, и скидываться при этом раскладе оставалось разве что на бутылку.
– Я съезжу, – сказал Милшвой.
Кому и отдуваться, как не руководителю.
– Я с тобой. – Даниэль поставил последнюю канистру с бензином в отрытую для них яму, обтер руки о штаны. – Мало ли.
Милшвой хотел было отказаться – если дело пойдет скверно, двоим придется не легче, чем одному, – но последние слова его остановили.
И правда – мало ли.
Пока доехали – небо начало хмуриться. Ветер, казалось, гулял кругами – заходил то справа, то слева, рвал с плеч куртку, свистел в уши. Подъехали к «Шести братьям», заглушили мотор.
– Что за черт…
Дани не спрашивал.
Еще раз посмотрел на высокие, воняющие мазутом костры под менгирами, на людей в отсветах пламени – и спрыгнул наземь, прихватив из кабины ломик.
У самого Милшвоя как-то сам собой обнаружился в руке геологический молоток.
«Чушь, – стучала кровь в виски, пока он в три прыжка одолевал подъем. – Чушь. Дикость. Не бывает».
…Их прибытия не заметили.
Впрочем, Юуранк так орал – надсаживаясь, до хрипа, – что не только на грузовик, на танковую колонну внимания не обратил бы.
– Зови! Сейчас зови! Или позову я! Кровью позову!.. Его и твоей!
Подросток со связанными за спиной руками, один из детей кочевья, стоял неподвижно, словно не чувствуя, как по его горлу гуляет нож – пока что плашмя. А в двух шагах от него, сгорбившись и откинув капюшон, замер шаман, и длинные черные волосы то и дело взлетали под ветром, словно пытаясь дотянуться до ближайшего костра.
– Ты дурак, Юуранк, – неожиданно звучно прервал он эти бессвязные выкрики. – Я позову, он придет и увидит дурака, который хочет держать в руке семь ветров. Не ори так, я позову. Почему ты не боишься, Юуранк?
Шаман раскинул руки ладонями вверх и принялся кружиться – сначала медленно, потом все быстрее, то и дело дополняя движение резкими высокими прыжками, словно песок жег ему ноги. Музыки не было, а в танце не чувствовалось ритма, но в какой-то момент Милшвой понял, что завороженно смотрит, каким-то чудом всякий раз угадывая следующий прыжок.
Что-то странное творилось с привычным миром. Огромная птица со змеиной головой плясала между древних камней, выдергивая из воздуха серые, черные и зеленые нити; плясала, взмахивала крыльями, вила из нитей арканы, бросала – и туго натянутые веревки уходили в темноту близкой грозы, не давая слабины. С каждым прыжком, с каждым новым арканом ей становилось все тяжелее двигаться, но птица была сильна и упорна.
А Юуранк, казалось, прорастал изнутри призрачным терновником, сам того не замечая.
– Миле. – Дани толкнул его локтем, возвращая к настоящему. – Миле, я понял.
– Что?
– Я уже видел такое. Она зовет духа, чтобы он воплотился через нее и сделал то, что ей нужно. Но она погибнет!
– Она?.. – Милшвой ошалело моргнул, всмотрелся в запрокинутое к тусклому небу лицо.
– Ну да. – Даниэль явно понял его неправильно; вот и хорошо, ни к чему ему знать, что его друг – тупица, неспособный после двух недель общения отличить женщину от мужчины, пусть даже эта женщина ходит в балахоне, похожем на войлочную палатку, и редко откидывает капюшон. – Когда дух уходит, шаман погибает. Надо ее как-то остановить!
– Она знает, что делает. – Милшвой вглядывался до рези в глазах. – Я не буду ей мешать. Я… не вправе.
– Еще эта макака с гранатой… – словно не слыша, бормотал Дани, переводя взгляд на Юуранка и двоих из его банды, стоящих чуть поодаль.
Остальные, видимо, караулили кёш.
Сильный порыв раздул балахон шаманки тяжелым парусом, дернул ее вперед и вбок. Потом – Милшвой поклялся бы, что это уже другой ветер – ее протащило чуть назад.
Птица уже не плясала.
Раскинув крылья, она пыталась удержать равновесие, не упасть, а шесть ветров – каждый по-своему – старались ей помочь, подставить плечо под отливающие сединой перья, но, толкаясь и теснясь, делали только хуже.
Казалось, невидимые великаны перебрасывают шаманку друг другу, как тряпичный мячик.
«Она не справляется».
Птица запрокинула змеиную голову и закричала – резко, зло, словно досадуя на чью-то нерасторопность.
...Он сам не понял, когда оказался внутри колеса ветров. Только почувствовал – удар в грудь, словно мягкой дубинкой. Удар в бок. Еще раз в бок. В спину. Снова в грудь и наотмашь по лицу.
Милшвой стоял, словно успел врасти в песок и растоптанную траву холма, и ветры тщетно хлестали его, пытаясь вырвать шаманку из его рук: он только горбился под их оплеухами.
Женщину била крупная дрожь, она явно была не здесь, но пока Милшвой спешно пытался придумать, как быть с вооруженным психопатом, стоящим в дюжине шагов от них, шаманка коротко, гортанно засмеялась.
Страшный смех, хуже лязга затвора, прозвучал в полнейшей тишине: ветра, только что оборотнями завывавшие в уши, стихли, словно их и не было.
– Хорошая шутка, Седьмой. Долго же ты гулял. Звал?
– Это я тебя звал, Геджолак-няар, – к кому бы ни был обращен вопрос, отвечать взялся Юуранк. – Великий, дай мне силу твоего неба – я объединю степь. Я подниму ее. Ты уже видел это, я знаю – ты видел Великую Степь! Джанкир-берани отказался от вашей победы ради чужого бога, он предал тебя. Но во мне ты можешь быть уверен. Меня – не остановит никто! Дай мне свою силу, взамен я отдам тебе свое имя. Дай мне силу – и я отомщу за тебя. Так отомщу, что о тебе будут помнить до конца времен!
Сухой смешок, как короткая судорога, встряхнул легкое тело шаманки.
– Зачем мне твое имя. Хочешь силу моего неба – бери.
Шесть великих ветров, до того тихо пересыпавшие песок и растоптанные в прах травы под их ногами, рванулись вперед. Юуранка затрясло; Милшвой и рад был бы не видеть, как туго свитые лезвия прошивают степняка насквозь, словно нанизывая на сизые и черные карбоновые нити. Но ни закрыть глаза, ни отвернуться не мог.
Прижатый ветрами к менгиру, тот держался на ногах только потому, что проходящие через его тело нити не давали ему упасть. Должно быть, кричал.
Первый… Тихмур.
Второй… Магрейб.
Третий… Утара.
Милшвой считал лезвия ветров – и называл их имена.
Четвертый... Бингсу.
Пятый... Туа.
Шестой. Селатанг.
Над менгирами, как лунный свет, пролилась тишина.
Юуранк упал.
– Читал я твой отчет. – Научрук кивнул на отложенную в сторону и прижатую салфетницей пачку машинописных листов; они сидели на летней террасе приморского ресторанчика, было тихо, чуть свежо, и волны лениво плескали в нагромождении береговых валунов. – Молодцы. Растяпы, но молодцы. Можешь купить Агнешке тортик за своевременные пробы на реакцию Септилеля. А теперь скажи, о чем это весь институт болтает? Что ты чуть ли не своими руками какого-то бандита к предкам отправил.
– Мэтр! – Укоризненный возглас получился изрядно вымученным: с этой байкой к нему уже успели прийти все друзья и почти все приятели. – Вы же меня знаете! Ну какой из меня эпический герой?
… – Джанкир из тебя никакой, – шаманка залила ему порез на предплечье хлоргексидином и теперь смазывала какой-то вонючей дрянью, состав которой Милшвой предпочел не уточнять. – Хорошо еще, Даниэль твой догадался посмотреть, как там этот гаденыш и не надо ли додушить.
– Из тебя Великий шаман – тоже так себе.
– А этому обстоятельству я бы рекомендовала порадоваться прямо сейчас, пока есть такая возможность.
Дрянь оказалась первоклассной: тупая ноющая боль отступила сразу же; Милшвой надеялся, что такая же неглубокая ранка на руке новой дочери обширного семейства Влика тоже уже не саднит.
Когда Геджолак ушел и женщина осела наземь, ему было не до «гаденыша».
Он не был медиком, он ни черта не понимал в геоэнергетике. У него был только один – и тот сомнительный – шанс ей помочь: полоснуть ножом по своему предплечью, по ее, совместить два пореза и звать покровителя, который и снился-то всего пару раз в жизни.
Времени и внимания уже не хватило ни на драпанувших бандитов, ни на Юуранка, который, несколько раз слепо и молча дернувшись, начал подниматься, одновременно теряя человеческие черты. Ни на Даниэля, который, по счастью, не отвлекся и не растерялся.
– Но все-таки, зачем Геджолаку Седьмой ветер? Он что, сбежал от него?
Свежеобретенная сестра улыбнулась, закрепляя повязку.
– Просто они оба хранили имена шести остальных. Когда Геджолак погиб, а Седьмой взял себе человеческую судьбу и крестился – некому стало вернуть им имена.
– То есть, – если бы не степняцкая специфика, которая по-прежнему казалась Милшвою нелепым сплавом геоэнергетики и бабкиных баек, вывод напрашивался сам собой, – Джанкир и был Седьмым ветром?
– Это Седьмой был Джанкиром, если не пренебрегать хронологией и логикой, – кивнула она, споласкивая в глубокой миске руки.
– А теперь...
– А теперь – будет тобой. Ничего страшного.
Научрук придирчиво попробовал принесенный ему кофе, одобрительно кивнул и вытряхнул из портсигара заранее снаряженную самокрутку.
Чиркнул спичкой.
– После той истории в студгородке, – он с удовольствием затянулся, выдохнул клуб ароматного дыма, – я готов верить во что угодно: в эпического героя, в перерождение Объединителя земель, в этих ваших семейных богов-прародителей и даже в то, что мир действительно создали степные ветра, когда им надоело, что вокруг одно только небо. Конечно, всему этому я верю только пока у меня есть кофе, но тут еще полчашки, можешь пользоваться.
Милшвой улыбнулся.
– Благодарю, мэтр, но нет.
– Так что у вас там произошло?
– У нас-то ничего: Юуранк приехал, пригрозил пулеметом, велел нам убираться. Мы, разумеется, убрались. Но потом он крупно поссорился с одним местным шаманом, и тут ему уже пулемет не помог.
Он столько раз рассказывал эту историю, что и сам почти поверил.
Но достаточно было сквозь рукав рубашки тронуть еще свежий шрам – и в памяти лиловым венчиком торнадо поднималось воспоминание о тех шести, что считали его ровней и звали по имени.
И о птице со змеиной головой, вставшей, наконец, на крыло.
Тема: На семи ветрах
Автор: Hazycat
Бета: Terra Nova, Теххи Халли
Краткое содержание: Степь меняет людей, переделывает под себя. Даже если ты случайный чужак, ты не вернешься прежним в свой дом. Но случается иногда и человеку изменять степь.
Комментарии: разрешены
– Едешь к степнякам – возьми с собой кувалду покрупнее, – хмыкнул его научный руководитель, узнав, что Милшвою подписали экспедицию. – Без кувалды до них не доходит.
– Зачем мне кувалда, – пожал могучими плечами аспирант Лоанского института землеописания, горного дела и сейсмологии.
– Тебе-то? Может, и незачем, – согласился научрук, смерив его взглядом.
Справедливость напутствия подтвердилась сразу, стоило экспедиции выехать за пределы единственного степняцкого города, по совместительству, столицы: проводник, присланный из местного отделения по культуре, заблудился.
Причем, заблудился он утром, а сказать об этом гордость позволила ему только к обеду.
– Судьба, – меланхолично объяснял он, щурясь на собеседника с равнодушием человека, который не платит за бензин. – Духи спутали путь, духам не нравится.
– Чего им не нравится? – не выдержал Милшвой, у которого при всем его природном дружелюбии уже кулаки чесались. – В городе шамана просили. Так? Из города выехали – дорогу кормили. Так?
– Так, – кивнул поганец.
– Тогда чего им не так? – он придвинулся, чувствуя острое желание взять проводника за шкирку вместе с его духами; тот покосился на громилу-чужака и отошел на пару шагов.
– Судьба не хочет. Ветер не хочет. Надо вернуться, сходить к шаману, пусть в поххон-друм постучит, спросит.
…Как этот пакостник тогда выжил – Милшвой объяснить не мог. Наверное, крепко его хранили собственные духи: доведенный до белого каления геолог не размазал его по деревянному борту «жука», не затолкал, как хотелось, войлочную шляпу по самые гланды. Только потряс от всей души.
Впрочем, духам и того хватило: больше экспедиция не плутала.
Через четыре дня бездорожья и степных красот они были на месте.
«Шесть братьев» – группа приметных камней-менгиров на пологом холме, будто гигантские семечки с ладони стряхнули – были хорошим ориентиром. Милшвой не удивился бы, встретив в городе сопротивление поиску в этом районе: был готов спорить, обещать уважение к духам, тишком давать «на лапу»... нет, лишь взяли небольшую бюрократическую мзду. Бланк заполнили, печать приложили. Езжай, чужак-геолог. Ковыряй землю.
Вечернее солнце ложилось в эти камни, как в подставленную ладонь.
Кочевая семья – кёш – объявилась у них в соседях в начале второй недели, встала по ту сторону менгиров.
– Степь большая, – благосклонно протянул их старший, отдавая своей жене две пачки прессованного чая, полученного в знак доброго знакомства.
Спиртного – по единодушной и категорической рекомендации старших коллег – Милшвой не дарил.
Взамен геологи получили бадью пусть жидковатого и странно пахнущего, но все-таки молока. И хотя поначалу женская часть экспедиции наотрез отказалась даже пробовать, после того, как подарок прокипятили и заварили с кофе – бадья ушла влет.
Как ни странно, тем же кофе не побрезговал и шаман, кочующий с кёшем.
Пришел, принял поднесенную кружку, посидел у костра, так и не подняв своего низко надвинутого капюшона. Потом коротко кивнул и ушел.
– Жуткие они все-таки, – тихонько вздохнула Агнета, техник и единственный работник их полевой лаборатории, когда странный гость скрылся в ночной тьме.
– Почему? – удивился Милшвой.
– Говорят, у них все руки в шрамах. И чем сильнее шаман – тем у него страшнее руки. Никогда не понимала, как так можно – чтобы сам себя, каменным этим ножом…
– Что, правда сами себя режут?
– Ну как… – Агнета зябко повела плечами. – То ли сами, то ли духи. Но я в духов не очень-то верю, я больше верю в природную восприимчивость геоэнергетики и в делирий после той дряни, которую они себе заваривают. После нее не то что этого их демона-теркутукха увидишь, но и Черепа, который гоняет тебя по всем разделам «кирпича» прямо на защите.
– Э, нет! – хмыкнул Милшвой. – Уж лучше теркутукх.
– О чем он поет?
В степи звуки разносятся далеко, и сильный молодой голос, выводящий какую-то бесконечную мелодию, был слышен до малейшей хрипотцы.
– Старая легенда о семи ветрах. – Даниэль, который вообще-то был этнографом и в экспедицию подался больше за компанию и чтобы развеяться после одной бурной ссоры, черпнул из котелка едва теплого травника. – Надо же, я думал, что знаю все варианты этой истории. Не забыть бы записать.
– Что за легенда? – заинтересовалась Агнета, которая, как и сам Милшвой, степное наречие понимала с пятого на десятое.
– Про Джанкира все слышали, да? Как он загреб под себя сначала всю степь, потом всю Абру, дошел до Святого острова, который тогда еще не был островом, а был просто городом, и осадил его.
– И Господь явил чудо, за одну ночь утопив почти все войско, – продолжила Агнета. – Помним, еще бы.
Дани кивнул.
– Между прочим, Лорел с археологии говорит, в Царфатском озере до сих пор находят наконечники степняцких стрел. Но не о том речь, а как бы о том, что у Джанкира был шаман.
– И не один.
– Понятное дело. Но самый-самый — один. Побратим. Великий шаман, которого слушались Семь ветров, создавших степь — и вообще землю, а он знал их по именам. И говорят, Джанкир, когда крестился после того потопа чудесного, его убил.
– Сукин сын, – проворчал Милшвой, который вообще не жаловал великого воителя.
– И полтора месяца над степью была такая гроза, что даже шаманы сидели по своим норам и нос высунуть боялись – так ветра оплакивали эту смерть. Причем, было почему-то уже не семь, а шесть – местные по-моему просто сами путаются. В общем, семь или шесть – но степь стояла дыбом. А потом он вернулся.
– Кто?
– Геджолак, этот шаман-побратим. Вернулся и как-то успокоил грозу, но, говорят, с тех пор по степи так ветром и ходит.
– А чего он по степи ходит, если даже могила джанкирова на Острове осталась? Или он туда просто попасть не может?
– Черт его знает. – Дани зевнул и допил травник. – Может, ему без разницы, кому мстить? Спать надо, вот что.
– Ничего себе, – неестественно легко рассмеялась Агнета. – Нагнал жути, а сам в палатку, да?
– Приберечь тебе местечко потеплее? – хмыкнул тот, поднимаясь.
Ушел спать Даниэль; Агнета, отчаянно зевая, просидела еще с четверть часа и тоже ушла.
Умолк по ту сторону камней степняцкий певец.
Стало так тихо, что Милшвою вдруг показалось, что время застыло, замерло, как на фотографии: вот костер, вот человек у костра, палатки в отдалении, месяц над ними.
Чуть колышутся, словно под сонным дыханием, растрепанные колоски пуховника и редкие желтые шарики астрагала. Каменные гиганты тоже отдыхают: кто еще сидит, а кто уже прилег и, глядя в круто сдобренное звездами небо, слушает беззвучный разговор остальных.
– Он не ищет мести. – В первый момент Милшвою показалось, что с ним заговорил ветер.
– Что? – Он так растерялся, что не сразу различил в отблесках костра очертания знакомого балахона, похожего на расшитую бисером маленькую войлочную палатку.
– Геджолак-няар не ищет мести, – повторил шаман, неспешно усаживаясь у огня.
– А зачем тогда?
– Джанкир-берани и Геджолак-няар смешали кровь, когда няар уже говорил с небом и держал в руке все семь великих ветров. – Он кивнул Милшвою, благодаря за кружку с травником; сделал несколько неторопливых глотков, взял из жестяной крышки от котелка шарик белого сыра. – Так никто не делает, но они сделали. Они очень любили друг друга.
– В смысле?
Шаман наклонил голову, словно под этим неудобным углом его плотный капюшон становился прозрачным; Милшвой даже взгляд на себе почувствовал – тяжелый, как ильменитовая осыпь.
И если ощущение его не обманывало, на него смотрели, как на феноменального идиота.
– Они смешивали кровь. Кровь. Смешивали. Какая у них могла быть любовь по-твоему?
– Так легенда врет?
– Нет. Не врет.
– Тебе-то откуда знать? – не выдержал он.
Хотелось как-то сбить с собеседника эту спесь, этот равнодушный, без малейшей приязни, тон – и было мучительно досадно на себя, потому что ну глупость же. Мальчишество.
– Я знаю, – вздохнул тот, и Милшвой, готовый к очередной толике прохладного пренебрежения, провалился в это неожиданное, очень человеческое сожаление, как в теплую воду. – Джанкир-берани отдал новому богу самое дорогое, что у него было. Они же не знали, что дары не выкупают. Что достаточно благодарности. В это и сейчас не все могут поверить, а тогда и представить было невозможно. Прямое примитивное мышление: ты – мне, я – тебе. Я вот себе во имя твое палец отрежу, а ты мне дай сто голов скота и здоровых детей. А нужен ли мой палец кому-то, кроме меня – несущественно. Культурный инфантилизм: субъективное восприятие – единственное мерило, человек слаб и вынужден подчиняться тому, что выше и сильнее него, но мир так или иначе вращается вокруг него и его желаний.
«Он точно шаман? Может, просто этнограф? В образ вжился, голову мне дурит? – Милшвой украдкой бросил взгляд на собеседника. – Да нет... чушь какая».
Он машинально ухватился за кружку, забытую возле костра – запить услышанное, – чертыхнулся и уронил ее на землю: горячая, зараза!
– Так что все-таки нужно Геджолаку, если он правда вернулся? – уцепился он за единственную четкую веху в разговоре.
Болото – а не разговор.
Куда ни наступишь – везде провалишься.
– Как – что? – хмыкнул собеседник, поднимаясь. – Седьмой ветер. Великая степь, о которой мечтал Джанкир. И человек, с которым шаману не зазорно смешать кровь.
К Иванову дню они благополучно облазили все окрестности – Агнета плясала от радости, потрясая листами с выкладками и данными химического анализа – и собирались переносить стоянку ближе к северным холмам, когда утром их разбудил рев моторов.
Вылетев из палатки в одних трусах, Милшвой невольно потянулся за коротким, стоящим тут же топориком: очень уж бандитские рожи выпрыгивали из трех битых жизнью внедорожников.
– Кто такие? – хмуро спросил он у того, кого счел предводителем: вчернь загорелый парень в выгоревшей форме без знаков различия.
На военных эти крепкие ребята были, однако же, не похожи.
– Это вы – кто такие? – тот смотрел на геологов, их грузовичок и палатки с неприятно хищным прищуром. – И что вы тут забыли на моей земле?
«Моей земле». Надо же.
А префект-то в курсе? Или в столицу не по чину докладываться?
– Экспедиция Лоаннского геологического института. Начальник экспедиции, Милшвой Влика.
Добавлять «к вашим услугам» он не стал.
– Ну а я Юуранк-берани, – улыбнулся тот. – А вас я чтоб тут после полудня не видел, ясно? Ыкспедиция.
– Это с чего вдруг?
«И ведь знакомое что-то...
Где же мог про него слышать?..
А… Тот самый, что разграбил в прошлом месяце склад боеприпасов на самой границе. И на трассе Сактитана-Межа фуры потрошили тоже его люди».
Милшвой наскоро прикинул: четверо его парней против этой дюжины… ну пусть даже пятеро, если Агнету считать, а ее считать стоит. Не вариант.
Насколько это действительно был не вариант, прояснилось буквально в следующий момент: самозваный берани цыкнул зубом, и на борт переднего внедорожника лег, лязгнув затвором, легкий пулемет.
– Так что, понял? – с удовольствием процедил Юуранк. – До полудня.
– А грузовичок-то у них ничего, драный, но крепкий, – вполголоса заметил кто-то из его бандитов.
– И девки ничего, драные, но крепкие, – в тон отозвался другой.
Милшвой не без горечи припомнил, как Гилберт предлагал одолжить ему свою восьмизарядную «рейдору». Но все равно, против пулемета…
Юуранк тем временем ждал ответа.
– Понял, – мрачно признал Милшвой.
...После переезда обнаружилось, что в спешке на прежней стоянке забыли магнитный компас и счетчик Льоре.
И если на компас геологи готовы были попросту скинуться по возвращении – он, по крайней мере, был не единственный, – то без счетчика можно было сразу сворачиваться. И ждать конкретнейшего нагоняя: чуткие дорогие приборы институт закупал мизерными партиями, калибровали их спецы из Марсильи, и скидываться при этом раскладе оставалось разве что на бутылку.
– Я съезжу, – сказал Милшвой.
Кому и отдуваться, как не руководителю.
– Я с тобой. – Даниэль поставил последнюю канистру с бензином в отрытую для них яму, обтер руки о штаны. – Мало ли.
Милшвой хотел было отказаться – если дело пойдет скверно, двоим придется не легче, чем одному, – но последние слова его остановили.
И правда – мало ли.
Пока доехали – небо начало хмуриться. Ветер, казалось, гулял кругами – заходил то справа, то слева, рвал с плеч куртку, свистел в уши. Подъехали к «Шести братьям», заглушили мотор.
– Что за черт…
Дани не спрашивал.
Еще раз посмотрел на высокие, воняющие мазутом костры под менгирами, на людей в отсветах пламени – и спрыгнул наземь, прихватив из кабины ломик.
У самого Милшвоя как-то сам собой обнаружился в руке геологический молоток.
«Чушь, – стучала кровь в виски, пока он в три прыжка одолевал подъем. – Чушь. Дикость. Не бывает».
…Их прибытия не заметили.
Впрочем, Юуранк так орал – надсаживаясь, до хрипа, – что не только на грузовик, на танковую колонну внимания не обратил бы.
– Зови! Сейчас зови! Или позову я! Кровью позову!.. Его и твоей!
Подросток со связанными за спиной руками, один из детей кочевья, стоял неподвижно, словно не чувствуя, как по его горлу гуляет нож – пока что плашмя. А в двух шагах от него, сгорбившись и откинув капюшон, замер шаман, и длинные черные волосы то и дело взлетали под ветром, словно пытаясь дотянуться до ближайшего костра.
– Ты дурак, Юуранк, – неожиданно звучно прервал он эти бессвязные выкрики. – Я позову, он придет и увидит дурака, который хочет держать в руке семь ветров. Не ори так, я позову. Почему ты не боишься, Юуранк?
Шаман раскинул руки ладонями вверх и принялся кружиться – сначала медленно, потом все быстрее, то и дело дополняя движение резкими высокими прыжками, словно песок жег ему ноги. Музыки не было, а в танце не чувствовалось ритма, но в какой-то момент Милшвой понял, что завороженно смотрит, каким-то чудом всякий раз угадывая следующий прыжок.
Что-то странное творилось с привычным миром. Огромная птица со змеиной головой плясала между древних камней, выдергивая из воздуха серые, черные и зеленые нити; плясала, взмахивала крыльями, вила из нитей арканы, бросала – и туго натянутые веревки уходили в темноту близкой грозы, не давая слабины. С каждым прыжком, с каждым новым арканом ей становилось все тяжелее двигаться, но птица была сильна и упорна.
А Юуранк, казалось, прорастал изнутри призрачным терновником, сам того не замечая.
– Миле. – Дани толкнул его локтем, возвращая к настоящему. – Миле, я понял.
– Что?
– Я уже видел такое. Она зовет духа, чтобы он воплотился через нее и сделал то, что ей нужно. Но она погибнет!
– Она?.. – Милшвой ошалело моргнул, всмотрелся в запрокинутое к тусклому небу лицо.
– Ну да. – Даниэль явно понял его неправильно; вот и хорошо, ни к чему ему знать, что его друг – тупица, неспособный после двух недель общения отличить женщину от мужчины, пусть даже эта женщина ходит в балахоне, похожем на войлочную палатку, и редко откидывает капюшон. – Когда дух уходит, шаман погибает. Надо ее как-то остановить!
– Она знает, что делает. – Милшвой вглядывался до рези в глазах. – Я не буду ей мешать. Я… не вправе.
– Еще эта макака с гранатой… – словно не слыша, бормотал Дани, переводя взгляд на Юуранка и двоих из его банды, стоящих чуть поодаль.
Остальные, видимо, караулили кёш.
Сильный порыв раздул балахон шаманки тяжелым парусом, дернул ее вперед и вбок. Потом – Милшвой поклялся бы, что это уже другой ветер – ее протащило чуть назад.
Птица уже не плясала.
Раскинув крылья, она пыталась удержать равновесие, не упасть, а шесть ветров – каждый по-своему – старались ей помочь, подставить плечо под отливающие сединой перья, но, толкаясь и теснясь, делали только хуже.
Казалось, невидимые великаны перебрасывают шаманку друг другу, как тряпичный мячик.
«Она не справляется».
Птица запрокинула змеиную голову и закричала – резко, зло, словно досадуя на чью-то нерасторопность.
...Он сам не понял, когда оказался внутри колеса ветров. Только почувствовал – удар в грудь, словно мягкой дубинкой. Удар в бок. Еще раз в бок. В спину. Снова в грудь и наотмашь по лицу.
Милшвой стоял, словно успел врасти в песок и растоптанную траву холма, и ветры тщетно хлестали его, пытаясь вырвать шаманку из его рук: он только горбился под их оплеухами.
Женщину била крупная дрожь, она явно была не здесь, но пока Милшвой спешно пытался придумать, как быть с вооруженным психопатом, стоящим в дюжине шагов от них, шаманка коротко, гортанно засмеялась.
Страшный смех, хуже лязга затвора, прозвучал в полнейшей тишине: ветра, только что оборотнями завывавшие в уши, стихли, словно их и не было.
– Хорошая шутка, Седьмой. Долго же ты гулял. Звал?
– Это я тебя звал, Геджолак-няар, – к кому бы ни был обращен вопрос, отвечать взялся Юуранк. – Великий, дай мне силу твоего неба – я объединю степь. Я подниму ее. Ты уже видел это, я знаю – ты видел Великую Степь! Джанкир-берани отказался от вашей победы ради чужого бога, он предал тебя. Но во мне ты можешь быть уверен. Меня – не остановит никто! Дай мне свою силу, взамен я отдам тебе свое имя. Дай мне силу – и я отомщу за тебя. Так отомщу, что о тебе будут помнить до конца времен!
Сухой смешок, как короткая судорога, встряхнул легкое тело шаманки.
– Зачем мне твое имя. Хочешь силу моего неба – бери.
Шесть великих ветров, до того тихо пересыпавшие песок и растоптанные в прах травы под их ногами, рванулись вперед. Юуранка затрясло; Милшвой и рад был бы не видеть, как туго свитые лезвия прошивают степняка насквозь, словно нанизывая на сизые и черные карбоновые нити. Но ни закрыть глаза, ни отвернуться не мог.
Прижатый ветрами к менгиру, тот держался на ногах только потому, что проходящие через его тело нити не давали ему упасть. Должно быть, кричал.
Первый… Тихмур.
Второй… Магрейб.
Третий… Утара.
Милшвой считал лезвия ветров – и называл их имена.
Четвертый... Бингсу.
Пятый... Туа.
Шестой. Селатанг.
Над менгирами, как лунный свет, пролилась тишина.
Юуранк упал.
* * *
– Читал я твой отчет. – Научрук кивнул на отложенную в сторону и прижатую салфетницей пачку машинописных листов; они сидели на летней террасе приморского ресторанчика, было тихо, чуть свежо, и волны лениво плескали в нагромождении береговых валунов. – Молодцы. Растяпы, но молодцы. Можешь купить Агнешке тортик за своевременные пробы на реакцию Септилеля. А теперь скажи, о чем это весь институт болтает? Что ты чуть ли не своими руками какого-то бандита к предкам отправил.
– Мэтр! – Укоризненный возглас получился изрядно вымученным: с этой байкой к нему уже успели прийти все друзья и почти все приятели. – Вы же меня знаете! Ну какой из меня эпический герой?
… – Джанкир из тебя никакой, – шаманка залила ему порез на предплечье хлоргексидином и теперь смазывала какой-то вонючей дрянью, состав которой Милшвой предпочел не уточнять. – Хорошо еще, Даниэль твой догадался посмотреть, как там этот гаденыш и не надо ли додушить.
– Из тебя Великий шаман – тоже так себе.
– А этому обстоятельству я бы рекомендовала порадоваться прямо сейчас, пока есть такая возможность.
Дрянь оказалась первоклассной: тупая ноющая боль отступила сразу же; Милшвой надеялся, что такая же неглубокая ранка на руке новой дочери обширного семейства Влика тоже уже не саднит.
Когда Геджолак ушел и женщина осела наземь, ему было не до «гаденыша».
Он не был медиком, он ни черта не понимал в геоэнергетике. У него был только один – и тот сомнительный – шанс ей помочь: полоснуть ножом по своему предплечью, по ее, совместить два пореза и звать покровителя, который и снился-то всего пару раз в жизни.
Времени и внимания уже не хватило ни на драпанувших бандитов, ни на Юуранка, который, несколько раз слепо и молча дернувшись, начал подниматься, одновременно теряя человеческие черты. Ни на Даниэля, который, по счастью, не отвлекся и не растерялся.
– Но все-таки, зачем Геджолаку Седьмой ветер? Он что, сбежал от него?
Свежеобретенная сестра улыбнулась, закрепляя повязку.
– Просто они оба хранили имена шести остальных. Когда Геджолак погиб, а Седьмой взял себе человеческую судьбу и крестился – некому стало вернуть им имена.
– То есть, – если бы не степняцкая специфика, которая по-прежнему казалась Милшвою нелепым сплавом геоэнергетики и бабкиных баек, вывод напрашивался сам собой, – Джанкир и был Седьмым ветром?
– Это Седьмой был Джанкиром, если не пренебрегать хронологией и логикой, – кивнула она, споласкивая в глубокой миске руки.
– А теперь...
– А теперь – будет тобой. Ничего страшного.
Научрук придирчиво попробовал принесенный ему кофе, одобрительно кивнул и вытряхнул из портсигара заранее снаряженную самокрутку.
Чиркнул спичкой.
– После той истории в студгородке, – он с удовольствием затянулся, выдохнул клуб ароматного дыма, – я готов верить во что угодно: в эпического героя, в перерождение Объединителя земель, в этих ваших семейных богов-прародителей и даже в то, что мир действительно создали степные ветра, когда им надоело, что вокруг одно только небо. Конечно, всему этому я верю только пока у меня есть кофе, но тут еще полчашки, можешь пользоваться.
Милшвой улыбнулся.
– Благодарю, мэтр, но нет.
– Так что у вас там произошло?
– У нас-то ничего: Юуранк приехал, пригрозил пулеметом, велел нам убираться. Мы, разумеется, убрались. Но потом он крупно поссорился с одним местным шаманом, и тут ему уже пулемет не помог.
Он столько раз рассказывал эту историю, что и сам почти поверил.
Но достаточно было сквозь рукав рубашки тронуть еще свежий шрам – и в памяти лиловым венчиком торнадо поднималось воспоминание о тех шести, что считали его ровней и звали по имени.
И о птице со змеиной головой, вставшей, наконец, на крыло.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
вторник, 23 июня 2015
романтика и экстрим
Название: Седьмой ветер
Тема: На семи ветрах
Автор: Санди Зырянова
Бета: Санди Зырянова
Краткое содержание: история взросления
Предупреждения: графическое несексуальное насилие, рейтинг R
Примечания: категория – джен; жанр – анималистическая драма. Размер – 3162 слова. Автор ориентировался на спорные научные теории.
Комментарии: разрешены
читать дальше
Острый коготок впился в скорлупу, пробивая путь наружу.
Скорлупа пошла трещинами, хрустнула, кракнула – и распалась. Внутренняя оболочка лопнула, неуверенные лапы переступили, оскользнулись… и целый мир обрушился на детеныша. Мир шелестел, шумел, похрустывал, гудел, журчал, ревел где-то вдалеке; отовсюду доносились запахи: зелени, прели, близкой воды, крови, падали, теплой плоти, и самые родные запахи ощущались сильнее всего. Огромная морда приблизилась к детенышу.
– Коготок, – мамина пасть приоткрылась, и шершавый язык вылизал тело, освобождая от остатков внутренней жидкости.
«Коготок. Меня зовут Коготок».
Вторая морда склонилась и внимательно вгляделась в Коготка, а потом подтолкнула его вверх по склону небольшого холма. Лапки все еще разъезжались, плохо держа маленькое тело; родители терпеливо останавливались, поджидая детеныша. Наконец, они выбрались на пригорок.
Головы родителей возвышались над древовидными папоротниками и деревцами молодых магнолий. Отец вытянул шею, осматриваясь – ему-то бояться было некого, однако теперь у него был Коготок, уязвимый даже для мелочи вроде ахерорапторов; мама заботливо склонилась к детенышу.
Коготок вылез из-под широких листьев папоротника. Его мордочку и грудь овеял ветер – первый ветер в его жизни. Пух, покрывавший тело, быстро подсыхал и становился шелковистым.
Ветер принес запах каких-то живых, распаленных бегом существ – Коготок еще ничего о них не знал, зато знали родители. Отец развернулся и бросился вниз, тяжело грохая лапами. С сегодняшнего дня ему надо было охотиться за троих.
Он вернулся, сытый и довольный, облизывая окровавленную морду; на его плече виднелись царапины, но он их даже не замечал, а из пасти свисали задние лапы и хвост чьей-то полутуши. Добыча упала перед мамой. Та вцепилась в мясо зубами, прожевала его и заглотила; некоторое время ничего не происходило, а потом мама отрыгнула пережеванное мясо, выплюнув его перед Коготком.
Так Коготок узнал запах и вкус еды.
Родители подождали, пока он насытится, а потом к еде приступила мама. Отец снисходительно посматривал на обоих: он подкрепился во время охоты.
Наевшись, они спустились к реке, и Коготок узнал запах реки и вкус свежей речной воды. Вода рассказывала ему и его родителям о многом, но Коготок еще не все понимал. Во мне много рыбы, журчала вода, и если изловчиться – можно выловить парочку рыбин на ужин, но у вас, огромных и громоздких властителей леса, это вряд ли получится… По мне совсем недавно прошли Трубачи – быстроногие, рослые красавцы, которые любят громко трубить в рога у себя на головах. Они вкусные, но попробуйте их поймать: Трубачи живут стаями, и хотя у них нет ни когтей, ни огромных пастей, так просто их не возьмешь, – рассказывала река. Во мне живут крокодилы, а этим тварям вполне по зубам детеныш тираннозавра, так что остерегайся, Коготок! – вот что еще говорила река.
Отец пренебрежительно рыкнул. Он только что добыл Трубача для своей семьи и не прочь был бы добыть крокодила. Зато мама заворчала на него: когда дело касалось детеныша, она предпочитала прислушиваться к предостережениям.
Отец обернулся, подошел к ней вплотную и короткими, но сильными руками пощекотал ее спину. Мама умолкла и зажмурилась от удовольствия, тогда отец навалился на нее сверху и принялся массировать ей спину и бока, пошевеливая хвостом.
Коготок смотрел на них во все глаза.
Отец покосился на него и поднял руку вверх, насколько мог – руки у него, как и у мамы, и у Коготка, не доставали даже до пасти. Но теперь Коготок знал, зачем эти руки ему пригодятся со временем.
Лето заканчивалось, магнолии покрывались шишками. Коготок несколько раз пробовал срывать и жевать эти шишки, но обнаружил, что они совершенно невкусные. Это было странно, потому что Трубачи считали, будто шишки вполне пригодны для питания. Но что было взять с этих Трубачей, – родители считали съедобными их самих!
Коготок быстро рос. Вскоре он уже довольно быстро семенил за родителями, так что им не приходилось умерять шаг ради него, хотя бежать вместе с ними ему еще не удавалось. Пух защищал его от нового, холодного ветра. У родителей пуха не было: они в нем не нуждались, и Коготку хотелось поскорее избавиться от этой приметы детства и стать полноправным охотником. Пусть он уже был размером со взрослого Трубача, но он все еще оставался ребенком, и, как всем детям, ему хотелось поскорее вырасти.
Вечерами, которые становились все прозрачнее и прохладнее, они устраивались на ночлег в их любимом месте – под склоном холма, где заросли огромных старых араукарий образовывали зеленую пещеру; перед сном мама подолгу чесала ему шею и спину, и Коготок тоже почесывал ей спину – для этого маме приходилось наклоняться и вытягивать шею, прикрывая глаза. А потом отец бесцеремонно отсаживал Коготка и принимался сам щекотать маму – особенно она любила, когда он почесывал ей основание хвоста. Коготку это не разрешалось.
Однажды, когда особенно сильный и холодный ветер хлестнул их по мордам и сорвал последние листья с магнолии, отец позволил Коготку присутствовать при охоте.
Это была его первая охота. И пусть Коготок еще ничего не делал – он должен был только наблюдать за взрослыми и учиться на их примере – но его переполнило странное торжество. Я иду на охоту, думал он. Я увижу, увижу, увижу, как добыча понимает, что она – добыча, как она убегает, как настигают ее родители. Как кровь толчками выплескивается из рваных ран, как обрывается и свисает клочьями искромсанная шкура, как заплывает кровавой слезой обнаженное мясо. Я услышу рев добычи: сначала – предостерегающий, потом – испуганный, гневный, и наконец – отчаянный. Я почувствую запах страха, бега и крови. Никакая добыча не смиряется сразу с тем, что она добыча. Но даже если ей и посчастливится уйти из зубов охотника – она уже не будет прежней. И однажды охотник разыщет ее, узнает по своей старой метке и настигнет, теперь уже окончательно.
Дрожа в предвкушении, Коготок едва не пропустил сигнал мамы: затаись!
К этому времени Коготок уже понял, что его родители слишком большие. Они огромны, они больше всех остальных хищников, больше крокодилов. Им не залечь в тине, не спрятаться за толстым стволом секвойи, не засесть в засаду на дереве – не существует дерева, которое выдержало бы их вес. И даже двигаться бесшумно при всем старании родители не смогут: каждый их шаг тяжко отдается по всей земле. Поэтому все, что они могут, – это затаиться, неподвижно стоя в густой чаще, и молча ожидать, пока добыча не подойдет поближе.
Сегодня внимание родителей привлекло небольшое стадо Колючих Спин. Приземистые, тяжеловесные, с виду неповоротливые и безобидные, они сперва показались Коготку легкой добычей. Но потом он присмотрелся к их широким спинам, плотно покрытым роговыми пластинами, к длинным хвостам, ощетинившимися толстыми шипами… Вожак Колючих Спин приостановился, оценивающе взглянул на древовидный папоротник – и вгрызся в него пастью, полной мелких длинных зубов. Эти зубы с легкостью вошли в древесину, раскалывая ствол и обнажая аппетитную мягкую сердцевину – но с такой же легкостью они могли бы войти и в шкуру хищника. По всему было видно, что родителям сейчас придется туго.
Неосторожные, они подходили все ближе. Вожак то и дело принюхивался и подавал голос – тихо взрыкивал. Однако и мама, и отец умели выжидать.
Напряжение Коготка все нарастало, кончик его хвоста начал подергиваться от волнения. И вот, наконец, отец вырвался из зарослей.
Стремительный в рывке, несокрушимый, он бросился на вожака. И вот тогда Коготок впервые осознал, как достается титул Властелина.
Даже зубы отца не смогли с ходу прогрызть костный панцирь на спине вожака Колючих Спин. Вожак отскочил – отец удержал его руками, когти заскрежетали по панцирю, и могучий хвост вожака взметнулся, всадил шипы в отцовское бедро – оторвался – снова хлестнул – снова всадил шипы… И навстречу ему поднялся хвост отца, с силой поддав под брюхо. Коготок не успел удивиться: брюхо Колючей Спины было тоже покрыто костными пластинами, но отец метил не туда.
Вот он выпустил вожака… Нет, опять схватил! И снова вырвался вожак. Ноги отца уже были все изорваны хвостовыми шипами, на груди и плечах тоже виднелись глубокие раны – их оставили передние лапы вожака. И все-таки, с большим трудом, но отец ударами хвоста сумел перевернуть вожака на спину – и впился в его горло. Миг – и все было кончено.
Остальные Колючие Спины бросились врассыпную, но наперерез им вышла мама. Один из Колючих Спин с криком бросился на нее, целя в брюхо; мама пропустила удар, резко наклонилась и ухватила противника за хвост. Так ей удалось повалить его.
Коготок внимательно смотрел и запоминал. Колючих Спин следует повалить на спину, повторял он про себя. Бить только в горло, в другие места – бесполезно. Остерегаться хвоста и когтей на передних лапах.
Когда отец подошел к нему, волоча за собой тушу вожака, стало видно, что на груди и брюхе у него вырваны целые куски мяса – там побывали зубы вожака, и кровь отца капала, смешиваясь с кровью добычи. Мама сумела добыть некрупную, видимо, молодую самку. Этой добычи должно было хватить им надолго, может быть, на несколько дней, а может – и на месяц, но какой же ценой она досталась!
После охоты отец отлеживался в логове, зализывая раны. Мама теперь все время пропадала то на охоте, то в поисках целебных трав, которые приносила отцу. Была ее очередь добывать пищу на троих.
В следующий раз я тоже буду охотиться, решил Коготок, уплетая принесенного мамой крокодила. Я уже многое знаю и умею. И размером я уже как половина мамы… нет, даже как половина отца!
Вскоре отец поправился и снова начал рыскать в поисках добычи. Теперь они делали это втроем. Родители не брезговали и падалью – не брезговал ей и Коготок. Тонкое чутье помогало находить падаль по запаху даже на очень большом расстоянии, однако, когда семья добиралась до нее, чаще всего оказывалось, что кто-то успел раньше. Отец тогда сердился и зло рычал. Мама иногда успокаивала его, почесывая ему спину и бедра, а иногда первой начинала рычать и злиться – тогда ее утешал отец. Коготку забавно было наблюдать за ними, и он часто мечтал, как однажды рядом с ним будет такая же красивая и верная самка, как мама. Но пока что им не встречались другие тираннозавры. В своем царстве семья Коготка властвовала безраздельно.
Однако в один холодный и ветреный день спокойная жизнь едва не закончилась. Коготок понял, что все изменилось, задолго до того, как увидел незваных гостей, – учуял запах, незнакомый, и все же недвусмысленный. Даже два запаха. Один – угрожающий. А второй… второй – тоже угрожающий, но какой-то… зовущий? А вслед за запахом пришли звуки тяжелых шагов. Две пары огромных ног по-хозяйски топтали землю, направляясь прямо к логову.
Крупный самец важно шествовал вперед; его супруга шла за ним. Она явно чувствовала себя не очень уверенно, то и дело принюхиваясь. Как большинство самок, она была благоразумнее мужа. Но плодородные угодья, когда-то выбранные родителями Коготка, манили ее ничуть не меньше.
Отец вышел навстречу им, встал в самой впечатляющей позе и грозно рыкнул. Пока еще это не было вызовом, – просто сообщением, что место занято. Но предложение убраться подобру-поздорову редко принимается всерьез. Пришелец нагнул голову и свирепо зарычал, подергивая хвостом.
Обычно самки держались рядом, не встревая в битвы мужчин. Но у мамы был Коготок, и она по опыту знала, что первая зима в жизни и самого детеныша, и его родителей – самая трудная. Поэтому она вышла из логова и встала рядом с отцом, яростно рыча и хлеща хвостом себя по бокам.
Пришлая самка злобно рявкнула на нее, но мама так взревела, что пришлая попятилась.
Коготок весь дрожал. Он ощутил – впервые в жизни – глубоким нутряным знанием, что его родители смертны, и что их жизнь может закончиться прямо сейчас. Того, что сам он без родительской заботы не выживет, Коготок еще не понимал, но страх потерять родителей затмил все. Он выскочил и тоненько, отчаянно заревел на пришельца.
Отец еще не показывал ему, что самцы не сражаются с самками. Даже в битвах за территорию или за добычу самцы только отталкивают самок и сбивают их с ног, не нанося им серьезных ударов. Коготок понял это сам – и накинулся на самца.
С обиженным ревом чужая семья развернулась и убралась восвояси. Самка несколько раз оборачивалась и гневно взвизгивала, косясь на Коготка и маму. Она, должно быть, считала, что им не следовало вмешиваться. Но Коготку было все равно. Они победили.
Тянулись долгие, холодные и пасмурные дни. Коготку хотелось свежего мяса, крови, а больше всего – ни с чем не сравнимого азарта охоты на живую добычу. На настоящую добычу. Однако зимой большинство травоядных откочевывало на юг, и для хищников наступали трудные времена.
И вот однажды мама подала сигнал: тихо! Добыча! Она рядом!
Грациозные, порывистые и стремительные, они мчались, обгоняя ветер. Длинные шеи покачивались при беге, стройные ноги несли тела, почти не касаясь земли. То были струтиомимы. Летом они охотились на Трубачей или Твердолобых, как и отец с мамой, но брали не силой и мощью, а количеством и скоростью. В лучшие времена родители не стали бы охотиться на этих жилистых и вертких созданий. Но сейчас выбирать не приходилось.
Отец и мама разошлись в разные стороны. Коготок затаился, как уже было при охоте на Колючих Спин.
Струтиомимы откочевывали ближе к горам, где вот-вот должен был начаться весенний гон Твердолобых. Когда самцы заняты драками за самок, и те, и другие становятся легкой добычей. Вот только эта стая упустила из виду, что может оказаться добычей сама.
И поплатилась.
Всякий раз, когда отец выходил из логова, у Коготка что-то замирало в груди. Отец был стар, опытен, и в его движениях сквозила своего рода лень – этакая опасная медлительность, мгновенно сменяющаяся смертоносным броском. А за ним выходила грациозная и уверенная мама…
Сейчас отец вышел навстречу струтиомимам. Ему даже не пришлось реветь – он только щелкнул громадной пастью, и стая ринулась обратно. Эти легкие некрупные хищники во всем полагались в первую очередь на быстрые ноги, а уж потом – на клювы, хотя их клювы представляли нешуточную опасность.
Но обратной дороги им уже не было: там стояла мама, и сквозь ее оскаленные зубы вырывалось глубокое низкое рычание.
Струтиомимы шарахнулись вбок. И тогда Коготок выскочил, рявкнул на них, и один – видимо, самый неопытный – замешкался, и Коготок настиг его и повалил.
Тонкая шея хрустнула в его пасти, и горячая свежая кровь брызнула в глотку, тело забилось, затрепыхалось, царапая когтями на ногах, но уже бессильное бежать и вырываться…
Родители окружили Коготка, одобрительно щекоча ему спину и затылок. Он несколько минут блаженствовал под их ласками, а потом выпрямился и издал торжествующий рев.
Я – охотник, говорил этот рев. Я – вырос. Вырос и впервые добыл собственную добычу.
***
Зима заканчивалась. Распускались дрожащие цветы на магнолиях. Коготок видел их впервые – холодно-розовые, резко пахнущие, они не были ему нужны, но почему-то пробуждали непонятный жар в крови. И все чаще хотелось чесать и щекотать передними лапами чью-то – но не мамину и не отцовскую – шкуру, и прижиматься грудью к спине, и сплетать хвосты…
Изголодавшиеся, они брели втроем, в который раз обходя свои угодья. Если бы Коготок заикнулся о своих мечтах, родители бы его наверняка не поняли. Они устали, злились, животы подводило, лапы хлюпали и чавкали в раскисшей от беспрерывного дождя земле. Вот уже несколько дней семье не удавалось добыть даже никчемной падали.
И тогда отец решил рискнуть.
Мама пыталась остановить его. Она даже рычала на него – так сердито, как давно уже не рычала ни на кого. Кажется, в последний раз на памяти Коготка она так сильно сердилась, когда на их территорию забрели чужаки. А теперь отец сам решил сделать это!
Ну, куда это годится? – возмущалась мама, и сколько ни ласкал и ни успокаивал ее отец, ее гнев не проходил.
И внезапно ветер принес новый запах: стадо Трехрогих двигалось вдали.
– Они идут сюда! – отец щелкнул зубами. – Охотимся!
Мама с сомнением посмотрела на него. Он отощал, пустое брюхо болталось, руки тряслись. Сама она выглядела немногим лучше. А Трехрогие отъелись на юге, да и сейчас продолжали жевать мягкую хвою, обгрызая попадавшиеся по пути араукарии.
– Если не поохотимся, то умрем от голода, – настаивал отец.
Коготок с жадностью вглядывался в могучие силуэты вдалеке. Трехрогие – это не мелкие струтиомимы, они куда опаснее Колючих Спин; хуже, чем с ними, сражаться только с другими тираннозаврами. Массивные и мощные, они внешне кажутся спокойными и даже добродушными, но у мамы хвост задергался при воспоминании – ей уже приходилось добывать Трехрогих, это их рога оставили страшные шрамы на ее теле. Но у отца глаза горели от предвкушения, и Коготок волей-неволей заразился его азартом.
Мама вздохнула и сдалась. Ей тоже хотелось есть.
Теперь дело было за малым – если Трехрогие поплетутся на соседские угодья, то драться придется не только с ними, но и с хозяином угодий. И не так, как тогда с пришельцами, а всерьез.
Но стадо Трехрогих брело как раз по границе угодий, не подозревая, что за ним наблюдает сразу три пары глаз. Точно ли три?
Коготок не был уверен. И все-таки ему показалось, что он видел, видел огромный силуэт…
Трехрогий вожак принюхался – и ринулся вперед. Он напал первым, чутким носом уловив запах отца, – огромная туша с невозможной для такой массы скоростью пронеслась мимо Коготка. Рев отца и вожака, сцепившихся в смертельной схватке, рев остальных Трехрогих, топот, треск ломающихся сучьев – все подхватило и завертело Коготка, а рядом с ним так же яростно, как и отец, сражалась мама.
Коготок выбрал себе Трехрогого, не самого крупного, но и не совсем молодняк, и атаковал его – Трехрогий развернулся и бросился бежать. Он норовил пересечь небольшой ручей, разделявший их и соседские угодья, но с другого берега тоже послышался свирепый рев.
Коготок знал, что не должен так поступать, но остановиться было выше его сил. Азарт, голод, охотничья страсть – и что-то еще, чем он не знал названия, властно манили его вперед. А навстречу вышел хозяин угодий.
Хозяйка.
Огромная, матерая самка. Лоснящаяся шкура ее была испещрена шрамами, от юношеского пуха давно не осталось и волоска, острые зубы грозно блестели в оскале. Она была еще молода, сильна, опытна и бесстрашна – истинная королева своей земли.
Коготку следовало бы отступить, уважая чужие права, или сразиться, но он медлил. Он впервые встретился с чужаком без родителей, один на один, и впервые не собирался драться, поэтому не знал, как поступить.
Самка предостерегающе рыкнула.
И тут Трехрогий, которого Коготок упустил из виду, бросился на него.
Голова Трехрогого была хорошо защищена, более того – вооружена. Коготок уже понял, что должен любой ценой увернуться от его рогов и вообще зайти сбоку – там, где заканчивается костный «воротник» и начинается шкура, толстая и очень прочная, но все же поддающаяся укусу. Однако попробуй это сделать, когда тебе противостоит верткое, быстрое, чуткое существо, к тому же борющееся за свою жизнь!
Рог Трехрогого вонзился в бедро. Взревев, Коготок ударил его головой между глаз – на миг Трехрогий утратил концентрацию, и Коготок подцепил его руками за «воротник», подтянул к голове и впился в загривок. Теперь они были намертво сцеплены – вонзив друг в друга рога, когти и зубы, и завертелись, будто в отчаянном танце, топча и сшибая мелкие деревья. Кровь текла по брюху и ногам Коготка, от боли мутилось в глазах, но он не выпускал добычу.
Это была его добыча. Его. Его собственная.
Самка несколько мгновений наблюдала за их схваткой. А потом вступила – резко рванувшись вперед, ударила пастью Трехрогого поперек туловища. Тот заметался, пытаясь лягнуть ее или высвободить голову, чтобы ударить рогами, но Коготок держал крепко.
Прошло еще несколько томительных, страшных мгновений, полных боли и муторного запаха умирания. А потом позвоночник Трехрогого хрустнул в пасти самки, и еще через миг – хрустнула шея в пасти Коготка.
Силы покинули Коготка, он осел на землю.
Самка склонила огромную голову, присматриваясь к нему, затем подцепила зубами тушу Трехрогого и подтолкнула к нему. Это была их общая добыча.
Первая общая добыча.
Я стал взрослым, понял Коготок. Не просто большим детенышем, а взрослым.
Рука самки поднялась. Осторожно двинулась к нему. Коснулась загривка и мягко, пугливо почесала.
Морду Коготка овевал первый настоящий весенний ветер. Это был уже седьмой ветер, который принес ему нечто особенное – непохожее на все, что было до того. Самка ласкала Коготка, и ему хотелось ответить ей тем же, но подняться и даже шевельнуться он не мог. И тогда он тихо прорычал:
– Я – Коготь.
Тема: На семи ветрах
Автор: Санди Зырянова
Бета: Санди Зырянова
Краткое содержание: история взросления
Предупреждения: графическое несексуальное насилие, рейтинг R
Примечания: категория – джен; жанр – анималистическая драма. Размер – 3162 слова. Автор ориентировался на спорные научные теории.
Комментарии: разрешены
читать дальше
Острый коготок впился в скорлупу, пробивая путь наружу.
Скорлупа пошла трещинами, хрустнула, кракнула – и распалась. Внутренняя оболочка лопнула, неуверенные лапы переступили, оскользнулись… и целый мир обрушился на детеныша. Мир шелестел, шумел, похрустывал, гудел, журчал, ревел где-то вдалеке; отовсюду доносились запахи: зелени, прели, близкой воды, крови, падали, теплой плоти, и самые родные запахи ощущались сильнее всего. Огромная морда приблизилась к детенышу.
– Коготок, – мамина пасть приоткрылась, и шершавый язык вылизал тело, освобождая от остатков внутренней жидкости.
«Коготок. Меня зовут Коготок».
Вторая морда склонилась и внимательно вгляделась в Коготка, а потом подтолкнула его вверх по склону небольшого холма. Лапки все еще разъезжались, плохо держа маленькое тело; родители терпеливо останавливались, поджидая детеныша. Наконец, они выбрались на пригорок.
Головы родителей возвышались над древовидными папоротниками и деревцами молодых магнолий. Отец вытянул шею, осматриваясь – ему-то бояться было некого, однако теперь у него был Коготок, уязвимый даже для мелочи вроде ахерорапторов; мама заботливо склонилась к детенышу.
Коготок вылез из-под широких листьев папоротника. Его мордочку и грудь овеял ветер – первый ветер в его жизни. Пух, покрывавший тело, быстро подсыхал и становился шелковистым.
Ветер принес запах каких-то живых, распаленных бегом существ – Коготок еще ничего о них не знал, зато знали родители. Отец развернулся и бросился вниз, тяжело грохая лапами. С сегодняшнего дня ему надо было охотиться за троих.
Он вернулся, сытый и довольный, облизывая окровавленную морду; на его плече виднелись царапины, но он их даже не замечал, а из пасти свисали задние лапы и хвост чьей-то полутуши. Добыча упала перед мамой. Та вцепилась в мясо зубами, прожевала его и заглотила; некоторое время ничего не происходило, а потом мама отрыгнула пережеванное мясо, выплюнув его перед Коготком.
Так Коготок узнал запах и вкус еды.
Родители подождали, пока он насытится, а потом к еде приступила мама. Отец снисходительно посматривал на обоих: он подкрепился во время охоты.
Наевшись, они спустились к реке, и Коготок узнал запах реки и вкус свежей речной воды. Вода рассказывала ему и его родителям о многом, но Коготок еще не все понимал. Во мне много рыбы, журчала вода, и если изловчиться – можно выловить парочку рыбин на ужин, но у вас, огромных и громоздких властителей леса, это вряд ли получится… По мне совсем недавно прошли Трубачи – быстроногие, рослые красавцы, которые любят громко трубить в рога у себя на головах. Они вкусные, но попробуйте их поймать: Трубачи живут стаями, и хотя у них нет ни когтей, ни огромных пастей, так просто их не возьмешь, – рассказывала река. Во мне живут крокодилы, а этим тварям вполне по зубам детеныш тираннозавра, так что остерегайся, Коготок! – вот что еще говорила река.
Отец пренебрежительно рыкнул. Он только что добыл Трубача для своей семьи и не прочь был бы добыть крокодила. Зато мама заворчала на него: когда дело касалось детеныша, она предпочитала прислушиваться к предостережениям.
Отец обернулся, подошел к ней вплотную и короткими, но сильными руками пощекотал ее спину. Мама умолкла и зажмурилась от удовольствия, тогда отец навалился на нее сверху и принялся массировать ей спину и бока, пошевеливая хвостом.
Коготок смотрел на них во все глаза.
Отец покосился на него и поднял руку вверх, насколько мог – руки у него, как и у мамы, и у Коготка, не доставали даже до пасти. Но теперь Коготок знал, зачем эти руки ему пригодятся со временем.
Лето заканчивалось, магнолии покрывались шишками. Коготок несколько раз пробовал срывать и жевать эти шишки, но обнаружил, что они совершенно невкусные. Это было странно, потому что Трубачи считали, будто шишки вполне пригодны для питания. Но что было взять с этих Трубачей, – родители считали съедобными их самих!
Коготок быстро рос. Вскоре он уже довольно быстро семенил за родителями, так что им не приходилось умерять шаг ради него, хотя бежать вместе с ними ему еще не удавалось. Пух защищал его от нового, холодного ветра. У родителей пуха не было: они в нем не нуждались, и Коготку хотелось поскорее избавиться от этой приметы детства и стать полноправным охотником. Пусть он уже был размером со взрослого Трубача, но он все еще оставался ребенком, и, как всем детям, ему хотелось поскорее вырасти.
Вечерами, которые становились все прозрачнее и прохладнее, они устраивались на ночлег в их любимом месте – под склоном холма, где заросли огромных старых араукарий образовывали зеленую пещеру; перед сном мама подолгу чесала ему шею и спину, и Коготок тоже почесывал ей спину – для этого маме приходилось наклоняться и вытягивать шею, прикрывая глаза. А потом отец бесцеремонно отсаживал Коготка и принимался сам щекотать маму – особенно она любила, когда он почесывал ей основание хвоста. Коготку это не разрешалось.
Однажды, когда особенно сильный и холодный ветер хлестнул их по мордам и сорвал последние листья с магнолии, отец позволил Коготку присутствовать при охоте.
Это была его первая охота. И пусть Коготок еще ничего не делал – он должен был только наблюдать за взрослыми и учиться на их примере – но его переполнило странное торжество. Я иду на охоту, думал он. Я увижу, увижу, увижу, как добыча понимает, что она – добыча, как она убегает, как настигают ее родители. Как кровь толчками выплескивается из рваных ран, как обрывается и свисает клочьями искромсанная шкура, как заплывает кровавой слезой обнаженное мясо. Я услышу рев добычи: сначала – предостерегающий, потом – испуганный, гневный, и наконец – отчаянный. Я почувствую запах страха, бега и крови. Никакая добыча не смиряется сразу с тем, что она добыча. Но даже если ей и посчастливится уйти из зубов охотника – она уже не будет прежней. И однажды охотник разыщет ее, узнает по своей старой метке и настигнет, теперь уже окончательно.
Дрожа в предвкушении, Коготок едва не пропустил сигнал мамы: затаись!
К этому времени Коготок уже понял, что его родители слишком большие. Они огромны, они больше всех остальных хищников, больше крокодилов. Им не залечь в тине, не спрятаться за толстым стволом секвойи, не засесть в засаду на дереве – не существует дерева, которое выдержало бы их вес. И даже двигаться бесшумно при всем старании родители не смогут: каждый их шаг тяжко отдается по всей земле. Поэтому все, что они могут, – это затаиться, неподвижно стоя в густой чаще, и молча ожидать, пока добыча не подойдет поближе.
Сегодня внимание родителей привлекло небольшое стадо Колючих Спин. Приземистые, тяжеловесные, с виду неповоротливые и безобидные, они сперва показались Коготку легкой добычей. Но потом он присмотрелся к их широким спинам, плотно покрытым роговыми пластинами, к длинным хвостам, ощетинившимися толстыми шипами… Вожак Колючих Спин приостановился, оценивающе взглянул на древовидный папоротник – и вгрызся в него пастью, полной мелких длинных зубов. Эти зубы с легкостью вошли в древесину, раскалывая ствол и обнажая аппетитную мягкую сердцевину – но с такой же легкостью они могли бы войти и в шкуру хищника. По всему было видно, что родителям сейчас придется туго.
Неосторожные, они подходили все ближе. Вожак то и дело принюхивался и подавал голос – тихо взрыкивал. Однако и мама, и отец умели выжидать.
Напряжение Коготка все нарастало, кончик его хвоста начал подергиваться от волнения. И вот, наконец, отец вырвался из зарослей.
Стремительный в рывке, несокрушимый, он бросился на вожака. И вот тогда Коготок впервые осознал, как достается титул Властелина.
Даже зубы отца не смогли с ходу прогрызть костный панцирь на спине вожака Колючих Спин. Вожак отскочил – отец удержал его руками, когти заскрежетали по панцирю, и могучий хвост вожака взметнулся, всадил шипы в отцовское бедро – оторвался – снова хлестнул – снова всадил шипы… И навстречу ему поднялся хвост отца, с силой поддав под брюхо. Коготок не успел удивиться: брюхо Колючей Спины было тоже покрыто костными пластинами, но отец метил не туда.
Вот он выпустил вожака… Нет, опять схватил! И снова вырвался вожак. Ноги отца уже были все изорваны хвостовыми шипами, на груди и плечах тоже виднелись глубокие раны – их оставили передние лапы вожака. И все-таки, с большим трудом, но отец ударами хвоста сумел перевернуть вожака на спину – и впился в его горло. Миг – и все было кончено.
Остальные Колючие Спины бросились врассыпную, но наперерез им вышла мама. Один из Колючих Спин с криком бросился на нее, целя в брюхо; мама пропустила удар, резко наклонилась и ухватила противника за хвост. Так ей удалось повалить его.
Коготок внимательно смотрел и запоминал. Колючих Спин следует повалить на спину, повторял он про себя. Бить только в горло, в другие места – бесполезно. Остерегаться хвоста и когтей на передних лапах.
Когда отец подошел к нему, волоча за собой тушу вожака, стало видно, что на груди и брюхе у него вырваны целые куски мяса – там побывали зубы вожака, и кровь отца капала, смешиваясь с кровью добычи. Мама сумела добыть некрупную, видимо, молодую самку. Этой добычи должно было хватить им надолго, может быть, на несколько дней, а может – и на месяц, но какой же ценой она досталась!
После охоты отец отлеживался в логове, зализывая раны. Мама теперь все время пропадала то на охоте, то в поисках целебных трав, которые приносила отцу. Была ее очередь добывать пищу на троих.
В следующий раз я тоже буду охотиться, решил Коготок, уплетая принесенного мамой крокодила. Я уже многое знаю и умею. И размером я уже как половина мамы… нет, даже как половина отца!
Вскоре отец поправился и снова начал рыскать в поисках добычи. Теперь они делали это втроем. Родители не брезговали и падалью – не брезговал ей и Коготок. Тонкое чутье помогало находить падаль по запаху даже на очень большом расстоянии, однако, когда семья добиралась до нее, чаще всего оказывалось, что кто-то успел раньше. Отец тогда сердился и зло рычал. Мама иногда успокаивала его, почесывая ему спину и бедра, а иногда первой начинала рычать и злиться – тогда ее утешал отец. Коготку забавно было наблюдать за ними, и он часто мечтал, как однажды рядом с ним будет такая же красивая и верная самка, как мама. Но пока что им не встречались другие тираннозавры. В своем царстве семья Коготка властвовала безраздельно.
Однако в один холодный и ветреный день спокойная жизнь едва не закончилась. Коготок понял, что все изменилось, задолго до того, как увидел незваных гостей, – учуял запах, незнакомый, и все же недвусмысленный. Даже два запаха. Один – угрожающий. А второй… второй – тоже угрожающий, но какой-то… зовущий? А вслед за запахом пришли звуки тяжелых шагов. Две пары огромных ног по-хозяйски топтали землю, направляясь прямо к логову.
Крупный самец важно шествовал вперед; его супруга шла за ним. Она явно чувствовала себя не очень уверенно, то и дело принюхиваясь. Как большинство самок, она была благоразумнее мужа. Но плодородные угодья, когда-то выбранные родителями Коготка, манили ее ничуть не меньше.
Отец вышел навстречу им, встал в самой впечатляющей позе и грозно рыкнул. Пока еще это не было вызовом, – просто сообщением, что место занято. Но предложение убраться подобру-поздорову редко принимается всерьез. Пришелец нагнул голову и свирепо зарычал, подергивая хвостом.
Обычно самки держались рядом, не встревая в битвы мужчин. Но у мамы был Коготок, и она по опыту знала, что первая зима в жизни и самого детеныша, и его родителей – самая трудная. Поэтому она вышла из логова и встала рядом с отцом, яростно рыча и хлеща хвостом себя по бокам.
Пришлая самка злобно рявкнула на нее, но мама так взревела, что пришлая попятилась.
Коготок весь дрожал. Он ощутил – впервые в жизни – глубоким нутряным знанием, что его родители смертны, и что их жизнь может закончиться прямо сейчас. Того, что сам он без родительской заботы не выживет, Коготок еще не понимал, но страх потерять родителей затмил все. Он выскочил и тоненько, отчаянно заревел на пришельца.
Отец еще не показывал ему, что самцы не сражаются с самками. Даже в битвах за территорию или за добычу самцы только отталкивают самок и сбивают их с ног, не нанося им серьезных ударов. Коготок понял это сам – и накинулся на самца.
С обиженным ревом чужая семья развернулась и убралась восвояси. Самка несколько раз оборачивалась и гневно взвизгивала, косясь на Коготка и маму. Она, должно быть, считала, что им не следовало вмешиваться. Но Коготку было все равно. Они победили.
Тянулись долгие, холодные и пасмурные дни. Коготку хотелось свежего мяса, крови, а больше всего – ни с чем не сравнимого азарта охоты на живую добычу. На настоящую добычу. Однако зимой большинство травоядных откочевывало на юг, и для хищников наступали трудные времена.
И вот однажды мама подала сигнал: тихо! Добыча! Она рядом!
Грациозные, порывистые и стремительные, они мчались, обгоняя ветер. Длинные шеи покачивались при беге, стройные ноги несли тела, почти не касаясь земли. То были струтиомимы. Летом они охотились на Трубачей или Твердолобых, как и отец с мамой, но брали не силой и мощью, а количеством и скоростью. В лучшие времена родители не стали бы охотиться на этих жилистых и вертких созданий. Но сейчас выбирать не приходилось.
Отец и мама разошлись в разные стороны. Коготок затаился, как уже было при охоте на Колючих Спин.
Струтиомимы откочевывали ближе к горам, где вот-вот должен был начаться весенний гон Твердолобых. Когда самцы заняты драками за самок, и те, и другие становятся легкой добычей. Вот только эта стая упустила из виду, что может оказаться добычей сама.
И поплатилась.
Всякий раз, когда отец выходил из логова, у Коготка что-то замирало в груди. Отец был стар, опытен, и в его движениях сквозила своего рода лень – этакая опасная медлительность, мгновенно сменяющаяся смертоносным броском. А за ним выходила грациозная и уверенная мама…
Сейчас отец вышел навстречу струтиомимам. Ему даже не пришлось реветь – он только щелкнул громадной пастью, и стая ринулась обратно. Эти легкие некрупные хищники во всем полагались в первую очередь на быстрые ноги, а уж потом – на клювы, хотя их клювы представляли нешуточную опасность.
Но обратной дороги им уже не было: там стояла мама, и сквозь ее оскаленные зубы вырывалось глубокое низкое рычание.
Струтиомимы шарахнулись вбок. И тогда Коготок выскочил, рявкнул на них, и один – видимо, самый неопытный – замешкался, и Коготок настиг его и повалил.
Тонкая шея хрустнула в его пасти, и горячая свежая кровь брызнула в глотку, тело забилось, затрепыхалось, царапая когтями на ногах, но уже бессильное бежать и вырываться…
Родители окружили Коготка, одобрительно щекоча ему спину и затылок. Он несколько минут блаженствовал под их ласками, а потом выпрямился и издал торжествующий рев.
Я – охотник, говорил этот рев. Я – вырос. Вырос и впервые добыл собственную добычу.
***
Зима заканчивалась. Распускались дрожащие цветы на магнолиях. Коготок видел их впервые – холодно-розовые, резко пахнущие, они не были ему нужны, но почему-то пробуждали непонятный жар в крови. И все чаще хотелось чесать и щекотать передними лапами чью-то – но не мамину и не отцовскую – шкуру, и прижиматься грудью к спине, и сплетать хвосты…
Изголодавшиеся, они брели втроем, в который раз обходя свои угодья. Если бы Коготок заикнулся о своих мечтах, родители бы его наверняка не поняли. Они устали, злились, животы подводило, лапы хлюпали и чавкали в раскисшей от беспрерывного дождя земле. Вот уже несколько дней семье не удавалось добыть даже никчемной падали.
И тогда отец решил рискнуть.
Мама пыталась остановить его. Она даже рычала на него – так сердито, как давно уже не рычала ни на кого. Кажется, в последний раз на памяти Коготка она так сильно сердилась, когда на их территорию забрели чужаки. А теперь отец сам решил сделать это!
Ну, куда это годится? – возмущалась мама, и сколько ни ласкал и ни успокаивал ее отец, ее гнев не проходил.
И внезапно ветер принес новый запах: стадо Трехрогих двигалось вдали.
– Они идут сюда! – отец щелкнул зубами. – Охотимся!
Мама с сомнением посмотрела на него. Он отощал, пустое брюхо болталось, руки тряслись. Сама она выглядела немногим лучше. А Трехрогие отъелись на юге, да и сейчас продолжали жевать мягкую хвою, обгрызая попадавшиеся по пути араукарии.
– Если не поохотимся, то умрем от голода, – настаивал отец.
Коготок с жадностью вглядывался в могучие силуэты вдалеке. Трехрогие – это не мелкие струтиомимы, они куда опаснее Колючих Спин; хуже, чем с ними, сражаться только с другими тираннозаврами. Массивные и мощные, они внешне кажутся спокойными и даже добродушными, но у мамы хвост задергался при воспоминании – ей уже приходилось добывать Трехрогих, это их рога оставили страшные шрамы на ее теле. Но у отца глаза горели от предвкушения, и Коготок волей-неволей заразился его азартом.
Мама вздохнула и сдалась. Ей тоже хотелось есть.
Теперь дело было за малым – если Трехрогие поплетутся на соседские угодья, то драться придется не только с ними, но и с хозяином угодий. И не так, как тогда с пришельцами, а всерьез.
Но стадо Трехрогих брело как раз по границе угодий, не подозревая, что за ним наблюдает сразу три пары глаз. Точно ли три?
Коготок не был уверен. И все-таки ему показалось, что он видел, видел огромный силуэт…
Трехрогий вожак принюхался – и ринулся вперед. Он напал первым, чутким носом уловив запах отца, – огромная туша с невозможной для такой массы скоростью пронеслась мимо Коготка. Рев отца и вожака, сцепившихся в смертельной схватке, рев остальных Трехрогих, топот, треск ломающихся сучьев – все подхватило и завертело Коготка, а рядом с ним так же яростно, как и отец, сражалась мама.
Коготок выбрал себе Трехрогого, не самого крупного, но и не совсем молодняк, и атаковал его – Трехрогий развернулся и бросился бежать. Он норовил пересечь небольшой ручей, разделявший их и соседские угодья, но с другого берега тоже послышался свирепый рев.
Коготок знал, что не должен так поступать, но остановиться было выше его сил. Азарт, голод, охотничья страсть – и что-то еще, чем он не знал названия, властно манили его вперед. А навстречу вышел хозяин угодий.
Хозяйка.
Огромная, матерая самка. Лоснящаяся шкура ее была испещрена шрамами, от юношеского пуха давно не осталось и волоска, острые зубы грозно блестели в оскале. Она была еще молода, сильна, опытна и бесстрашна – истинная королева своей земли.
Коготку следовало бы отступить, уважая чужие права, или сразиться, но он медлил. Он впервые встретился с чужаком без родителей, один на один, и впервые не собирался драться, поэтому не знал, как поступить.
Самка предостерегающе рыкнула.
И тут Трехрогий, которого Коготок упустил из виду, бросился на него.
Голова Трехрогого была хорошо защищена, более того – вооружена. Коготок уже понял, что должен любой ценой увернуться от его рогов и вообще зайти сбоку – там, где заканчивается костный «воротник» и начинается шкура, толстая и очень прочная, но все же поддающаяся укусу. Однако попробуй это сделать, когда тебе противостоит верткое, быстрое, чуткое существо, к тому же борющееся за свою жизнь!
Рог Трехрогого вонзился в бедро. Взревев, Коготок ударил его головой между глаз – на миг Трехрогий утратил концентрацию, и Коготок подцепил его руками за «воротник», подтянул к голове и впился в загривок. Теперь они были намертво сцеплены – вонзив друг в друга рога, когти и зубы, и завертелись, будто в отчаянном танце, топча и сшибая мелкие деревья. Кровь текла по брюху и ногам Коготка, от боли мутилось в глазах, но он не выпускал добычу.
Это была его добыча. Его. Его собственная.
Самка несколько мгновений наблюдала за их схваткой. А потом вступила – резко рванувшись вперед, ударила пастью Трехрогого поперек туловища. Тот заметался, пытаясь лягнуть ее или высвободить голову, чтобы ударить рогами, но Коготок держал крепко.
Прошло еще несколько томительных, страшных мгновений, полных боли и муторного запаха умирания. А потом позвоночник Трехрогого хрустнул в пасти самки, и еще через миг – хрустнула шея в пасти Коготка.
Силы покинули Коготка, он осел на землю.
Самка склонила огромную голову, присматриваясь к нему, затем подцепила зубами тушу Трехрогого и подтолкнула к нему. Это была их общая добыча.
Первая общая добыча.
Я стал взрослым, понял Коготок. Не просто большим детенышем, а взрослым.
Рука самки поднялась. Осторожно двинулась к нему. Коснулась загривка и мягко, пугливо почесала.
Морду Коготка овевал первый настоящий весенний ветер. Это был уже седьмой ветер, который принес ему нечто особенное – непохожее на все, что было до того. Самка ласкала Коготка, и ему хотелось ответить ей тем же, но подняться и даже шевельнуться он не мог. И тогда он тихо прорычал:
– Я – Коготь.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
среда, 17 июня 2015
романтика и экстрим
Название: Остаться навсегда
Тема: Буря в стакане
Автор: Witch-Queen
Бета: Северный Полюс~
Краткое содержание: бойтесь своих желаний. И любви, на всякий случай.
Предупреждения: завязка в развязке, рейтинг - R
Примечания: категория – джен, фемслэш, гет; жанр – драма. Размер – 2210 слов.
Комментарии: разрешены
читать дальше
Струны редкими всхлипами разорвали сладострастную негу сумерек, переплетаясь с тихим шорохом платья и стуком каблучков, отмеряющих время. Последние секунды их любви утекали песком сквозь тонкие пальцы, а проклятый миннезингер не мог отыскать другого времени для написания баллады. Не выдержав, принцесса опустилась на прохладный мрамор беседки, пряча слезы в озябших ладонях. А певец вторил струнам — влюбленный юнец восхвалял солнце, жизнь и золотые косы счастливой фрейлины. Бессильная прекратить эту пытку, девушка беспомощно заскребла ногтями — камень все стерпит.
Теплые руки рывком подняли ее, прижимая к пышной груди и окутывая незримым коконом тишины. Исчезло все — и беседка, и трели сверчков, и стоны терзаемых неумелыми пальцами струн. В этом мире существовало только тепло и покой родных объятий, легкое потрескивание дров в камине и тонкий аромат диких роз, приколотых к платью.
— Ты плачешь, маленькая? — в болотной зелени глаз промелькнули опасные огоньки, — кто-то посмел обидеть мою любимую?
— Мы не сможем больше видеться… Отец приказал срочно выходить замуж, и… и… — принцесса снова захлебнулась рыданиями, судорожно цепляясь за темный креп платья своей утешительницы. Только больно впившиеся в подбородок пальцы и полный отвращения взгляд заставили ее закончить: — и не общаться с женщинами, кроме матери. Даже на людях.
— Ох, дорогая, — презрение и холод так же легко исчезли, как и появились. Такие резкие перемены всегда удивляли девушку, — я знаю выход. Только если ты сама захочешь остаться со мной.
— Хочу, больше всего на свете! Навсегда остаться!
— Остаться навсегда, — отчего-то ухмылка женщины горчила, как полынное вино. Но принцесса уже не замечала ничего настораживающего: к чему эти глупые опасения, когда весь мир заключен в безмятежном мерцании зеленоватых огней в любимых глазах?
***
Отца она помнила плохо — вечно уставший, пропахший дорогим парфюмом (едва перебивающим едкий запах пота), он изредка приходил в ее покои, расспрашивал многочисленных нянюшек об ее успехах. Иногда даже брал на руки и подбрасывал, пока девочка была еще совсем маленькой и легкой. Потом началась почти взрослая жизнь — она могла посещать балы, сидеть по левую его руку во время официальных трапез, но все это казалось каким-то бесцветным и плоским. Временами принцесса завидовала детям менее знатных отцов, особенно мальчишкам: они с ранних лет могли помогать в отцовской работе и наверняка знали родителей куда лучше.
— Герцог Арнский просит твоей руки, — скажи он это неделю назад, ее восторгу не было бы предела. В отличие от большинства титулованных особ, герцог был молод (хоть и вдов), тактичен и не относился к женщинам, как к подставкам для кубка. Но любовь к нему оказалась лишь мимолетным увлечением для принцессы. Не успела она брезгливо скривиться, как отец продолжил: — но я считаю, что ты достойна лучшего. К тебе сватаются принцы пяти королевств, союз с которыми выгоден в равной степени. Так что можешь выбирать.
— Ваше Величество… Отец… Я полюбила, мне не нужно никого!
— Я полагал, что моя дочь умнее. Впрочем, полюбила раз, полюбишь и еще, — король нахмурился, давая понять, что и так предоставил слишком большую свободу. — Принцы не менее достойные мужчины, чем избранник твоего глупого сердца.
— Мужчины, отец! Мужчины! — она готова была разрыдаться, наплевав на заученные правила приличия, бить его изо всех сил, не задумываясь — семейная ссора это или покушение на короля. Раньше ей удавалось, несмотря ни на что, видеть в этом человеке в первую очередь отца, родного по крови и духу. Но это прошло. — Мне не нужны мужчины. Я люблю самую лучшую женщину на свете!
— Тем хуже для тебя, — он одарил ее презрительным взглядом и бросил, прежде чем запереть дверь: — я выберу сам.
***
Девушка, наконец, смогла понять странное пристрастие своей избранницы к темным тканям и неброским туалетам — стоило пробраться мимо стражи, как ночь заботливо скрыла женщину от посторонних глаз. Бесшумной тенью она скользнула в грязный лабиринт улиц и пропала. Только тепло руки не позволяло окончательно потерять возлюбленную. Принцесса изо всех сил вцепилась в эту спасительную длань, проклиная себя за недальновидность: пышное светлое платье ужасающе громко шуршало, цеплялось за все подряд, мешало бежать. Оно было прекрасно — как золотая клетка дворцовых залов, и так чудовищно напоминало оковы. Спустя несколько кварталов дышать стало невозможно, голова закружилась, ноги в изящных атласных туфельках подкашивались.
Во мраке сверкнули два зеленых огонька: раньше принцесса никогда не задумывалась, что такого завораживающе-странного в этих глазах, но увидев их мерцающий отблеск на лезвии кинжала, испугалась. Мгновение — и шнуровка уступила стали, дышать стало легче, а заляпанное платье упало в вонючую жижу к ногам.
— Оно безнадежно испорчено, — девушка с сожалением переступила нежно-лимонный ворох ткани, поддерживаемая сильной рукой. О том, как привычно эти пальцы секунду назад сжимали кинжал, думать не хотелось.
— Это прошлое. Переступи и пойдем, — женщина потянула ее за собой, надеясь успеть к назначенному сроку. Принцессе пришлось снова бежать, спотыкаясь и сбивая ноги о камни — раскисшие туфельки нашли свой покой на дне очередной канавы. «Это все прошлое», — думала она, стараясь не отставать от юркой тени в черном креповом платье.
***
Наконец-то она смогла остаться наедине со своими мыслями, отделавшись от хохотушек-фрейлин. Принцесса достала из секретера тщательно припрятанный ключик и открыла ларец. Перелистывая заполненные аккуратным витиеватым почерком страницы, она улыбалась, понимая, какой наивной и глупой была до этого дня. Обмакнув перо в чернильницу, девушка осторожно вычертила дату — двадцатый день Луны месяца гроз года десятого от нашествия мора. Пожевав кончик, добавила: «Сегодня» — и остановилась. Произошедшее сегодня она не смела доверить даже хрупким страницам, запертым в сандаловом ларце. От этих воспоминаний кровь приливала к щекам, а по бедрам сочилась непрошеная влага. От них хотелось смеяться и рыдать, плясать и кататься по полу от невероятной боли. И принцесса не знала, как назвать это? Поцелуй? Нет, черноволосая цветочница делала то, что было много большим. От простых поцелуев не становится трудно дышать и не подкашиваются ноги. И разве молодые люди целуют так — медленно, властно, задирая подол платья и решительно ныряя вниз, к самому сокровенному? Разве поцелуй — это невесомые прикосновения ловкого язычка к чувствительной горошине внизу, между ног? Соитие? Но разве для соития довольно теплых пальцев, пропахших лепестками диких роз движущихся где-то в недрах бьющегося в сладостных конвульсиях тела? Но что это?
Дрожащей рукой девушка вывела «…я познала любовь» и бережно посыпала страничку песком. Между листков лег бережно расправленный цветок дикой розы — тот самый, что был не так давно приколот к черной ткани Ее корсета. Даже спустя несколько часов он казался таким свежим и хрупким, будто только срезанный с куста умелой рукой. Той самой рукой, от которой хотелось бежать и которую невозможно было отпустить, в безумном порыве сжимая бедрами. Той, что моментально осушала слезы и дарила тепло. Решительно захлопнув дневник, принцесса спрятала его и забралась в кровать, чтобы забыться долгим тревожным сном.
***
В доме цветочницы витал странный аромат — сладкий и горький одновременно. Принцесса не понимала, к чему спешка теперь: ведь они уже пришли, удачно миновав разгуливающих по улицам стражников. Но заглянув в лихорадочно сверкающие глаза спутницы, не решилась спрашивать. Та молча усадила ее на стул, плеснула в глиняную кружку воду и принялась что-то чертить кинжалом на столешнице. Приглядевшись, девушка смогла понять только то, что такие странные знаки ей не встречались даже в осыпающихся под пальцами свитках, написанных за многие столетия до пришествия мора. Острие с легкостью вспарывало потемневшую поверхность, оставляя на ней пляшущую в неровном свете вязь неведомого языка. Истощенное бегом сердце забилось испуганной птицей, пытаясь вырваться из ставшей тесной клетки. Задыхаясь, принцесса едва отыскала в себе силы взять тяжелую кружку — много тяжелее привычных кубков, — и сделать один-единственный глоток.
Вязь полыхнула зеленоватым пламенем — таким же, как глаза цветочницы, что-то сильно сдавило грудь, и мир вокруг исчез. Неуклюже барахтаясь, она попыталась плыть на свет — чтобы увидеть над колодцем до боли знакомую ухмылку:
— Навсегда, моя маленькая девочка, это очень страшное слово. Я всегда исполняла твои желания, как фея-крестная, — не то, что бесполезный франт Арно. Не бойся, малышка, я не предам твое хрупкое сердечко, — в кружку, казавшуюся девушке колодцем, опустилась серебряная ложка. Стук серебра о стенки оглушил ее, но через долю секунды она поняла, что это не самое страшное. Чудовищная воронка затягивала ее в свои недра, к далекому дну, суля неминуемую погибель. Она закричала, судорожно цепляясь за шероховатые стенки, но ведьма словно не слышала ее отчаянных просьб о помощи: — впрочем, она все еще надеется побороться. Как и положено, ты сама выберешь свою судьбу. Не забывай: с одним из нас ты должна остаться навсегда.
***
Принцесса ненавидела балы — на них всегда было до одури скучно. Напыщенные мужчины, источающие ужасный запах цветочных духов и пота, неизменно оттаптывающие не только подол ее потрясающих платьев, но и изящные ножки в туфельках. Тем не менее, уже с месяц она не только исправно плясала все танцы, до последнего, не пытаясь сослаться на головную боль и недомогание, но и умоляла отца устраивать приемы почаще. Причиной этого был молодой герцог Арно, старательно избегающий ее общества вне торжеств. Он так тщательно оберегал ее доброе имя, что даже за весь вечер не приглашал более пяти раз!
— Позвольте вашу драгоценную ручку, Ваше Высочество, — от его бархатного голоса сердце замирало, пропуская с десяток ударов, а затем срывалось в бешеный галоп, наверстывая. А как он вел! Бережно, касаясь ее самыми кончиками пальцев, и вместе с тем — уверенно, словно истинный властелин! Так хорошо с нею не танцевал даже отец, что уж говорить о прочих кавалерах. К тому же почти все придворные были непозволительно стары по ее меркам. — Сегодня я прогуливался по берегу Леи и видел лебедей. Они, словно два усталых облака, покоились на волнах так близко от меня, но я не мог любоваться ими.
— Почему? — его грустный тон больно задевал за какие-то незримые струны внутри. Так сильно, что хотелось расплакаться, промокая слезы кружевным надушенным платочком: самым уголком, на котором вышит шелком его родовой герб.
— Я думал о вас, Ваше Высочество, — его горькая улыбка пьянила похлеще самого крепкого вина и прожигала ее до самого сердца, — разве смеют эти прекрасные птицы затмить ваш образ в моих помыслах? И днем, и ночью я лишен покоя, вы стоите перед моими глазами, затмевая собой мирскую суету. К чему весь мир, коль не дозволено любить вас? Быть рядом с вами в радостях и в горе, делить и кров, и ложе на двоих.
— Но я люблю вас, герцог! — музыка стихла, и им пришлось замереть в церемонном поклоне.
— Не лгите мне, — эти слова разрушили тонкую преграду, отделявшую принцессу от истерики, — идите, вам пора.
Она любила его — больше отца и матери, больше засахаренных фруктов и заморских диковинных яств, — но не знала, как доказать это ему. В ночных грезах ей виделись белокурые локоны и искрящиеся от счастья голубые глаза, в которые хотелось погрузиться с головой и утонуть, оставаясь в них навсегда. Быть с ним одним целым, смотреть его глазами, дышать и заставлять сердце биться в унисон. Но до тех пор, пока он не решался посвататься, ей оставались лишь эти скудные минуты церемонных танцев.
***
Водоворот увлекал ее все глубже — даже когда ведьма вынула ложку, вода никак не успокаивалась. Силы неумолимо таяли вешним снегом под жаркими лучами, а пытка все не прекращалась. Вдруг поток подхватил ее, волоча куда-то в еще более странное место. Прямо на голову посыпались измельченные травы, кажущиеся гигантскими поленьями. Прижавшись к покрытой накипью стенке, девушка с ужасом ощутила, что та неумолимо нагревается. Но на крик уже не было сил — осталось только смириться.
— Проходи, Франк, — держаться за обжигающую стенку стало невозможно, и ей пришлось плыть к медленно кружащимся травам. От их запаха кружилась голова и накатывала ужасная слабость, увлекающая на дно с которого уже устремились к поверхности тонкие нити пузырьков. — Сегодня наш спор наконец решится. Конечно, не так, как мы предполагали…
— Дорогая, мы всегда доводим наши дела до конца. Впрочем, пари я выиграл, она влюблена в меня без памяти, — ниточек становилось все больше, а воздух над поверхностью неумолимо заполнялся паром. О боли принцесса не думала, вслушиваясь в такие знакомые голоса людей, едва не ставших для нее самыми родными. — Когда король отказал мне в помолвке, она сбежала из дворца.
— Со мной, — девушка никогда не слышала в ее голосе столько колких, металлических ноток. Словно это говорила не ее нежная и бесконечно добрая возлюбленная, а другая… Та, чьи глаза светились в темноте. Та, чей кинжал с равной легкостью разрубал тонкий шнурок и вспарывал заскорузлый стол. Та, что безжалостно вылила ее, еще живую, в котел и разожгла огонь. — Два против двух, милый.
— И как же мы разрешим наш конфликт? — поверхность воды вздулась гигантскими волдырями, такими же, что покрыли ее нежную кожу. Принцесса не понимала, почему до сих пор не потеряла сознание от духоты и невыносимого жара, не пошла ко дну, не смирилась со своей участью. Ей было наплевать на их разговор, она молила о смерти. Но ее никто не слышал. Сосуд наклонился, тонкая струя повлекла ее за собой. Девушка удержалась, в последнем порыве пытаясь отплыть от края.
— Выпьем отвар. Один из нас унесет бедняжку в себе, — напор усилился, и она все же соскользнула в кружку, обреченно закрыв глаза и проклиная себя. Если ей и суждено умереть в чьем-то желудке, то это могла быть только прекрасная цветочница. Почувствовав тонкий аромат дикой розы, принцесса с облегчением выдохнула…
***
— Твоя жена мертва, как и оговорено, — женщина притворно вздохнула, — сочувствую. Не думала, что в этот раз тебе и впрямь придется жениться. Теряешь сноровку; даже я справилась бы куда лучше.
— Я? Ты совсем одичала со своими травами, ведьма, — он возмущенно вскочил, едва не опрокинув стол, — я могу очаровать кого угодно! Влюбить в себя до потери сознания! Любую! Они сами бегут в мои сети и укладываются ковром под ноги, все до единой!
— Спорим, что я уведу у тебя следующую, кем бы она ни была? Учти, я женщина и мне увлечь собой ветреную красотку намного сложнее, — в зеленых глазах мелькнули насмешливые огоньки.
— Сможешь увести у меня принцессу Алию — женюсь на тебе и выпью яд, — усмехнулся герцог, — если нет, будешь моей личной служанкой. Идет?
— Согласна, только с одним условием. Принцесса должна пожелать остаться с одним из нас навсегда.
— По рукам.
…и мир исчез.
Тема: Буря в стакане
Автор: Witch-Queen
Бета: Северный Полюс~
Краткое содержание: бойтесь своих желаний. И любви, на всякий случай.
Предупреждения: завязка в развязке, рейтинг - R
Примечания: категория – джен, фемслэш, гет; жанр – драма. Размер – 2210 слов.
Комментарии: разрешены
читать дальше
Струны редкими всхлипами разорвали сладострастную негу сумерек, переплетаясь с тихим шорохом платья и стуком каблучков, отмеряющих время. Последние секунды их любви утекали песком сквозь тонкие пальцы, а проклятый миннезингер не мог отыскать другого времени для написания баллады. Не выдержав, принцесса опустилась на прохладный мрамор беседки, пряча слезы в озябших ладонях. А певец вторил струнам — влюбленный юнец восхвалял солнце, жизнь и золотые косы счастливой фрейлины. Бессильная прекратить эту пытку, девушка беспомощно заскребла ногтями — камень все стерпит.
Теплые руки рывком подняли ее, прижимая к пышной груди и окутывая незримым коконом тишины. Исчезло все — и беседка, и трели сверчков, и стоны терзаемых неумелыми пальцами струн. В этом мире существовало только тепло и покой родных объятий, легкое потрескивание дров в камине и тонкий аромат диких роз, приколотых к платью.
— Ты плачешь, маленькая? — в болотной зелени глаз промелькнули опасные огоньки, — кто-то посмел обидеть мою любимую?
— Мы не сможем больше видеться… Отец приказал срочно выходить замуж, и… и… — принцесса снова захлебнулась рыданиями, судорожно цепляясь за темный креп платья своей утешительницы. Только больно впившиеся в подбородок пальцы и полный отвращения взгляд заставили ее закончить: — и не общаться с женщинами, кроме матери. Даже на людях.
— Ох, дорогая, — презрение и холод так же легко исчезли, как и появились. Такие резкие перемены всегда удивляли девушку, — я знаю выход. Только если ты сама захочешь остаться со мной.
— Хочу, больше всего на свете! Навсегда остаться!
— Остаться навсегда, — отчего-то ухмылка женщины горчила, как полынное вино. Но принцесса уже не замечала ничего настораживающего: к чему эти глупые опасения, когда весь мир заключен в безмятежном мерцании зеленоватых огней в любимых глазах?
***
Отца она помнила плохо — вечно уставший, пропахший дорогим парфюмом (едва перебивающим едкий запах пота), он изредка приходил в ее покои, расспрашивал многочисленных нянюшек об ее успехах. Иногда даже брал на руки и подбрасывал, пока девочка была еще совсем маленькой и легкой. Потом началась почти взрослая жизнь — она могла посещать балы, сидеть по левую его руку во время официальных трапез, но все это казалось каким-то бесцветным и плоским. Временами принцесса завидовала детям менее знатных отцов, особенно мальчишкам: они с ранних лет могли помогать в отцовской работе и наверняка знали родителей куда лучше.
— Герцог Арнский просит твоей руки, — скажи он это неделю назад, ее восторгу не было бы предела. В отличие от большинства титулованных особ, герцог был молод (хоть и вдов), тактичен и не относился к женщинам, как к подставкам для кубка. Но любовь к нему оказалась лишь мимолетным увлечением для принцессы. Не успела она брезгливо скривиться, как отец продолжил: — но я считаю, что ты достойна лучшего. К тебе сватаются принцы пяти королевств, союз с которыми выгоден в равной степени. Так что можешь выбирать.
— Ваше Величество… Отец… Я полюбила, мне не нужно никого!
— Я полагал, что моя дочь умнее. Впрочем, полюбила раз, полюбишь и еще, — король нахмурился, давая понять, что и так предоставил слишком большую свободу. — Принцы не менее достойные мужчины, чем избранник твоего глупого сердца.
— Мужчины, отец! Мужчины! — она готова была разрыдаться, наплевав на заученные правила приличия, бить его изо всех сил, не задумываясь — семейная ссора это или покушение на короля. Раньше ей удавалось, несмотря ни на что, видеть в этом человеке в первую очередь отца, родного по крови и духу. Но это прошло. — Мне не нужны мужчины. Я люблю самую лучшую женщину на свете!
— Тем хуже для тебя, — он одарил ее презрительным взглядом и бросил, прежде чем запереть дверь: — я выберу сам.
***
Девушка, наконец, смогла понять странное пристрастие своей избранницы к темным тканям и неброским туалетам — стоило пробраться мимо стражи, как ночь заботливо скрыла женщину от посторонних глаз. Бесшумной тенью она скользнула в грязный лабиринт улиц и пропала. Только тепло руки не позволяло окончательно потерять возлюбленную. Принцесса изо всех сил вцепилась в эту спасительную длань, проклиная себя за недальновидность: пышное светлое платье ужасающе громко шуршало, цеплялось за все подряд, мешало бежать. Оно было прекрасно — как золотая клетка дворцовых залов, и так чудовищно напоминало оковы. Спустя несколько кварталов дышать стало невозможно, голова закружилась, ноги в изящных атласных туфельках подкашивались.
Во мраке сверкнули два зеленых огонька: раньше принцесса никогда не задумывалась, что такого завораживающе-странного в этих глазах, но увидев их мерцающий отблеск на лезвии кинжала, испугалась. Мгновение — и шнуровка уступила стали, дышать стало легче, а заляпанное платье упало в вонючую жижу к ногам.
— Оно безнадежно испорчено, — девушка с сожалением переступила нежно-лимонный ворох ткани, поддерживаемая сильной рукой. О том, как привычно эти пальцы секунду назад сжимали кинжал, думать не хотелось.
— Это прошлое. Переступи и пойдем, — женщина потянула ее за собой, надеясь успеть к назначенному сроку. Принцессе пришлось снова бежать, спотыкаясь и сбивая ноги о камни — раскисшие туфельки нашли свой покой на дне очередной канавы. «Это все прошлое», — думала она, стараясь не отставать от юркой тени в черном креповом платье.
***
Наконец-то она смогла остаться наедине со своими мыслями, отделавшись от хохотушек-фрейлин. Принцесса достала из секретера тщательно припрятанный ключик и открыла ларец. Перелистывая заполненные аккуратным витиеватым почерком страницы, она улыбалась, понимая, какой наивной и глупой была до этого дня. Обмакнув перо в чернильницу, девушка осторожно вычертила дату — двадцатый день Луны месяца гроз года десятого от нашествия мора. Пожевав кончик, добавила: «Сегодня» — и остановилась. Произошедшее сегодня она не смела доверить даже хрупким страницам, запертым в сандаловом ларце. От этих воспоминаний кровь приливала к щекам, а по бедрам сочилась непрошеная влага. От них хотелось смеяться и рыдать, плясать и кататься по полу от невероятной боли. И принцесса не знала, как назвать это? Поцелуй? Нет, черноволосая цветочница делала то, что было много большим. От простых поцелуев не становится трудно дышать и не подкашиваются ноги. И разве молодые люди целуют так — медленно, властно, задирая подол платья и решительно ныряя вниз, к самому сокровенному? Разве поцелуй — это невесомые прикосновения ловкого язычка к чувствительной горошине внизу, между ног? Соитие? Но разве для соития довольно теплых пальцев, пропахших лепестками диких роз движущихся где-то в недрах бьющегося в сладостных конвульсиях тела? Но что это?
Дрожащей рукой девушка вывела «…я познала любовь» и бережно посыпала страничку песком. Между листков лег бережно расправленный цветок дикой розы — тот самый, что был не так давно приколот к черной ткани Ее корсета. Даже спустя несколько часов он казался таким свежим и хрупким, будто только срезанный с куста умелой рукой. Той самой рукой, от которой хотелось бежать и которую невозможно было отпустить, в безумном порыве сжимая бедрами. Той, что моментально осушала слезы и дарила тепло. Решительно захлопнув дневник, принцесса спрятала его и забралась в кровать, чтобы забыться долгим тревожным сном.
***
В доме цветочницы витал странный аромат — сладкий и горький одновременно. Принцесса не понимала, к чему спешка теперь: ведь они уже пришли, удачно миновав разгуливающих по улицам стражников. Но заглянув в лихорадочно сверкающие глаза спутницы, не решилась спрашивать. Та молча усадила ее на стул, плеснула в глиняную кружку воду и принялась что-то чертить кинжалом на столешнице. Приглядевшись, девушка смогла понять только то, что такие странные знаки ей не встречались даже в осыпающихся под пальцами свитках, написанных за многие столетия до пришествия мора. Острие с легкостью вспарывало потемневшую поверхность, оставляя на ней пляшущую в неровном свете вязь неведомого языка. Истощенное бегом сердце забилось испуганной птицей, пытаясь вырваться из ставшей тесной клетки. Задыхаясь, принцесса едва отыскала в себе силы взять тяжелую кружку — много тяжелее привычных кубков, — и сделать один-единственный глоток.
Вязь полыхнула зеленоватым пламенем — таким же, как глаза цветочницы, что-то сильно сдавило грудь, и мир вокруг исчез. Неуклюже барахтаясь, она попыталась плыть на свет — чтобы увидеть над колодцем до боли знакомую ухмылку:
— Навсегда, моя маленькая девочка, это очень страшное слово. Я всегда исполняла твои желания, как фея-крестная, — не то, что бесполезный франт Арно. Не бойся, малышка, я не предам твое хрупкое сердечко, — в кружку, казавшуюся девушке колодцем, опустилась серебряная ложка. Стук серебра о стенки оглушил ее, но через долю секунды она поняла, что это не самое страшное. Чудовищная воронка затягивала ее в свои недра, к далекому дну, суля неминуемую погибель. Она закричала, судорожно цепляясь за шероховатые стенки, но ведьма словно не слышала ее отчаянных просьб о помощи: — впрочем, она все еще надеется побороться. Как и положено, ты сама выберешь свою судьбу. Не забывай: с одним из нас ты должна остаться навсегда.
***
Принцесса ненавидела балы — на них всегда было до одури скучно. Напыщенные мужчины, источающие ужасный запах цветочных духов и пота, неизменно оттаптывающие не только подол ее потрясающих платьев, но и изящные ножки в туфельках. Тем не менее, уже с месяц она не только исправно плясала все танцы, до последнего, не пытаясь сослаться на головную боль и недомогание, но и умоляла отца устраивать приемы почаще. Причиной этого был молодой герцог Арно, старательно избегающий ее общества вне торжеств. Он так тщательно оберегал ее доброе имя, что даже за весь вечер не приглашал более пяти раз!
— Позвольте вашу драгоценную ручку, Ваше Высочество, — от его бархатного голоса сердце замирало, пропуская с десяток ударов, а затем срывалось в бешеный галоп, наверстывая. А как он вел! Бережно, касаясь ее самыми кончиками пальцев, и вместе с тем — уверенно, словно истинный властелин! Так хорошо с нею не танцевал даже отец, что уж говорить о прочих кавалерах. К тому же почти все придворные были непозволительно стары по ее меркам. — Сегодня я прогуливался по берегу Леи и видел лебедей. Они, словно два усталых облака, покоились на волнах так близко от меня, но я не мог любоваться ими.
— Почему? — его грустный тон больно задевал за какие-то незримые струны внутри. Так сильно, что хотелось расплакаться, промокая слезы кружевным надушенным платочком: самым уголком, на котором вышит шелком его родовой герб.
— Я думал о вас, Ваше Высочество, — его горькая улыбка пьянила похлеще самого крепкого вина и прожигала ее до самого сердца, — разве смеют эти прекрасные птицы затмить ваш образ в моих помыслах? И днем, и ночью я лишен покоя, вы стоите перед моими глазами, затмевая собой мирскую суету. К чему весь мир, коль не дозволено любить вас? Быть рядом с вами в радостях и в горе, делить и кров, и ложе на двоих.
— Но я люблю вас, герцог! — музыка стихла, и им пришлось замереть в церемонном поклоне.
— Не лгите мне, — эти слова разрушили тонкую преграду, отделявшую принцессу от истерики, — идите, вам пора.
Она любила его — больше отца и матери, больше засахаренных фруктов и заморских диковинных яств, — но не знала, как доказать это ему. В ночных грезах ей виделись белокурые локоны и искрящиеся от счастья голубые глаза, в которые хотелось погрузиться с головой и утонуть, оставаясь в них навсегда. Быть с ним одним целым, смотреть его глазами, дышать и заставлять сердце биться в унисон. Но до тех пор, пока он не решался посвататься, ей оставались лишь эти скудные минуты церемонных танцев.
***
Водоворот увлекал ее все глубже — даже когда ведьма вынула ложку, вода никак не успокаивалась. Силы неумолимо таяли вешним снегом под жаркими лучами, а пытка все не прекращалась. Вдруг поток подхватил ее, волоча куда-то в еще более странное место. Прямо на голову посыпались измельченные травы, кажущиеся гигантскими поленьями. Прижавшись к покрытой накипью стенке, девушка с ужасом ощутила, что та неумолимо нагревается. Но на крик уже не было сил — осталось только смириться.
— Проходи, Франк, — держаться за обжигающую стенку стало невозможно, и ей пришлось плыть к медленно кружащимся травам. От их запаха кружилась голова и накатывала ужасная слабость, увлекающая на дно с которого уже устремились к поверхности тонкие нити пузырьков. — Сегодня наш спор наконец решится. Конечно, не так, как мы предполагали…
— Дорогая, мы всегда доводим наши дела до конца. Впрочем, пари я выиграл, она влюблена в меня без памяти, — ниточек становилось все больше, а воздух над поверхностью неумолимо заполнялся паром. О боли принцесса не думала, вслушиваясь в такие знакомые голоса людей, едва не ставших для нее самыми родными. — Когда король отказал мне в помолвке, она сбежала из дворца.
— Со мной, — девушка никогда не слышала в ее голосе столько колких, металлических ноток. Словно это говорила не ее нежная и бесконечно добрая возлюбленная, а другая… Та, чьи глаза светились в темноте. Та, чей кинжал с равной легкостью разрубал тонкий шнурок и вспарывал заскорузлый стол. Та, что безжалостно вылила ее, еще живую, в котел и разожгла огонь. — Два против двух, милый.
— И как же мы разрешим наш конфликт? — поверхность воды вздулась гигантскими волдырями, такими же, что покрыли ее нежную кожу. Принцесса не понимала, почему до сих пор не потеряла сознание от духоты и невыносимого жара, не пошла ко дну, не смирилась со своей участью. Ей было наплевать на их разговор, она молила о смерти. Но ее никто не слышал. Сосуд наклонился, тонкая струя повлекла ее за собой. Девушка удержалась, в последнем порыве пытаясь отплыть от края.
— Выпьем отвар. Один из нас унесет бедняжку в себе, — напор усилился, и она все же соскользнула в кружку, обреченно закрыв глаза и проклиная себя. Если ей и суждено умереть в чьем-то желудке, то это могла быть только прекрасная цветочница. Почувствовав тонкий аромат дикой розы, принцесса с облегчением выдохнула…
***
— Твоя жена мертва, как и оговорено, — женщина притворно вздохнула, — сочувствую. Не думала, что в этот раз тебе и впрямь придется жениться. Теряешь сноровку; даже я справилась бы куда лучше.
— Я? Ты совсем одичала со своими травами, ведьма, — он возмущенно вскочил, едва не опрокинув стол, — я могу очаровать кого угодно! Влюбить в себя до потери сознания! Любую! Они сами бегут в мои сети и укладываются ковром под ноги, все до единой!
— Спорим, что я уведу у тебя следующую, кем бы она ни была? Учти, я женщина и мне увлечь собой ветреную красотку намного сложнее, — в зеленых глазах мелькнули насмешливые огоньки.
— Сможешь увести у меня принцессу Алию — женюсь на тебе и выпью яд, — усмехнулся герцог, — если нет, будешь моей личной служанкой. Идет?
— Согласна, только с одним условием. Принцесса должна пожелать остаться с одним из нас навсегда.
— По рукам.
***
…и мир исчез.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
Абрыкосы и пэрсыкы!
Название: Редкие звери
Тема: Буря в стакане
Автор: Медичка Шани
Бета: Южный Парк
Краткое содержание: "Но я знаю, что если я вдруг набреду / Вместо Снарка на Буджума – худо! / Я без слуху и духу тогда пропаду / И в природе встречаться не буду" (с)
Комментарии: разрешены
Примечания: Автор не курил, а лицо и похуже бывает.
Предупреждение: читать дальшенегуманное обращение с животными и фольклором североамериканских промысловиков.
читать дальше
В полдень Ральф Канинг встретил в кустах над Красным ручьем триподеро, и триподеро плюнул ему в голову куском камня.
К счастью, удар пришелся по косой; Ральф упал и ящерицей пополз по черничнику, не обращая внимания, что ветки цепляются за одежду, а лицо заливает кровь.
Перевалившись через край оврага, Ральф укрылся под глинистым берегом, в яме, которую частично прикрывали свисавшие корни, тонкие и длинные, как хвосты гигантских мышей.
Триподеро тоже спрыгнул вниз. Сжавшийся в своем укрытии Ральф видел, как ступают его жилистые ноги, тонкие и суставчатые, с длинными загнутыми когтями. Все три ноги. Позади триподеро тащился хвост.
Ральф не мог разглядеть, но ясно представлял себе, как голова триподеро плывет над краем оврага, как поворачивается вокруг своей оси, обращаясь то лбом, то подбородком к пронзительно-синему небу, как зверь вытягивает мягкие длинные губы, перекатывая во рту следующий камень.
Где-то наверху щебетали птички.
Если бы триподеро сократил высоту ног и заглянул под берег, он бы, конечно, увидел Ральфа, вытащил на камни ручья и ободрал все мясо с его костей. Но этот триподеро был не слишком умен.
Возможно – возможно! – он был больным, или старым, или уродом, как ягненок, родившийся недавно у овцы священника. Все знают, что триподеро не забираются так далеко на север. Теплые сухие земли юго-востока, заросли чапараля – их вотчина. Он явился оттуда, этот скот.
Когда триподеро прошел немного вперед, Ральф подобрал камень и, размахнувшись, запустил его в кусты на противоположной стороне ручья. В кустах зашуршало, и триподеро с топотом устремился на звук.
Ральф, скорчившийся в своей яме, перекрестился окровавленными пальцами, глядя, как исчезает из виду волочащийся по камням хвост.
Благополучно спасшийся Канинг сделал то, что было совершенно необходимо сделать после такой встречи: пошел и хорошенько проверил свой тайник с виски.
Час спустя Ральф вернулся в поселок, пьяный как свинья. Орал, сквернословил и стучал палкой в окна и двери всех домов. Когда он дошел до дома Дерошей, молодой Дерош вышел и без лишних слов насовал Ральфу Канингу в лицо.
Когда за Дерошем закрылась дверь, Мартин Бут, подглядывавший за потасовкой из-за угла, спешно покинул свой наблюдательный пункт, закинул ружье за спину и углубился в лес по тропе, ведущей к истоку Красного ручья.
Мартин был молодым человеком двадцати лет, слишком тучным, чтобы пускаться в такое путешествие по жаре, но слишком упрямым, чтобы отступить. Уже через пять минут пути он вспотел, через десять расстегнул тугой воротничок, высвобождая толстую шею, через полчаса начал задыхаться. В боку закололо, но Мартин лишь перехватил ружье и зашагал вперед.
Дойдя до пригорка, где Ральф Канинг получил по башке, он согнал присосавшегося к шее комара, присел и внимательно осмотрел землю. На желтой пыли было множество следов Ральфа, пересекающихся и смазанных, и еще один отпечаток: трехпалый, похожий на куриный, только огромный. И глубокий.
Мартин вздрогнул и промокнул мокрый лоб платком, покрутился еще вокруг следа и с ружьем наперевес двинулся сквозь кусты, поглядывая то на тропу, то на небо. У оврага он заметил еще один трехпалый отпечаток, заднюю часть которого перечеркнула широкая извилистая полоса. «Хвост, – подумал Мартин, чувствуя, как усиливается сердцебиение. – Это хвост». Еще один, третий отпечаток привел его в отчаяние: это был след мокасина. Почти на цыпочках Мартин подобрался к краю обрыва и заглянул вниз.
Человек, сидящий на корточках над ручьем, поднял голову и приветственно помахал рукой. У него было скуластое желтое лицо, гладкие волосы, будто стекающие с черепа, и узкие черные глаза.
– А, это ты, Узумети, – сказал Мартин, тщетно пытаясь скрыть досаду. – Что ты здесь делаешь?
– То же, что и ты, – отозвался метис Узумети, зачерпывая воду.
Мартин неуверенно хохотнул, глядя, как он пьет.
– Ловишь форель? Ищешь выдру?
Метис промолчал, и Мартин приободрился.
– Не самый удачный день, – небрежно сообщил он. – Сейчас сюда притащится толпа народа. Собаки, люди... Старый Канинг допился до того, что увидел на Красном ручье трипода, и этот трипод вроде как бросился на него.
– Сказки для малышей, – отмахнулся Узумети.
– Конечно, брехня, – торопливо согласился Мартин. – Чушь жуткая. Все знают, что триподам здесь не место.
– Все знают, – кивнул Узумети, выпрямляясь и вытирая о штаны мокрые ладони. – Все знают, что недавно на станции обокрали вагон, и если старая скотина Ральф Канинг среди бела дня является пьяный из лесу, значит, где-то под приметной сосной или елью – его тайник.
Он помолчал, наклонив голову, будто прислушивался к воркованию ручья и цокоту белок.
– Так что никого не опасайся, Мартин Бут. Никто не придет сейчас ловить Нэхайосси, которого вы называете три-под-эро. Все отправились под Белую скалу – искать порох, и виски, и золото, пока Ральф валяется пьяный в смерть. Я слышу, как лают псы на той стороне долины. Ты первый, кто поспешил посмотреть, с кем же все-таки встретился старый Ральф.
– А ты? – буркнул Мартин, исподлобья глядя на метиса. – А, Узумети? Почему не ищешь с ними? Я уверен, ты смог бы найти. Ты один из лучших следопытов в поселке.
– Я давно проверил тайник. Там нет золота, – просто сказал метис, еще сильнее щуря узкие глаза. – И еще потому, что за шкуру взрослого волка дают премию в пять долларов, за осколкового кота – восемь, за Уохчинктонку, который бросается сучьями в лесорубов, – пятнадцать, за веревочника – двадцать пять. За три-под-эро я тоже смогу взять двадцать пять.
– Двадцать пять! – Мартин огляделся по сторонам, снова вытер вспотевший лоб. – Так много... Этот трипод, он, верно, очень... очень опасен?..
Метис развеселился. Он не улыбнулся и не засмеялся, но в черных щелках-глазах, когда он посмотрел на Мартина, что-то неуловимо изменилось.
– Нет, Мартин Бут, – негромко, как ребенку, сказал он. – В этих краях все знают, что Нэхайосси плюется камнями. И немногие – зачем ему длинные ноги.
– Чтобы догонять жертву, – предположил Мартин и на всякий случай снова огляделся по сторонам. На Красном ручье никого не было видно: ни жаждущего крови триподеро, ни толпы дровосеков с ружьями и топорами, ни их шумных псов. Ровно гудели сосны. Звенели комары.
– Чтобы подниматься выше деревьев, – сказал Узумети, выбираясь на противоположный берег. – Нэхайосси обычно охотится на птиц. У него очень мягкий рот и совсем нет зубов. Потому он нападает лишь на ту дичь, которая может поместиться у него за щекой.
– Ну да? – Мартин снова промокнул лоб, теперь уже от растерянности. У него на языке так и вертелся вопрос, не был ли в таком случае и триподеро пьян, если вдруг принял Ральфа Канинга за птицу.
И как далеко за прошедшее время мог уйти чудо-зверь?
Мартин еще немного помялся, понизил голос и спросил:
– А если эти двадцать пять долларов заплачу тебе я... Ты поможешь мне раздобыть тушу? Мне нужно, Узумети. Очень нужно.
Метис, изучающий землю на той стороне ручья, как раз там, куда Ральф Канинг зашвырнул свой камень, обернулся и долго в молчании смотрел на Мартина. А потом произнес:
– Пойдем.
– Ты слышал?
Бабиетта Пек прошлась по засыпанному стружкой полу, воинственно махнула плетеной корзиной и демонстративно опустила ее на верстак.
Мастер Иезекил Пек смерил дочь взглядом, сдвинул на лоб очки толстого стекла и послушно заглянул в корзину.
– Что, хорь передушил несушек? – спросил он, окинув взглядом содержимое. – Как-то мало яиц.
– Нет, – Бабиетта надула губы. – Нет, нет, я про триподеро. Мартин Бут собирается искать в лесах триподеро. Ну, того, которого вроде бы видел Ральф Канинг.
– Мартин Бут всерьез планирует свое будущее, – мастер Пек опустил очки на положенное им место. – Хотя я думаю, что он слишком хорошего мнения о своих способностях охотника.
– Жан Дерош тоже будет охотиться, – с вызовом сказала Бабиетта.
– Очень хорошо, – серьезно кивнул мастер Пек. – Жан – повеса, плясун и хам, будет скверно, если на тебе женится именно он. Зато у триподеро так появится больше шансов быть пойманным. Так что пусть ищут. Надеюсь, они не передумают, а зверь не покинет наши края.
– Опять ты за свое, – Бабиетта топнула хорошеньким сапожком. – Это просто ужасно. Жан такой красавец, а Мартин мог бы подарить мне на свадьбу шляпу. Шелковую шляпу с лентами под подбородком, как носят в городе! Мартину после смерти старого Бута отошла лесопилка, а Жан бьет пушного зверя почти так же хорошо, как индейцы. А из-за тебя опять они оба день-деньской носятся по лесам. Дай мне уже, наконец, стать чьей-нибудь женой!
– Деточка моя, – мастер Пек отложил очки и взял в свои маленькие сухие руки ладони Бабиетты. – Тебе было пять в тот год, когда с гор сошел осыпной болтер. Я помню тот день, как сейчас. Мы стояли лагерем у маленького озера, чудного глубокого озера, окруженного высоченными елями, у самого подножья Ломаного пика. И вот сначала над верхушками деревьев послышался вздох, такой, знаешь ли, странный звук, точно воздух засасывало в глубокую пещеру. Собаки залаяли, лошади заржали и начали беспокойно ходить у коновязи, бойцовый петух Билла Уоррена заверещал, а следом легонько содрогнулась земля. И Билл, поглядев на Ломаный пик, воскликнул: «Что там дымит?», потому что далеко-далеко над зеленым склоном вился такой вроде бы туман. Это уже потом я узнал, что за болтером стелется хвост из поднятой им пыли, земляной взвеси и щепок вывороченных деревьев. И тогда я завопил: «Землетрясение!», потому что земля задрожала, и дрожь нарастала и нарастала, а на лесистом склоне Ломаного пика обозначилась широкая полоса, и эта полоса все увеличивалась, а потом мы услышали грохот, и рев, и треск. Адский шум приближался. Деревья в лесу ломались, как прутики, или отлетали с корнем, и вот, не успели мы с Биллом и глазом моргнуть, как все было кончено: с ревом, какого не услышишь даже от паровоза, бешено вращая глазами, в долину сошел болтер. Я затрудняюсь сказать тебе, какого он был размера: все, что я видел, – черную тушу и огромную пасть, и туша эта закрывала от меня небо, и горы, и сосны, и сводчатая зеленая пасть у него была как тоннель, как пещера, куда там киту Ионы. И этой пастью, как огромным ковшом, болтер смел и лес, и подлесок, и живущих в лесу птиц, и зверье, и охотников, и работающих на склоне лесорубов. И наш лагерь. Я стоял чуток в стороне, так и уцелел, потому что, когда разверзся самый ад, мы с Биллом упали в озеро. Так, по пояс в воде, мы и дрожали, не осмеливаясь выбраться на сушу, пока за нами не прислали лодку. А болтер просто захлопнул пасть и уполз, поглотив все, что успел захватить.
Бабиетта слушала отца с выражением величайшего терпения на лице.
– Мама твоя тогда погибла, – чуть тише добавил мастер Пек. – Хорошо, что тебя еще накануне увезли к доктору на другую сторону озера. И тогда я поклялся, дитя. Я поклялся, что пройдет тридцать лет, и ни один житель этой страны не будет знать, как выглядели веревочник или снежный бассет, если только не придет в мой музей. Музей редких и вымерших тварей Иезекила Пека.
– Никто не придет в твой музей, потому что он находится в сарае в лесной глуши, – сказала Бабиетта, высвобождая кисть из рук отца. – Да и некому будет пополнять его, потому что, к несчастью, у тебя всего одна дочь, которую ты можешь продать тому, кто притащит тебе диковинку.
– Кто добудет мне самую диковинку! – поднял палец Иезекил Пек. – Или же тому, кто натащит их больше.
Бабиетта покачалась на носках сапог – взад-вперед.
– Мартин милый, но он заработает удар, если будет лазать по склонам. А Жан Дерош все равно не сможет добыть тебе болтера, – сказала она, отвернувшись. Ковырнула пальцем каплю смолы на дверном косяке вместе с прилипшей к ней толстой ночной бабочкой. – Человеку такое и не по силам.
– С Божьей помощью человеку по силам все, – возразил ей отец. – С Божьей помощью и динамитом человеку под силу даже болтер. Пусть кто-нибудь из твоих кавалеров для начала добудет мне триподеро, которого выгнало в леса освоение западных земель. А насчет болтера не волнуйся: уже два с половиной года, как ему пришел конец, когда он в очередной раз соскользнул с крутого склона – прямо на каменоломню. Парень, работавший там, не растерялся и зашвырнул ему в пасть динамит. Вот был бы славный жених для тебя, да, боюсь, он до сих пор не оправился от контузии. Я наводил справки, когда искал останки болтера.
Мастер Пек любовно протер тряпочкой отполированный кусок челюстной кости, служащий ему верстаком.
– А теперь иди и не мешай мне работать.
Когда Бабиетта послушно вышла, прижимая к груди корзину с яйцами, ее отец принялся набивать опилками твердолобого осколкового кота, обычный экспонат «Лавки чучельных дел мастера Иезекила Пека».
Местность за Красным ручьем понемногу понижалась; сухой и чистый сосновый лес сменили лиственницы, орех и осина, все чаще попадались бочажки, затопленные водой. Где-то в ветвях отчаянно куковала кукушка, ей вторило размеренное лягушачье кваканье. В кустах сновала разная мелкая птица.
Следуя указаниям Узумети, Мартин Бут все чаще сходил с тропы, проверяя кочки. Он устал и перемазался, как сам черт. Наконец, метис, оставшийся чем-то довольным, решительно завернул к югу.
– Мне показалось, след ведет в другом направлении, – сказал Мартин, с укором глядя на потертую бахрому на куртке Узумети.
– След ведет во всех направлениях, – равнодушно отозвался тот. – Нэхайосси петляет и топчется, возвращается и пересекает свой путь. Но ты прав, свежий отпечаток сейчас смотрит на север.
– Тогда почему…
– Почему мы забираем на юго-восток? Потому что держим путь к моей хижине. Мы нашли место, где Нэхайосси бывает чаще всего, и теперь нам много чего понадобится для охоты, Мартин Бут. Лопаты, чтобы вырыть глубокую яму. И кусок парусины, чтобы застелить ее сверху дерном. А еще три, а лучше четыре медвежьих капкана. И порядком зерна.
– Зерна?!
– Для щеглов, – Узумети обернулся, посмотрел непроницаемым взглядом. – Помнишь, что я говорил про птиц? Мы наловим щеглов и привяжем их над нашей ямой, пусть прыгают и кричат. Сейчас хорошее время: птенцы учатся летать…
– Птенцы, лопаты, парусина… – повторил Мартин, оглядываясь назад. – Сколько это все займет времени? Мне надо скорее, Узумети. Я не могу сидеть в засаде дни напролет и ждать.
– Тогда к черту птенцов, – задумчиво сказал Узумети. – Иди и приведи Ральфа Канинга.
– Ральфа? Зачем? – Мартин испугался. – У него язык как помело.
– Сделать из него наживку, – Узумети беззвучно шел вперед. – Потому что триподеро пометил его.
Мартин выразительно промолчал, перелезая через поваленный комель, и метис снизошел до объяснений:
– На пригорке над Красным ручьем я нашел это, – он полез в суму и продемонстрировал Мартину кусок камня. – Думаю, раз в жизни Ральф Канинг сказал правду: Нэхайосси на него бросился. Не знаю, чем так полюбился Нэхайосси Ральф Канинг. Может, он так воняет, что это подействовало, как снадобье из бобровых желез, которым я иногда брызгаю лисьи капканы. Есть же лисы, что наслаждаются запахом всякой тухлятины. А значит, лучше приманки нам не найти.
– Ты предлагаешь использовать для наживки человека?!
– Не обязательно целиком; достаточно будет принести палец или скальп…
С последним словом Узумети обернулся и сощурился: у Мартина мелькнула мысль, что метис наслаждается моментом.
– Про Ральфа – это была шутка. Держись от него подальше – дурной он человек. Готовь зерно, Мартин Бут.
– Слушай, ты же не шутишь обо всем остальном? – после долгого молчания спросил Мартин, ковыряя засохшую на рукаве грязь. – Тут где-то таскается жуткого вида создание о трех ногах, а я буду ползать в кустах, как дурак, отлавливая птенцов, на потеху всему поселку… Может, ты считаешь, что двадцать пять долларов – недостаточно хорошая цена? А может, ты сам понятия не имеешь, как следует охотиться на триподеро? – он сжал кулаки и шагнул вперед. – Может, ты ничего, кроме мускусных крыс, не ловил, куда там особым животным!
– Назад! – резко сказал Узумети, и тут за спиной Мартина грохнуло. И почти одновременно с этим от ствола лиственницы с визгом откололся кусочек коры и упал Мартину под ноги. Мартин, послушно шарахнувшийся в сторону, тяжело обернулся.
– Что это было? – пробормотал он и, нахмурившись, уставился на белое облачко дыма, рассеивающееся среди деревьев. В зарослях лещины едва угадывался силуэт человека, медленно опускавшего ружье. Шляпа у него была украшена красными перьями куропатки.
– Это молодой Дерош, – сказал Узумети, не двигаясь с места.
– Вижу, – пробормотал Мартин, делая шаг назад. – Какого черта! Он совсем спятил! Ты видел? Он пытался меня убить!
Человек на другом краю поляны угрожающе потряс ружьем и исчез в просвете между больших валунов.
– Я так не думаю, – рассудительно сказал Узумети. – Жан Дерош меткий охотник. Хотел бы – убил.
Они посмотрели друг на друга.
– Я думаю, он хотел напугать, – добавил Узумети. – А зачем – тебе известно лучше меня. Я сказал: «Ты первый, кто поспешил пуститься за Нэхайосси». Так вот, Мартин Бут, он – второй.
В лесу пахло тиной.
По вечерам Узумети разводил костер, набивал трубку табаком и сосновой стружкой, и тогда по воздуху плыл густой теплый запах бальзамической сосны, но сегодня в лесу воняло – гнилью, прелыми листьями, выброшенными на берег кувшинками. Мартин на четвереньках выбрался из палатки, высморкался в два пальца и сморщился: вонь доставала, несмотря на насморк. Он простыл из-за ночевок на лапнике, а может, просквозило, пока махал лопатой на ветерке. Ям они понарыли великое множество. Пока что в них попался один кабан и один крот, да еще ужей понаползло, как в змеиный день.
– Так таки расскажи про особых зверей, Узумети, – попросил Мартин и приложился к кружке с горячим чаем. Быстро темнело. Ночь обещала быть безлунной. – Кого еще тебе довелось видеть. Кого – поймать.
Узумети одобрительно усмехнулся.
– Ты начинаешь соображать. «Поймать» и «видеть» – это две разные истории. Даже «видеть» и «смотреть» – две совсем разные. Не все из того, о чем рассказывают по факториям, правда. Люди часто видят в лесу то, что им хочется увидеть. Почему за осколковых котов дают всего по восемь долларов премии, хотя иногда леса от них очень страдают? Уж ты, как хозяин лесопилки, должен об этом знать.
– Потому что лесорубы склонны каждую отскочившую щепку и подрубленный не с той стороны ствол приписывать осколковым котам, – гнусаво сказал Мартин и чихнул. – Несчастных случаев очень много. Как известно, лес рубят – щепки летят. Опять же, бури… Послушать дровосеков, так коты почему-то охотней всего безобразничают у моря, где и так сильные шторма…
– Так и есть, – Узумети пошарил палкой в костре. – Мне говорили, каждый месяц в Гудзонское общество приносят с десяток разных котов. Иногда детенышей рыси или пантеры, а иногда просто котов из канавы, тех, что покрупнее. И у каждого разбит лоб, потому что добытчик идет с историей, как он обманул зверя, вставив в ствол дерева стальную пластину.
Уземети плюнул на землю.
– Ужас, – Мартин зевнул. – Ну, а ты сам, ты видел осколкового кота?
– Ловил нескольких. Один мне руку разодрал, – метис сделал длинное движение вдоль всего предплечья и кисти. – Другой загрыз мою собаку и провонял палатку. Мех у них никудышный даже зимой, а нрав дикий. Дурные животные. Но посмотреть, как настоящий осколковый кот разбегается и разбивает лбом дерево, – это многого стоит. Правда, их здесь больше нет. Я убил последнего.
– Жаль, – пробормотал Мартин. – Кстати о вони. Мы плохо разбили лагерь в этот раз. Что это так смердит? Дышать невозможно, – он снова чихнул. – Должно быть, из болота.
– Да нет, – Узумети затянулся, медленно выдохнул дым. Поджал под себя ноги. – Дело в другом. Иногда люди, наоборот, смотрят в лес – и не видят того, что он им показывает.
Он наклонился вперед и негромко сказал:
– У тебя за спиной стоит сквонк. Обернись влево, но медленно. Не стоит его пугать.
Мартин, будто его схватил прострел, повернул голову влево, и увидел глаза, огромные, черные и слезящиеся. В их влажном блеске отражалось пламя костра. Сквонк смотрел на огонь, а потом опустил веки и вдруг глянул прямо на Мартина. Мартин оцепенел, у него мелькнула мысль, что он никогда в жизни ни у одного живого существа не видел таких умных и таких несчастных глаз. Одновременно с этим нос резанула новая волна болотной вони, приправленная запахом тухлых яиц. Наверно, из-за этого Мартин как-то неловко пошевелился, и сквонк исчез. Кусты черемухи качнулись, и Мартин успел только увидеть удаляющийся в темноту хвост. Тоненький, будто кабаний, с жалкой кисточкой на конце.
– Это?.. – он повернулся к метису, едва дыша. – Это что, и правда?..
– Сквонк, – кивнул Узумети и поднял палку. – Слушай!
Несколько мгновений в чаще было тихо – не считая шума листвы, ежиного топота и далекой перебранки каких-то ночных птиц, а потом звуки леса перекрыл тоненький плач.
Он был такой горький, такой надрывный и искренний, что Мартин вцепился в кору бревна, на котором сидел, так, что побелели пальцы.
Кто-то рыдал посреди леса, стонал, бормотал и прихлюпывал, трубно сморкался, на мгновение затихал – и снова срывался в бесконечный поток слез.
– Этого не может быть, – Мартина передернуло. – Это прямо как… человек.
– Это плачет сквонк, – Узумети положил руки на колени. – Говорят, жалуется на то, что родился таким безобразным. Это правда, уродливей зверя нет. Ты успел его рассмотреть?
– Нет, я не… – Мартин вполз в палатку и появился оттуда уже с ружьем. – Узумети, чего ты сидишь, это же наш шанс. К черту трипода, мне уже надоело рыть ямы и привязывать перепуганных птенцов, которые срут мне на руки. Давай окружим его, и я завтра же притащу его старому Пеку. Сквонк умеет защищаться? Он опасен?
– Мартин Бут, если ты решишь охотиться на сквонка, наши пути разойдутся, – сказал Узумети, не двигаясь с места.
Мартин молча опустил ружье.
– Потому что безобиднее твари в этих лесах нет, – метис вытряхнул трубку в огонь. – А больше причин убивать сквонка нет. Ни шкура, ни мясо его вонючее никуда не годятся, даже как приманка. Он не нападает на лесорубов и горняков, не портит посевы и имущество, не заманивает путников в топь, просто иногда оплакивает в глуши свою долю – и всё. Мой народ говорит: убивать сквонка – плохая примета.
Мартин пнул головешку, выпавшую из костра. Темнота разорвалась ворохом искр.
– Ты, никак, насмехаешься надо мной, Узумети, – сказал он, откашлявшись. – Мы охотимся на триподеро, который питается птичками, и ты сам рассказывал мне, как поймал и продал вери-верихвостку какому-то городскому типу, а уж смешнее и безобиднее зверюшки нет! Почему сейчас тебя вдруг заело…
Не дослушав, Узумети размахнулся и подбросил вверх палку, которой мешал угли. Вертясь, она описала широкую дугу и канула по ту сторону кустов. Плач в чаще оборвался. Послышались удаляющийся топот и расстроенное бормотание, и снова все стихло.
– Убивать сквонка нельзя, – повторил Узумети. – Это никому не принесет счастья. Вряд ли девушка, из-за которой ты задержался в этих местах, будет рада, если ты положишь к ее порогу бородавчутую и вонючую шкуру сквонка.
– Да что ты знаешь! – рявкнул Мартин. – Что б ты понимал!
Он сорвал с бревна одеяло, на котором сидел, выкрикнул: «Завтра я возвращаюсь!», и, отвернувшись от Узумети, в неверном свете костра очутился перед склонившейся к нему мордой триподеро.
Триподеро стоял, наклонив голову, и округлое черное отверстие его рта смотрело прямо на Мартина. Из вытянутых в трубочку губ дуло горячим влажным ветром – ровно, как из сопла кузнечных мехов. Правая щека трипода сильно оттопыривалась. Взгляд небольших глаз, окруженным третьим веком, был бессмысленным и любопытным одновременно – как у курицы. И под этим куриным взглядом Мартин мгновенно ощутил себя червяком, которого сейчас склюют.
Позади раздался щелчок: Узумети взвел курок ружья.
Триподеро немедленно шевельнулся, наклонил голову на другой бок и уставился Мартину за спину. А затем одновременно грянули выстрел и громкое «Пу!», и пуля с визгом ушла куда-то в сторону, триподеро вильнул толстым хвостом, разметывая головешки костра, и вознесся, взлетел на удлинившихся ногах высоко над Мартином. И оттуда, сверху, он еще раз прицельно плюнул в Узумети: Мартин услыхал, как тот зло вскрикнул. А потом на них с метисом обрушился град камней, мелких и противных, как дробины.
– Бут! – крикнул Узумети, и Мартин спохватился, вскинул ружье и выстрелил наугад, куда-то в покрытое не то мехом, не то перьями брюхо. Раздался странный звук, будто лопнул натянутый барабан. Мартина обдало теплой жижей. Ноги, похожие на ствол подзорной трубы, вздрогнули и резко укоротились. Мартин уронил ружье и прикрыл голову, опасаясь, что триподеро вот-вот рухнет на него. И тогда под ноги Мартину свалилось что-то округлое и скользкое. Он схватил это, посмотрел и заорал: у него в ладонях лежал птенец, окруженный плотной перламутровой оболочкой, пронизанной багровыми сосудами. Из лопнувшего живота триподеро к птенцу тянулись длинные жгуты и потеки густой слизи.
«Полупереваренный обед», – с омерзением подумал Мартин и отшвырнул трупик в сторону. А триподеро качнулся вперед, вильнул хвостом и вдруг пнул Мартина так, что тот повалился на перезаряжающего ружье Узумети и на палатку. В наступившей бестолковой кутерьме, сопровождаемой руганью и шумом, Мартин пропустил момент, когда чудесный зверь развернулся и исчез в лесу.
– Вот же дрянь, – простонал Мартин, когда Узумети вновь развел костер. Они обозревали растерзанный лагерь. – Он был почти наш, а теперь надо снова идти за ним. Ненавижу.
– Ты его подстрелил, – утешительно сказал метис. Он нашел под корягой оброненную трубку и выглядел очень довольным. – Он истечет кровью. Завтра мы подберем его тушу в лесу.
– Нет, надо идти сейчас, – Мартин лихорадочно собирал мешок. – Мы не одни его ищем. Мало ли, кто придет на выстрелы. Падальщиков полно…
– Завтра утром, – повторил Узумети. – В темноте мы будем метаться, как слепые котята.
– Я иду сейчас, – упрямо сказал Мартин. – Я уже послушался тебя и не выстрелил в сквонка. Сиди здесь, если хочешь, я справлюсь. Да и двадцать пять долларов сэкономлю. В конце концов, это я его подстрелил.
Мартин метался по оврагам до самого утра. Рассвет застал его на излучине маленькой лесной речки, спящим сидя, привалившись к стволу дерева, с ружьем между колен.
Он не нашел триподеро, ни живого, ни мертвого. Ни следов крови. Ни просто следов.
Вечером следующего дня, когда мрачный, как туча, Мартин вышел на крыльцо торгового склада, куда ходил за патронами, со скамьи навстречу ему поднялась девушка.
– Здравствуй, Бабиетта, – вымученно улыбнулся Мартин, розовея лицом.
– И ты здравствуй, – сказала Бабиетта и сдула покачивающийся у щеки золотистый локон. Мартин порозовел еще больше.
– Как дела? – рискнул он. – Как поживает твой досточтимый отец?
– Мартин, – перебила его Бабиетта. – Я очень устала.
Повисло молчание, разбавляемое лаем поселковых собак, визгом пилы в отдалении и смехом пробегавших мимо крыльца детей.
– Я совсем здесь зачахну, Мартин, среди опилок, чучел и ужасных людей. Работы я не боюсь, и в хозяйстве у меня все как надо, но я очень хочу в город. Туда, где музыка, фонари, экипажи, дороги мощеные. Ты что-нибудь думаешь делать на этот счет? Как у тебя дела?
– Я делаю, – сказал Мартин. – Ты же знаешь, я делаю.
– Давай убежим, – сказала Бабиетта.
Он молчал, поэтому она добавила:
– Просто сбежим и все. И уже в городе найдем толкового управляющего лесопилкой. Вот увидишь, дела пойдут в гору, когда я возьмусь за тебя.
Мартин стиснул зубы.
– Ты сама не знаешь, о чем говоришь. Я обещал твоему отцу. И я не хочу, чтобы в поселке про тебя говорили плохо. И я должен, черт, я должен уже, наконец, это сделать!
– Ты дурак, Мартин Бут, – сказала Бабиетта. – Такой же, как и все остальные. И еще ты ужасно выглядишь и пахнешь болотом. Ладно, ищи своего зверя. Надеюсь, ты не напорешься в лесу на какой-нибудь сук и не свалишься без сил где-нибудь в овраге. Я еще немного подожду.
За углом склада Мартина встретил удар в челюсть.
– Эй! – возопил Мартин, оседая на землю. Жан Дерош, поджидавший в засаде, схватил его за грудки и приложил спиной о бревенчатую стену.
– Держись от нее подальше, жирдяй, – сказал Жан и ударил снова. Когда он занес руку в третий раз, Мартин с ревом перехватил ее и с силой толкнул Дероша назад. Мартин был тяжелее, поэтому Жану пришлось отступить. Мартин тут же изловчился и врезал ему по кривящимся губам. И еще раз – по скуле.
Оба покатились в пыли.
– Развлекайся с бревнами!
– Женись на козе!
Жан вывернулся, встал, вытирая разбитую губу.
– Ты ничтожество, не сумел найти зверя с пропоротым брюхом. Не ходи в лес, Бут, оставь охоту настоящим мужчинам.
– Откуда? – спросил Мартин. – Откуда ты зна…
– Пока ты тратил время на помесь свиньи и птицы, я выследил годага, – сказал Жан, наклонившись к самому лицу Мартина.
Тот засмеялся.
– Годага, – он смотрел на Жана, все еще сидя на земле, и хохотал. – А почему не сразу болтера?
– Потому что болтеров больше нет, а годаг есть, – Жан отряхнул куртку от пыли. – И я нашел кое-где в лесу меченые им деревья.
Мартин сложил руки на животе.
– Дерош, – начал он, – годаг – это такая жуткая тварь, что если один из них появился здесь, надо собирать народ и идти на него всем миром. Ничего хорошего нельзя ожидать от животного, любимой пищей которого является дикобраз. Я слышал, что приключилось с парнем, который заснул под дубом, где годаг обычно копал желуди. Беднягу загнали на дерево, и он просидел там четыре дня, а годаг караулил его и приходил почесаться о ствол головой, а когда ему надоело, он просто подрыл дерево, и оно упало. Тому парню отгрызли стопы, кисти и нос, и я лучше встречусь с разъяренным медведем, чем с добродушно настроенным годагом.
– Это потому, что ты трус, – сказал Жан и повернулся к Мартину спиной.
– У тебя ничего не выйдет, – Мартин уверился, что беседует с будущим покойником, поэтому старался говорить в эту спину доброжелательно. – Чтоб охотиться на таких зверей, надо знать их повадки, иначе тебе отгрызут кулаки, которыми ты безостановочно машешь, и вот тогда я еще раз посмеюсь над тобой.
– Мне есть, к кому обратиться, – отрезал Жан и зашагал прочь. Мартин с трудом встал и поплелся следом. Ему совершенно не хотелось продолжать «дружескую беседу», но последние слова посеяли в нем тяжелые сомнения.
Пройдя за Жаном на задворки трактира, он убедился в своих подозрениях.
– Хау, Узумети. Теперь ты, значит, ему помогаешь?
Метис не ответил. Жан повернул к Мартину распухшее лицо.
– Ты еще здесь? Я ведь могу тебя измолотить!
– Я не с тобой разговариваю. Ну, так как, Узумети?
– Ты ведь решил ходить по лесам в одиночку, – пожал плечами метис. – А я зарабатываю, как умею. И к тому же мне хочется принять участие в охоте на годага. Безоары из его желудка охраняют от дурных сил.
Мартин кивнул. Говорить больше было не о чем, и все-таки он спросил:
– Так сколько ты берешь за годага, Узумети?
– Не говори ему! – вскинулся Жан, но Узумети спокойно ответил:
– Пятьдесят.
Мартин развел руками.
– Ух ты! Целое состояние. Только почему ты уверен, что у Жана есть такие деньги? Дерош, ты что, ограбишь банк, чтобы расплатиться?
– Отдам ружье, – просто сказал Жан. – Или лодку, сукно, удочки, свои капканы. Порох. Меха, которые набью зимой. Все отдам. Только после того, как получу годага. И Бабиетту.
– Эй, сынок.
Мартин поморщился, как от зубной боли. С самой драки за складом за ним тенью ходил еще один человек, и тень эта страшно воняла, была небрита и нетвердо держалась на ногах. Вот и сейчас при его приближении к дому тень поднялась из зарослей цветущей крапивы.
– Ты, мистер Бут. Я к тебе обращаюсь. Удалось вам поймать моего трехлапого гада?
Мартин молча примеривался наколоть дров, а Ральф Канинг маячил у него за спиной и жаловался.
– Тот еще гад. Хвостатый! А рот! Это же не рот, а настоящая пушка. Удалось вам его подбить?
– Замолчи! – попросил Мартин.
– Вижу, что не удалось, – неожиданно трезвым голосом произнес Ральф Канинг, и Мартин даже обернулся взглянуть на такую диковинку. – Твоя беда в том, мистер Бут, что ты связался не с тем человеком. И зачем было идти к краснорожему ублюдку? Как будто в поселке нет больше людей, знающих, как обращаться с «особой дичью»! Вот я – знающий, – Ральф выдержал недоверчивый взгляд Мартина. – Не веришь? А ведь это я добыл агропельтера, еще когда работал на лесопилке твоего дяди, и все, кто постарше, об этом помнят, спроси хоть кого. Такая он сука был, этот агропельтер, такой паразит, целый сезон изводил лесорубов, никакой возможности работать не давал. Когда мы с парнями шли в лес, ни дня не проходило без несчастного случая. И вроде мы каждый раз выбирали новое место, а этот сученыш уже был тут как тут. То свесится с ветки, то выскочит из дупла и как огреет дубиной, то из-под корней высунется, ткнет длинной палкой парню промеж ног. Доходило не то что до увечий – до смертоубийства. Глядишь – а парень, который пошел вместе с тобой обрубать сучья, уже лежит с проломленной головой, или в спине у него торчит кол, прямо напротив сердца. Жуткое дело, люди боялись ходить в лес. А ведь я нашел на засранца управу. Сделал соломенное чучелко, обрядил в штаны и рубашку, положил рядом топор. Вроде как мужик остановился передохнуть на солнышке. Агропельтер мой кидался ветками, а тому хоть бы хны, агропельтер озлился, бросился на него – и прилип.
Ральф харкнул на землю.
– Да, – вынужденно согласился Мартин. – Узумети тоже говорил, что один из работников лесопилки как-то поймал Уочинктонку. Только я не знал, что это был ты, Ральф.
– Ну, еще бы, – кивнул Ральф Канинг. – Скажет он про меня. Узумети! Этот беспородный ублюдок слишком много о себе думает. Ты знаешь, что он обирает чужие силки и капканы? За такое и убить не грех.
Ральф еще раз сплюнул.
– Что, не веришь? А поспорим на что хочешь, что он наведывался в мой тайник!
Мартин смутился, а Канинг захохотал.
– Во-от. Ты знаешь об этом. Но чего-то у вас с ним не вышло дружбы, я погляжу?
– Мы поссорились из-за сквонка, – неохотно признался Мартин, увязывая дрова в поленницу. – Узумети не позволил мне застрелить его. А триподеро я упустил. А теперь они вместе с Дерошем идут на годага.
– Сквонк? Ты сказал «сквонк»? Так чего же ты тут страдаешь, сынок?!
– Ральф, – Мартин повернулся, упер руки в бока. – Чего тебе от меня надо?
– Хочу помочь тебе, парень.
– Хочешь подзаработать за мой счет, – отрезал Мартин. – Знаешь, я уже сыт по горло рытьем ям по чужим указкам. И пока что не хочу идти в лес. Мне надо подумать насчет того триподеро, понять, что я упустил. А ты мне очень мешаешь.
– Засунь свои деньги в самое глубокое дупло, какое найдешь, – четко сказал Ральф Канинг. – Я просто хочу утереть им нос. Этому краснорожему ублюдку и драчливому зазнайке, сыну Дерошей. Поколотил он меня, ишь ты. Меня бы вполне устроило, если бы, пока они там убиваются о годага, ты обвенчался с Бабиеттой Пек. Их охота будет долгой, ну а ты тем временем можешь поймать сквонка. Старый Пек изойдет на слюни, лишь бы заполучить его.
– Узу… Метис сказал, убить сквонка – позор для охотника.
Ральф Канинг захохотал.
– Ты его видел, парень? Видел сквонка?
– Нет. Не успел рассмотреть.
«Только глаза», – подумал Мартин.
– Это же ходячая казнь египетская. Безнадежно ущербная тварь. Покончить с его страданиями – честное дело. Милосердное и полезное ввиду женитьбы.
Не отвечая, Мартин поднялся на крыльцо, собираясь захлопнуть дверь перед носом Ральфа Канинга, но тут из соседнего дома вышла Бабиетта. Один из последних закатных лучей, проскользнувший из-за верхушек елей, упал на ее волосы, позолотив их нимбом. Бабиетта погладила кошку и звонко захохотала, увидев, как мальчишки гоняют друг к другу палочками перепуганного енота.
– У меня есть план, – пробубнил Ральф Канинг, проследив взгляд Мартина. – И я готов им поделиться.
Мартин Бут вздохнул и посторонился в дверном проеме, пытаясь втянуть толстый живот.
– Заходи.
– Не нравится мне погода, – буркнул Мартин, взглянув на небо.
На лес стремительно опускались сумерки. Было очень тихо: птицы умолкли в гнездах, ветер не качал деревья, и каждая ветка, на которую случалось наступить, ломалась с сухим треском, похожим на выстрел. Свет был желтым, а тени – чернущими.
– Точно, будет гроза, – согласился Ральф.
Они закончили устанавливать последний капкан и оглядели свою работу. Мартин хмурился. Он здорово сомневался в исходе мероприятия: капканы были установлены небрежно, Ральф делал все голыми руками, не заботясь о запахе, который может оставить. Мартин еле вытребовал у него право окурить капканы, а на предложение капнуть на приманку настойкой из бобровой струи Ральф презрительно рассмеялся:
– Мы же тут не на лисицу охотимся.
Кроме того, Мартина смущал выбор места для западни. Ральф затащил его на гору, и они расположились на маленькой площадке над обрывом, поросшей хвойными кустами. Мартина терзали сомнения: какой зверь в здравом уме придет на такой отшиб?
– Что, дадим им теперь выстояться? – спросил Мартин, разгребая песок над ловушками еловой веткой. Он устал и хотел уйти отсюда как можно скорее, хоть и был благодарен, что Ральф не заставляет его рыть новые ямы.
Канинг покачал головой.
– Не будем тянуть. Ночь приближается. Это лучшее время для охоты на сквонка, хотя в ноябрьские заморозки, я слышал, его вообще можно найти по дорожке из замерзших слез. Но до ноября малышке Пек точно не доходить свободной девушкой, так что начнем сегодня.
– Ральф, – Мартин все-таки решился высказать то, что его смущало больше всего. – Почему ты вообще решил, что сквонка следует искать здесь? У нас нет ни дорожки слез, ни собаки, которая бы его выследила, и вообще-то я видел сквонка в лагере Узумети, совсем далеко отсюда…
Канинг засмеялся полным табачной жвачки ртом, похлопал Мартина по плечу, пересек площадку и дернул за густо покрытую тонкими острыми листьями ветку, усыпанную крошечными шишками.
– Не волнуйся, сынок. Если в этих краях вообще обитает сквонк, он с охотой придет сюда, и никак иначе. Видишь эту кору? Это тсуга. Ничто так не любо безобразной скотинке, как поплакать в зарослях тсуговых деревьев. Поэтому-то сквонки живут в основном в Пенсильвании.
– А если сквонк сегодня решит поплакать под какой-нибудь другой тсугой? – спросил Мартин, разглядывая необычный узор хвои.
– У него ничего не выйдет, потому что в наших краях тсуги нигде больше не растут.
– Уверен?
– Я же лесоруб, – исподлобья глянул Ральф Канинг и засмеялся коротко и сердито. – Хоть и бывший. Да и ты, как хозяин лесопилки, должен бы разбираться в породе!
– Так и есть, – Мартин выставил перед собой ладони, удивленный этой вспышкой. – Ты все правильно говоришь. Не злись.
Они прибрали за собой, и тут Мартина осенило.
– А наживку, наживку-то! Давай мясо, или что там у тебя!
Ральф снова засмеялся.
– Ты понятия не имеешь, как следует охотиться на сквонка, сынок. Его не интересует еда. Думаю, его вечно мокрый нос настолько забит соплями, что он никакого запаха не уловит. Нет, сквонка приманивают на другое. Повернись-ка лицом к обрыву. Да, да, так, чтобы тебя было слышно всему лесу. И начинай.
– Что еще начинать?..
– Плачь!
Мартин маялся.
– Охо-хо-хо, о-хо-хо, ай-яй-яй-яй-яй, – уныло выводил он, боясь обернуться через плечо, чтобы не увидеть лица Ральфа Канинга. Он чувствовал себя очень глупо. Голосить, когда ты взрослый мужчина, на глазах у другого человека, пусть даже это всего лишь пропойца Ральф, оказалось ужасным делом. К тому же, гроза, подбиравшаяся к ним с запада, уже дала о себе знать. На щеку Мартина упала первая капля.
Ральф Канинг хлопнул себя по колену.
– Что с тобой, парень, ты ни черта не стараешься! Ты же говорил, что видел сквонка, значит, слыхал, как он ревет! Ну-ка замолчи. Дай я сам, – он прочистил горло. – Так. А-а-а, а-а-а, ай-ай-ай-ай-ай-ай-а, у-а-а-а-у, ой-ой-ой-ой-ой, ы-ы-ы, ы-ы, у-у-у-у!
– Похоже, – с удивлением шепнул Мартин. – Похоже, Ральф! У меня так не получалось.
– Верно, нечего тебе еще как следует оплакивать, сынок, – буркнул Ральф Канинг, и снова Мартин ощутил его косой недобрый взгляд. Ральф был трезв уже три с половиной дня, – с тех пор, как они заключили свой уговор над поленницей в доме Мартина, – и поэтому, наверное, время от времени чувствовал себя дурно.
– Давай, я продолжу, – предложил Мартин, почувствовав слабый укол жалости. – Я помоложе. Отдохни.
– Голоси, – согласился Ральф и, взяв ружье, встал с камня, – голоси, будто ты старый безобразный сквонк, который уже отчаялся, что однажды его найдет и полюбит другой уродец. Я покараулю.
Он скрылся за деревьями, которые уже тревожно скрипели под порывами ветра. На Мартина снова упала капля. А следом зачастил дождь, поливая опавшие иголки.
«Да конечно. Придет зверь в такую погоду», – подумал Мартин, однако надвинул шляпу пониже и продолжил свое унылое занятие.
Загрохотал гром. Стало темно, как ночью.
– Черт! – сказал Мартин. – А-а-а-а! У-у-у, ой-ой-ой-ой-ой-ой, о, ч-черт, Ральф, если ты проболтаешься об этом, я тебе не прощу, о-о-о…
Хлынуло.
– Черт! – повторил Мартин с непередаваемым выражением. Дождь колотил его по спине и по голове, ослеплял, оглушал, заливался в рот. За шиворот стекали холодные струи. Молния высветила склон и верхушки елей под обрывом.
– Да к черту! – проорал Мартин в третий раз и утер мокрый нос.
Дождь пах болотной тиной и немного – тухлыми яйцами.
Мартин опустился на корточки.
– Ральф, – напряженно сказал он через плечо, – этот запах…
Ему никто не ответил. Ветер раскачивал ветви и пригибал деревья. Гром еще раз раскатился над лесом, и в его затихающем отзвуке Мартин услышал, как кто-то приближался по тропке, ведущей на площадку. И этот кто-то пыхтел, как кузнечные меха, и время от времени протяжно вздыхал.
Всхлипывая с утроенным пылом, Мартин отполз за валун и высунулся оттуда. Дождь поливал как из ведра. Сверкнула молния, и Мартин увидел сквонка, неподвижно стоящего у края тропки.
Размерами сквонк походил на крупную свинью, у него были грустные вислые уши и брыли до самых колен. Пятнистая кожа, насколько сумел разглядеть Мартин, жесткая, как чешуя, была сплошь покрыта струпьями и бородавками, и кое-где чешуйки лопнули и сочились сукровицей. Беловатые пятнышки гноя усеивали морду. На хребте пучками топорщилась щетина.
«И все?» – подумал Мартин. Сквонк выглядел отталкивающе, но никакого устрашающего уродства Мартин у него не заметил. «Все врут люди», – с досадой решил он.
Сквонк, омываемый ливнем, робко ступил на площадку и приветственно хлюпнул. Уши его задвигались, тоненький хвостик, который Мартин в прошлый раз не успел толком разглядеть, заработал, как у щенка.
Мартин лихорадочно соображал, что делать дальше. Где-то рядом должен был ждать Канинг с ружьем, но Мартин не был уверен, можно ли на него положиться.
Гроза разошлась не на шутку. Молнии шпарили одна за другой, освещая лес холодным белым светом. Сквонк сделал еще несколько шажков. Он почти обошел камень, за которым сидел Мартин.
Мартин пошевелился, удобнее упираясь коленями в землю, и сквонк замер.
– Ах-ах-ах-ах, – пробормотал Мартин. – У-у-у-у.
И, плавным движением подняв ружье, взвел курок.
Они со сквонком смотрели друг на друга. Сквозь прицел была видна грустная морда с огромными влажными глазами, внимательными, как у человека. По наростам на носу сквонка струилась вода, хотя Мартин не сомневался, что сейчас это не слезы, а дождь.
Бока сквонка медленно поднимались и опадали. Он опустился на задние лапы, хвостик едва заметно застучал по земле. Зверь прикрыл веки.
«Черт! – подумал Мартин. – Черт!»
– Прости меня, свинка, – сказал он, нажимая на спусковой крючок.
Щелкнуло.
– Оно не заряжено, сынок, – сказал Ральф Канинг, выбираясь из-под опущенных до земли ветвей тсуги у самой тропинки, ведущей с площадки. – Я вынул патроны. Давай-ка, вставай.
– Почему? – крикнул Мартин.
Он стоял у края обрыва, и Ральф Канинг целился в него. Дождь лупил по головам, как сумасшедший.
Между ними застыл мелко вздрагивающий сквонк.
– Потому что твой дядя пинком вышвырнул меня с лесопилки, вот почему. С этого все и покатилось. Перебиваюсь, как поденщик, да вот беда – нигде не нанимают надолго. С охотничьим промыслом уже тоже лет пять как удачи нет, будто кто-то проклял.
– Ты же пьешь, – зло сказал Мартин. – У тебя же руки трясутся. Какая тут охота!
– Не всегда, сынок, – миролюбиво ответил Ральф. – Не всегда я пьян. Вот сейчас я трезв как стекло.
– Чего тебе надо? – Мартин все еще держал бесполезное ружье, прикидывая, сможет ли стукнуть прикладом Ральфа, если тот вдруг подойдет. – Ты хочешь забрать сквонка? Или вернуться на лесопилку?
– Я хочу, чтобы ты встал на край. Иначе я тебя застрелю.
Ветер швырнул в лицо Мартину водную взвесь. Он шевельнулся, и одновременно с этим неподвижно сидевший сквонк ожил: горестно вскрикнул и шарахнулся от Мартина, взбрыкнув толстым задом.
Лязгнула сталь. Сквонк пронзительно завопил, растянулся на земле, и в свете очередной молнии Мартин увидел, как дрожит его вытянутая задняя лапа, зажатая челюстями капкана. Цепь и бревно крепко держали сквонка. Уродец еще раз рванулся и расплакался, как ребенок.
– Ральф, – сказал Мартин, не двигаясь. Он промок до нитки, но ему было жарко. – Прекрати это. Прошу тебя.
– Успеется. Давай-ка сначала закончим с тобой. Ступай на край, мистер Бут.
Мартин сжал зубы.
– Люди часто срываются со скал, сынок. Особенно когда охотятся в грозу в одиночку. Особенно когда у них ссора с другим молодым охотником из-за девушки. Все видали, как ты дрался с Дерошем. Никто не удивится.
– Жан охотится на годага в северных лесах. Узумети подтвердит, что они были далеко.
– Кто поверит слову индейца? Ты был ночью в лесу, и они были ночью в лесу. Людям этого довольно. А для коронера я оброню здесь нож Дероша. Подобрал, когда этот говнюк молотил меня своими кулачищами.
– Ловко ты, – признал Мартин. Сердце у него бешено колотилось. – Ловко.
– А то, – Ральф Канинг прицелился получше. – Сам не верю, что так гладко получилось. Одним разом проучу самых окаянных гадов. Столько лет жду этого – страсть как. Еще и за сквонка долларов двадцать выручу. Я молодец. Обо всем позаботился.
– Я-то сам тебе ничего не делал, – Мартин выставил руки перед собой и тихонько шагнул, но не к краю, а вперед и в бок, подбираясь к Ральфу. – Я всегда к тебе хорошо относился.
Гроза шла на убыль, молнии светили все реже. В темноте у Мартина появился бы шанс.
– Да уж, ты ни черта не делал, – мелко засмеялся Ральф. – Даже не знал, что благосостоянием семейства обязан мне. Если б я не завалил агропельтера, шиш бы кто работал на вашей лесопилке. Он бы вам показал, Уочинктонка, – Ральф харкнул табачной жвачкой под ноги Мартину. – Показал бы, кто в лесу хозяин.
Еще шажочек вперед и вбок. И еще. И…
Щелк!
– Я же сказал тебе идти к краю! – гаркнул Ральф. Мартин почти не слышал его, скрючившись и воя от боли. Левая нога попала в капкан. Молния, болезненно ослепительная, высветила силуэт Ральфа, а следом за этим приклад ружья ударил Мартина в лицо.
Где-то рядом пронзительно голосил сквонк.
– Не заставляй меня стрелять, Бут! – рявкнула молния голосом Канинга. – Открывай капкан! Ну, живо!
– Сейчас, сейчас, – простонал Мартин, неловко становясь на правое колено. От боли он почти не соображал.
И тут, когда Мартин непослушными пальцами пытался нашарить пружину, назойливые рыдания смолки, и к плечу его привалилось живое существо.
Сквонк прижался к нему, как просящая защиты собака. Его бок, поразительно теплый, ходил ходуном.
Не рассуждая, Мартин склонился над капканом и нажал на пружины.
– Эй, сынок, что ты делаешь? Не трогай свинью! – крикнул Ральф. Щелкнул взводимый курок.
В глаза Мартину полетели хвоя и песок.
Он зажмурился на мгновение и поэтому чуть не пропустил, как освобожденный сквонк, приволакивая одну лапу, прыжками понесся к Ральфу Канингу и боднул его в колено, толкая в сторону обрыва.
Грянул выстрел, и вслед за ним раздался крик, и шум падающего тела, и грохот осыпающихся камней. Мартин выругался.
– Я не пойду проверять, как там и что, – сказал он, обращаясь к площадке над обрывом. – Люди часто срываются со скал в одиночку. Особенно, когда охотятся на других людей.
Сквонк стоял на краю, понуро опустив голову и всхлипывая. Мартин отжал пружины своего капкана, подполз к сквонку, погладил его трясущейся рукой по покрытому струпьями боку. Подергал щетинистую спинку.
– Не такой уж ты безобидный, – сказал он. – Все врут люди.
Сквонк согласно шевельнул вислыми ушами и потрусил к тропинке.
Мартин утер кулаком разбитый нос.
– Э нет, – сказал он, хватая сквонка за хвостик и чувствуя себя последней сволочью. Подцепил с земли приготовленный Ральфом мешок и натянул его зверю на голову.
Пусть до поселка запомнился Мартину смутно.
Вроде бы он все время с кем-то разговаривал – не то с Ральфом Канингом, не то с Узумети, не то с подступающими со всех сторон тсуговыми деревьями. Нога болела: толстый ботинок спас кость от перелома, но поврежденные мышцы ныли. Мартин с тоской думал о фляге с виски. Ему бы не мешало обработать раны. Наружно и изнутри. Тащить добычу было тяжело. Если бы не волокуши, Мартин бы не справился. Но Ральф обо всем позаботился.
«Позаботился обо всем».
Несколько раз он открывал мешок и объяснял увязанному в него сквонку, что, раз Иезекил Пек захотел иметь такого зверя, придется старому чудаку завести для него загончик.
«Ты будешь жив и невредим, – важно говорил Мартин. – Никаких чучел. Бабиетта будет тебя кормить. Баби… ет-та…»
Сквонк выглядел плохо. Он плакал не преставая, шкура покрылась слизистой пленкой, а из носа при каждом вздохе выдувались длинные скользкие пузыри. Он не пытался освободиться или сбежать. Мартин несколько раз вопрошал, как его лапка, но, конечно, не дождался ответа.
Поваленные стволы, кусты, буераки в темноте казались неузнаваемыми. Протяжно ухал филин. Несколько раз Мартину слышался волчий вой, но волки не появились. Должно быть, брезговали общением со сквонком. Запах тины пропитал Мартина насквозь.
Не дойдя до просеки, Мартин свалился в кусты и заснул. А когда проснулся и развязал мешок, долго смотрел внутрь, а потом закрыл лицо руками и разрыдался.
До крыльца Пеков Мартин доковылял ни свет ни заря. И даже почти не удивился, увидев караулящего под дверью Жана.
Выглядел тот плохо: по пояс измазан какой-то дрянью, с серым, усталым лицом и сосновыми иголками в бороде. Руки у Жана были ободраны, под ногтями запеклась жирная грязь.
При приближении Мартина он встрепенулся, как большая собака, открыл глаза. Нахмурился.
– Поймал годага? – спросил Мартин.
На скулах Дероша заиграли желвали, однако он сдержался и вдруг отвел взгляд.
– Кончился годаг.
– А, – сказал Мартин и заколотил в дверь.
Пришлось долго ждать, прежде чем изнутри сняли засов и в дверном проеме появилось морщинистое лицо мастера Пека. Он молча обозрел их и попытался закрыть дверь. Жан подставил в щель ногу.
– Я тут принес, что вы просили, – сказал Мартин.
Мешок упал с громким плюхом. Из-под него немедленно натекла небольшая лужа.
– Хотите взглянуть? – спросил Мартин и, не дожидаясь ответа, принялся развязывать тесемки.
Когда он перевернул мешок, на половицы обрушилось море прозрачной воды вперемешку со слизью и пузырящейся пеной. Жан Дерош за спиной у Мартина скверно выругался. Слизь вздохнула, булькнула, вспенилась сильнее, качнулась студнем – и всё. По дому поплыл сильный запах болотных испарений.
– Знакомьтесь, это сквонк, – сказал Мартин.
Мастер Иезекил Пек посмотрел на лужу сквозь толстенные очки.
– Lacrima corpus dissolvens, – без особого удивления сказал он. – По науке – «растворяющий тело слезами».
Жан еще раз выругался, гаже прежнего.
– И что, это нормально? – спросил Мартин глухо. – Это нормально, довести существо до… такого?
– Нет. Мартин Джерайя Бут, это не нормально, – вежливо ответил мастер Иезекил Пек. – Эти существа – ошибка природы. И я приложу все силы, чтобы таких существ оставалось все меньше и меньше, – он перевел взгляд на Жана. – Ты охотился на годага?
Жан кивнул.
– У него действительно такой большой рог? Говорят, из-за него годаг может увидеть только дикобраза, лезущего по стволу дерева. А другой добычи у него нет.
Жан молча кивнул еще раз.
– Туша? Шкура?
– В болоте, – сказал Жан, привалившись к косяку. – В Неодолимой трясине. Мы почти забили его с Узумети, но он сорвался в болото. И утоп, – Жан покосился на Мартина. – Можешь начинать ржать, если хочешь.
Мартин не засмеялся.
– Мастер Пек, – сказал он так вежливо, как только мог. – Позовите, пожалуйста, Бабиетту. Пусть она, наконец, скажет, кого бы выбрала, если бы мы пришли… не с пустыми руками.
Мастер Пек, маленький, сморщенный, уставился в лужу под ногами.
– Мне сегодня тоже нечем вас порадовать. Бабиетта не придет. Она сбежала с нашим священником в город. Да поможет ему, бедолаге, Господь.
Узумети объявился, когда Мартин вышел из дома после короткого сна, больше похожего на черную глубокую яму.
– Пойдем, – позвал он, а когда Мартин в невежливой форме отказался, попросил:
– Пожалуйста.
Пока они шли по поселку, их не оставлял мальчишка Хендриксонов. Он то забегал вперед, то плелся следом, и уже у самого леса набрался духу и крикнул:
– А правда, что вы, мистер Бут, поймали сквонка, насыпав соли и перцу ему на хвост, потому что он, этот сквонк, приходил рыдать над ручьем, и от этого рыба ловилась сразу соленой, а иногда и перченой? И что он так расчихался, что весь и вычихался, а моя бабка сказала...
– Чушь это все, – с тяжелым сердцем сказал Мартин. – Чушь собачья.
– А бабка моя говорит, что ее дед так же...
– Брехня это, про ее деда. Все чушь.
Мартин ковылял за метисом сквозь кусты, в изобилии растущие по берегам Красного ручья, и ни о чем не думал, просто слушал журчание воды и кукушку, отсчитывающую кому-то долгие годы жизни.
Небо было безоблачно синим.
– Я просто хочу, чтобы ты посмотрел до того, как уедешь, – сказал Узумети, раздвигая ветви.
– С чего ты взял, что я уеду?
Метис не ответил.
Они находились на излучине, выше отмели, где вода широко разливалась по камням. И на этой отмели, подобрав длинные ноги, лежал триподеро. Он набирал полный рот воды, запрокидывал голову и поливал себя фонтанчиком, топорща перья на шее, как купающийся в луже голубь.
Ему отвечали два крошечных фонтанчика.
Покачиваясь на полупрозрачных ножках, то втягивая их, то удлиняя, по отмели ходили два песочного цвета цыпленка. Они поочередно набирали воду в крошечные дырочки ртов и плевались друг в друга. Затем один из них придумал новую забаву: забираться на спину матери и съезжать в воду по широкому толстому хвосту. Все трое тихонько пересвистывались.
– Я думал, что подстрелил ее, – сказал Мартин, разглядывая зверей. – Тогда, в нашем лагере.
– Ты ее ранил. Было три птенца, – Узумети показал три пальца. – Ты порвал сумку на ее брюхе, но только с одним птенцом. Нэхайосси очень живучие.
– Зачем ты меня сюда привел? – спросил Мартин.
– Я говорил: иногда лес наказывает людей, и тогда они смотрят и не видят того, что он им показывает. Моя вина: я тоже смотрел и не видел. Ты спрашивал, зачем Нэхайосси было нападать на Ральфа Канинга. Теперь мы знаем: Нэхайосси охраняла детей.
Мартин размял в пальцах зеленый лист.
– Ты позвал меня закончить охоту? – спросил он, не глядя на Узумети. – Пустое дело. Я уже поймал своего чудесного зверя. Счастья мне это не принесло.
Метис наклонился, поднял кусок глины и зашвырнул на отмель. Мать мгновенно подхватила детей на спину и унеслась вверх по ручью.
Узумети отпустил ветки. Его узкие черные глаза улыбались.
– Я просто хотел, чтобы ты научился смотреть. И ты смотрел и увидел.
Тема: Буря в стакане
Автор: Медичка Шани
Бета: Южный Парк
Краткое содержание: "Но я знаю, что если я вдруг набреду / Вместо Снарка на Буджума – худо! / Я без слуху и духу тогда пропаду / И в природе встречаться не буду" (с)
Комментарии: разрешены
Примечания: Автор не курил, а лицо и похуже бывает.
Предупреждение: читать дальшенегуманное обращение с животными и фольклором североамериканских промысловиков.
читать дальше
В полдень Ральф Канинг встретил в кустах над Красным ручьем триподеро, и триподеро плюнул ему в голову куском камня.
К счастью, удар пришелся по косой; Ральф упал и ящерицей пополз по черничнику, не обращая внимания, что ветки цепляются за одежду, а лицо заливает кровь.
Перевалившись через край оврага, Ральф укрылся под глинистым берегом, в яме, которую частично прикрывали свисавшие корни, тонкие и длинные, как хвосты гигантских мышей.
Триподеро тоже спрыгнул вниз. Сжавшийся в своем укрытии Ральф видел, как ступают его жилистые ноги, тонкие и суставчатые, с длинными загнутыми когтями. Все три ноги. Позади триподеро тащился хвост.
Ральф не мог разглядеть, но ясно представлял себе, как голова триподеро плывет над краем оврага, как поворачивается вокруг своей оси, обращаясь то лбом, то подбородком к пронзительно-синему небу, как зверь вытягивает мягкие длинные губы, перекатывая во рту следующий камень.
Где-то наверху щебетали птички.
Если бы триподеро сократил высоту ног и заглянул под берег, он бы, конечно, увидел Ральфа, вытащил на камни ручья и ободрал все мясо с его костей. Но этот триподеро был не слишком умен.
Возможно – возможно! – он был больным, или старым, или уродом, как ягненок, родившийся недавно у овцы священника. Все знают, что триподеро не забираются так далеко на север. Теплые сухие земли юго-востока, заросли чапараля – их вотчина. Он явился оттуда, этот скот.
Когда триподеро прошел немного вперед, Ральф подобрал камень и, размахнувшись, запустил его в кусты на противоположной стороне ручья. В кустах зашуршало, и триподеро с топотом устремился на звук.
Ральф, скорчившийся в своей яме, перекрестился окровавленными пальцами, глядя, как исчезает из виду волочащийся по камням хвост.
Благополучно спасшийся Канинг сделал то, что было совершенно необходимо сделать после такой встречи: пошел и хорошенько проверил свой тайник с виски.
Час спустя Ральф вернулся в поселок, пьяный как свинья. Орал, сквернословил и стучал палкой в окна и двери всех домов. Когда он дошел до дома Дерошей, молодой Дерош вышел и без лишних слов насовал Ральфу Канингу в лицо.
Когда за Дерошем закрылась дверь, Мартин Бут, подглядывавший за потасовкой из-за угла, спешно покинул свой наблюдательный пункт, закинул ружье за спину и углубился в лес по тропе, ведущей к истоку Красного ручья.
Мартин был молодым человеком двадцати лет, слишком тучным, чтобы пускаться в такое путешествие по жаре, но слишком упрямым, чтобы отступить. Уже через пять минут пути он вспотел, через десять расстегнул тугой воротничок, высвобождая толстую шею, через полчаса начал задыхаться. В боку закололо, но Мартин лишь перехватил ружье и зашагал вперед.
Дойдя до пригорка, где Ральф Канинг получил по башке, он согнал присосавшегося к шее комара, присел и внимательно осмотрел землю. На желтой пыли было множество следов Ральфа, пересекающихся и смазанных, и еще один отпечаток: трехпалый, похожий на куриный, только огромный. И глубокий.
Мартин вздрогнул и промокнул мокрый лоб платком, покрутился еще вокруг следа и с ружьем наперевес двинулся сквозь кусты, поглядывая то на тропу, то на небо. У оврага он заметил еще один трехпалый отпечаток, заднюю часть которого перечеркнула широкая извилистая полоса. «Хвост, – подумал Мартин, чувствуя, как усиливается сердцебиение. – Это хвост». Еще один, третий отпечаток привел его в отчаяние: это был след мокасина. Почти на цыпочках Мартин подобрался к краю обрыва и заглянул вниз.
Человек, сидящий на корточках над ручьем, поднял голову и приветственно помахал рукой. У него было скуластое желтое лицо, гладкие волосы, будто стекающие с черепа, и узкие черные глаза.
– А, это ты, Узумети, – сказал Мартин, тщетно пытаясь скрыть досаду. – Что ты здесь делаешь?
– То же, что и ты, – отозвался метис Узумети, зачерпывая воду.
Мартин неуверенно хохотнул, глядя, как он пьет.
– Ловишь форель? Ищешь выдру?
Метис промолчал, и Мартин приободрился.
– Не самый удачный день, – небрежно сообщил он. – Сейчас сюда притащится толпа народа. Собаки, люди... Старый Канинг допился до того, что увидел на Красном ручье трипода, и этот трипод вроде как бросился на него.
– Сказки для малышей, – отмахнулся Узумети.
– Конечно, брехня, – торопливо согласился Мартин. – Чушь жуткая. Все знают, что триподам здесь не место.
– Все знают, – кивнул Узумети, выпрямляясь и вытирая о штаны мокрые ладони. – Все знают, что недавно на станции обокрали вагон, и если старая скотина Ральф Канинг среди бела дня является пьяный из лесу, значит, где-то под приметной сосной или елью – его тайник.
Он помолчал, наклонив голову, будто прислушивался к воркованию ручья и цокоту белок.
– Так что никого не опасайся, Мартин Бут. Никто не придет сейчас ловить Нэхайосси, которого вы называете три-под-эро. Все отправились под Белую скалу – искать порох, и виски, и золото, пока Ральф валяется пьяный в смерть. Я слышу, как лают псы на той стороне долины. Ты первый, кто поспешил посмотреть, с кем же все-таки встретился старый Ральф.
– А ты? – буркнул Мартин, исподлобья глядя на метиса. – А, Узумети? Почему не ищешь с ними? Я уверен, ты смог бы найти. Ты один из лучших следопытов в поселке.
– Я давно проверил тайник. Там нет золота, – просто сказал метис, еще сильнее щуря узкие глаза. – И еще потому, что за шкуру взрослого волка дают премию в пять долларов, за осколкового кота – восемь, за Уохчинктонку, который бросается сучьями в лесорубов, – пятнадцать, за веревочника – двадцать пять. За три-под-эро я тоже смогу взять двадцать пять.
– Двадцать пять! – Мартин огляделся по сторонам, снова вытер вспотевший лоб. – Так много... Этот трипод, он, верно, очень... очень опасен?..
Метис развеселился. Он не улыбнулся и не засмеялся, но в черных щелках-глазах, когда он посмотрел на Мартина, что-то неуловимо изменилось.
– Нет, Мартин Бут, – негромко, как ребенку, сказал он. – В этих краях все знают, что Нэхайосси плюется камнями. И немногие – зачем ему длинные ноги.
– Чтобы догонять жертву, – предположил Мартин и на всякий случай снова огляделся по сторонам. На Красном ручье никого не было видно: ни жаждущего крови триподеро, ни толпы дровосеков с ружьями и топорами, ни их шумных псов. Ровно гудели сосны. Звенели комары.
– Чтобы подниматься выше деревьев, – сказал Узумети, выбираясь на противоположный берег. – Нэхайосси обычно охотится на птиц. У него очень мягкий рот и совсем нет зубов. Потому он нападает лишь на ту дичь, которая может поместиться у него за щекой.
– Ну да? – Мартин снова промокнул лоб, теперь уже от растерянности. У него на языке так и вертелся вопрос, не был ли в таком случае и триподеро пьян, если вдруг принял Ральфа Канинга за птицу.
И как далеко за прошедшее время мог уйти чудо-зверь?
Мартин еще немного помялся, понизил голос и спросил:
– А если эти двадцать пять долларов заплачу тебе я... Ты поможешь мне раздобыть тушу? Мне нужно, Узумети. Очень нужно.
Метис, изучающий землю на той стороне ручья, как раз там, куда Ральф Канинг зашвырнул свой камень, обернулся и долго в молчании смотрел на Мартина. А потом произнес:
– Пойдем.
– Ты слышал?
Бабиетта Пек прошлась по засыпанному стружкой полу, воинственно махнула плетеной корзиной и демонстративно опустила ее на верстак.
Мастер Иезекил Пек смерил дочь взглядом, сдвинул на лоб очки толстого стекла и послушно заглянул в корзину.
– Что, хорь передушил несушек? – спросил он, окинув взглядом содержимое. – Как-то мало яиц.
– Нет, – Бабиетта надула губы. – Нет, нет, я про триподеро. Мартин Бут собирается искать в лесах триподеро. Ну, того, которого вроде бы видел Ральф Канинг.
– Мартин Бут всерьез планирует свое будущее, – мастер Пек опустил очки на положенное им место. – Хотя я думаю, что он слишком хорошего мнения о своих способностях охотника.
– Жан Дерош тоже будет охотиться, – с вызовом сказала Бабиетта.
– Очень хорошо, – серьезно кивнул мастер Пек. – Жан – повеса, плясун и хам, будет скверно, если на тебе женится именно он. Зато у триподеро так появится больше шансов быть пойманным. Так что пусть ищут. Надеюсь, они не передумают, а зверь не покинет наши края.
– Опять ты за свое, – Бабиетта топнула хорошеньким сапожком. – Это просто ужасно. Жан такой красавец, а Мартин мог бы подарить мне на свадьбу шляпу. Шелковую шляпу с лентами под подбородком, как носят в городе! Мартину после смерти старого Бута отошла лесопилка, а Жан бьет пушного зверя почти так же хорошо, как индейцы. А из-за тебя опять они оба день-деньской носятся по лесам. Дай мне уже, наконец, стать чьей-нибудь женой!
– Деточка моя, – мастер Пек отложил очки и взял в свои маленькие сухие руки ладони Бабиетты. – Тебе было пять в тот год, когда с гор сошел осыпной болтер. Я помню тот день, как сейчас. Мы стояли лагерем у маленького озера, чудного глубокого озера, окруженного высоченными елями, у самого подножья Ломаного пика. И вот сначала над верхушками деревьев послышался вздох, такой, знаешь ли, странный звук, точно воздух засасывало в глубокую пещеру. Собаки залаяли, лошади заржали и начали беспокойно ходить у коновязи, бойцовый петух Билла Уоррена заверещал, а следом легонько содрогнулась земля. И Билл, поглядев на Ломаный пик, воскликнул: «Что там дымит?», потому что далеко-далеко над зеленым склоном вился такой вроде бы туман. Это уже потом я узнал, что за болтером стелется хвост из поднятой им пыли, земляной взвеси и щепок вывороченных деревьев. И тогда я завопил: «Землетрясение!», потому что земля задрожала, и дрожь нарастала и нарастала, а на лесистом склоне Ломаного пика обозначилась широкая полоса, и эта полоса все увеличивалась, а потом мы услышали грохот, и рев, и треск. Адский шум приближался. Деревья в лесу ломались, как прутики, или отлетали с корнем, и вот, не успели мы с Биллом и глазом моргнуть, как все было кончено: с ревом, какого не услышишь даже от паровоза, бешено вращая глазами, в долину сошел болтер. Я затрудняюсь сказать тебе, какого он был размера: все, что я видел, – черную тушу и огромную пасть, и туша эта закрывала от меня небо, и горы, и сосны, и сводчатая зеленая пасть у него была как тоннель, как пещера, куда там киту Ионы. И этой пастью, как огромным ковшом, болтер смел и лес, и подлесок, и живущих в лесу птиц, и зверье, и охотников, и работающих на склоне лесорубов. И наш лагерь. Я стоял чуток в стороне, так и уцелел, потому что, когда разверзся самый ад, мы с Биллом упали в озеро. Так, по пояс в воде, мы и дрожали, не осмеливаясь выбраться на сушу, пока за нами не прислали лодку. А болтер просто захлопнул пасть и уполз, поглотив все, что успел захватить.
Бабиетта слушала отца с выражением величайшего терпения на лице.
– Мама твоя тогда погибла, – чуть тише добавил мастер Пек. – Хорошо, что тебя еще накануне увезли к доктору на другую сторону озера. И тогда я поклялся, дитя. Я поклялся, что пройдет тридцать лет, и ни один житель этой страны не будет знать, как выглядели веревочник или снежный бассет, если только не придет в мой музей. Музей редких и вымерших тварей Иезекила Пека.
– Никто не придет в твой музей, потому что он находится в сарае в лесной глуши, – сказала Бабиетта, высвобождая кисть из рук отца. – Да и некому будет пополнять его, потому что, к несчастью, у тебя всего одна дочь, которую ты можешь продать тому, кто притащит тебе диковинку.
– Кто добудет мне самую диковинку! – поднял палец Иезекил Пек. – Или же тому, кто натащит их больше.
Бабиетта покачалась на носках сапог – взад-вперед.
– Мартин милый, но он заработает удар, если будет лазать по склонам. А Жан Дерош все равно не сможет добыть тебе болтера, – сказала она, отвернувшись. Ковырнула пальцем каплю смолы на дверном косяке вместе с прилипшей к ней толстой ночной бабочкой. – Человеку такое и не по силам.
– С Божьей помощью человеку по силам все, – возразил ей отец. – С Божьей помощью и динамитом человеку под силу даже болтер. Пусть кто-нибудь из твоих кавалеров для начала добудет мне триподеро, которого выгнало в леса освоение западных земель. А насчет болтера не волнуйся: уже два с половиной года, как ему пришел конец, когда он в очередной раз соскользнул с крутого склона – прямо на каменоломню. Парень, работавший там, не растерялся и зашвырнул ему в пасть динамит. Вот был бы славный жених для тебя, да, боюсь, он до сих пор не оправился от контузии. Я наводил справки, когда искал останки болтера.
Мастер Пек любовно протер тряпочкой отполированный кусок челюстной кости, служащий ему верстаком.
– А теперь иди и не мешай мне работать.
Когда Бабиетта послушно вышла, прижимая к груди корзину с яйцами, ее отец принялся набивать опилками твердолобого осколкового кота, обычный экспонат «Лавки чучельных дел мастера Иезекила Пека».
Местность за Красным ручьем понемногу понижалась; сухой и чистый сосновый лес сменили лиственницы, орех и осина, все чаще попадались бочажки, затопленные водой. Где-то в ветвях отчаянно куковала кукушка, ей вторило размеренное лягушачье кваканье. В кустах сновала разная мелкая птица.
Следуя указаниям Узумети, Мартин Бут все чаще сходил с тропы, проверяя кочки. Он устал и перемазался, как сам черт. Наконец, метис, оставшийся чем-то довольным, решительно завернул к югу.
– Мне показалось, след ведет в другом направлении, – сказал Мартин, с укором глядя на потертую бахрому на куртке Узумети.
– След ведет во всех направлениях, – равнодушно отозвался тот. – Нэхайосси петляет и топчется, возвращается и пересекает свой путь. Но ты прав, свежий отпечаток сейчас смотрит на север.
– Тогда почему…
– Почему мы забираем на юго-восток? Потому что держим путь к моей хижине. Мы нашли место, где Нэхайосси бывает чаще всего, и теперь нам много чего понадобится для охоты, Мартин Бут. Лопаты, чтобы вырыть глубокую яму. И кусок парусины, чтобы застелить ее сверху дерном. А еще три, а лучше четыре медвежьих капкана. И порядком зерна.
– Зерна?!
– Для щеглов, – Узумети обернулся, посмотрел непроницаемым взглядом. – Помнишь, что я говорил про птиц? Мы наловим щеглов и привяжем их над нашей ямой, пусть прыгают и кричат. Сейчас хорошее время: птенцы учатся летать…
– Птенцы, лопаты, парусина… – повторил Мартин, оглядываясь назад. – Сколько это все займет времени? Мне надо скорее, Узумети. Я не могу сидеть в засаде дни напролет и ждать.
– Тогда к черту птенцов, – задумчиво сказал Узумети. – Иди и приведи Ральфа Канинга.
– Ральфа? Зачем? – Мартин испугался. – У него язык как помело.
– Сделать из него наживку, – Узумети беззвучно шел вперед. – Потому что триподеро пометил его.
Мартин выразительно промолчал, перелезая через поваленный комель, и метис снизошел до объяснений:
– На пригорке над Красным ручьем я нашел это, – он полез в суму и продемонстрировал Мартину кусок камня. – Думаю, раз в жизни Ральф Канинг сказал правду: Нэхайосси на него бросился. Не знаю, чем так полюбился Нэхайосси Ральф Канинг. Может, он так воняет, что это подействовало, как снадобье из бобровых желез, которым я иногда брызгаю лисьи капканы. Есть же лисы, что наслаждаются запахом всякой тухлятины. А значит, лучше приманки нам не найти.
– Ты предлагаешь использовать для наживки человека?!
– Не обязательно целиком; достаточно будет принести палец или скальп…
С последним словом Узумети обернулся и сощурился: у Мартина мелькнула мысль, что метис наслаждается моментом.
– Про Ральфа – это была шутка. Держись от него подальше – дурной он человек. Готовь зерно, Мартин Бут.
– Слушай, ты же не шутишь обо всем остальном? – после долгого молчания спросил Мартин, ковыряя засохшую на рукаве грязь. – Тут где-то таскается жуткого вида создание о трех ногах, а я буду ползать в кустах, как дурак, отлавливая птенцов, на потеху всему поселку… Может, ты считаешь, что двадцать пять долларов – недостаточно хорошая цена? А может, ты сам понятия не имеешь, как следует охотиться на триподеро? – он сжал кулаки и шагнул вперед. – Может, ты ничего, кроме мускусных крыс, не ловил, куда там особым животным!
– Назад! – резко сказал Узумети, и тут за спиной Мартина грохнуло. И почти одновременно с этим от ствола лиственницы с визгом откололся кусочек коры и упал Мартину под ноги. Мартин, послушно шарахнувшийся в сторону, тяжело обернулся.
– Что это было? – пробормотал он и, нахмурившись, уставился на белое облачко дыма, рассеивающееся среди деревьев. В зарослях лещины едва угадывался силуэт человека, медленно опускавшего ружье. Шляпа у него была украшена красными перьями куропатки.
– Это молодой Дерош, – сказал Узумети, не двигаясь с места.
– Вижу, – пробормотал Мартин, делая шаг назад. – Какого черта! Он совсем спятил! Ты видел? Он пытался меня убить!
Человек на другом краю поляны угрожающе потряс ружьем и исчез в просвете между больших валунов.
– Я так не думаю, – рассудительно сказал Узумети. – Жан Дерош меткий охотник. Хотел бы – убил.
Они посмотрели друг на друга.
– Я думаю, он хотел напугать, – добавил Узумети. – А зачем – тебе известно лучше меня. Я сказал: «Ты первый, кто поспешил пуститься за Нэхайосси». Так вот, Мартин Бут, он – второй.
В лесу пахло тиной.
По вечерам Узумети разводил костер, набивал трубку табаком и сосновой стружкой, и тогда по воздуху плыл густой теплый запах бальзамической сосны, но сегодня в лесу воняло – гнилью, прелыми листьями, выброшенными на берег кувшинками. Мартин на четвереньках выбрался из палатки, высморкался в два пальца и сморщился: вонь доставала, несмотря на насморк. Он простыл из-за ночевок на лапнике, а может, просквозило, пока махал лопатой на ветерке. Ям они понарыли великое множество. Пока что в них попался один кабан и один крот, да еще ужей понаползло, как в змеиный день.
– Так таки расскажи про особых зверей, Узумети, – попросил Мартин и приложился к кружке с горячим чаем. Быстро темнело. Ночь обещала быть безлунной. – Кого еще тебе довелось видеть. Кого – поймать.
Узумети одобрительно усмехнулся.
– Ты начинаешь соображать. «Поймать» и «видеть» – это две разные истории. Даже «видеть» и «смотреть» – две совсем разные. Не все из того, о чем рассказывают по факториям, правда. Люди часто видят в лесу то, что им хочется увидеть. Почему за осколковых котов дают всего по восемь долларов премии, хотя иногда леса от них очень страдают? Уж ты, как хозяин лесопилки, должен об этом знать.
– Потому что лесорубы склонны каждую отскочившую щепку и подрубленный не с той стороны ствол приписывать осколковым котам, – гнусаво сказал Мартин и чихнул. – Несчастных случаев очень много. Как известно, лес рубят – щепки летят. Опять же, бури… Послушать дровосеков, так коты почему-то охотней всего безобразничают у моря, где и так сильные шторма…
– Так и есть, – Узумети пошарил палкой в костре. – Мне говорили, каждый месяц в Гудзонское общество приносят с десяток разных котов. Иногда детенышей рыси или пантеры, а иногда просто котов из канавы, тех, что покрупнее. И у каждого разбит лоб, потому что добытчик идет с историей, как он обманул зверя, вставив в ствол дерева стальную пластину.
Уземети плюнул на землю.
– Ужас, – Мартин зевнул. – Ну, а ты сам, ты видел осколкового кота?
– Ловил нескольких. Один мне руку разодрал, – метис сделал длинное движение вдоль всего предплечья и кисти. – Другой загрыз мою собаку и провонял палатку. Мех у них никудышный даже зимой, а нрав дикий. Дурные животные. Но посмотреть, как настоящий осколковый кот разбегается и разбивает лбом дерево, – это многого стоит. Правда, их здесь больше нет. Я убил последнего.
– Жаль, – пробормотал Мартин. – Кстати о вони. Мы плохо разбили лагерь в этот раз. Что это так смердит? Дышать невозможно, – он снова чихнул. – Должно быть, из болота.
– Да нет, – Узумети затянулся, медленно выдохнул дым. Поджал под себя ноги. – Дело в другом. Иногда люди, наоборот, смотрят в лес – и не видят того, что он им показывает.
Он наклонился вперед и негромко сказал:
– У тебя за спиной стоит сквонк. Обернись влево, но медленно. Не стоит его пугать.
Мартин, будто его схватил прострел, повернул голову влево, и увидел глаза, огромные, черные и слезящиеся. В их влажном блеске отражалось пламя костра. Сквонк смотрел на огонь, а потом опустил веки и вдруг глянул прямо на Мартина. Мартин оцепенел, у него мелькнула мысль, что он никогда в жизни ни у одного живого существа не видел таких умных и таких несчастных глаз. Одновременно с этим нос резанула новая волна болотной вони, приправленная запахом тухлых яиц. Наверно, из-за этого Мартин как-то неловко пошевелился, и сквонк исчез. Кусты черемухи качнулись, и Мартин успел только увидеть удаляющийся в темноту хвост. Тоненький, будто кабаний, с жалкой кисточкой на конце.
– Это?.. – он повернулся к метису, едва дыша. – Это что, и правда?..
– Сквонк, – кивнул Узумети и поднял палку. – Слушай!
Несколько мгновений в чаще было тихо – не считая шума листвы, ежиного топота и далекой перебранки каких-то ночных птиц, а потом звуки леса перекрыл тоненький плач.
Он был такой горький, такой надрывный и искренний, что Мартин вцепился в кору бревна, на котором сидел, так, что побелели пальцы.
Кто-то рыдал посреди леса, стонал, бормотал и прихлюпывал, трубно сморкался, на мгновение затихал – и снова срывался в бесконечный поток слез.
– Этого не может быть, – Мартина передернуло. – Это прямо как… человек.
– Это плачет сквонк, – Узумети положил руки на колени. – Говорят, жалуется на то, что родился таким безобразным. Это правда, уродливей зверя нет. Ты успел его рассмотреть?
– Нет, я не… – Мартин вполз в палатку и появился оттуда уже с ружьем. – Узумети, чего ты сидишь, это же наш шанс. К черту трипода, мне уже надоело рыть ямы и привязывать перепуганных птенцов, которые срут мне на руки. Давай окружим его, и я завтра же притащу его старому Пеку. Сквонк умеет защищаться? Он опасен?
– Мартин Бут, если ты решишь охотиться на сквонка, наши пути разойдутся, – сказал Узумети, не двигаясь с места.
Мартин молча опустил ружье.
– Потому что безобиднее твари в этих лесах нет, – метис вытряхнул трубку в огонь. – А больше причин убивать сквонка нет. Ни шкура, ни мясо его вонючее никуда не годятся, даже как приманка. Он не нападает на лесорубов и горняков, не портит посевы и имущество, не заманивает путников в топь, просто иногда оплакивает в глуши свою долю – и всё. Мой народ говорит: убивать сквонка – плохая примета.
Мартин пнул головешку, выпавшую из костра. Темнота разорвалась ворохом искр.
– Ты, никак, насмехаешься надо мной, Узумети, – сказал он, откашлявшись. – Мы охотимся на триподеро, который питается птичками, и ты сам рассказывал мне, как поймал и продал вери-верихвостку какому-то городскому типу, а уж смешнее и безобиднее зверюшки нет! Почему сейчас тебя вдруг заело…
Не дослушав, Узумети размахнулся и подбросил вверх палку, которой мешал угли. Вертясь, она описала широкую дугу и канула по ту сторону кустов. Плач в чаще оборвался. Послышались удаляющийся топот и расстроенное бормотание, и снова все стихло.
– Убивать сквонка нельзя, – повторил Узумети. – Это никому не принесет счастья. Вряд ли девушка, из-за которой ты задержался в этих местах, будет рада, если ты положишь к ее порогу бородавчутую и вонючую шкуру сквонка.
– Да что ты знаешь! – рявкнул Мартин. – Что б ты понимал!
Он сорвал с бревна одеяло, на котором сидел, выкрикнул: «Завтра я возвращаюсь!», и, отвернувшись от Узумети, в неверном свете костра очутился перед склонившейся к нему мордой триподеро.
Триподеро стоял, наклонив голову, и округлое черное отверстие его рта смотрело прямо на Мартина. Из вытянутых в трубочку губ дуло горячим влажным ветром – ровно, как из сопла кузнечных мехов. Правая щека трипода сильно оттопыривалась. Взгляд небольших глаз, окруженным третьим веком, был бессмысленным и любопытным одновременно – как у курицы. И под этим куриным взглядом Мартин мгновенно ощутил себя червяком, которого сейчас склюют.
Позади раздался щелчок: Узумети взвел курок ружья.
Триподеро немедленно шевельнулся, наклонил голову на другой бок и уставился Мартину за спину. А затем одновременно грянули выстрел и громкое «Пу!», и пуля с визгом ушла куда-то в сторону, триподеро вильнул толстым хвостом, разметывая головешки костра, и вознесся, взлетел на удлинившихся ногах высоко над Мартином. И оттуда, сверху, он еще раз прицельно плюнул в Узумети: Мартин услыхал, как тот зло вскрикнул. А потом на них с метисом обрушился град камней, мелких и противных, как дробины.
– Бут! – крикнул Узумети, и Мартин спохватился, вскинул ружье и выстрелил наугад, куда-то в покрытое не то мехом, не то перьями брюхо. Раздался странный звук, будто лопнул натянутый барабан. Мартина обдало теплой жижей. Ноги, похожие на ствол подзорной трубы, вздрогнули и резко укоротились. Мартин уронил ружье и прикрыл голову, опасаясь, что триподеро вот-вот рухнет на него. И тогда под ноги Мартину свалилось что-то округлое и скользкое. Он схватил это, посмотрел и заорал: у него в ладонях лежал птенец, окруженный плотной перламутровой оболочкой, пронизанной багровыми сосудами. Из лопнувшего живота триподеро к птенцу тянулись длинные жгуты и потеки густой слизи.
«Полупереваренный обед», – с омерзением подумал Мартин и отшвырнул трупик в сторону. А триподеро качнулся вперед, вильнул хвостом и вдруг пнул Мартина так, что тот повалился на перезаряжающего ружье Узумети и на палатку. В наступившей бестолковой кутерьме, сопровождаемой руганью и шумом, Мартин пропустил момент, когда чудесный зверь развернулся и исчез в лесу.
– Вот же дрянь, – простонал Мартин, когда Узумети вновь развел костер. Они обозревали растерзанный лагерь. – Он был почти наш, а теперь надо снова идти за ним. Ненавижу.
– Ты его подстрелил, – утешительно сказал метис. Он нашел под корягой оброненную трубку и выглядел очень довольным. – Он истечет кровью. Завтра мы подберем его тушу в лесу.
– Нет, надо идти сейчас, – Мартин лихорадочно собирал мешок. – Мы не одни его ищем. Мало ли, кто придет на выстрелы. Падальщиков полно…
– Завтра утром, – повторил Узумети. – В темноте мы будем метаться, как слепые котята.
– Я иду сейчас, – упрямо сказал Мартин. – Я уже послушался тебя и не выстрелил в сквонка. Сиди здесь, если хочешь, я справлюсь. Да и двадцать пять долларов сэкономлю. В конце концов, это я его подстрелил.
Мартин метался по оврагам до самого утра. Рассвет застал его на излучине маленькой лесной речки, спящим сидя, привалившись к стволу дерева, с ружьем между колен.
Он не нашел триподеро, ни живого, ни мертвого. Ни следов крови. Ни просто следов.
Вечером следующего дня, когда мрачный, как туча, Мартин вышел на крыльцо торгового склада, куда ходил за патронами, со скамьи навстречу ему поднялась девушка.
– Здравствуй, Бабиетта, – вымученно улыбнулся Мартин, розовея лицом.
– И ты здравствуй, – сказала Бабиетта и сдула покачивающийся у щеки золотистый локон. Мартин порозовел еще больше.
– Как дела? – рискнул он. – Как поживает твой досточтимый отец?
– Мартин, – перебила его Бабиетта. – Я очень устала.
Повисло молчание, разбавляемое лаем поселковых собак, визгом пилы в отдалении и смехом пробегавших мимо крыльца детей.
– Я совсем здесь зачахну, Мартин, среди опилок, чучел и ужасных людей. Работы я не боюсь, и в хозяйстве у меня все как надо, но я очень хочу в город. Туда, где музыка, фонари, экипажи, дороги мощеные. Ты что-нибудь думаешь делать на этот счет? Как у тебя дела?
– Я делаю, – сказал Мартин. – Ты же знаешь, я делаю.
– Давай убежим, – сказала Бабиетта.
Он молчал, поэтому она добавила:
– Просто сбежим и все. И уже в городе найдем толкового управляющего лесопилкой. Вот увидишь, дела пойдут в гору, когда я возьмусь за тебя.
Мартин стиснул зубы.
– Ты сама не знаешь, о чем говоришь. Я обещал твоему отцу. И я не хочу, чтобы в поселке про тебя говорили плохо. И я должен, черт, я должен уже, наконец, это сделать!
– Ты дурак, Мартин Бут, – сказала Бабиетта. – Такой же, как и все остальные. И еще ты ужасно выглядишь и пахнешь болотом. Ладно, ищи своего зверя. Надеюсь, ты не напорешься в лесу на какой-нибудь сук и не свалишься без сил где-нибудь в овраге. Я еще немного подожду.
За углом склада Мартина встретил удар в челюсть.
– Эй! – возопил Мартин, оседая на землю. Жан Дерош, поджидавший в засаде, схватил его за грудки и приложил спиной о бревенчатую стену.
– Держись от нее подальше, жирдяй, – сказал Жан и ударил снова. Когда он занес руку в третий раз, Мартин с ревом перехватил ее и с силой толкнул Дероша назад. Мартин был тяжелее, поэтому Жану пришлось отступить. Мартин тут же изловчился и врезал ему по кривящимся губам. И еще раз – по скуле.
Оба покатились в пыли.
– Развлекайся с бревнами!
– Женись на козе!
Жан вывернулся, встал, вытирая разбитую губу.
– Ты ничтожество, не сумел найти зверя с пропоротым брюхом. Не ходи в лес, Бут, оставь охоту настоящим мужчинам.
– Откуда? – спросил Мартин. – Откуда ты зна…
– Пока ты тратил время на помесь свиньи и птицы, я выследил годага, – сказал Жан, наклонившись к самому лицу Мартина.
Тот засмеялся.
– Годага, – он смотрел на Жана, все еще сидя на земле, и хохотал. – А почему не сразу болтера?
– Потому что болтеров больше нет, а годаг есть, – Жан отряхнул куртку от пыли. – И я нашел кое-где в лесу меченые им деревья.
Мартин сложил руки на животе.
– Дерош, – начал он, – годаг – это такая жуткая тварь, что если один из них появился здесь, надо собирать народ и идти на него всем миром. Ничего хорошего нельзя ожидать от животного, любимой пищей которого является дикобраз. Я слышал, что приключилось с парнем, который заснул под дубом, где годаг обычно копал желуди. Беднягу загнали на дерево, и он просидел там четыре дня, а годаг караулил его и приходил почесаться о ствол головой, а когда ему надоело, он просто подрыл дерево, и оно упало. Тому парню отгрызли стопы, кисти и нос, и я лучше встречусь с разъяренным медведем, чем с добродушно настроенным годагом.
– Это потому, что ты трус, – сказал Жан и повернулся к Мартину спиной.
– У тебя ничего не выйдет, – Мартин уверился, что беседует с будущим покойником, поэтому старался говорить в эту спину доброжелательно. – Чтоб охотиться на таких зверей, надо знать их повадки, иначе тебе отгрызут кулаки, которыми ты безостановочно машешь, и вот тогда я еще раз посмеюсь над тобой.
– Мне есть, к кому обратиться, – отрезал Жан и зашагал прочь. Мартин с трудом встал и поплелся следом. Ему совершенно не хотелось продолжать «дружескую беседу», но последние слова посеяли в нем тяжелые сомнения.
Пройдя за Жаном на задворки трактира, он убедился в своих подозрениях.
– Хау, Узумети. Теперь ты, значит, ему помогаешь?
Метис не ответил. Жан повернул к Мартину распухшее лицо.
– Ты еще здесь? Я ведь могу тебя измолотить!
– Я не с тобой разговариваю. Ну, так как, Узумети?
– Ты ведь решил ходить по лесам в одиночку, – пожал плечами метис. – А я зарабатываю, как умею. И к тому же мне хочется принять участие в охоте на годага. Безоары из его желудка охраняют от дурных сил.
Мартин кивнул. Говорить больше было не о чем, и все-таки он спросил:
– Так сколько ты берешь за годага, Узумети?
– Не говори ему! – вскинулся Жан, но Узумети спокойно ответил:
– Пятьдесят.
Мартин развел руками.
– Ух ты! Целое состояние. Только почему ты уверен, что у Жана есть такие деньги? Дерош, ты что, ограбишь банк, чтобы расплатиться?
– Отдам ружье, – просто сказал Жан. – Или лодку, сукно, удочки, свои капканы. Порох. Меха, которые набью зимой. Все отдам. Только после того, как получу годага. И Бабиетту.
– Эй, сынок.
Мартин поморщился, как от зубной боли. С самой драки за складом за ним тенью ходил еще один человек, и тень эта страшно воняла, была небрита и нетвердо держалась на ногах. Вот и сейчас при его приближении к дому тень поднялась из зарослей цветущей крапивы.
– Ты, мистер Бут. Я к тебе обращаюсь. Удалось вам поймать моего трехлапого гада?
Мартин молча примеривался наколоть дров, а Ральф Канинг маячил у него за спиной и жаловался.
– Тот еще гад. Хвостатый! А рот! Это же не рот, а настоящая пушка. Удалось вам его подбить?
– Замолчи! – попросил Мартин.
– Вижу, что не удалось, – неожиданно трезвым голосом произнес Ральф Канинг, и Мартин даже обернулся взглянуть на такую диковинку. – Твоя беда в том, мистер Бут, что ты связался не с тем человеком. И зачем было идти к краснорожему ублюдку? Как будто в поселке нет больше людей, знающих, как обращаться с «особой дичью»! Вот я – знающий, – Ральф выдержал недоверчивый взгляд Мартина. – Не веришь? А ведь это я добыл агропельтера, еще когда работал на лесопилке твоего дяди, и все, кто постарше, об этом помнят, спроси хоть кого. Такая он сука был, этот агропельтер, такой паразит, целый сезон изводил лесорубов, никакой возможности работать не давал. Когда мы с парнями шли в лес, ни дня не проходило без несчастного случая. И вроде мы каждый раз выбирали новое место, а этот сученыш уже был тут как тут. То свесится с ветки, то выскочит из дупла и как огреет дубиной, то из-под корней высунется, ткнет длинной палкой парню промеж ног. Доходило не то что до увечий – до смертоубийства. Глядишь – а парень, который пошел вместе с тобой обрубать сучья, уже лежит с проломленной головой, или в спине у него торчит кол, прямо напротив сердца. Жуткое дело, люди боялись ходить в лес. А ведь я нашел на засранца управу. Сделал соломенное чучелко, обрядил в штаны и рубашку, положил рядом топор. Вроде как мужик остановился передохнуть на солнышке. Агропельтер мой кидался ветками, а тому хоть бы хны, агропельтер озлился, бросился на него – и прилип.
Ральф харкнул на землю.
– Да, – вынужденно согласился Мартин. – Узумети тоже говорил, что один из работников лесопилки как-то поймал Уочинктонку. Только я не знал, что это был ты, Ральф.
– Ну, еще бы, – кивнул Ральф Канинг. – Скажет он про меня. Узумети! Этот беспородный ублюдок слишком много о себе думает. Ты знаешь, что он обирает чужие силки и капканы? За такое и убить не грех.
Ральф еще раз сплюнул.
– Что, не веришь? А поспорим на что хочешь, что он наведывался в мой тайник!
Мартин смутился, а Канинг захохотал.
– Во-от. Ты знаешь об этом. Но чего-то у вас с ним не вышло дружбы, я погляжу?
– Мы поссорились из-за сквонка, – неохотно признался Мартин, увязывая дрова в поленницу. – Узумети не позволил мне застрелить его. А триподеро я упустил. А теперь они вместе с Дерошем идут на годага.
– Сквонк? Ты сказал «сквонк»? Так чего же ты тут страдаешь, сынок?!
– Ральф, – Мартин повернулся, упер руки в бока. – Чего тебе от меня надо?
– Хочу помочь тебе, парень.
– Хочешь подзаработать за мой счет, – отрезал Мартин. – Знаешь, я уже сыт по горло рытьем ям по чужим указкам. И пока что не хочу идти в лес. Мне надо подумать насчет того триподеро, понять, что я упустил. А ты мне очень мешаешь.
– Засунь свои деньги в самое глубокое дупло, какое найдешь, – четко сказал Ральф Канинг. – Я просто хочу утереть им нос. Этому краснорожему ублюдку и драчливому зазнайке, сыну Дерошей. Поколотил он меня, ишь ты. Меня бы вполне устроило, если бы, пока они там убиваются о годага, ты обвенчался с Бабиеттой Пек. Их охота будет долгой, ну а ты тем временем можешь поймать сквонка. Старый Пек изойдет на слюни, лишь бы заполучить его.
– Узу… Метис сказал, убить сквонка – позор для охотника.
Ральф Канинг захохотал.
– Ты его видел, парень? Видел сквонка?
– Нет. Не успел рассмотреть.
«Только глаза», – подумал Мартин.
– Это же ходячая казнь египетская. Безнадежно ущербная тварь. Покончить с его страданиями – честное дело. Милосердное и полезное ввиду женитьбы.
Не отвечая, Мартин поднялся на крыльцо, собираясь захлопнуть дверь перед носом Ральфа Канинга, но тут из соседнего дома вышла Бабиетта. Один из последних закатных лучей, проскользнувший из-за верхушек елей, упал на ее волосы, позолотив их нимбом. Бабиетта погладила кошку и звонко захохотала, увидев, как мальчишки гоняют друг к другу палочками перепуганного енота.
– У меня есть план, – пробубнил Ральф Канинг, проследив взгляд Мартина. – И я готов им поделиться.
Мартин Бут вздохнул и посторонился в дверном проеме, пытаясь втянуть толстый живот.
– Заходи.
– Не нравится мне погода, – буркнул Мартин, взглянув на небо.
На лес стремительно опускались сумерки. Было очень тихо: птицы умолкли в гнездах, ветер не качал деревья, и каждая ветка, на которую случалось наступить, ломалась с сухим треском, похожим на выстрел. Свет был желтым, а тени – чернущими.
– Точно, будет гроза, – согласился Ральф.
Они закончили устанавливать последний капкан и оглядели свою работу. Мартин хмурился. Он здорово сомневался в исходе мероприятия: капканы были установлены небрежно, Ральф делал все голыми руками, не заботясь о запахе, который может оставить. Мартин еле вытребовал у него право окурить капканы, а на предложение капнуть на приманку настойкой из бобровой струи Ральф презрительно рассмеялся:
– Мы же тут не на лисицу охотимся.
Кроме того, Мартина смущал выбор места для западни. Ральф затащил его на гору, и они расположились на маленькой площадке над обрывом, поросшей хвойными кустами. Мартина терзали сомнения: какой зверь в здравом уме придет на такой отшиб?
– Что, дадим им теперь выстояться? – спросил Мартин, разгребая песок над ловушками еловой веткой. Он устал и хотел уйти отсюда как можно скорее, хоть и был благодарен, что Ральф не заставляет его рыть новые ямы.
Канинг покачал головой.
– Не будем тянуть. Ночь приближается. Это лучшее время для охоты на сквонка, хотя в ноябрьские заморозки, я слышал, его вообще можно найти по дорожке из замерзших слез. Но до ноября малышке Пек точно не доходить свободной девушкой, так что начнем сегодня.
– Ральф, – Мартин все-таки решился высказать то, что его смущало больше всего. – Почему ты вообще решил, что сквонка следует искать здесь? У нас нет ни дорожки слез, ни собаки, которая бы его выследила, и вообще-то я видел сквонка в лагере Узумети, совсем далеко отсюда…
Канинг засмеялся полным табачной жвачки ртом, похлопал Мартина по плечу, пересек площадку и дернул за густо покрытую тонкими острыми листьями ветку, усыпанную крошечными шишками.
– Не волнуйся, сынок. Если в этих краях вообще обитает сквонк, он с охотой придет сюда, и никак иначе. Видишь эту кору? Это тсуга. Ничто так не любо безобразной скотинке, как поплакать в зарослях тсуговых деревьев. Поэтому-то сквонки живут в основном в Пенсильвании.
– А если сквонк сегодня решит поплакать под какой-нибудь другой тсугой? – спросил Мартин, разглядывая необычный узор хвои.
– У него ничего не выйдет, потому что в наших краях тсуги нигде больше не растут.
– Уверен?
– Я же лесоруб, – исподлобья глянул Ральф Канинг и засмеялся коротко и сердито. – Хоть и бывший. Да и ты, как хозяин лесопилки, должен бы разбираться в породе!
– Так и есть, – Мартин выставил перед собой ладони, удивленный этой вспышкой. – Ты все правильно говоришь. Не злись.
Они прибрали за собой, и тут Мартина осенило.
– А наживку, наживку-то! Давай мясо, или что там у тебя!
Ральф снова засмеялся.
– Ты понятия не имеешь, как следует охотиться на сквонка, сынок. Его не интересует еда. Думаю, его вечно мокрый нос настолько забит соплями, что он никакого запаха не уловит. Нет, сквонка приманивают на другое. Повернись-ка лицом к обрыву. Да, да, так, чтобы тебя было слышно всему лесу. И начинай.
– Что еще начинать?..
– Плачь!
Мартин маялся.
– Охо-хо-хо, о-хо-хо, ай-яй-яй-яй-яй, – уныло выводил он, боясь обернуться через плечо, чтобы не увидеть лица Ральфа Канинга. Он чувствовал себя очень глупо. Голосить, когда ты взрослый мужчина, на глазах у другого человека, пусть даже это всего лишь пропойца Ральф, оказалось ужасным делом. К тому же, гроза, подбиравшаяся к ним с запада, уже дала о себе знать. На щеку Мартина упала первая капля.
Ральф Канинг хлопнул себя по колену.
– Что с тобой, парень, ты ни черта не стараешься! Ты же говорил, что видел сквонка, значит, слыхал, как он ревет! Ну-ка замолчи. Дай я сам, – он прочистил горло. – Так. А-а-а, а-а-а, ай-ай-ай-ай-ай-ай-а, у-а-а-а-у, ой-ой-ой-ой-ой, ы-ы-ы, ы-ы, у-у-у-у!
– Похоже, – с удивлением шепнул Мартин. – Похоже, Ральф! У меня так не получалось.
– Верно, нечего тебе еще как следует оплакивать, сынок, – буркнул Ральф Канинг, и снова Мартин ощутил его косой недобрый взгляд. Ральф был трезв уже три с половиной дня, – с тех пор, как они заключили свой уговор над поленницей в доме Мартина, – и поэтому, наверное, время от времени чувствовал себя дурно.
– Давай, я продолжу, – предложил Мартин, почувствовав слабый укол жалости. – Я помоложе. Отдохни.
– Голоси, – согласился Ральф и, взяв ружье, встал с камня, – голоси, будто ты старый безобразный сквонк, который уже отчаялся, что однажды его найдет и полюбит другой уродец. Я покараулю.
Он скрылся за деревьями, которые уже тревожно скрипели под порывами ветра. На Мартина снова упала капля. А следом зачастил дождь, поливая опавшие иголки.
«Да конечно. Придет зверь в такую погоду», – подумал Мартин, однако надвинул шляпу пониже и продолжил свое унылое занятие.
Загрохотал гром. Стало темно, как ночью.
– Черт! – сказал Мартин. – А-а-а-а! У-у-у, ой-ой-ой-ой-ой-ой, о, ч-черт, Ральф, если ты проболтаешься об этом, я тебе не прощу, о-о-о…
Хлынуло.
– Черт! – повторил Мартин с непередаваемым выражением. Дождь колотил его по спине и по голове, ослеплял, оглушал, заливался в рот. За шиворот стекали холодные струи. Молния высветила склон и верхушки елей под обрывом.
– Да к черту! – проорал Мартин в третий раз и утер мокрый нос.
Дождь пах болотной тиной и немного – тухлыми яйцами.
Мартин опустился на корточки.
– Ральф, – напряженно сказал он через плечо, – этот запах…
Ему никто не ответил. Ветер раскачивал ветви и пригибал деревья. Гром еще раз раскатился над лесом, и в его затихающем отзвуке Мартин услышал, как кто-то приближался по тропке, ведущей на площадку. И этот кто-то пыхтел, как кузнечные меха, и время от времени протяжно вздыхал.
Всхлипывая с утроенным пылом, Мартин отполз за валун и высунулся оттуда. Дождь поливал как из ведра. Сверкнула молния, и Мартин увидел сквонка, неподвижно стоящего у края тропки.
Размерами сквонк походил на крупную свинью, у него были грустные вислые уши и брыли до самых колен. Пятнистая кожа, насколько сумел разглядеть Мартин, жесткая, как чешуя, была сплошь покрыта струпьями и бородавками, и кое-где чешуйки лопнули и сочились сукровицей. Беловатые пятнышки гноя усеивали морду. На хребте пучками топорщилась щетина.
«И все?» – подумал Мартин. Сквонк выглядел отталкивающе, но никакого устрашающего уродства Мартин у него не заметил. «Все врут люди», – с досадой решил он.
Сквонк, омываемый ливнем, робко ступил на площадку и приветственно хлюпнул. Уши его задвигались, тоненький хвостик, который Мартин в прошлый раз не успел толком разглядеть, заработал, как у щенка.
Мартин лихорадочно соображал, что делать дальше. Где-то рядом должен был ждать Канинг с ружьем, но Мартин не был уверен, можно ли на него положиться.
Гроза разошлась не на шутку. Молнии шпарили одна за другой, освещая лес холодным белым светом. Сквонк сделал еще несколько шажков. Он почти обошел камень, за которым сидел Мартин.
Мартин пошевелился, удобнее упираясь коленями в землю, и сквонк замер.
– Ах-ах-ах-ах, – пробормотал Мартин. – У-у-у-у.
И, плавным движением подняв ружье, взвел курок.
Они со сквонком смотрели друг на друга. Сквозь прицел была видна грустная морда с огромными влажными глазами, внимательными, как у человека. По наростам на носу сквонка струилась вода, хотя Мартин не сомневался, что сейчас это не слезы, а дождь.
Бока сквонка медленно поднимались и опадали. Он опустился на задние лапы, хвостик едва заметно застучал по земле. Зверь прикрыл веки.
«Черт! – подумал Мартин. – Черт!»
– Прости меня, свинка, – сказал он, нажимая на спусковой крючок.
Щелкнуло.
– Оно не заряжено, сынок, – сказал Ральф Канинг, выбираясь из-под опущенных до земли ветвей тсуги у самой тропинки, ведущей с площадки. – Я вынул патроны. Давай-ка, вставай.
– Почему? – крикнул Мартин.
Он стоял у края обрыва, и Ральф Канинг целился в него. Дождь лупил по головам, как сумасшедший.
Между ними застыл мелко вздрагивающий сквонк.
– Потому что твой дядя пинком вышвырнул меня с лесопилки, вот почему. С этого все и покатилось. Перебиваюсь, как поденщик, да вот беда – нигде не нанимают надолго. С охотничьим промыслом уже тоже лет пять как удачи нет, будто кто-то проклял.
– Ты же пьешь, – зло сказал Мартин. – У тебя же руки трясутся. Какая тут охота!
– Не всегда, сынок, – миролюбиво ответил Ральф. – Не всегда я пьян. Вот сейчас я трезв как стекло.
– Чего тебе надо? – Мартин все еще держал бесполезное ружье, прикидывая, сможет ли стукнуть прикладом Ральфа, если тот вдруг подойдет. – Ты хочешь забрать сквонка? Или вернуться на лесопилку?
– Я хочу, чтобы ты встал на край. Иначе я тебя застрелю.
Ветер швырнул в лицо Мартину водную взвесь. Он шевельнулся, и одновременно с этим неподвижно сидевший сквонк ожил: горестно вскрикнул и шарахнулся от Мартина, взбрыкнув толстым задом.
Лязгнула сталь. Сквонк пронзительно завопил, растянулся на земле, и в свете очередной молнии Мартин увидел, как дрожит его вытянутая задняя лапа, зажатая челюстями капкана. Цепь и бревно крепко держали сквонка. Уродец еще раз рванулся и расплакался, как ребенок.
– Ральф, – сказал Мартин, не двигаясь. Он промок до нитки, но ему было жарко. – Прекрати это. Прошу тебя.
– Успеется. Давай-ка сначала закончим с тобой. Ступай на край, мистер Бут.
Мартин сжал зубы.
– Люди часто срываются со скал, сынок. Особенно когда охотятся в грозу в одиночку. Особенно когда у них ссора с другим молодым охотником из-за девушки. Все видали, как ты дрался с Дерошем. Никто не удивится.
– Жан охотится на годага в северных лесах. Узумети подтвердит, что они были далеко.
– Кто поверит слову индейца? Ты был ночью в лесу, и они были ночью в лесу. Людям этого довольно. А для коронера я оброню здесь нож Дероша. Подобрал, когда этот говнюк молотил меня своими кулачищами.
– Ловко ты, – признал Мартин. Сердце у него бешено колотилось. – Ловко.
– А то, – Ральф Канинг прицелился получше. – Сам не верю, что так гладко получилось. Одним разом проучу самых окаянных гадов. Столько лет жду этого – страсть как. Еще и за сквонка долларов двадцать выручу. Я молодец. Обо всем позаботился.
– Я-то сам тебе ничего не делал, – Мартин выставил руки перед собой и тихонько шагнул, но не к краю, а вперед и в бок, подбираясь к Ральфу. – Я всегда к тебе хорошо относился.
Гроза шла на убыль, молнии светили все реже. В темноте у Мартина появился бы шанс.
– Да уж, ты ни черта не делал, – мелко засмеялся Ральф. – Даже не знал, что благосостоянием семейства обязан мне. Если б я не завалил агропельтера, шиш бы кто работал на вашей лесопилке. Он бы вам показал, Уочинктонка, – Ральф харкнул табачной жвачкой под ноги Мартину. – Показал бы, кто в лесу хозяин.
Еще шажочек вперед и вбок. И еще. И…
Щелк!
– Я же сказал тебе идти к краю! – гаркнул Ральф. Мартин почти не слышал его, скрючившись и воя от боли. Левая нога попала в капкан. Молния, болезненно ослепительная, высветила силуэт Ральфа, а следом за этим приклад ружья ударил Мартина в лицо.
Где-то рядом пронзительно голосил сквонк.
– Не заставляй меня стрелять, Бут! – рявкнула молния голосом Канинга. – Открывай капкан! Ну, живо!
– Сейчас, сейчас, – простонал Мартин, неловко становясь на правое колено. От боли он почти не соображал.
И тут, когда Мартин непослушными пальцами пытался нашарить пружину, назойливые рыдания смолки, и к плечу его привалилось живое существо.
Сквонк прижался к нему, как просящая защиты собака. Его бок, поразительно теплый, ходил ходуном.
Не рассуждая, Мартин склонился над капканом и нажал на пружины.
– Эй, сынок, что ты делаешь? Не трогай свинью! – крикнул Ральф. Щелкнул взводимый курок.
В глаза Мартину полетели хвоя и песок.
Он зажмурился на мгновение и поэтому чуть не пропустил, как освобожденный сквонк, приволакивая одну лапу, прыжками понесся к Ральфу Канингу и боднул его в колено, толкая в сторону обрыва.
Грянул выстрел, и вслед за ним раздался крик, и шум падающего тела, и грохот осыпающихся камней. Мартин выругался.
– Я не пойду проверять, как там и что, – сказал он, обращаясь к площадке над обрывом. – Люди часто срываются со скал в одиночку. Особенно, когда охотятся на других людей.
Сквонк стоял на краю, понуро опустив голову и всхлипывая. Мартин отжал пружины своего капкана, подполз к сквонку, погладил его трясущейся рукой по покрытому струпьями боку. Подергал щетинистую спинку.
– Не такой уж ты безобидный, – сказал он. – Все врут люди.
Сквонк согласно шевельнул вислыми ушами и потрусил к тропинке.
Мартин утер кулаком разбитый нос.
– Э нет, – сказал он, хватая сквонка за хвостик и чувствуя себя последней сволочью. Подцепил с земли приготовленный Ральфом мешок и натянул его зверю на голову.
Пусть до поселка запомнился Мартину смутно.
Вроде бы он все время с кем-то разговаривал – не то с Ральфом Канингом, не то с Узумети, не то с подступающими со всех сторон тсуговыми деревьями. Нога болела: толстый ботинок спас кость от перелома, но поврежденные мышцы ныли. Мартин с тоской думал о фляге с виски. Ему бы не мешало обработать раны. Наружно и изнутри. Тащить добычу было тяжело. Если бы не волокуши, Мартин бы не справился. Но Ральф обо всем позаботился.
«Позаботился обо всем».
Несколько раз он открывал мешок и объяснял увязанному в него сквонку, что, раз Иезекил Пек захотел иметь такого зверя, придется старому чудаку завести для него загончик.
«Ты будешь жив и невредим, – важно говорил Мартин. – Никаких чучел. Бабиетта будет тебя кормить. Баби… ет-та…»
Сквонк выглядел плохо. Он плакал не преставая, шкура покрылась слизистой пленкой, а из носа при каждом вздохе выдувались длинные скользкие пузыри. Он не пытался освободиться или сбежать. Мартин несколько раз вопрошал, как его лапка, но, конечно, не дождался ответа.
Поваленные стволы, кусты, буераки в темноте казались неузнаваемыми. Протяжно ухал филин. Несколько раз Мартину слышался волчий вой, но волки не появились. Должно быть, брезговали общением со сквонком. Запах тины пропитал Мартина насквозь.
Не дойдя до просеки, Мартин свалился в кусты и заснул. А когда проснулся и развязал мешок, долго смотрел внутрь, а потом закрыл лицо руками и разрыдался.
До крыльца Пеков Мартин доковылял ни свет ни заря. И даже почти не удивился, увидев караулящего под дверью Жана.
Выглядел тот плохо: по пояс измазан какой-то дрянью, с серым, усталым лицом и сосновыми иголками в бороде. Руки у Жана были ободраны, под ногтями запеклась жирная грязь.
При приближении Мартина он встрепенулся, как большая собака, открыл глаза. Нахмурился.
– Поймал годага? – спросил Мартин.
На скулах Дероша заиграли желвали, однако он сдержался и вдруг отвел взгляд.
– Кончился годаг.
– А, – сказал Мартин и заколотил в дверь.
Пришлось долго ждать, прежде чем изнутри сняли засов и в дверном проеме появилось морщинистое лицо мастера Пека. Он молча обозрел их и попытался закрыть дверь. Жан подставил в щель ногу.
– Я тут принес, что вы просили, – сказал Мартин.
Мешок упал с громким плюхом. Из-под него немедленно натекла небольшая лужа.
– Хотите взглянуть? – спросил Мартин и, не дожидаясь ответа, принялся развязывать тесемки.
Когда он перевернул мешок, на половицы обрушилось море прозрачной воды вперемешку со слизью и пузырящейся пеной. Жан Дерош за спиной у Мартина скверно выругался. Слизь вздохнула, булькнула, вспенилась сильнее, качнулась студнем – и всё. По дому поплыл сильный запах болотных испарений.
– Знакомьтесь, это сквонк, – сказал Мартин.
Мастер Иезекил Пек посмотрел на лужу сквозь толстенные очки.
– Lacrima corpus dissolvens, – без особого удивления сказал он. – По науке – «растворяющий тело слезами».
Жан еще раз выругался, гаже прежнего.
– И что, это нормально? – спросил Мартин глухо. – Это нормально, довести существо до… такого?
– Нет. Мартин Джерайя Бут, это не нормально, – вежливо ответил мастер Иезекил Пек. – Эти существа – ошибка природы. И я приложу все силы, чтобы таких существ оставалось все меньше и меньше, – он перевел взгляд на Жана. – Ты охотился на годага?
Жан кивнул.
– У него действительно такой большой рог? Говорят, из-за него годаг может увидеть только дикобраза, лезущего по стволу дерева. А другой добычи у него нет.
Жан молча кивнул еще раз.
– Туша? Шкура?
– В болоте, – сказал Жан, привалившись к косяку. – В Неодолимой трясине. Мы почти забили его с Узумети, но он сорвался в болото. И утоп, – Жан покосился на Мартина. – Можешь начинать ржать, если хочешь.
Мартин не засмеялся.
– Мастер Пек, – сказал он так вежливо, как только мог. – Позовите, пожалуйста, Бабиетту. Пусть она, наконец, скажет, кого бы выбрала, если бы мы пришли… не с пустыми руками.
Мастер Пек, маленький, сморщенный, уставился в лужу под ногами.
– Мне сегодня тоже нечем вас порадовать. Бабиетта не придет. Она сбежала с нашим священником в город. Да поможет ему, бедолаге, Господь.
Узумети объявился, когда Мартин вышел из дома после короткого сна, больше похожего на черную глубокую яму.
– Пойдем, – позвал он, а когда Мартин в невежливой форме отказался, попросил:
– Пожалуйста.
Пока они шли по поселку, их не оставлял мальчишка Хендриксонов. Он то забегал вперед, то плелся следом, и уже у самого леса набрался духу и крикнул:
– А правда, что вы, мистер Бут, поймали сквонка, насыпав соли и перцу ему на хвост, потому что он, этот сквонк, приходил рыдать над ручьем, и от этого рыба ловилась сразу соленой, а иногда и перченой? И что он так расчихался, что весь и вычихался, а моя бабка сказала...
– Чушь это все, – с тяжелым сердцем сказал Мартин. – Чушь собачья.
– А бабка моя говорит, что ее дед так же...
– Брехня это, про ее деда. Все чушь.
Мартин ковылял за метисом сквозь кусты, в изобилии растущие по берегам Красного ручья, и ни о чем не думал, просто слушал журчание воды и кукушку, отсчитывающую кому-то долгие годы жизни.
Небо было безоблачно синим.
– Я просто хочу, чтобы ты посмотрел до того, как уедешь, – сказал Узумети, раздвигая ветви.
– С чего ты взял, что я уеду?
Метис не ответил.
Они находились на излучине, выше отмели, где вода широко разливалась по камням. И на этой отмели, подобрав длинные ноги, лежал триподеро. Он набирал полный рот воды, запрокидывал голову и поливал себя фонтанчиком, топорща перья на шее, как купающийся в луже голубь.
Ему отвечали два крошечных фонтанчика.
Покачиваясь на полупрозрачных ножках, то втягивая их, то удлиняя, по отмели ходили два песочного цвета цыпленка. Они поочередно набирали воду в крошечные дырочки ртов и плевались друг в друга. Затем один из них придумал новую забаву: забираться на спину матери и съезжать в воду по широкому толстому хвосту. Все трое тихонько пересвистывались.
– Я думал, что подстрелил ее, – сказал Мартин, разглядывая зверей. – Тогда, в нашем лагере.
– Ты ее ранил. Было три птенца, – Узумети показал три пальца. – Ты порвал сумку на ее брюхе, но только с одним птенцом. Нэхайосси очень живучие.
– Зачем ты меня сюда привел? – спросил Мартин.
– Я говорил: иногда лес наказывает людей, и тогда они смотрят и не видят того, что он им показывает. Моя вина: я тоже смотрел и не видел. Ты спрашивал, зачем Нэхайосси было нападать на Ральфа Канинга. Теперь мы знаем: Нэхайосси охраняла детей.
Мартин размял в пальцах зеленый лист.
– Ты позвал меня закончить охоту? – спросил он, не глядя на Узумети. – Пустое дело. Я уже поймал своего чудесного зверя. Счастья мне это не принесло.
Метис наклонился, поднял кусок глины и зашвырнул на отмель. Мать мгновенно подхватила детей на спину и унеслась вверх по ручью.
Узумети отпустил ветки. Его узкие черные глаза улыбались.
– Я просто хотел, чтобы ты научился смотреть. И ты смотрел и увидел.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
Название: Буря в стакане
Тема: Буря в стакане
Автор: Чжан
Бета: анонимный доброжелатель, Aizawa, Squalicorax
Краткое содержание:буря в стакане сказка для младших научных сотрудников
Комментарии: разрешены
На платформе в первом попавшемся ларьке он все равно купил кофе и, привалившись к стене, снял с плеча полупустой рюкзак.
Шел снег. Большими, как птичьи перья, хлопьями, спускался с неба на ледяную землю.
Если бы перед выходом из вагона он посмотрел в окно, то, возможно, понял бы, что приближается снежная буря и оделся бы теплее. Но ему, увлеченному внутренним монологом, и в голову не пришло посмотреть.
Он уходил. Налегке, без лишних вещей в сумке и лишних мыслей в голове. С собой только ноутбук, немного одежды и деньги. И осознание, что на самом деле этот сумбурный поступок – переезд, смена работы – вершина его инфантилизма, последний день тридцатилетнего детства. Последний прыжок без страховки. Глупость? Пусть будет глупость. Дальше он обязательно повзрослеет и станет умнее.
Он поднес стаканчик к лицу, и пар от горячего напитка осел на стеклах очков.
С сегодняшнего дня, с этого светлеющего зимнего утра – новая жизнь. Без мелодрамы, хватит. Ничего раздражающего. Буддистов с их благородными истинами – к чертям, если они у них есть. Делать только то, что приносит удовольствие. Миром правит разумный эгоизм.
Постепенно таял осевший на стеклах пар.
У стены напротив стоял парень в знакомой зеленой спортивной куртке, с неровно стриженными белесыми патлами и широким ртом. Парень тоже пил кофе из пластикового стаканчика и смотрел на него.
Громыхая колесиками на сумках, между ними прошла пожилая пара.
– Я всю дорогу думал, что тебе сказать, – произнес парень негромко, но Леша услышал, потому что хорошо знал тембр голоса, эти рыкающую "р" и раздражающую провинциальную "о". – Но так ничего и не придумал.
Их снова разделило. Реальность затуманилась снежными хлопьями и дернулась вслед за уходящими людьми. Фигура парня расплылась.
Тот тоже заметил, что картинка теряет четкость. Больше не опирался на стену, стоял неестественно ровно и пытался что-то сказать, так знакомо умирая от волнения и ответственности.
– Все будет хорошо, – услышал Леша срывающийся голос. – Все действительно будет хорошо! Изменения – единственное лекарство. В любой форме. Ты прав. С чистого листа.
***
На старый город между тем опускался морозный февраль, и земля тянула к себе свинцово-снежные облака. От холода воздух казался твердым, застревая при вдохе в груди ледяным осколком, который не таял в высушенном тепле батарей. А топили в Институте Системного Анализа будь здоров, теплая флиска явно была лишним предметом гардероба.
Соболев определил Лешу за антикварного вида стол, размеры которого намекали на бурную революционную молодость, полную партсобраний и научных советов. Сейчас на нем среди заляпанных чайными подтеками бумаг и папок "Дело" стоял тонкий блестящий монитор, а внизу, на разъезженном колесиками кресла линолеуме, ласково шипел шестнадцатиядерный системный блок.
– На обстановку не заморачиваемся, – натянуто улыбнулся Соболев, заметив, как Леша озирается по сторонам. – Раньше тут была моя лаборатория, потом освободили мансардный этаж и все экспериментальные перевели туда – больше места, меньше праздных глаз. Здесь я только бумажки пишу.
Стол прекрасно вписывался в остановку. Проходная комната с обшарпанной мебелью, две двери под углом друг напротив друга, одна – выход в коридор, на другой – украшенная примитивными цветочками и значками молний табличка "Чертежная лаборатория".
– Соседи – приятные люди, – махнул Соболев в сторону двери. – Немного шумные, но приятные. Формально мы – один отдел, но на деле занимаемся разными вещами. Половина сотрудников вообще по домам работает. Потом познакомлю.
В углу перекосило старинный шкаф. Дверца с благородно-тусклой ручкой держалась на единственной петле, от чего шкаф казался раненым, нуждающимся в помощи животным. Из шкафа торчала мятая обувная коробка с какими-то железяками. В одной из них Леша опознал проржавевшее жало паяльника. Остальные, видимо, были таким же хламом, не выброшенным то ли по старой памяти, то ли по привитой голодными девяностыми бережливости.
Рядом с удручающей композицией возвышался великолепный в своей серой стеклянной эргономичности 3D-принтер ProJet.
Весь блеск и вся нищета госучреждения как они есть.
С Соболевым Леша познакомился в Туле полгода назад. В те времена, когда они с Лисовским, начальником, катались по провинциальным научным сборищам, рассказывая о новых методах работы с цифровыми 3D-формами. Рассказы на пятьдесят процентов были рекламой, на восемьдесят – разбрасыванием бисера и на сто – поиском заказов, из которых, правда, только один процент превращался во что-то реальное.
Бурный "вечный праздник" Антона Владимировича и его проект пространственного моделирования рельефа накатили на Лешу на традиционном фуршете в первый день конференции, гремели во время его продолжения в гостиничном баре и не стихали в течение оставшихся трех суток. Лисовский, внимательно выслушав и здраво оценив фонтан красноречия, сразу махнул рукой – Соболев не хотел заказывать, он хотел разобраться сам. Бизнесмену Лисовскому это было не интересно.
Позже Соболев вцепился в Лешу, как клещ, и писал почти каждую неделю. С правительственных высот на его институт упали большие деньги. Деньги были потрачены на покупку давно желанного 3D-оборудования – предметного сканера, системы наземного сканирования и принтера. До поры до времени оборудование собирало пыль в соболевской лаборатории– из-за недостаточной квалификации работать на нем было некому.
Несмотря на взрывную южнорусскую эмоциональность, с которой Леша успел познакомиться при личном общении, в письмах Соболев оказался методичным, если не сказать занудным, и вдумчивым собеседником. Леша заметил, что получает от переписки настоящее удовольствие, и общение из формального соблюдения этикета превратилось в своеобразное хобби. Объяснять по-настоящему интересующемуся – это работа, сделанная не зря. Леша ценил такие вещи.
"Личный бзик, – прокомментировал переписку Лисовский. – Хобби – это то, что ты делаешь для себя в свободное время. Все, что ты делаешь по работе, должно быть оплачено согласно потраченным усилиям и полученным результатам. Но если тебе нравится…"
Лисовский был настоящим современным бизнесменом от высоких технологий, увлеченным, но никогда не забывающим о личной выгоде и выгоде своих сотрудников. Отличное качество для руководителя, и не единственное, за которое Леша его уважал.
Но негатив постепенно выигрывал по очкам. Прежде всего Лешу смущала необходимость совмещать должность специалиста с работой менеджера по продажам. Будучи по натуре человеком достаточно стеснительным, предпочитая одиночество, торговать лицом он не любил, а Лисовский, с годами все больше относившийся к Леше как к собственному заму, в итоге повесил на него продажи и клиентов.
Это серьезно напрягало. Это – и еще Галя.
Все остальное – командировки, постоянное самообразование, бешеный график – Лешу устраивало. Увольняться было тяжело, и когда Леша написал, что собирается перебираться в старый город, Антон Владимирович предложил поработать пару месяцев у них в НИИ. Благодаря переписке он уже освоил пространственный сканер, но продвинуться дальше из-за нехватки времени и уровня компьютерной грамотности у него не получалось.
"Поможете с моими наработками", – осторожно выразился он, давая Леше возможность самому определить границы помощи.
Лешино решение бросить все и начать с нуля в другом городе было спонтанным. Он едва дотянул две обязательные недели, отбиваясь от настойчивого Лисовского, к концу срока предлагавшего ему сумму в полтора раза больше, чем Леша получал до этого, но был непреклонен. Он очень торопился. Временная работа давала ему передышку, финансовую и моральную, и Леша согласился.
В первые дни Соболев вертелся вокруг, почти не переставая, то и дело, образовываясь за спиной и заглядывая в монитор.
– Тут из окон очень светило, вот и пятно такое… Ребята ходили, а пол у нас все-таки скрипучий и тряский, сканер дергался. Нечетко вышло…
Свою систему тарификации Лисовский привил всем, кто имел с ним дело: выполнение заказа – одна сумма, обучение – другая, в пять раз большая. И так как раньше денег они не касались, Антон Владимирович тактично, по старинке пытался найти грань, отделявшую "помощь с наработками" от наглости.
Леша с удивлением смотрел на предоставленные Соболевым сканы. На экране раскрывались все те же блеск и нищета интерьеров Института Системного Анализа, по большей части кабинета Антона Владимировича, заснятого в разные моменты времени.
– Вы точно хотите обработать именно это? – осторожно спросил Леша. – Они же одинаковые. Если это проба, давайте отсканим то, что вас действительно интересует, это не займет много времени…
– Нет-нет, мне нужны именно они, – успокоил его Соболев. – Алексей, а есть ли способы машинного анализа результатов? После того, как вы склеите панорамы, очень хотелось бы сравнить их друг с другом.
– Если задать единый масштаб, можно сравнить размеры, профили...
– И найти различия?
– Да, конечно.
– Великолепно, – восхитился Соболев и на время оставил Лешу в покое, размышляя о чем-то своем и делая пометки в ноутбуке.
Но передышка оказалось недолгой. Спустя пару часов он снова появился у Леши за плечом, и тот, в конце концов, не выдержал.
– Антон Владимирович, это дело небыстрое. Нужно закинуть ваши сканы на диск, совместить по меткам, склеить, поставить на рендер… У вас на полтерабайта материала. Машина, конечно, неплохая, – кивнул он в сторону системного блока, – но мне нужно время. Давайте, я покажу вам результат позже, тогда и обсудим. Что-то небольшое могу, допустим, вечером в среду? Пойдет?
– Это вежливое "не мозольте глаза"? – разулыбался Соболев. – Понял-понял. Сейчас я уйду наверх и буду заниматься своими делами, а вечером в среду... Хотя нет, вечером в среду, пожалуй, не получится. Знаете, Алексей, я могу исчезнуть на пару дней, а вы пока работайте спокойно. А когда вернусь, мы с вами сразу пообщаемся.
Уже уходя, в дверях, он замешкался.
– И вот еще, Алексей. Не удивляйтесь ничему. У нас здесь такой дурдом. Специфика, – он поднял указательный палец к потолку.
Затем вышел за дверь и действительно исчез.
***
Лешино антикварное чудовище стояло у окна, воистину огромного.
За окном, одновременно близко и далеко, таял в метельном вихре город. Внизу, под широким, как в правильных старых домах, подоконником уютно грохотали электрички. Стремительные зеленые потоки проносились между яркими пятнами граффити на заборах-берегах.
За путями стояла безмятежно белая река, за ней – невероятно далеко, словно на другой планете – тяжело дымили заводские трубы.
Антон Владимирович, похоже, решил перевыполнить свое обещание и перестал появляться совсем.
Впрочем, одиночество – это то, что сейчас было нужно.
"Ты так быстро уехал, с тобой все в порядке?" – волновалась желтая реплика на экране смартфона. За много километров от той, что задала вопрос, было легче отправить гаджет в спящий режим, не отвечать и вспомнить, что в одиночестве хорошо не только переживать драмы, но и работать.
В конторе Лисовского всегда шумело – играла музыка, звонили телефоны, приходили заказчики, тусили директорские друзья, знакомые и просто "интересные люди". Мизантропом Леша не был, но постоянный шум и собственное неумение его фильтровать выводили из себя. Сейчас тишина, временами настолько глубокая, что казалось, заложило уши, делала его счастливым.
Иногда тишина нарушалась звуками шагов в коридоре – настолько редкими, что создавалось впечатление, что на этаже кроме него – и голосов из чертежки – и правда никого нет. Пару раз Леша успевал поднять голову от монитора, чтобы увидеть мелькнувшую неясную фигуру. Однажды заметил объемный желтый чемодан и мелькнувший кончик пушистой русой косы.
К среде Леша разобрался с сортировкой сырых сканов и начал клеить первую модель, а тишина наконец стала угнетать.
Старый город за окном ослеп и оглох от снежного бремени всего лишь второго месяца этого года. По экрану монитора медленно ползла полоска прогресса рендера – черепашьи тридцать три процента. Заняться было решительно нечем. Почти физически ломало от отсутствия музыки, любых звуков, когда рядом громко, вдребезги разбивая мертвую тишину, спросили:
– А где любовь?
От неожиданности Леша вздрогнул.
Перед столом стоял кудрявый парень в растянутой футболке.
Парень прищурился.
– Я не постучался?
– Вроде того, – кивнул Леша, вспоминая, слышал ли он вообще звук шагов.
Однозначно, нет. Видимо, крепко задумался.
– Прошу прощения, к нашей следующей встрече я исправлюсь, – парень скорчил извиняющуюся гримасу. – Так где же любовь?
Леша растерялся. Где любовь, он не знал. Да и какая – нежность, одержимость, к богу? Странный вопрос.
– Люба в Мюнхене, – ответили парню.
В дверях чертежки обнаружилась обладательница богатой русской косы – невысокая девушка с бледной кожей и узким северным разрезом глаз.
– Он на конференции, ей по гранту нужно. Саш, ты как с Луны свалился.
– Да? – удивился Саша и почесал лоб. – И не предупредила? Мы же хотели мой проект посмотреть... Она по материализации снов?
Девушка бросила настороженный взгляд на застывшего Лешу.
– В том числе.
– Странно, мне ничего не сказала, – приуныл Саша.
Его подвижное лицо на мгновение приняло выражение великого страдания, но, видимо, более привычная жизнерадостность быстро взяла вверх над огорчением.
– А вы? – с любопытством уставился он на Лешу.
– Вас же Антон Владимирович на обработку трехмерных сканов пригласил? По временному договору? – уточнила девушка так, словно проговаривала важную информацию для кудрявого Саши.
– Ясно, – понял тот с полуслова и, прежде чем Леша успел кивнуть, протянул руку. – Александр.
– Алексей, – Леша пожал протянутую ладонь и услышал, как девушка шумно выдохнула.
– А это Лиля. Та, которая разговорчивая. Она очень шумно вздыхает, – подмигнул Саша. – Есть еще Лиля молчаливая. И Сева. Но вас, видимо, не познакомили? Хорошо ли это? Конечно, нет. Лиля? Вам слово.
– Ты прямо находка для шпиона, – легко рассмеялась Лиля. – Может, кофе выпьем? От монитора уже глаза слезятся. Вы же с Антоном Владимировичем в Твери познакомились?
– В Туле…
По сравнению с пестрой обстановкой соболевского кабинета чертежка выглядела чудом из двадцать второго века. К огромным окнам островком были сдвинуты три современных офисных стола. За одним, среди гор бумаги и всяческих приборов, из которых Леша узнал только старинную астролябию и лазерную рулетку, сидел, уткнувшись в планшет, молодой человек. Был он небрит и, судя по хмурой складке между бровей, не очень доволен жизнью. Второе рабочее место принадлежало девушке, видимо, второй Лиле, сосредоточенно набиравшей что-то на клавиатуре и никак не отреагировавшей на их появление. Присмотревшись, Леша заметил тонкие проводки наушников-"капелек" в пышной рыжей прическе. Третий стол принадлежал разговорчивой Лиле.
Над столами возвышалась пробковая доска с портретом Боба Марли на самом верху. Доска была поделена черным шнуром на три части и заполнена множеством разноцветных бумажек.
– Наш органайзер и по совместительству очередь, – объяснила разговорчивая Лиля. – Когда исследователи приходят с вопросом: "Ну когда же?", достаточно просто кивнуть.
"Люди, которые пытаются сделать этот мир хуже, не делают выходных, почему я должен?" – прочитал Леша подпись под портретом Марли.
– Слишком патетично? – хмыкнул небритый молодой человек. – Я голосовал за подпись: "Сам ты не поэт". Она отражает. Но большинство такое большинство. Я – тот самый Сева. Ткните Лильку, она ничего не слышит. У нее дуэт – упырь Титов и Леди Гага. Надеюсь, Леди Гага хоть немного смягчает ее очерствевшее сердце.
Саша подтащил стул к молчаливой Лиле и, подцепив пальцем проводок, вытянул наушник из ее уха.
– Какого черта? – оборачиваясь, возмутилась девушка глубоким хриплым голосом.
– Кофе пить будем, – ласково сказал Саша. – У нас новый временный коллега.
Молчаливая Лиля смерила Сашу прохладным взглядом.
– Я работаю... – она внезапно замолчала, удивленно рассматривая проводок в Сашиных руках.
– Твою маму-пилораму, – медленно произнес Сева. – Александр Сергеевич, да вы – король.
– Вы, Всеволод Андреевич, не первый, кто говорит мне такие слова, – смутился тот, выглядя при этом очень довольным. – Правда, на научном поприще это – мои первые успехи...
– Саша, я очень рада за вас. Но давайте пить кофе, – прервала их чем-то очень смущенная разговорчивая Лиля, расставляя на тумбочке кружки. – У меня есть плюшки, настоящие, с маком.
– Муж? – спросил Сева.
– Ага, вчера пек.
– Тогда буду. Твое, извини, не решился бы. Смешиваешь ты из рук вон плохо.
– Сева, у меня есть еще порция тетрадочек Титова. В клеточку, с гуляющим масштабом. Не хочешь сменить специализацию на выходные? Не все же нам с Лилей страдать.
– Зато чертишь хорошо, – как ни в чем не бывало продолжил Сева. – Особенно с пергаментов Титова. И вообще, использование положения начальника для личной мести не укладывается в образ либерального управленца.
– Алексей, вы не отвлекайтесь, они так долго могут, – влез Саша.
– Они так бесконечно могут. А плюшки прекрасные. Их нужно есть, – подытожила молчаливая Лиля. – Муж у нее – волшебник.
– Печет здорово, – уточнил Сева, вытягивая из контейнера самую черную от мака булочку. – Выбирай кружку.
Леша выбрал кружку с отколотой ручкой и мускулистым орком из "Варкрафта", очень похожую на ту, что Галя подарила ему на последний Новый год.
– Это чья такая? – спросил он.
– Да кто ж его знает. Кружки у нас заместо тараканов, появляются и исчезают по необъяснимым причинам, – пожал плечами Сева. – Никакими законами не объяснимым... А как вас к нам занесло?
И беседа перетекла в рабочее русло.
– В общем? Чем мы занимаемся в общем? – покровительственно смеялась разговорчивая Лиля. – Системным анализом. Поисками истины. Всем.
– Поисками истины занимается любая наука, – сказал Сева.
– А мы разве не наука?
– Это я к тому, что этим мы не отличаемся от других. Отличие в том, что мы ищем истину во лжи. Хорошо завернул?
– Идеально, – одобрила Севу вторая Лиля, сразу же сменив милость на гнев. – Только расплывчато. Короче, все в рамках марксистской теории познания. Есть две пары: истина – ложь, объективная истина – субъективная истина. Мы отделяем одно от другого.
Леша покачал головой.
– Слишком высокие философские категории, не очень вяжется, – он обвел взглядом нагромождение приборов на Севином столе, – со всем этим...
– Так это теория, а есть и практика! – подхватила разговорчивая Лиля. – Развитие человеческого общества – это история прогресса научных знаний, верно? Но развитие не линейно, бывает, прежде чем выйти на очередной виток, разум попадает в тупик... Например – идея плоской земли, схололастическая философия, теория эфира. Вот этими тупиками мы и занимаемся.
– О, я вижу, – заволновался Сева, – он сейчас задаст коронный вопрос "а зачем"?
Леша хотел задать другой вопрос, частично совпадающий с Севиным.
– Давайте сначала на этот, – сказал он. – А потом я еще докину.
– Хорошо, – улыбнулась разговорчивая Лиля и продолжила, все больше увлекаясь. – Научная ошибка – это тоже результат. Да, в пустоте свет не передается частицами эфира, это заблуждение. Он передается другим способом, но временами ведет себя так, как предполагали сторонники теории эфира, потому что вакуум не так пуст, как нам кажется. Физика переработала ошибочные предположения, вычленила ценное и включила в новую теорию. Старые и новые идеи переплелись. Теперь понятно?
– А какая практическая польза от этого сейчас? – задал Леша свой вопрос. – Вы анализируете ошибки для будущего, но наука развивается так быстро, что открытие, возможно, опередит ваш анализ.
– Не всегда, – не согласилась Лиля. – Некоторые открытия будут сделаны еще очень нескоро, некоторые мы даже пока не осознаем, хотя где-то на уровне ошибок уже имеем для них материал. Ну и, к тому же… Мы живем в странное время, когда ошибки, как научные, так и не научные, распространяются со скоростью сигнала в сетевом кабеле. Лжетеории, заблуждения, мошенничества, шутки, дилетантство и обычное невежество: достаточно написать пару тысяч знаков, подобрать или отредактировать несколько картинок, заменить деталь в википедии, и вот уже кто-то уверен, что латинский язык создан на основе славянского, а с помощью зубной пасты можно избавиться от перхоти. Это недопустимо. Это хлам. И чем больше людей в это верит, тем ближе мы к новым средним векам, – хмуро заключила она. – Вот в вашей сфере наверняка есть свои заблуждения?
Леша задумался.
– Думаю, нет, – осторожно сказал он. – Возможно, потому что слишком молодое направление и круг тех, кто в теме, сильно ограничен.
– То есть вас пока окружает царство светлого разума?
– Можно и так сказать.
– По-белому завидую. А какая практическая польза у вашего метода?
– Это как трехмерная фотография без пространственных искажений… – начал рассказывать Леша.
– Можно снимать только одно помещение или, если привязывать по меткам, строить целые этажи? А насколько он берет? То есть со скана можно снимать размеры, я правильно понимаю? А к балтийской системе привязать? – сыпались на него вопросы.
Леша пил барбарисовый чай, ел булочки, на которые современный волшебник не пожалел ни мака, ни сахара, и с удовольствием отвечал.
Признаться честно, вспоминая пресловутые восемьдесят процентов бесед с представителями таких вот государственных шарашек, Леша ожидал гораздо меньшего. По большей части слишком консервативные, замкнутые по разным причинам на старых темах и методах – из-за склада характера, возраста, нехватки денег и привычки к этой постоянной нехватке, – разговоры с такими были бесполезным мучением. Как же приятно чувствовать, что твои интересы разделяют. Приятно и будоражаще видеть ответную увлеченность, продиктованную не выгодой заказчика, а интересом исследователя, пытающегося во время разговора в реальном времени применить твой опыт работы к своей теме, уточнить возможности, наметить перспективы.
Леша почувствовал, как его охватывает тот самый священный экстаз сотворчества, позабытый со студенческих времен.
– Если прибор дает модель без искажений и есть возможность построить разрез в любом месте, то это – очень интересно, – наконец, сказала разговорчивая Лиля. – Может, попробуем вечером посидеть, покрутить что-нибудь?
– У меня уже есть одна склеенная панорама, – горел Леша. – Если покажете, какие разрезы нужны, могу сделать, и посмотрим, что получится.
– Сева? Лиля?
– А я что? Я ничего. Мне торопиться некуда, – Сева, до этого активно принимавший участие в обсуждении, впал обратно в мрачное настроение.
– Лиля, а вы ромашки любите? – внезапно подал голос Саша, все это время сидевший рядом с молчаливой Лилей и не участвовавший в разговоре.
– Почему вы так решили? – покосилась она на него.
– У вас на рабочем столе ромашки.
– Это ничего не значит, – девушка вставила в уши "капельки". – Я работаю.
Саша сделал досадливую мину и, должно быть, уже собирался разразиться очередной тирадой о вежливости, но вдруг замер, закрыл глаза и выпрямился.
– Какое огорчение, снова вызывают. Никакого покоя... – громко прошептал он и пошел в сторону окна.
– Алексей! – услышал Леша резкий окрик, обернулся и увидел сосредоточенное лицо разговорчивой Лили. Девушка подняла руку и звонко щелкнула пальцами.
– С вами все в порядке?
Леша всем телом почувствовал толчок теплого воздуха, запахло чистым, только что выстиранным бельем, рядом сонно зашумел дождь. Реальность выцветала, словно на нее наложили белый светофильтр, пока не превратилась в белое полотно. От белого резало глаза, Леша прищурился, сдерживая выступившую слезу, и заметил, что полотно неоднородно, гранулировано острыми лучиками снежинок, пронизано прозрачными трещинами растаявшей и вновь застывшей воды. Леша медленно плыл над занесённой снегом рекой, рассматривая несовершенный ослепительный покров. Воздушный поток нес и укачивал. Леша закрыл глаза и улыбнулся, чувствуя, как начинает заваливаться набок.
В нос ударил едкий запах нашатыря.
– Очнитесь же! Очнитесь! – услышал он голос Лили.
– Надо быть осторожнее, Лилия Геннадиевна, – ответил ей незнакомый мужской голос. – Он уже приходит в себя. Молодой человек, вы не сердечник, случайно?
Леша открыл глаза, увидел над собой разговорчивую Лилю и…
– Что случилось? – забеспокоилась Лиля, заметив Лешино волнение.
Перед глазами все мельтешило и норовило уплыть обратно в сияющую белизну.
– Гитлер! – просипел Леша, протягивая дрожащий палец в сторону незнакомца.
– Гитлер? – не понял сначала незнакомец. – Ах, Гитлер… Ну да, есть общие черты, но все же не настолько. Сильно ударились? Болит что-нибудь?
Перед лицом Леши мелькнули сухощавые смуглые ладони, и он почувствовал жестко надавливающее касание на скулах.
– Смотрите на меня! – приказал "Гитлер". – Глаза не закрывать!
Леша сделал над собой усилие и остановил норовящие закрыться веки.
– Сердечник? – продолжил допрос "Гитлер". – Головой не мотать, отвечать словами!
– Нет.
– Обычное давление?
– Сто десять на семьдесят.
– Жизненный тонус по Искандеру?
– Что? – не понял Леша.
– Понятно. Ели сегодня?
– Только что.
– А до этого?
– Нет.
– Имя матери?
– А зачем?
– Имя матери?
– Рита.
– Итак, я сейчас уберу руки и скажу "Рита", после этого вы очнетесь и будете чувствовать себя хорошо. Итак – раз, два, Рита.
Реальность перестала дергаться и замерла перед глазами четкой картинкой.
– Ну вот и все, – сказал "Гитлер", поднимаясь и поправляя прическу, и Леша, наконец, смог его нормально рассмотреть.
С Гитлером он, конечно, погорячился – волосы у мужчины действительно были зачесаны на косой пробор, а на лице имелись небольшие импозантные усики, но не щеточкой, как у диктатора, а скорее перевернутой тройкой, как у Пуаро в английской экранизации.
– Сахар прореагировал, в целом – ничего страшного, – сказал мужчина разговорчивой Лиле. – Но если рассмотреть ситуацию в целом, это – безответственно и опасно. Думаю, я должен написать докладную директору. На вас и на Антона Владимировича. Он виноват не меньше вашего.
– Иван Суфиевич, не нужно, – взмолилась Лиля. – Мы разберемся, обязательно разберемся, и такое больше не повторится! Не надо докладную.
Леша посмотрел на расстроенное Лилино лицо. Она-то в чем провинилась?
– Действительно, не надо никаких докладных. Обычно я в обмороки не падаю, мы же поработать вечером хотели…
– Работать?.. – начал было "Гитлер", но его перебил ворвавшийся в чертежку Сева, прижимавший к груди пластиковый кувшин.
– Вода! Вода еще нужна?
– Вы опоздали, Всеволод. Если ситуация была бы по-настоящему опасной, ваш пациент уже развлекал бы Святого Петра.
Сева на глазах скис.
– Так вы будете писать докладную? – спросила сидевшая рядом молчаливая Лиля. – Нам это навредит.
"Гитлер" обвел взглядом всех участников спектакля.
– Пока воздержусь, для начала серьезно поговорю с Антоном Владимировичем.
– Зачем ты Титова позвала?! – взвился Сева, как только за "Гитлером" закрылась дверь. – Это же стихийное бедствие!
– А ты знаешь еще хоть одного врача, до которого можно добежать за минуту? Я испугалась! – зашипела в ответ разговорчивая Лиля, и, уже сбавляя обороты, продолжила: – Вообще я Вику хотела позвать, но она на обеде. Пришлось его.
– И все из-за… – раздраженно начал Сева, по уже сложившейся традиции глянул на Лешу и сказал явно не то, что хотел. – …этого Саши. С его страстью… к этому самому!
– К чему? – не понял Леша.
Сева промолчал.
– У наших коллег есть маленькие странности, – попробовала объяснить разговорчивая Лиля. – Сева считает, что во всем виноваты они, но в данном случае он ошибается.
– Легко отделались, – подвела итог Лиля-молчаливая. – Давайте работать.
Маленькие странности, задумался Леша, о чем это она.
– Не загружайте себе голову пустяками, – словно услышав его мысли, сказала разговорчивая Лиля. – Это такая местная специфика, можно не вникать.
– Вечером все в силе? – спросил Леша напоследок.
Ребята переглянулись и заулыбались.
– Так точно!
***
С лестничной клетки Леша услышал громкий хлопок двери и невнятное бульканье. Оторвавшись от сигареты и созерцания внутреннего двора, он выглянул из-за угла.
Согнувшись в три погибели, у стены беззвучно ржал Сева.
– Игривые умы! – восхищено зашептал он, заметив Лешу. – Пламенный привет из девяностых!
– Что случилось-то?
– Спиритический сеанс! На проверку спустили медиума, стучался к какому-то генералу и предсказывал будущее. Говорят, очень точно, а я думаю, генерал его держал за стендап, и к нам прислал, чтобы не расслаблялись. Дух Ленина и призрак коммунизма! Такое только в анекдотах встречается... Я вышел, иначе скажут, сорвалось из-за недостатка веры.
– А если и вправду из-за недостатка? – засомневался Леша.
Сева перестал смеяться.
– Это очень спорное утверждение. Откуда берутся эти толпы шарлатанов? В науке нет места вере, только уверенности и, в крайнем случае, интуиции. Гениальной интуиции. Но Лиля бы со мной поспорила... А я бы ответил, что люди с подобными убеждениями обычно выбирают другое поприще. Между тем мы оба здесь. А там, – Сева кивнул в сторону кабинета, – представитель другой породы искателей.
За дверью хором запели советский гимн. Сева улыбнулся.
– Это не похоже на гениальную интуицию, скорее на "хищение чужого имущества путем обмана или злоупотребления доверием". Сто пятьдесят девятая, штраф или лишение свободы до двух лет, – процитировал он.
"Пока мы в меньшинстве, мы ведем работу критики и выяснения ошибок…" – словно в ответ отрывисто прокаркали Севе из кабинета.
– А вот это уже интересно, – зажегся тот. – Интуиция все-таки очень странная и, временами, смешная штука.
Сева открыл дверь и, глубоко вдохнув, как перед прыжком в воду, нырнул в прохладную темноту.
Плюс один к маленьким странностям, подумал Леша, машинально поднося сигарету к губам. Вместо очередной порции дыма в горле царапнуло. Пока они говорили, сигарета прогорела до конца.
Леша закинул окурок в гигантскую бетонную урну, посочувствовав в очередной раз местной уборщице – полностью вычистить такого монстра удавалось, наверное, только забравшись внутрь, – и отправился работать.
За две недели Леша заметил, что словом "работать" в институте заканчивалось большинство разговоров. Поговорили – и разошлись работать, попили чаю – и трудиться, съели обед – и снова на рабочие места. Слово повторялось как мантра, священное сочетание звуков, отделяющее время отдыха от времени свершений.
Сева и обе Лили, как и предсказывал Соболев, оказались шумными соседями. Дверь между кабинетами стояла нараспашку, и Леша волей-неволей оказывался в курсе всего, происходящего в чертежке.
Разговоры возникали стихийно – из-за новости, последнего фильма или вирусного ютубовского ролика.
Последнее чаще случалось с подачи мрачной огненноволосой Лили, которая любила котиков. Однажды Леша увидел, как она, ни разу не улыбнувшись, смотрит двадцатиминутное видео под названием "Самые веселые пушистики".
Девушка сидела в наушниках, на улице густела вечерняя зимняя тьма, а Леша зашел в чертежку, чтобы поставить чайник.
– Вам понравилось? – не удержался Леша.
Спросил и сразу же пожалел, понадеявшись, что из-за наушников его не услышат.
– Отличные котики, – ответила Лиля. – Хотите следующий ролик?
Леше было так неудобно, что он согласился.
Как и на предложение поработать еще, хотя часовая стрелка подбиралась к девяти. И очень удивился, когда пятнадцать минут спустя молчаливая Лиля образовалась рядом с его столом, укутанная в алое пальто и пушистый шарф.
– Я пошутила, – сказала она тоном, которым объявляют станции в метро.
И, словно сжалившись над растерянным Лешиным лицом, объяснила:
– Не люблю, когда смотрят из-за плеча в мой монитор. А котов люблю. Хотите поймать неуловимый ноль?
За следующие три дня, пока Леша ловил репер на ее чертежах, он научился различать легкий прищур, сигнализирующий, что молчаливая Лиля шутит.
Любой разговор в чертежке в конце концов превращался в рабочий. Ребята тащили на себе обязанности верстальщиков, техредов, а то и дизайнеров всей институтской макулатуры. Чертили, верстали, чистили изображения, оформляли сноски, проверяли мелкие детали. Попутно каждый вел свой проект.
– Зачем Антон Владимирович сканит одну и ту же комнату? – спросил Леша однажды и, увидев, как замялась разговорчивая Лиля, не выдержал: – Неужели это секретно?
– Конечно, нет, – натянуто улыбнулась девушка. – Но я сама не до конца в курсе. Возможно, он испытывает, на что способен новый прибор?
– Даже если мы только пробуем, можно было взять предмет поинтереснее. А так – не делаем ли мы ненужную работу?
– Мы учимся, – не согласилась Лиля. – Учимся обрабатывать то, что дает твоя навороченная машинка. Рано или поздно Соболев все равно притащил бы мне твои панорамы, а теперь я знаю, как с ними работать. Тебе не сложно оставаться по вечерам?
– Нормально, вечерами я полностью свободен.
– Звучит невесело.
– Все и правда нормально. Мне просто нравится моя работа.
Они незаметно перешли на "ты", что еще больше усилило сходство со студенческими посиделками, и неожиданно для себя Леша рассказал о работе у Лисовского.
– А почему ушел? – когда он закончил, спросила разговорчивая Лиля.
Сейчас, когда прошло столько времени, причины ухода и переезда казались такими далекими и детскими, что озвучивать их было стыдно.
Не нравилось светить лицом и разбираться с клиентами? Можно было нормально сказать Лисовскому. Нашли бы выход, взрослые же люди.
Не хотел даже пробовать увести девушку у начальника? Не просто начальника – приятеля, почти друга. Столько лет вместе работали, даже однажды в тайге вместе заблудились и вышли же, красавцы… Не хотел пробовать, так и не пробовал бы, могли и дальше с Галей просто общаться, все же было неплохо.
В груди привычно кольнуло.
“А может, и не могли”.
– Отстань ты от него, – сказал Сева. – На этот вопрос он точно не должен отвечать. Твоя непринужденность временами переходит все границы, в том числе – личного пространства...
– Слушайте, у меня тоже вопрос с границы, – решил перевести разговор на другую тему Леша.
Сева с Лилей переглянулись.
– Ну?
– А где пропадает Антон Владимирович? Я здесь вторую неделю, а видел его только в первый день.
– Он же в больнице, – недоуменно сказал Сева. – Ты мне сам сказал, что он лег в понедельник.
– Я такого не говорил, – замотал головой Леша.
– В больнице? С понедельника? – вскрикнула разговорчивая Лиля. – Сева, какого черта ты молчишь?
– Я думал, все знают, – попробовал защититься Сева. – Ты же все всегда знаешь!
– Откуда?
– Но Леша же говорил...
– Да не говорил я такого. Первый раз слышу. Вы что!
– Может, Титов сказал? – засомневался Сева. – Но ничего страшного не случилось – аппендицит у него! Аппендикс! Успокоились быстро! Я думал, все знают!
– Вот склеротик! – не унималась разговорчивая Лиля, испепеляя Севу взглядом. – Человек умирать будет, а этот даже глазом не моргнет. И в нашем прекрасном дурдоме каждый второй такой.
– Я не моргну?! Очень даже моргну! Может, это не я, может, это соболевская кривая отклонилась? Напряги мозги. И вообще, – вскочил он. – Пошли все вон, десятый час на дворе. Я спать буду!
Разговорчивая Лиля замерла.
– Опять? – тихо спросила она.
– Не опять, а снова, – буркнул Сева.
– И надолго?
– Напомнить про границы? – снова начал заводиться Сева.
– Брейк, – отрубила молчаливая Лиля. – Я на электричку, кто со мной?
– У меня еще работы на час, идите без меня, – сказал Леша.
Сева громыхнул ключами и начал потрошить металлический шкаф.
– Сева, – позвала его разговорчивая Лиля.
Из шкафа появились туристический коврик и спальник.
– Ну, Сева, – не отставала Лиля.
– Чего?
– Пойдем ко мне. Ужин, душ, мягкий диван. Маленькая комната в твоем полном распоряжении.
Сева сосредоточенно рылся в вещах. На пол выпали старенькие спортивки, которые он быстро подхватил и запихал обратно в сумку.
– Я не специально, может, действительно, из-за соболевского эксперимента... Пойдем, а? – продолжала Лиля.
– Ты похож на енота, – подлила масла в огонь молчаливая Лиля, закидывая рюкзачок на спину. – Хватай пожитки, и пойдем. Все уладится.
– А как же Павел Сергеевич? – сдался Сева.
– Сварит кофе, и будете спорить до полуночи...
Сева затолкал коврик и спальник обратно в переполненное брюхо шкафа, тот протестующе скрипнул, но выдержал.
– Ты его ногой... – не удержалась разговорчивая Лиля.
Сева злобно зыркнул, но, увидев, что она улыбается, расслабился.
– Лиль, а что за соболевский эксперимент? И куда отклонилась кривая? – решился влезть Леша.
Девушка посмотрела на него, будто впервые увидела.
– Ты еще здесь... Это... – она на мгновение задумалась, словно решая в уме задачу из нескольких действий. Ее лицо посветлело. – Спроси у Соболева, он исследователь, пусть и отвечает. Ты, главное, не удивляйся, у нас тут такой дурдом.
Леша вышел покурить, перед уходом он хотел поставить компьютер на очередной обсчет, чтобы получить результат к утру.
По коридору брела женщина в синем халате уборщицы. Через плечо женщины был перекинут длинный ремень, на котором висел пылесос. Останавливаясь около огромных бетонных урн, она включала пылесос и опускала шланг внутрь.
Вот как их убирают, радостно подумал Леша. Такая простая разгадка.
Женщина переходила от урны к урне и выключала за собой свет. Длинные люминесцентные трубы, дрожа, гасли.
– Ночью здесь по-настоящему страшно, – услышал он голос Севы.
Вся компания, не спеша, шла к выходу. Три темные фигуры: высокая нескладная – Севы, легкая, пританцовывающая – разговорчивой Лили, похожая на робота – Лили-молчаливой.
– Да ну тебя, что здесь может быть страшного, – удивлялась разговорчивая Лиля.
– Из лаборатории Титова может выползти что угодно, – отвечал Сева. – А от Искандера не только выползти, но и утащить к себе.
– Самое страшное может выползти из твоей тумбочки, – говорила молчаливая Лиля. – Уничтожь иную жизнь…
Институт погружался в тишину.
– Шизики, – зловеще шепнула тишина.
Леша вздрогнул и обернулся.
Упырь Титов, похожий в своем кожаном плаще на чекиста, мечтательно улыбался, провожая взглядом троицу.
– Как себя чувствуете? – спросил он, не отвлекаясь от своего занятия. – Как работается?
– Хорошо, – коротко ответил Леша и почувствовал себя очень глупо.
– Ну и отлично... Как же приятно видеть, как надстройка прогибает под себя базис, – сказал он, может быть, и Леше, но скорее самому себе.
На улице, грустно моргая, зажегся фонарь. Желтый луч скользнул между пыльными лопастями жалюзи и красным пятном отразился на обнажившемся в улыбке клыке Титова.
***
Февраль тем временем катился к своему завершению. По-прежнему бесились снежные ветра, под окнами звонко гремели замерзшие электрички, лились несладкий чай и разговоры, становились привычными вечерние посиделки. Леша чувствовал, как размеренная глухая зима пересекает тонкую стеклянную границу, отвоевывая все больше и больше места в комнате, добирается до него и окончательно замораживает поселившееся в груди после переезда беспокойство. Выздоровление, радовался он, и из-за всех сил старался его не спугнуть.
Между тем объективно существующий мир жил прямо перпендикулярно Лешиному душевному состоянию.
Леша позвонил Соболеву, а потом и навестил его, как оказалось, накануне операции. Тот ни словом не обмолвился о результатах работы временного сотрудника, хотя Леша рвался о многом рассказать и спросить.
– Потом, все потом. Выйду, наверно, через недельку, тогда и поговорим, – отмахивался Антон Владимирович, кутаясь в роскошный бархатный халат, смотревшийся в стерильной обстановке больничной палаты артефактом, завезенным как минимум с Марса. – Лучше расскажите, как вы там? Не обижают? Я так неловко вас бросил...
Леша, умолчав об обмороке, уверил его, что все хорошо, и спросил о том, что так интересовало:
– Антон Владимирович, над чем вы работаете? Ребята упоминали ваш эксперимент, но ничего не объяснили. Все эти маленькие странности, специфика – что это?
– Ученые – нестареющие дети, чудаки, отсюда и странности, – быстро, как по писаному, выдал Соболев, – или вы хотели спросить о чем-то конкретном?
– Вообще, да…
Леша замолчал и посмотрел на Соболева, но тот продолжал сидеть с невозмутимым лицом, нисколько не пытаясь облегчить ему задачу.
Леша вспомнил галлюцинацию на зимнем вокзале.
– Наверное, это что-то со мной, – сказал он. – Пожалуй, я пойду.
Вдобавок к морозной погоде и болезни Соболева, институт впал в напряженную суету, причину которой Леша понял не сразу.
В чертежку с загадочным видом заглядывали незнакомые люди, таинственно кивали, говорили фразы с развесистыми многоточиями на конце: "Нас ожидают...", "Стоило бы поторопиться...", "Труба зовет..." После этого соседи попеременно исчезали в неизвестном направлении, строго раздельно – или две Лили, или Сева.
Ответ оказался простым, но для Леши, незнакомого с традициями старых советских учреждений, совершенно неожиданным – в недрах Института Системного Анализа капитально готовили 23 февраля и последующее 8 марта.
– Такая глупость, – возмущался Сева в отсутствие девушек. – Ощущение, что организуем Олимпийские игры. Надо оригинально, чтоб не как в прошлом году, больше пафоса и любви! – картавя, передразнил он кого-то.
– А отказаться можно?
– Конечно, можно. Но никто не отказывается. Вот мы дни рождения отмечаем, Новый Год, Святого Валентина, будь он неладен. А наши старшие коллеги – День защитника Отечества и Международный женский. С гвоздичками и обязательным конкурcом "А ну-ка, девушки!" Вот ты видел магистра Йоду?
О магистре Йоде Леша сначала долго слышал, а потом однажды увидел.
Отдел исторических правок, с которым работала разговорчивая Лиля, готовил к изданию коллективную монографию о крупнейших заблуждениях прошедшего века – три десятка статей под одной обложкой. Лиля занималась ее оформлением: готовила иллюстрации, приводила в приличный вид таблицы и схемы, собирала фотографии. По ее собственному выражению, даже при виде папки с этими материалами "у нее все падало".
Магистру Йоде было далеко за восемьдесят, Сева без капли сарказма называл ее "светилом", и она занималась научной редактурой многострадальной монографии. Со свойственными старой закалке въедливостью и вниманием к деталям. И главное – магистр не признавала компьютер: не читала с экрана, не доверяла электронным правкам, считая их мимолетными и ненадежными. Каждый исправленный лист она требовала распечатать и подшить в общую папку. Типография выла, Лиля бесилась, магистр работала.
– На трех ногах я сегодня быстрее, – сказала магистр однажды, подходя к Лешиному столу и опираясь на палочку. – Вы, молодой человек, занимаетесь цифровыми копиями? Не покажете ли, что у вас получается?
– Смог бы ты ей отказать? – восклицал сейчас Сева.
Леша вспомнил унизанную кольцами старушечью ладонь на ручке палки и живые внимательные глаза-вишни.
– Этому изобретению можно найти множество применений, – говорила магистр. – В криминалистике, например. Вы не думали об этом?
– Я перейду на темную сторону силы, – грозила вечером разговорчивая Лиля, переделывая – и распечатывая – очередную схему. Потом постепенно оттаивала: – Зато мы делаем конфетку. И я к этому причастна...
Нет, магистру Леша отказать бы не смог.
Как не смог бы отказать Соболеву, "Гитлеру" Титову, Искандеру, вернувшейся из Мюнхена Любе, огорошившей его с порога:
– Вы, Леша, любите чешское. И я вам его привезла, хотя в Германии оно тоже импорт.
Копилка "маленьких странностей" продолжала заполняться. Он не знал, где Любовь, но Любовь знала, что Леша любит бархатный вкус "Вельвета".
Отклонение соболевской кривой? Так это называется?
Раз уж на прямые вопросы никто не отвечал, Леша решил пойти другим путем.
– Все, – сказал он как-то вечером, – хватит проб. Давайте сделаем что-нибудь по-настоящему нужное. Что-то реальное.
– Можно взять какой-нибудь артефакт в историческом и снять цифровую копию, – сразу же предложила разговорчивая Лиля. – Я давно об этом думала.
– Так уже делают, – одобрил идею Леша, – в основном, музеи. Смитсоновский университет, наши сибиряки пытаются, я видел…
– Вот-вот, виртуальная выставка, доступная любому пользователю в Интернете, – закивала Лиля. – Идеальное сочетание открытого и безопасного хранения. Здорово же!
– Цифровую модель можно распечатать, – фантазировал дальше Леша. – А если вещь была повреждена, первоначально отреставрировать ее компьютерную копию и распечатать, как новенькую.
– Только из полимера, – слегка приземлила его молчаливая Лиля.
– Ну да, из полимера, но ведь ее можно раскрасить. Если не брать в руки, не заметишь никаких отличий.
– Можно отсканировать атриум, – предложил Сева, – тогда мне не придется ползать по нему со стремянкой. Это так заманчиво, что за это я готов угостить тебя ужином в любом кабаке нашего города.
– Это к реконструкции?
– Ага, в июле объявят конкурс. Но на проект денег нет, так что своими силами – точнее, архитекторов и моими. Только лазерные рулетки, только хардкор!.. С архитектурой вообще интересно – можно же смоделировать что-нибудь из идеальных конструкций.
– Интерьеры ставки Чингисхана! – загорелась разговорчивая Лиля. – Да Шмелева нас на руках носить будет!
Идеи сыпались как горох. Леша затаил дыхание и навострил уши. Некоторым язык развязывает алкоголь, а Севе и разговорчивой Лиле – близость решения интересной задачи.
– Или что-нибудь геометрически сложное для инкубаторов Искандера, он всегда жалуется на завод, который делает ему детали.
– А он уловит контур миражной сущности?
– Можно на Саше попробовать. Если получится... О великий маниту, у меня будет твой портрет! – воздел Сева руки к потолку.
– Можно отснять и визуализировать какой-нибудь Любин сон. И сравнить, наконец! С размерами, не на глазок. Это же прорыв!
– Сколько идей, – неожиданно раздался над их головами голос Титова. – И все хорошие, не упрекнешь...
Разговорчивая Лиля замолчала, отчаянно глянула на Лешку, потом на свалившегося, как снег на голову, Титова и покрылась красными пятнами.
“Кривая Соболева? Специфика, значит?" – мысленно спросил ее Леша.
– Жизнеспособные, красивые идеи... – продолжал между тем Титов, постукивая о тыльную сторону ладони свернутыми в трубочку бумажными листами.
– Вы сотрете мне память? – сморозил Леша и уже хотел расстроиться, но вовремя поймал себя на мысли, что с Титовым всегда так: говоришь и сразу чувствуешь неловкость.
– Зачем же, – пожал плечами Титов. – Потеря даже небольшой части воспоминаний разрушает личность. В нашем случае это не практично... Скажите, а может ли ваш принтер напечатать... что-то типа протеза?
Разговорчивая Лиля изумленно подняла голову.
– А можно конкретнее? – слабым голосом попросил не менее удивленный Леша.
– Кости.
Леша кивнул.
– Предупреждаю, они будут хрупкие. Особенность материала. Э-э... ходить на них нельзя.
– А ходить на них пока и не нужно, – сказал Титов, развернул трубочку и сложил бумагу пополам.
Потом еще раз, и еще, и еще. Пока та не исчезла.
– Зайдите ко мне после праздника, и мы обсудим техническое задание, – сказал он. – И да, Лилия Геннадьевна, я все-таки разочарован.
– Не обращай внимания, он разочарован всегда, – неумело попробовал подбодрить расстроенную девушку Сева, когда в коридоре стихли шаги "Гитлера".
– Не всегда, – не согласилась молчаливая Лиля. – Это действительно было непрофессионально.
– Лилька, ты – машина! – взвился Сева.
– Я права. Леша коварно вовлек вас в разговор, и вы простодушно проболтались.
– Не ругайтесь, – поморщилась разговорчивая Лиля. – И не надо извиняться! – предостерегла она Лешу, заметив его виноватый взгляд. – Это по заслугам.
***
В праздничный день из чертежки пахло кофе и валерьянкой. С утра Леша заглянул поздороваться и увидел непривычно серьезную разговорчивую Лилю, деловито щелкающую мышкой.
– Все в порядке? – спросил он.
– Да, – не уточняя, отрезала Лиля.
Леша немного помялся, так и не придумал, что сказать, и ушел к себе.
Ближе к обеду, гремя чемоданом со сканером и треногой, откуда-то вернулся Сева. В чертежке заговорили, и Леша с удивлением услышал, как успокаивающе может звучать голос обычно резкого и бесцеремонного Севы. Лиля по-прежнему отвечала коротко.
Спустя еще полчаса абсолютной тишины Сева притащился к Лешиному месту и грузно опустился на соседний стул.
– Это так сложно... – протянул он. – Почему в школе не учат говорить хорошие вещи? Как ни скажешь, звучит фальшиво и ни черта не действует.
– Все еще обижена?
– Хуже, – досадливо поморщился Сева. – Кризис веры в собственные силы и неумение себя прощать. В одном флаконе. Что еще ждать от человека, который в детстве мечтал быть похожим на Деленн из Вавилона-5?
– В школе учат говорить волшебные слова, – подумал вслух Леша.
– Пожалуйста, спасибо, уступите место? – хмыкнул Сева. – Если бы они работали, это было бы настоящее волшебство, единственное из существующих... Держи, я отсканил атриум, – положил он рядом с клавиатурой флэшку. – Сделаешь стены и пару разрезов? С меня ресторан и четверть надбавки за проект.
В кабинет заглянула молчаливая Лиля, одетая в медицинский халат.
– Лилька, где ты бродишь? – воскликнул Сева и, с опаской взглянув на дверь чертежки, перешел на шепот. – Иди, вправь ей мозги, там же настоящая душевная буря.
– Бури в нашей организации происходят только в стакане, потому что мы все – хорошие люди и любим друг друга, – с непроницаемым видом изрекла молчаливая Лиля. – Оба – в бухгалтерию, а потом на призывной пункт.
– Какой призывной пункт? – не понял Сева.
Лиля закатила глаза.
– Рядовой Колочко, когда вы последний раз вслух читали воинский устав, в то время как ваши товарищи ели котлеты с бигусом? Если не хотите так провести свой выходной, слушайте мою команду: сначала – в бухгалтерию, а потом на призывной пункт. В актовый зал.
– Оке-е-ей, – протянул Сева.
– Я вас догоню на призывном пункте, – пообещала Лиля и нырнула в чертежку.
Сева скрестил пальцы и помахал ими ей вслед.
– Ну что, вздрогнули, рядовой Михайлов? – гаркнул он Леше в ухо.
На подоконнике в бухгалтерии цвел гигантский розовый амариллис. Под наполовину распустившимся колокольчатым бутоном обнаружилось шикарное бухгалтерское кресло.
– Юбилейные монеты собираете? – спросила Лешу его обитательница, сонно моргнув.
Леша растерялся и почти серьезно задумался, собирает ли он юбилейные монеты. Или, может быть, прямо сейчас начнет?
И вдруг понял, что никаких денег ему платить не должны, потому что договор на твердую сумму связывал Лешу лично с Соболевым.
Внутри ощутимо похолодело.
– Распишитесь здесь, – не дождавшись ответа, ткнула бухгалтерша в листок с таблицей.
Таблица состояла из пары десятков напечатанных на компьютере фамилий, внизу кто-то обычной шариковой ручкой приписал Лешину. Сумма напротив была слишком мала для окончательного расчета.
– Премия, – сжалилась над растерявшимся Лешей сонная женщина.
– Но мне не полагается, я по договору работаю.
– А вот это – уже не ко мне. Спросите у того, с кем заключали. Расписывайтесь и идите праздновать!
Разобраться с неожиданной премией без Соболева было невозможно. Леша послушно последовал совету и поставил закорючку.
В актовом зале собралось уже человек сорок, и народ все прибывал и прибывал. Большую часть присутствующих Лёша видел впервые и только сейчас смог по-настоящему оценить масштабы института.
– Ну как вам? – спросили Лешу сзади.
Он обернулся и увидел радостного Антона Владимировича.
– Выписали? – заулыбался Леша в ответ.
– Сбежал, – подмигнул Соболев. – Не пропускаю массовые сборища, все собираются вместе так редко. Сначала будет скучно и немного неловко, а потом начнется неофициальная часть.
– Мне сейчас в бухгалтерии... – начал было Леша.
– Антоша! – крикнули Соболеву от накрытых столов, и тот сразу заспешил.
– Давайте об этом завтра… Хотя нет, это важно, – сказал он, посерьезнев. – Алексей, подумайте на досуге, нравится ли вам у нас? А когда надумаете что-нибудь, приходите ко мне.
Соболев напутственно хлопнул Лешу по плечу и скрылся в толпе.
Ему только что завуалированно предложили постоянную работу?
Леша был одновременно удивлен и до невозможности счастлив.
– Ну уж точно не уволили, – сказала рядом какая-то женщина.
– Соня, перестань смущать мальчика. Видишь, он новенький, – сделал ей замечание чей-то кокетливый голос.
– Тебе все мальчики да мальчики. А потом они вырастают и незаметно празднуют свои сорокалетия. Пусть привыкает. Да его и читать не надо, все на лице написано...
Леша не успел смутиться, как броуновское движение разделило его и с этой странной парочкой. Толпа шумела, двигалась, здоровалась, обнималась, распадалась на куски и снова собиралась, как гель в лавовой лампе.
Во внезапно образовавшемся просвете Леша увидел Севу, машущего ему рукой.
– Наши места, – объяснил тот, указывая на стол с гордо возвышающейся табличкой "Чертежная лаборатория".
Места тоже были подписаны, и рядом с одним из пластиковых столовых приборов белела визитка с Лешиной фамилией. Они едва успели присесть, как началась первая, "неловкая", часть праздника, дань ушедшей советской эпохе, наследница поездок на картошку, туристических слетов и дурашливых посвящений в профессию с их обязательными составляющими: бегом в мешках, эстафетой инвалидов, поиском предметов в муке и прочими измывательствами. К чести организаторов, гоняли всех: и начальников отделов, и младшее звено, типа Леши и Севы.
Напоследок медицинская комиссия во главе с молчаливой Лилей, выбранной на эту роль наверняка за безупречное умение держать покер-фейс при любых обстоятельствах, признала мужскую часть коллектива к военной службе годной, выдала конфетное довольствие и, украсив сложенными из газет пилотками, строем отправила к столам.
Вечер перешел в спокойную фазу и гомонящая толпа распалась на группы по интересам.
Леша подсел к Антону Владимировичу, Севе и грустному татарину Искандеру, заведующему отделом биологического разнообразия. Разговор оттолкнулся от обсуждения политики РГНФ и понесся дальше в дебри современного положения дел в науке.
Говорили в основном Соболев с Искандером, изредка с ехидным замечанием влезал Сева. Леша, который почти ничего не смыслил в обсуждаемой теме, все больше отмалчивался. Чуть позже, переодевшись после представления, к компании присоединились Люба и молчаливая Лиля. Самыми последними подсели разговорчивая Лиля с каким-то мужчиной, лет на десять ее старше.
– Ты Хомяка уложил? – шептала она спутнику.
– Не получилось, заартачился. Вызвал твою маму...
Леша махнул ей рукой, Лиля глубоко вздохнула и улыбнулась в ответ.
– Это Алексей, я о нем тебе рассказывала.
Мужчина с какой-то сердобольной учтивостью кивнул Леше и протянул руку для знакомства.
– Павел Сергеевич. Очень рад, – мягко улыбнулся муж. – Я вроде бы тоже числюсь в лаборатории, но чаще по удаленке работаю. Так сказать, в режиме домашнего офиса. У меня есть проект по материализации миражных сущностей, не хотите обсудить?
Сразу же взял быка за рога, с уважением подумал Леша и решительно кивнул. Жизнь налаживалась, и он не собирался пропустить ни одного ее щедрого дара.
– Базис безусловно определяет надстройку, – меланхолично вещал рядом Искандер. – Спорить с этим в одиночку глупо. Все равно, что плыть против течения. Но если – ты не один, если ты – часть профессионального сообщества, можно попробовать. То, чем мы занимаемся, – это богостроительство в чистом виде. Бога нет, но мы его придумали и мы ему служим. Все вместе мы и есть бог, мы все можем.
– Валя, закрути коньяк, – прощебетала, закидывая в рот оливку, Люба. – И не читай больше Луначарского на ночь.
– Но разве я не прав?
– Прав-прав, – ответил Соболев. – Просто Люба как специалист считает, что вербализация способна убить красивую идею.
– Не так, – потрясла пальчиком Люба, – я считаю, что некоторые вещи лучше не произносить вслух. У них странная реакция на воздух – моментально ржавеют и превращаются в шлак. Я вижу это постоянно, когда мне пересказывают сны. Так что да, Антоша прав, это – профессиональное. Не могу смотреть, как разрушается волшебство...
– Разве волшебство можно разрушить такой мелочью? – не унимался Искандер. – Если рассуждать по-твоему, лучше вообще ничего не говорить и не записывать. А это подрывает само понятие научного познания, в основе которого – накопление опыта.
– О боже, опять эти споры – материализм против идеализма, – мученически закатила глаза Люба. – Валя, где я сказала, что записывать ничего не нужно? Вот где? Я всего лишь заметила, что с некоторыми материями стоит быть осторожнее в описаниях. А так как ты вылез из своей материалистичной раковины прямиком в мою сферу, я предостерегла тебя от одной из первых ошибок. У нас все изменчиво, тонко и норовит растаять еще до того, как достанешь линейку...
– И здесь опять о работе, прямо как канадские лесорубы, – подсел за их стол седой мужчина с ноутбуком. – И я не буду нарушать традиции. Антош, глянь вот на эту задачку. По твоей специальности. Нарушение наследственности, может быть связано с наложением кривых разных измерений…
– Не-не-не, – прервала его Люба. – Сначала про канадских лесорубов. Откуда это?
– Из анекдота. Рассказать?
– Мне одной этот вопрос кажется глупым?
– Ну хорошо. Значит так, один начальник канадских лесорубов поспорил с другим, что точно знает, когда их подчиненным хватит пить. Дождались вечера, сидят и время от времени посылают к выпивающим гонца. Гонец возвращается. “О чем говорят?" – спрашивает первый начальник. "О женщинах". "Еще трезвые". Второй раз пришел. "О женщинах". "Все еще трезвые". Третий раз пришел. "О работе". "Теперь пьяные. Пойдем разгонять по койкам"…
…Лился разговор, летели термины, часовая стрелка отмеряла время глубоко за полночь, кончался коньяк. Через опрокинутые стеклопакеты в зал проникал туман, холодил спины. В голове приятно шумело от выпитого, и Леша понимал, что уже опоздал на электричку, что они все тут на нее опоздали… Понимал, почему Соболев сбежал из больницы, а муж Лили покинул свой домашний офис. И о чем говорил Искандер, и от чего Люба не хотела, чтобы он об этом говорил.
Чувство причастности к чему-то большему, чем ты сам. Можно быть обычным человеком и жить по законам современного мира, заморачиваться бытовыми проблемами и поддаваться гипнозу яркой рекламы, можно быть женатым, неженатым, разведенным, растить детей, воспитывать кошек, путешествовать, делать покупки через интернет, смотреть блокбастеры в кинотеатре, мечтать о туфлях или новой квартире, можно бесконечно придаваться любой форме эскапизма – от написания стихов до занятий альпинизмом. И оставаться при этом человеком науки, верящим в безграничную силу прогресса, как в светлое далеко, быть увлеченным самому и увлекать на этот путь других.
Это и есть настоящая магия, совсем расчувствовался Леша и твердо решил, что на сегодняшний день с него хватит открытий.
– Домой собираешься? – сзади несильно толкнули его в плечо.
Леша оглянулся и рассмеялся. Разговорчивая Лиля где-то раздобыла заячьи уши и, маленькая, с широкой улыбкой была очень похожа на зайца из "Ну, погоди!".
– Тебе же в пригород, а электрички уже не ходят. Поехали к нам. Паша согласен приютить тебя до утра.
– Да неудобно как-то, – попробовал отказаться Леша.
– Неудобно с Титовым в соавторстве статью писать, а это так… У меня всегда есть свободное место на случай тяжелой Севиной личной жизни. Сегодня оно – твое. Из-за тяжелой транспортной ситуации. Так что поехали.
И они поехали.
А утром в чертежке их встретили сразу две Любы.
– Ну это уже ни в какие ворота! – взорвалась разговорчивая Лиля, нервно выпутываясь из дубленки. – Надо звонить Соболеву.
Шарф полетел на вешалку, а меховая шапка – на стол, приземлившись прямо между двойниками.
– А я уже позвонила, – меланхолично сказала Люба в голубом свитере с заплатками в виде лунных кратеров на локтях.
– И я, – также равнодушно сказала вторая Люба в свитере розовом, с расшитым стеклярусом воротом.– После второго звонка он заторопился. Можно сделать третий, как в театре.
– Мелкие нарушения причинно-следственных связей, это я понимаю. С ними приходится мириться при экспериментах с пространством, – продолжала возмущаться Лиля. – Но вот это-то что за ерунда? Мне надоело закрывать глаза и притворяться блаженной...
– Это – не сон, я как специалист говорю, – сказала Люба в голубом.
– Согласна, коллега, – поддержал ее двойник в розовом. – Предлагаю в качестве версии, что она... то есть кто-то из нас – сбежавший от Искандера клон.
– А целостность памяти как ты объяснишь?
– Объясню тем, что генетическая задачка о передаче социального опыта наконец-то поддалась его грустным восточным глазам.
– Не верю, – фыркнула Люба в голубом.
– Я вообще-то тоже, – согласилась с ней Люба в розовом и задумчиво почесала нос. – Но версий и так кот наплакал...
– Черт! Люба, вас же две! – застыл в дверях соляным столбом помятый после вчерашнего буйства Сева. – Надо вызывать из больнички Соболева!
– Уже, – нестройным хором отозвались присутствующие.
– Коллега, реакция на наше внезапное удвоение начинает утомлять, не правда ли? – осведомилась одна Люба у другой. – Может табличку повесить: "Соболев уже едет"?
– Тогда у большинства сложится впечатление, что ситуация нормальна. А это не так. Не критическая, но рядовая – это уж точно.
– Ну да. Встречи с самим собой – рискованная затея. Проблема самоидентификации – раз, проблема истинности субъекта – два. Если задействован разрыв во времени – опасное желание узнать свое будущее, обычно перевешивающее доводы разума. Три. Я уже не говорю, что двойственность нарушает закон сохранения материи, потому что дубль возникает ниоткуда и исчезает в никуда. Последствия могут быть самые неожиданные.
Тема: Буря в стакане
Автор: Чжан
Бета: анонимный доброжелатель, Aizawa, Squalicorax
Краткое содержание:
Комментарии: разрешены
На платформе в первом попавшемся ларьке он все равно купил кофе и, привалившись к стене, снял с плеча полупустой рюкзак.
Шел снег. Большими, как птичьи перья, хлопьями, спускался с неба на ледяную землю.
Если бы перед выходом из вагона он посмотрел в окно, то, возможно, понял бы, что приближается снежная буря и оделся бы теплее. Но ему, увлеченному внутренним монологом, и в голову не пришло посмотреть.
Он уходил. Налегке, без лишних вещей в сумке и лишних мыслей в голове. С собой только ноутбук, немного одежды и деньги. И осознание, что на самом деле этот сумбурный поступок – переезд, смена работы – вершина его инфантилизма, последний день тридцатилетнего детства. Последний прыжок без страховки. Глупость? Пусть будет глупость. Дальше он обязательно повзрослеет и станет умнее.
Он поднес стаканчик к лицу, и пар от горячего напитка осел на стеклах очков.
С сегодняшнего дня, с этого светлеющего зимнего утра – новая жизнь. Без мелодрамы, хватит. Ничего раздражающего. Буддистов с их благородными истинами – к чертям, если они у них есть. Делать только то, что приносит удовольствие. Миром правит разумный эгоизм.
Постепенно таял осевший на стеклах пар.
У стены напротив стоял парень в знакомой зеленой спортивной куртке, с неровно стриженными белесыми патлами и широким ртом. Парень тоже пил кофе из пластикового стаканчика и смотрел на него.
Громыхая колесиками на сумках, между ними прошла пожилая пара.
– Я всю дорогу думал, что тебе сказать, – произнес парень негромко, но Леша услышал, потому что хорошо знал тембр голоса, эти рыкающую "р" и раздражающую провинциальную "о". – Но так ничего и не придумал.
Их снова разделило. Реальность затуманилась снежными хлопьями и дернулась вслед за уходящими людьми. Фигура парня расплылась.
Тот тоже заметил, что картинка теряет четкость. Больше не опирался на стену, стоял неестественно ровно и пытался что-то сказать, так знакомо умирая от волнения и ответственности.
– Все будет хорошо, – услышал Леша срывающийся голос. – Все действительно будет хорошо! Изменения – единственное лекарство. В любой форме. Ты прав. С чистого листа.
***
На старый город между тем опускался морозный февраль, и земля тянула к себе свинцово-снежные облака. От холода воздух казался твердым, застревая при вдохе в груди ледяным осколком, который не таял в высушенном тепле батарей. А топили в Институте Системного Анализа будь здоров, теплая флиска явно была лишним предметом гардероба.
Соболев определил Лешу за антикварного вида стол, размеры которого намекали на бурную революционную молодость, полную партсобраний и научных советов. Сейчас на нем среди заляпанных чайными подтеками бумаг и папок "Дело" стоял тонкий блестящий монитор, а внизу, на разъезженном колесиками кресла линолеуме, ласково шипел шестнадцатиядерный системный блок.
– На обстановку не заморачиваемся, – натянуто улыбнулся Соболев, заметив, как Леша озирается по сторонам. – Раньше тут была моя лаборатория, потом освободили мансардный этаж и все экспериментальные перевели туда – больше места, меньше праздных глаз. Здесь я только бумажки пишу.
Стол прекрасно вписывался в остановку. Проходная комната с обшарпанной мебелью, две двери под углом друг напротив друга, одна – выход в коридор, на другой – украшенная примитивными цветочками и значками молний табличка "Чертежная лаборатория".
– Соседи – приятные люди, – махнул Соболев в сторону двери. – Немного шумные, но приятные. Формально мы – один отдел, но на деле занимаемся разными вещами. Половина сотрудников вообще по домам работает. Потом познакомлю.
В углу перекосило старинный шкаф. Дверца с благородно-тусклой ручкой держалась на единственной петле, от чего шкаф казался раненым, нуждающимся в помощи животным. Из шкафа торчала мятая обувная коробка с какими-то железяками. В одной из них Леша опознал проржавевшее жало паяльника. Остальные, видимо, были таким же хламом, не выброшенным то ли по старой памяти, то ли по привитой голодными девяностыми бережливости.
Рядом с удручающей композицией возвышался великолепный в своей серой стеклянной эргономичности 3D-принтер ProJet.
Весь блеск и вся нищета госучреждения как они есть.
С Соболевым Леша познакомился в Туле полгода назад. В те времена, когда они с Лисовским, начальником, катались по провинциальным научным сборищам, рассказывая о новых методах работы с цифровыми 3D-формами. Рассказы на пятьдесят процентов были рекламой, на восемьдесят – разбрасыванием бисера и на сто – поиском заказов, из которых, правда, только один процент превращался во что-то реальное.
Бурный "вечный праздник" Антона Владимировича и его проект пространственного моделирования рельефа накатили на Лешу на традиционном фуршете в первый день конференции, гремели во время его продолжения в гостиничном баре и не стихали в течение оставшихся трех суток. Лисовский, внимательно выслушав и здраво оценив фонтан красноречия, сразу махнул рукой – Соболев не хотел заказывать, он хотел разобраться сам. Бизнесмену Лисовскому это было не интересно.
Позже Соболев вцепился в Лешу, как клещ, и писал почти каждую неделю. С правительственных высот на его институт упали большие деньги. Деньги были потрачены на покупку давно желанного 3D-оборудования – предметного сканера, системы наземного сканирования и принтера. До поры до времени оборудование собирало пыль в соболевской лаборатории– из-за недостаточной квалификации работать на нем было некому.
Несмотря на взрывную южнорусскую эмоциональность, с которой Леша успел познакомиться при личном общении, в письмах Соболев оказался методичным, если не сказать занудным, и вдумчивым собеседником. Леша заметил, что получает от переписки настоящее удовольствие, и общение из формального соблюдения этикета превратилось в своеобразное хобби. Объяснять по-настоящему интересующемуся – это работа, сделанная не зря. Леша ценил такие вещи.
"Личный бзик, – прокомментировал переписку Лисовский. – Хобби – это то, что ты делаешь для себя в свободное время. Все, что ты делаешь по работе, должно быть оплачено согласно потраченным усилиям и полученным результатам. Но если тебе нравится…"
Лисовский был настоящим современным бизнесменом от высоких технологий, увлеченным, но никогда не забывающим о личной выгоде и выгоде своих сотрудников. Отличное качество для руководителя, и не единственное, за которое Леша его уважал.
Но негатив постепенно выигрывал по очкам. Прежде всего Лешу смущала необходимость совмещать должность специалиста с работой менеджера по продажам. Будучи по натуре человеком достаточно стеснительным, предпочитая одиночество, торговать лицом он не любил, а Лисовский, с годами все больше относившийся к Леше как к собственному заму, в итоге повесил на него продажи и клиентов.
Это серьезно напрягало. Это – и еще Галя.
Все остальное – командировки, постоянное самообразование, бешеный график – Лешу устраивало. Увольняться было тяжело, и когда Леша написал, что собирается перебираться в старый город, Антон Владимирович предложил поработать пару месяцев у них в НИИ. Благодаря переписке он уже освоил пространственный сканер, но продвинуться дальше из-за нехватки времени и уровня компьютерной грамотности у него не получалось.
"Поможете с моими наработками", – осторожно выразился он, давая Леше возможность самому определить границы помощи.
Лешино решение бросить все и начать с нуля в другом городе было спонтанным. Он едва дотянул две обязательные недели, отбиваясь от настойчивого Лисовского, к концу срока предлагавшего ему сумму в полтора раза больше, чем Леша получал до этого, но был непреклонен. Он очень торопился. Временная работа давала ему передышку, финансовую и моральную, и Леша согласился.
В первые дни Соболев вертелся вокруг, почти не переставая, то и дело, образовываясь за спиной и заглядывая в монитор.
– Тут из окон очень светило, вот и пятно такое… Ребята ходили, а пол у нас все-таки скрипучий и тряский, сканер дергался. Нечетко вышло…
Свою систему тарификации Лисовский привил всем, кто имел с ним дело: выполнение заказа – одна сумма, обучение – другая, в пять раз большая. И так как раньше денег они не касались, Антон Владимирович тактично, по старинке пытался найти грань, отделявшую "помощь с наработками" от наглости.
Леша с удивлением смотрел на предоставленные Соболевым сканы. На экране раскрывались все те же блеск и нищета интерьеров Института Системного Анализа, по большей части кабинета Антона Владимировича, заснятого в разные моменты времени.
– Вы точно хотите обработать именно это? – осторожно спросил Леша. – Они же одинаковые. Если это проба, давайте отсканим то, что вас действительно интересует, это не займет много времени…
– Нет-нет, мне нужны именно они, – успокоил его Соболев. – Алексей, а есть ли способы машинного анализа результатов? После того, как вы склеите панорамы, очень хотелось бы сравнить их друг с другом.
– Если задать единый масштаб, можно сравнить размеры, профили...
– И найти различия?
– Да, конечно.
– Великолепно, – восхитился Соболев и на время оставил Лешу в покое, размышляя о чем-то своем и делая пометки в ноутбуке.
Но передышка оказалось недолгой. Спустя пару часов он снова появился у Леши за плечом, и тот, в конце концов, не выдержал.
– Антон Владимирович, это дело небыстрое. Нужно закинуть ваши сканы на диск, совместить по меткам, склеить, поставить на рендер… У вас на полтерабайта материала. Машина, конечно, неплохая, – кивнул он в сторону системного блока, – но мне нужно время. Давайте, я покажу вам результат позже, тогда и обсудим. Что-то небольшое могу, допустим, вечером в среду? Пойдет?
– Это вежливое "не мозольте глаза"? – разулыбался Соболев. – Понял-понял. Сейчас я уйду наверх и буду заниматься своими делами, а вечером в среду... Хотя нет, вечером в среду, пожалуй, не получится. Знаете, Алексей, я могу исчезнуть на пару дней, а вы пока работайте спокойно. А когда вернусь, мы с вами сразу пообщаемся.
Уже уходя, в дверях, он замешкался.
– И вот еще, Алексей. Не удивляйтесь ничему. У нас здесь такой дурдом. Специфика, – он поднял указательный палец к потолку.
Затем вышел за дверь и действительно исчез.
***
Лешино антикварное чудовище стояло у окна, воистину огромного.
За окном, одновременно близко и далеко, таял в метельном вихре город. Внизу, под широким, как в правильных старых домах, подоконником уютно грохотали электрички. Стремительные зеленые потоки проносились между яркими пятнами граффити на заборах-берегах.
За путями стояла безмятежно белая река, за ней – невероятно далеко, словно на другой планете – тяжело дымили заводские трубы.
Антон Владимирович, похоже, решил перевыполнить свое обещание и перестал появляться совсем.
Впрочем, одиночество – это то, что сейчас было нужно.
"Ты так быстро уехал, с тобой все в порядке?" – волновалась желтая реплика на экране смартфона. За много километров от той, что задала вопрос, было легче отправить гаджет в спящий режим, не отвечать и вспомнить, что в одиночестве хорошо не только переживать драмы, но и работать.
В конторе Лисовского всегда шумело – играла музыка, звонили телефоны, приходили заказчики, тусили директорские друзья, знакомые и просто "интересные люди". Мизантропом Леша не был, но постоянный шум и собственное неумение его фильтровать выводили из себя. Сейчас тишина, временами настолько глубокая, что казалось, заложило уши, делала его счастливым.
Иногда тишина нарушалась звуками шагов в коридоре – настолько редкими, что создавалось впечатление, что на этаже кроме него – и голосов из чертежки – и правда никого нет. Пару раз Леша успевал поднять голову от монитора, чтобы увидеть мелькнувшую неясную фигуру. Однажды заметил объемный желтый чемодан и мелькнувший кончик пушистой русой косы.
К среде Леша разобрался с сортировкой сырых сканов и начал клеить первую модель, а тишина наконец стала угнетать.
Старый город за окном ослеп и оглох от снежного бремени всего лишь второго месяца этого года. По экрану монитора медленно ползла полоска прогресса рендера – черепашьи тридцать три процента. Заняться было решительно нечем. Почти физически ломало от отсутствия музыки, любых звуков, когда рядом громко, вдребезги разбивая мертвую тишину, спросили:
– А где любовь?
От неожиданности Леша вздрогнул.
Перед столом стоял кудрявый парень в растянутой футболке.
Парень прищурился.
– Я не постучался?
– Вроде того, – кивнул Леша, вспоминая, слышал ли он вообще звук шагов.
Однозначно, нет. Видимо, крепко задумался.
– Прошу прощения, к нашей следующей встрече я исправлюсь, – парень скорчил извиняющуюся гримасу. – Так где же любовь?
Леша растерялся. Где любовь, он не знал. Да и какая – нежность, одержимость, к богу? Странный вопрос.
– Люба в Мюнхене, – ответили парню.
В дверях чертежки обнаружилась обладательница богатой русской косы – невысокая девушка с бледной кожей и узким северным разрезом глаз.
– Он на конференции, ей по гранту нужно. Саш, ты как с Луны свалился.
– Да? – удивился Саша и почесал лоб. – И не предупредила? Мы же хотели мой проект посмотреть... Она по материализации снов?
Девушка бросила настороженный взгляд на застывшего Лешу.
– В том числе.
– Странно, мне ничего не сказала, – приуныл Саша.
Его подвижное лицо на мгновение приняло выражение великого страдания, но, видимо, более привычная жизнерадостность быстро взяла вверх над огорчением.
– А вы? – с любопытством уставился он на Лешу.
– Вас же Антон Владимирович на обработку трехмерных сканов пригласил? По временному договору? – уточнила девушка так, словно проговаривала важную информацию для кудрявого Саши.
– Ясно, – понял тот с полуслова и, прежде чем Леша успел кивнуть, протянул руку. – Александр.
– Алексей, – Леша пожал протянутую ладонь и услышал, как девушка шумно выдохнула.
– А это Лиля. Та, которая разговорчивая. Она очень шумно вздыхает, – подмигнул Саша. – Есть еще Лиля молчаливая. И Сева. Но вас, видимо, не познакомили? Хорошо ли это? Конечно, нет. Лиля? Вам слово.
– Ты прямо находка для шпиона, – легко рассмеялась Лиля. – Может, кофе выпьем? От монитора уже глаза слезятся. Вы же с Антоном Владимировичем в Твери познакомились?
– В Туле…
По сравнению с пестрой обстановкой соболевского кабинета чертежка выглядела чудом из двадцать второго века. К огромным окнам островком были сдвинуты три современных офисных стола. За одним, среди гор бумаги и всяческих приборов, из которых Леша узнал только старинную астролябию и лазерную рулетку, сидел, уткнувшись в планшет, молодой человек. Был он небрит и, судя по хмурой складке между бровей, не очень доволен жизнью. Второе рабочее место принадлежало девушке, видимо, второй Лиле, сосредоточенно набиравшей что-то на клавиатуре и никак не отреагировавшей на их появление. Присмотревшись, Леша заметил тонкие проводки наушников-"капелек" в пышной рыжей прическе. Третий стол принадлежал разговорчивой Лиле.
Над столами возвышалась пробковая доска с портретом Боба Марли на самом верху. Доска была поделена черным шнуром на три части и заполнена множеством разноцветных бумажек.
– Наш органайзер и по совместительству очередь, – объяснила разговорчивая Лиля. – Когда исследователи приходят с вопросом: "Ну когда же?", достаточно просто кивнуть.
"Люди, которые пытаются сделать этот мир хуже, не делают выходных, почему я должен?" – прочитал Леша подпись под портретом Марли.
– Слишком патетично? – хмыкнул небритый молодой человек. – Я голосовал за подпись: "Сам ты не поэт". Она отражает. Но большинство такое большинство. Я – тот самый Сева. Ткните Лильку, она ничего не слышит. У нее дуэт – упырь Титов и Леди Гага. Надеюсь, Леди Гага хоть немного смягчает ее очерствевшее сердце.
Саша подтащил стул к молчаливой Лиле и, подцепив пальцем проводок, вытянул наушник из ее уха.
– Какого черта? – оборачиваясь, возмутилась девушка глубоким хриплым голосом.
– Кофе пить будем, – ласково сказал Саша. – У нас новый временный коллега.
Молчаливая Лиля смерила Сашу прохладным взглядом.
– Я работаю... – она внезапно замолчала, удивленно рассматривая проводок в Сашиных руках.
– Твою маму-пилораму, – медленно произнес Сева. – Александр Сергеевич, да вы – король.
– Вы, Всеволод Андреевич, не первый, кто говорит мне такие слова, – смутился тот, выглядя при этом очень довольным. – Правда, на научном поприще это – мои первые успехи...
– Саша, я очень рада за вас. Но давайте пить кофе, – прервала их чем-то очень смущенная разговорчивая Лиля, расставляя на тумбочке кружки. – У меня есть плюшки, настоящие, с маком.
– Муж? – спросил Сева.
– Ага, вчера пек.
– Тогда буду. Твое, извини, не решился бы. Смешиваешь ты из рук вон плохо.
– Сева, у меня есть еще порция тетрадочек Титова. В клеточку, с гуляющим масштабом. Не хочешь сменить специализацию на выходные? Не все же нам с Лилей страдать.
– Зато чертишь хорошо, – как ни в чем не бывало продолжил Сева. – Особенно с пергаментов Титова. И вообще, использование положения начальника для личной мести не укладывается в образ либерального управленца.
– Алексей, вы не отвлекайтесь, они так долго могут, – влез Саша.
– Они так бесконечно могут. А плюшки прекрасные. Их нужно есть, – подытожила молчаливая Лиля. – Муж у нее – волшебник.
– Печет здорово, – уточнил Сева, вытягивая из контейнера самую черную от мака булочку. – Выбирай кружку.
Леша выбрал кружку с отколотой ручкой и мускулистым орком из "Варкрафта", очень похожую на ту, что Галя подарила ему на последний Новый год.
– Это чья такая? – спросил он.
– Да кто ж его знает. Кружки у нас заместо тараканов, появляются и исчезают по необъяснимым причинам, – пожал плечами Сева. – Никакими законами не объяснимым... А как вас к нам занесло?
И беседа перетекла в рабочее русло.
– В общем? Чем мы занимаемся в общем? – покровительственно смеялась разговорчивая Лиля. – Системным анализом. Поисками истины. Всем.
– Поисками истины занимается любая наука, – сказал Сева.
– А мы разве не наука?
– Это я к тому, что этим мы не отличаемся от других. Отличие в том, что мы ищем истину во лжи. Хорошо завернул?
– Идеально, – одобрила Севу вторая Лиля, сразу же сменив милость на гнев. – Только расплывчато. Короче, все в рамках марксистской теории познания. Есть две пары: истина – ложь, объективная истина – субъективная истина. Мы отделяем одно от другого.
Леша покачал головой.
– Слишком высокие философские категории, не очень вяжется, – он обвел взглядом нагромождение приборов на Севином столе, – со всем этим...
– Так это теория, а есть и практика! – подхватила разговорчивая Лиля. – Развитие человеческого общества – это история прогресса научных знаний, верно? Но развитие не линейно, бывает, прежде чем выйти на очередной виток, разум попадает в тупик... Например – идея плоской земли, схололастическая философия, теория эфира. Вот этими тупиками мы и занимаемся.
– О, я вижу, – заволновался Сева, – он сейчас задаст коронный вопрос "а зачем"?
Леша хотел задать другой вопрос, частично совпадающий с Севиным.
– Давайте сначала на этот, – сказал он. – А потом я еще докину.
– Хорошо, – улыбнулась разговорчивая Лиля и продолжила, все больше увлекаясь. – Научная ошибка – это тоже результат. Да, в пустоте свет не передается частицами эфира, это заблуждение. Он передается другим способом, но временами ведет себя так, как предполагали сторонники теории эфира, потому что вакуум не так пуст, как нам кажется. Физика переработала ошибочные предположения, вычленила ценное и включила в новую теорию. Старые и новые идеи переплелись. Теперь понятно?
– А какая практическая польза от этого сейчас? – задал Леша свой вопрос. – Вы анализируете ошибки для будущего, но наука развивается так быстро, что открытие, возможно, опередит ваш анализ.
– Не всегда, – не согласилась Лиля. – Некоторые открытия будут сделаны еще очень нескоро, некоторые мы даже пока не осознаем, хотя где-то на уровне ошибок уже имеем для них материал. Ну и, к тому же… Мы живем в странное время, когда ошибки, как научные, так и не научные, распространяются со скоростью сигнала в сетевом кабеле. Лжетеории, заблуждения, мошенничества, шутки, дилетантство и обычное невежество: достаточно написать пару тысяч знаков, подобрать или отредактировать несколько картинок, заменить деталь в википедии, и вот уже кто-то уверен, что латинский язык создан на основе славянского, а с помощью зубной пасты можно избавиться от перхоти. Это недопустимо. Это хлам. И чем больше людей в это верит, тем ближе мы к новым средним векам, – хмуро заключила она. – Вот в вашей сфере наверняка есть свои заблуждения?
Леша задумался.
– Думаю, нет, – осторожно сказал он. – Возможно, потому что слишком молодое направление и круг тех, кто в теме, сильно ограничен.
– То есть вас пока окружает царство светлого разума?
– Можно и так сказать.
– По-белому завидую. А какая практическая польза у вашего метода?
– Это как трехмерная фотография без пространственных искажений… – начал рассказывать Леша.
– Можно снимать только одно помещение или, если привязывать по меткам, строить целые этажи? А насколько он берет? То есть со скана можно снимать размеры, я правильно понимаю? А к балтийской системе привязать? – сыпались на него вопросы.
Леша пил барбарисовый чай, ел булочки, на которые современный волшебник не пожалел ни мака, ни сахара, и с удовольствием отвечал.
Признаться честно, вспоминая пресловутые восемьдесят процентов бесед с представителями таких вот государственных шарашек, Леша ожидал гораздо меньшего. По большей части слишком консервативные, замкнутые по разным причинам на старых темах и методах – из-за склада характера, возраста, нехватки денег и привычки к этой постоянной нехватке, – разговоры с такими были бесполезным мучением. Как же приятно чувствовать, что твои интересы разделяют. Приятно и будоражаще видеть ответную увлеченность, продиктованную не выгодой заказчика, а интересом исследователя, пытающегося во время разговора в реальном времени применить твой опыт работы к своей теме, уточнить возможности, наметить перспективы.
Леша почувствовал, как его охватывает тот самый священный экстаз сотворчества, позабытый со студенческих времен.
– Если прибор дает модель без искажений и есть возможность построить разрез в любом месте, то это – очень интересно, – наконец, сказала разговорчивая Лиля. – Может, попробуем вечером посидеть, покрутить что-нибудь?
– У меня уже есть одна склеенная панорама, – горел Леша. – Если покажете, какие разрезы нужны, могу сделать, и посмотрим, что получится.
– Сева? Лиля?
– А я что? Я ничего. Мне торопиться некуда, – Сева, до этого активно принимавший участие в обсуждении, впал обратно в мрачное настроение.
– Лиля, а вы ромашки любите? – внезапно подал голос Саша, все это время сидевший рядом с молчаливой Лилей и не участвовавший в разговоре.
– Почему вы так решили? – покосилась она на него.
– У вас на рабочем столе ромашки.
– Это ничего не значит, – девушка вставила в уши "капельки". – Я работаю.
Саша сделал досадливую мину и, должно быть, уже собирался разразиться очередной тирадой о вежливости, но вдруг замер, закрыл глаза и выпрямился.
– Какое огорчение, снова вызывают. Никакого покоя... – громко прошептал он и пошел в сторону окна.
– Алексей! – услышал Леша резкий окрик, обернулся и увидел сосредоточенное лицо разговорчивой Лили. Девушка подняла руку и звонко щелкнула пальцами.
– С вами все в порядке?
Леша всем телом почувствовал толчок теплого воздуха, запахло чистым, только что выстиранным бельем, рядом сонно зашумел дождь. Реальность выцветала, словно на нее наложили белый светофильтр, пока не превратилась в белое полотно. От белого резало глаза, Леша прищурился, сдерживая выступившую слезу, и заметил, что полотно неоднородно, гранулировано острыми лучиками снежинок, пронизано прозрачными трещинами растаявшей и вновь застывшей воды. Леша медленно плыл над занесённой снегом рекой, рассматривая несовершенный ослепительный покров. Воздушный поток нес и укачивал. Леша закрыл глаза и улыбнулся, чувствуя, как начинает заваливаться набок.
В нос ударил едкий запах нашатыря.
– Очнитесь же! Очнитесь! – услышал он голос Лили.
– Надо быть осторожнее, Лилия Геннадиевна, – ответил ей незнакомый мужской голос. – Он уже приходит в себя. Молодой человек, вы не сердечник, случайно?
Леша открыл глаза, увидел над собой разговорчивую Лилю и…
– Что случилось? – забеспокоилась Лиля, заметив Лешино волнение.
Перед глазами все мельтешило и норовило уплыть обратно в сияющую белизну.
– Гитлер! – просипел Леша, протягивая дрожащий палец в сторону незнакомца.
– Гитлер? – не понял сначала незнакомец. – Ах, Гитлер… Ну да, есть общие черты, но все же не настолько. Сильно ударились? Болит что-нибудь?
Перед лицом Леши мелькнули сухощавые смуглые ладони, и он почувствовал жестко надавливающее касание на скулах.
– Смотрите на меня! – приказал "Гитлер". – Глаза не закрывать!
Леша сделал над собой усилие и остановил норовящие закрыться веки.
– Сердечник? – продолжил допрос "Гитлер". – Головой не мотать, отвечать словами!
– Нет.
– Обычное давление?
– Сто десять на семьдесят.
– Жизненный тонус по Искандеру?
– Что? – не понял Леша.
– Понятно. Ели сегодня?
– Только что.
– А до этого?
– Нет.
– Имя матери?
– А зачем?
– Имя матери?
– Рита.
– Итак, я сейчас уберу руки и скажу "Рита", после этого вы очнетесь и будете чувствовать себя хорошо. Итак – раз, два, Рита.
Реальность перестала дергаться и замерла перед глазами четкой картинкой.
– Ну вот и все, – сказал "Гитлер", поднимаясь и поправляя прическу, и Леша, наконец, смог его нормально рассмотреть.
С Гитлером он, конечно, погорячился – волосы у мужчины действительно были зачесаны на косой пробор, а на лице имелись небольшие импозантные усики, но не щеточкой, как у диктатора, а скорее перевернутой тройкой, как у Пуаро в английской экранизации.
– Сахар прореагировал, в целом – ничего страшного, – сказал мужчина разговорчивой Лиле. – Но если рассмотреть ситуацию в целом, это – безответственно и опасно. Думаю, я должен написать докладную директору. На вас и на Антона Владимировича. Он виноват не меньше вашего.
– Иван Суфиевич, не нужно, – взмолилась Лиля. – Мы разберемся, обязательно разберемся, и такое больше не повторится! Не надо докладную.
Леша посмотрел на расстроенное Лилино лицо. Она-то в чем провинилась?
– Действительно, не надо никаких докладных. Обычно я в обмороки не падаю, мы же поработать вечером хотели…
– Работать?.. – начал было "Гитлер", но его перебил ворвавшийся в чертежку Сева, прижимавший к груди пластиковый кувшин.
– Вода! Вода еще нужна?
– Вы опоздали, Всеволод. Если ситуация была бы по-настоящему опасной, ваш пациент уже развлекал бы Святого Петра.
Сева на глазах скис.
– Так вы будете писать докладную? – спросила сидевшая рядом молчаливая Лиля. – Нам это навредит.
"Гитлер" обвел взглядом всех участников спектакля.
– Пока воздержусь, для начала серьезно поговорю с Антоном Владимировичем.
– Зачем ты Титова позвала?! – взвился Сева, как только за "Гитлером" закрылась дверь. – Это же стихийное бедствие!
– А ты знаешь еще хоть одного врача, до которого можно добежать за минуту? Я испугалась! – зашипела в ответ разговорчивая Лиля, и, уже сбавляя обороты, продолжила: – Вообще я Вику хотела позвать, но она на обеде. Пришлось его.
– И все из-за… – раздраженно начал Сева, по уже сложившейся традиции глянул на Лешу и сказал явно не то, что хотел. – …этого Саши. С его страстью… к этому самому!
– К чему? – не понял Леша.
Сева промолчал.
– У наших коллег есть маленькие странности, – попробовала объяснить разговорчивая Лиля. – Сева считает, что во всем виноваты они, но в данном случае он ошибается.
– Легко отделались, – подвела итог Лиля-молчаливая. – Давайте работать.
Маленькие странности, задумался Леша, о чем это она.
– Не загружайте себе голову пустяками, – словно услышав его мысли, сказала разговорчивая Лиля. – Это такая местная специфика, можно не вникать.
– Вечером все в силе? – спросил Леша напоследок.
Ребята переглянулись и заулыбались.
– Так точно!
***
С лестничной клетки Леша услышал громкий хлопок двери и невнятное бульканье. Оторвавшись от сигареты и созерцания внутреннего двора, он выглянул из-за угла.
Согнувшись в три погибели, у стены беззвучно ржал Сева.
– Игривые умы! – восхищено зашептал он, заметив Лешу. – Пламенный привет из девяностых!
– Что случилось-то?
– Спиритический сеанс! На проверку спустили медиума, стучался к какому-то генералу и предсказывал будущее. Говорят, очень точно, а я думаю, генерал его держал за стендап, и к нам прислал, чтобы не расслаблялись. Дух Ленина и призрак коммунизма! Такое только в анекдотах встречается... Я вышел, иначе скажут, сорвалось из-за недостатка веры.
– А если и вправду из-за недостатка? – засомневался Леша.
Сева перестал смеяться.
– Это очень спорное утверждение. Откуда берутся эти толпы шарлатанов? В науке нет места вере, только уверенности и, в крайнем случае, интуиции. Гениальной интуиции. Но Лиля бы со мной поспорила... А я бы ответил, что люди с подобными убеждениями обычно выбирают другое поприще. Между тем мы оба здесь. А там, – Сева кивнул в сторону кабинета, – представитель другой породы искателей.
За дверью хором запели советский гимн. Сева улыбнулся.
– Это не похоже на гениальную интуицию, скорее на "хищение чужого имущества путем обмана или злоупотребления доверием". Сто пятьдесят девятая, штраф или лишение свободы до двух лет, – процитировал он.
"Пока мы в меньшинстве, мы ведем работу критики и выяснения ошибок…" – словно в ответ отрывисто прокаркали Севе из кабинета.
– А вот это уже интересно, – зажегся тот. – Интуиция все-таки очень странная и, временами, смешная штука.
Сева открыл дверь и, глубоко вдохнув, как перед прыжком в воду, нырнул в прохладную темноту.
Плюс один к маленьким странностям, подумал Леша, машинально поднося сигарету к губам. Вместо очередной порции дыма в горле царапнуло. Пока они говорили, сигарета прогорела до конца.
Леша закинул окурок в гигантскую бетонную урну, посочувствовав в очередной раз местной уборщице – полностью вычистить такого монстра удавалось, наверное, только забравшись внутрь, – и отправился работать.
За две недели Леша заметил, что словом "работать" в институте заканчивалось большинство разговоров. Поговорили – и разошлись работать, попили чаю – и трудиться, съели обед – и снова на рабочие места. Слово повторялось как мантра, священное сочетание звуков, отделяющее время отдыха от времени свершений.
Сева и обе Лили, как и предсказывал Соболев, оказались шумными соседями. Дверь между кабинетами стояла нараспашку, и Леша волей-неволей оказывался в курсе всего, происходящего в чертежке.
Разговоры возникали стихийно – из-за новости, последнего фильма или вирусного ютубовского ролика.
Последнее чаще случалось с подачи мрачной огненноволосой Лили, которая любила котиков. Однажды Леша увидел, как она, ни разу не улыбнувшись, смотрит двадцатиминутное видео под названием "Самые веселые пушистики".
Девушка сидела в наушниках, на улице густела вечерняя зимняя тьма, а Леша зашел в чертежку, чтобы поставить чайник.
– Вам понравилось? – не удержался Леша.
Спросил и сразу же пожалел, понадеявшись, что из-за наушников его не услышат.
– Отличные котики, – ответила Лиля. – Хотите следующий ролик?
Леше было так неудобно, что он согласился.
Как и на предложение поработать еще, хотя часовая стрелка подбиралась к девяти. И очень удивился, когда пятнадцать минут спустя молчаливая Лиля образовалась рядом с его столом, укутанная в алое пальто и пушистый шарф.
– Я пошутила, – сказала она тоном, которым объявляют станции в метро.
И, словно сжалившись над растерянным Лешиным лицом, объяснила:
– Не люблю, когда смотрят из-за плеча в мой монитор. А котов люблю. Хотите поймать неуловимый ноль?
За следующие три дня, пока Леша ловил репер на ее чертежах, он научился различать легкий прищур, сигнализирующий, что молчаливая Лиля шутит.
Любой разговор в чертежке в конце концов превращался в рабочий. Ребята тащили на себе обязанности верстальщиков, техредов, а то и дизайнеров всей институтской макулатуры. Чертили, верстали, чистили изображения, оформляли сноски, проверяли мелкие детали. Попутно каждый вел свой проект.
– Зачем Антон Владимирович сканит одну и ту же комнату? – спросил Леша однажды и, увидев, как замялась разговорчивая Лиля, не выдержал: – Неужели это секретно?
– Конечно, нет, – натянуто улыбнулась девушка. – Но я сама не до конца в курсе. Возможно, он испытывает, на что способен новый прибор?
– Даже если мы только пробуем, можно было взять предмет поинтереснее. А так – не делаем ли мы ненужную работу?
– Мы учимся, – не согласилась Лиля. – Учимся обрабатывать то, что дает твоя навороченная машинка. Рано или поздно Соболев все равно притащил бы мне твои панорамы, а теперь я знаю, как с ними работать. Тебе не сложно оставаться по вечерам?
– Нормально, вечерами я полностью свободен.
– Звучит невесело.
– Все и правда нормально. Мне просто нравится моя работа.
Они незаметно перешли на "ты", что еще больше усилило сходство со студенческими посиделками, и неожиданно для себя Леша рассказал о работе у Лисовского.
– А почему ушел? – когда он закончил, спросила разговорчивая Лиля.
Сейчас, когда прошло столько времени, причины ухода и переезда казались такими далекими и детскими, что озвучивать их было стыдно.
Не нравилось светить лицом и разбираться с клиентами? Можно было нормально сказать Лисовскому. Нашли бы выход, взрослые же люди.
Не хотел даже пробовать увести девушку у начальника? Не просто начальника – приятеля, почти друга. Столько лет вместе работали, даже однажды в тайге вместе заблудились и вышли же, красавцы… Не хотел пробовать, так и не пробовал бы, могли и дальше с Галей просто общаться, все же было неплохо.
В груди привычно кольнуло.
“А может, и не могли”.
– Отстань ты от него, – сказал Сева. – На этот вопрос он точно не должен отвечать. Твоя непринужденность временами переходит все границы, в том числе – личного пространства...
– Слушайте, у меня тоже вопрос с границы, – решил перевести разговор на другую тему Леша.
Сева с Лилей переглянулись.
– Ну?
– А где пропадает Антон Владимирович? Я здесь вторую неделю, а видел его только в первый день.
– Он же в больнице, – недоуменно сказал Сева. – Ты мне сам сказал, что он лег в понедельник.
– Я такого не говорил, – замотал головой Леша.
– В больнице? С понедельника? – вскрикнула разговорчивая Лиля. – Сева, какого черта ты молчишь?
– Я думал, все знают, – попробовал защититься Сева. – Ты же все всегда знаешь!
– Откуда?
– Но Леша же говорил...
– Да не говорил я такого. Первый раз слышу. Вы что!
– Может, Титов сказал? – засомневался Сева. – Но ничего страшного не случилось – аппендицит у него! Аппендикс! Успокоились быстро! Я думал, все знают!
– Вот склеротик! – не унималась разговорчивая Лиля, испепеляя Севу взглядом. – Человек умирать будет, а этот даже глазом не моргнет. И в нашем прекрасном дурдоме каждый второй такой.
– Я не моргну?! Очень даже моргну! Может, это не я, может, это соболевская кривая отклонилась? Напряги мозги. И вообще, – вскочил он. – Пошли все вон, десятый час на дворе. Я спать буду!
Разговорчивая Лиля замерла.
– Опять? – тихо спросила она.
– Не опять, а снова, – буркнул Сева.
– И надолго?
– Напомнить про границы? – снова начал заводиться Сева.
– Брейк, – отрубила молчаливая Лиля. – Я на электричку, кто со мной?
– У меня еще работы на час, идите без меня, – сказал Леша.
Сева громыхнул ключами и начал потрошить металлический шкаф.
– Сева, – позвала его разговорчивая Лиля.
Из шкафа появились туристический коврик и спальник.
– Ну, Сева, – не отставала Лиля.
– Чего?
– Пойдем ко мне. Ужин, душ, мягкий диван. Маленькая комната в твоем полном распоряжении.
Сева сосредоточенно рылся в вещах. На пол выпали старенькие спортивки, которые он быстро подхватил и запихал обратно в сумку.
– Я не специально, может, действительно, из-за соболевского эксперимента... Пойдем, а? – продолжала Лиля.
– Ты похож на енота, – подлила масла в огонь молчаливая Лиля, закидывая рюкзачок на спину. – Хватай пожитки, и пойдем. Все уладится.
– А как же Павел Сергеевич? – сдался Сева.
– Сварит кофе, и будете спорить до полуночи...
Сева затолкал коврик и спальник обратно в переполненное брюхо шкафа, тот протестующе скрипнул, но выдержал.
– Ты его ногой... – не удержалась разговорчивая Лиля.
Сева злобно зыркнул, но, увидев, что она улыбается, расслабился.
– Лиль, а что за соболевский эксперимент? И куда отклонилась кривая? – решился влезть Леша.
Девушка посмотрела на него, будто впервые увидела.
– Ты еще здесь... Это... – она на мгновение задумалась, словно решая в уме задачу из нескольких действий. Ее лицо посветлело. – Спроси у Соболева, он исследователь, пусть и отвечает. Ты, главное, не удивляйся, у нас тут такой дурдом.
Леша вышел покурить, перед уходом он хотел поставить компьютер на очередной обсчет, чтобы получить результат к утру.
По коридору брела женщина в синем халате уборщицы. Через плечо женщины был перекинут длинный ремень, на котором висел пылесос. Останавливаясь около огромных бетонных урн, она включала пылесос и опускала шланг внутрь.
Вот как их убирают, радостно подумал Леша. Такая простая разгадка.
Женщина переходила от урны к урне и выключала за собой свет. Длинные люминесцентные трубы, дрожа, гасли.
– Ночью здесь по-настоящему страшно, – услышал он голос Севы.
Вся компания, не спеша, шла к выходу. Три темные фигуры: высокая нескладная – Севы, легкая, пританцовывающая – разговорчивой Лили, похожая на робота – Лили-молчаливой.
– Да ну тебя, что здесь может быть страшного, – удивлялась разговорчивая Лиля.
– Из лаборатории Титова может выползти что угодно, – отвечал Сева. – А от Искандера не только выползти, но и утащить к себе.
– Самое страшное может выползти из твоей тумбочки, – говорила молчаливая Лиля. – Уничтожь иную жизнь…
Институт погружался в тишину.
– Шизики, – зловеще шепнула тишина.
Леша вздрогнул и обернулся.
Упырь Титов, похожий в своем кожаном плаще на чекиста, мечтательно улыбался, провожая взглядом троицу.
– Как себя чувствуете? – спросил он, не отвлекаясь от своего занятия. – Как работается?
– Хорошо, – коротко ответил Леша и почувствовал себя очень глупо.
– Ну и отлично... Как же приятно видеть, как надстройка прогибает под себя базис, – сказал он, может быть, и Леше, но скорее самому себе.
На улице, грустно моргая, зажегся фонарь. Желтый луч скользнул между пыльными лопастями жалюзи и красным пятном отразился на обнажившемся в улыбке клыке Титова.
***
Февраль тем временем катился к своему завершению. По-прежнему бесились снежные ветра, под окнами звонко гремели замерзшие электрички, лились несладкий чай и разговоры, становились привычными вечерние посиделки. Леша чувствовал, как размеренная глухая зима пересекает тонкую стеклянную границу, отвоевывая все больше и больше места в комнате, добирается до него и окончательно замораживает поселившееся в груди после переезда беспокойство. Выздоровление, радовался он, и из-за всех сил старался его не спугнуть.
Между тем объективно существующий мир жил прямо перпендикулярно Лешиному душевному состоянию.
Леша позвонил Соболеву, а потом и навестил его, как оказалось, накануне операции. Тот ни словом не обмолвился о результатах работы временного сотрудника, хотя Леша рвался о многом рассказать и спросить.
– Потом, все потом. Выйду, наверно, через недельку, тогда и поговорим, – отмахивался Антон Владимирович, кутаясь в роскошный бархатный халат, смотревшийся в стерильной обстановке больничной палаты артефактом, завезенным как минимум с Марса. – Лучше расскажите, как вы там? Не обижают? Я так неловко вас бросил...
Леша, умолчав об обмороке, уверил его, что все хорошо, и спросил о том, что так интересовало:
– Антон Владимирович, над чем вы работаете? Ребята упоминали ваш эксперимент, но ничего не объяснили. Все эти маленькие странности, специфика – что это?
– Ученые – нестареющие дети, чудаки, отсюда и странности, – быстро, как по писаному, выдал Соболев, – или вы хотели спросить о чем-то конкретном?
– Вообще, да…
Леша замолчал и посмотрел на Соболева, но тот продолжал сидеть с невозмутимым лицом, нисколько не пытаясь облегчить ему задачу.
Леша вспомнил галлюцинацию на зимнем вокзале.
– Наверное, это что-то со мной, – сказал он. – Пожалуй, я пойду.
Вдобавок к морозной погоде и болезни Соболева, институт впал в напряженную суету, причину которой Леша понял не сразу.
В чертежку с загадочным видом заглядывали незнакомые люди, таинственно кивали, говорили фразы с развесистыми многоточиями на конце: "Нас ожидают...", "Стоило бы поторопиться...", "Труба зовет..." После этого соседи попеременно исчезали в неизвестном направлении, строго раздельно – или две Лили, или Сева.
Ответ оказался простым, но для Леши, незнакомого с традициями старых советских учреждений, совершенно неожиданным – в недрах Института Системного Анализа капитально готовили 23 февраля и последующее 8 марта.
– Такая глупость, – возмущался Сева в отсутствие девушек. – Ощущение, что организуем Олимпийские игры. Надо оригинально, чтоб не как в прошлом году, больше пафоса и любви! – картавя, передразнил он кого-то.
– А отказаться можно?
– Конечно, можно. Но никто не отказывается. Вот мы дни рождения отмечаем, Новый Год, Святого Валентина, будь он неладен. А наши старшие коллеги – День защитника Отечества и Международный женский. С гвоздичками и обязательным конкурcом "А ну-ка, девушки!" Вот ты видел магистра Йоду?
О магистре Йоде Леша сначала долго слышал, а потом однажды увидел.
Отдел исторических правок, с которым работала разговорчивая Лиля, готовил к изданию коллективную монографию о крупнейших заблуждениях прошедшего века – три десятка статей под одной обложкой. Лиля занималась ее оформлением: готовила иллюстрации, приводила в приличный вид таблицы и схемы, собирала фотографии. По ее собственному выражению, даже при виде папки с этими материалами "у нее все падало".
Магистру Йоде было далеко за восемьдесят, Сева без капли сарказма называл ее "светилом", и она занималась научной редактурой многострадальной монографии. Со свойственными старой закалке въедливостью и вниманием к деталям. И главное – магистр не признавала компьютер: не читала с экрана, не доверяла электронным правкам, считая их мимолетными и ненадежными. Каждый исправленный лист она требовала распечатать и подшить в общую папку. Типография выла, Лиля бесилась, магистр работала.
– На трех ногах я сегодня быстрее, – сказала магистр однажды, подходя к Лешиному столу и опираясь на палочку. – Вы, молодой человек, занимаетесь цифровыми копиями? Не покажете ли, что у вас получается?
– Смог бы ты ей отказать? – восклицал сейчас Сева.
Леша вспомнил унизанную кольцами старушечью ладонь на ручке палки и живые внимательные глаза-вишни.
– Этому изобретению можно найти множество применений, – говорила магистр. – В криминалистике, например. Вы не думали об этом?
– Я перейду на темную сторону силы, – грозила вечером разговорчивая Лиля, переделывая – и распечатывая – очередную схему. Потом постепенно оттаивала: – Зато мы делаем конфетку. И я к этому причастна...
Нет, магистру Леша отказать бы не смог.
Как не смог бы отказать Соболеву, "Гитлеру" Титову, Искандеру, вернувшейся из Мюнхена Любе, огорошившей его с порога:
– Вы, Леша, любите чешское. И я вам его привезла, хотя в Германии оно тоже импорт.
Копилка "маленьких странностей" продолжала заполняться. Он не знал, где Любовь, но Любовь знала, что Леша любит бархатный вкус "Вельвета".
Отклонение соболевской кривой? Так это называется?
Раз уж на прямые вопросы никто не отвечал, Леша решил пойти другим путем.
– Все, – сказал он как-то вечером, – хватит проб. Давайте сделаем что-нибудь по-настоящему нужное. Что-то реальное.
– Можно взять какой-нибудь артефакт в историческом и снять цифровую копию, – сразу же предложила разговорчивая Лиля. – Я давно об этом думала.
– Так уже делают, – одобрил идею Леша, – в основном, музеи. Смитсоновский университет, наши сибиряки пытаются, я видел…
– Вот-вот, виртуальная выставка, доступная любому пользователю в Интернете, – закивала Лиля. – Идеальное сочетание открытого и безопасного хранения. Здорово же!
– Цифровую модель можно распечатать, – фантазировал дальше Леша. – А если вещь была повреждена, первоначально отреставрировать ее компьютерную копию и распечатать, как новенькую.
– Только из полимера, – слегка приземлила его молчаливая Лиля.
– Ну да, из полимера, но ведь ее можно раскрасить. Если не брать в руки, не заметишь никаких отличий.
– Можно отсканировать атриум, – предложил Сева, – тогда мне не придется ползать по нему со стремянкой. Это так заманчиво, что за это я готов угостить тебя ужином в любом кабаке нашего города.
– Это к реконструкции?
– Ага, в июле объявят конкурс. Но на проект денег нет, так что своими силами – точнее, архитекторов и моими. Только лазерные рулетки, только хардкор!.. С архитектурой вообще интересно – можно же смоделировать что-нибудь из идеальных конструкций.
– Интерьеры ставки Чингисхана! – загорелась разговорчивая Лиля. – Да Шмелева нас на руках носить будет!
Идеи сыпались как горох. Леша затаил дыхание и навострил уши. Некоторым язык развязывает алкоголь, а Севе и разговорчивой Лиле – близость решения интересной задачи.
– Или что-нибудь геометрически сложное для инкубаторов Искандера, он всегда жалуется на завод, который делает ему детали.
– А он уловит контур миражной сущности?
– Можно на Саше попробовать. Если получится... О великий маниту, у меня будет твой портрет! – воздел Сева руки к потолку.
– Можно отснять и визуализировать какой-нибудь Любин сон. И сравнить, наконец! С размерами, не на глазок. Это же прорыв!
– Сколько идей, – неожиданно раздался над их головами голос Титова. – И все хорошие, не упрекнешь...
Разговорчивая Лиля замолчала, отчаянно глянула на Лешку, потом на свалившегося, как снег на голову, Титова и покрылась красными пятнами.
“Кривая Соболева? Специфика, значит?" – мысленно спросил ее Леша.
– Жизнеспособные, красивые идеи... – продолжал между тем Титов, постукивая о тыльную сторону ладони свернутыми в трубочку бумажными листами.
– Вы сотрете мне память? – сморозил Леша и уже хотел расстроиться, но вовремя поймал себя на мысли, что с Титовым всегда так: говоришь и сразу чувствуешь неловкость.
– Зачем же, – пожал плечами Титов. – Потеря даже небольшой части воспоминаний разрушает личность. В нашем случае это не практично... Скажите, а может ли ваш принтер напечатать... что-то типа протеза?
Разговорчивая Лиля изумленно подняла голову.
– А можно конкретнее? – слабым голосом попросил не менее удивленный Леша.
– Кости.
Леша кивнул.
– Предупреждаю, они будут хрупкие. Особенность материала. Э-э... ходить на них нельзя.
– А ходить на них пока и не нужно, – сказал Титов, развернул трубочку и сложил бумагу пополам.
Потом еще раз, и еще, и еще. Пока та не исчезла.
– Зайдите ко мне после праздника, и мы обсудим техническое задание, – сказал он. – И да, Лилия Геннадьевна, я все-таки разочарован.
– Не обращай внимания, он разочарован всегда, – неумело попробовал подбодрить расстроенную девушку Сева, когда в коридоре стихли шаги "Гитлера".
– Не всегда, – не согласилась молчаливая Лиля. – Это действительно было непрофессионально.
– Лилька, ты – машина! – взвился Сева.
– Я права. Леша коварно вовлек вас в разговор, и вы простодушно проболтались.
– Не ругайтесь, – поморщилась разговорчивая Лиля. – И не надо извиняться! – предостерегла она Лешу, заметив его виноватый взгляд. – Это по заслугам.
***
В праздничный день из чертежки пахло кофе и валерьянкой. С утра Леша заглянул поздороваться и увидел непривычно серьезную разговорчивую Лилю, деловито щелкающую мышкой.
– Все в порядке? – спросил он.
– Да, – не уточняя, отрезала Лиля.
Леша немного помялся, так и не придумал, что сказать, и ушел к себе.
Ближе к обеду, гремя чемоданом со сканером и треногой, откуда-то вернулся Сева. В чертежке заговорили, и Леша с удивлением услышал, как успокаивающе может звучать голос обычно резкого и бесцеремонного Севы. Лиля по-прежнему отвечала коротко.
Спустя еще полчаса абсолютной тишины Сева притащился к Лешиному месту и грузно опустился на соседний стул.
– Это так сложно... – протянул он. – Почему в школе не учат говорить хорошие вещи? Как ни скажешь, звучит фальшиво и ни черта не действует.
– Все еще обижена?
– Хуже, – досадливо поморщился Сева. – Кризис веры в собственные силы и неумение себя прощать. В одном флаконе. Что еще ждать от человека, который в детстве мечтал быть похожим на Деленн из Вавилона-5?
– В школе учат говорить волшебные слова, – подумал вслух Леша.
– Пожалуйста, спасибо, уступите место? – хмыкнул Сева. – Если бы они работали, это было бы настоящее волшебство, единственное из существующих... Держи, я отсканил атриум, – положил он рядом с клавиатурой флэшку. – Сделаешь стены и пару разрезов? С меня ресторан и четверть надбавки за проект.
В кабинет заглянула молчаливая Лиля, одетая в медицинский халат.
– Лилька, где ты бродишь? – воскликнул Сева и, с опаской взглянув на дверь чертежки, перешел на шепот. – Иди, вправь ей мозги, там же настоящая душевная буря.
– Бури в нашей организации происходят только в стакане, потому что мы все – хорошие люди и любим друг друга, – с непроницаемым видом изрекла молчаливая Лиля. – Оба – в бухгалтерию, а потом на призывной пункт.
– Какой призывной пункт? – не понял Сева.
Лиля закатила глаза.
– Рядовой Колочко, когда вы последний раз вслух читали воинский устав, в то время как ваши товарищи ели котлеты с бигусом? Если не хотите так провести свой выходной, слушайте мою команду: сначала – в бухгалтерию, а потом на призывной пункт. В актовый зал.
– Оке-е-ей, – протянул Сева.
– Я вас догоню на призывном пункте, – пообещала Лиля и нырнула в чертежку.
Сева скрестил пальцы и помахал ими ей вслед.
– Ну что, вздрогнули, рядовой Михайлов? – гаркнул он Леше в ухо.
На подоконнике в бухгалтерии цвел гигантский розовый амариллис. Под наполовину распустившимся колокольчатым бутоном обнаружилось шикарное бухгалтерское кресло.
– Юбилейные монеты собираете? – спросила Лешу его обитательница, сонно моргнув.
Леша растерялся и почти серьезно задумался, собирает ли он юбилейные монеты. Или, может быть, прямо сейчас начнет?
И вдруг понял, что никаких денег ему платить не должны, потому что договор на твердую сумму связывал Лешу лично с Соболевым.
Внутри ощутимо похолодело.
– Распишитесь здесь, – не дождавшись ответа, ткнула бухгалтерша в листок с таблицей.
Таблица состояла из пары десятков напечатанных на компьютере фамилий, внизу кто-то обычной шариковой ручкой приписал Лешину. Сумма напротив была слишком мала для окончательного расчета.
– Премия, – сжалилась над растерявшимся Лешей сонная женщина.
– Но мне не полагается, я по договору работаю.
– А вот это – уже не ко мне. Спросите у того, с кем заключали. Расписывайтесь и идите праздновать!
Разобраться с неожиданной премией без Соболева было невозможно. Леша послушно последовал совету и поставил закорючку.
В актовом зале собралось уже человек сорок, и народ все прибывал и прибывал. Большую часть присутствующих Лёша видел впервые и только сейчас смог по-настоящему оценить масштабы института.
– Ну как вам? – спросили Лешу сзади.
Он обернулся и увидел радостного Антона Владимировича.
– Выписали? – заулыбался Леша в ответ.
– Сбежал, – подмигнул Соболев. – Не пропускаю массовые сборища, все собираются вместе так редко. Сначала будет скучно и немного неловко, а потом начнется неофициальная часть.
– Мне сейчас в бухгалтерии... – начал было Леша.
– Антоша! – крикнули Соболеву от накрытых столов, и тот сразу заспешил.
– Давайте об этом завтра… Хотя нет, это важно, – сказал он, посерьезнев. – Алексей, подумайте на досуге, нравится ли вам у нас? А когда надумаете что-нибудь, приходите ко мне.
Соболев напутственно хлопнул Лешу по плечу и скрылся в толпе.
Ему только что завуалированно предложили постоянную работу?
Леша был одновременно удивлен и до невозможности счастлив.
– Ну уж точно не уволили, – сказала рядом какая-то женщина.
– Соня, перестань смущать мальчика. Видишь, он новенький, – сделал ей замечание чей-то кокетливый голос.
– Тебе все мальчики да мальчики. А потом они вырастают и незаметно празднуют свои сорокалетия. Пусть привыкает. Да его и читать не надо, все на лице написано...
Леша не успел смутиться, как броуновское движение разделило его и с этой странной парочкой. Толпа шумела, двигалась, здоровалась, обнималась, распадалась на куски и снова собиралась, как гель в лавовой лампе.
Во внезапно образовавшемся просвете Леша увидел Севу, машущего ему рукой.
– Наши места, – объяснил тот, указывая на стол с гордо возвышающейся табличкой "Чертежная лаборатория".
Места тоже были подписаны, и рядом с одним из пластиковых столовых приборов белела визитка с Лешиной фамилией. Они едва успели присесть, как началась первая, "неловкая", часть праздника, дань ушедшей советской эпохе, наследница поездок на картошку, туристических слетов и дурашливых посвящений в профессию с их обязательными составляющими: бегом в мешках, эстафетой инвалидов, поиском предметов в муке и прочими измывательствами. К чести организаторов, гоняли всех: и начальников отделов, и младшее звено, типа Леши и Севы.
Напоследок медицинская комиссия во главе с молчаливой Лилей, выбранной на эту роль наверняка за безупречное умение держать покер-фейс при любых обстоятельствах, признала мужскую часть коллектива к военной службе годной, выдала конфетное довольствие и, украсив сложенными из газет пилотками, строем отправила к столам.
Вечер перешел в спокойную фазу и гомонящая толпа распалась на группы по интересам.
Леша подсел к Антону Владимировичу, Севе и грустному татарину Искандеру, заведующему отделом биологического разнообразия. Разговор оттолкнулся от обсуждения политики РГНФ и понесся дальше в дебри современного положения дел в науке.
Говорили в основном Соболев с Искандером, изредка с ехидным замечанием влезал Сева. Леша, который почти ничего не смыслил в обсуждаемой теме, все больше отмалчивался. Чуть позже, переодевшись после представления, к компании присоединились Люба и молчаливая Лиля. Самыми последними подсели разговорчивая Лиля с каким-то мужчиной, лет на десять ее старше.
– Ты Хомяка уложил? – шептала она спутнику.
– Не получилось, заартачился. Вызвал твою маму...
Леша махнул ей рукой, Лиля глубоко вздохнула и улыбнулась в ответ.
– Это Алексей, я о нем тебе рассказывала.
Мужчина с какой-то сердобольной учтивостью кивнул Леше и протянул руку для знакомства.
– Павел Сергеевич. Очень рад, – мягко улыбнулся муж. – Я вроде бы тоже числюсь в лаборатории, но чаще по удаленке работаю. Так сказать, в режиме домашнего офиса. У меня есть проект по материализации миражных сущностей, не хотите обсудить?
Сразу же взял быка за рога, с уважением подумал Леша и решительно кивнул. Жизнь налаживалась, и он не собирался пропустить ни одного ее щедрого дара.
– Базис безусловно определяет надстройку, – меланхолично вещал рядом Искандер. – Спорить с этим в одиночку глупо. Все равно, что плыть против течения. Но если – ты не один, если ты – часть профессионального сообщества, можно попробовать. То, чем мы занимаемся, – это богостроительство в чистом виде. Бога нет, но мы его придумали и мы ему служим. Все вместе мы и есть бог, мы все можем.
– Валя, закрути коньяк, – прощебетала, закидывая в рот оливку, Люба. – И не читай больше Луначарского на ночь.
– Но разве я не прав?
– Прав-прав, – ответил Соболев. – Просто Люба как специалист считает, что вербализация способна убить красивую идею.
– Не так, – потрясла пальчиком Люба, – я считаю, что некоторые вещи лучше не произносить вслух. У них странная реакция на воздух – моментально ржавеют и превращаются в шлак. Я вижу это постоянно, когда мне пересказывают сны. Так что да, Антоша прав, это – профессиональное. Не могу смотреть, как разрушается волшебство...
– Разве волшебство можно разрушить такой мелочью? – не унимался Искандер. – Если рассуждать по-твоему, лучше вообще ничего не говорить и не записывать. А это подрывает само понятие научного познания, в основе которого – накопление опыта.
– О боже, опять эти споры – материализм против идеализма, – мученически закатила глаза Люба. – Валя, где я сказала, что записывать ничего не нужно? Вот где? Я всего лишь заметила, что с некоторыми материями стоит быть осторожнее в описаниях. А так как ты вылез из своей материалистичной раковины прямиком в мою сферу, я предостерегла тебя от одной из первых ошибок. У нас все изменчиво, тонко и норовит растаять еще до того, как достанешь линейку...
– И здесь опять о работе, прямо как канадские лесорубы, – подсел за их стол седой мужчина с ноутбуком. – И я не буду нарушать традиции. Антош, глянь вот на эту задачку. По твоей специальности. Нарушение наследственности, может быть связано с наложением кривых разных измерений…
– Не-не-не, – прервала его Люба. – Сначала про канадских лесорубов. Откуда это?
– Из анекдота. Рассказать?
– Мне одной этот вопрос кажется глупым?
– Ну хорошо. Значит так, один начальник канадских лесорубов поспорил с другим, что точно знает, когда их подчиненным хватит пить. Дождались вечера, сидят и время от времени посылают к выпивающим гонца. Гонец возвращается. “О чем говорят?" – спрашивает первый начальник. "О женщинах". "Еще трезвые". Второй раз пришел. "О женщинах". "Все еще трезвые". Третий раз пришел. "О работе". "Теперь пьяные. Пойдем разгонять по койкам"…
…Лился разговор, летели термины, часовая стрелка отмеряла время глубоко за полночь, кончался коньяк. Через опрокинутые стеклопакеты в зал проникал туман, холодил спины. В голове приятно шумело от выпитого, и Леша понимал, что уже опоздал на электричку, что они все тут на нее опоздали… Понимал, почему Соболев сбежал из больницы, а муж Лили покинул свой домашний офис. И о чем говорил Искандер, и от чего Люба не хотела, чтобы он об этом говорил.
Чувство причастности к чему-то большему, чем ты сам. Можно быть обычным человеком и жить по законам современного мира, заморачиваться бытовыми проблемами и поддаваться гипнозу яркой рекламы, можно быть женатым, неженатым, разведенным, растить детей, воспитывать кошек, путешествовать, делать покупки через интернет, смотреть блокбастеры в кинотеатре, мечтать о туфлях или новой квартире, можно бесконечно придаваться любой форме эскапизма – от написания стихов до занятий альпинизмом. И оставаться при этом человеком науки, верящим в безграничную силу прогресса, как в светлое далеко, быть увлеченным самому и увлекать на этот путь других.
Это и есть настоящая магия, совсем расчувствовался Леша и твердо решил, что на сегодняшний день с него хватит открытий.
– Домой собираешься? – сзади несильно толкнули его в плечо.
Леша оглянулся и рассмеялся. Разговорчивая Лиля где-то раздобыла заячьи уши и, маленькая, с широкой улыбкой была очень похожа на зайца из "Ну, погоди!".
– Тебе же в пригород, а электрички уже не ходят. Поехали к нам. Паша согласен приютить тебя до утра.
– Да неудобно как-то, – попробовал отказаться Леша.
– Неудобно с Титовым в соавторстве статью писать, а это так… У меня всегда есть свободное место на случай тяжелой Севиной личной жизни. Сегодня оно – твое. Из-за тяжелой транспортной ситуации. Так что поехали.
И они поехали.
А утром в чертежке их встретили сразу две Любы.
– Ну это уже ни в какие ворота! – взорвалась разговорчивая Лиля, нервно выпутываясь из дубленки. – Надо звонить Соболеву.
Шарф полетел на вешалку, а меховая шапка – на стол, приземлившись прямо между двойниками.
– А я уже позвонила, – меланхолично сказала Люба в голубом свитере с заплатками в виде лунных кратеров на локтях.
– И я, – также равнодушно сказала вторая Люба в свитере розовом, с расшитым стеклярусом воротом.– После второго звонка он заторопился. Можно сделать третий, как в театре.
– Мелкие нарушения причинно-следственных связей, это я понимаю. С ними приходится мириться при экспериментах с пространством, – продолжала возмущаться Лиля. – Но вот это-то что за ерунда? Мне надоело закрывать глаза и притворяться блаженной...
– Это – не сон, я как специалист говорю, – сказала Люба в голубом.
– Согласна, коллега, – поддержал ее двойник в розовом. – Предлагаю в качестве версии, что она... то есть кто-то из нас – сбежавший от Искандера клон.
– А целостность памяти как ты объяснишь?
– Объясню тем, что генетическая задачка о передаче социального опыта наконец-то поддалась его грустным восточным глазам.
– Не верю, – фыркнула Люба в голубом.
– Я вообще-то тоже, – согласилась с ней Люба в розовом и задумчиво почесала нос. – Но версий и так кот наплакал...
– Черт! Люба, вас же две! – застыл в дверях соляным столбом помятый после вчерашнего буйства Сева. – Надо вызывать из больнички Соболева!
– Уже, – нестройным хором отозвались присутствующие.
– Коллега, реакция на наше внезапное удвоение начинает утомлять, не правда ли? – осведомилась одна Люба у другой. – Может табличку повесить: "Соболев уже едет"?
– Тогда у большинства сложится впечатление, что ситуация нормальна. А это не так. Не критическая, но рядовая – это уж точно.
– Ну да. Встречи с самим собой – рискованная затея. Проблема самоидентификации – раз, проблема истинности субъекта – два. Если задействован разрыв во времени – опасное желание узнать свое будущее, обычно перевешивающее доводы разума. Три. Я уже не говорю, что двойственность нарушает закон сохранения материи, потому что дубль возникает ниоткуда и исчезает в никуда. Последствия могут быть самые неожиданные.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
Название: Буря на продажу
Тема: Буря в стакане
Автор: .Рен
Бета: Теххи Халли, Terra Nova
Краткое содержание: Искать ветра в поле — занятие трудное и неблагодарное. Как хорошо, что ветер можно просто купить в магазине.
Комментарии: разрешены
Ленни допила молоко и, перевернув кружку, заглянула внутрь: может, там окажется пара капель — их так забавно ловить языком. Капель не было. Разочарованно вздохнув, Ленни отставила кружку в сторону и сунула в карман оставшуюся от большого ломтя хлебную корку. Съесть ее сейчас, вот так вот, походя, на завтрак, казалось большим расточительством — все ведь знают, корка в хлебе самое вкусное.
Вытерев рот рукой — вдруг над губой молочные усы? — Ленни прилежно помыла кружку и, поставив ее сушиться на подоконник на солнышко, отряхнула руки: ну вот, по хозяйству похлопотала.
— Мам, я уже позавтракала, — сообщила она, заглянув в гостиную. Мама сидела у окна, и выбившиеся пряди волос падали ей на лицо. Иголка порхала в ловких пальцах: мама творила волшебство. Несколько быстрых стежков — и на голубом подоле платья распускались крохотные незабудки. Вышивка — но выглядят как настоящие. — Можно я пойду погуляю?
Мама подняла глаза:
— Ты помнишь правила?
— Не бегать, — принялась прилежно перечислять Ленни, — не рвать чулки, не пачкать платье, не надоедать другим, не канючить, не… — она запнулась: что же там еще? — …не заходить в море, вести себя хорошо, вернуться к обеду.
— Замечательно, — скупо улыбнулась мама. — Ты можешь пойти погулять. — И она снова склонилась над вышивкой.
Вести себя хорошо, размышляла Ленни, бодро вышагивая по обочине, это довольно забавно — как будто она уже взрослая. Сначала нужно неторопливо идти по улице, чинно придерживая подол платьица, и вежливо здороваться со всеми встречными. Чем она и занялась: «Добрый день. Чудесная погода, не так ли? Как вы поживаете?» Некоторые ей отвечали. Потом жилой квартал закончился, улица расширилась, и пошли магазины.
Магазинов было раз-два и обчелся — много ли нужно для приморской деревушки? Ленни рассматривала их нехитро обустроенные витрины столько раз, что уже давным-давно потеряла счет, но каждый раз, оказавшись на Торговой — единственной улице города, которая имела настоящую табличку, — все равно вертела головой по сторонам. Вот безголовый манекен, одетый в «выходное» платье, рядом — стопка модных картинок; вот леденцы, потемневшие от времени, и такие твердые, что их не раскусить, даже если лавочник и угостит; вот хлебные кренделя и булки, и кнедлики, и большие ковриги — эти-то уж точно не залежатся.
Ленни машинально похлопала по карману, в котором ждала своего часа оставленная на потом хлебная корка.
Вот зеленная лавка с привядшей капустой и ящиком с шелушащимся молодым картофелем, вот бакалея — мешки с мукой и большие банки с чечевицей и сухим горохом, вот мастерская сапожника, у окна которой тачает кому-то забродники господин Трувер, а вот...
Вот наконец и деревенская площадь.
Ленни ускорила шаг, но тут же мысленно отругала себя: нельзя, торопиться ни в коем случае нельзя!
Начиналось самое важное.
Сделав вид, будто ей любопытно, что происходит на почте, она направилась к покосившемуся зданию и заглянула в окно. Почтмейстер, не стесняясь, зевал в кулак и отмахивался старой газетой от мух. Висящая на крюке сумка, в которую складывали письма, была пуста.
Кивнув сама себе, Ленни зашагала к постоялому двору. Пухлая добродушная хозяйка, госпожа Тринникет, как раз закончила смахивать пыль с вынесенных на улицу по случаю жары столов и теперь спрашивала у Старого Эрона, не нужно ли ему чего-нибудь. Тот по своему обыкновению сидел за дальним столом и ловко снимал стружку с деревянного бруска. Ленни уже сейчас могла разглядеть в заготовке остов корабля.
— Ничего, — хмуро буркнул Старый Эрон. — Ничего не нужно.
Госпожа Тринникет преувеличенно тяжко вздохнула:
— Ладно.
Взгляд ее говорил, что лучше бы ему все-таки что-нибудь заказать, иначе она выставит его вон, но они оба знали, что этого никогда не случится. Старый Эрон был такой же достопримечательностью постоялого двора, как долетавший из кухни пряный запах рыбной похлебки, добротная коновязь и вертевшийся на крыше флюгер-ундина.
Нет, выставить его никто бы не выставил.
«И это хорошо, — подумала Ленни, — а иначе ищи его по всей деревне».
Вслух она сказала:
— Здравствуйте, госпожа Тринникет. Как поживаете?
— Здравствуй, милая. — Госпожа Тринникет улыбнулась, и в уголках ее глаз собрались лучики морщинок. — Снова к нам?
Старый Эрон буркнул что-то обидное и смачно сплюнул сквозь зубы.
Ленни замялась: это был скользкий момент, и его лучше было побыстрее обойти. Конечно, обмануть она никого не обманет — и уж меньше всего Старого Эрона! — но зато и отмахнуться от нее он не сможет. Потому что она вроде как...
— Да, миссис Тринникет. Я пришла к Тайлеру.
— К Тайлеру, значит, да? — улыбнулась госпожа Тринникет. Что и говорить, обмануть и вправду никого не получилось. — Может, мой сын не такой уж и оболтус, если у него такая миленькая подружка.
Ленни покраснела и что-то промямлила: на самом деле Тайлер был совершенным оболтусом, и слово «подружка» звучало странно — почти как «невеста» или «женушка», — но ведь не станешь жаловаться! К тому же они и вправду дружат — так что не придерешься.
— Если Тайлер тебе надоест, — подмигнула госпожа Тринникет, — у меня есть еще один сын.
— Нет, спасибо, — вежливо поблагодарила Ленни. В конце концов, она ведь обещала маме вести себя хорошо. — Так Тайлер...
— Все еще возится с уборкой. Но ты можешь подождать его здесь, — лукаво произнесла госпожа Тринникет.
Рука Старого Эрона дернулась, он витиевато ругнулся и с возмущением посмотрел на госпожу Тринникет. Ленни тоже посмотрела на нее — с обожанием.
— Спасибо.
— Хочешь чего-нибудь прохладительного, милая? — спросила та.
— Нет, спасибо, — отказалась Ленни, извлекая из кармана корку, — у меня есть хлеб.
— Очень предусмотрительно, — одобрила госпожа Тринникет. — Я скажу Тайлеру, что ты пришла, — пообещала она, скрываясь в полумраке зала.
Ленни уселась на лавку. Самое важное закончилось, начиналось самое трудное. Она аккуратно расправила подол платьица, подтянула чулки и украдкой посмотрела на Старого Эрона. Словно почувствовав ее взгляд, тот отложил нож и хмуро велел:
— Брысь отсюда.
— Госпожа Тринникет разрешила мне здесь посидеть, — с достоинством произнесла Ленни.
— Сядь за другим столом.
— Я хочу за этим.
Старый Эрон с раздражением сплюнул. Ленни принялась болтать ногами.
— Я не собираюсь ничего тебе рассказывать, — буркнул Старый Эрон.
— Совсем-совсем? — Ленни простодушно распахнула глаза.
— Совсем-совсем.
— И про далекие восточные земли и царство Хин?
— Да. То есть, нет.
— И про ужасных морских чудовищ и кракенов?
— И про них.
— И про то, как вы ловко сражались с пиратами и даже получили в благодарность от Ост-Индской компании именной кортик?
— Тем более.
— И про эсго… эзко… экзо… диковинные острова и людей, одетых в перья и ожерелья из орехов и цветов?
— Ни единого слова.
— Тогда, может быть, про ундин? Говорят, они такие красивые, что даже дочь старосты Крочетта, одетая в свое самое лучшее платье, не может с ними сравниться.
— Ха! Вот уж можешь не сомневаться. Где этой фифе тягаться с ундинами! Ты бы их видела! — Старый Эрон возбужденно взмахнул рукой. — Ты бы их слышала! Они просто… — Он осекся и с возмущением уставился на Ленни. — Я же сказал, что не буду ничего рассказывать!
— Почему? — спросила Ленни, хотя и так отлично знала причину: подобный разговор они вели уже не впервые.
— Почему?! — задохнулся Старый Эрон, в сердцах швырнув незаконченную поделку на стол. — Разве ты купишь мне пиво, чтобы промочить усталое горло? Угостишь похлебкой или кашей? Заплатишь за табак? Хоть как-то возместишь потраченное на тебя время?!
— Нет, — призналась Ленни. — Но я очень хочу послушать про ундин.
Лицо Старого Эрона побагровело, и он разразился руганью. Ленни слушала его с интересом. Вообще-то ей следовало бы заткнуть уши, но вдруг когда-нибудь ей нужно будет вести себя не хорошо, а очень даже наоборот?
Старый Эрон как раз набрал побольше воздуха, чтобы выдать новую порцию брани, когда на стол со стуком опустилась кружка. Ленни подняла глаза и радостно улыбнулась: перед ней, подбоченясь, стоял Тайлер.
— Вот, — строго сказал он Старому Эрону, — прохладительное.
— Сидр? — спросил тот с надеждой.
— Вода, — закатил глаза Тайлер. — А теперь расскажите нам про ундин.
Старый Эрон вздохнул, разом растеряв весь боевой запал, отложил нож и облапил широкими мозолистыми ладонями пузатые бока кружки.
— Ундины, — произнес он, откашлявшись. — Ундины, они… — Взгляд его устремился вдаль и затуманился, словно он смотрел на обшарпанное здание почты — а видел нечто совсем иное: бескрайний горизонт, зеленые с бирюзовым волны, стайки летучих рыб. — Они прекрасней, чем вы можете себе вообразить. Опасные, да, невероятно опасные, но такие… — Его голос стал глухим. Ленни не могла с уверенностью сказать, помнит ли он еще о них с Тайлером, или же говорит сам с собой. — А их голоса… их голоса… — Старый Эрон судорожно вздохнул, и по его щекам, теряясь в седой щетине, потекли слезы.
Ленни растерянно открыла рот.
Старый Эрон опрокинул в себя содержимое кружки, закашлялся, несколько раз стукнул себя в грудь, после чего шумно выдохнул и вытер грязным рукавом глаза.
— Вот и весь рассказ.
— То есть как это? — возмутился Тайлер.
— Не думали же вы, — буркнул Старый Эрон, — что за кружку воды я буду развлекать вас до глубокой ночи? А теперь брысь отсюда. Тебя, наверное, мать уже обыскалась — поди в самый разгар работы сбежал. И ты, девчонка, тоже брысь.
Со вздохом перекинув висящее на руке полотенце через плечо, Тайлер помог Ленни слезть со скамьи и молча потянул за собой внутрь постоялого двора. И лишь дождавшись, когда за ними захлопнется тяжелая дверь, выпустил ее руку и ошеломленно спросил:
— Что это было?
— …И он действительно плакал. Ты же сам видел. — Ленни прилежно вытирала влажные тарелки и кружки, которые, выловив из воды с густой мыльной пеной, передавал ей Тайлер.
— Видел, — кивнул Тайлер. — Взрослый же мужик. Стыдоба.
— Ты ничего не понимаешь, — покачала головой Ленни. Тайлер был старше ее на целых три года, но иногда совершенно — ну просто возмутительным образом — ничего не понимал. Самой Ленни все было до смешного ясно. Когда-то, когда папа еще появлялся дома, он подарил ей стеклянный кулон в виде слезы. Тот был очень красивый и переливался на солнце, порождая радужные всполохи. Она тогда не выпускала его из рук и уже на второй день разбила. Когда папа после долгого отсутствия в следующий раз вернулся домой и спросил, что она сделала с его подарком, Ленни горько расплакалась: ей было жаль кулона — и особенно жаль, что больше она с ним уже не поиграет.
— А ты? — огрызнулся Тайлер, который ненавидел, когда она выделывала с ним «эти странные женские штучки». — Ты — понимаешь?
— Конечно, — кивнула Ленни. — Старый Эрон просто хочет увидеть их еще хотя бы раз. Увидеть — и услышать.
— Ну, это вряд ли, — покачал головой Тайлер. — В море его больше не возьмут — старый уже, да и ноги одной нет. Кому он там нужен?
— Не возьмут, — согласилась Ленни. Боль от потери папиного подарка снова остро кольнула сердце. — И именно поэтому мы должны ему помочь.
— Как, например?
— Заставить ундин спеть, разумеется.
Тайлер выронил миску, та снова скользнула в мыльную воду — слава Богу, не разбилась!
— Заставить?! Что значит — заставить? Где ты вообще собираешься взять этих самых ундин?
Ленни пожала плечами.
— Не знаю. Где-нибудь.
— Нельзя просто взять и где-нибудь найти ундин!
— А вот и можно.
— А вот и нет.
— А вот и да!
— Ну хорошо, пускай можно. Но зачем нам вообще во все это влезать?
— Это — правильно, — провозгласила с абсолютной уверенностью Ленни.
Переубедить ее так и не удалось.
— Смотри сюда, — произнес Тайлер несколько дней спустя. Все это время Старый Эрон, завидев их, схлопывался, словно устрица, и Ленни, привыкшей слушать его истории, пришлось искать себе новое развлечение. Сейчас они с Тайлером сидели на чердаке, подтащив к крохотному окошку сундук, в котором лежали вещи старшего сына госпожи Тринникет, Лайема. Лайем в семье считался овцой паршивой, но настолько обаятельной, что ни у кого не поднималась рука отсечь эту бесполезную, в общем-то, ветвь семейного древа. Вместо того, чтобы обучаться семейному делу и помогать матери с постоялым двором, он, едва ему исполнилось семнадцать, сбежал в столицу — учиться в университете. Вернулся домой через два года, с узелком тряпья и одной-единственной книгой, и, заявив, что академическая стезя — это все-таки не его, отправился странствовать по свету, прибившись к компании случайно забредших в деревню бродячих артистов.
Сейчас Ленни с Тайлером листали ту единственную книгу, которая осталась на память о неудавшемся студенчестве Лайема. Книга называлась мудреным словом «Бестиарий», и именно в ней Тайлер предложил поискать упоминание об ундинах.
Идея оказалась удачной — ундины здесь не просто упоминались, им было отведено целых несколько страниц.
— Ундины, — читал, водя пальцем по строкам Тайлер. С грамотой у него обстояло лучше, чем у Ленни. — Морские девы, прекрасные девушки с рыбьими хвостами, которые выходят из воды и…
Ленни слушала его вполуха, рассматривая гравюру с изображением сидящей на валуне ундины. Старый Эрон не соврал: на дочь старосты Крочетта — что в праздничном платье, что без него — ундина не походила. Художник наделил ее густыми золотистыми волосами, в которых кое-где проглядывала зелень, хищным взглядом и острыми зубами, превращавшими очаровательную улыбку в нечто поистине жуткое. Ундина сидела на валуне, и ее нежные руки перебирали струны какого-то инструмента…
— Эолова арфа, — пояснил Тайлер, прочитав пояснение под картинкой.
Вокруг ундины плясал и бесновался ветер, море закручивалось в буруны.
— И вот по этому так соскучился Старый Эрон? — подумала Ленни вслух.
— Чаще всего ундины появляются во время бури, являясь то ли ее предвестницами, то ли причиной. — Тайлер оторвался от книги и снисходительно щелкнул Ленни по носу. — Вот видишь, глупая. Во время бури.
— Но у нас практически никогда не бывает бурь, — заметила Ленни.
— Вот именно. Так что никакой помощи не выйдет. — Тайлер не скрывал своего облегчения и — самую малость — разочарования. Наверняка ему тоже хотелось увидеть ундину. На картинке та была изображена без одежды. Ленни презрительно фыркнула: мальчишки! — Так что оставь свои глупые мысли.
Разумеется, Ленни их не оставила.
— Магазин! — Ленни ворвалась в кухню, где Тайлер домывал последние тарелки, и помахала у него перед носом газетным обрывком. Тайлер недоуменно посмотрел на нее.
— Магазин что? Ты хочешь пойти по магазинам?
— Да нет же! Буря! Мы купим ее в магазине!
На этот раз тарелка выскользнула из рук на пол и разлетелась на мелкие осколки.
— Тайлер! — крикнула где-то в глубине дома госпожа Тринникет. — Ты что, что-нибудь разбил?!
— Нет, мам! — откликнулся Тайлер, поспешно заталкивая осколки в щель под комодом, и, обернувшись к Ленни, прошипел: — Ты с ума сошла!
— А вот и нет, — обиделась та. — Смотри!
Она ткнула в Тайлера газетным обрывком, на котором с трудом можно было прочитать рекламное объявление:
«Только у нас — ветер на любой вкус! Для любого дела! Умеренные цены и гибкие скидки! Приходите к нам — и попутного вам ветра!»
— Это же Гамельнское издание, — произнес Тайлер, повертев бумажный клочок. — Этот магазин находится в Гамельне. Как ты планируешь туда добраться?
— Если честно, — призналась Ленни, — то с планированием у меня плохо. Можно сказать, вообще никак. Я думала, планировать будешь ты.
Тайлер некоторое время смотрел на нее, после чего покачал головой и сунул объявление в карман.
— А деньги? — спросил он, но как-то неубедительно, как человек, попавший в водоворот и продолжающий барахтаться, но так, для острастки. — У нас совсем нет денег.
— Не то чтобы совсем. — Ленни показала ему медную монетку, подаренную мамой на прошлый день рожденья и так и не потраченную.
— Ты что, и вправду думаешь, что этого хватит? — недоверчиво спросил Тайлер.
— Ну, там же написано, что цены умеренные.
— Ну не настолько же! — буркнул он.
— И гибкая система скидок.
— Ленни-и, — протянул Тайлер со вздохом.
— Но вообще я надеюсь, что нам отдадут бурю задаром. Нет, ты сам подумай. Кому вообще нужна буря? Это же лежалый товар.
Для того, чтобы они с Ленни добрались до Гамельна, Тайлеру пришлось изрядно попотеть. Сначала он долго уламывал мать отправиться пополнять запасы в Гамельн, а не в куда более близкий и доступный Леверкузен, как она всегда делала до этого. Вооружившись старыми газетами, Тайлер упирал на товарное разнообразие, конкуренцию и более низкие цены. Здравый смысл госпожи Тринникет отчаянно сопротивлялся, но оборона ее все-таки пала, когда сын коварно намекнул, что на сэкономленные деньги она сможет купить в магазине готового платья кружевную юбку, которую просто надел — и иди, не то что все эти бесконечные примерки у госпожи Салливан.
Добившись первого успеха, Тайлер принялся уговаривать мать захватить в Гамельн не только Сандерса, работника, который будет грузить на телегу тяжелые мешки с провизией (и громко восхищаться новокупленной кружевной юбкой), но и их с Ленни.
Сына госпожа Тринникет обожала, к Ленни — весьма благоволила, а порывы юности понимала как никто другой, — поэтому просьбу сына удовлетворила сразу же.
Остатки дара убеждения ушли на то, чтобы уговорить мать Ленни, госпожу Томлинс, отпустить с ними дочь.
В воскресенье Тайлер с Ленни сидели у заднего края телеги, среди пустых бочонков и мешков. На Ленни были новые чулки и новое же платьице, в карман которого она запасливо сунула корку хлеба. Выезжали затемно: на то, чтобы добраться до Гамельна и вернуться обратно, должен был уйти целый день.
Зябко дрожа на промозглом утреннем ветру, Ленни прижалась к Тайлеру и, закутавшись в попону, которую им бросил сердобольный Сандерс, практически тут же задремала. Старая телега скрипела и раскачивалась на ухабах, и Ленни снилось, что она плывет на корабле, и чувствует на лице свежий морской ветер и соленые брызги, и видит зеленые с бирюзовым отливом воды океана, и поднимающуюся из глубины черную тень затаившегося кракена, которого наверняка в бурю выманивают смешливые ундины, и даже самих ундин…
Ленни проснулась вскоре после того, как они проехали Леверкузен. Поправила растрепавшиеся кудри, толкнула в бок дремлющего Тайлера, вежливо попросила у госпожи Тринникет воды — запить запасенную хлебную корку, которой она щедро поделилась с другом.
Оставшуюся часть пути они провели, прислушиваясь к размеренной беседе взрослых и прикидывая, на что может быть похож Гамельн. Ленни горячо убеждала, что улицы там все до единой вымощены настоящей брусчаткой — вот где шик! — и нет ни одной лужи, кругом резьба, стекло и позолота. Тайлер поддакивал и добавлял, что там на каждом углу — фонтаны, в которых вместо воды плещет сидр. Госпожа Тринникет только посмеивалась.
А потом наконец они увидели Гамельн.
Он оказался таким и не таким, как они его представляли. Здесь и вправду повсюду лежала брусчатка, и не было ни одной лужи, стояли дома, возможно, не такие уж большие, но чистые и светлые, со стеклянными окнами, а у некоторых — вот где настоящий шик! — над дверью красовались розетки из разноцветного стекла. Было много деревьев и скамеек, оравы бегающей ребятни, и каждый — каждый из них! — носил настоящие хорошие башмаки. Возвышались кованые ограды и аккуратно подстриженные зеленые изгороди, фонтан был, правда, всего один — на главной площади, — и сидр из него не тек, но это была ерунда. Извергавшую воду статую высекли в виде ундины, однако — к вящему разочарованию Тайлера — ее пышную грудь целомудренно прикрывали распущенные волосы.
— Ну, ребятишки, — весело сказала госпожа Тринникет, — можете немного погулять. Встречаемся после обеда у фонтана на главной площади. Ведите себя хорошо и постарайтесь не впутываться в неприятности.
Взгляд ее недвусмысленно намекал, что если они в них все-таки впутаются, это будет последний раз, когда они попадут в Гамельн — с ней или без нее.
— Да, мама.
— Да, госпожа Тринникет.
— Вот и молодцы, — улыбнулась та, и, обратившись к случайному прохожему, принялась расспрашивать, как им проехать в торговые ряды.
— Куда теперь? — спросил Тайлер, провожая взглядом грохочущую по брусчатке телегу с восседающей на ней матерью.
— В магазин ветра! — воскликнула Ленни.
Но сначала они погуляли по улицам торгового квартала и купили пряников на медяк — как можно побывать в городе и не попробовать пряников? Посмотрели на кукольное представление — такая забавная пьеса, и куклы совсем как живые! Поглазели на витрины, и на уличного фокусника, и на шпагоглотателя, и со сдачи с пряников купили одно карамельное яблоко на двоих. Набрели на парк и побродили среди клумб и фигурного кустарника, пытаясь угадать, в виде кого тот пострижен.
Потерялись, нашлись — и только после всего этого наконец вышли к магазину, где продавался ветер.
Магазин выглядел, как и все прочие торговые заведения в Гамельне. Много стекла, полированное дерево, звенящие над дверью колокольчики. Внутри было достаточно людно, товар разглядывали покупатели всех мастей — от дородных матрон до вертлявых парней.
Ветры стояли на полках, свисали с крючков, были свернуты в штуки — все совершенно разные: трещотки, флюгера, клочки шерсти, обрывки ткани, нитяные катушки и воздушные пузыри…
Высокий и улыбчивый продавец поспевал везде: там спрашивал, здесь советовал, тому заворачивал, этому пробивал покупку. Ленни смотрела на него с восторгом. Половина знакомых ей девушек с удовольствием прошлась бы с ним под руку по главной улице — он был очень симпатичным. Даже если они не купят бурю для Старого Эрона, подумала Ленни, поездку в Гамельн уже можно считать оправданной. Хотя, если быть честной, она оправдалась уже тогда, когда они с Тайлером съели карамельное яблоко…
— А вам я чем могу помочь, юная госпожа? — Продавец повернулся к ним. — И юный господин, — добавил он, глядя, как каменеет лицо Тайлера.
— Здравствуйте, — Ленни сделала книксен. Хорошие манеры никогда не подводили ее в деревне — и вряд ли будут лишними в городе. — Мы по объявлению.
— В газете, — добавил зачем-то Тайлер.
— Да, что-то такое мы давали, — не стал спорить продавец. — Так чем я могу вам помочь?
— Там было написано, что у вас ветер на любой вкус, — напомнила Ленни.
— Совершенно верно, — гордо улыбнулся продавец. Он вообще улыбался слишком много, но это его, как ни странно, не портило. — У нас есть ветер, чтобы сушить белье, чтобы студить слишком горячую еду, чтобы развевать волосы юных дам, придавая им романтический облик, для углей в горне — но это скорее кузнецам, ветер, чтобы раздувать паруса, и даже, — он лукаво подмигнул Тайлеру, — ветер, чтобы задирать юбки.
Тайлер побагровел.
— Что именно вас интересует? — весело спросил продавец.
Ленни открыла было рот, но Тайлер дернул ее за руку:
— А еще, — сказал он каким-то скрипучим голосом, — в газете было написано, что у вас гибкие скидки и доступные цены.
Продавец разом поскучнел.
— Нельзя же верить всему, что пишут в газетах, — покачал он головой. — В конце концов, любая реклама — это наполовину сон, мечта, зыбь. Впрочем, принимая во внимание ваш возраст… вам, наверное, нужен ветер для вертушек, я угадал? Такой стоит действительно недорого. Вполне доступно. Я бы даже сказал…
— Нет, — сказала Ленни, которой уже надоело молчать. — Нам не нужен ветер для вертушек. Нам нужна буря.
Некоторое время они с продавцом смотрели друг на друга. Наконец тот расхохотался:
— Буря?
— Буря, — кивнула Ленни. — Что-нибудь посильнее.
— Вы ведь шутите, — предположил продавец, всматриваясь ей в лицо.
— Нет, — вмешался в разговор Тайлер. — Не шутим.
— Но зачем вам буря?
— Для Доброго Дела, — важно заметила Ленни.
— Да уж представляю, сколько добра можно совершить с помощью сильной бури, — сухо произнес продавец.
— Так вы их продаете? — спросила Ленни. — В газете было сказано: ветры на любой вкус.
— И у вас есть на нее деньги? — не поверил продавец.
— А как же, — Ленни гордо продемонстрировала свою медную монетку. До сих пор они проедали только деньги Тайлера.
— Вы смеетесь? — спросил продавец, разглядев деньги.
— В газете было сказано: доступные цены, — защищаясь, ответил Тайлер.
— Ну не настолько же.
— Слушайте, — сказала Ленни, которая часто бродила по Торговой улице родной деревушки и достаточно хорошо представляла себе, на что похож торг. — Мы оказываем вам услугу. Буря — кто вообще станет ее покупать?
— Но вы же покупаете, — заметил продавец.
— У нас Очень Важное Обстоятельство, — выкрутилась Ленни. — Иначе мы бы никогда. Ха! Буря. Какой от нее толк? Это лежалый товар. И медной монетки за нее более чем достаточно. Мы оказываем вам услугу.
— Не стоит, — хмыкнул продавец.
Ленни шмыгнула носом: кажется, переговоры зашли в тупик. Настало время пустить в ход тяжелую артиллерию. Она поддернула подол платьица, обнажив фельдеперсовый чулок и скромную голубую подвязку.
Тайлер снова побагровел.
Продавец закрыл лицо рукой.
— И почему вот это — моя жизнь? — простонал он.
— Так вы продадите нам бурю? — требовательно спросила Ленни.
— Барышня, опустите юбку, — попросил продавец страдальчески.
— И вы пустите в ход гибкую систему скидок? — с подозрением уточнила Ленни.
— И мы продолжим переговоры.
Ленни опустила подол платьица и тщательно разгладила складки. Тайлер с сожалением вздохнул.
– Итак, буря, — деловито напомнила Ленни.
– Буря, — кивнул продавец, убирая руку от лица. — Раз уж вы показали мне кое-что... интересное, — судя по выражению лица, он собирался употребить другое слово, но в последнюю минуту передумал, — я тоже покажу вам кое-что... интересное.
— Если вы снимете передо мной штаны, то вам придется на мне жениться, — предупредила Ленни и, подумав, добавила: — В принципе, я не против.
— Зато я против, — буркнул Тайлер.
— Честно говоря, я тоже, — признался продавец. — Нет, мои штаны останутся на мне. Я покажу вам кое-что другое.
Заперев магазин — прочие покупатели уже разошлись — и повесив на дверь табличку «Технический перерыв на ловлю сквозняков», он поманил их за занавес, который отделял заднюю часть магазина от торгового зала.
Крепко сжимая руку Тайлера, Ленни последовала за продавцом и, нырнув за тяжелый полуночно-синий бархат, поначалу подумала, что ослепла. Однако мало-помалу глаза стали привыкать к царящему в комнате скудному освещению, и она с любопытном уставилась на полки, заставленные пойманными ветрами. Ничем другим это попросту быть не могло.
Продавец направился к дальнему стеллажу и поманил их пальцем.
— Что это? — спросила Ленни, зачарованно глядя на выстроившиеся на полке в ряд колбы, фиалы и вычурные стеклянные сосуды.
— Бури, — улыбнулся продавец.
Ленни вытянула руку и осторожно коснулась ближайшей колбы: внутри нее закручивалась спиралью лилово-синяя взвесь, по которой изредка пробегали крошечные разряды молний.
— Красиво, — зажмурившись, призналась Ленни.
— И дорого, — проскрипел Тайлер, который все это время вместо заключенных в стекло бурь изучал ценники под колбами. — Лежалый товар, говоришь?
Ленни тоже перевела взгляд на ценник. Оперировать такими большими числами она еще не умела.
— Вы что, серьезно? — Она с возмущением уставилась на продавца. — Вы и вправду дерете такие деньги?
— Дерем, — нимало не смутился тот. — Это — эксклюзивный товар. Используется в основном в военных целях. Или в совсем уж противозаконных. Ввиду чего не могу не спросить: а вам-то буря зачем?
— Ну уж не для того, что вы там себе понапридумывали, — буркнула Ленни. Зажатая в ладошке медная монетка казалась до смешного маленькой и невесомой. — Не знаю, как кому, а нам она нужна для доброго дела.
— Для какого? — шепнули над ухом.
Ленни вздрогнула и взмахнула рукой. Монетка вылетела из пальцев и, описав дугу, угодила в кувшин с похожим на клок нечесаной шерсти лениво дрейфующим бризом.
— Ну нельзя же так к людям подкрадываться! — Ленни с возмущением повернулась — и уткнулась кому-то в подмышку. Попятившись, она запрокинула голову и уставилась вверх — в полумраке белело лицо.
— Майкл! — с досадой воскликнул продавец — очевидно, любителя подкрадываться он знал неплохо. Тот шагнул на свет — и тут же превратился в высокого интересного мужчину с собранными в длинный черный хвост волосами и болтающейся в ухе серьгой. — Однажды твои штучки и вправду доведут нас…
— …до цугундера? — спросил поименованный Майкл. Голос у него был глухой, но приятный.
— До выплаты компенсации!
— Это было бы печально, — произнес Майкл с безразличием и, обратив на Ленни взгляд похожих на уголья глаз, спросил:
— Так для какого доброго дела вам понадобилась буря?
Спроси об этом улыбчивый продавец — Ленни бы вздернула нос и облила его презрительным молчанием. Для какого, для какого… Не ваше дело, и все тут!
Но этому Майклу почему-то хотелось ответить.
— Мы просто хотим, чтобы для Старого Эрона снова спели ундины, — пояснила Ленни, шмыгнув носом. — Он бывший моряк, и у него нет ноги. Он часто рассказывает нам про всякую всячину. Почти всегда ругается, но когда говорил про ундин, плакал. В море его больше не возьмут — без ноги-то. А в книжке написано, что ундины появляются в бурю. У нас бурь почти никогда не бывает. Вот мы и решили ее купить. Все.
— Все, — кивнул Тайлер, выходя вперед и задвигая Ленни себе за спину.
— И вправду доброе дело, — кивнул, поразмыслив, странный Майкл. — Надо бы помочь.
— Что?! — ахнул продавец. — Ты не можешь!
— Конечно, могу, Ллеу, — покровительственно улыбнулся Майкл. — Ведь это я их ловил. И мы дадим вам, — он оценивающе посмотрел на выстроившиеся в ряд колбы и емкости и, взяв одну из них с полки, протянул Тайлеру с Ленни, — Эйреллу.
Это был стакан, обычный пустой стакан, накрепко закрытый крышкой.
— А там внутри точно есть буря? — спросила Ленни с подозрением.
— Точнее не бывает.
— А почему она в стакане?
— Потому что это очень символично, — улыбнулся Майкл. Улыбка у него была... Ленни тот час же решила, что если выбирать между ним и продавцом, то замуж она пойдет не за продавца.
— А это точно сработает? — уточнила она, принимая стакан и прижимая его к груди.
— Да, — просто сказал Майкл. — Ундины будут петь громко.
Раздобыв вожделенную бурю, Ленни с Тайлером кинулись обратно на площадь, искренне радуясь, что время возвращения было расплывчато обозначено как «после обеда». Госпожа Тринникет, правда, все равно немного поворчала, что еще чуть-чуть — и она обязательно отправилась бы домой и оставила их здесь, но потом все-таки смягчилась и угостила еще теплыми калачами с тмином. Ленни с Тайлером наперебой рассказывали о кукольном представлении, городском парке и пряниках — и ни словом не обмолвились о буре. В награду за хорошее поведение им разрешили рассмотреть и даже потрогать новоприобретенную кружевную юбку. Ленни наивно выразила свой восторг, сказав, что такой нету даже у дочки старосты Крочетта, и ее похлопали по щеке и пообещали взять в Гамельн еще раз.
Переговариваться по дороге было опасно, поэтому Тайлер просто завернул стакан с бурей в тряпицу и сунул в карман, после чего привлек Ленни к себе, и остаток пути они продремали, кое-как примостившись у мешков с мукой.
Бурю было решено выпустить на следующий день.
Тайлер, закатав штаны, стоял в набегающих на прибрежную гальку волнах и возился с крышкой. Та не поддавалась.
— Думаешь, там точно буря? — Подоткнув повыше подол, Ленни балансировала на краю большого серого валуна, заходящего в воду. Туфли и чулки она заботливо оставила на песке. Ввиду важности миссии мамин запрет на приближение к морю был сегодня нарушен. К тому же с Ленни был Тайлер. — Он же совершенно пустой. Там ничего не клубится, не бурлит и даже не темнеет…
— Мы заплатили за нее целую медную монетку, — пожал плечами Тайлер. — Точнее, уронили ее в кувшин — но это уже детали. Если бури не будет, вернемся и потребуем свои деньги обратно — и на этот раз потратим их с куда большей пользой.
Тайлер наконец-то справился с крышкой и открыл стакан. Ничего не произошло. Он заглянул внутрь: стакан был пуст.
— Может, его надо потрясти? — предложила Ленни.
— Зачем?
На всякий случай они все-таки потрясли стакан, но буря из него так и не вывалилась.
— Шарлатаны, — буркнул Тайлер, зашвырнув стакан далеко в море.
— Значит, требуем деньги назад и покупаем пряники, — вздохнула Ленни.
Они вернулись в деревушку: Тайлер — помогать матери на постоялом дворе, Ленни — бродить по Торговой улице и приставать к Старому Эрону. Сегодня тот был особенно раздражительным, нехотя цедил слова и потирал колено.
— Будет буря, — пояснил он в ответ на недоумевающий взгляд Ленни — и сам удивленно вскинулся.
— Вы уверены? — вежливо спросила Ленни. — У нас никогда не бывает бурь.
А сама подумала: неужели получилось?
После обеда небо начало стремительно темнеть. Буря, шептались старики, идет буря. Женщины торопливо снимали белье, мужчины вытаскивали лодки из воды на берег, кое-кто принялся закрывать ставни.
А потом с моря подул ветер. Он был совсем не похож на привычный легкий бриз — дикий и какой-то пьянящий, безудержный и бешеный, чувствующий свою силу и вседозволенность.
Часы на постоялом дворе показывали четыре пополудни, но Ленни казалось, что уже давно наступил вечер. Небо было чернильно-черным, с набухшими тучами.
— Я, пожалуй, пойду, — сказала Ленни. — До свидания, госпожа Тринникет. Тайлер, пока.
— Будь осторожней, — предостерегла ее та. — Вы ведь живете почти у самого моря.
— Да, мэм.
Подтянув сползающие чулки, Ленни поспешила домой: мама наверняка уже давно ее ждет — когда так темно, не сильно-то и повышиваешь. Разве что при свечах. Но это ведь дорого.
Они поужинали, и Ленни уселась у окна играть в кошачью колыбельку.
Когда по крыше забарабанили первые крупные капли, она испытала разочарование: ундины молчали. Может, их обманули не с бурей? Может, соврала книга?
Дождь быстро расходился, превращаясь в настоящий ливень, где-то вдалеке ревело разбуженное бурей море.
А потом Ленни услышала звуки. Они были похожи — и одновременно не похожи на все, что она слышала раньше. Высокая, пронзительная, заунывная песня без слов, от которой становилось неспокойно на душе.
Услышав их, мама выронила шитье и побледнела.
— Что? — спросила Ленни. — Что такого?
— Ундины, — прошептала мама одними губами. — Они поют — для мужчин.
— Для мужчин? — не поняла Ленни. — Как это — для мужчин?
— Околдовывают их, — выдохнула мама. — Заманивают в море.
— И даже Тайлера? — Ленни помертвела. — И Старого Эрона? Всех?!
Они с мамой переглянулись и кинулись наружу. Дождь лил, словно из ведра, и подол платья Ленни тут же прилип к ногам, а волосы намокли и облепили голову. Мама выглядела не лучше. Сверкнула молния, но рокочущие раскаты грома не могли заглушить заунывного пения ундин.
Мимо них, загребая ногами грязь, прошел старый бондарь, господин Чиллнет. Взгляд у него был остекленевшим. Он шел к морю. Следом за ним брели другие — старики, мужчины, юноши и даже мальчишки.
Мама схватила господина Чилнетта за плечо, но тот оттолкнул ее, и она упала в грязь.
— Что вы делаете?! — Ленни с возмущением кинулась на него и укусила за палец. Бондарь попытался ее стряхнуть, но она только вцепилась в него крепче. — Господин Чилнетт! Господин Чилнетт! Очнитесь!
А затем он вдруг обмяк и упал. Ленни подняла глаза: перед ней стояла мама, юбка сплошь в грязи, в руке зажат камень.
— Мама? — спросила Ленни тонким голосом.
— Я оттащу его в подвал, — мама отерла лицо, и на лбу у нее появилась грязная полоска. — Там почти ничего не слышно.
— А я?
— Ты беги в деревню. Собирай женщин!
И Ленни побежала.
Она оскальзывалась в грязи, падала, обдирала колени и руки, вставала, снова бежала и все кричала:
— Ундины! Ундины поют! Помогите!
А потом наткнулась на группу женщин, вооруженных веревками и камнями. Их вела госпожа Тринникет.
— Где они? — спросила она требовательно, и Ленни сразу поняла, кто это «они».
— Там, — она махнула рукой за спину, — пошли к морю. Там ундины. Быстрее.
Зрелище, которое предстало их глазам, когда они вышли к морскому берегу, было ужасным. Мужчины бросались в море, торопились к ундинам, спешили, отталкивая своих же товарищей, но безжалостные волны вновь и вновь выбрасывали их на берег. Шторм бушевал с устрашающей силой, сбивая безрассудных смельчаков с ног, едва они только входили в воду. Околдованные пением мужчины захлебывались, падали, отплевывались, поднимались и снова шли вперед.
— Быстрее, — скомандовала госпожа Тринникет, окинув происходящее опытным взглядом. — Ну-ка навались!
Бить кого-то камнем по голове оказалось не так страшно, как Ленни сначала боялась. Главное — не перестараться. И она все еще была хорошей девочкой: ведь все это делалось ради спасения — Тайлера, Старого Эрона и всех остальных.
А ветер все бушевал, дождь сек по лицу, веревки вскоре кончились, и в ход пошли порванные на длинные полоски нижние юбки. Пение ундин становилось более диким и торжествующим… Ветер вплетался в их песни — стонал и завывал, и кричал, и свистел…
— Арфа Эола, — поняла Ленни.
А потом ветер вдруг утих. И ундины — тоже.
— Доброе утро, как вы поживаете? — Ленни присела рядом со Старым Эроном и тщательно расправила складки на платьице. Запасенная заранее хлебная корка приятно оттягивала карман.
— Брысь отсюда, — буркнул Старый Эрон. Он снова что-то строгал, на этот раз какую-то диковинную южную рыбу. На голове у него красовалась шишка, которую во время спасения поставила госпожа Тринникет. — Я не собираюсь ничего тебе рассказывать.
— Как — снова? — огорчилась Ленни.
— А ты как думала?!
— Может, хотя бы про диковинных южных зверей с сумками и антиподов, у которых все не как у людей?
— Нет.
— Тогда, может, про ныряльщиков за жемчугом, которым совсем не нужно дышать под водой?
— Я же сказал нет.
— А может, расскажете про затерянные в джунглях дворцы и разрушенные города, и длинных ядовитых змей, которые танцуют под дудки?
— Ни словечка не скажу.
— Ну тогда хотя бы про восточных драконов! Говорят, у них такие большие крылья, что тень от них может накрыть дом! И что они похожи на змей. И живут в реках, и в ветре, а чешуя у них такая блестящая, что горит даже ярче начищенных медных монеток!
— Да что ты знаешь о драконах, девчонка! — возмущенно выдохнул Старый Эрон. — Драконы… да они…
На лице его появилось выражение крайнего восхищения — и крайней тоски.
— В общем, не буду я ничего тебе рассказывать! — опомнился Старый Эрон.
Ленни подумала о лежащем на чердаке «Бестиарии» — уж в нем-то наверняка есть что-то про восточных драконов. И если для того, чтобы их увидеть, нужен восточный ветер — не проблема. Как-нибудь они с Тайлером наскребут на еще одну медную монетку…
— Нет, — твердо сказал проходивший мимо Тайлер и поставил перед ней стакан молока.
— Нет, — согласилась Ленни. — Конечно же, нет. Хотя…
Тема: Буря в стакане
Автор: .Рен
Бета: Теххи Халли, Terra Nova
Краткое содержание: Искать ветра в поле — занятие трудное и неблагодарное. Как хорошо, что ветер можно просто купить в магазине.
Комментарии: разрешены
Ленни допила молоко и, перевернув кружку, заглянула внутрь: может, там окажется пара капель — их так забавно ловить языком. Капель не было. Разочарованно вздохнув, Ленни отставила кружку в сторону и сунула в карман оставшуюся от большого ломтя хлебную корку. Съесть ее сейчас, вот так вот, походя, на завтрак, казалось большим расточительством — все ведь знают, корка в хлебе самое вкусное.
Вытерев рот рукой — вдруг над губой молочные усы? — Ленни прилежно помыла кружку и, поставив ее сушиться на подоконник на солнышко, отряхнула руки: ну вот, по хозяйству похлопотала.
— Мам, я уже позавтракала, — сообщила она, заглянув в гостиную. Мама сидела у окна, и выбившиеся пряди волос падали ей на лицо. Иголка порхала в ловких пальцах: мама творила волшебство. Несколько быстрых стежков — и на голубом подоле платья распускались крохотные незабудки. Вышивка — но выглядят как настоящие. — Можно я пойду погуляю?
Мама подняла глаза:
— Ты помнишь правила?
— Не бегать, — принялась прилежно перечислять Ленни, — не рвать чулки, не пачкать платье, не надоедать другим, не канючить, не… — она запнулась: что же там еще? — …не заходить в море, вести себя хорошо, вернуться к обеду.
— Замечательно, — скупо улыбнулась мама. — Ты можешь пойти погулять. — И она снова склонилась над вышивкой.
Вести себя хорошо, размышляла Ленни, бодро вышагивая по обочине, это довольно забавно — как будто она уже взрослая. Сначала нужно неторопливо идти по улице, чинно придерживая подол платьица, и вежливо здороваться со всеми встречными. Чем она и занялась: «Добрый день. Чудесная погода, не так ли? Как вы поживаете?» Некоторые ей отвечали. Потом жилой квартал закончился, улица расширилась, и пошли магазины.
Магазинов было раз-два и обчелся — много ли нужно для приморской деревушки? Ленни рассматривала их нехитро обустроенные витрины столько раз, что уже давным-давно потеряла счет, но каждый раз, оказавшись на Торговой — единственной улице города, которая имела настоящую табличку, — все равно вертела головой по сторонам. Вот безголовый манекен, одетый в «выходное» платье, рядом — стопка модных картинок; вот леденцы, потемневшие от времени, и такие твердые, что их не раскусить, даже если лавочник и угостит; вот хлебные кренделя и булки, и кнедлики, и большие ковриги — эти-то уж точно не залежатся.
Ленни машинально похлопала по карману, в котором ждала своего часа оставленная на потом хлебная корка.
Вот зеленная лавка с привядшей капустой и ящиком с шелушащимся молодым картофелем, вот бакалея — мешки с мукой и большие банки с чечевицей и сухим горохом, вот мастерская сапожника, у окна которой тачает кому-то забродники господин Трувер, а вот...
Вот наконец и деревенская площадь.
Ленни ускорила шаг, но тут же мысленно отругала себя: нельзя, торопиться ни в коем случае нельзя!
Начиналось самое важное.
Сделав вид, будто ей любопытно, что происходит на почте, она направилась к покосившемуся зданию и заглянула в окно. Почтмейстер, не стесняясь, зевал в кулак и отмахивался старой газетой от мух. Висящая на крюке сумка, в которую складывали письма, была пуста.
Кивнув сама себе, Ленни зашагала к постоялому двору. Пухлая добродушная хозяйка, госпожа Тринникет, как раз закончила смахивать пыль с вынесенных на улицу по случаю жары столов и теперь спрашивала у Старого Эрона, не нужно ли ему чего-нибудь. Тот по своему обыкновению сидел за дальним столом и ловко снимал стружку с деревянного бруска. Ленни уже сейчас могла разглядеть в заготовке остов корабля.
— Ничего, — хмуро буркнул Старый Эрон. — Ничего не нужно.
Госпожа Тринникет преувеличенно тяжко вздохнула:
— Ладно.
Взгляд ее говорил, что лучше бы ему все-таки что-нибудь заказать, иначе она выставит его вон, но они оба знали, что этого никогда не случится. Старый Эрон был такой же достопримечательностью постоялого двора, как долетавший из кухни пряный запах рыбной похлебки, добротная коновязь и вертевшийся на крыше флюгер-ундина.
Нет, выставить его никто бы не выставил.
«И это хорошо, — подумала Ленни, — а иначе ищи его по всей деревне».
Вслух она сказала:
— Здравствуйте, госпожа Тринникет. Как поживаете?
— Здравствуй, милая. — Госпожа Тринникет улыбнулась, и в уголках ее глаз собрались лучики морщинок. — Снова к нам?
Старый Эрон буркнул что-то обидное и смачно сплюнул сквозь зубы.
Ленни замялась: это был скользкий момент, и его лучше было побыстрее обойти. Конечно, обмануть она никого не обманет — и уж меньше всего Старого Эрона! — но зато и отмахнуться от нее он не сможет. Потому что она вроде как...
— Да, миссис Тринникет. Я пришла к Тайлеру.
— К Тайлеру, значит, да? — улыбнулась госпожа Тринникет. Что и говорить, обмануть и вправду никого не получилось. — Может, мой сын не такой уж и оболтус, если у него такая миленькая подружка.
Ленни покраснела и что-то промямлила: на самом деле Тайлер был совершенным оболтусом, и слово «подружка» звучало странно — почти как «невеста» или «женушка», — но ведь не станешь жаловаться! К тому же они и вправду дружат — так что не придерешься.
— Если Тайлер тебе надоест, — подмигнула госпожа Тринникет, — у меня есть еще один сын.
— Нет, спасибо, — вежливо поблагодарила Ленни. В конце концов, она ведь обещала маме вести себя хорошо. — Так Тайлер...
— Все еще возится с уборкой. Но ты можешь подождать его здесь, — лукаво произнесла госпожа Тринникет.
Рука Старого Эрона дернулась, он витиевато ругнулся и с возмущением посмотрел на госпожу Тринникет. Ленни тоже посмотрела на нее — с обожанием.
— Спасибо.
— Хочешь чего-нибудь прохладительного, милая? — спросила та.
— Нет, спасибо, — отказалась Ленни, извлекая из кармана корку, — у меня есть хлеб.
— Очень предусмотрительно, — одобрила госпожа Тринникет. — Я скажу Тайлеру, что ты пришла, — пообещала она, скрываясь в полумраке зала.
Ленни уселась на лавку. Самое важное закончилось, начиналось самое трудное. Она аккуратно расправила подол платьица, подтянула чулки и украдкой посмотрела на Старого Эрона. Словно почувствовав ее взгляд, тот отложил нож и хмуро велел:
— Брысь отсюда.
— Госпожа Тринникет разрешила мне здесь посидеть, — с достоинством произнесла Ленни.
— Сядь за другим столом.
— Я хочу за этим.
Старый Эрон с раздражением сплюнул. Ленни принялась болтать ногами.
— Я не собираюсь ничего тебе рассказывать, — буркнул Старый Эрон.
— Совсем-совсем? — Ленни простодушно распахнула глаза.
— Совсем-совсем.
— И про далекие восточные земли и царство Хин?
— Да. То есть, нет.
— И про ужасных морских чудовищ и кракенов?
— И про них.
— И про то, как вы ловко сражались с пиратами и даже получили в благодарность от Ост-Индской компании именной кортик?
— Тем более.
— И про эсго… эзко… экзо… диковинные острова и людей, одетых в перья и ожерелья из орехов и цветов?
— Ни единого слова.
— Тогда, может быть, про ундин? Говорят, они такие красивые, что даже дочь старосты Крочетта, одетая в свое самое лучшее платье, не может с ними сравниться.
— Ха! Вот уж можешь не сомневаться. Где этой фифе тягаться с ундинами! Ты бы их видела! — Старый Эрон возбужденно взмахнул рукой. — Ты бы их слышала! Они просто… — Он осекся и с возмущением уставился на Ленни. — Я же сказал, что не буду ничего рассказывать!
— Почему? — спросила Ленни, хотя и так отлично знала причину: подобный разговор они вели уже не впервые.
— Почему?! — задохнулся Старый Эрон, в сердцах швырнув незаконченную поделку на стол. — Разве ты купишь мне пиво, чтобы промочить усталое горло? Угостишь похлебкой или кашей? Заплатишь за табак? Хоть как-то возместишь потраченное на тебя время?!
— Нет, — призналась Ленни. — Но я очень хочу послушать про ундин.
Лицо Старого Эрона побагровело, и он разразился руганью. Ленни слушала его с интересом. Вообще-то ей следовало бы заткнуть уши, но вдруг когда-нибудь ей нужно будет вести себя не хорошо, а очень даже наоборот?
Старый Эрон как раз набрал побольше воздуха, чтобы выдать новую порцию брани, когда на стол со стуком опустилась кружка. Ленни подняла глаза и радостно улыбнулась: перед ней, подбоченясь, стоял Тайлер.
— Вот, — строго сказал он Старому Эрону, — прохладительное.
— Сидр? — спросил тот с надеждой.
— Вода, — закатил глаза Тайлер. — А теперь расскажите нам про ундин.
Старый Эрон вздохнул, разом растеряв весь боевой запал, отложил нож и облапил широкими мозолистыми ладонями пузатые бока кружки.
— Ундины, — произнес он, откашлявшись. — Ундины, они… — Взгляд его устремился вдаль и затуманился, словно он смотрел на обшарпанное здание почты — а видел нечто совсем иное: бескрайний горизонт, зеленые с бирюзовым волны, стайки летучих рыб. — Они прекрасней, чем вы можете себе вообразить. Опасные, да, невероятно опасные, но такие… — Его голос стал глухим. Ленни не могла с уверенностью сказать, помнит ли он еще о них с Тайлером, или же говорит сам с собой. — А их голоса… их голоса… — Старый Эрон судорожно вздохнул, и по его щекам, теряясь в седой щетине, потекли слезы.
Ленни растерянно открыла рот.
Старый Эрон опрокинул в себя содержимое кружки, закашлялся, несколько раз стукнул себя в грудь, после чего шумно выдохнул и вытер грязным рукавом глаза.
— Вот и весь рассказ.
— То есть как это? — возмутился Тайлер.
— Не думали же вы, — буркнул Старый Эрон, — что за кружку воды я буду развлекать вас до глубокой ночи? А теперь брысь отсюда. Тебя, наверное, мать уже обыскалась — поди в самый разгар работы сбежал. И ты, девчонка, тоже брысь.
Со вздохом перекинув висящее на руке полотенце через плечо, Тайлер помог Ленни слезть со скамьи и молча потянул за собой внутрь постоялого двора. И лишь дождавшись, когда за ними захлопнется тяжелая дверь, выпустил ее руку и ошеломленно спросил:
— Что это было?
— …И он действительно плакал. Ты же сам видел. — Ленни прилежно вытирала влажные тарелки и кружки, которые, выловив из воды с густой мыльной пеной, передавал ей Тайлер.
— Видел, — кивнул Тайлер. — Взрослый же мужик. Стыдоба.
— Ты ничего не понимаешь, — покачала головой Ленни. Тайлер был старше ее на целых три года, но иногда совершенно — ну просто возмутительным образом — ничего не понимал. Самой Ленни все было до смешного ясно. Когда-то, когда папа еще появлялся дома, он подарил ей стеклянный кулон в виде слезы. Тот был очень красивый и переливался на солнце, порождая радужные всполохи. Она тогда не выпускала его из рук и уже на второй день разбила. Когда папа после долгого отсутствия в следующий раз вернулся домой и спросил, что она сделала с его подарком, Ленни горько расплакалась: ей было жаль кулона — и особенно жаль, что больше она с ним уже не поиграет.
— А ты? — огрызнулся Тайлер, который ненавидел, когда она выделывала с ним «эти странные женские штучки». — Ты — понимаешь?
— Конечно, — кивнула Ленни. — Старый Эрон просто хочет увидеть их еще хотя бы раз. Увидеть — и услышать.
— Ну, это вряд ли, — покачал головой Тайлер. — В море его больше не возьмут — старый уже, да и ноги одной нет. Кому он там нужен?
— Не возьмут, — согласилась Ленни. Боль от потери папиного подарка снова остро кольнула сердце. — И именно поэтому мы должны ему помочь.
— Как, например?
— Заставить ундин спеть, разумеется.
Тайлер выронил миску, та снова скользнула в мыльную воду — слава Богу, не разбилась!
— Заставить?! Что значит — заставить? Где ты вообще собираешься взять этих самых ундин?
Ленни пожала плечами.
— Не знаю. Где-нибудь.
— Нельзя просто взять и где-нибудь найти ундин!
— А вот и можно.
— А вот и нет.
— А вот и да!
— Ну хорошо, пускай можно. Но зачем нам вообще во все это влезать?
— Это — правильно, — провозгласила с абсолютной уверенностью Ленни.
Переубедить ее так и не удалось.
— Смотри сюда, — произнес Тайлер несколько дней спустя. Все это время Старый Эрон, завидев их, схлопывался, словно устрица, и Ленни, привыкшей слушать его истории, пришлось искать себе новое развлечение. Сейчас они с Тайлером сидели на чердаке, подтащив к крохотному окошку сундук, в котором лежали вещи старшего сына госпожи Тринникет, Лайема. Лайем в семье считался овцой паршивой, но настолько обаятельной, что ни у кого не поднималась рука отсечь эту бесполезную, в общем-то, ветвь семейного древа. Вместо того, чтобы обучаться семейному делу и помогать матери с постоялым двором, он, едва ему исполнилось семнадцать, сбежал в столицу — учиться в университете. Вернулся домой через два года, с узелком тряпья и одной-единственной книгой, и, заявив, что академическая стезя — это все-таки не его, отправился странствовать по свету, прибившись к компании случайно забредших в деревню бродячих артистов.
Сейчас Ленни с Тайлером листали ту единственную книгу, которая осталась на память о неудавшемся студенчестве Лайема. Книга называлась мудреным словом «Бестиарий», и именно в ней Тайлер предложил поискать упоминание об ундинах.
Идея оказалась удачной — ундины здесь не просто упоминались, им было отведено целых несколько страниц.
— Ундины, — читал, водя пальцем по строкам Тайлер. С грамотой у него обстояло лучше, чем у Ленни. — Морские девы, прекрасные девушки с рыбьими хвостами, которые выходят из воды и…
Ленни слушала его вполуха, рассматривая гравюру с изображением сидящей на валуне ундины. Старый Эрон не соврал: на дочь старосты Крочетта — что в праздничном платье, что без него — ундина не походила. Художник наделил ее густыми золотистыми волосами, в которых кое-где проглядывала зелень, хищным взглядом и острыми зубами, превращавшими очаровательную улыбку в нечто поистине жуткое. Ундина сидела на валуне, и ее нежные руки перебирали струны какого-то инструмента…
— Эолова арфа, — пояснил Тайлер, прочитав пояснение под картинкой.
Вокруг ундины плясал и бесновался ветер, море закручивалось в буруны.
— И вот по этому так соскучился Старый Эрон? — подумала Ленни вслух.
— Чаще всего ундины появляются во время бури, являясь то ли ее предвестницами, то ли причиной. — Тайлер оторвался от книги и снисходительно щелкнул Ленни по носу. — Вот видишь, глупая. Во время бури.
— Но у нас практически никогда не бывает бурь, — заметила Ленни.
— Вот именно. Так что никакой помощи не выйдет. — Тайлер не скрывал своего облегчения и — самую малость — разочарования. Наверняка ему тоже хотелось увидеть ундину. На картинке та была изображена без одежды. Ленни презрительно фыркнула: мальчишки! — Так что оставь свои глупые мысли.
Разумеется, Ленни их не оставила.
— Магазин! — Ленни ворвалась в кухню, где Тайлер домывал последние тарелки, и помахала у него перед носом газетным обрывком. Тайлер недоуменно посмотрел на нее.
— Магазин что? Ты хочешь пойти по магазинам?
— Да нет же! Буря! Мы купим ее в магазине!
На этот раз тарелка выскользнула из рук на пол и разлетелась на мелкие осколки.
— Тайлер! — крикнула где-то в глубине дома госпожа Тринникет. — Ты что, что-нибудь разбил?!
— Нет, мам! — откликнулся Тайлер, поспешно заталкивая осколки в щель под комодом, и, обернувшись к Ленни, прошипел: — Ты с ума сошла!
— А вот и нет, — обиделась та. — Смотри!
Она ткнула в Тайлера газетным обрывком, на котором с трудом можно было прочитать рекламное объявление:
«Только у нас — ветер на любой вкус! Для любого дела! Умеренные цены и гибкие скидки! Приходите к нам — и попутного вам ветра!»
— Это же Гамельнское издание, — произнес Тайлер, повертев бумажный клочок. — Этот магазин находится в Гамельне. Как ты планируешь туда добраться?
— Если честно, — призналась Ленни, — то с планированием у меня плохо. Можно сказать, вообще никак. Я думала, планировать будешь ты.
Тайлер некоторое время смотрел на нее, после чего покачал головой и сунул объявление в карман.
— А деньги? — спросил он, но как-то неубедительно, как человек, попавший в водоворот и продолжающий барахтаться, но так, для острастки. — У нас совсем нет денег.
— Не то чтобы совсем. — Ленни показала ему медную монетку, подаренную мамой на прошлый день рожденья и так и не потраченную.
— Ты что, и вправду думаешь, что этого хватит? — недоверчиво спросил Тайлер.
— Ну, там же написано, что цены умеренные.
— Ну не настолько же! — буркнул он.
— И гибкая система скидок.
— Ленни-и, — протянул Тайлер со вздохом.
— Но вообще я надеюсь, что нам отдадут бурю задаром. Нет, ты сам подумай. Кому вообще нужна буря? Это же лежалый товар.
Для того, чтобы они с Ленни добрались до Гамельна, Тайлеру пришлось изрядно попотеть. Сначала он долго уламывал мать отправиться пополнять запасы в Гамельн, а не в куда более близкий и доступный Леверкузен, как она всегда делала до этого. Вооружившись старыми газетами, Тайлер упирал на товарное разнообразие, конкуренцию и более низкие цены. Здравый смысл госпожи Тринникет отчаянно сопротивлялся, но оборона ее все-таки пала, когда сын коварно намекнул, что на сэкономленные деньги она сможет купить в магазине готового платья кружевную юбку, которую просто надел — и иди, не то что все эти бесконечные примерки у госпожи Салливан.
Добившись первого успеха, Тайлер принялся уговаривать мать захватить в Гамельн не только Сандерса, работника, который будет грузить на телегу тяжелые мешки с провизией (и громко восхищаться новокупленной кружевной юбкой), но и их с Ленни.
Сына госпожа Тринникет обожала, к Ленни — весьма благоволила, а порывы юности понимала как никто другой, — поэтому просьбу сына удовлетворила сразу же.
Остатки дара убеждения ушли на то, чтобы уговорить мать Ленни, госпожу Томлинс, отпустить с ними дочь.
В воскресенье Тайлер с Ленни сидели у заднего края телеги, среди пустых бочонков и мешков. На Ленни были новые чулки и новое же платьице, в карман которого она запасливо сунула корку хлеба. Выезжали затемно: на то, чтобы добраться до Гамельна и вернуться обратно, должен был уйти целый день.
Зябко дрожа на промозглом утреннем ветру, Ленни прижалась к Тайлеру и, закутавшись в попону, которую им бросил сердобольный Сандерс, практически тут же задремала. Старая телега скрипела и раскачивалась на ухабах, и Ленни снилось, что она плывет на корабле, и чувствует на лице свежий морской ветер и соленые брызги, и видит зеленые с бирюзовым отливом воды океана, и поднимающуюся из глубины черную тень затаившегося кракена, которого наверняка в бурю выманивают смешливые ундины, и даже самих ундин…
Ленни проснулась вскоре после того, как они проехали Леверкузен. Поправила растрепавшиеся кудри, толкнула в бок дремлющего Тайлера, вежливо попросила у госпожи Тринникет воды — запить запасенную хлебную корку, которой она щедро поделилась с другом.
Оставшуюся часть пути они провели, прислушиваясь к размеренной беседе взрослых и прикидывая, на что может быть похож Гамельн. Ленни горячо убеждала, что улицы там все до единой вымощены настоящей брусчаткой — вот где шик! — и нет ни одной лужи, кругом резьба, стекло и позолота. Тайлер поддакивал и добавлял, что там на каждом углу — фонтаны, в которых вместо воды плещет сидр. Госпожа Тринникет только посмеивалась.
А потом наконец они увидели Гамельн.
Он оказался таким и не таким, как они его представляли. Здесь и вправду повсюду лежала брусчатка, и не было ни одной лужи, стояли дома, возможно, не такие уж большие, но чистые и светлые, со стеклянными окнами, а у некоторых — вот где настоящий шик! — над дверью красовались розетки из разноцветного стекла. Было много деревьев и скамеек, оравы бегающей ребятни, и каждый — каждый из них! — носил настоящие хорошие башмаки. Возвышались кованые ограды и аккуратно подстриженные зеленые изгороди, фонтан был, правда, всего один — на главной площади, — и сидр из него не тек, но это была ерунда. Извергавшую воду статую высекли в виде ундины, однако — к вящему разочарованию Тайлера — ее пышную грудь целомудренно прикрывали распущенные волосы.
— Ну, ребятишки, — весело сказала госпожа Тринникет, — можете немного погулять. Встречаемся после обеда у фонтана на главной площади. Ведите себя хорошо и постарайтесь не впутываться в неприятности.
Взгляд ее недвусмысленно намекал, что если они в них все-таки впутаются, это будет последний раз, когда они попадут в Гамельн — с ней или без нее.
— Да, мама.
— Да, госпожа Тринникет.
— Вот и молодцы, — улыбнулась та, и, обратившись к случайному прохожему, принялась расспрашивать, как им проехать в торговые ряды.
— Куда теперь? — спросил Тайлер, провожая взглядом грохочущую по брусчатке телегу с восседающей на ней матерью.
— В магазин ветра! — воскликнула Ленни.
Но сначала они погуляли по улицам торгового квартала и купили пряников на медяк — как можно побывать в городе и не попробовать пряников? Посмотрели на кукольное представление — такая забавная пьеса, и куклы совсем как живые! Поглазели на витрины, и на уличного фокусника, и на шпагоглотателя, и со сдачи с пряников купили одно карамельное яблоко на двоих. Набрели на парк и побродили среди клумб и фигурного кустарника, пытаясь угадать, в виде кого тот пострижен.
Потерялись, нашлись — и только после всего этого наконец вышли к магазину, где продавался ветер.
Магазин выглядел, как и все прочие торговые заведения в Гамельне. Много стекла, полированное дерево, звенящие над дверью колокольчики. Внутри было достаточно людно, товар разглядывали покупатели всех мастей — от дородных матрон до вертлявых парней.
Ветры стояли на полках, свисали с крючков, были свернуты в штуки — все совершенно разные: трещотки, флюгера, клочки шерсти, обрывки ткани, нитяные катушки и воздушные пузыри…
Высокий и улыбчивый продавец поспевал везде: там спрашивал, здесь советовал, тому заворачивал, этому пробивал покупку. Ленни смотрела на него с восторгом. Половина знакомых ей девушек с удовольствием прошлась бы с ним под руку по главной улице — он был очень симпатичным. Даже если они не купят бурю для Старого Эрона, подумала Ленни, поездку в Гамельн уже можно считать оправданной. Хотя, если быть честной, она оправдалась уже тогда, когда они с Тайлером съели карамельное яблоко…
— А вам я чем могу помочь, юная госпожа? — Продавец повернулся к ним. — И юный господин, — добавил он, глядя, как каменеет лицо Тайлера.
— Здравствуйте, — Ленни сделала книксен. Хорошие манеры никогда не подводили ее в деревне — и вряд ли будут лишними в городе. — Мы по объявлению.
— В газете, — добавил зачем-то Тайлер.
— Да, что-то такое мы давали, — не стал спорить продавец. — Так чем я могу вам помочь?
— Там было написано, что у вас ветер на любой вкус, — напомнила Ленни.
— Совершенно верно, — гордо улыбнулся продавец. Он вообще улыбался слишком много, но это его, как ни странно, не портило. — У нас есть ветер, чтобы сушить белье, чтобы студить слишком горячую еду, чтобы развевать волосы юных дам, придавая им романтический облик, для углей в горне — но это скорее кузнецам, ветер, чтобы раздувать паруса, и даже, — он лукаво подмигнул Тайлеру, — ветер, чтобы задирать юбки.
Тайлер побагровел.
— Что именно вас интересует? — весело спросил продавец.
Ленни открыла было рот, но Тайлер дернул ее за руку:
— А еще, — сказал он каким-то скрипучим голосом, — в газете было написано, что у вас гибкие скидки и доступные цены.
Продавец разом поскучнел.
— Нельзя же верить всему, что пишут в газетах, — покачал он головой. — В конце концов, любая реклама — это наполовину сон, мечта, зыбь. Впрочем, принимая во внимание ваш возраст… вам, наверное, нужен ветер для вертушек, я угадал? Такой стоит действительно недорого. Вполне доступно. Я бы даже сказал…
— Нет, — сказала Ленни, которой уже надоело молчать. — Нам не нужен ветер для вертушек. Нам нужна буря.
Некоторое время они с продавцом смотрели друг на друга. Наконец тот расхохотался:
— Буря?
— Буря, — кивнула Ленни. — Что-нибудь посильнее.
— Вы ведь шутите, — предположил продавец, всматриваясь ей в лицо.
— Нет, — вмешался в разговор Тайлер. — Не шутим.
— Но зачем вам буря?
— Для Доброго Дела, — важно заметила Ленни.
— Да уж представляю, сколько добра можно совершить с помощью сильной бури, — сухо произнес продавец.
— Так вы их продаете? — спросила Ленни. — В газете было сказано: ветры на любой вкус.
— И у вас есть на нее деньги? — не поверил продавец.
— А как же, — Ленни гордо продемонстрировала свою медную монетку. До сих пор они проедали только деньги Тайлера.
— Вы смеетесь? — спросил продавец, разглядев деньги.
— В газете было сказано: доступные цены, — защищаясь, ответил Тайлер.
— Ну не настолько же.
— Слушайте, — сказала Ленни, которая часто бродила по Торговой улице родной деревушки и достаточно хорошо представляла себе, на что похож торг. — Мы оказываем вам услугу. Буря — кто вообще станет ее покупать?
— Но вы же покупаете, — заметил продавец.
— У нас Очень Важное Обстоятельство, — выкрутилась Ленни. — Иначе мы бы никогда. Ха! Буря. Какой от нее толк? Это лежалый товар. И медной монетки за нее более чем достаточно. Мы оказываем вам услугу.
— Не стоит, — хмыкнул продавец.
Ленни шмыгнула носом: кажется, переговоры зашли в тупик. Настало время пустить в ход тяжелую артиллерию. Она поддернула подол платьица, обнажив фельдеперсовый чулок и скромную голубую подвязку.
Тайлер снова побагровел.
Продавец закрыл лицо рукой.
— И почему вот это — моя жизнь? — простонал он.
— Так вы продадите нам бурю? — требовательно спросила Ленни.
— Барышня, опустите юбку, — попросил продавец страдальчески.
— И вы пустите в ход гибкую систему скидок? — с подозрением уточнила Ленни.
— И мы продолжим переговоры.
Ленни опустила подол платьица и тщательно разгладила складки. Тайлер с сожалением вздохнул.
– Итак, буря, — деловито напомнила Ленни.
– Буря, — кивнул продавец, убирая руку от лица. — Раз уж вы показали мне кое-что... интересное, — судя по выражению лица, он собирался употребить другое слово, но в последнюю минуту передумал, — я тоже покажу вам кое-что... интересное.
— Если вы снимете передо мной штаны, то вам придется на мне жениться, — предупредила Ленни и, подумав, добавила: — В принципе, я не против.
— Зато я против, — буркнул Тайлер.
— Честно говоря, я тоже, — признался продавец. — Нет, мои штаны останутся на мне. Я покажу вам кое-что другое.
Заперев магазин — прочие покупатели уже разошлись — и повесив на дверь табличку «Технический перерыв на ловлю сквозняков», он поманил их за занавес, который отделял заднюю часть магазина от торгового зала.
Крепко сжимая руку Тайлера, Ленни последовала за продавцом и, нырнув за тяжелый полуночно-синий бархат, поначалу подумала, что ослепла. Однако мало-помалу глаза стали привыкать к царящему в комнате скудному освещению, и она с любопытном уставилась на полки, заставленные пойманными ветрами. Ничем другим это попросту быть не могло.
Продавец направился к дальнему стеллажу и поманил их пальцем.
— Что это? — спросила Ленни, зачарованно глядя на выстроившиеся на полке в ряд колбы, фиалы и вычурные стеклянные сосуды.
— Бури, — улыбнулся продавец.
Ленни вытянула руку и осторожно коснулась ближайшей колбы: внутри нее закручивалась спиралью лилово-синяя взвесь, по которой изредка пробегали крошечные разряды молний.
— Красиво, — зажмурившись, призналась Ленни.
— И дорого, — проскрипел Тайлер, который все это время вместо заключенных в стекло бурь изучал ценники под колбами. — Лежалый товар, говоришь?
Ленни тоже перевела взгляд на ценник. Оперировать такими большими числами она еще не умела.
— Вы что, серьезно? — Она с возмущением уставилась на продавца. — Вы и вправду дерете такие деньги?
— Дерем, — нимало не смутился тот. — Это — эксклюзивный товар. Используется в основном в военных целях. Или в совсем уж противозаконных. Ввиду чего не могу не спросить: а вам-то буря зачем?
— Ну уж не для того, что вы там себе понапридумывали, — буркнула Ленни. Зажатая в ладошке медная монетка казалась до смешного маленькой и невесомой. — Не знаю, как кому, а нам она нужна для доброго дела.
— Для какого? — шепнули над ухом.
Ленни вздрогнула и взмахнула рукой. Монетка вылетела из пальцев и, описав дугу, угодила в кувшин с похожим на клок нечесаной шерсти лениво дрейфующим бризом.
— Ну нельзя же так к людям подкрадываться! — Ленни с возмущением повернулась — и уткнулась кому-то в подмышку. Попятившись, она запрокинула голову и уставилась вверх — в полумраке белело лицо.
— Майкл! — с досадой воскликнул продавец — очевидно, любителя подкрадываться он знал неплохо. Тот шагнул на свет — и тут же превратился в высокого интересного мужчину с собранными в длинный черный хвост волосами и болтающейся в ухе серьгой. — Однажды твои штучки и вправду доведут нас…
— …до цугундера? — спросил поименованный Майкл. Голос у него был глухой, но приятный.
— До выплаты компенсации!
— Это было бы печально, — произнес Майкл с безразличием и, обратив на Ленни взгляд похожих на уголья глаз, спросил:
— Так для какого доброго дела вам понадобилась буря?
Спроси об этом улыбчивый продавец — Ленни бы вздернула нос и облила его презрительным молчанием. Для какого, для какого… Не ваше дело, и все тут!
Но этому Майклу почему-то хотелось ответить.
— Мы просто хотим, чтобы для Старого Эрона снова спели ундины, — пояснила Ленни, шмыгнув носом. — Он бывший моряк, и у него нет ноги. Он часто рассказывает нам про всякую всячину. Почти всегда ругается, но когда говорил про ундин, плакал. В море его больше не возьмут — без ноги-то. А в книжке написано, что ундины появляются в бурю. У нас бурь почти никогда не бывает. Вот мы и решили ее купить. Все.
— Все, — кивнул Тайлер, выходя вперед и задвигая Ленни себе за спину.
— И вправду доброе дело, — кивнул, поразмыслив, странный Майкл. — Надо бы помочь.
— Что?! — ахнул продавец. — Ты не можешь!
— Конечно, могу, Ллеу, — покровительственно улыбнулся Майкл. — Ведь это я их ловил. И мы дадим вам, — он оценивающе посмотрел на выстроившиеся в ряд колбы и емкости и, взяв одну из них с полки, протянул Тайлеру с Ленни, — Эйреллу.
Это был стакан, обычный пустой стакан, накрепко закрытый крышкой.
— А там внутри точно есть буря? — спросила Ленни с подозрением.
— Точнее не бывает.
— А почему она в стакане?
— Потому что это очень символично, — улыбнулся Майкл. Улыбка у него была... Ленни тот час же решила, что если выбирать между ним и продавцом, то замуж она пойдет не за продавца.
— А это точно сработает? — уточнила она, принимая стакан и прижимая его к груди.
— Да, — просто сказал Майкл. — Ундины будут петь громко.
Раздобыв вожделенную бурю, Ленни с Тайлером кинулись обратно на площадь, искренне радуясь, что время возвращения было расплывчато обозначено как «после обеда». Госпожа Тринникет, правда, все равно немного поворчала, что еще чуть-чуть — и она обязательно отправилась бы домой и оставила их здесь, но потом все-таки смягчилась и угостила еще теплыми калачами с тмином. Ленни с Тайлером наперебой рассказывали о кукольном представлении, городском парке и пряниках — и ни словом не обмолвились о буре. В награду за хорошее поведение им разрешили рассмотреть и даже потрогать новоприобретенную кружевную юбку. Ленни наивно выразила свой восторг, сказав, что такой нету даже у дочки старосты Крочетта, и ее похлопали по щеке и пообещали взять в Гамельн еще раз.
Переговариваться по дороге было опасно, поэтому Тайлер просто завернул стакан с бурей в тряпицу и сунул в карман, после чего привлек Ленни к себе, и остаток пути они продремали, кое-как примостившись у мешков с мукой.
Бурю было решено выпустить на следующий день.
Тайлер, закатав штаны, стоял в набегающих на прибрежную гальку волнах и возился с крышкой. Та не поддавалась.
— Думаешь, там точно буря? — Подоткнув повыше подол, Ленни балансировала на краю большого серого валуна, заходящего в воду. Туфли и чулки она заботливо оставила на песке. Ввиду важности миссии мамин запрет на приближение к морю был сегодня нарушен. К тому же с Ленни был Тайлер. — Он же совершенно пустой. Там ничего не клубится, не бурлит и даже не темнеет…
— Мы заплатили за нее целую медную монетку, — пожал плечами Тайлер. — Точнее, уронили ее в кувшин — но это уже детали. Если бури не будет, вернемся и потребуем свои деньги обратно — и на этот раз потратим их с куда большей пользой.
Тайлер наконец-то справился с крышкой и открыл стакан. Ничего не произошло. Он заглянул внутрь: стакан был пуст.
— Может, его надо потрясти? — предложила Ленни.
— Зачем?
На всякий случай они все-таки потрясли стакан, но буря из него так и не вывалилась.
— Шарлатаны, — буркнул Тайлер, зашвырнув стакан далеко в море.
— Значит, требуем деньги назад и покупаем пряники, — вздохнула Ленни.
Они вернулись в деревушку: Тайлер — помогать матери на постоялом дворе, Ленни — бродить по Торговой улице и приставать к Старому Эрону. Сегодня тот был особенно раздражительным, нехотя цедил слова и потирал колено.
— Будет буря, — пояснил он в ответ на недоумевающий взгляд Ленни — и сам удивленно вскинулся.
— Вы уверены? — вежливо спросила Ленни. — У нас никогда не бывает бурь.
А сама подумала: неужели получилось?
После обеда небо начало стремительно темнеть. Буря, шептались старики, идет буря. Женщины торопливо снимали белье, мужчины вытаскивали лодки из воды на берег, кое-кто принялся закрывать ставни.
А потом с моря подул ветер. Он был совсем не похож на привычный легкий бриз — дикий и какой-то пьянящий, безудержный и бешеный, чувствующий свою силу и вседозволенность.
Часы на постоялом дворе показывали четыре пополудни, но Ленни казалось, что уже давно наступил вечер. Небо было чернильно-черным, с набухшими тучами.
— Я, пожалуй, пойду, — сказала Ленни. — До свидания, госпожа Тринникет. Тайлер, пока.
— Будь осторожней, — предостерегла ее та. — Вы ведь живете почти у самого моря.
— Да, мэм.
Подтянув сползающие чулки, Ленни поспешила домой: мама наверняка уже давно ее ждет — когда так темно, не сильно-то и повышиваешь. Разве что при свечах. Но это ведь дорого.
Они поужинали, и Ленни уселась у окна играть в кошачью колыбельку.
Когда по крыше забарабанили первые крупные капли, она испытала разочарование: ундины молчали. Может, их обманули не с бурей? Может, соврала книга?
Дождь быстро расходился, превращаясь в настоящий ливень, где-то вдалеке ревело разбуженное бурей море.
А потом Ленни услышала звуки. Они были похожи — и одновременно не похожи на все, что она слышала раньше. Высокая, пронзительная, заунывная песня без слов, от которой становилось неспокойно на душе.
Услышав их, мама выронила шитье и побледнела.
— Что? — спросила Ленни. — Что такого?
— Ундины, — прошептала мама одними губами. — Они поют — для мужчин.
— Для мужчин? — не поняла Ленни. — Как это — для мужчин?
— Околдовывают их, — выдохнула мама. — Заманивают в море.
— И даже Тайлера? — Ленни помертвела. — И Старого Эрона? Всех?!
Они с мамой переглянулись и кинулись наружу. Дождь лил, словно из ведра, и подол платья Ленни тут же прилип к ногам, а волосы намокли и облепили голову. Мама выглядела не лучше. Сверкнула молния, но рокочущие раскаты грома не могли заглушить заунывного пения ундин.
Мимо них, загребая ногами грязь, прошел старый бондарь, господин Чиллнет. Взгляд у него был остекленевшим. Он шел к морю. Следом за ним брели другие — старики, мужчины, юноши и даже мальчишки.
Мама схватила господина Чилнетта за плечо, но тот оттолкнул ее, и она упала в грязь.
— Что вы делаете?! — Ленни с возмущением кинулась на него и укусила за палец. Бондарь попытался ее стряхнуть, но она только вцепилась в него крепче. — Господин Чилнетт! Господин Чилнетт! Очнитесь!
А затем он вдруг обмяк и упал. Ленни подняла глаза: перед ней стояла мама, юбка сплошь в грязи, в руке зажат камень.
— Мама? — спросила Ленни тонким голосом.
— Я оттащу его в подвал, — мама отерла лицо, и на лбу у нее появилась грязная полоска. — Там почти ничего не слышно.
— А я?
— Ты беги в деревню. Собирай женщин!
И Ленни побежала.
Она оскальзывалась в грязи, падала, обдирала колени и руки, вставала, снова бежала и все кричала:
— Ундины! Ундины поют! Помогите!
А потом наткнулась на группу женщин, вооруженных веревками и камнями. Их вела госпожа Тринникет.
— Где они? — спросила она требовательно, и Ленни сразу поняла, кто это «они».
— Там, — она махнула рукой за спину, — пошли к морю. Там ундины. Быстрее.
Зрелище, которое предстало их глазам, когда они вышли к морскому берегу, было ужасным. Мужчины бросались в море, торопились к ундинам, спешили, отталкивая своих же товарищей, но безжалостные волны вновь и вновь выбрасывали их на берег. Шторм бушевал с устрашающей силой, сбивая безрассудных смельчаков с ног, едва они только входили в воду. Околдованные пением мужчины захлебывались, падали, отплевывались, поднимались и снова шли вперед.
— Быстрее, — скомандовала госпожа Тринникет, окинув происходящее опытным взглядом. — Ну-ка навались!
Бить кого-то камнем по голове оказалось не так страшно, как Ленни сначала боялась. Главное — не перестараться. И она все еще была хорошей девочкой: ведь все это делалось ради спасения — Тайлера, Старого Эрона и всех остальных.
А ветер все бушевал, дождь сек по лицу, веревки вскоре кончились, и в ход пошли порванные на длинные полоски нижние юбки. Пение ундин становилось более диким и торжествующим… Ветер вплетался в их песни — стонал и завывал, и кричал, и свистел…
— Арфа Эола, — поняла Ленни.
А потом ветер вдруг утих. И ундины — тоже.
— Доброе утро, как вы поживаете? — Ленни присела рядом со Старым Эроном и тщательно расправила складки на платьице. Запасенная заранее хлебная корка приятно оттягивала карман.
— Брысь отсюда, — буркнул Старый Эрон. Он снова что-то строгал, на этот раз какую-то диковинную южную рыбу. На голове у него красовалась шишка, которую во время спасения поставила госпожа Тринникет. — Я не собираюсь ничего тебе рассказывать.
— Как — снова? — огорчилась Ленни.
— А ты как думала?!
— Может, хотя бы про диковинных южных зверей с сумками и антиподов, у которых все не как у людей?
— Нет.
— Тогда, может, про ныряльщиков за жемчугом, которым совсем не нужно дышать под водой?
— Я же сказал нет.
— А может, расскажете про затерянные в джунглях дворцы и разрушенные города, и длинных ядовитых змей, которые танцуют под дудки?
— Ни словечка не скажу.
— Ну тогда хотя бы про восточных драконов! Говорят, у них такие большие крылья, что тень от них может накрыть дом! И что они похожи на змей. И живут в реках, и в ветре, а чешуя у них такая блестящая, что горит даже ярче начищенных медных монеток!
— Да что ты знаешь о драконах, девчонка! — возмущенно выдохнул Старый Эрон. — Драконы… да они…
На лице его появилось выражение крайнего восхищения — и крайней тоски.
— В общем, не буду я ничего тебе рассказывать! — опомнился Старый Эрон.
Ленни подумала о лежащем на чердаке «Бестиарии» — уж в нем-то наверняка есть что-то про восточных драконов. И если для того, чтобы их увидеть, нужен восточный ветер — не проблема. Как-нибудь они с Тайлером наскребут на еще одну медную монетку…
— Нет, — твердо сказал проходивший мимо Тайлер и поставил перед ней стакан молока.
— Нет, — согласилась Ленни. — Конечно же, нет. Хотя…
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
Будь у меня талант Бальзака,... я бы обязательно описал вот это!
Название: Волшебные три буквы
Тема: Буря в стакане
Авторы: jotting, Rank VIII
Бета: Rank VIII
Краткое содержание: очередной сценарий нападения инопланетян на Землю.
Примечание: ~2100 слов
Комментарии: разрешены
"В один прекрасный летний день минуты за две до полудня большие города вместе со всем своим населением обратились в прах. А потом, через пару часов, как ни в чем не бывало вернулись обратно, тоже вместе со всем населением и прочей ерундой — за исключением, может быть, психического здоровья в ряде случаев. Записи со спутников и очевидцы, не сговариваясь, хором утверждали, что за мгновения до инцидента видели в небе неустановленный объект гигантских размеров. После чего во всех странах по всем каналам официальные дяденьки в костюмах и не менее официальные дяденьки в форме долго оправдывались, что понятия не имеют, что это такое было, и советовали не поддаваться панике, потому что, ну, в самом же деле, ничего по факту не произошло: потерь нет, инфраструктура вся на месте, и абсолютно незачем поднимать бурю в стакане воды. Такие дела. Стакан надлежит долить спиртом и употребить полученный коктейль внутрь в качестве профилактической меры. По крайней мере, я именно так и сделал, и ведь полегчало же. Ровно до того момента, как официальное расследование всего этого добра не выпустило на людей шибко умного товарища в задротских очочках, который, поминутно эти очочки поправляя, мерзким писклявым голоском около часа вещал, что-де они пять лет строили-строили... ах нет, ковырялись-ковырялись, и пришли к выводу, что нападение было ненастоящим, сиречь, виртуальным, и что, цитирую, есть основания полагать, что наш мир — это такая виртуальная реальность, симулятор ведения боевых действий, компьютерная игра, если хотите. Лично я — не хотел, но знаете, если долго ломиться в постройку мечом, рано или поздно она загорится. Так вот и я, когда попал под второе нападение, загорелся — в буквальном смысле — сначала горел, потом перестал, лежал и смотрел в небо, а там облака плыли, повторяясь через каждые сто двадцать восемь. А через два часа мой город нарисовался обратно, быстро так, весело, снизу вверх. Эх! А я подумал, что если превентивно застрелиться, то в другой раз под такую штуку не попадешь. И других тоже можно перестрелять. Из жалости. Не знаю, как вы, а я себе пистолет куплю. До следующего раза."
Телевизор после третьего нападения просто невозможно было слушать: такого количества безумцев на центральных каналах Захар в жизни не видывал.
Но тему на этот раз, как после первых двух, никак не хотели оставлять.
Оставишь тут.
Выступали и военные, и политики, и учёные, и религиозные деятели — и красной нитью у всех мелькало: слом развития, переломный момент для цивилизации.
Захару неинтересно было слушать про слом: в его деревню по-прежнему с вертолётом привозили продукты и технику с материка, по-прежнему нужно было поддерживать в функционирующем состоянии станцию.
Слом не слом, а в их кругу это скорее стало источником шуток:
— И кольцо у тебя, Ванька, виртуальное, — смеялись земляки над молодожёном. — Запросто можешь изменить Зойке, скажешь потом: измена-то, мол, симуляция!
— Ох и тяжеленная у Зоеньки сковорода, — отшучивался Иван. — Даром что виртуальная!
Тем не менее, там, в большом мире, просвечивающем через телевизор, слова «виртуальность» пока боялись. Всё больше про слом да перелом говорили, да всё больше растерянно.
Это и понятно, кто б не растерялся, обнаружив, что и он, и вся жизнь его, и вся жизнь его предков — симуляция.
Часто повторяли ту, первую передачу, когда впервые было озвучено доказанное вскоре предположение.
Вот и сейчас Захар задержался у телевизора.
— Это настолько избито, что даже не смешно, — промямлили с экрана; Захар помнил, как согласно закивал тогда, в первый раз.
— И тем не менее: результаты анализа фото- и видеозаписей, а также показаний приборов говорят именно об этом, — Захар почему-то подумал, что выступающий, должно быть, ужасно волновался. Может, поэтому голос у него такой до неприятного резкий? — Что делать, если инопланетная фантазия не сильно отличается от земной.
— Сделать вывод, что она не инопланетная? — подсказал кто-то остроумный из зала.
— Инопланетная, — отрезал гость программы.
— Но зачем инопланетянам... «инопланетянам» так поступать с нами? — озадаченный ведущий явно старался сгладить категоричность выступающего: он-то рассчитывал на развлекательное шоу, а не на интервью с сумасшедшим учёным.
Эх, знал бы он тогда.
— Это вопрос не ко мне, — пожал плечами «сумасшедший учёный». — Нашей задачей было выяснить, какая технология стоит за нападениями. Мы выяснили.
Не та передача, на которую подумал Захар, но тоже эпохальная. Не та, в которой впервые прозвучала эта «виртуальность».
Лично для Захара понятие «инопланетный» было более значимым: с ним он уже разобрался и знал, что делать. Понятие «виртуальности» Захар решил отложить на потом.
Он вышел из дома, оставив телевизор включённым — так веселей возвращаться вечером: слышишь из-за двери голоса, и кажется, будто дома кто-то есть. Кто-то ждёт.
Июль угасал, вода в реке снова щипалась за икры, вечерами с равнины тянуло холодом.
Поутру ещё ничего, а к ночи начинало ломить ноги и сорванную спину.
— Полежал бы хоть денёк, — сокрушалась соседка, глядя, как Захар, кряхтя, нагибается натянуть сапог.
Захар усмехался, отвечал в духе: «после смерти належимся», «полежал бы, да не с кем», брал корзину с обедом и на рассвете стабильно уходил из дома.
На станции он, однако, проводил совсем не весь день, как думали. Проверял, всё ли в порядке, чинил, если находил что-то не в порядке, и уходил. Дела до него, одинокого старика, никому не было, так что никто и не интересовался, где это Захар пропадает полдня.
Да если бы и поинтересовался — покрутил бы пальцем у виска и решил, что дед в детство впал.
Хотя, может, и это бы никого не удивило: многие вели себя в последнее время странно.
— Ладно бы что путное в голову пришло, а, — усмехался Захар, уходя со станции.
В памяти копошились, переплетаясь, строки из выученных в школе классиков — и ни одной подходящей. Поэтому выбирать приходилось из более современных и ёмких выражений.
Захар и выбирал, уже три варианта выбрал и воплотил, а сейчас шёл воплощать четвёртый.
Дорога из деревни была широкой ровно до поворота в лес. Там она практически терялась, а выходила с другой стороны тонкой тропкой. Путь занимал всего пару часов, но этого времени вполне хватало, чтобы настроиться на рабочий лад и прочистить мозги для лучшей формулировки мысли.
Виртуальные мозги. Для виртуальных мыслей.
Виртуальные, думал Захар. Ненастоящие. Ненастоящий я, думал Захар, и деревня ненастоящая, и станция, и лес, и равнина — всё одинаково ненастоящее.
И Захар упорно думал свои ненастоящие мысли — хотя нет, слишком они были осязаемыми и решительными для ненастоящих, — и делал своё ненастоящее дело.
Каков шанс, что в следующий раз инопланетяне нападут именно здесь, думал Захар. Каков шанс, что следующую свою репетицию ненастоящей битвы они перенесут в наш район. Мал шанс — тем больше нужно охватывать территории, тем крупнее писать.
Захар спустился в долину. Реку можно было перейти по мосту, а можно — вброд выше по течению. Кто ж ходит вброд, когда есть мост? Оттого возле брода Захар и выложил когда-то из белых ракушек — сколько он собирал их, обязательно белые, да покрупней! — нецензурные три буквы. Почему ракушки, почему первыми в голову пришли ракушки, ведь камушки, понял он позднее, надёжней и долговечней. Но первый его вариант был из ракушек, что уж теперь.
Может, и к лучшему, что ракушки недолговечны — всё-таки слово из трёх букв не самое лучшее послание, вернее, не самое однозначное.
И если уж захочется — сложить три буквы всегда можно заново.
Натягивая сапоги после брода, Захар вспомнил своего друга по переписке Тимоти, живущего на красивейшем острове у берегов Великобритании.
Фотографии, по крайней мере, были очень впечатляющие, ослепляющие своей идилличностью, да и на гугл-картах остров выглядел симпатично.
Захар бы не хотел, чтобы такой зелёный и красивый остров был разрушен. Даже по-ненастоящему.
Вот и Тимоти не хотел.
И много кто не хотел и как мог воплощал свои нехотелки на своих островах и своих равнинах, в своих горах и городах.
Камушки Захар выбирал тщательно: гладкие, плоские, треугольные или многоугольные — их легче укладывать впритирку, — на худой конец круглые.
Круглые можно пустить на окантовочку.
До окантовочки докатился Цзин, подхвативший мысль общаться с инопланетянами одним из первых: он уже выложил всё, что хотел и мог, везде, где мог, и теперь занимался углублением, упрочением и украшением.
Так что теперь гигантские иероглифы, выложенные в азиатских степях, были с окантовочкой.
Захар работал не так: он сразу представлял себе, что и как сделает, и не возвращался уже к законченному — разве что восстановить разрушенное, но такого, в отличие от индуса Пранаба, которого будто преследовали дети, одержимые манией ломать, ему ещё не приходилось делать.
Знать бы, интересуются ли наши — э-э-э, кто? Власти? Военные? — тем, кто тут слова непристойные выкладывает, подумал Захар, взвешивая корзину с камнями в руке. Маловато, обычно он собирает больше. Нужно идти выше по реке. Да и пусть, коли интересуются. Вреда не приношу, на частную территорию не захожу, перечислил про себя Захар аргументы. А главное: всё равно всё ненастоящее.
С мыслью, что ты ненастоящий, жить было можно и даже иногда полезно.
Захар дошёл до места, где уже снял дёрн под следующее послание, вывалил камни из корзины в груду таких же, и пошёл назад.
А вот с мыслью, что виртуальный равно запрограммированный, посетившей Захара той ночью — оказалось сложней.
Захар долго думал на следующий день.
Вдруг и все его действия тоже являются запрограммированными? Вдруг все их действия — логическое следствие изначальной команды, заданное и ожидаемое? Вдруг все эти выложенные в разных частях света разным цветом из разного материала надписи с общим посылом — предсказуемые и неизбежные?
Захар вспомнил, как в молодости радовался найденным в «Фоллауте» пасхалкам. Как смеялся, поражаясь фантазии авторов игры.
Сейчас его это воспоминание совсем не смешило.
Не прекращая, тем не менее, собирать камни — много нужно времени, чтобы остановить инерцию деда Захара! — он несколько дней крутил эту мысль в мозгу и так, и эдак.
Только потом решился написать о ней в форум, боясь и надеясь, что неоригинален в своём вопросе, что его уже задавали и обнадёживающий ответ уже получали.
«Примерно как в нашей религии: есть ли смысл бунтовать против предопределённости, когда твой бунт тоже предопределён» — стало первым ответом через несколько минут.
Не особенно обнадёживающим.
«Может, написать им, что мы знаем?» — спросил форумчанин из Индонезии.
«А что мы знаем?» — спросил другой, из Австралии.
«То ли мы знаем? — спросила Гайане. — Угадаем ли мы со знанием?»
Гайане нравилась Захару: она часто озвучивала его ещё несформировавшиеся, и, возможно, без нее и никогда бы не сформировавшиеся, мысли.
— «Вон с нашей планеты»? — предложил любящий брейнсторминг Ицхак. — «Вон из нашей реальности»?
«Вон из нашей виртуальности» тогда уж, подумал Захар. Следить за дискуссией было неприятно: форумчане пошли мыслью не туда, неправильные слова предлагали. Они не отзывались в сердце и мозгу Захара, не несли того, что он бы хотел вложить в них.
А что вложить — он сказать не мог.
«Что, переписывать всё написанное?»
«Такой труд насмарку?»
Собеседники явно чувствовали то же, судя по тому, как начали ругаться, не находя истины.
Захар ушёл думать.
Присев у ракушек снять сапоги на следующий день, Захар не удержался и погладил их: гладкие, ребристые, плотно вдавленные в тёмный песок.
Почему-то ракушки казались правильными, подходящими для послания. К тому моменту, как выложить их, Захар уже определился с размерами и местом для надписи. А материал взял первый попавшийся, и ничего не ёкнуло, не отозвалось где-то: неправильный ты, Захар, материал берёшь, неподходящий. Недолговечный.
Захар привык доверять внутреннему голосу, и голос тогда не сказал ни слова против.
Значит ли это, что и не нужно для этих надписей долговечного материала? — вопрошал Захар.
Значит ли это, что мы вообще не в том направлении двигаемся? — обращался Захар к внутреннему голосу.
Да что с тебя взять, ненастоящий ты, — злился Захар, не получая ответа.
Виртуальный.
Запрограммированный.
С тоской в сердце смотрел Захар на камушки в корзине, перебирал их. С пустотой в душе и неудовлетворением оглаживал перекрестье первой буквы из ракушек, без былых нежности и удовольствия водил ладонью по «птичке» над последней буквой.
— Эх, бабу бы тебе, Захарка, — встав, громко сам себе сказал он, усмехнувшись чувству, с которым касался гладкой белой, нагретой на солнце поверхности, и шагнул в воду. Та радостно забурлила, закручиваясь водоворотами вокруг ног, давая чувство реальности и — настоящести.
Вечером Захар написал в форум:
«Не надо ничего переписывать. Давайте допишем».
Мысль ускользала и грозила затеряться вообще, поэтому Захар постарался зафиксировать хотя бы обрывки её:
«Что-нибудь про то, что мы ощущаем себя реальными».
Не так.
«Что-нибудь про то, что виртуальные мы списаны с реальных нас».
Не то.
«Что-нибудь про то, что...»
— Что где-то есть реальная Земля, с которой инопланетяне списали нашу Землю? — спросила Гайане, и Захар будто услышал её голос в ушах: мелодичный, напористый — наверняка он такой, ведь Гайане молода и сильна.
«Я знаю», — написал Ицхак.
И к тому моменту, как Захар увидел его предложение, он тоже уже знал.
Надпись с ракушками Захар, конечно же, решил не трогать — не вписывающаяся в новый подход, она, тем не менее, была дорога ему, своей нахальностью и грубостью напоминая о юношеском бунтарстве.
Пусть кто хочет, тот и воспринимает её на свой счёт, великодушно разрешил Захар.
А вот камушков теперь требовалось гораздо больше, но Захар и с большим воодушевлением собирал их — даже про боль в пояснице и ногах забыл, удивляя соседей бодростью и прытью.
Грела его мысль, что теперь по всему миру на разных языках, разными цветами и из разных материалов, с любой точки, что в небе, что на земле, что в городе, что в пустыне, можно будет увидеть надпись:
«Вон с настоящей Земли».
Захар изо всех сил надеялся, что это уже как пасхалка воспринято не будет.
Тема: Буря в стакане
Авторы: jotting, Rank VIII
Бета: Rank VIII
Краткое содержание: очередной сценарий нападения инопланетян на Землю.
Примечание: ~2100 слов
Комментарии: разрешены
"В один прекрасный летний день минуты за две до полудня большие города вместе со всем своим населением обратились в прах. А потом, через пару часов, как ни в чем не бывало вернулись обратно, тоже вместе со всем населением и прочей ерундой — за исключением, может быть, психического здоровья в ряде случаев. Записи со спутников и очевидцы, не сговариваясь, хором утверждали, что за мгновения до инцидента видели в небе неустановленный объект гигантских размеров. После чего во всех странах по всем каналам официальные дяденьки в костюмах и не менее официальные дяденьки в форме долго оправдывались, что понятия не имеют, что это такое было, и советовали не поддаваться панике, потому что, ну, в самом же деле, ничего по факту не произошло: потерь нет, инфраструктура вся на месте, и абсолютно незачем поднимать бурю в стакане воды. Такие дела. Стакан надлежит долить спиртом и употребить полученный коктейль внутрь в качестве профилактической меры. По крайней мере, я именно так и сделал, и ведь полегчало же. Ровно до того момента, как официальное расследование всего этого добра не выпустило на людей шибко умного товарища в задротских очочках, который, поминутно эти очочки поправляя, мерзким писклявым голоском около часа вещал, что-де они пять лет строили-строили... ах нет, ковырялись-ковырялись, и пришли к выводу, что нападение было ненастоящим, сиречь, виртуальным, и что, цитирую, есть основания полагать, что наш мир — это такая виртуальная реальность, симулятор ведения боевых действий, компьютерная игра, если хотите. Лично я — не хотел, но знаете, если долго ломиться в постройку мечом, рано или поздно она загорится. Так вот и я, когда попал под второе нападение, загорелся — в буквальном смысле — сначала горел, потом перестал, лежал и смотрел в небо, а там облака плыли, повторяясь через каждые сто двадцать восемь. А через два часа мой город нарисовался обратно, быстро так, весело, снизу вверх. Эх! А я подумал, что если превентивно застрелиться, то в другой раз под такую штуку не попадешь. И других тоже можно перестрелять. Из жалости. Не знаю, как вы, а я себе пистолет куплю. До следующего раза."
Дневниковая запись очевидца
Телевизор после третьего нападения просто невозможно было слушать: такого количества безумцев на центральных каналах Захар в жизни не видывал.
Но тему на этот раз, как после первых двух, никак не хотели оставлять.
Оставишь тут.
Выступали и военные, и политики, и учёные, и религиозные деятели — и красной нитью у всех мелькало: слом развития, переломный момент для цивилизации.
Захару неинтересно было слушать про слом: в его деревню по-прежнему с вертолётом привозили продукты и технику с материка, по-прежнему нужно было поддерживать в функционирующем состоянии станцию.
Слом не слом, а в их кругу это скорее стало источником шуток:
— И кольцо у тебя, Ванька, виртуальное, — смеялись земляки над молодожёном. — Запросто можешь изменить Зойке, скажешь потом: измена-то, мол, симуляция!
— Ох и тяжеленная у Зоеньки сковорода, — отшучивался Иван. — Даром что виртуальная!
Тем не менее, там, в большом мире, просвечивающем через телевизор, слова «виртуальность» пока боялись. Всё больше про слом да перелом говорили, да всё больше растерянно.
Это и понятно, кто б не растерялся, обнаружив, что и он, и вся жизнь его, и вся жизнь его предков — симуляция.
Часто повторяли ту, первую передачу, когда впервые было озвучено доказанное вскоре предположение.
Вот и сейчас Захар задержался у телевизора.
— Это настолько избито, что даже не смешно, — промямлили с экрана; Захар помнил, как согласно закивал тогда, в первый раз.
— И тем не менее: результаты анализа фото- и видеозаписей, а также показаний приборов говорят именно об этом, — Захар почему-то подумал, что выступающий, должно быть, ужасно волновался. Может, поэтому голос у него такой до неприятного резкий? — Что делать, если инопланетная фантазия не сильно отличается от земной.
— Сделать вывод, что она не инопланетная? — подсказал кто-то остроумный из зала.
— Инопланетная, — отрезал гость программы.
— Но зачем инопланетянам... «инопланетянам» так поступать с нами? — озадаченный ведущий явно старался сгладить категоричность выступающего: он-то рассчитывал на развлекательное шоу, а не на интервью с сумасшедшим учёным.
Эх, знал бы он тогда.
— Это вопрос не ко мне, — пожал плечами «сумасшедший учёный». — Нашей задачей было выяснить, какая технология стоит за нападениями. Мы выяснили.
Не та передача, на которую подумал Захар, но тоже эпохальная. Не та, в которой впервые прозвучала эта «виртуальность».
Лично для Захара понятие «инопланетный» было более значимым: с ним он уже разобрался и знал, что делать. Понятие «виртуальности» Захар решил отложить на потом.
Он вышел из дома, оставив телевизор включённым — так веселей возвращаться вечером: слышишь из-за двери голоса, и кажется, будто дома кто-то есть. Кто-то ждёт.
Июль угасал, вода в реке снова щипалась за икры, вечерами с равнины тянуло холодом.
Поутру ещё ничего, а к ночи начинало ломить ноги и сорванную спину.
— Полежал бы хоть денёк, — сокрушалась соседка, глядя, как Захар, кряхтя, нагибается натянуть сапог.
Захар усмехался, отвечал в духе: «после смерти належимся», «полежал бы, да не с кем», брал корзину с обедом и на рассвете стабильно уходил из дома.
На станции он, однако, проводил совсем не весь день, как думали. Проверял, всё ли в порядке, чинил, если находил что-то не в порядке, и уходил. Дела до него, одинокого старика, никому не было, так что никто и не интересовался, где это Захар пропадает полдня.
Да если бы и поинтересовался — покрутил бы пальцем у виска и решил, что дед в детство впал.
Хотя, может, и это бы никого не удивило: многие вели себя в последнее время странно.
— Ладно бы что путное в голову пришло, а, — усмехался Захар, уходя со станции.
В памяти копошились, переплетаясь, строки из выученных в школе классиков — и ни одной подходящей. Поэтому выбирать приходилось из более современных и ёмких выражений.
Захар и выбирал, уже три варианта выбрал и воплотил, а сейчас шёл воплощать четвёртый.
Дорога из деревни была широкой ровно до поворота в лес. Там она практически терялась, а выходила с другой стороны тонкой тропкой. Путь занимал всего пару часов, но этого времени вполне хватало, чтобы настроиться на рабочий лад и прочистить мозги для лучшей формулировки мысли.
Виртуальные мозги. Для виртуальных мыслей.
Виртуальные, думал Захар. Ненастоящие. Ненастоящий я, думал Захар, и деревня ненастоящая, и станция, и лес, и равнина — всё одинаково ненастоящее.
И Захар упорно думал свои ненастоящие мысли — хотя нет, слишком они были осязаемыми и решительными для ненастоящих, — и делал своё ненастоящее дело.
Каков шанс, что в следующий раз инопланетяне нападут именно здесь, думал Захар. Каков шанс, что следующую свою репетицию ненастоящей битвы они перенесут в наш район. Мал шанс — тем больше нужно охватывать территории, тем крупнее писать.
Захар спустился в долину. Реку можно было перейти по мосту, а можно — вброд выше по течению. Кто ж ходит вброд, когда есть мост? Оттого возле брода Захар и выложил когда-то из белых ракушек — сколько он собирал их, обязательно белые, да покрупней! — нецензурные три буквы. Почему ракушки, почему первыми в голову пришли ракушки, ведь камушки, понял он позднее, надёжней и долговечней. Но первый его вариант был из ракушек, что уж теперь.
Может, и к лучшему, что ракушки недолговечны — всё-таки слово из трёх букв не самое лучшее послание, вернее, не самое однозначное.
И если уж захочется — сложить три буквы всегда можно заново.
Натягивая сапоги после брода, Захар вспомнил своего друга по переписке Тимоти, живущего на красивейшем острове у берегов Великобритании.
Фотографии, по крайней мере, были очень впечатляющие, ослепляющие своей идилличностью, да и на гугл-картах остров выглядел симпатично.
Захар бы не хотел, чтобы такой зелёный и красивый остров был разрушен. Даже по-ненастоящему.
Вот и Тимоти не хотел.
И много кто не хотел и как мог воплощал свои нехотелки на своих островах и своих равнинах, в своих горах и городах.
Камушки Захар выбирал тщательно: гладкие, плоские, треугольные или многоугольные — их легче укладывать впритирку, — на худой конец круглые.
Круглые можно пустить на окантовочку.
До окантовочки докатился Цзин, подхвативший мысль общаться с инопланетянами одним из первых: он уже выложил всё, что хотел и мог, везде, где мог, и теперь занимался углублением, упрочением и украшением.
Так что теперь гигантские иероглифы, выложенные в азиатских степях, были с окантовочкой.
Захар работал не так: он сразу представлял себе, что и как сделает, и не возвращался уже к законченному — разве что восстановить разрушенное, но такого, в отличие от индуса Пранаба, которого будто преследовали дети, одержимые манией ломать, ему ещё не приходилось делать.
Знать бы, интересуются ли наши — э-э-э, кто? Власти? Военные? — тем, кто тут слова непристойные выкладывает, подумал Захар, взвешивая корзину с камнями в руке. Маловато, обычно он собирает больше. Нужно идти выше по реке. Да и пусть, коли интересуются. Вреда не приношу, на частную территорию не захожу, перечислил про себя Захар аргументы. А главное: всё равно всё ненастоящее.
С мыслью, что ты ненастоящий, жить было можно и даже иногда полезно.
Захар дошёл до места, где уже снял дёрн под следующее послание, вывалил камни из корзины в груду таких же, и пошёл назад.
А вот с мыслью, что виртуальный равно запрограммированный, посетившей Захара той ночью — оказалось сложней.
Захар долго думал на следующий день.
Вдруг и все его действия тоже являются запрограммированными? Вдруг все их действия — логическое следствие изначальной команды, заданное и ожидаемое? Вдруг все эти выложенные в разных частях света разным цветом из разного материала надписи с общим посылом — предсказуемые и неизбежные?
Захар вспомнил, как в молодости радовался найденным в «Фоллауте» пасхалкам. Как смеялся, поражаясь фантазии авторов игры.
Сейчас его это воспоминание совсем не смешило.
Не прекращая, тем не менее, собирать камни — много нужно времени, чтобы остановить инерцию деда Захара! — он несколько дней крутил эту мысль в мозгу и так, и эдак.
Только потом решился написать о ней в форум, боясь и надеясь, что неоригинален в своём вопросе, что его уже задавали и обнадёживающий ответ уже получали.
«Примерно как в нашей религии: есть ли смысл бунтовать против предопределённости, когда твой бунт тоже предопределён» — стало первым ответом через несколько минут.
Не особенно обнадёживающим.
«Может, написать им, что мы знаем?» — спросил форумчанин из Индонезии.
«А что мы знаем?» — спросил другой, из Австралии.
«То ли мы знаем? — спросила Гайане. — Угадаем ли мы со знанием?»
Гайане нравилась Захару: она часто озвучивала его ещё несформировавшиеся, и, возможно, без нее и никогда бы не сформировавшиеся, мысли.
— «Вон с нашей планеты»? — предложил любящий брейнсторминг Ицхак. — «Вон из нашей реальности»?
«Вон из нашей виртуальности» тогда уж, подумал Захар. Следить за дискуссией было неприятно: форумчане пошли мыслью не туда, неправильные слова предлагали. Они не отзывались в сердце и мозгу Захара, не несли того, что он бы хотел вложить в них.
А что вложить — он сказать не мог.
«Что, переписывать всё написанное?»
«Такой труд насмарку?»
Собеседники явно чувствовали то же, судя по тому, как начали ругаться, не находя истины.
Захар ушёл думать.
Присев у ракушек снять сапоги на следующий день, Захар не удержался и погладил их: гладкие, ребристые, плотно вдавленные в тёмный песок.
Почему-то ракушки казались правильными, подходящими для послания. К тому моменту, как выложить их, Захар уже определился с размерами и местом для надписи. А материал взял первый попавшийся, и ничего не ёкнуло, не отозвалось где-то: неправильный ты, Захар, материал берёшь, неподходящий. Недолговечный.
Захар привык доверять внутреннему голосу, и голос тогда не сказал ни слова против.
Значит ли это, что и не нужно для этих надписей долговечного материала? — вопрошал Захар.
Значит ли это, что мы вообще не в том направлении двигаемся? — обращался Захар к внутреннему голосу.
Да что с тебя взять, ненастоящий ты, — злился Захар, не получая ответа.
Виртуальный.
Запрограммированный.
С тоской в сердце смотрел Захар на камушки в корзине, перебирал их. С пустотой в душе и неудовлетворением оглаживал перекрестье первой буквы из ракушек, без былых нежности и удовольствия водил ладонью по «птичке» над последней буквой.
— Эх, бабу бы тебе, Захарка, — встав, громко сам себе сказал он, усмехнувшись чувству, с которым касался гладкой белой, нагретой на солнце поверхности, и шагнул в воду. Та радостно забурлила, закручиваясь водоворотами вокруг ног, давая чувство реальности и — настоящести.
Вечером Захар написал в форум:
«Не надо ничего переписывать. Давайте допишем».
Мысль ускользала и грозила затеряться вообще, поэтому Захар постарался зафиксировать хотя бы обрывки её:
«Что-нибудь про то, что мы ощущаем себя реальными».
Не так.
«Что-нибудь про то, что виртуальные мы списаны с реальных нас».
Не то.
«Что-нибудь про то, что...»
— Что где-то есть реальная Земля, с которой инопланетяне списали нашу Землю? — спросила Гайане, и Захар будто услышал её голос в ушах: мелодичный, напористый — наверняка он такой, ведь Гайане молода и сильна.
«Я знаю», — написал Ицхак.
И к тому моменту, как Захар увидел его предложение, он тоже уже знал.
Надпись с ракушками Захар, конечно же, решил не трогать — не вписывающаяся в новый подход, она, тем не менее, была дорога ему, своей нахальностью и грубостью напоминая о юношеском бунтарстве.
Пусть кто хочет, тот и воспринимает её на свой счёт, великодушно разрешил Захар.
А вот камушков теперь требовалось гораздо больше, но Захар и с большим воодушевлением собирал их — даже про боль в пояснице и ногах забыл, удивляя соседей бодростью и прытью.
Грела его мысль, что теперь по всему миру на разных языках, разными цветами и из разных материалов, с любой точки, что в небе, что на земле, что в городе, что в пустыне, можно будет увидеть надпись:
«Вон с настоящей Земли».
Захар изо всех сил надеялся, что это уже как пасхалка воспринято не будет.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
пятница, 12 июня 2015
Будь у меня талант Бальзака,... я бы обязательно описал вот это!
Название: Золотая девочка
Тема: Глаз бури
Автор: LenaSt
Бета: Восточный Экспресс
Краткое содержание: иногда стоит доверять предчувствиям
Примечание: ~4 000 слов
Комментарии: разрешены
Штраф: -8 баллов
Как у вас там говорят, отче? Простите, ибо я согрешил, или как? Не так? Ну, это неважно. Грешил я много раз, а прощения мне не требуется. Зачем, говорите? Просто хочу рассказать. Тяжело такой груз на душе таскать, а лет мне уже немало, как ни крути.
Вы слушайте, святой отец, не перебивайте. Было это несколько лет назад, когда я подвизался антрепренером в мюзик-холле Стартауна. Слышали, наверное? Я так и думал.
Стартаун, конечно, не бог весть какой городок – как мой сюртук – скроен дорого, да и поблек теперь, и обветшал. Но – побережье. Чего не отнять, так этого того, что места были знатные, и красиво все, и океан рядом, и река, и зелени целые заросли. Много воды. А там где много воды, там, как водится, и сырость, и болезни всякие-разные. Так я тогда об этом думал.
Вели дело мы с Дейвом Вербински, хозяином Стартаун-холла. Такой высокий рыжеволосый толстяк, из иммигрантов. Человек он был неплохой, в сущности, если бы не одна совершенно отвратительная черта – упрямство. Если как это говорят, ослиное упрямство, то этого добра в мистере Вербински хватило бы на целое стадо. Совершенно не умел уступать. Мог из-за мелочи вспылить и наломать дров. Я-то с ним наловчился ладить, но против истины не попрешь, характер у него был тяжелый.
Стартаунский мюзик-холл был не то чтобы фешенебельным заведением, но в ста милях вокруг и того не сыскать, поэтому люди ходили. Да и в перерывах между номерами наливали в баре на первом этаже. Приедут, к примеру, окрестные фермеры на представление, заглянут пропустить по стаканчику, да так и не доходят до зала. Вербински знал об этом, и приказывал держать цены пониже, чем в окрестных питейных. Хотя, конечно, охотней бы собственную шляпу сжевал, чем сознался в этом.
Вербински считал себя человеком искусства. Раз в неделю он выгонял нас с поездкой по соседним городкам – расклеивать афиши, распихивать открытки по почтовым ящикам, в общем, зазывать народ на наши представления. Иногда удавалось за небольшую мзду договориться с местным мэром о выездном выступлении, но это случалось нечасто. Не любил это Вербински. Питал какую-то прямо болезненную привязанность к Стартаун-холлу.
«Эти стены, Дэнни, – говорил он мне, – особенные».
Ну, что я мог сказать. Стены как стены, довольно обшарпанные, кстати. Но я помалкивал. Сказать что-то плохое про мюзик-холл – было все равно что Вербински в лицо харкнуть.
Так вот, случилась эта история в очередную нашу поездку. Помню, была поздняя в том году весна, и шел омерзительный ледяной дождь, от которого не спасал ветхий навес повозки. Вербински погнал нас «на гастроли» из чистого упрямства, той самой присущей ему оголтелой бычьей упертости.
Мы выехали на юг, и тут же увязли в болотистых почвах. Вербински был вне себя, изливая на меня щедрый запас польских ругательств – в этом ему равных не было. Да бестолку, как вы понимаете. День катился к вечеру, а мы, злые и вымокшие до нитки, все еще возились с клятой повозкой.
– Ладно, – сказал Вербински, изрыгнув очередную порцию ругательств. – Давай устраиваться на ночлег.
Мы отыскали покосившуюся лачугу на берегу, огороженную остатками забора. Сгнившее дерево открывало сырое нутро хижины всем ветрам. Чуть поодаль я приметил добротно сколоченный сарай с крытой камышом крышей. Ливень и не думал прекращаться, поэтому кое-как подогнав повозку поближе, я отправился поискать для нас местечко посуше.
Почти приблизившись к сараю, я услыхал пение.
Две малышки, с виду лет восьми стояли, взявшись за руки под проливным дождем, который мокрыми плетями хлестал их маленькие тела. Они пели, и пение это – сладкое, звонкое, точно ангелы спустились с небес – не мог заглушить даже шум проливного дождя.
Я прокрался обратно к фургону и поманил Вербински. Тот уже успел от души приложиться к фляжке, которую носил заткнутой за голенище сапога и поэтому был зол и скептичен.
– Тебе стоит это увидеть, – прошептал я, указывая взглядом на изгородь.
Он нехотя подчинился.
Ливень припустил с такой силой, что невозможно было открыть глаза,
За какофонией дождя и ветра мы с трудом различали собственные мысли, но чудесные детские голоса были слышны так явственно, словно звучали у нас в головах.
– Поразительно.
Вербински побледнел, как это бывало с ним в моменты волнения.
– Вот это голоса, Дэнни, – возбужденно проговорил он.
Я сразу понял, к чему он клонит.
– Знаешь, это такая дыра. Наверное, стоит поговорить с их родителями. Мне кажется, они ухватятся за эту возможность.
Вербински решительно постучал. Дождь к тому времени начал стихать и появилась надежда, что все-таки мы сможем добраться домой этой ночью, не застревая в этой туманной деревушке.
Дверь с жалобным всхлипом распахнулась.
– Чтоб тебя! – с чувством произнесла появившаяся на пороге старуха. Сделав вид, что не замечает нас, она озабоченно пощупала петли и сплюнула. – Проклятый дождь. Тут скоро все сгниет на корню.
– Ужасная погода, мэм, – светски вступил в беседу Вербински. – Немудрено, что все отсырело.
– Это самое дождливое место на всем Юге, – с оттенком гордости сообщила старуха. – Дождь идет добрые две трети года, а остальную треть – снег.
Она рассмеялась своей незамысловатой шутке, показав пустой, как у младенца, рот.
– А вы что-то хотели, мистер?
– Пожалуй что да, – Вербински одарил старуху улыбкой, которую полагал неотразимой. – Скажите, леди, вон те две девочки – ваши внучки?
– Еще чего, – ответила старуха, одобрительно щурясь на золотые часы Вербински на цепочке. – Какие они мне внучки. Подкидыши они – пришли неизвестно откуда, поселились в хижине на берегу вместе с матерью, потом та невесть куда делась, говорят, утонула. Теперь тут живут. Отец Юджин выделяет с прихода немного деньжат им на еду и одежду.
– Вы поселили девочек в сарае? – не выдержал я.
– А что такого? – старуха посмотрела на меня мутными выцветшими глазами, затем взглянула на небо, которое вновь затянуло тучами, и пожала плечами. – Им там нравится.
Внезапно я понял, что она пьяна почище Вербински. Оставив его обрабатывать старуху, я подошел к девочкам.
– Вы очень красиво пели.
Они были совершенно одинаковые. Чуть вытянутые чумазые мордашки, большие темные глаза, вьющиеся грязноватые волосы. Кожа отличалась той сероватой бледностью, какая бывает у людей подолгу не видящих солнца. Маленькие рты с опущенными книзу уголками – только выражение лиц у них было разное. У одной – печальное, точно у брошенной куклы. У другой – будто бы капризное, – из-за слегка выпяченной нижней губы.
– Это она пела, – сказала «капризная». – Я не умею.
– Замечательно. – Я перевел взгляд на ее сестру, вновь поразившись их сходству. – Хотя я мог бы поклясться, что слышал два голоса. Как вас зовут?
– Эйла, – ответила моя собеседница. – А ее – Айла.
Та кивнула.
– Это было потрясающе, Айла. У тебя талант.
Снова молчаливый кивок.
– Там, дальше, – я обернулся, показывая, где именно, – наша повозка. Я и мистер Вербински – антрепренеры. Вы знаете, кто такие антепренеры?
– Нет.
Эйла уставилась на меня в упор, Айла, словно потеряв интерес к разговору, скосила глаза на большую грязную лужу возле крыльца.
Я пустился в разъяснения. Эйла слушала меня очень внимательно, но Айла явно скучала, ее гораздо больше занимал островок грязной воды, который она разглядывала прямо-таки с неугасаемым интересом. Я пару раз пытался привлечь ее внимание, но безуспешно.
Наконец я не выдержал.
– Твоя сестра, она… эээ – в порядке? Я смотрю, она не разговаривает.
Эйла помотала головой.
– Не слышит, не умеет. Я слушаю.
Эйла приложила чумазый пальчик к уху.
– Она говорит мне, что ей нужно, а я – передаю.
– Но она понимает речь?
Эйла пожала плечами.
– Важно, что я понимаю, мистер.
– Так как, хотела бы поехать с нами?
Эйла вновь помотала головой.
– Почему же? – я присел на корточки – кто-то когда-то сказал мне, что с детьми нужно разговаривать, стараясь, чтобы ваши глаза находились при этом на одном уровне. Мол, так доверительней получается.
– Потому что наше место здесь. Тут вода. Мама велела держаться поближе к воде.
– А где ваша мама?
Эйла нахмурилась.
– Мы не знаем. Она ушла в воду, но сказала, что вернется.
Вернулся довольный собой Вербински, пряча в карман похудевший бумажник.
– Уболтал старуху, – шепнул он. – Старая ведьма рада была избавиться от девчонок – за небольшую мзду и с условием, что я не расскажу отцу Юджину, что забираю их. Потрясающе. Эти девочки…
– Не раскатывай губу, – осадил его я. – Не все так просто. Из них двоих поет только одна, и она, похоже, глухая.
– Однако, – Вербински выпучил на меня свои бесцветные глаза. – Но я готов был поклясться, что слышал, как поют двое. Как же девчонка сможет выступать, если не слышит?
– Не знаю. Петь она может, а общается через сестру.
– Тогда ладно, – поняв, что проблема вовсе не проблема, Вербински повеселел. – Убираемся отсюда!
Ну и с тех пор, отче, что и говорить, наша жизнь изменилась.
Поистине Вербински напал на золотую жилу. Айла пела – снова и снова наполняя мошну хозяина деньгами. Ее голос был подлинной жемчужиной. Может показаться, что я преувеличиваю, но вне всякого сомнения, с появлением Айлы мюзик-холл обрел новую жизнь.
Мы приоделись, отъелись, перестали путешествовать по сырым деревням – в этом больше не было нужды, людей было валом . Вербински отремонтировал зал, обшив стены свежим деревом – невероятная трата для скупердяя вроде него.
«Моя золотая девочка», приговаривал Вербински, трепля кудрявые волосы Эйлы или Айлы – кто под руку попадется. Но Эйла всегла уворачивалась от его грубой ладони. « Я Эйла, – говорила она, упрямо кривя губы. – Эйла».
Но Вербински было искренне все равно – поток сладко звенящих монет – вот все, что его интересовало.
– Эйла так Эйла, – равнодушно повторял он и удалялся, гулко стуча каблуками новых сапог по свеженастланному полу. Он стал франтом, отныне всегда появляясь на людях в расшитых жилетках и белых рубашках с рукавами, перехваченными шнурками в тон жилетке. И непременно с платком в кармашке.
Вести о необычайной певице-ребенке достигли городов поболее и позначимее захолустного Стартауна. К нам стали стекаться приезжие. Богато убранные паланкины, кареты, повозки, запряженные норовистыми нервными лошадьми выстраивались перед воротами Стартаун-холла.
«Как она поет, вы бы слышали…»
«Неужели ей и правда всего лишь шесть?.. Поразительно!»
Вербински нарочно распространял слухи о возрасте. Близнецы действительно смотрелись маленькими и хрупкими для своих лет, и со сцены Айле вполне можно было дать не больше шести. Тем поразительнее был эффект от ее пения.
Когда она начинала выводить первые ноты – зал замирал. Айла могла петь что угодно, иногда, словно позабыв слова, она выводила музыку горлом – и все слушали, точно околдованные. Я и сам, хотя по долгу службы не пропускал ни одного выступления Айлы, забывал, где нахожусь, поддаваясь очарованию ее голоса.
Однажды концерт Айлы посетил сам губернатор с супругой, после чего история о чудо-ребенке попала на первые полосы Ньютаун-геральд, и от желающих послушать волшебное пение стало не протолкнуться.
Айла выходила на сцену каждый вечер. Словно заводная кукла, она семенила к рампе, перебирая тонкими ногами. Остановившись, она с минуту вглядывалась в зал, точно пытаясь различить за световой завесой знакомые лица, а затем по ее горлу проходила судорога и она начинала петь.
Я знал, что она скучает по матери. Иногда я заходил в крыло, где поселили близнецов, приносил им рогалики с тмином из булочной на углу и маленькие круглые шарики из кондитерской глазури. Однажды я застал Айлу плачущей, а Эйла обнимала ее, уткнувшись губами в висок. «Мама не виновата, Ал, ей пришлось, понимаешь?..»
Завидев меня, Эйла отошла, недовольно сощурившись. Иногда она казалась чертовски взрослой, и я забывал, что передо мной восьмилетний ребенок. Всему виной был взгляд ее круглых темных глаз на бледном лице. Айла тоже смотрела серьезно, но не по-взрослому, а просто отрешенно, даже немного испуганно. Но Эйла – иногда она заставляла забыть, что ей только восемь. Странное ощущение, словно зрелый ум заперт в детском теле.
– Что случилось? – я проигнорировал обжигающее недовольство Эйлы и присел на корточки перед Айлой. – Тебя кто-то обидел?
Она помотала головой. Я старался артикулировать насколько мог, знал, что она понимает сказанное. Как и многие глухие, Айла виртуозно читала по губам, но не разговаривала. Как ей удавалось при этом петь – оставалось для меня загадкой. Наверняка тут не обошлось без помощи Эйлы.
– У нас все в порядке, Дэнни, – Эйла обняла сестру за плечи. – Она… мы просто скучаем по дому.
Я положил на стол принесенные гостинцы, завернутые в промасленную бумагу. Сегодня в булочной дежурил Рэй, мой старый приятель, который охотно оставлял для девочек остатки сладостей по моей просьбе. Сегодня это была дюжина марципановых кроликов, которыми украшали дорогие именинные пироги.
Айла подошла к столу, развернула подарок и восхищенно застыла. Эйла встала рядом, улыбнулась.
– Как настоящие, Айла, – проговорила она, указывая на крошечные белые фигурки. – Посмотри.
– Их можно есть,– подсказал я. – Они сладкие и хрустят.
– Что вы, – ответила Эйла, глядя на меня с каким-то недоумением. – Как можно?
Время шло. Поток желающих послушать Айлу не иссякал. Снова и снова люди возвращались в Стартаун-холл, несмотря на то что Вербински предприимчиво поднял цены втрое. Театр обзавелся новым фасадом, а распорядитель у входа – новенькой небесно-голубой униформой. Вербински закусил удила. Каждый день ему приходила в голову очередная идея, как обустроить наш мюзик-холл – одна завиральней другой.
«Что если, – говорил он мне, мусоля сигару краем рта, – заказать декорации в виде поющих ангелов. И у каждого – будет лицо малютки Эйлы».
«Айлы», – машинально поправлял я.
«Ну да, ну да, – он пожимал плечами. – Пусть Айлы, да. Представляешь, Дэнни, выходит она на сцену, а вокруг – множество маленьких ангельских лиц и каждое – точь - в - точь ее…»
Мне не нравилось. На самом деле, как ни странно, но я уже жалел, что тогда позвал Вербински и показал ему близнецов. Что-то происходило, и я нутром чувствовал, что все не к добру.
Минули несколько месяцев, и лето, жаркое, сухое, удушливое обрушилось на Стартаун. Я не помню такой засухи – ни до, ни после. Солнце словно решило проклясть этот город. Но худшее было впереди.
Начала болеть Айла. Однажды, навестив близнецов, я застал ее в постели. У изголовья сидела еще более суровая, чем обычно Эйла, а в воздухе витал слабый запах каких-то трав, тухлой рыбы и соли.
Завидев меня, Айла бледно улыбнулась. Темные глаза ее лихорадочно блестели и казались заплывшими, словно она долго плакала, в уголках рта запеклись болячки. Эйла перебирала спутанные волосы сестры, глядя на меня с уже привычной злостью.
– Не хочу, чтобы ты тут был, – сказала она, оскалившись как зверек, обнажив мелкие белые зубки.
Я пропустил ее слова мимо ушей. Айла выглядела неважно, и я понимал, что у Эйлы есть повод тревожиться.
– Доктор приходил?
– А как же, – Эйла презрительно фыркнула. – Приходил. Сказал, что Айле нужно больше кушать и больше спать. Чтобы поправиться к завтрашнему выступлению.
– Понятно.
Эйла прикусила губу.
– Ничего тебе не понятно. У мистера Вербински одни деньги на уме. Айле очень плохо, да и мне не по себе. Нам нужно вернуться.
– Куда?
– Домой. В Уотер-Крик.
– Не глупи, Эйла. Там вас никто не ждет. Никто не поможет ни Айле, ни тебе.
– Там вода, – Эйла упрямо тряхнула волосами. – Мама велела держаться воды, а мы не послушались!
– Что еще сказала мама? – Я начал терять терпение. – Прежде чем шагнуть в темную воду, оставив вас на произвол судьбы? Она умерла, понимаешь? – я хорошенько встряхнул Эйлу за плечо. – Хватит уже повторять эту чушь.
Она же ребенок, вертелось у меня в голове, ребенок, ребенок. Но наверное общение с Вербински таки оставило во мне пагубный след.
– Прости, – я постарался смягчить тон. – Просто… не думаю, что это хороший выход.
Эйла презрительно отвернулась.
Ну и ладно, озлобленно решил я. Пусть поступает как хочет.
Но, конечно, ничего ладного в этом не было. Я вернулся к Вербински, и застал в его комнате Дока – отставного военного врача, который осел в Стартауне и пользовал добрую половину страждущих городка. Был Док громогласен, краснолиц, любил заложить за воротник, но дело свое знал туго. Именно к нему предсказуемо обратился Вербински, когда его «золотая девочка» слегла.
Когда я зашел, Док как раз приканчивал стаканчик солодового. Мы обменялись приветствиями.
– Девочки хотят домой, Дейв, – сказал я, сев за стол напротив Дока. – Эйла вбила себе в голову, что Уотер-Крик это такой себе их дом, милый дом и так далее.
– Слушай, вообще-то они там в сарае жили, – напомнил Вербински.
– Я в курсе.
– Я забрал их оттуда. Дал нормальную крышу над головой и постель поприличней прелой соломы. Что, черт побери, им еще нужно. Я что, плохо с ними обращался? Я так много от них требую? Я всего лишь хочу чтобы малютка Айла вышла завтра на сцену и показал класс вице-королю, после чего ее будущее будет обеспечено.
– Бога ради, Вербински, она всего лишь маленькая девочка. И она больна. Не стоит выжимать из нее все соки.
– На самом деле, – влез Док, – она и дышит-то с трудом. Петь точно не сможет.
Я уже видел на лице Вербински выражение этой обреченной упертости.
– Должен быть способ заставить девчонку петь, – упрямо сказал он. – Это же вице-король!
– Ты можешь привязать ее к стулу, – флегматично заметил Док, – и таким образом заставить находиться на сцене. Но петь – то есть, ритмично вдыхать и выдыхать, извлекая из легких звуки – тебе не удастся, даже если ты из порток выскочишь.
Глаза Вербински налились кровью.
– Я думаю… – Я очень тщательно подбирал слова, видя, что Дейв вот-вот слетит с катушек. – Я думаю, не случится ничего плохого, если ты перенесешь концерт и на пару недель отвезешь близнецов в Уотер-Крик. Я могу присмотреть за ними, если хочешь.
Я сделал паузу, выжидая.
– Мне кажется, это будет лучшим выходом.
– Знаешь, – сказал Вербински, вставая. – Я думаю, лучшим выходом будет, если ты пойдешь к черту. А еще я думаю, – он обернулся к Доку, – что тебе стоит пойти осмотреть девчонку еще раз, выписать ей какую-нибудь гребаную микстуру и все такое. В конце концов, это один гребаный номер. Он ее не убьет.
Док выразительно хмыкнул.
– А ты заткнись, – Вербински наставил на него палец. – Не хочешь делать свою работу, так и скажи, ты не единственный врач в Стартауне.
– Да, нас целых двое, – иронично ответил Док вставая. – Ладно, Вербински, когда моча отольет от твоей головы, дай мне знать.
Он взял с вешалки шляпу и вышел.
– Ох ты ж черт господи боже мой.
Вербински дохнул на меня ядреной смесью эля и лука.
– Это ведь ее сестрица воду мутит, как ее, Эйла? Она хитрая лисичка, даром что малолетка. Ты помнишь, Дэнни, тот вечер, когда мы увидели их впервые, в той полузатопленной деревне? Я ведь слышал, что пели двое. Да и ты тоже.
– Нет, – сказал я, уже понимая, что он задумал. – Нет-нет-нет-нет.
Верите или нет, отче, но у меня появилось дьявольски нехорошее предчувствие, хотя ранее я всегда думал, что это лишь для бабьих россказней годится.
– А я думаю, да.
Вербински мрачно ухмыльнулся. Если до этого я находил, что он охвачен звериным упрямством, то теперь я видел, что в него нечистый вселился.
– Знаешь, что мы сейчас сделаем?
Я уже понял, и мне было нехорошо.
Мы были уже возле двери, ведущую в крыло, где жили девочки, когда я остановился, охваченный смутным знакомым чувством. Откуда-то сверху лилась тихая мелодия, сладкая и влекущая, как улыбка самой прекрасной леди на свете. Мои ноги точно приросли к полу. Казалось, прокаленные за день немилосердным солнцем стены театра остыли, даря свежесть, по которой мы все изголодались за эти недели.
Я мог поклясться, что слышу отдаленный раскат грома.
Завидев нас, Эйла, стоявшая на коленях возле кровати, вскочила.
– Ты!.. – толстый палец Вербински с желтым, но тщательно отполированным ногтем ткнул Эйлу в тщедушную грудь, заставив ее отступить от постели сестры. – Я все слышал! Ты все это время лгала мне! Ты тоже можешь петь! И не хуже.
Айла зашлась в надрывном кашле. Розовая пена выступила на белых губах.
– Помогите ей, – прошептала Эйла, словно не обратив внимания на слова Вербински. – Вы же видите.
– Я пошлю за Доком…
И тут Вербински в два прыжка догнал меня и привалился к двери. На его тонких губах играла гаденькая улыбочка.
– Нет.
– Не понял? – Я притормозил. – Девочке плохо, Дейв, я позову Дока.
– Док не станет ее лечить, пока я не позволю. А я дам разрешение только если… – Вербински показал на Эйлу, – если она споет завтра перед вице-королем вместо сестры.
– Нет!
– Тогда она умрет. Выбирай.
– Вы не понимаете. Я не могу петь. Я не должна.
– Как хочешь, девочка. – Вербински сделал вид, что собирается выйти. – Я тоже не должен помогать твоей сестре, извини.
– Нет, – словно заведенная твердила Эйла. – Не заставляйте меня. Случится непоправимое.
Я чувствовал себя так, словно меня сейчас стошнит, но в Вербински словно дьявол вселился. Таким я его еще не видел. Айла снова глухо заперхала и, дрожа, свернулась калачиком.
– Ее смерть – вот чего точно не исправить.
Мгновение Эйла смотрела на него, ее глаза словно расширились на узком лице и стали еще темнее, точно изливая накопившуюся ненависть.
– Я сделаю это, – наконец согласилась она. – Но не раньше, чем Айлу увезут в лечебницу, и я смогу посмотреть, как ее там устроили.
– По рукам! – Вербински вынул платок, стер испарину со лба и потрепал Эйлу по волосам. – Вот это другое дело.
Он спустился вниз, и я слышал, как он отдавал распоряжения подготовить экипаж. Ноги Эйлы подогнулись, словно вес ее тела внезапно стал слишком велик для них. Она осела на пол, держась за спинку изголовья кровати. Острые плечи мелко вздрагивали от беззвучных рыданий. Теперь уже Айла, привстав в постели, утешала ее, неумело гладя по голове.
Такого аншлага Стартаун-холл не видал за все годы своего существования.
Вице-король, бледный и рыхлый молодой человек, затянутый в роскошный, но чересчур тесный для него мундир прибыл с внушительной свитой. Вереница повозок растянулась на два квартала от театра.
Вербински, успевший с обеда раз пять приложиться к заветной фляжке, был натужно весел, но я видел, что он места себе не находит.
– Ты зря все это затеял, Дейв, – сказал я ему перед самым началом представления. Не знаю, зачем. Просто для очистки совести – дескать, сделал все что мог и умыл руки. Хотя, конечно, нихрена это было не достаточно.
Эйла заперлась в гримерке и разговаривать не пожелала. Накануне Айлу отвезли в лечебницу и, как мне сказали, под чутким надзором Дока ей стало немного лучше. По крайней мере, я на это очень надеялся.
Представление началось. Сначала шли фокусы, развлекательные и юмористические номера, танцовщицы, выплясывавшие канкан, про который никто толком ничего не знал, кроме того, что это чертовски модно, неприлично и современно. Айла, то есть, Эйла со своими песнями была гвоздем представления и выходила последней.
Публика откровенно томилась, награждая актеров вялыми аплодисментами. Жара в тот вечер была просто сумасшедшая. Все окна в театре были нараспашку, но воздух, который они пропускали – буквально обжигал кожу. В зале стоял шорох от вееров, которыми обмахивались дамы в надежде добыть хоть немного прохлады.
Наконец Вербински объявил выход Эйлы, нарочно скомкав ее имя. Я затаил дыхание. Прожектор осветил ее, такую маленькую и хрупкую, почти бестелесную. Конечно, я зря волновался, никто бы с расстояния пары шагов не отличил ее от Айлы, а уж тем более со сцены. Эйла глубоко вздохнула, выждала пару секунд и запела. В волнении я стиснул пыльный бархат штор закулисья. Эйла пела не хуже Айлы.
Она пела лучше, я мог поклясться в этом, в тысячу раз лучше, и зал замер, потрясенный ее мастерством. Казалось, Эйле даже не нужно дышать, ее голос был – точно ливень, он нарастал, обретал силу. Умом я понимал, что ребенок не может – вот так. Да что там. Человек не может вот так. Но это было, святой отец. Я слышал это собственными ушами.
А затем, на самой высокой ноте Эйла умолкла. Словно оборвала натянутую нить. Она что-то прошептала на непонятном языке и ушла со сцены, оставив всех нас в каком-то странном оцепенении. А затем зал взорвался аплодисментами. Настоящее неистовство. Они звали Эйлу. Скандировали ее имя. Я видел их лица, они готовы были ей поклоняться, как новому божеству. Я и сам готов был ей поклоняться – каждая жилка в моем теле дрожала в такт той оборванной мелодии.
Видимо, поэтому никто не вовремя не понял, что происходит.
Ураган налетел внезапно и безжалостно. Я помнил, как остервенело аплодировал и, кажется, выкрикивал ее имя. Помню, как сладко дрожали колени. Помню, как во рту было сухо и горячо, но, как ни странно, ни малейшего намека на жажду. А потом пришла темнота.
Свечи погасли, задутые порывом ветра. Казалось, стены театра рухнули, оставив нас беззащитными перед стихией. Забегая вперед, должен сказать, что примерно так и было – вихрь рвал куски обветшавшей кирпичной кладки словно картон. Помню, как инстинктивно вцепился в шторы и, возможно, это спасло мне жизнь. Кто-то кричал, кто-то звал на помощь, но неумолимый гул урагана заглушал все. Меня приподняло и потащило вперед, во рту стало солоно, словно я выпил согретой бычьей крови. Я цеплялся за все что мог, а мои ладони стали липкими и пульсировали, точно обожженные.
Ураган, обрушившийся на Стартаун, стер мюзик-холл с лица земли. Я даже не знаю, как мне удалось уцелеть. После, когда я очнулся, присыпанный щебенкой и досками, а мой рот был набит песком и щепками, то увидел, что вокруг меня – трупы.
Вербински не выжил, как и почти вся наша труппа – кроме меня, разумеется. Тело Эйлы не нашли, хотя, как вы понимаете, шансов остаться в живых у нее не было. Умом я это понимаю, святой отец. Но вот в чем штука – ее сестра исчезла из больницы аккурат перед ураганом. Дежурная медсестра сказала мне, что вроде бы к ней никто не приходил, но она потеряла девочку из виду, когда начался ветреный ад. Возможно, Айла погибла.
Возможно, что нет.
И, знаете, святой отец. Я в это не верю. В тот миг, когда сознание покинуло меня – я снова услышал пение, как тогда, в Уотер-Крик на заднем дворе старой лачуги. Я слышал его так же явственно, как сейчас слышу вас, отче. Два детских голоса, сладких и ангельски прекрасных.
Тема: Глаз бури
Автор: LenaSt
Бета: Восточный Экспресс
Краткое содержание: иногда стоит доверять предчувствиям
Примечание: ~4 000 слов
Комментарии: разрешены
Штраф: -8 баллов
Как у вас там говорят, отче? Простите, ибо я согрешил, или как? Не так? Ну, это неважно. Грешил я много раз, а прощения мне не требуется. Зачем, говорите? Просто хочу рассказать. Тяжело такой груз на душе таскать, а лет мне уже немало, как ни крути.
Вы слушайте, святой отец, не перебивайте. Было это несколько лет назад, когда я подвизался антрепренером в мюзик-холле Стартауна. Слышали, наверное? Я так и думал.
Стартаун, конечно, не бог весть какой городок – как мой сюртук – скроен дорого, да и поблек теперь, и обветшал. Но – побережье. Чего не отнять, так этого того, что места были знатные, и красиво все, и океан рядом, и река, и зелени целые заросли. Много воды. А там где много воды, там, как водится, и сырость, и болезни всякие-разные. Так я тогда об этом думал.
Вели дело мы с Дейвом Вербински, хозяином Стартаун-холла. Такой высокий рыжеволосый толстяк, из иммигрантов. Человек он был неплохой, в сущности, если бы не одна совершенно отвратительная черта – упрямство. Если как это говорят, ослиное упрямство, то этого добра в мистере Вербински хватило бы на целое стадо. Совершенно не умел уступать. Мог из-за мелочи вспылить и наломать дров. Я-то с ним наловчился ладить, но против истины не попрешь, характер у него был тяжелый.
Стартаунский мюзик-холл был не то чтобы фешенебельным заведением, но в ста милях вокруг и того не сыскать, поэтому люди ходили. Да и в перерывах между номерами наливали в баре на первом этаже. Приедут, к примеру, окрестные фермеры на представление, заглянут пропустить по стаканчику, да так и не доходят до зала. Вербински знал об этом, и приказывал держать цены пониже, чем в окрестных питейных. Хотя, конечно, охотней бы собственную шляпу сжевал, чем сознался в этом.
Вербински считал себя человеком искусства. Раз в неделю он выгонял нас с поездкой по соседним городкам – расклеивать афиши, распихивать открытки по почтовым ящикам, в общем, зазывать народ на наши представления. Иногда удавалось за небольшую мзду договориться с местным мэром о выездном выступлении, но это случалось нечасто. Не любил это Вербински. Питал какую-то прямо болезненную привязанность к Стартаун-холлу.
«Эти стены, Дэнни, – говорил он мне, – особенные».
Ну, что я мог сказать. Стены как стены, довольно обшарпанные, кстати. Но я помалкивал. Сказать что-то плохое про мюзик-холл – было все равно что Вербински в лицо харкнуть.
Так вот, случилась эта история в очередную нашу поездку. Помню, была поздняя в том году весна, и шел омерзительный ледяной дождь, от которого не спасал ветхий навес повозки. Вербински погнал нас «на гастроли» из чистого упрямства, той самой присущей ему оголтелой бычьей упертости.
Мы выехали на юг, и тут же увязли в болотистых почвах. Вербински был вне себя, изливая на меня щедрый запас польских ругательств – в этом ему равных не было. Да бестолку, как вы понимаете. День катился к вечеру, а мы, злые и вымокшие до нитки, все еще возились с клятой повозкой.
– Ладно, – сказал Вербински, изрыгнув очередную порцию ругательств. – Давай устраиваться на ночлег.
Мы отыскали покосившуюся лачугу на берегу, огороженную остатками забора. Сгнившее дерево открывало сырое нутро хижины всем ветрам. Чуть поодаль я приметил добротно сколоченный сарай с крытой камышом крышей. Ливень и не думал прекращаться, поэтому кое-как подогнав повозку поближе, я отправился поискать для нас местечко посуше.
Почти приблизившись к сараю, я услыхал пение.
Две малышки, с виду лет восьми стояли, взявшись за руки под проливным дождем, который мокрыми плетями хлестал их маленькие тела. Они пели, и пение это – сладкое, звонкое, точно ангелы спустились с небес – не мог заглушить даже шум проливного дождя.
Я прокрался обратно к фургону и поманил Вербински. Тот уже успел от души приложиться к фляжке, которую носил заткнутой за голенище сапога и поэтому был зол и скептичен.
– Тебе стоит это увидеть, – прошептал я, указывая взглядом на изгородь.
Он нехотя подчинился.
Ливень припустил с такой силой, что невозможно было открыть глаза,
За какофонией дождя и ветра мы с трудом различали собственные мысли, но чудесные детские голоса были слышны так явственно, словно звучали у нас в головах.
– Поразительно.
Вербински побледнел, как это бывало с ним в моменты волнения.
– Вот это голоса, Дэнни, – возбужденно проговорил он.
Я сразу понял, к чему он клонит.
– Знаешь, это такая дыра. Наверное, стоит поговорить с их родителями. Мне кажется, они ухватятся за эту возможность.
Вербински решительно постучал. Дождь к тому времени начал стихать и появилась надежда, что все-таки мы сможем добраться домой этой ночью, не застревая в этой туманной деревушке.
Дверь с жалобным всхлипом распахнулась.
– Чтоб тебя! – с чувством произнесла появившаяся на пороге старуха. Сделав вид, что не замечает нас, она озабоченно пощупала петли и сплюнула. – Проклятый дождь. Тут скоро все сгниет на корню.
– Ужасная погода, мэм, – светски вступил в беседу Вербински. – Немудрено, что все отсырело.
– Это самое дождливое место на всем Юге, – с оттенком гордости сообщила старуха. – Дождь идет добрые две трети года, а остальную треть – снег.
Она рассмеялась своей незамысловатой шутке, показав пустой, как у младенца, рот.
– А вы что-то хотели, мистер?
– Пожалуй что да, – Вербински одарил старуху улыбкой, которую полагал неотразимой. – Скажите, леди, вон те две девочки – ваши внучки?
– Еще чего, – ответила старуха, одобрительно щурясь на золотые часы Вербински на цепочке. – Какие они мне внучки. Подкидыши они – пришли неизвестно откуда, поселились в хижине на берегу вместе с матерью, потом та невесть куда делась, говорят, утонула. Теперь тут живут. Отец Юджин выделяет с прихода немного деньжат им на еду и одежду.
– Вы поселили девочек в сарае? – не выдержал я.
– А что такого? – старуха посмотрела на меня мутными выцветшими глазами, затем взглянула на небо, которое вновь затянуло тучами, и пожала плечами. – Им там нравится.
Внезапно я понял, что она пьяна почище Вербински. Оставив его обрабатывать старуху, я подошел к девочкам.
– Вы очень красиво пели.
Они были совершенно одинаковые. Чуть вытянутые чумазые мордашки, большие темные глаза, вьющиеся грязноватые волосы. Кожа отличалась той сероватой бледностью, какая бывает у людей подолгу не видящих солнца. Маленькие рты с опущенными книзу уголками – только выражение лиц у них было разное. У одной – печальное, точно у брошенной куклы. У другой – будто бы капризное, – из-за слегка выпяченной нижней губы.
– Это она пела, – сказала «капризная». – Я не умею.
– Замечательно. – Я перевел взгляд на ее сестру, вновь поразившись их сходству. – Хотя я мог бы поклясться, что слышал два голоса. Как вас зовут?
– Эйла, – ответила моя собеседница. – А ее – Айла.
Та кивнула.
– Это было потрясающе, Айла. У тебя талант.
Снова молчаливый кивок.
– Там, дальше, – я обернулся, показывая, где именно, – наша повозка. Я и мистер Вербински – антрепренеры. Вы знаете, кто такие антепренеры?
– Нет.
Эйла уставилась на меня в упор, Айла, словно потеряв интерес к разговору, скосила глаза на большую грязную лужу возле крыльца.
Я пустился в разъяснения. Эйла слушала меня очень внимательно, но Айла явно скучала, ее гораздо больше занимал островок грязной воды, который она разглядывала прямо-таки с неугасаемым интересом. Я пару раз пытался привлечь ее внимание, но безуспешно.
Наконец я не выдержал.
– Твоя сестра, она… эээ – в порядке? Я смотрю, она не разговаривает.
Эйла помотала головой.
– Не слышит, не умеет. Я слушаю.
Эйла приложила чумазый пальчик к уху.
– Она говорит мне, что ей нужно, а я – передаю.
– Но она понимает речь?
Эйла пожала плечами.
– Важно, что я понимаю, мистер.
– Так как, хотела бы поехать с нами?
Эйла вновь помотала головой.
– Почему же? – я присел на корточки – кто-то когда-то сказал мне, что с детьми нужно разговаривать, стараясь, чтобы ваши глаза находились при этом на одном уровне. Мол, так доверительней получается.
– Потому что наше место здесь. Тут вода. Мама велела держаться поближе к воде.
– А где ваша мама?
Эйла нахмурилась.
– Мы не знаем. Она ушла в воду, но сказала, что вернется.
Вернулся довольный собой Вербински, пряча в карман похудевший бумажник.
– Уболтал старуху, – шепнул он. – Старая ведьма рада была избавиться от девчонок – за небольшую мзду и с условием, что я не расскажу отцу Юджину, что забираю их. Потрясающе. Эти девочки…
– Не раскатывай губу, – осадил его я. – Не все так просто. Из них двоих поет только одна, и она, похоже, глухая.
– Однако, – Вербински выпучил на меня свои бесцветные глаза. – Но я готов был поклясться, что слышал, как поют двое. Как же девчонка сможет выступать, если не слышит?
– Не знаю. Петь она может, а общается через сестру.
– Тогда ладно, – поняв, что проблема вовсе не проблема, Вербински повеселел. – Убираемся отсюда!
Ну и с тех пор, отче, что и говорить, наша жизнь изменилась.
Поистине Вербински напал на золотую жилу. Айла пела – снова и снова наполняя мошну хозяина деньгами. Ее голос был подлинной жемчужиной. Может показаться, что я преувеличиваю, но вне всякого сомнения, с появлением Айлы мюзик-холл обрел новую жизнь.
Мы приоделись, отъелись, перестали путешествовать по сырым деревням – в этом больше не было нужды, людей было валом . Вербински отремонтировал зал, обшив стены свежим деревом – невероятная трата для скупердяя вроде него.
«Моя золотая девочка», приговаривал Вербински, трепля кудрявые волосы Эйлы или Айлы – кто под руку попадется. Но Эйла всегла уворачивалась от его грубой ладони. « Я Эйла, – говорила она, упрямо кривя губы. – Эйла».
Но Вербински было искренне все равно – поток сладко звенящих монет – вот все, что его интересовало.
– Эйла так Эйла, – равнодушно повторял он и удалялся, гулко стуча каблуками новых сапог по свеженастланному полу. Он стал франтом, отныне всегда появляясь на людях в расшитых жилетках и белых рубашках с рукавами, перехваченными шнурками в тон жилетке. И непременно с платком в кармашке.
Вести о необычайной певице-ребенке достигли городов поболее и позначимее захолустного Стартауна. К нам стали стекаться приезжие. Богато убранные паланкины, кареты, повозки, запряженные норовистыми нервными лошадьми выстраивались перед воротами Стартаун-холла.
«Как она поет, вы бы слышали…»
«Неужели ей и правда всего лишь шесть?.. Поразительно!»
Вербински нарочно распространял слухи о возрасте. Близнецы действительно смотрелись маленькими и хрупкими для своих лет, и со сцены Айле вполне можно было дать не больше шести. Тем поразительнее был эффект от ее пения.
Когда она начинала выводить первые ноты – зал замирал. Айла могла петь что угодно, иногда, словно позабыв слова, она выводила музыку горлом – и все слушали, точно околдованные. Я и сам, хотя по долгу службы не пропускал ни одного выступления Айлы, забывал, где нахожусь, поддаваясь очарованию ее голоса.
Однажды концерт Айлы посетил сам губернатор с супругой, после чего история о чудо-ребенке попала на первые полосы Ньютаун-геральд, и от желающих послушать волшебное пение стало не протолкнуться.
Айла выходила на сцену каждый вечер. Словно заводная кукла, она семенила к рампе, перебирая тонкими ногами. Остановившись, она с минуту вглядывалась в зал, точно пытаясь различить за световой завесой знакомые лица, а затем по ее горлу проходила судорога и она начинала петь.
Я знал, что она скучает по матери. Иногда я заходил в крыло, где поселили близнецов, приносил им рогалики с тмином из булочной на углу и маленькие круглые шарики из кондитерской глазури. Однажды я застал Айлу плачущей, а Эйла обнимала ее, уткнувшись губами в висок. «Мама не виновата, Ал, ей пришлось, понимаешь?..»
Завидев меня, Эйла отошла, недовольно сощурившись. Иногда она казалась чертовски взрослой, и я забывал, что передо мной восьмилетний ребенок. Всему виной был взгляд ее круглых темных глаз на бледном лице. Айла тоже смотрела серьезно, но не по-взрослому, а просто отрешенно, даже немного испуганно. Но Эйла – иногда она заставляла забыть, что ей только восемь. Странное ощущение, словно зрелый ум заперт в детском теле.
– Что случилось? – я проигнорировал обжигающее недовольство Эйлы и присел на корточки перед Айлой. – Тебя кто-то обидел?
Она помотала головой. Я старался артикулировать насколько мог, знал, что она понимает сказанное. Как и многие глухие, Айла виртуозно читала по губам, но не разговаривала. Как ей удавалось при этом петь – оставалось для меня загадкой. Наверняка тут не обошлось без помощи Эйлы.
– У нас все в порядке, Дэнни, – Эйла обняла сестру за плечи. – Она… мы просто скучаем по дому.
Я положил на стол принесенные гостинцы, завернутые в промасленную бумагу. Сегодня в булочной дежурил Рэй, мой старый приятель, который охотно оставлял для девочек остатки сладостей по моей просьбе. Сегодня это была дюжина марципановых кроликов, которыми украшали дорогие именинные пироги.
Айла подошла к столу, развернула подарок и восхищенно застыла. Эйла встала рядом, улыбнулась.
– Как настоящие, Айла, – проговорила она, указывая на крошечные белые фигурки. – Посмотри.
– Их можно есть,– подсказал я. – Они сладкие и хрустят.
– Что вы, – ответила Эйла, глядя на меня с каким-то недоумением. – Как можно?
Время шло. Поток желающих послушать Айлу не иссякал. Снова и снова люди возвращались в Стартаун-холл, несмотря на то что Вербински предприимчиво поднял цены втрое. Театр обзавелся новым фасадом, а распорядитель у входа – новенькой небесно-голубой униформой. Вербински закусил удила. Каждый день ему приходила в голову очередная идея, как обустроить наш мюзик-холл – одна завиральней другой.
«Что если, – говорил он мне, мусоля сигару краем рта, – заказать декорации в виде поющих ангелов. И у каждого – будет лицо малютки Эйлы».
«Айлы», – машинально поправлял я.
«Ну да, ну да, – он пожимал плечами. – Пусть Айлы, да. Представляешь, Дэнни, выходит она на сцену, а вокруг – множество маленьких ангельских лиц и каждое – точь - в - точь ее…»
Мне не нравилось. На самом деле, как ни странно, но я уже жалел, что тогда позвал Вербински и показал ему близнецов. Что-то происходило, и я нутром чувствовал, что все не к добру.
Минули несколько месяцев, и лето, жаркое, сухое, удушливое обрушилось на Стартаун. Я не помню такой засухи – ни до, ни после. Солнце словно решило проклясть этот город. Но худшее было впереди.
Начала болеть Айла. Однажды, навестив близнецов, я застал ее в постели. У изголовья сидела еще более суровая, чем обычно Эйла, а в воздухе витал слабый запах каких-то трав, тухлой рыбы и соли.
Завидев меня, Айла бледно улыбнулась. Темные глаза ее лихорадочно блестели и казались заплывшими, словно она долго плакала, в уголках рта запеклись болячки. Эйла перебирала спутанные волосы сестры, глядя на меня с уже привычной злостью.
– Не хочу, чтобы ты тут был, – сказала она, оскалившись как зверек, обнажив мелкие белые зубки.
Я пропустил ее слова мимо ушей. Айла выглядела неважно, и я понимал, что у Эйлы есть повод тревожиться.
– Доктор приходил?
– А как же, – Эйла презрительно фыркнула. – Приходил. Сказал, что Айле нужно больше кушать и больше спать. Чтобы поправиться к завтрашнему выступлению.
– Понятно.
Эйла прикусила губу.
– Ничего тебе не понятно. У мистера Вербински одни деньги на уме. Айле очень плохо, да и мне не по себе. Нам нужно вернуться.
– Куда?
– Домой. В Уотер-Крик.
– Не глупи, Эйла. Там вас никто не ждет. Никто не поможет ни Айле, ни тебе.
– Там вода, – Эйла упрямо тряхнула волосами. – Мама велела держаться воды, а мы не послушались!
– Что еще сказала мама? – Я начал терять терпение. – Прежде чем шагнуть в темную воду, оставив вас на произвол судьбы? Она умерла, понимаешь? – я хорошенько встряхнул Эйлу за плечо. – Хватит уже повторять эту чушь.
Она же ребенок, вертелось у меня в голове, ребенок, ребенок. Но наверное общение с Вербински таки оставило во мне пагубный след.
– Прости, – я постарался смягчить тон. – Просто… не думаю, что это хороший выход.
Эйла презрительно отвернулась.
Ну и ладно, озлобленно решил я. Пусть поступает как хочет.
Но, конечно, ничего ладного в этом не было. Я вернулся к Вербински, и застал в его комнате Дока – отставного военного врача, который осел в Стартауне и пользовал добрую половину страждущих городка. Был Док громогласен, краснолиц, любил заложить за воротник, но дело свое знал туго. Именно к нему предсказуемо обратился Вербински, когда его «золотая девочка» слегла.
Когда я зашел, Док как раз приканчивал стаканчик солодового. Мы обменялись приветствиями.
– Девочки хотят домой, Дейв, – сказал я, сев за стол напротив Дока. – Эйла вбила себе в голову, что Уотер-Крик это такой себе их дом, милый дом и так далее.
– Слушай, вообще-то они там в сарае жили, – напомнил Вербински.
– Я в курсе.
– Я забрал их оттуда. Дал нормальную крышу над головой и постель поприличней прелой соломы. Что, черт побери, им еще нужно. Я что, плохо с ними обращался? Я так много от них требую? Я всего лишь хочу чтобы малютка Айла вышла завтра на сцену и показал класс вице-королю, после чего ее будущее будет обеспечено.
– Бога ради, Вербински, она всего лишь маленькая девочка. И она больна. Не стоит выжимать из нее все соки.
– На самом деле, – влез Док, – она и дышит-то с трудом. Петь точно не сможет.
Я уже видел на лице Вербински выражение этой обреченной упертости.
– Должен быть способ заставить девчонку петь, – упрямо сказал он. – Это же вице-король!
– Ты можешь привязать ее к стулу, – флегматично заметил Док, – и таким образом заставить находиться на сцене. Но петь – то есть, ритмично вдыхать и выдыхать, извлекая из легких звуки – тебе не удастся, даже если ты из порток выскочишь.
Глаза Вербински налились кровью.
– Я думаю… – Я очень тщательно подбирал слова, видя, что Дейв вот-вот слетит с катушек. – Я думаю, не случится ничего плохого, если ты перенесешь концерт и на пару недель отвезешь близнецов в Уотер-Крик. Я могу присмотреть за ними, если хочешь.
Я сделал паузу, выжидая.
– Мне кажется, это будет лучшим выходом.
– Знаешь, – сказал Вербински, вставая. – Я думаю, лучшим выходом будет, если ты пойдешь к черту. А еще я думаю, – он обернулся к Доку, – что тебе стоит пойти осмотреть девчонку еще раз, выписать ей какую-нибудь гребаную микстуру и все такое. В конце концов, это один гребаный номер. Он ее не убьет.
Док выразительно хмыкнул.
– А ты заткнись, – Вербински наставил на него палец. – Не хочешь делать свою работу, так и скажи, ты не единственный врач в Стартауне.
– Да, нас целых двое, – иронично ответил Док вставая. – Ладно, Вербински, когда моча отольет от твоей головы, дай мне знать.
Он взял с вешалки шляпу и вышел.
– Ох ты ж черт господи боже мой.
Вербински дохнул на меня ядреной смесью эля и лука.
– Это ведь ее сестрица воду мутит, как ее, Эйла? Она хитрая лисичка, даром что малолетка. Ты помнишь, Дэнни, тот вечер, когда мы увидели их впервые, в той полузатопленной деревне? Я ведь слышал, что пели двое. Да и ты тоже.
– Нет, – сказал я, уже понимая, что он задумал. – Нет-нет-нет-нет.
Верите или нет, отче, но у меня появилось дьявольски нехорошее предчувствие, хотя ранее я всегда думал, что это лишь для бабьих россказней годится.
– А я думаю, да.
Вербински мрачно ухмыльнулся. Если до этого я находил, что он охвачен звериным упрямством, то теперь я видел, что в него нечистый вселился.
– Знаешь, что мы сейчас сделаем?
Я уже понял, и мне было нехорошо.
Мы были уже возле двери, ведущую в крыло, где жили девочки, когда я остановился, охваченный смутным знакомым чувством. Откуда-то сверху лилась тихая мелодия, сладкая и влекущая, как улыбка самой прекрасной леди на свете. Мои ноги точно приросли к полу. Казалось, прокаленные за день немилосердным солнцем стены театра остыли, даря свежесть, по которой мы все изголодались за эти недели.
Я мог поклясться, что слышу отдаленный раскат грома.
Завидев нас, Эйла, стоявшая на коленях возле кровати, вскочила.
– Ты!.. – толстый палец Вербински с желтым, но тщательно отполированным ногтем ткнул Эйлу в тщедушную грудь, заставив ее отступить от постели сестры. – Я все слышал! Ты все это время лгала мне! Ты тоже можешь петь! И не хуже.
Айла зашлась в надрывном кашле. Розовая пена выступила на белых губах.
– Помогите ей, – прошептала Эйла, словно не обратив внимания на слова Вербински. – Вы же видите.
– Я пошлю за Доком…
И тут Вербински в два прыжка догнал меня и привалился к двери. На его тонких губах играла гаденькая улыбочка.
– Нет.
– Не понял? – Я притормозил. – Девочке плохо, Дейв, я позову Дока.
– Док не станет ее лечить, пока я не позволю. А я дам разрешение только если… – Вербински показал на Эйлу, – если она споет завтра перед вице-королем вместо сестры.
– Нет!
– Тогда она умрет. Выбирай.
– Вы не понимаете. Я не могу петь. Я не должна.
– Как хочешь, девочка. – Вербински сделал вид, что собирается выйти. – Я тоже не должен помогать твоей сестре, извини.
– Нет, – словно заведенная твердила Эйла. – Не заставляйте меня. Случится непоправимое.
Я чувствовал себя так, словно меня сейчас стошнит, но в Вербински словно дьявол вселился. Таким я его еще не видел. Айла снова глухо заперхала и, дрожа, свернулась калачиком.
– Ее смерть – вот чего точно не исправить.
Мгновение Эйла смотрела на него, ее глаза словно расширились на узком лице и стали еще темнее, точно изливая накопившуюся ненависть.
– Я сделаю это, – наконец согласилась она. – Но не раньше, чем Айлу увезут в лечебницу, и я смогу посмотреть, как ее там устроили.
– По рукам! – Вербински вынул платок, стер испарину со лба и потрепал Эйлу по волосам. – Вот это другое дело.
Он спустился вниз, и я слышал, как он отдавал распоряжения подготовить экипаж. Ноги Эйлы подогнулись, словно вес ее тела внезапно стал слишком велик для них. Она осела на пол, держась за спинку изголовья кровати. Острые плечи мелко вздрагивали от беззвучных рыданий. Теперь уже Айла, привстав в постели, утешала ее, неумело гладя по голове.
Такого аншлага Стартаун-холл не видал за все годы своего существования.
Вице-король, бледный и рыхлый молодой человек, затянутый в роскошный, но чересчур тесный для него мундир прибыл с внушительной свитой. Вереница повозок растянулась на два квартала от театра.
Вербински, успевший с обеда раз пять приложиться к заветной фляжке, был натужно весел, но я видел, что он места себе не находит.
– Ты зря все это затеял, Дейв, – сказал я ему перед самым началом представления. Не знаю, зачем. Просто для очистки совести – дескать, сделал все что мог и умыл руки. Хотя, конечно, нихрена это было не достаточно.
Эйла заперлась в гримерке и разговаривать не пожелала. Накануне Айлу отвезли в лечебницу и, как мне сказали, под чутким надзором Дока ей стало немного лучше. По крайней мере, я на это очень надеялся.
Представление началось. Сначала шли фокусы, развлекательные и юмористические номера, танцовщицы, выплясывавшие канкан, про который никто толком ничего не знал, кроме того, что это чертовски модно, неприлично и современно. Айла, то есть, Эйла со своими песнями была гвоздем представления и выходила последней.
Публика откровенно томилась, награждая актеров вялыми аплодисментами. Жара в тот вечер была просто сумасшедшая. Все окна в театре были нараспашку, но воздух, который они пропускали – буквально обжигал кожу. В зале стоял шорох от вееров, которыми обмахивались дамы в надежде добыть хоть немного прохлады.
Наконец Вербински объявил выход Эйлы, нарочно скомкав ее имя. Я затаил дыхание. Прожектор осветил ее, такую маленькую и хрупкую, почти бестелесную. Конечно, я зря волновался, никто бы с расстояния пары шагов не отличил ее от Айлы, а уж тем более со сцены. Эйла глубоко вздохнула, выждала пару секунд и запела. В волнении я стиснул пыльный бархат штор закулисья. Эйла пела не хуже Айлы.
Она пела лучше, я мог поклясться в этом, в тысячу раз лучше, и зал замер, потрясенный ее мастерством. Казалось, Эйле даже не нужно дышать, ее голос был – точно ливень, он нарастал, обретал силу. Умом я понимал, что ребенок не может – вот так. Да что там. Человек не может вот так. Но это было, святой отец. Я слышал это собственными ушами.
А затем, на самой высокой ноте Эйла умолкла. Словно оборвала натянутую нить. Она что-то прошептала на непонятном языке и ушла со сцены, оставив всех нас в каком-то странном оцепенении. А затем зал взорвался аплодисментами. Настоящее неистовство. Они звали Эйлу. Скандировали ее имя. Я видел их лица, они готовы были ей поклоняться, как новому божеству. Я и сам готов был ей поклоняться – каждая жилка в моем теле дрожала в такт той оборванной мелодии.
Видимо, поэтому никто не вовремя не понял, что происходит.
Ураган налетел внезапно и безжалостно. Я помнил, как остервенело аплодировал и, кажется, выкрикивал ее имя. Помню, как сладко дрожали колени. Помню, как во рту было сухо и горячо, но, как ни странно, ни малейшего намека на жажду. А потом пришла темнота.
Свечи погасли, задутые порывом ветра. Казалось, стены театра рухнули, оставив нас беззащитными перед стихией. Забегая вперед, должен сказать, что примерно так и было – вихрь рвал куски обветшавшей кирпичной кладки словно картон. Помню, как инстинктивно вцепился в шторы и, возможно, это спасло мне жизнь. Кто-то кричал, кто-то звал на помощь, но неумолимый гул урагана заглушал все. Меня приподняло и потащило вперед, во рту стало солоно, словно я выпил согретой бычьей крови. Я цеплялся за все что мог, а мои ладони стали липкими и пульсировали, точно обожженные.
Ураган, обрушившийся на Стартаун, стер мюзик-холл с лица земли. Я даже не знаю, как мне удалось уцелеть. После, когда я очнулся, присыпанный щебенкой и досками, а мой рот был набит песком и щепками, то увидел, что вокруг меня – трупы.
Вербински не выжил, как и почти вся наша труппа – кроме меня, разумеется. Тело Эйлы не нашли, хотя, как вы понимаете, шансов остаться в живых у нее не было. Умом я это понимаю, святой отец. Но вот в чем штука – ее сестра исчезла из больницы аккурат перед ураганом. Дежурная медсестра сказала мне, что вроде бы к ней никто не приходил, но она потеряла девочку из виду, когда начался ветреный ад. Возможно, Айла погибла.
Возможно, что нет.
И, знаете, святой отец. Я в это не верю. В тот миг, когда сознание покинуло меня – я снова услышал пение, как тогда, в Уотер-Крик на заднем дворе старой лачуги. Я слышал его так же явственно, как сейчас слышу вас, отче. Два детских голоса, сладких и ангельски прекрасных.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
четверг, 11 июня 2015
Название: Закон сохранения энергии
Тема: Глаз бури
Автор: baccarat
Бета: Amon, Чжан, Aizawa, Squalicorax
Краткое содержание: Мартин появился, Мартин исчез. Неважно уже, сколько раз он появится или исчезнет после того, как это стало возможным хоть однажды.
Комментарии: разрешены
Штраф: -4 балла
читать дальше
Приемник трещал, иногда истерически повизгивая.
– Танцы с бубном, – с сомнением сказал Мартин, но терпеливо продолжил обход символически окопанной ограничительной линии.
– Чистота эксперимента не пострадает, если ты немного пошевелишься, – заметила Тереза равнодушно.
– А вдруг, – уныло и без энтузиазма отозвался Мартин.
Тереза улыбнулась и перестала обращать на него внимание. Их обоих это устраивало. Интуитивно она знала, что он тоже предпочитает бывать здесь именно в ее меланхоличной компании. Этот день вообще был близок к совершенству: им достался Рузине – любимая контрольная точка Терезы. Здесь ощущение безысходности становилось настолько невыносимым, что она почти решалась. Каждый раз она подолгу рассматривала аэропорт в бинокль: строения, самолеты, взлетно-посадочная полоса, – все было на месте, неподвижное, застеклованное в невидимой матрице. Так же, как и все в десятикилометровой зоне по ту сторону небрежно, в спешке окопанного рва, взявшего город в идеальный круг.
Но сегодня что-то было не так. Тереза подошла к самому краю и пошевелила длинной палкой комья земли на той стороне. Они выглядели совсем свежими, будто бы ров выкопали сегодня, а не месяц назад. Краем глаза она видела Мартина слева от себя, спиной, затылком, непонятно откуда взявшимся шестым, седьмым или еще каким-то чувством, она ощущала здесь кого-то еще. К ней будто приклеился чужой взгляд с того самого момента, как они выбрались из автомобиля и принялись собирать приемник. Непонятный страх, который тогда поселился где-то на периферии сознания, теперь вдруг достиг критической точки и превратился в первобытный ужас. Она стояла на краю и пыталась отвлечься привычными мыслями.
«Интересно, – подумала она через силу, задыхаясь от страха, как от боли, забывая дышать, и тут же сама себя мысленно перебила, – нет, совсем не интересно». Про «интересно» и прочие околонаучные мотивы следует написать в записке Флориану, если она когда-нибудь будет, эта записка. Записка отдавала дешевой мелодрамой, но бросить его здесь вообще без ничего было как-то мерзковато.
– Долго еще ждать тебя? – Мартин говорил все так же равнодушно, но теперь он стоял совсем рядом, чтобы вовремя удержать ее на нужной стороне. Они никогда не говорили об этом, но он каким-то образом знал, зачем она чаще остальных бывает в контрольных точках. И, кажется, догадывался, что аэропорт особенно привлекает Терезу для совершения непоправимых шагов.
Она смотрит. Так хотела сказать Тереза, но вместо этого просто развернулась и пошла за ним, не глядя по сторонам, все еще вдыхая через раз. Она чувствовала взгляд, когда они вернулись к машине.
Мартин остановился почти на самом краю отселенной зоны, не доезжая до пропускного пункта каких-то пару сотен метров.
– Забыли усилитель, – с досадой сообщил он.
– В следующий раз заберем, – слабо возразила Тереза, хотя Мартин уже разворачивался.
Она смотрит, думала Тереза, едва сдерживаясь, чтобы не схватить Мартина за руку и не завопить это вслух.
– Не выходи, я быстро, – бросил Мартин, открывая дверцу.
«Не оставляй меня здесь», – подумала Тереза и сказала:
– Хорошо.
Она смотрела вместе с Терезой, как Мартин дошел до границы. Усилитель лежал на самом краю, Мартин торопился.
Не надо, думала Тереза. Возвращайся, думала Тереза, когда Мартин споткнулся о камень, нелепо взмахнул руками и… Перешел, услужливо подсказала она.
Неподвижный пейзаж разошелся волнами. Где-то в отселенных кварталах отчаянно звонил телефон. На той стороне Мартин встал, отряхнулся и обернулся к ней. Он сделал один шаг, второй, третий. Он шел вперед, прямо на Терезу, где-то там за чертой. То же самое делали еще два Мартина справа и слева, потом еще два, и еще. Они шли вперед, и становились все меньше, пока превратились в крохотные едва различимые точки на горизонте.
Она смотрела. Едва умея пошевелиться под этим взглядом, Тереза перебралась на водительское место. Телефон звонил. Было в этом звуке что-то непривычное, неправильное. Тереза неслась по пустым улицам, а взгляд следовал за ней. Всю дорогу она думала о камне, почему-то она была уверена, что именно этот камень они с Флорианом швыряли на ту сторону, когда проверяли в первый раз, как работает поле.
Взгляд оставил ее только возле университета, но не страх.
Вечером, когда все закончилось, и Флориан, как обычно, предложил подвезти ее домой, Тереза уже точно знала, что он останется. И впервые за последние несколько месяцев это не вызывало у нее раздражения.
Балконная дверь была приоткрыта, и едва заметный утренний ветерок несмело шевелил прозрачную занавеску. Небо казалось выцветшей старой фотографией на фоне красной черепичной крыши дома напротив. Вставать не хотелось. Встать значило стряхнуть с себя приятную дремотную лень, смыть запах Терезы, и надеть привычное чувство вины, сомнения, ответственность, и решение, которое нужно принять. Хотелось остаться здесь, с ней, делать вид, что ничего не происходит, и глупости. Тем более сейчас, когда Тереза стала такой, как полтора года назад.
Флориан успел два раза перепроверить модель поля, когда аромат кофе добрался наконец до комнаты и разбудил Терезу.
– Детишки придумали новое антизаклинание? – спросила она, усаживаясь напротив. – Снова сидим неделю в лаборатории без выездов и проверяем?
Она вытащила лист из стопки наугад, и Флориан замер с чашкой в руке. Тереза могла сколько угодно говорить, что утром она ничего не соображает, но он почти сразу понял: она соображает в любое время суток и почти в любом состоянии. Он завороженно смотрел на нее, пытаясь поймать момент осознания и понимания. У Флориана не хватало слов, чтобы хоть мысленно описать словами ее лицо в такие моменты. Он точно помнил, когда увидел его впервые. В тот день он влюбился в Терезу. В тот день она написала уравнение поля.
– Мои старые расчеты, – наконец немного разочарованно сказала она, возвращая листок на место.
– Нашел в портфеле, – солгал Флориан, собирая бумаги со стола.
Он боялся, что она догадается, и надеялся на это. Поэтому долго проверял последние выкладки, старательно приманивая ее, полусонную, свежесваренным кофе.
– Мне снилось, что мы с тобой в Милане, – сказала вдруг она, ее интонации стали прежними, такими же как у Терезы три дня назад, – там было так солнечно.
– Поедем, когда все закончится, – Флориану не нравился этот странный разговор, и метаморфозы Терезы тоже не нравились.
– Никуда мы не поедем, – бесцветно сказала она и зачем-то помешала ложечкой остатки кофе в чашке. – Может, уже и некуда ехать.
– Не начинай, ты же прекрасно знаешь, что ширина поля, всего десять километров, что весь мир работает над этим вопросом, – он добуквенно знал все, что за этим последует. Потом надо будет ее успокоить, и заставить собраться и поехать в университет. К вечеру она станет непривычно ласковой и немного жалкой, но Флориан поедет домой, потому что в такие дни его чувство вины не терпит конкуренции в постели.
– Весь наш мир здесь – внутри этого чертова «синхротрона». Ты говорил хоть с кем-то, кроме военных по ту сторону? Ты не забыл спросить у них, какой там сейчас год? Десять километров, – она будто разговаривала сама с собой, – почему вообще десять? По нашим расчетам, должно было быть не больше шести. Почему сначала все работало? Почему мы могли его убрать, а теперь - нет? Господи, вот зачем мы вообще все это затеяли?
Она замолчала и вдруг успокоилась, посмотрела на него и вместо привычного продолжения вдруг сказала, успокоившись:
– Если бы в городе кто-то узнал, что мы сделали, что никакая это не аномалия, а наше, рукотворное дело, мы бы с тобой давно на площади горели, как в средневековье, и даже твои студенты, которые хотели частицу времени назвать флореком, подкидывали бы дровишек.
– Тебе не приходило в голову, что пока половина города будет подкидывать дровишки, вторая половина будет таскать воду, чтобы потушить костер? – Флориан зло и неаккуратно сунул бумаги в портфель.
Он не до конца понимал, на кого больше злился – на себя или на нее. Да, он говорил не только с военными, вчера утром он говорил еще кое с кем. И этот человек совершенно точно принадлежал этому времени, их времени, он принадлежал прошлому Терезы, которое для нее все никак не могло стать прошлым. В мучительной тишине Флориан разрывался между желанием хлопнуть дверью и все ей рассказать. И ему тут же вспомнился потерянный пустой взгляд Мартина. «Кажется, я сейчас все ей расскажу. Вот сейчас», – с недоумением понял Флориан, открывая портфель, чтобы снова извлечь доказательства своего преступления, за которое только его бы следовало жечь на площади.
Телефон звонил бесконечно долго. Флориан успел выронить портфель, ветер тревожно хлопнул дверью, и движение и звуки улицы вдруг наполнили разом всю мансарду. Тереза, застывшая каменным изваянием, наконец повернулась и посмотрела на Флориана. Звонок был пронзительный, непрерывный – такой, который в городе не слышали месяцами, невозможный – междугородний.
Тереза сняла трубку и слушала, не произнеся ни слова. Казалось, она даже не дышала.
Занавеска стелилась по паркету, все стихло, так, будто внизу разом остановился весь транспорт, а прохожие застыли, задрав головы и уставившись на открытую дверь на балконе мансарды.
– Тереза, – сказала она смутно знакомым голосом в трубке, – не…
Так она сказала, и тут же в трубке затрещало, взвизгнуло и умолкло, оборвавшись короткими гудками.
Тереза погрызла карандаш. Раньше ее интересовало только поле. И поначалу – только в теории. Когда группа Флориана впервые получила частицу и таким образом подтвердила теорию Терезы, они решили попробовать сделать модельный эксперимент. Само собой, ничего не получилось. Наверное, они оба с самого начала знали, зачем затеяли заведомо провальный опыт – только чтобы выдать самим себе разрешение провести его в настоящем масштабе. Наш маленький временной синхротрон, сказала она в тот день, точнее, в ту ночь, когда они с Флореком лежали в ее постели и впервые рассматривали потолок ее спальни вместе. Тереза забыла, что он ответил, но момент этот запомнила надолго, возможно, на всю жизнь. Наверное, тогда она даже перестала подсознательно ждать звонка от того, кому больше была не нужна. Еще неделю – пять дней подряд они генерировали кольцо ускоренных временных частиц вокруг города, изменяли диаметр, ширину, записывали параметры формировавшегося поля, – все получалось. Книжная фраза про остановившееся мгновение навязчиво лезла в голову. И оно остановилось, оказавшись совсем не прекрасным.
Что за сентиментальный бред. Тереза откинула упавшие на лицо пряди, и еще более ожесточенно погрызла карандаш, и уставилась в желтоватый исписанный формулами листок. Если верить измерениям, которые сделал Мартин, то энергия поля изменилась совсем незначительно. Но три из пяти оставшихся групп в других контрольных точках получили кратковременный скачок энергии. Она перевернула страницу. Рядом с ее вчерашними выкладками, в правом верхнем углу было написано небрежно, будто в спешке, но, несомненно, ее рукой, с большим нажимом, так, чтобы сразу бросилось в глаза: Мартин. Терезу передернуло. Флориан ездил в больницу без нее. Она до сих пор чувствовала присутствие, едва заметно, и почти свыклась с ним. С ней. Это было неважно, в конце концов, просто еще одна не самая значительная причина найти ошибку и убрать поле, и, наконец, вырваться отсюда.
А еще она совсем не помнила, когда и зачем она сделала эту надпись. И графики энергии поля с самого первого дня появления аномалии для каждой контрольной точки. Она даже не помнила, как велела Олину, одному из студентов Флорека, сделать эти графики, а мальчишка возился с ними всю ночь.
В дверь постучали, затем, не дожидаясь ответа, открыли, показалась сначала голова Мартина, а потом и он весь.
– Ну что, поехали? – сказал он как ни в чем не бывало.
– Ты позвонил в больницу? – спросила Тереза, когда много позже они уже сидели в кабинете Флориана.
– Его там нет, – мрачно ответил он.
Пепельница была полна. Когда-то Флориан сказал ей, что не курил с мая шестьдесят второго года. С пятнадцатого апреля этого года начал опять.
– Конечно, его нет, он с Томашем поехал снимать показатели,– Тереза тут же пожалела, что сказала это, Флориан был измучен, и ее ехидство выглядело глупым и неуместным. Почему-то вместо того, чтобы сосредоточиться на Мартине, который не помнил, что днем раньше его нашли на Вышеграде в сомнамбулическом состоянии, или, например, на колебаниях энергии поля, – вместо этого несвойственная ей бессмысленная нежность заполнила Терезу. Такое она ощущала редко и только в тех, прошлых, настоящих отношениях. «Неужели, он тоже настоящее?» – растерянно подумала она, глядя, как Флориан разглаживает замявшийся край страницы.
– Томаш повез его обратно в больницу, – все же терпеливо пояснил он.
Тереза все же оставалась собой, поэтому растерянно моргнула и спросила:
– А кто поехал в их контрольную точку?
– Это все, что тебя сейчас волнует? – даже тут спокойствие Флориану не изменило, что было почти невероятно.
– Это важно.
Он не вспылил даже сейчас, наоборот как-то сник даже: снял очки, долго тер веки непонятно зачем. Тереза очень плохо понимала мотивы человеческих поступков, но некоторые его привычки успела изучить – этот жест у него означал обычно вовсе не усталость, а чувство вины.
– Если бы все было, как раньше, – спросил он наконец, – ты бы уехала? Вернулась бы домой? Или в Будапешт, как хотела раньше?
– Наверное, – Тереза пожала плечами, – я же не могу сидеть здесь все время.
– А если бы я поехал с тобой, как думаешь? Возможно такое?
– Зачем? У тебя здесь группа, работа… – она помолчала, – жена.
– Ты бы хотела, чтобы я поехал с тобой?
Тереза так долго боялась этого вопроса, что он предсказуемо застал ее врасплох.
Телефон коротко звякнул и сорвался, потом после паузы зазвонил по-настоящему.
Тереза терпеливо ждала, пока Флориан закончит разговор, который с его стороны состоял из ничего не проясняющих коротких вопросов.
– Мартин в больнице. – У Флориана было такое странное выражение лица. – Они мне, оказывается, звонили, час назад, чтобы сказать это.
Тереза не видела себя со стороны, но наверняка ее лицо сейчас выглядело примерно так же пришибленно, как и лицо Флорека. Час назад они все еще пытались выяснить у Мартина, что он помнит. Здесь, в этом самом кабинете.
– Им пришлось надеть на него смирительную рубашку, – говорил Флориан с каким-то мучительным удовольствием.
«Энергия поля», – вдруг подумала Тереза, уже почти не слушая его. Знакомое чувство, что вот-вот, она поймет, в чем дело, уже накрывало ее. Все остальное было неважно. Скачки энергии только в определенные дни, – думала Тереза, – надо еще выяснить, почему в разных контрольных точках в одно и то же время показатели отличаются, ведь поле должно быть изотропным.
– Он пытался сбежать, говорит, что за ним кто-то наблюдает… Это я виноват, ты не представляешь, что я сделал…
Мысли Терезы споткнулись. Не потому, что она вдруг услышала его, а потому, что вдруг снова почувствовала ее. Она была здесь. Не так явно как тогда, в Рузине, скорее так же, как недавно здесь же, на кафедре.
– Тереза? – она пропустила момент, когда он успел встать и подойти. Ощущение присутствия полностью поглотило ее. – Что с тобой?
Оставаться одной было страшно, но почему-то сейчас Тереза знала, что не надо быть здесь. Надо вернуться к себе. Тереза чувствовала, как страх комом застрял в горле от одной мысли о том, что надо попытаться не сбежать. А встретить ее, ту, что наблюдает.
Раньше Флориан не любил работать по ночам. Когда ему отдали кафедру, то больше всего его порадовало вовсе не приобретение нового статуса, а то, что формально он избавился от опеки над студентами, которые приходили после пар и затягивали эксперименты до ночи. Когда появилась Тереза со своими совиными привычками, он стал задерживаться допоздна, сначала придумывая нелепые предлоги, а потом уже и без предлогов вовсе.
Сегодня все было иначе. Было около двух, щелкающая минутная стрелка сводила с ума. После того, как Тереза ушла, из больницы звонили еще дважды. Мартин исчезал из закрытой комнаты. И появлялся снова.
Это эксперимент, пытался успокоить себя Флориан. Я знал, что что-то будет, – думал он, – в конце концов, я согласился закрыть город с почти миллионом человек, чтобы проверить, что будет. Но человек не может быть в двух местах одновременно. Оправдывать себя больше не получалось. Да, они за первую неделю получили больше данных, чем за предыдущие сто лет. Радиоактивность, строение атома, теория электронного парамагнитного резонанса – все это было детским лепетом по сравнению с открытиями, которые делали по ту сторону кольца, благодаря постоянному, контролируемому временному полю. В конце концов, перемещение неживой материи, благодаря которому они все еще тут не умерли с голода и не убили друг друга, – было основным аргументом Флориана в бесконечных спорах с самим собой. Но сейчас все это не помогало. Почему-то он знал, то, что произошло с Мартином – непоправимо.
К тому же противная, мерзкая мысль, которая все время была с ним, сейчас стала особенно отчетливой. Он согласился на эксперимент над людьми не столько от желания новых открытий – «аморального научного любопытства» как любила говорить Тереза, – сколько от того, что из закрытого города ей некуда было уехать.
Мрачная ирония состояла в том, что Тереза бы без раздумий закрыла и два миллиона, и три, и четыре, все – ради эксперимента. Он, наверное, никогда не обманывал себя на ее счет, знал это в ней и отчасти это в ней и любил. Иногда думал, что стоило ей все рассказать сразу же.
Теперь просто надо сказать. Вместе они придумают, как убрать поле, которое генерируется не изнутри, а снаружи. И неважно, что те, кто его создал снаружи, уже вторую неделю тоже не могут его убрать.
Окна кабинета Терезы в пристройке еще светились. Флориан уже взялся за дверную ручку, когда телефон снова зазвонил.
Приняв решение все рассказать, Флориан успокоился и даже хотел проигнорировать звонок. Мартин появился, Мартин исчез. Неважно уже, сколько раз он появится или исчезнет после того, как это стало возможным хоть однажды. Все же он задержался и ответил.
– Флорек? – голос Терезы в трубке звучал глуховато и устало.
– Подожди, я сейчас зайду, – ответил он.
– Нет! – быстро перебила она, – сначала скажи, какой сейчас день.
– Двадцать первое июня, – автоматически ответил он и повторил зачем-то, – я зайду сейчас.
В трубке затрещало.
– Тереза?
Он не стал стучать, почему-то знал, что не надо и что дверь не заперта.
В кабинете никого не было. Запах кофе, бумаги, духов Терезы – все так, будто она только вышла. На стопке неаккуратно сложенных листов лежал неровно оторванный клочок бумаги.
«По-моему, оно пытается установить равновесие. Так и должно быть. Но система замкнутая. Извини, я должна проверить». На графике, под запиской она обозначила скачок энергии поля и написала сверху «Мартин», а над стрелками к другим похожим выбросам – «были и другие».
Тереза почти привыкла к постоянному движению. Внешне все оставалось таким же застывшим, как и с той стороны, но здесь, внутри, она хорошо поняла свою ошибку. У времени нет направления, поэтому одна и та же частица одновременно существует во всех направлениях сразу, повторяется бессчетное число раз. Наверное, когда-нибудь это явление назовут чьим-то именем. Может быть, ее.
Расщепление во временном поле. Что-то такое. По дороге до аэропорта Тереза лениво размышляла, сколько вариантов ее, Мартина и еще семи неизвестных ей человек сейчас поле выбрасывает обратно в город. И сколько из них так же, как она, попробует снова вернуться сюда, умножить многократно энтропию и, соответственно, энергию, выбрасываемую обратно. Она пока не поняла принципа расщепления, чтобы рассчитать, но теперь для этого было достаточно времени .
Возможно, – размышляла она, – взрыва и не случится, но вобщем, взрыв интересовал Терезу мало. Намного больше было любытно другое: что же случится, когда чувство самосохранения откажет кому-то из многочисленных «она» или «он», почти как сегодня оно отказало ей самой? Что будет, когда проекции встретятся?
Тереза наконец нашла телефон в зале прилетов. Осталось дозвониться в нужное время и предупредить себя.
Тема: Глаз бури
Автор: baccarat
Бета: Amon, Чжан, Aizawa, Squalicorax
Краткое содержание: Мартин появился, Мартин исчез. Неважно уже, сколько раз он появится или исчезнет после того, как это стало возможным хоть однажды.
Комментарии: разрешены
Штраф: -4 балла
читать дальше
Приемник трещал, иногда истерически повизгивая.
– Танцы с бубном, – с сомнением сказал Мартин, но терпеливо продолжил обход символически окопанной ограничительной линии.
– Чистота эксперимента не пострадает, если ты немного пошевелишься, – заметила Тереза равнодушно.
– А вдруг, – уныло и без энтузиазма отозвался Мартин.
Тереза улыбнулась и перестала обращать на него внимание. Их обоих это устраивало. Интуитивно она знала, что он тоже предпочитает бывать здесь именно в ее меланхоличной компании. Этот день вообще был близок к совершенству: им достался Рузине – любимая контрольная точка Терезы. Здесь ощущение безысходности становилось настолько невыносимым, что она почти решалась. Каждый раз она подолгу рассматривала аэропорт в бинокль: строения, самолеты, взлетно-посадочная полоса, – все было на месте, неподвижное, застеклованное в невидимой матрице. Так же, как и все в десятикилометровой зоне по ту сторону небрежно, в спешке окопанного рва, взявшего город в идеальный круг.
Но сегодня что-то было не так. Тереза подошла к самому краю и пошевелила длинной палкой комья земли на той стороне. Они выглядели совсем свежими, будто бы ров выкопали сегодня, а не месяц назад. Краем глаза она видела Мартина слева от себя, спиной, затылком, непонятно откуда взявшимся шестым, седьмым или еще каким-то чувством, она ощущала здесь кого-то еще. К ней будто приклеился чужой взгляд с того самого момента, как они выбрались из автомобиля и принялись собирать приемник. Непонятный страх, который тогда поселился где-то на периферии сознания, теперь вдруг достиг критической точки и превратился в первобытный ужас. Она стояла на краю и пыталась отвлечься привычными мыслями.
«Интересно, – подумала она через силу, задыхаясь от страха, как от боли, забывая дышать, и тут же сама себя мысленно перебила, – нет, совсем не интересно». Про «интересно» и прочие околонаучные мотивы следует написать в записке Флориану, если она когда-нибудь будет, эта записка. Записка отдавала дешевой мелодрамой, но бросить его здесь вообще без ничего было как-то мерзковато.
– Долго еще ждать тебя? – Мартин говорил все так же равнодушно, но теперь он стоял совсем рядом, чтобы вовремя удержать ее на нужной стороне. Они никогда не говорили об этом, но он каким-то образом знал, зачем она чаще остальных бывает в контрольных точках. И, кажется, догадывался, что аэропорт особенно привлекает Терезу для совершения непоправимых шагов.
Она смотрит. Так хотела сказать Тереза, но вместо этого просто развернулась и пошла за ним, не глядя по сторонам, все еще вдыхая через раз. Она чувствовала взгляд, когда они вернулись к машине.
Мартин остановился почти на самом краю отселенной зоны, не доезжая до пропускного пункта каких-то пару сотен метров.
– Забыли усилитель, – с досадой сообщил он.
– В следующий раз заберем, – слабо возразила Тереза, хотя Мартин уже разворачивался.
Она смотрит, думала Тереза, едва сдерживаясь, чтобы не схватить Мартина за руку и не завопить это вслух.
– Не выходи, я быстро, – бросил Мартин, открывая дверцу.
«Не оставляй меня здесь», – подумала Тереза и сказала:
– Хорошо.
Она смотрела вместе с Терезой, как Мартин дошел до границы. Усилитель лежал на самом краю, Мартин торопился.
Не надо, думала Тереза. Возвращайся, думала Тереза, когда Мартин споткнулся о камень, нелепо взмахнул руками и… Перешел, услужливо подсказала она.
Неподвижный пейзаж разошелся волнами. Где-то в отселенных кварталах отчаянно звонил телефон. На той стороне Мартин встал, отряхнулся и обернулся к ней. Он сделал один шаг, второй, третий. Он шел вперед, прямо на Терезу, где-то там за чертой. То же самое делали еще два Мартина справа и слева, потом еще два, и еще. Они шли вперед, и становились все меньше, пока превратились в крохотные едва различимые точки на горизонте.
Она смотрела. Едва умея пошевелиться под этим взглядом, Тереза перебралась на водительское место. Телефон звонил. Было в этом звуке что-то непривычное, неправильное. Тереза неслась по пустым улицам, а взгляд следовал за ней. Всю дорогу она думала о камне, почему-то она была уверена, что именно этот камень они с Флорианом швыряли на ту сторону, когда проверяли в первый раз, как работает поле.
Взгляд оставил ее только возле университета, но не страх.
Вечером, когда все закончилось, и Флориан, как обычно, предложил подвезти ее домой, Тереза уже точно знала, что он останется. И впервые за последние несколько месяцев это не вызывало у нее раздражения.
Балконная дверь была приоткрыта, и едва заметный утренний ветерок несмело шевелил прозрачную занавеску. Небо казалось выцветшей старой фотографией на фоне красной черепичной крыши дома напротив. Вставать не хотелось. Встать значило стряхнуть с себя приятную дремотную лень, смыть запах Терезы, и надеть привычное чувство вины, сомнения, ответственность, и решение, которое нужно принять. Хотелось остаться здесь, с ней, делать вид, что ничего не происходит, и глупости. Тем более сейчас, когда Тереза стала такой, как полтора года назад.
Флориан успел два раза перепроверить модель поля, когда аромат кофе добрался наконец до комнаты и разбудил Терезу.
– Детишки придумали новое антизаклинание? – спросила она, усаживаясь напротив. – Снова сидим неделю в лаборатории без выездов и проверяем?
Она вытащила лист из стопки наугад, и Флориан замер с чашкой в руке. Тереза могла сколько угодно говорить, что утром она ничего не соображает, но он почти сразу понял: она соображает в любое время суток и почти в любом состоянии. Он завороженно смотрел на нее, пытаясь поймать момент осознания и понимания. У Флориана не хватало слов, чтобы хоть мысленно описать словами ее лицо в такие моменты. Он точно помнил, когда увидел его впервые. В тот день он влюбился в Терезу. В тот день она написала уравнение поля.
– Мои старые расчеты, – наконец немного разочарованно сказала она, возвращая листок на место.
– Нашел в портфеле, – солгал Флориан, собирая бумаги со стола.
Он боялся, что она догадается, и надеялся на это. Поэтому долго проверял последние выкладки, старательно приманивая ее, полусонную, свежесваренным кофе.
– Мне снилось, что мы с тобой в Милане, – сказала вдруг она, ее интонации стали прежними, такими же как у Терезы три дня назад, – там было так солнечно.
– Поедем, когда все закончится, – Флориану не нравился этот странный разговор, и метаморфозы Терезы тоже не нравились.
– Никуда мы не поедем, – бесцветно сказала она и зачем-то помешала ложечкой остатки кофе в чашке. – Может, уже и некуда ехать.
– Не начинай, ты же прекрасно знаешь, что ширина поля, всего десять километров, что весь мир работает над этим вопросом, – он добуквенно знал все, что за этим последует. Потом надо будет ее успокоить, и заставить собраться и поехать в университет. К вечеру она станет непривычно ласковой и немного жалкой, но Флориан поедет домой, потому что в такие дни его чувство вины не терпит конкуренции в постели.
– Весь наш мир здесь – внутри этого чертова «синхротрона». Ты говорил хоть с кем-то, кроме военных по ту сторону? Ты не забыл спросить у них, какой там сейчас год? Десять километров, – она будто разговаривала сама с собой, – почему вообще десять? По нашим расчетам, должно было быть не больше шести. Почему сначала все работало? Почему мы могли его убрать, а теперь - нет? Господи, вот зачем мы вообще все это затеяли?
Она замолчала и вдруг успокоилась, посмотрела на него и вместо привычного продолжения вдруг сказала, успокоившись:
– Если бы в городе кто-то узнал, что мы сделали, что никакая это не аномалия, а наше, рукотворное дело, мы бы с тобой давно на площади горели, как в средневековье, и даже твои студенты, которые хотели частицу времени назвать флореком, подкидывали бы дровишек.
– Тебе не приходило в голову, что пока половина города будет подкидывать дровишки, вторая половина будет таскать воду, чтобы потушить костер? – Флориан зло и неаккуратно сунул бумаги в портфель.
Он не до конца понимал, на кого больше злился – на себя или на нее. Да, он говорил не только с военными, вчера утром он говорил еще кое с кем. И этот человек совершенно точно принадлежал этому времени, их времени, он принадлежал прошлому Терезы, которое для нее все никак не могло стать прошлым. В мучительной тишине Флориан разрывался между желанием хлопнуть дверью и все ей рассказать. И ему тут же вспомнился потерянный пустой взгляд Мартина. «Кажется, я сейчас все ей расскажу. Вот сейчас», – с недоумением понял Флориан, открывая портфель, чтобы снова извлечь доказательства своего преступления, за которое только его бы следовало жечь на площади.
Телефон звонил бесконечно долго. Флориан успел выронить портфель, ветер тревожно хлопнул дверью, и движение и звуки улицы вдруг наполнили разом всю мансарду. Тереза, застывшая каменным изваянием, наконец повернулась и посмотрела на Флориана. Звонок был пронзительный, непрерывный – такой, который в городе не слышали месяцами, невозможный – междугородний.
Тереза сняла трубку и слушала, не произнеся ни слова. Казалось, она даже не дышала.
Занавеска стелилась по паркету, все стихло, так, будто внизу разом остановился весь транспорт, а прохожие застыли, задрав головы и уставившись на открытую дверь на балконе мансарды.
– Тереза, – сказала она смутно знакомым голосом в трубке, – не…
Так она сказала, и тут же в трубке затрещало, взвизгнуло и умолкло, оборвавшись короткими гудками.
Тереза погрызла карандаш. Раньше ее интересовало только поле. И поначалу – только в теории. Когда группа Флориана впервые получила частицу и таким образом подтвердила теорию Терезы, они решили попробовать сделать модельный эксперимент. Само собой, ничего не получилось. Наверное, они оба с самого начала знали, зачем затеяли заведомо провальный опыт – только чтобы выдать самим себе разрешение провести его в настоящем масштабе. Наш маленький временной синхротрон, сказала она в тот день, точнее, в ту ночь, когда они с Флореком лежали в ее постели и впервые рассматривали потолок ее спальни вместе. Тереза забыла, что он ответил, но момент этот запомнила надолго, возможно, на всю жизнь. Наверное, тогда она даже перестала подсознательно ждать звонка от того, кому больше была не нужна. Еще неделю – пять дней подряд они генерировали кольцо ускоренных временных частиц вокруг города, изменяли диаметр, ширину, записывали параметры формировавшегося поля, – все получалось. Книжная фраза про остановившееся мгновение навязчиво лезла в голову. И оно остановилось, оказавшись совсем не прекрасным.
Что за сентиментальный бред. Тереза откинула упавшие на лицо пряди, и еще более ожесточенно погрызла карандаш, и уставилась в желтоватый исписанный формулами листок. Если верить измерениям, которые сделал Мартин, то энергия поля изменилась совсем незначительно. Но три из пяти оставшихся групп в других контрольных точках получили кратковременный скачок энергии. Она перевернула страницу. Рядом с ее вчерашними выкладками, в правом верхнем углу было написано небрежно, будто в спешке, но, несомненно, ее рукой, с большим нажимом, так, чтобы сразу бросилось в глаза: Мартин. Терезу передернуло. Флориан ездил в больницу без нее. Она до сих пор чувствовала присутствие, едва заметно, и почти свыклась с ним. С ней. Это было неважно, в конце концов, просто еще одна не самая значительная причина найти ошибку и убрать поле, и, наконец, вырваться отсюда.
А еще она совсем не помнила, когда и зачем она сделала эту надпись. И графики энергии поля с самого первого дня появления аномалии для каждой контрольной точки. Она даже не помнила, как велела Олину, одному из студентов Флорека, сделать эти графики, а мальчишка возился с ними всю ночь.
В дверь постучали, затем, не дожидаясь ответа, открыли, показалась сначала голова Мартина, а потом и он весь.
– Ну что, поехали? – сказал он как ни в чем не бывало.
– Ты позвонил в больницу? – спросила Тереза, когда много позже они уже сидели в кабинете Флориана.
– Его там нет, – мрачно ответил он.
Пепельница была полна. Когда-то Флориан сказал ей, что не курил с мая шестьдесят второго года. С пятнадцатого апреля этого года начал опять.
– Конечно, его нет, он с Томашем поехал снимать показатели,– Тереза тут же пожалела, что сказала это, Флориан был измучен, и ее ехидство выглядело глупым и неуместным. Почему-то вместо того, чтобы сосредоточиться на Мартине, который не помнил, что днем раньше его нашли на Вышеграде в сомнамбулическом состоянии, или, например, на колебаниях энергии поля, – вместо этого несвойственная ей бессмысленная нежность заполнила Терезу. Такое она ощущала редко и только в тех, прошлых, настоящих отношениях. «Неужели, он тоже настоящее?» – растерянно подумала она, глядя, как Флориан разглаживает замявшийся край страницы.
– Томаш повез его обратно в больницу, – все же терпеливо пояснил он.
Тереза все же оставалась собой, поэтому растерянно моргнула и спросила:
– А кто поехал в их контрольную точку?
– Это все, что тебя сейчас волнует? – даже тут спокойствие Флориану не изменило, что было почти невероятно.
– Это важно.
Он не вспылил даже сейчас, наоборот как-то сник даже: снял очки, долго тер веки непонятно зачем. Тереза очень плохо понимала мотивы человеческих поступков, но некоторые его привычки успела изучить – этот жест у него означал обычно вовсе не усталость, а чувство вины.
– Если бы все было, как раньше, – спросил он наконец, – ты бы уехала? Вернулась бы домой? Или в Будапешт, как хотела раньше?
– Наверное, – Тереза пожала плечами, – я же не могу сидеть здесь все время.
– А если бы я поехал с тобой, как думаешь? Возможно такое?
– Зачем? У тебя здесь группа, работа… – она помолчала, – жена.
– Ты бы хотела, чтобы я поехал с тобой?
Тереза так долго боялась этого вопроса, что он предсказуемо застал ее врасплох.
Телефон коротко звякнул и сорвался, потом после паузы зазвонил по-настоящему.
Тереза терпеливо ждала, пока Флориан закончит разговор, который с его стороны состоял из ничего не проясняющих коротких вопросов.
– Мартин в больнице. – У Флориана было такое странное выражение лица. – Они мне, оказывается, звонили, час назад, чтобы сказать это.
Тереза не видела себя со стороны, но наверняка ее лицо сейчас выглядело примерно так же пришибленно, как и лицо Флорека. Час назад они все еще пытались выяснить у Мартина, что он помнит. Здесь, в этом самом кабинете.
– Им пришлось надеть на него смирительную рубашку, – говорил Флориан с каким-то мучительным удовольствием.
«Энергия поля», – вдруг подумала Тереза, уже почти не слушая его. Знакомое чувство, что вот-вот, она поймет, в чем дело, уже накрывало ее. Все остальное было неважно. Скачки энергии только в определенные дни, – думала Тереза, – надо еще выяснить, почему в разных контрольных точках в одно и то же время показатели отличаются, ведь поле должно быть изотропным.
– Он пытался сбежать, говорит, что за ним кто-то наблюдает… Это я виноват, ты не представляешь, что я сделал…
Мысли Терезы споткнулись. Не потому, что она вдруг услышала его, а потому, что вдруг снова почувствовала ее. Она была здесь. Не так явно как тогда, в Рузине, скорее так же, как недавно здесь же, на кафедре.
– Тереза? – она пропустила момент, когда он успел встать и подойти. Ощущение присутствия полностью поглотило ее. – Что с тобой?
Оставаться одной было страшно, но почему-то сейчас Тереза знала, что не надо быть здесь. Надо вернуться к себе. Тереза чувствовала, как страх комом застрял в горле от одной мысли о том, что надо попытаться не сбежать. А встретить ее, ту, что наблюдает.
Раньше Флориан не любил работать по ночам. Когда ему отдали кафедру, то больше всего его порадовало вовсе не приобретение нового статуса, а то, что формально он избавился от опеки над студентами, которые приходили после пар и затягивали эксперименты до ночи. Когда появилась Тереза со своими совиными привычками, он стал задерживаться допоздна, сначала придумывая нелепые предлоги, а потом уже и без предлогов вовсе.
Сегодня все было иначе. Было около двух, щелкающая минутная стрелка сводила с ума. После того, как Тереза ушла, из больницы звонили еще дважды. Мартин исчезал из закрытой комнаты. И появлялся снова.
Это эксперимент, пытался успокоить себя Флориан. Я знал, что что-то будет, – думал он, – в конце концов, я согласился закрыть город с почти миллионом человек, чтобы проверить, что будет. Но человек не может быть в двух местах одновременно. Оправдывать себя больше не получалось. Да, они за первую неделю получили больше данных, чем за предыдущие сто лет. Радиоактивность, строение атома, теория электронного парамагнитного резонанса – все это было детским лепетом по сравнению с открытиями, которые делали по ту сторону кольца, благодаря постоянному, контролируемому временному полю. В конце концов, перемещение неживой материи, благодаря которому они все еще тут не умерли с голода и не убили друг друга, – было основным аргументом Флориана в бесконечных спорах с самим собой. Но сейчас все это не помогало. Почему-то он знал, то, что произошло с Мартином – непоправимо.
К тому же противная, мерзкая мысль, которая все время была с ним, сейчас стала особенно отчетливой. Он согласился на эксперимент над людьми не столько от желания новых открытий – «аморального научного любопытства» как любила говорить Тереза, – сколько от того, что из закрытого города ей некуда было уехать.
Мрачная ирония состояла в том, что Тереза бы без раздумий закрыла и два миллиона, и три, и четыре, все – ради эксперимента. Он, наверное, никогда не обманывал себя на ее счет, знал это в ней и отчасти это в ней и любил. Иногда думал, что стоило ей все рассказать сразу же.
Теперь просто надо сказать. Вместе они придумают, как убрать поле, которое генерируется не изнутри, а снаружи. И неважно, что те, кто его создал снаружи, уже вторую неделю тоже не могут его убрать.
Окна кабинета Терезы в пристройке еще светились. Флориан уже взялся за дверную ручку, когда телефон снова зазвонил.
Приняв решение все рассказать, Флориан успокоился и даже хотел проигнорировать звонок. Мартин появился, Мартин исчез. Неважно уже, сколько раз он появится или исчезнет после того, как это стало возможным хоть однажды. Все же он задержался и ответил.
– Флорек? – голос Терезы в трубке звучал глуховато и устало.
– Подожди, я сейчас зайду, – ответил он.
– Нет! – быстро перебила она, – сначала скажи, какой сейчас день.
– Двадцать первое июня, – автоматически ответил он и повторил зачем-то, – я зайду сейчас.
В трубке затрещало.
– Тереза?
Он не стал стучать, почему-то знал, что не надо и что дверь не заперта.
В кабинете никого не было. Запах кофе, бумаги, духов Терезы – все так, будто она только вышла. На стопке неаккуратно сложенных листов лежал неровно оторванный клочок бумаги.
«По-моему, оно пытается установить равновесие. Так и должно быть. Но система замкнутая. Извини, я должна проверить». На графике, под запиской она обозначила скачок энергии поля и написала сверху «Мартин», а над стрелками к другим похожим выбросам – «были и другие».
Тереза почти привыкла к постоянному движению. Внешне все оставалось таким же застывшим, как и с той стороны, но здесь, внутри, она хорошо поняла свою ошибку. У времени нет направления, поэтому одна и та же частица одновременно существует во всех направлениях сразу, повторяется бессчетное число раз. Наверное, когда-нибудь это явление назовут чьим-то именем. Может быть, ее.
Расщепление во временном поле. Что-то такое. По дороге до аэропорта Тереза лениво размышляла, сколько вариантов ее, Мартина и еще семи неизвестных ей человек сейчас поле выбрасывает обратно в город. И сколько из них так же, как она, попробует снова вернуться сюда, умножить многократно энтропию и, соответственно, энергию, выбрасываемую обратно. Она пока не поняла принципа расщепления, чтобы рассчитать, но теперь для этого было достаточно времени .
Возможно, – размышляла она, – взрыва и не случится, но вобщем, взрыв интересовал Терезу мало. Намного больше было любытно другое: что же случится, когда чувство самосохранения откажет кому-то из многочисленных «она» или «он», почти как сегодня оно отказало ей самой? Что будет, когда проекции встретятся?
Тереза наконец нашла телефон в зале прилетов. Осталось дозвониться в нужное время и предупредить себя.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
среда, 10 июня 2015
Название: Аналитическое мышление
Тема: Глаз бури
Автор: silver bird
Бета: Terra Nova, Теххи Халли
Краткое содержание: Если в вашей школе есть хороший учитель – его надо беречь. Любыми средствами. Даже теми, что противоречат его и вашему мировоззрению.
Комментарии: разрешены
Отложив вязание – шарфик, в котором светло-зеленая полоска чередовалась с темно-зеленой, – бабушка посмотрела на Катю. В глазах бабушки Катя все еще была мяукающим кульком-младенцем, только вчера научившимся переставлять ноги, а не взрослой девушкой, которая скоро закончит школу.
– Все события в нашей жизни идут по кругу, – сказала бабушка. – Иначе не умеют. И вот, если мы найдем центр этого круга и там повернем что-нибудь важное, мы изменим не только будущее, но и прошлое.
– Будет новый круг?
– Возможно, милая.
– А где его найти, это важное? – допытывалась Катя. – Это рычаг?
– Да. И найти его можно в разных местах. Чем неожиданнее место, тем скорее найдешь, – бабушка вздохнула, не в силах передать обычными словами эту тонкость вчерашнему младенцу. – Но и на них, неожиданных местах, не следует зацикливаться… потому что они – тоже круг.
– И часто ты что-то меняла так в своей жизни, бабушка?
Все-таки, напомнила себе бабушка, это не младенец, а взрослый человек. Красавица. Одно ее портит... одно.
– Не помню, – слукавила бабушка. – Плохо у меня с памятью стало, деточка. Круги помню, а как там оно – быстро забывается, знаешь ли.
Катя кивнула. Ладно, хоть что-то.
– Спасибо, бабушка!
– На здоровье, внучка, на здоровье…
Большие кроссовки быстро протопали по деревянному полу, шаркнули ковриком – давно надо почистить – скрипнули дверью, бухнули чем-то в прихожей и убежали по своим невероятно важным делам.
А в руках бабушки продолжили монотонно и медленно рождаться полоски из шерстяной пряжи – светло-зеленые, граничащие с темно-зелеными.
*
– Семен Андреевич!
Уцепившись за мокрый от росы подоконник, Катя подтянулась и заглянула в темноту за стеклом. Качнулась тюлевая занавеска, отодвинулась к раме.
– Катя?
Матовый, еще очень слабый свет нового дня обозначил в окне узкое сонное лицо.
– Мы пришли вам сказать, что мы не верим! – из темноты за Катиной спиной громким шепотом сказал Артем.
Семен Андреевич моргнул, смахнул прилипшие волосы с лица, отправил за ухо нетвердым жестом. Придав лицу педагогическое выражение, он попытался сфокусировать взгляд, но во взгляде этом, как ему показалось, тут же проявилось страдание. Он на мгновение зажмурился, чтобы сменить выражение, потом снова открыл глаза и всмотрелся в сумрак за окном.
Четверо школьников – два мальчика, две девочки – маячили в саду нечеткими силуэтами. Когда-то в доме, что ныне занимал учитель, жил древний старик; последние лет десять своей долгой жизни он выбирался на участок разве что посидеть на лавочке, поэтому четырех школьников сверху затеняли кроны разросшихся деревьев, а снизу, до колен – буйствующие сорняки.
– Надеюсь, – пробормотал Семен Андреевич, – ваше утро добрее моего, начавшегося принудительной побудкой в пять часов еще почти что ночи. Что привело вас в столь неурочный час? – спросил он со всею возможной строгостью, припомнив однако, как сам учил их, что для важных дел неурочного часа не бывает.
– Мы хотим сказать, – Артем тоже поднялся на цыпочки и тоже заглянул в лицо учителю, – что мы не верим! И… мы приготовили вам побег.
– Мне… побег? Удивительно. Я никогда не видел приготовленного побега. Вы уверены, что он мне нужен?
– Да, мы не верим, – подхватили еще двое, Леня и Саша. – И поэтому да, побег. В лес, в Бункер.
– Спасибо.
Он надеялся, что это «спасибо» не отразило всю действительную глубину его сомнений. Он сам учил их разбираться в людях, сам перечислял признаки лжи и правды, сам раскладывал по полочкам человеческие характеры и прогнозировал, чего от кого можно ждать. Правда, было подозрение, что в данной ситуации весь багаж его жизненного опыта роли не играл. Просто дети симпатизировали ему, а не кому-то еще. Он никогда их не обманывал. Потому что – так уж сложилось – учил их не только биологии.
– Ребята, – Семен Андреевич понял, что надо применять радикальные меры, – вы отчет по многообразию видов написали? Я пока еще ваш учитель и хотел бы ознакомиться не только с вашим обо мне мнением, но и с вашими исследованиями. – Он вздохнул. – Ведь я – приду и уйду. А навык написания отчетов останется с вами на всю жизнь. Подумайте об этом.
– Вы будете читать их, чтобы отвлечься от мрачных мыслей о том, что жизнь – боль? – подала голос рыженькая Саша. Она давно хотела покрасить волосы в черный, но мама не разрешала. Поэтому Саша втихаря красилась черной помадой, и это ей шло, хоть и пугало немного. В одежде Саша тоже предпочитала черное и носила тяжелую обувь на толстой подошве.
– И для этого тоже, – признался Семен Андреевич.
– А можно я в отчете еще и про крыльцо Бункера напишу? – спросила Катя. – Там интересные мхи росли, пять видов – птилидиум, кукушкин лен, бацания и атрихум. И еще печеночники. И два вида колокольчиков, похожих на...
Катя перешла на латынь. Тому, кто считал светловолосых девушек глупыми, Катя могла попортить шаблонные убеждения. И не только им, любителям шаблонов – любому поклоннику необоснованных обобщений было бы нелегко говорить с Катей, потому что обобщений она не принимала. Ее коньком был анализ: раскладывание общего на частности.
И сейчас она грустила, потому что хотела анализировать дом, а материала не хватало. Это только с Семеном Андреевичем все было ясно. Ему следовало преподнести отлично приготовленный побег. И следовало заставить его принять этот подарок. Иначе произойдет – все четверо в этом не сомневались – страшное: в их школе не останется нормальных учителей. А им еще год в ней учиться.
*
Пару лет назад Семена Андреевича Ремезова любила и уважала вся деревня. Приехав из столицы, он вел себя скромно, занял местных хулиганов полезным трудом, организовал в ДК кружок самодеятельности и договорился с соседним поселком о торговых связях, в результате чего в Докукино, наконец, появился не безвкусный сыр, закупленный неведомо где, а мягкий, жирный, «со слезой», изготовленный на экологической ферме. Много хорошего сделал Ремезов.
Одно сельчанам не нравилось – был он явно «не свойский».
– Слуш, – спрашивали его любопытные, – может, больной ты? Водку, вот, не пьешь совсем… Эдак и загнуться недолго.
– Разве похож я на больного? – говорил Ремезов.
– Значит, – резюмировали сельчане, – жениться надо. Сразу запьешь. А то что за человек такой – ни посидеть, ни поговорить по душам… Душа-то небось просит, а?
– Душа просит бегать по утрам, – отзывался непреклонный Ремезов. – И я не откажусь от компании.
Но составить ему компанию никто пока не решился. Люди стеснялись.
– Это че я, – сказал как-то в компании Колька Сизый, – буду как дурак окрест деревни трястись? Трусцой… Так люди ж засмеют.
Компания нашла эту картину очень нелепой и постановила, что Колька Сизый, как мужик солидный, трястись не станет. И что Кольке надо налить, дабы отныне и всегда выглядеть не как какие-то там шпорсмены, а как уважаемые люди выглядят.
Так оно все как-то и началось. Семен Андреевич вел свой эгоистичный здоровый образ жизни, печень в жертву «развернувшейся душе» приносить отказывался категорически и вообще был весьма подозрителен. Правда, люди в Докукино, как и во всей стране, были добрыми, привыкли прощать людям их чудачества, припоминая по случаю, что и сами не без греха.
Однако настала нынешняя весна, и настроения поменялись; незаметно, как рябь на воде, нарастала в людях усталость от смирения с непонятным. Они начали обнаруживать, что больше не могут терпеть то, что раньше терпели много лет, и говорили, что все, мол, хватит спать, пора начищать вилы. Первым распался тридцатилетний брак школьной учительницы Инги Валерьевны со вполне обеспеченным и уважаемым местным предпринимателем-армянином; затем жена выгнала Кольку Сизого; после этого пасечник Андреич за неделю раздал своих пчел и уехал в город, разругавшись с соседями.
– Не к добру это, – говорили бабки у магазина. – Должны же когда-нибудь прийти последние времена; вот они грядут.
И вот уже кто-то сказал, с целью, наверное, пошутить:
– И только у Ремезова никаких проблем нет. И жены нет. И пасеки. Может, шпион он? Вон, в мире-то чего творится!
– Точно, – поддержал шутку еще кто-то. – И на крыше у него эта… Ынтырнет торчит.
«Ынтырнет» торчал на крыше не только у Ремезова, но почему-то именно его тарелка выглядела подозрительнее всех. Отсылки к Ремезову, который все знает и во всем виноват, постепенно прижились. Интерес подогревало то обстоятельство, что и сам он не мог реагировать на шутки как и положено, с безразличием. Они его чем-то цепляли, что интриговало и рождало домыслы, один фантастичнее другого.
Очередной, знаковый этап ситуации начался при стечении народа, в конце большого поселкового собрания, где председатель призвал сельчан «объединяться, чтобы совместный труд и жизнеобеспечение становилось более эффективным».
– А против кого дружить-то будем? – спросил Колька Сизый, припоминая старую шутку.
Все засмеялись.
– А против Ремезова! – пошутил в ответ бывший механизатор, хитрая бестия, ныне фермер, почитавший себя заправским острословом.
Все засмеялись снова. Ну как же – положительный, а его – во враги. Но тема продолжала развиваться и тревожить души.
– А шо, может, и правда, – поддержал разговор дядя Архип, и все гыкнули снова, но уже не так весело, хоть и благодарно, ибо обсуждение дурацких предметов откладывало функциональную часть собрания – распределение общественных обязанностей: кто, например, будет канаву осушать возле магазина или сколько денег давать на общественную калитку, давно нуждающуюся в ремонте.
И вот уже с собрания селяне разошлись с каким-то новым, светлым чувством морального единения и готовности дать отпор всему, если оно вдруг что.
Хорошее, светлое чувство. Знакомое всем.
*
Через пару недель обязанности все же решили распределить и собрали народ по новой. К Ремезову накануне заглянули, позвали – отчасти из угрызений совести, отчасти из тревоги и желания встретить опасность лицом к лицу. Он это почувствовал и уже не смог бы сказать, что для него все началось внезапно. Нет. Он с самого утра пребывал в нервозности и тревоге. Сначала корил себя за необоснованные страхи, но когда на трибуну в клубе вышла грузная женщина в зеленом жакете, Елена... как бишь ее? Елена Николаевна, то понял, что корил зря. Интуиция его ошибалась редко, а речь Елены Николаевны, по мнению Семена Андреевича, стоила того, чтобы быть записанной дословно. После нее даже тревога его улеглась, уступив определенности, а то и обреченности какой-то.
– Я хочу обратить внимание присутствующих, – бодро начала Елена Николаевна, – на общие, так сказать, тенденции нашего образования. Сразу оговорюсь – я никого не хочу обидеть, и уж тем более – устраивать эту… «охоту на ведьм». Но, вы знаете – моя дочь учится в четвертом классе. В нашей, знаете ли, школе. Это, Семен Андреевич, ни в ком случае не камень в ваш огород, не подумайте. Вы здесь ни при чем, что бы там ни говорили. А то некоторые говорят. Ну так вот... вот что я хочу отметить: однажды, представляете, приносит моя дочь мне учебник по «Окружающему миру» и показывает картинку. А там нарисовано знаете что? Пестик и тычинки! Во всех возмутительных подробностях! Или лепестки у цветка, значит, белые, чтобы детский взгляд от похабного зрелища не отвлекать. Дети-то яркое любят… А потом я читаю и выясняю, что… знаете, как называются эти… которые из пыльцевого зерна прорастают? Прямо так и называются – спермии! Похоже на сперматозоиды! Что это – совпадение? Не думаю! И зачем такое знать нашим детям?
Зал зашумел. Дело говорила Елена Николаевна. Привычное зло – оно незаметно. А надо замечать. Но кто-то был против, конечно, говорил, что пестики и тычинки там были всегда, что это даже дань традиции, но им отвечали, что такие традиции надо искоренять.
– А вот скажите, Семен Андреевич, – теперь уже Елена Николаевна повернулась непосредственно к учителю, – зачем вы с учениками три дня назад на целый день в лес ходили?
– Многообразие видов изучать, – ответил Семен Андреевич.
– Каких это видов? – подозрительно сощурилась Елена Николаевна. – Видов чего?
– Животных и растений нашего края.
– Их что, в учебнике изучить нельзя?
– Так в учебнике пестик и тычинки! – не удержался, съязвил Семен Андреевич.
– Пытаетесь отшутиться, – закивала Елена Николаевна с видом «ну вот, я так и думала». – А четырнадцатилетние, между прочим, рожают!
– У нас? – не понял Семен Андреевич. В Докукино последние пять лет вообще никто не рожал. Ни в каком возрасте.
– По стране! – веско уронила Елена Николаевна.
– Хотите сказать – от меня? – снова съязвил учитель.
Кто-то хмыкнул, но общественной поддержки не получил, ибо худощавый и ладный Семен Андреевич, с хорошим цветом лица, нежными руками и интеллигентной речью, давно вызывал у местных «знатоков человеческой природы» недоверие к своим моральным качествам и даже ревность. В последний год он еще каждый день бриться начал и волосы стричь перестал – волнистые такие, темно-русые. Может, чтобы зачатки лысины прикрыть, а может, с какой другой неприличной целью, кто ж его знает.
– Может, и не от вас, – согласилась Елена Николаевна, – но от таких как вы – точно. Вот вы телевизор не смотрите, а зря. Там сейчас что говорят? Педофилы – везде! Раньше такого не было.
– И водку после одиннадцати не продают! – поддержали из зала.
– И зарплату почтовым служащим задерживают! А народ еще и жалуется, что посылки медленно ходят...
Председатель постучал по столу.
Дождавшись тишины, Ремезов обреченно кивнул.
– И все из-за таких как я, – сказал он. – Вы бы хоть сами послушали, что говорите.
– А мы говорим как есть! – зашумели кругом. – Кому не нравится – пусть молчит!
В иное время Ремезов, может быть, поупражнялся в риторике, придумав на ходу короткую и взвешенную речь, что пристыдила бы мнительных граждан, но в тот момент не позволили эмоции – захлестнули сильно – и метеочувствительность; надвигалась гроза, и хотелось спать, мысли разбегались, в голове тихо звенело. Некстати припомнил, как травили в школе. Там тоже особенной причины не было.
«Бред какой-то», – подумал Семен Андреевич и решил подождать, пока все успокоятся, а потом уже опровергать. Но умный председатель быстро перевел разговор на другую тему, направив пробудившийся народный энтузиазм в русло починки калитки, и опровергнуть не вышло.
Меж тем дни стояли переломные, подкрадывалась гроза. Уже покидая поселковое собрание, Семен Андреевич услышал сквозь дальние громы и звон в собственных ушах:
– Тут надо в соответствующие органы заявлять.
– Да что органы? Где те органы, а где мы? Самим надо все решать! Самим! Прижать к стене, да выспросить. А если не скажет, так у нас разговор короткий...
– И в газету пусть Пустозвонов напишет!
– Да! И в газету!
«Что это с ними… Читал я про массовые помрачения, но не думал, что столкнусь с ними вот так, лицом к лицу… И про поход наш вспомнили – с чего бы? Ладно, пройдет… У всех проходит, и у них, может быть, пройдет».
*
В поход ученики Семена Андреевича действительно ходили – чтобы составить список лесных животных и растений, а также посидеть у костра, попеть под гитару и попить чаю с бутербродами. Выступили бодро, прошли больше, чем предполагалось, и к обеду оказались там, добраться куда уж никак не рассчитывали – из березовой рощи, да в самый сосновый лес. Скоро им попалась поляна, совершенно нехоженая, злаки по колено, где стоял дом – огромный, кубический, чернеющий глубокими трещинами в толстенных сосновых бревнах. Крыльцо его поросло слоем мха, в прочных с виду стенах, сложенных из бревен, зияли две дыры, сквозь которые проходили ржавые, полураскрытые травою рельсы.
– Смотрите, – крикнул Артем, – какой бункер! И узкоколейка!
– Чур, я фюрер! – крикнул Леня, первым вбегая в дом. Леня был высокий, грузный и совершенно непохожий на фюрера, каким его обычно представляют. Но шутить любил, хотя шутки у него чаще выходили неуклюжими. Семен Андреевич тогда мысленно отметил, что странный дом действительно навевает далекие исторические ассоциации, и не одной какой-то эпохи, а словно бы собрав по нюансу от каждой и объединив их с неведомой целью; и тут же забыл об истории, потому что рядом с ним на травинку опустился черно-серебристый жук-усач.
Вдохновленный, Семен Андреевич велел ученикам записывать все – флору, фауну, почвы и погодные условия. Траву, которой заросли рельсы, тоже определить.
Ученики установили, что в доме жили комары рода Anopheles, и учитель объяснил их место проживания тем, что они – эндофилы, то есть, любят нападать и отдыхать в помещении. Комаров наловили.
Вокруг дома, по одному с каждой стороны, были расставлены четыре ржавых флюгера на длинных шестах, и наблюдательная Катя заметила:
– Вот если бы тут ветер был, они бы все повернулись в одну сторону. А они каждый в свою. Наверное, старые, да и ветра тут не бывает.
– На свастику похоже, – заметил кто-то.
И действительно, каждый флюгер смотрел строго налево от центра, словно приказывая ветру, которого здесь не было, закрутиться смерчем. Иногда слабое, почти незаметное движение воздуха заставляло флюгера тихо поскрипывать.
– Моя бабушка наверняка знает, кто тут жил, – неуверенно сказала Катя.
Обсудив перспективы дальнейших исследований, школьники решили повторить свой поход на следующей неделе, благо, обещали хорошую погоду. Однако тут у Ремезова начались неприятности с селянами, и ему стало не до странного места в лесу. Да и с погодой синоптики обманули.
*
– Я думал, они успокоились уже, – сказал Семен Андреевич, постепенно просыпаясь. – Не пойму, какой резон всему поселку влезать в эту дурацкую историю? Чем я провинился? Биологией? Даже если кого и учил не так, это можно со мной обсудить. А из этой вашей избы, получается, не только сор выметут, но еще и вентилятор к нему поднесут.
Дети смотрели на него с сочувствием.
– Они говорят – это знаковая история будет. Мол, Россия в их лице освободится от тлетворного влияния кого-то там, – сказал Артем.
Семен Андреевич вздохнул. После собрания, послушав людей, он вдруг тоже ощутил себя тлетворным, да настолько, что даже сел за письмо к далекой и вечной своей любви, Яне – казалось, что надо прощаться. С ним ведь всегда могло что-то произойти.
«Дорогая Яна! – начал он тогда. – Будь все в моей жизни проще, я писал бы тебе каждый день. Говорят, время лечит. Видно, я существую вне времени, или же постоянно возвращаюсь по нему в одну и ту же точку. Я пишу тебе, пытаясь заставить себя поверить, что ты хочешь со мной говорить, и ты иногда отвечаешь мне. Это большая радость, и я благодарен тебе за это, но все же…»
Дальше он еще не придумал, как сформулировать. Электронного адреса он не знал, писал на бумаге, и Яна отвечала ему так же. Словно был у них такой уговор – притворяться, что они все еще в прошлом.
– Мы хотим, – вперед выступила Катя, – чтобы вы спрятались. В том самом доме, где рельсы. А мы будем носить вам провизию. А когда все уляжется, и люди действительно успокоятся и расхотят на вас нападать, вы сможете вернуться.
Семен Андреевич понял, что учил детей плохо.
– Знаешь, – сказал он серьезно, – может быть, я во многих случаях и поступал неправильно… Но трусом никогда не был. Кроме того, сбежать – это значит признать свою вину. А я не виноват.
– Я тебе говорил, – обернулся к Кате Артем. – Это же Ремезов. Этим все сказано.
– Угу, – уныло кивнула Катя, отцепляясь от подоконника.
– Жизнь – боль, – подытожила мрачная Саша.
Катя вновь припомнила разговор с бабушкой.
– Ничего не бывает просто так.
Бабушка быстро перебирала спицами. Темно-зеленых полосок, как и светло-зеленых, становилось все больше.
– Если ваш учитель притянул к себе беду – значит, она ему дана во искупление прошлых грехов. Надо «перелепить» его прошлый грех.
– Это как, бабушка?
– Бывают времена войн и костров. Люди сходят с ума. Начинается буря. Но у каждой бури внутри есть пустота, и если найти ее, и там перелепить его прошлый грех, все станет иначе. Буря его не затронет. Мир распадается каждую секунду – на то, что есть и то, что могло бы быть. Вам нужно найти то, что могло бы. И оказаться там.
– Но мы, блин, не знаем, какой там у него грех! – с досадой пробормотал Артем, выслушав Катино дополнение.
– Нам придется его пытать, – мрачно сказал Леня. – Не знаю, как это делать, но если в школе останутся только Коза и Инга Валерьевна, мы точно повесимся все. Лучше уж Ремезов обидится.
– Он нас простит – ведь это для его же блага, – рассудила Катя. – С чего все началось, кто помнит?
*
– Если вы с нами не пойдете, – сказал Артем, снова постучав в окно, – мы будем вас пытать.
– О, боже! – иронично, но с некоторой обреченностью отозвался Ремезов. – Пощадите.
Становилось все светлее, и стало видно, что Семен Андреевич выглядит не очень. Лицо его, несмотря на розовый утренний свет, осталось серым, руки дрожали, да и сам он дергался от любого резкого звука.
– Прошу прощения за свой намек, – сказал он, собрав остатки душевной твердости, – но если у вас нет ко мне важного дела, то я хотел бы остаться один. В тишине. Потому что очень голова болит. Метеочувствительность. В периоды гроз и ураганов мне всегда… не очень хорошо.
– Вы разочаровались в людях? – подсказала рыжая Саша.
Семен Андреевич знал, что соглашаться было бы непедагогично, но состояние его так сильно граничило с глубокой скорбью, что хотелось просто кивнуть.
– Я никогда не был ими особенно очарован, – признался он. – Но все-таки думал о них несколько лучше.
– Мы хотим совершить э… магический ритуал, – настаивала Катя. – Мы в нем ничего не понимаем, но он нужен, чтобы вас спасти. А главный ингредиент есть только у вас. Вы должны нам его дать. Так сказала моя бабушка.
Все кивнули. Авторитет Катиной бабушки был тем немногим в этом мире, во что еще следовало верить.
– Вы с ума сошли, – пожаловался Семен Андреевич, снова морщась от головной боли. – Какой ингредиент?
– Вы что-то сделали в прошлом. Что-то нехорошее.
– Я ничего не делал, – проговорил он с таким лицом, словно откусил кусочек лимона.
– Вы должны нам сказать, – настаивала Катя. – Пожалуйста.
Будучи настоящей блондинкой, она, как чересчур светлое пятно, резала глаза.
– Уходите, – тихо попросил Семен Андреевич. – Не надо меня спасать. Ну не войдут же они сюда. Пусть будет скандал и даже интервью с Пустозвоновым. Пусть меня накажут народные мстители, а все родившие от меня четырнадцатилетние девы придут плакать на мою могилу.
– Ваша могила, – заметила Саша, – будет очень красивой. Но вы должны пойти с нами. И провести ритуал. Понимаете?
Девушки переглянулись.
– Вчера я слышал, как мужики решили прийти сегодня к вам и призвать к ответу за все, – напомнил Артем. – В восемь утра.
– За что?
– Они толком не знают. Но надеются узнать от вас. За то, что вы – чужой, они говорят. И странный. А наша соседка Танька-дурка про вас странные вещи рассказывает, будто вы ухаживали за ней и на свидание звали.
– Не звал. Все видели, что я просто помог ей донести сумку от электрички.
– Это страшный грех, – сказала Саша. – У нас так не принято. То есть, принято, но только если у вас интерес какой.
– Я надеялся это поменять, – покаялся Ремезов. – Грешен, конечно.
– Сейчас половина шестого, – настаивал Артем. – Когда они придут сюда, мы должны быть уже далеко.
Ремезов посмотрел в глаза своим ученикам – каждому по очереди. И понял, что нет – не врут. Они, дети – чувствуют. Может быть то, что не чувствует он, против чего возражает его бесполезный здравый смысл.
– Ребят, вы – серьезно?
Его ученики стояли перед ним словно безумные мстители, только вот – хотели его спасти. С той же степенью безумия, может быть, что и пресловутые «дети кукурузы», только – наоборот. Безумные спасатели.
– Да. И они, – Артем кивнул в сторону дороги, по которой они пришли, – тоже.
*
– Грехи, грехи, – вспоминал Семен Андреевич, глядя на еще еле заметную тропинку под ногами,— много у меня было грехов, но все не особенно страшные… Лень была, но я учил вас бороться с нею. Объедался я иногда, хотя по мне не скажешь. Не воровал. Не лжесвидетельствовал. Не убивал тоже никого, разве что рыбу на рыбалке.
– Кумиров творили? – строго, будто на исповеди, спросила Катя. Ей было немного неловко. Учитель все-таки. Но весело. Она старалась не думать о том, что они оставили – кто знает, оставили ли? – за спиной.
– В детстве их все творят.
В этот момент стало неловко, но никто не понял, почему именно, хотя если бы кто глянул со стороны, то сразу догадался бы, что вот оно, в лице пятерых человек с рюкзаками, идущих по высохшей лесной тропке – вот, оно, кумиротворение! Когда еще ученикам бывает дело до своих школьных учителей?
– Это… ну… прелюбодействовали, наверно, – очень стесняясь, предположил огромный Леня. Надо же кому-то было это сказать, а Леня был добрый, и поэтому решился. Он просто умер бы от чувства вины, сделай это кто-нибудь другой.
– Мне тридцать два года, – согласился Семен Андреевич. – Более пятнадцати из них мне можно было грешить и каяться. Но все это – только по обоюдному согласию, смею заметить. Знаете, если я выживу после вашей трепетной обо мне заботы, надо нам с вами будет провести урок на эту в высшей степени полезную тему. Как вы думаете?
– Мы – за, – отозвался Артем.
– Это если вы выживете, – заметила Саша.
Семен Андреевич покосился на нее, хмыкнул, поправил лямку рюкзака и снова уставился под ноги. Он был непростительно самонадеян.
– Гордыня, – напомнила Катя. – Пьянство.
День только разгорался, но небо за их спинами быстро темнело – подходила следующая гроза.
– Я слышу лай собак, – сказал Артем.
– Ты с ума сошел? – не выдержал Семен Андреевич. – Хочешь сказать, что меня собаками травят?
– Нас, – сказала Саша. – Они уже знают, что мы с вами. Наверняка родители им сказали. А уже девять утра.
– Средневековье какое-то, – нервно засмеялся Ремезов, однако шаг ускорил. И все ускорились вместе с ним.
В кронах деревьев шумел влажный, холодный ветер. Так, словно ничего не произошло, словно сейчас люди по-прежнему любили друг друга, соблюдая заповеди, а не собирались «наказать» себе подобного за то, что «не такой».
Впрочем, размышлял себе Семен Андреевич, травля – такой же древний инстинкт, едва ли не древнее сосен и плывущих по небу равнодушных к его судьбе тяжелых, серых облаков.
*
На поляне с кубическим домом было тихо. Даже флюгера не скрипели.
– Вот мы и пришли, – неизвестно зачем сказал Семен Андреевич, видимо, больше самому себе, чем ребятам. Опустил рюкзак на землю. – Через час или два нас найдут. Что вы хотите, чтобы я здесь делал?
Катя повернулась к нему.
– Вспоминайте! Вдруг вы были причиной чьей-то смерти? Прямо или косвенно? Вы ведь теперь верите, что они хотят на вас напасть?
– Я думал, все это в прошлом. Все эти «темные» и прочая дурь, – резко сказал Семен Андреевич, сцепляя пальцы рук и разминая их явно энергичнее, чем требовалось. – Но вы убеждены в обратном, и ваша убежденность передалась мне.
Вздохнув, он усилием воли успокоил себя; расцепил пальцы.
– Противно чувствовать себя беглецом, – признался он. – Может быть, проще было бы уехать?
– Вы бы не успели, – сказал Артем. – Автобус ходит с восьми, а машины у вас нет.
Ремезов досадливо покачал головой. Чумная деревня. Поселок сумасшедших.
Отойдя чуть назад, к краю поляны, он какое-то время смотрел на ее восточный, обрывистый край. Под этим краем, переходящим в почти отвесную стену, лежала только что пересеченная ими долина, заросшая редким подлеском. По ней цепью двигались люди – знакомые и даже почти родные. Сосед председателя Саня Маркин ехал на пегой кобыле в центре, остальные двигались пешком, сопровождаемые тремя овчарками (с тех пор, как в поселок переехал собачий заводчик Костя, в Докукино появились породистые псы).
Семен Андреевич еще раз удивился тому, как же он хорошо знает каждого из этих людей. И ведь, наверное, встретившись с кем-нибудь из них в городе, он и этот кто-нибудь наверняка обрадовались бы друг другу. Но сегодня обстоятельства были странными – встреча происходила в лесу, и большинство из них целеустремленно, хоть и безрадостно, ее искали. Нет, поправил себя Семен Андреевич. Не безрадостно. Они были возбуждены смыслом, внезапно наполнившим их мирную жизнь.
Как этот смысл туда мог попасть, Ремезов не знал, и никакая мировая литература, которую он тоже знал неплохо, не могла ответить на этот вопрос. Умные люди утверждали, что так бывает; что это негуманно, но естественно, а инстинкты самого Семена Андреевича полагали ситуацию нормальной и даже чувствовали что-то вроде «узнавания», выбрасывая ему в кровь адреналин.
Ремезов отметил, что его нешуточно колотит, и что скрывать это невозможно. Медленно развернувшись, он возвратился к Бункеру.
– Однажды я был влюблен в девушку, – начал он, тяжело опускаясь на обомшелое, узкое крыльцо. – А она меня не любила. Любила хулигана Серегу из параллельной группы. Я хотел, чтобы она узнала его лучше и разочаровалась в нем, поэтому подал ему идею за ней поухаживать. Через две недели мы половиной студенческого общежития стаскивали ее с подоконника… но не смогли, она вырвалась, выбросилась из окна. Был второй этаж. Она упала, сломала ребро и ключицу, повредила лицо. Не знаю уж, что там между ними было, но я решил, что виноват я. И сказал ей об этом. Больше мы не виделись. Я до сих пор иногда пишу ей письма, она отвечает… но простила или нет – не говорит. Да, и она замужем давно.
– А вы – нет, – заметила Саша. Она все еще не садилась – стояла, раскачиваясь с пятки на носок.
Семен Андреевич поднял голову и улыбнулся ей.
– Верно. А я – нет.
*
– Человек – сосуд зла и печали. – Саша с трудом поднялась с колен между ржавых рельсов узкоколейки. – Второй раз прыгаю с этой долбаной крыши, все колени разодрала, а собаки эти гадские все равно лают. К тому же на крышу больше не взобраться – доски сломались. Жизнь – боль.
Леня, который должен был в «переигрывании» изображать хулигана Сережу, запоздало подал ей руку. Мысли о том, что бабушка могла быть не права, он не допускал. Ритуал – значит, ритуал. Бабушка часто помогала им на контрольных и экзаменах, и всегда все получалось. «Халяву» ловили, под пятку пятак клали.
– У нас минут пятнадцать осталось, – сообщил запыхавшийся Артем, возвратившись с разведки. – Они уже под холмом, и их человек двадцать.
– С дубьем и факелами? – невесело усмехнувшись, уточнил Семен Андреевич. Он сидел, запрокинув голову и прислонившись затылком к темной бревенчатой стене. В волосах у него запутались береста и сосновые иглы.
– С дубьем и факелами.
Учитель застонал и закрыл руками лицо. Его, думал он, окружает идиотизм. Эпицентр бреда. Все сошли с ума. Они нападают, другие – спасают. И он, учитель биологии, материалист, должен потакать всем этим мракобесным инстинктам! Хуже всего, что теперь и он находит это таким логичным, таким естественным... Осознавать этот переворот в своем мозгу ему было больно.
– Чем бы Сашкины колени смазать? – спросила рассудительная Катя. – У вас зеленка есть, Семен Андреевич?
– Да, – загробным голосом подтвердила Саша. – Смазать. А то вдруг я выживу вопреки всему. Куда же я с такими коленками. Еще на вас подумают. Хотя вам уже хуже не будет.
– Мне того... как-то совсем страшно, – тихо сказала Катя, обхватывая себя руками. Она боялась, что Ремезова станут бить у них на глазах. Она не смогла бы видеть его униженным.
– У меня спирт есть, – сказал Семен Андреевич, покопавшись в рюкзаке и вытащив плоский стеклянный флакон. – Потерпишь?
Саша согласилась потерпеть.
Глядя, как легкие капли падают на Сашины ссадины, Артем сказал:
– А давайте выпьем остатки? Пьяных они не тронут. У нас не принято же. Где твоя газировка, Лень? Туда дольем и выпьем.
– Пока я жив, – твердо возразил Семен Андреевич, – вы не будете в свои семнадцать лет пить спиртное. Вот когда эти, – он кивнул назад, – меня вздернут, тогда хоть в дрова нажирайтесь.
Катя переводила взгляд с одной бутылки на другую.
– Придумала, – сказала она. – Но нам придется применить силу. Вы согласны, Семен Андреевич?
– Да применяйте что хотите, – буркнул тот безнадежно. – Но пить я не стану, не уговаривайте.
– А мы и не будем уговаривать, – замирающим голосом сказал Артем.
В следующий момент Семен Андреевич понял, что недооценивал чужую решимость.
*
Парни сидели на ногах Семена Андреевича, а девочки – на руках. Сам он лежал на спине, лишенный возможности двигаться. Катя, непрерывно извиняясь, одной рукой зажимала учителю нос, а другой вливала ему в рот газировку со спиртом.
– Бы дехнулись… тьфу… ду и гадость, – пытался говорить Ремезов в перерывах между глотками. – Хлеба потом дайте, ироды. Можно уже меня и отпустить. Вашу мысль я понял.
– У нас еще полбутылки, – хладнокровно заметила Катя. – Простите, но так надо. Я помню, Колька Сизый все жаловался, что учитель не пьет водки. Значит, надо пить.
Никто не возражал; все доверяли Катиному аналитическому мышлению.
Небо меж тем потемнело окончательно, сверкнула молния, и над их головами раздался треск и вслед за тем – раскат грома.
*
Крыша Бункера протекала лишь в одном углу, а в остальных трех было сравнительно сухо.
– Собач-чек намочит, – злорадно проговорил Артем.
– Может, их уже молнией всех убило? – с надеждой спросила Саша, подновляя помаду перед маленьким косметическим зеркальцем.
– Вы нас извините, – в очередной раз сказала Катя притихшему в углу Семену Андреевичу. – Вы как себя чувствуете?
– У… читывая тот факт, что я должен быть уже минут десять как призван к ответу вашими односельчанами – неплохо, – отвечал смирившийся со всем Ремезов. – Но их все нет. Кроме того, спирт был девяностошестипроцентный, в пересчете на объем этой вашей крем-соды получается более ста грамм сорокапроцентного пойла… мягко говоря, мне тепло. Учитывая то, что я уже пять лет вообще не пил, просто жарко. Но за насильственный формат нашего общения, который вы допустили в отношении меня, вы получите по «неуду» и…
Новый удар грома прервал его, затем опять зашуршал ливень, ветер, и громко заскрипели флюгера.
– Как в аду, – прошептала Саша, прижимаясь к Артему. Воспоминания о том, как она держала Ремезова за волосы, чтобы он не вертел головой, сильно смущали. Надо лбом его волосы были светлее, а дальше, ближе к затылку – темнее. Другую руку она держала на его горле и до сих пор помнила, как сонные артерии бились ей в пальцы, наводя на размышления о том, насколько же непрочна человеческая жизнь. Впрочем, она же эту жизнь спасала – убеждала она себя – так что все нормально.
Еще она помнила, как среди деревьев замелькали люди, как кто-то крикнул:
– Они здесь! Окружай с той стороны!
И еще как внезапно озверел ветер, с неба упала стена дождя, а беглецы кинулись в дом, побросав вещи, в последней надежде отсрочить расправу. Как что-то ударило в стены.
И как потом остался только шум ветра, треск ломающихся деревьев, крики и – ничего.
Никто не вошел внутрь.
Через два часа за стенами немного утихло, и Катя обошла Бункер изнутри, выглядывая в каждое окно по очереди.
– Там все смылись, – сказала она. – Даже наше барахло не взяли. Только ветром его разбросало.
– Может, догнать их? – предложил Ремезов, поднимаясь с пола. Он был мокрый и странный. По мнению Саши, так и вовсе прекрасный. Он знал все о людях, он верил, видел как должно быть. Но – не чувствовал. Он слишком полагался на разум, этот их обожаемый Семен Андреевич. Поэтому его следовало спасти. Другого здравомыслящего материалиста у них не было. Так считали и Сашины родители, и родители Артема, и Катина бабушка.
– Я становлюсь омерзительно пьян, – признался Ремезов. – Мне хочется всех догнать и набить морды. И это мне, гуманисту! Предст’ляете?
– Там дождик, – предупредил Леня. – И ураган.
Но Ремезов вышел. Некоторое время дети видели его тонкий силуэт на фоне входа – ржавые, но почему-то странно блестящие рельсы уходили от него как взлетная полоса, – потом он ступил вперед и поднял руки.
– Флюгера! – крикнул он хрипло, перекрикивая шум бури. – Ветер только снаружи! Между флюгерами и домом – тихо!
Потом учитель пошатнулся и сел на траву, скрывавшую, очевидно, старые шпалы.
Дети недоверчиво переглянулись и вышли к нему.
Деревья раскачивались, словно их гладила рука великана, шум стоял страшный, дальние деревья, казалось, растворялись под секущими их грозовыми струями. Гром, однако, стихал.
– Если бы я, как и Семен Андреевич, не был бы материалистом, – прокричал Артем, – я бы сказал, что у нас получилось!!!
Леня осторожно взболтнул остатки проспиртованной крем-соды и вылил себе в рот. Ничего так перемешалось, вкусно. Зря Семен Андреевич не пьет, иногда ведь можно. Леня был основательным, обстоятельным мальчиком и редко позволял себе лишнее. Но сейчас – сейчас было можно.
Ржавые флюгера на своих шестах дрожали и поскрипывали, повернувшись ровно так, чтобы стрелочка одного смотрела в хвостик другого. Но теперь уже по часовой стрелке, словно другая свастика.
Парни шепотом матерились, смеялись; Саша держала за руку пьяного до безобразия Ремезова, а Катя трогала серые шесты под флюгерами и неостановимо, взахлеб, плакала.
*
…Вернулись ребята после полудня – осторожно, мокрыми, блестящими под закатным солнцем лугами, раскисшими дорогами и чужими огородами. Приостановившись за околицей, послали на разведку Артема, как самого шустрого.
Разведал он быстро, быстро и доложил:
– Буря уронила старый тополь на дом председателя. Всем нужно инженерное решение, спрашивают, где же этот Ремезов, который приносит всем пользу. Никто больше не хочет вас убивать.
– Я пойду! – отозвался учитель. До того он стоял с закрытыми глазами, опираясь на забор, но теперь открыл их. – Чтобы я, тот, кому уготовано быть просветителем, бросил людей? Да никогда!
– Мы с вами, – сказала Катя. – На всякий случай.
…Они «охраняли» его еще час, до темноты, но никто из сельчан и не вспомнил о том помрачении, что нашло на людей с утра. Кроме того, Ремезов еще некоторое время не трезвел и вел себя настолько экзальтированно, что даже Колька Сизый, хлопая его по плечу, восторгался:
– Наш человек, Сема! Не то что этот Пустозвонов! Душевный, настоящий человек! Эх, я б к тебе, Сема, в школу пошел, будь я малолетним шкетом!
– А что Пустозвонов? – заплетающимся языком спросил Ремезов, прервав поток его восторгов.
– А говорят, плохой человек это был. Представляешь – педофил, оказывается. То-то мы с мужиками и смотрим – ведет себя не по-людски. Петровна с Николаевной его раскусили.
Дородная тетка в зеленой кофте кивнула и улыбнулась Ремезову.
«А как же пестики?» – подумалось ему. Но как-то невнятно подумалось, словно приснилось.
Вечерело.
Грузовик медленно тронулся по грунтовке, сдвигая дерево, закрепленное за старый дуб с помощью хитроумной лебедки. Крыша была повреждена, но все еще подлежала ремонту.
– Ладно, люди, я – домой, – наконец сказала запредельно утомленная Катя. – Надо предков проведать уже. И вещи бросить.
– Мы тоже, – сказали ребята и, помахав руками, разошлись, обходя лужи.
*
Вернувшись к себе уже затемно, сонный, усталый и уже окончательно протрезвевший Ремезов обнаружил на столе все то же недописанное письмо. Глупо их писать, подумал он. Этот мир – стихия. Разум не может ей противостоять... Однако зачем-то перечитал.
«Дорогая Яна!
Будь в моей жизни все проще, я писал бы тебе каждый день, заставляя себя поверить, что ты жива. Говорят, время лечит. Видно, я существую вне времени, или же постоянно возвращаюсь по нему в одну и ту же точку. Я пишу, убеждая себя, что ты хочешь со мной говорить, и ты иногда мне снишься. Это большая радость, и я благодарен тебе за это, но все же…»
Что «все же», Ремезов не помнил. Яна покончила с собой, и ему давно уже следовало смириться с этим фактом. Все эти годы он писал ей, помня, что она умерла. На миг у него мелькнула мысль, что было как-то иначе, но тут же пропала. Нет, не было. Восьмой этаж. Иначе и быть не могло.
*
– Бабушка!
Несмотря на усталость, Катя вбежала в дом, торопясь поскорей поделиться радостью.
– Что, Катюш? Где ты пропадала? Ну, иди, поужинай. Там уже все остыло, поди…
– У нас получилось! Мы нашли это место… из которого все управляется… и мы все переделали!!! Переделывается на другие варианты!!! Мы спасли его! Люди больше не обижаются на него. И даже не надо было в лес переться, наверное, просто…
– Хорошо, Катюш, хорошо.
– Спасибо, бабушка! Ты у меня самая лучшая!
– На здоровье, милая, на здоровье…
Бабушка улыбнулась и посмотрела на внучку поверх очков, отложив вязание.
Вязала он быстро, и шарфик в сине-голубую полоску был уже почти закончен. На мгновение Кате показалось, что утром бабушка использовала для шарфика какие-то другие цвета, но Катя тут же отмахнулась от этой мысли: память у нее всегда была не особенно хваткой.
Вот аналитическому мышлению своему она доверяла куда больше. Даже не подозревая, что именно его бабушка считала самым большим Катиным недостатком.
Тема: Глаз бури
Автор: silver bird
Бета: Terra Nova, Теххи Халли
Краткое содержание: Если в вашей школе есть хороший учитель – его надо беречь. Любыми средствами. Даже теми, что противоречат его и вашему мировоззрению.
Комментарии: разрешены
Отложив вязание – шарфик, в котором светло-зеленая полоска чередовалась с темно-зеленой, – бабушка посмотрела на Катю. В глазах бабушки Катя все еще была мяукающим кульком-младенцем, только вчера научившимся переставлять ноги, а не взрослой девушкой, которая скоро закончит школу.
– Все события в нашей жизни идут по кругу, – сказала бабушка. – Иначе не умеют. И вот, если мы найдем центр этого круга и там повернем что-нибудь важное, мы изменим не только будущее, но и прошлое.
– Будет новый круг?
– Возможно, милая.
– А где его найти, это важное? – допытывалась Катя. – Это рычаг?
– Да. И найти его можно в разных местах. Чем неожиданнее место, тем скорее найдешь, – бабушка вздохнула, не в силах передать обычными словами эту тонкость вчерашнему младенцу. – Но и на них, неожиданных местах, не следует зацикливаться… потому что они – тоже круг.
– И часто ты что-то меняла так в своей жизни, бабушка?
Все-таки, напомнила себе бабушка, это не младенец, а взрослый человек. Красавица. Одно ее портит... одно.
– Не помню, – слукавила бабушка. – Плохо у меня с памятью стало, деточка. Круги помню, а как там оно – быстро забывается, знаешь ли.
Катя кивнула. Ладно, хоть что-то.
– Спасибо, бабушка!
– На здоровье, внучка, на здоровье…
Большие кроссовки быстро протопали по деревянному полу, шаркнули ковриком – давно надо почистить – скрипнули дверью, бухнули чем-то в прихожей и убежали по своим невероятно важным делам.
А в руках бабушки продолжили монотонно и медленно рождаться полоски из шерстяной пряжи – светло-зеленые, граничащие с темно-зелеными.
*
– Семен Андреевич!
Уцепившись за мокрый от росы подоконник, Катя подтянулась и заглянула в темноту за стеклом. Качнулась тюлевая занавеска, отодвинулась к раме.
– Катя?
Матовый, еще очень слабый свет нового дня обозначил в окне узкое сонное лицо.
– Мы пришли вам сказать, что мы не верим! – из темноты за Катиной спиной громким шепотом сказал Артем.
Семен Андреевич моргнул, смахнул прилипшие волосы с лица, отправил за ухо нетвердым жестом. Придав лицу педагогическое выражение, он попытался сфокусировать взгляд, но во взгляде этом, как ему показалось, тут же проявилось страдание. Он на мгновение зажмурился, чтобы сменить выражение, потом снова открыл глаза и всмотрелся в сумрак за окном.
Четверо школьников – два мальчика, две девочки – маячили в саду нечеткими силуэтами. Когда-то в доме, что ныне занимал учитель, жил древний старик; последние лет десять своей долгой жизни он выбирался на участок разве что посидеть на лавочке, поэтому четырех школьников сверху затеняли кроны разросшихся деревьев, а снизу, до колен – буйствующие сорняки.
– Надеюсь, – пробормотал Семен Андреевич, – ваше утро добрее моего, начавшегося принудительной побудкой в пять часов еще почти что ночи. Что привело вас в столь неурочный час? – спросил он со всею возможной строгостью, припомнив однако, как сам учил их, что для важных дел неурочного часа не бывает.
– Мы хотим сказать, – Артем тоже поднялся на цыпочки и тоже заглянул в лицо учителю, – что мы не верим! И… мы приготовили вам побег.
– Мне… побег? Удивительно. Я никогда не видел приготовленного побега. Вы уверены, что он мне нужен?
– Да, мы не верим, – подхватили еще двое, Леня и Саша. – И поэтому да, побег. В лес, в Бункер.
– Спасибо.
Он надеялся, что это «спасибо» не отразило всю действительную глубину его сомнений. Он сам учил их разбираться в людях, сам перечислял признаки лжи и правды, сам раскладывал по полочкам человеческие характеры и прогнозировал, чего от кого можно ждать. Правда, было подозрение, что в данной ситуации весь багаж его жизненного опыта роли не играл. Просто дети симпатизировали ему, а не кому-то еще. Он никогда их не обманывал. Потому что – так уж сложилось – учил их не только биологии.
– Ребята, – Семен Андреевич понял, что надо применять радикальные меры, – вы отчет по многообразию видов написали? Я пока еще ваш учитель и хотел бы ознакомиться не только с вашим обо мне мнением, но и с вашими исследованиями. – Он вздохнул. – Ведь я – приду и уйду. А навык написания отчетов останется с вами на всю жизнь. Подумайте об этом.
– Вы будете читать их, чтобы отвлечься от мрачных мыслей о том, что жизнь – боль? – подала голос рыженькая Саша. Она давно хотела покрасить волосы в черный, но мама не разрешала. Поэтому Саша втихаря красилась черной помадой, и это ей шло, хоть и пугало немного. В одежде Саша тоже предпочитала черное и носила тяжелую обувь на толстой подошве.
– И для этого тоже, – признался Семен Андреевич.
– А можно я в отчете еще и про крыльцо Бункера напишу? – спросила Катя. – Там интересные мхи росли, пять видов – птилидиум, кукушкин лен, бацания и атрихум. И еще печеночники. И два вида колокольчиков, похожих на...
Катя перешла на латынь. Тому, кто считал светловолосых девушек глупыми, Катя могла попортить шаблонные убеждения. И не только им, любителям шаблонов – любому поклоннику необоснованных обобщений было бы нелегко говорить с Катей, потому что обобщений она не принимала. Ее коньком был анализ: раскладывание общего на частности.
И сейчас она грустила, потому что хотела анализировать дом, а материала не хватало. Это только с Семеном Андреевичем все было ясно. Ему следовало преподнести отлично приготовленный побег. И следовало заставить его принять этот подарок. Иначе произойдет – все четверо в этом не сомневались – страшное: в их школе не останется нормальных учителей. А им еще год в ней учиться.
*
Пару лет назад Семена Андреевича Ремезова любила и уважала вся деревня. Приехав из столицы, он вел себя скромно, занял местных хулиганов полезным трудом, организовал в ДК кружок самодеятельности и договорился с соседним поселком о торговых связях, в результате чего в Докукино, наконец, появился не безвкусный сыр, закупленный неведомо где, а мягкий, жирный, «со слезой», изготовленный на экологической ферме. Много хорошего сделал Ремезов.
Одно сельчанам не нравилось – был он явно «не свойский».
– Слуш, – спрашивали его любопытные, – может, больной ты? Водку, вот, не пьешь совсем… Эдак и загнуться недолго.
– Разве похож я на больного? – говорил Ремезов.
– Значит, – резюмировали сельчане, – жениться надо. Сразу запьешь. А то что за человек такой – ни посидеть, ни поговорить по душам… Душа-то небось просит, а?
– Душа просит бегать по утрам, – отзывался непреклонный Ремезов. – И я не откажусь от компании.
Но составить ему компанию никто пока не решился. Люди стеснялись.
– Это че я, – сказал как-то в компании Колька Сизый, – буду как дурак окрест деревни трястись? Трусцой… Так люди ж засмеют.
Компания нашла эту картину очень нелепой и постановила, что Колька Сизый, как мужик солидный, трястись не станет. И что Кольке надо налить, дабы отныне и всегда выглядеть не как какие-то там шпорсмены, а как уважаемые люди выглядят.
Так оно все как-то и началось. Семен Андреевич вел свой эгоистичный здоровый образ жизни, печень в жертву «развернувшейся душе» приносить отказывался категорически и вообще был весьма подозрителен. Правда, люди в Докукино, как и во всей стране, были добрыми, привыкли прощать людям их чудачества, припоминая по случаю, что и сами не без греха.
Однако настала нынешняя весна, и настроения поменялись; незаметно, как рябь на воде, нарастала в людях усталость от смирения с непонятным. Они начали обнаруживать, что больше не могут терпеть то, что раньше терпели много лет, и говорили, что все, мол, хватит спать, пора начищать вилы. Первым распался тридцатилетний брак школьной учительницы Инги Валерьевны со вполне обеспеченным и уважаемым местным предпринимателем-армянином; затем жена выгнала Кольку Сизого; после этого пасечник Андреич за неделю раздал своих пчел и уехал в город, разругавшись с соседями.
– Не к добру это, – говорили бабки у магазина. – Должны же когда-нибудь прийти последние времена; вот они грядут.
И вот уже кто-то сказал, с целью, наверное, пошутить:
– И только у Ремезова никаких проблем нет. И жены нет. И пасеки. Может, шпион он? Вон, в мире-то чего творится!
– Точно, – поддержал шутку еще кто-то. – И на крыше у него эта… Ынтырнет торчит.
«Ынтырнет» торчал на крыше не только у Ремезова, но почему-то именно его тарелка выглядела подозрительнее всех. Отсылки к Ремезову, который все знает и во всем виноват, постепенно прижились. Интерес подогревало то обстоятельство, что и сам он не мог реагировать на шутки как и положено, с безразличием. Они его чем-то цепляли, что интриговало и рождало домыслы, один фантастичнее другого.
Очередной, знаковый этап ситуации начался при стечении народа, в конце большого поселкового собрания, где председатель призвал сельчан «объединяться, чтобы совместный труд и жизнеобеспечение становилось более эффективным».
– А против кого дружить-то будем? – спросил Колька Сизый, припоминая старую шутку.
Все засмеялись.
– А против Ремезова! – пошутил в ответ бывший механизатор, хитрая бестия, ныне фермер, почитавший себя заправским острословом.
Все засмеялись снова. Ну как же – положительный, а его – во враги. Но тема продолжала развиваться и тревожить души.
– А шо, может, и правда, – поддержал разговор дядя Архип, и все гыкнули снова, но уже не так весело, хоть и благодарно, ибо обсуждение дурацких предметов откладывало функциональную часть собрания – распределение общественных обязанностей: кто, например, будет канаву осушать возле магазина или сколько денег давать на общественную калитку, давно нуждающуюся в ремонте.
И вот уже с собрания селяне разошлись с каким-то новым, светлым чувством морального единения и готовности дать отпор всему, если оно вдруг что.
Хорошее, светлое чувство. Знакомое всем.
*
Через пару недель обязанности все же решили распределить и собрали народ по новой. К Ремезову накануне заглянули, позвали – отчасти из угрызений совести, отчасти из тревоги и желания встретить опасность лицом к лицу. Он это почувствовал и уже не смог бы сказать, что для него все началось внезапно. Нет. Он с самого утра пребывал в нервозности и тревоге. Сначала корил себя за необоснованные страхи, но когда на трибуну в клубе вышла грузная женщина в зеленом жакете, Елена... как бишь ее? Елена Николаевна, то понял, что корил зря. Интуиция его ошибалась редко, а речь Елены Николаевны, по мнению Семена Андреевича, стоила того, чтобы быть записанной дословно. После нее даже тревога его улеглась, уступив определенности, а то и обреченности какой-то.
– Я хочу обратить внимание присутствующих, – бодро начала Елена Николаевна, – на общие, так сказать, тенденции нашего образования. Сразу оговорюсь – я никого не хочу обидеть, и уж тем более – устраивать эту… «охоту на ведьм». Но, вы знаете – моя дочь учится в четвертом классе. В нашей, знаете ли, школе. Это, Семен Андреевич, ни в ком случае не камень в ваш огород, не подумайте. Вы здесь ни при чем, что бы там ни говорили. А то некоторые говорят. Ну так вот... вот что я хочу отметить: однажды, представляете, приносит моя дочь мне учебник по «Окружающему миру» и показывает картинку. А там нарисовано знаете что? Пестик и тычинки! Во всех возмутительных подробностях! Или лепестки у цветка, значит, белые, чтобы детский взгляд от похабного зрелища не отвлекать. Дети-то яркое любят… А потом я читаю и выясняю, что… знаете, как называются эти… которые из пыльцевого зерна прорастают? Прямо так и называются – спермии! Похоже на сперматозоиды! Что это – совпадение? Не думаю! И зачем такое знать нашим детям?
Зал зашумел. Дело говорила Елена Николаевна. Привычное зло – оно незаметно. А надо замечать. Но кто-то был против, конечно, говорил, что пестики и тычинки там были всегда, что это даже дань традиции, но им отвечали, что такие традиции надо искоренять.
– А вот скажите, Семен Андреевич, – теперь уже Елена Николаевна повернулась непосредственно к учителю, – зачем вы с учениками три дня назад на целый день в лес ходили?
– Многообразие видов изучать, – ответил Семен Андреевич.
– Каких это видов? – подозрительно сощурилась Елена Николаевна. – Видов чего?
– Животных и растений нашего края.
– Их что, в учебнике изучить нельзя?
– Так в учебнике пестик и тычинки! – не удержался, съязвил Семен Андреевич.
– Пытаетесь отшутиться, – закивала Елена Николаевна с видом «ну вот, я так и думала». – А четырнадцатилетние, между прочим, рожают!
– У нас? – не понял Семен Андреевич. В Докукино последние пять лет вообще никто не рожал. Ни в каком возрасте.
– По стране! – веско уронила Елена Николаевна.
– Хотите сказать – от меня? – снова съязвил учитель.
Кто-то хмыкнул, но общественной поддержки не получил, ибо худощавый и ладный Семен Андреевич, с хорошим цветом лица, нежными руками и интеллигентной речью, давно вызывал у местных «знатоков человеческой природы» недоверие к своим моральным качествам и даже ревность. В последний год он еще каждый день бриться начал и волосы стричь перестал – волнистые такие, темно-русые. Может, чтобы зачатки лысины прикрыть, а может, с какой другой неприличной целью, кто ж его знает.
– Может, и не от вас, – согласилась Елена Николаевна, – но от таких как вы – точно. Вот вы телевизор не смотрите, а зря. Там сейчас что говорят? Педофилы – везде! Раньше такого не было.
– И водку после одиннадцати не продают! – поддержали из зала.
– И зарплату почтовым служащим задерживают! А народ еще и жалуется, что посылки медленно ходят...
Председатель постучал по столу.
Дождавшись тишины, Ремезов обреченно кивнул.
– И все из-за таких как я, – сказал он. – Вы бы хоть сами послушали, что говорите.
– А мы говорим как есть! – зашумели кругом. – Кому не нравится – пусть молчит!
В иное время Ремезов, может быть, поупражнялся в риторике, придумав на ходу короткую и взвешенную речь, что пристыдила бы мнительных граждан, но в тот момент не позволили эмоции – захлестнули сильно – и метеочувствительность; надвигалась гроза, и хотелось спать, мысли разбегались, в голове тихо звенело. Некстати припомнил, как травили в школе. Там тоже особенной причины не было.
«Бред какой-то», – подумал Семен Андреевич и решил подождать, пока все успокоятся, а потом уже опровергать. Но умный председатель быстро перевел разговор на другую тему, направив пробудившийся народный энтузиазм в русло починки калитки, и опровергнуть не вышло.
Меж тем дни стояли переломные, подкрадывалась гроза. Уже покидая поселковое собрание, Семен Андреевич услышал сквозь дальние громы и звон в собственных ушах:
– Тут надо в соответствующие органы заявлять.
– Да что органы? Где те органы, а где мы? Самим надо все решать! Самим! Прижать к стене, да выспросить. А если не скажет, так у нас разговор короткий...
– И в газету пусть Пустозвонов напишет!
– Да! И в газету!
«Что это с ними… Читал я про массовые помрачения, но не думал, что столкнусь с ними вот так, лицом к лицу… И про поход наш вспомнили – с чего бы? Ладно, пройдет… У всех проходит, и у них, может быть, пройдет».
*
В поход ученики Семена Андреевича действительно ходили – чтобы составить список лесных животных и растений, а также посидеть у костра, попеть под гитару и попить чаю с бутербродами. Выступили бодро, прошли больше, чем предполагалось, и к обеду оказались там, добраться куда уж никак не рассчитывали – из березовой рощи, да в самый сосновый лес. Скоро им попалась поляна, совершенно нехоженая, злаки по колено, где стоял дом – огромный, кубический, чернеющий глубокими трещинами в толстенных сосновых бревнах. Крыльцо его поросло слоем мха, в прочных с виду стенах, сложенных из бревен, зияли две дыры, сквозь которые проходили ржавые, полураскрытые травою рельсы.
– Смотрите, – крикнул Артем, – какой бункер! И узкоколейка!
– Чур, я фюрер! – крикнул Леня, первым вбегая в дом. Леня был высокий, грузный и совершенно непохожий на фюрера, каким его обычно представляют. Но шутить любил, хотя шутки у него чаще выходили неуклюжими. Семен Андреевич тогда мысленно отметил, что странный дом действительно навевает далекие исторические ассоциации, и не одной какой-то эпохи, а словно бы собрав по нюансу от каждой и объединив их с неведомой целью; и тут же забыл об истории, потому что рядом с ним на травинку опустился черно-серебристый жук-усач.
Вдохновленный, Семен Андреевич велел ученикам записывать все – флору, фауну, почвы и погодные условия. Траву, которой заросли рельсы, тоже определить.
Ученики установили, что в доме жили комары рода Anopheles, и учитель объяснил их место проживания тем, что они – эндофилы, то есть, любят нападать и отдыхать в помещении. Комаров наловили.
Вокруг дома, по одному с каждой стороны, были расставлены четыре ржавых флюгера на длинных шестах, и наблюдательная Катя заметила:
– Вот если бы тут ветер был, они бы все повернулись в одну сторону. А они каждый в свою. Наверное, старые, да и ветра тут не бывает.
– На свастику похоже, – заметил кто-то.
И действительно, каждый флюгер смотрел строго налево от центра, словно приказывая ветру, которого здесь не было, закрутиться смерчем. Иногда слабое, почти незаметное движение воздуха заставляло флюгера тихо поскрипывать.
– Моя бабушка наверняка знает, кто тут жил, – неуверенно сказала Катя.
Обсудив перспективы дальнейших исследований, школьники решили повторить свой поход на следующей неделе, благо, обещали хорошую погоду. Однако тут у Ремезова начались неприятности с селянами, и ему стало не до странного места в лесу. Да и с погодой синоптики обманули.
*
– Я думал, они успокоились уже, – сказал Семен Андреевич, постепенно просыпаясь. – Не пойму, какой резон всему поселку влезать в эту дурацкую историю? Чем я провинился? Биологией? Даже если кого и учил не так, это можно со мной обсудить. А из этой вашей избы, получается, не только сор выметут, но еще и вентилятор к нему поднесут.
Дети смотрели на него с сочувствием.
– Они говорят – это знаковая история будет. Мол, Россия в их лице освободится от тлетворного влияния кого-то там, – сказал Артем.
Семен Андреевич вздохнул. После собрания, послушав людей, он вдруг тоже ощутил себя тлетворным, да настолько, что даже сел за письмо к далекой и вечной своей любви, Яне – казалось, что надо прощаться. С ним ведь всегда могло что-то произойти.
«Дорогая Яна! – начал он тогда. – Будь все в моей жизни проще, я писал бы тебе каждый день. Говорят, время лечит. Видно, я существую вне времени, или же постоянно возвращаюсь по нему в одну и ту же точку. Я пишу тебе, пытаясь заставить себя поверить, что ты хочешь со мной говорить, и ты иногда отвечаешь мне. Это большая радость, и я благодарен тебе за это, но все же…»
Дальше он еще не придумал, как сформулировать. Электронного адреса он не знал, писал на бумаге, и Яна отвечала ему так же. Словно был у них такой уговор – притворяться, что они все еще в прошлом.
– Мы хотим, – вперед выступила Катя, – чтобы вы спрятались. В том самом доме, где рельсы. А мы будем носить вам провизию. А когда все уляжется, и люди действительно успокоятся и расхотят на вас нападать, вы сможете вернуться.
Семен Андреевич понял, что учил детей плохо.
– Знаешь, – сказал он серьезно, – может быть, я во многих случаях и поступал неправильно… Но трусом никогда не был. Кроме того, сбежать – это значит признать свою вину. А я не виноват.
– Я тебе говорил, – обернулся к Кате Артем. – Это же Ремезов. Этим все сказано.
– Угу, – уныло кивнула Катя, отцепляясь от подоконника.
– Жизнь – боль, – подытожила мрачная Саша.
Катя вновь припомнила разговор с бабушкой.
– Ничего не бывает просто так.
Бабушка быстро перебирала спицами. Темно-зеленых полосок, как и светло-зеленых, становилось все больше.
– Если ваш учитель притянул к себе беду – значит, она ему дана во искупление прошлых грехов. Надо «перелепить» его прошлый грех.
– Это как, бабушка?
– Бывают времена войн и костров. Люди сходят с ума. Начинается буря. Но у каждой бури внутри есть пустота, и если найти ее, и там перелепить его прошлый грех, все станет иначе. Буря его не затронет. Мир распадается каждую секунду – на то, что есть и то, что могло бы быть. Вам нужно найти то, что могло бы. И оказаться там.
– Но мы, блин, не знаем, какой там у него грех! – с досадой пробормотал Артем, выслушав Катино дополнение.
– Нам придется его пытать, – мрачно сказал Леня. – Не знаю, как это делать, но если в школе останутся только Коза и Инга Валерьевна, мы точно повесимся все. Лучше уж Ремезов обидится.
– Он нас простит – ведь это для его же блага, – рассудила Катя. – С чего все началось, кто помнит?
*
– Если вы с нами не пойдете, – сказал Артем, снова постучав в окно, – мы будем вас пытать.
– О, боже! – иронично, но с некоторой обреченностью отозвался Ремезов. – Пощадите.
Становилось все светлее, и стало видно, что Семен Андреевич выглядит не очень. Лицо его, несмотря на розовый утренний свет, осталось серым, руки дрожали, да и сам он дергался от любого резкого звука.
– Прошу прощения за свой намек, – сказал он, собрав остатки душевной твердости, – но если у вас нет ко мне важного дела, то я хотел бы остаться один. В тишине. Потому что очень голова болит. Метеочувствительность. В периоды гроз и ураганов мне всегда… не очень хорошо.
– Вы разочаровались в людях? – подсказала рыжая Саша.
Семен Андреевич знал, что соглашаться было бы непедагогично, но состояние его так сильно граничило с глубокой скорбью, что хотелось просто кивнуть.
– Я никогда не был ими особенно очарован, – признался он. – Но все-таки думал о них несколько лучше.
– Мы хотим совершить э… магический ритуал, – настаивала Катя. – Мы в нем ничего не понимаем, но он нужен, чтобы вас спасти. А главный ингредиент есть только у вас. Вы должны нам его дать. Так сказала моя бабушка.
Все кивнули. Авторитет Катиной бабушки был тем немногим в этом мире, во что еще следовало верить.
– Вы с ума сошли, – пожаловался Семен Андреевич, снова морщась от головной боли. – Какой ингредиент?
– Вы что-то сделали в прошлом. Что-то нехорошее.
– Я ничего не делал, – проговорил он с таким лицом, словно откусил кусочек лимона.
– Вы должны нам сказать, – настаивала Катя. – Пожалуйста.
Будучи настоящей блондинкой, она, как чересчур светлое пятно, резала глаза.
– Уходите, – тихо попросил Семен Андреевич. – Не надо меня спасать. Ну не войдут же они сюда. Пусть будет скандал и даже интервью с Пустозвоновым. Пусть меня накажут народные мстители, а все родившие от меня четырнадцатилетние девы придут плакать на мою могилу.
– Ваша могила, – заметила Саша, – будет очень красивой. Но вы должны пойти с нами. И провести ритуал. Понимаете?
Девушки переглянулись.
– Вчера я слышал, как мужики решили прийти сегодня к вам и призвать к ответу за все, – напомнил Артем. – В восемь утра.
– За что?
– Они толком не знают. Но надеются узнать от вас. За то, что вы – чужой, они говорят. И странный. А наша соседка Танька-дурка про вас странные вещи рассказывает, будто вы ухаживали за ней и на свидание звали.
– Не звал. Все видели, что я просто помог ей донести сумку от электрички.
– Это страшный грех, – сказала Саша. – У нас так не принято. То есть, принято, но только если у вас интерес какой.
– Я надеялся это поменять, – покаялся Ремезов. – Грешен, конечно.
– Сейчас половина шестого, – настаивал Артем. – Когда они придут сюда, мы должны быть уже далеко.
Ремезов посмотрел в глаза своим ученикам – каждому по очереди. И понял, что нет – не врут. Они, дети – чувствуют. Может быть то, что не чувствует он, против чего возражает его бесполезный здравый смысл.
– Ребят, вы – серьезно?
Его ученики стояли перед ним словно безумные мстители, только вот – хотели его спасти. С той же степенью безумия, может быть, что и пресловутые «дети кукурузы», только – наоборот. Безумные спасатели.
– Да. И они, – Артем кивнул в сторону дороги, по которой они пришли, – тоже.
*
– Грехи, грехи, – вспоминал Семен Андреевич, глядя на еще еле заметную тропинку под ногами,— много у меня было грехов, но все не особенно страшные… Лень была, но я учил вас бороться с нею. Объедался я иногда, хотя по мне не скажешь. Не воровал. Не лжесвидетельствовал. Не убивал тоже никого, разве что рыбу на рыбалке.
– Кумиров творили? – строго, будто на исповеди, спросила Катя. Ей было немного неловко. Учитель все-таки. Но весело. Она старалась не думать о том, что они оставили – кто знает, оставили ли? – за спиной.
– В детстве их все творят.
В этот момент стало неловко, но никто не понял, почему именно, хотя если бы кто глянул со стороны, то сразу догадался бы, что вот оно, в лице пятерых человек с рюкзаками, идущих по высохшей лесной тропке – вот, оно, кумиротворение! Когда еще ученикам бывает дело до своих школьных учителей?
– Это… ну… прелюбодействовали, наверно, – очень стесняясь, предположил огромный Леня. Надо же кому-то было это сказать, а Леня был добрый, и поэтому решился. Он просто умер бы от чувства вины, сделай это кто-нибудь другой.
– Мне тридцать два года, – согласился Семен Андреевич. – Более пятнадцати из них мне можно было грешить и каяться. Но все это – только по обоюдному согласию, смею заметить. Знаете, если я выживу после вашей трепетной обо мне заботы, надо нам с вами будет провести урок на эту в высшей степени полезную тему. Как вы думаете?
– Мы – за, – отозвался Артем.
– Это если вы выживете, – заметила Саша.
Семен Андреевич покосился на нее, хмыкнул, поправил лямку рюкзака и снова уставился под ноги. Он был непростительно самонадеян.
– Гордыня, – напомнила Катя. – Пьянство.
День только разгорался, но небо за их спинами быстро темнело – подходила следующая гроза.
– Я слышу лай собак, – сказал Артем.
– Ты с ума сошел? – не выдержал Семен Андреевич. – Хочешь сказать, что меня собаками травят?
– Нас, – сказала Саша. – Они уже знают, что мы с вами. Наверняка родители им сказали. А уже девять утра.
– Средневековье какое-то, – нервно засмеялся Ремезов, однако шаг ускорил. И все ускорились вместе с ним.
В кронах деревьев шумел влажный, холодный ветер. Так, словно ничего не произошло, словно сейчас люди по-прежнему любили друг друга, соблюдая заповеди, а не собирались «наказать» себе подобного за то, что «не такой».
Впрочем, размышлял себе Семен Андреевич, травля – такой же древний инстинкт, едва ли не древнее сосен и плывущих по небу равнодушных к его судьбе тяжелых, серых облаков.
*
На поляне с кубическим домом было тихо. Даже флюгера не скрипели.
– Вот мы и пришли, – неизвестно зачем сказал Семен Андреевич, видимо, больше самому себе, чем ребятам. Опустил рюкзак на землю. – Через час или два нас найдут. Что вы хотите, чтобы я здесь делал?
Катя повернулась к нему.
– Вспоминайте! Вдруг вы были причиной чьей-то смерти? Прямо или косвенно? Вы ведь теперь верите, что они хотят на вас напасть?
– Я думал, все это в прошлом. Все эти «темные» и прочая дурь, – резко сказал Семен Андреевич, сцепляя пальцы рук и разминая их явно энергичнее, чем требовалось. – Но вы убеждены в обратном, и ваша убежденность передалась мне.
Вздохнув, он усилием воли успокоил себя; расцепил пальцы.
– Противно чувствовать себя беглецом, – признался он. – Может быть, проще было бы уехать?
– Вы бы не успели, – сказал Артем. – Автобус ходит с восьми, а машины у вас нет.
Ремезов досадливо покачал головой. Чумная деревня. Поселок сумасшедших.
Отойдя чуть назад, к краю поляны, он какое-то время смотрел на ее восточный, обрывистый край. Под этим краем, переходящим в почти отвесную стену, лежала только что пересеченная ими долина, заросшая редким подлеском. По ней цепью двигались люди – знакомые и даже почти родные. Сосед председателя Саня Маркин ехал на пегой кобыле в центре, остальные двигались пешком, сопровождаемые тремя овчарками (с тех пор, как в поселок переехал собачий заводчик Костя, в Докукино появились породистые псы).
Семен Андреевич еще раз удивился тому, как же он хорошо знает каждого из этих людей. И ведь, наверное, встретившись с кем-нибудь из них в городе, он и этот кто-нибудь наверняка обрадовались бы друг другу. Но сегодня обстоятельства были странными – встреча происходила в лесу, и большинство из них целеустремленно, хоть и безрадостно, ее искали. Нет, поправил себя Семен Андреевич. Не безрадостно. Они были возбуждены смыслом, внезапно наполнившим их мирную жизнь.
Как этот смысл туда мог попасть, Ремезов не знал, и никакая мировая литература, которую он тоже знал неплохо, не могла ответить на этот вопрос. Умные люди утверждали, что так бывает; что это негуманно, но естественно, а инстинкты самого Семена Андреевича полагали ситуацию нормальной и даже чувствовали что-то вроде «узнавания», выбрасывая ему в кровь адреналин.
Ремезов отметил, что его нешуточно колотит, и что скрывать это невозможно. Медленно развернувшись, он возвратился к Бункеру.
– Однажды я был влюблен в девушку, – начал он, тяжело опускаясь на обомшелое, узкое крыльцо. – А она меня не любила. Любила хулигана Серегу из параллельной группы. Я хотел, чтобы она узнала его лучше и разочаровалась в нем, поэтому подал ему идею за ней поухаживать. Через две недели мы половиной студенческого общежития стаскивали ее с подоконника… но не смогли, она вырвалась, выбросилась из окна. Был второй этаж. Она упала, сломала ребро и ключицу, повредила лицо. Не знаю уж, что там между ними было, но я решил, что виноват я. И сказал ей об этом. Больше мы не виделись. Я до сих пор иногда пишу ей письма, она отвечает… но простила или нет – не говорит. Да, и она замужем давно.
– А вы – нет, – заметила Саша. Она все еще не садилась – стояла, раскачиваясь с пятки на носок.
Семен Андреевич поднял голову и улыбнулся ей.
– Верно. А я – нет.
*
– Человек – сосуд зла и печали. – Саша с трудом поднялась с колен между ржавых рельсов узкоколейки. – Второй раз прыгаю с этой долбаной крыши, все колени разодрала, а собаки эти гадские все равно лают. К тому же на крышу больше не взобраться – доски сломались. Жизнь – боль.
Леня, который должен был в «переигрывании» изображать хулигана Сережу, запоздало подал ей руку. Мысли о том, что бабушка могла быть не права, он не допускал. Ритуал – значит, ритуал. Бабушка часто помогала им на контрольных и экзаменах, и всегда все получалось. «Халяву» ловили, под пятку пятак клали.
– У нас минут пятнадцать осталось, – сообщил запыхавшийся Артем, возвратившись с разведки. – Они уже под холмом, и их человек двадцать.
– С дубьем и факелами? – невесело усмехнувшись, уточнил Семен Андреевич. Он сидел, запрокинув голову и прислонившись затылком к темной бревенчатой стене. В волосах у него запутались береста и сосновые иглы.
– С дубьем и факелами.
Учитель застонал и закрыл руками лицо. Его, думал он, окружает идиотизм. Эпицентр бреда. Все сошли с ума. Они нападают, другие – спасают. И он, учитель биологии, материалист, должен потакать всем этим мракобесным инстинктам! Хуже всего, что теперь и он находит это таким логичным, таким естественным... Осознавать этот переворот в своем мозгу ему было больно.
– Чем бы Сашкины колени смазать? – спросила рассудительная Катя. – У вас зеленка есть, Семен Андреевич?
– Да, – загробным голосом подтвердила Саша. – Смазать. А то вдруг я выживу вопреки всему. Куда же я с такими коленками. Еще на вас подумают. Хотя вам уже хуже не будет.
– Мне того... как-то совсем страшно, – тихо сказала Катя, обхватывая себя руками. Она боялась, что Ремезова станут бить у них на глазах. Она не смогла бы видеть его униженным.
– У меня спирт есть, – сказал Семен Андреевич, покопавшись в рюкзаке и вытащив плоский стеклянный флакон. – Потерпишь?
Саша согласилась потерпеть.
Глядя, как легкие капли падают на Сашины ссадины, Артем сказал:
– А давайте выпьем остатки? Пьяных они не тронут. У нас не принято же. Где твоя газировка, Лень? Туда дольем и выпьем.
– Пока я жив, – твердо возразил Семен Андреевич, – вы не будете в свои семнадцать лет пить спиртное. Вот когда эти, – он кивнул назад, – меня вздернут, тогда хоть в дрова нажирайтесь.
Катя переводила взгляд с одной бутылки на другую.
– Придумала, – сказала она. – Но нам придется применить силу. Вы согласны, Семен Андреевич?
– Да применяйте что хотите, – буркнул тот безнадежно. – Но пить я не стану, не уговаривайте.
– А мы и не будем уговаривать, – замирающим голосом сказал Артем.
В следующий момент Семен Андреевич понял, что недооценивал чужую решимость.
*
Парни сидели на ногах Семена Андреевича, а девочки – на руках. Сам он лежал на спине, лишенный возможности двигаться. Катя, непрерывно извиняясь, одной рукой зажимала учителю нос, а другой вливала ему в рот газировку со спиртом.
– Бы дехнулись… тьфу… ду и гадость, – пытался говорить Ремезов в перерывах между глотками. – Хлеба потом дайте, ироды. Можно уже меня и отпустить. Вашу мысль я понял.
– У нас еще полбутылки, – хладнокровно заметила Катя. – Простите, но так надо. Я помню, Колька Сизый все жаловался, что учитель не пьет водки. Значит, надо пить.
Никто не возражал; все доверяли Катиному аналитическому мышлению.
Небо меж тем потемнело окончательно, сверкнула молния, и над их головами раздался треск и вслед за тем – раскат грома.
*
Крыша Бункера протекала лишь в одном углу, а в остальных трех было сравнительно сухо.
– Собач-чек намочит, – злорадно проговорил Артем.
– Может, их уже молнией всех убило? – с надеждой спросила Саша, подновляя помаду перед маленьким косметическим зеркальцем.
– Вы нас извините, – в очередной раз сказала Катя притихшему в углу Семену Андреевичу. – Вы как себя чувствуете?
– У… читывая тот факт, что я должен быть уже минут десять как призван к ответу вашими односельчанами – неплохо, – отвечал смирившийся со всем Ремезов. – Но их все нет. Кроме того, спирт был девяностошестипроцентный, в пересчете на объем этой вашей крем-соды получается более ста грамм сорокапроцентного пойла… мягко говоря, мне тепло. Учитывая то, что я уже пять лет вообще не пил, просто жарко. Но за насильственный формат нашего общения, который вы допустили в отношении меня, вы получите по «неуду» и…
Новый удар грома прервал его, затем опять зашуршал ливень, ветер, и громко заскрипели флюгера.
– Как в аду, – прошептала Саша, прижимаясь к Артему. Воспоминания о том, как она держала Ремезова за волосы, чтобы он не вертел головой, сильно смущали. Надо лбом его волосы были светлее, а дальше, ближе к затылку – темнее. Другую руку она держала на его горле и до сих пор помнила, как сонные артерии бились ей в пальцы, наводя на размышления о том, насколько же непрочна человеческая жизнь. Впрочем, она же эту жизнь спасала – убеждала она себя – так что все нормально.
Еще она помнила, как среди деревьев замелькали люди, как кто-то крикнул:
– Они здесь! Окружай с той стороны!
И еще как внезапно озверел ветер, с неба упала стена дождя, а беглецы кинулись в дом, побросав вещи, в последней надежде отсрочить расправу. Как что-то ударило в стены.
И как потом остался только шум ветра, треск ломающихся деревьев, крики и – ничего.
Никто не вошел внутрь.
Через два часа за стенами немного утихло, и Катя обошла Бункер изнутри, выглядывая в каждое окно по очереди.
– Там все смылись, – сказала она. – Даже наше барахло не взяли. Только ветром его разбросало.
– Может, догнать их? – предложил Ремезов, поднимаясь с пола. Он был мокрый и странный. По мнению Саши, так и вовсе прекрасный. Он знал все о людях, он верил, видел как должно быть. Но – не чувствовал. Он слишком полагался на разум, этот их обожаемый Семен Андреевич. Поэтому его следовало спасти. Другого здравомыслящего материалиста у них не было. Так считали и Сашины родители, и родители Артема, и Катина бабушка.
– Я становлюсь омерзительно пьян, – признался Ремезов. – Мне хочется всех догнать и набить морды. И это мне, гуманисту! Предст’ляете?
– Там дождик, – предупредил Леня. – И ураган.
Но Ремезов вышел. Некоторое время дети видели его тонкий силуэт на фоне входа – ржавые, но почему-то странно блестящие рельсы уходили от него как взлетная полоса, – потом он ступил вперед и поднял руки.
– Флюгера! – крикнул он хрипло, перекрикивая шум бури. – Ветер только снаружи! Между флюгерами и домом – тихо!
Потом учитель пошатнулся и сел на траву, скрывавшую, очевидно, старые шпалы.
Дети недоверчиво переглянулись и вышли к нему.
Деревья раскачивались, словно их гладила рука великана, шум стоял страшный, дальние деревья, казалось, растворялись под секущими их грозовыми струями. Гром, однако, стихал.
– Если бы я, как и Семен Андреевич, не был бы материалистом, – прокричал Артем, – я бы сказал, что у нас получилось!!!
Леня осторожно взболтнул остатки проспиртованной крем-соды и вылил себе в рот. Ничего так перемешалось, вкусно. Зря Семен Андреевич не пьет, иногда ведь можно. Леня был основательным, обстоятельным мальчиком и редко позволял себе лишнее. Но сейчас – сейчас было можно.
Ржавые флюгера на своих шестах дрожали и поскрипывали, повернувшись ровно так, чтобы стрелочка одного смотрела в хвостик другого. Но теперь уже по часовой стрелке, словно другая свастика.
Парни шепотом матерились, смеялись; Саша держала за руку пьяного до безобразия Ремезова, а Катя трогала серые шесты под флюгерами и неостановимо, взахлеб, плакала.
*
…Вернулись ребята после полудня – осторожно, мокрыми, блестящими под закатным солнцем лугами, раскисшими дорогами и чужими огородами. Приостановившись за околицей, послали на разведку Артема, как самого шустрого.
Разведал он быстро, быстро и доложил:
– Буря уронила старый тополь на дом председателя. Всем нужно инженерное решение, спрашивают, где же этот Ремезов, который приносит всем пользу. Никто больше не хочет вас убивать.
– Я пойду! – отозвался учитель. До того он стоял с закрытыми глазами, опираясь на забор, но теперь открыл их. – Чтобы я, тот, кому уготовано быть просветителем, бросил людей? Да никогда!
– Мы с вами, – сказала Катя. – На всякий случай.
…Они «охраняли» его еще час, до темноты, но никто из сельчан и не вспомнил о том помрачении, что нашло на людей с утра. Кроме того, Ремезов еще некоторое время не трезвел и вел себя настолько экзальтированно, что даже Колька Сизый, хлопая его по плечу, восторгался:
– Наш человек, Сема! Не то что этот Пустозвонов! Душевный, настоящий человек! Эх, я б к тебе, Сема, в школу пошел, будь я малолетним шкетом!
– А что Пустозвонов? – заплетающимся языком спросил Ремезов, прервав поток его восторгов.
– А говорят, плохой человек это был. Представляешь – педофил, оказывается. То-то мы с мужиками и смотрим – ведет себя не по-людски. Петровна с Николаевной его раскусили.
Дородная тетка в зеленой кофте кивнула и улыбнулась Ремезову.
«А как же пестики?» – подумалось ему. Но как-то невнятно подумалось, словно приснилось.
Вечерело.
Грузовик медленно тронулся по грунтовке, сдвигая дерево, закрепленное за старый дуб с помощью хитроумной лебедки. Крыша была повреждена, но все еще подлежала ремонту.
– Ладно, люди, я – домой, – наконец сказала запредельно утомленная Катя. – Надо предков проведать уже. И вещи бросить.
– Мы тоже, – сказали ребята и, помахав руками, разошлись, обходя лужи.
*
Вернувшись к себе уже затемно, сонный, усталый и уже окончательно протрезвевший Ремезов обнаружил на столе все то же недописанное письмо. Глупо их писать, подумал он. Этот мир – стихия. Разум не может ей противостоять... Однако зачем-то перечитал.
«Дорогая Яна!
Будь в моей жизни все проще, я писал бы тебе каждый день, заставляя себя поверить, что ты жива. Говорят, время лечит. Видно, я существую вне времени, или же постоянно возвращаюсь по нему в одну и ту же точку. Я пишу, убеждая себя, что ты хочешь со мной говорить, и ты иногда мне снишься. Это большая радость, и я благодарен тебе за это, но все же…»
Что «все же», Ремезов не помнил. Яна покончила с собой, и ему давно уже следовало смириться с этим фактом. Все эти годы он писал ей, помня, что она умерла. На миг у него мелькнула мысль, что было как-то иначе, но тут же пропала. Нет, не было. Восьмой этаж. Иначе и быть не могло.
*
– Бабушка!
Несмотря на усталость, Катя вбежала в дом, торопясь поскорей поделиться радостью.
– Что, Катюш? Где ты пропадала? Ну, иди, поужинай. Там уже все остыло, поди…
– У нас получилось! Мы нашли это место… из которого все управляется… и мы все переделали!!! Переделывается на другие варианты!!! Мы спасли его! Люди больше не обижаются на него. И даже не надо было в лес переться, наверное, просто…
– Хорошо, Катюш, хорошо.
– Спасибо, бабушка! Ты у меня самая лучшая!
– На здоровье, милая, на здоровье…
Бабушка улыбнулась и посмотрела на внучку поверх очков, отложив вязание.
Вязала он быстро, и шарфик в сине-голубую полоску был уже почти закончен. На мгновение Кате показалось, что утром бабушка использовала для шарфика какие-то другие цвета, но Катя тут же отмахнулась от этой мысли: память у нее всегда была не особенно хваткой.
Вот аналитическому мышлению своему она доверяла куда больше. Даже не подозревая, что именно его бабушка считала самым большим Катиным недостатком.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
Абрыкосы и пэрсыкы!
Название: Домашние неприятности
Тема: Глаз бури
Автор: Меррит
Бета: Южный Парк и анонимный доброжелатель
Краткое содержание: Имей Тристан личный герб, на нем было бы написано: “Покой и добропорядочность”.
Предупреждения:автор курил, капитан курил, никто уже ничего не боится герои тоже курили.
Комментарии: разрешены
читать дальше
Несколько дней в неделю Тристан О’Браен, владелец небольшой, но процветающей сети гастрономических бутиков “Сыр и вино”, предпочитал работать дома, впрочем, не делая для себя никаких поблажек. Все было отточено до автоматизма: ровно в девять утра он, облаченный в костюм-тройку, поднимался в свой кабинет, садился за антикварный стол в стиле “Прованс” и, просмотрев электронную почту, нажимал на кнопку коммуникатора.
Этот день не был исключением – ровно до того момента, как после нажатия на кнопку вызова не последовало ответа. Тристан в первую очередь подумал, что прибор неисправен, и попробовал снова, но опять последовал только длинный сигнал. Попытавшись еще несколько раз, Тристан был вынужден признать невероятный факт: Алиса опоздала на работу. За четыре года ее службы это был первый подобный случай, и Тристан уже всерьез заволновался за жизнь помощницы, когда дверь в кабинет открылась, впуская пропавшую мисс Свон.
Алиса поздоровалась как ни в чем не бывало, открыла свой неизменный ежедневник и спокойно посмотрела на босса, ожидая дальнейших распоряжений.
Тристан оказался несколько сбит с толку ее поведением, потому вместо замечания недоуменно покачал головой и откинулся на спинку кресла, будто желая получше рассмотреть нерадивую сотрудницу. Кресло слегка отъехало назад, раздался отчетливый, усиленный лакированным паркетом, звон упавшей бутылки. Алиса вопросительно склонила точеную головку набок, и Тристан быстро заговорил о предстоящей на следующей неделе встрече с поставщиками.
Завтракали они по обыкновению вместе, на открытой веранде. Тристан любил оранжерею, где столик и плетеные кресла стояли под гигантской монстерой, пахло зеленью и чуть-чуть – прелой листвой, но догадывался, что Алисе больше по душе свежий воздух. Вот и сегодня, несмотря на облака и порывистый ветер, они расположились на веранде, куда кухарка принесла кофе, апельсиновый сок, тосты, масло и джем.
По правде говоря, толстуха Пегги была не только кухаркой, но и горничной, домработницей, экономкой, а когда в особняк наведывались гости, даже прислуживала за столом (что, разумеется, было нарушением этикета, но между необходимостью держать штат прислуги и небольшими вольностями Тристан выбирал последние).
Да, он не слишком любил светское общество, зато приветствовал порядок в делах и вещах и стремился к нему со всей своей методичностью. Имей Тристан личный герб, на нем было бы написано: “Покой и добропорядочность”. Правда, единственный близкий друг Тристана, Грэг, встретил эту откровенность, прозвучавшую однажды в приватной беседе, несколько обидным и совершенно точно слишком продолжительным смехом.
После завтрака Алиса собиралась заехать в офис, а Тристан – остаться изучать договор поставки.
– Захвати на обратном пути миндальный латте, – попросил он помощницу: признаться, Тристан питал к нему небольшую слабость. – И сигареты, – добавил он твердо, глядя Алисе прямо в глаза и понимая, что момент истины настал.
– Нет, – так же твердо ответила она и скрестила руки на груди, что означало: разговор, скорее всего, выйдет долгим и неприятным.
– Что значит “нет”? – Тристан не хотел начинать с агрессивного давления, это было не в его стиле. Но, похоже, его стиль Алиса давно изучила. И разработала контрмеры.
– Это значит, что вы бросили позавчера и поклялись, что в этот раз – навсегда.
– Поклялся – это слишком громко сказано, – поморщился Тристан. – И, в конце концов, никто не застрахован от скоропалительных и не совсем обдуманных решений.
– Вы запретили мне давать вам сигареты, – сказала эта упрямица.
– Я отменяю запрет.
– Это вы тоже предвидели и запретили слушаться.
– В таком случае я пойду и куплю сигареты сам.
– Вы заплатили владельцам всех ближайших магазинов, чтобы вам не продавали сигареты.
– На автобусной станции есть автомат.
– Уже нет.
– Алиса, – сказал Тристан, на этот раз с нажимом, – купи мне сигареты.
– Нет.
– Я тебя уволю.
– Очень хорошо.
– Ты уволена.
– Отлично, – Алиса достала телефон и принялась что-то искать.
– Что ты делаешь? – спросил Тристан, несколько напряженно наблюдая за ее действиями.
– Подбираю тур к морю, пока вы не передумали.
Тристан выдержал вполне достойную по длительности паузу, прежде чем сказать:
– Я передумал.
– Поздно, я уже заказываю тур на Мальдивы.
– Там скучно.
– Я поскучаю.
– Алиса, ты же понимаешь, что я говорил не серьезно.
– Зато я – серьезно.
– Просто принеси мне сигареты, и мы забудем этот маленький инцидент.
– Я вернусь, только если вы повысите мне зарплату.
– Пять процентов, – Тристан вовсе не был жаден, но такой разговор у них случался четвертый раз за последние три месяца.
Алиса кивнула и убрала телефон.
– Что-нибудь еще, что мне следует знать? – спросил Тристан, пытаясь восстановить привычную спокойную обстановку и деловой настрой.
– Звонил ваш лечащий врач, спрашивал, не забываете ли вы пить травяной сбор.
– Что-нибудь еще, важное, что мне следует знать?
– Приехал ваш сын.
– Я сказал “важное”.
– Сэр, – Алиса укоризненно прокачала головой, и Тристан немедленно смутился.
– Почему он мне не позвонил?
– Он приехал очень рано.
– И где же он сейчас?
– Сказал, что навестит друзей и вернется к обеду.
– Ну-ну, ну-ну, – неопределенно-неодобрительно пробормотал Тристан и принялся переставлять пресс-папье с ручкой в виде головы шакала по столу, будто рассчитывая найти для него оптимальное место (которого там быть не могло за неимением бумаг).
На самом деле, Тристан очень любил сына и только процентов на тридцать находил его несносным. Возможно, отчасти здесь было замешано и подспудное чувство вины. Когда Перси умерла, и Тристан оказался с орущим Аланом на руках (мальчишка никогда не отличался легким характером), пришлось, не долго размышляя, сдать его штату нянек и гувернанток, а стоило ребенку немного подрасти – отправить в познавательное путешествие по частным школам. Тристан стал более-менее близко общаться с Аланом, только когда тот, по его мнению, достиг вменяемого возраста.
Извинившись, Тристан вышел в ванную, чтобы слегка освежиться и отвлечься от не слишком веселых размышлений о сыне. Что, надо сказать, полностью удалось: когда он поднял голову и глянул в зеркало, то увидел не свое отражение, а темно-зеленую чешуйчатую рожу с чернильными глазами без зрачков. Уши у твари были перепончатые.
Монстр растянул рот, продемонстрировав неожиданно белоснежные клыки, будто бы в приветственной улыбке, после чего приложил к заскорузлым черным губам когтистый узловатый палец.
Тристан машинально поправил галстук, учтиво кивнул и быстро вышел из ванной и аккуратно закрыл за собой дверь.
– Что ты говорила про травяной сбор? – спросил он, вернувшись в кабинет и опустившись в кресло.
Алиса удивленно моргнула.
– Что-то случилось?
– Это зависит от того, разбавляла ли Пегги наш кофе ромом, – несколько более откровенно, чем следовало, сказал Тристан, припоминая, что уже давно решил отказаться от аррозе по утрам.
Некоторое время Алиса еще пыталась выведать, что произошло, но Тристан быстро восстановил самообладание и мягко перевел фокус ее интереса на политику лояльности для постоянных клиентов.
Чуть позже, когда Алиса все-таки уехала в офис, Тристан снова погрузился в дела, и неприятный эпизод забылся. Тучи плотнее заволокли небо, явно собирался дождь, а то и полноценный ливень, и пришлось включить искусственное освещение, отчего, по мнению Тристана, в кабинете сделалось только уютнее.
Заметно менее уютно стало, когда через час-полтора его отвлекли доносящиеся откуда-то сверху шепот и негромкие смешки – звуки, совершенно не стоящие внимания, если бы Тристан не знал, что в особняке сейчас только он и Пегги.
Телевизор и радио, к сожалению, исключались: Тристан не любил, чтобы ему мешали, поэтому в доме их не было.
Однако стоило начать целенаправленно прислушиваться, как все посторонние звуки стихли.
Тогда Тристан подумал, что объяснение могло оказаться самым простым: Алан со своими бесконечными гаджетами. У сына было своеобразное чувство юмора, проявляющееся в не слишком остроумных розыгрышах. Тристан и сам, разумеется, любил повеселиться в молодости, но он-то обладал истинным остроумием.
Из задумчивости его вывел телефонный звонок: Грэг со свойственной ему непредсказуемостью предложил съездить вечером на природу и, возможно, даже поохотиться.
– Только если погода исправится, – ответил Тристан, не понаслышке знающий, что ничего приятного в прогулке по мокрому лесу быть не может.
– Ты о чем? – удивился Грэг. – С самого утра печет.
Тристан задумчиво выглянул на улицу, где, казалось, стемнело. Конечно, Грэг сейчас вполне мог быть достаточно далеко, а погода непредсказуема и капризна…
Лампа под потолком замигала и почти погасла, в наступивших сумерках по углам заплясали причудливые тени, стало душно.
– Я перезвоню позже, – сказал Тристан и повесил трубку. Лампа вновь загорелась, а дышать стало значительно легче.
Поняв, что просто вернуться к работе у него уже вряд ли получится, Тристан прошелся по коридорам. Никаких странных явлений, только сумрак за окнами не разошелся, хотя дождь так и не начался. Пегги обрадовалась, увидев хозяина на кухне (он не часто наносил подобные визиты), и сочла своим долгом накормить его наскоро собранной снедью. Доедая сандвич с лососем и маринованным яйцом, Тристан, чувствуя некоторое неудобство от банальности вопроса, поинтересовался, не случилось ли с Пегги сегодня чего-нибудь необычного. О чем тут же пожалел и продолжал жалеть в течение следующей четверти часа, за которую ему пришлось выслушать увлекательнейший рассказ о почти ожившей замороженной рыбе, яйце с тремя желтками и велосипеде, выигранном кухаркиным мужем в лотерею.
С некоторым трудом прервав разошедшуюся Пегги, Тристан сослался на дела и покинул кухню. Меньше всего ему хотелось провести день, скитаясь по собственному дому в поисках разнообразной чертовщины, поэтому Тристан решил придать своим хождениям немного смысла: он точно помнил, что пару раз, осененный приступом прозорливости, оставлял небольшие секреты с сигаретами на случай крайней нужды. Другое дело, что эти приступы обычно сочетались с некоторым количеством спиртного, из-за чего вспомнить местоположение секретов было не так-то просто. В ходе поисков Тристан добрался до дальней комнаты на первом этаже, зашел и остановился как вкопанный. На рояле сидело нечто чешуйчатое и клыкастое, дико дисгармонируя с тщательно продуманным интерьером малой гостиной.
И курило.
Это было уже немного слишком. Нахмурившись, Тристан решительно двинулся вперед, может быть, не до конца зная, что собирается делать, но целиком восполняя это бушевавшим негодованием. Видимо, почувствовав его настрой, существо проглотило сигарету и сигануло за инструмент. При ближайшем рассмотрении там никого, конечно же, не обнаружилось.
Но на этот раз доказательства присутствия чудища остались – следы когтей на полированной крышке рояля (Вена, “Бёзендорфер”) и издевательский табачный запах.
Тристан постарался сообразить, держит ли в доме оружие, но вспомнил только одно из предполагаемых мест, где могли быть сигареты. Правда, проверка показала, что тайник за собранием раннего Гёте пуст, а вместо пачки лежит брошюра о вреде курения.
Тогда Тристан вернулся в кабинет, но телефон не звонил, в почту не падал даже спам, а на документах сосредоточиться не получалось. Через час подобной маеты дверь без стука распахнулась.
– Здравствуй, папа! – ликующим тоном заявил Алан с порога. – Как же я рад тебя видеть! А у тебя что, плохое настроение? Над домом такая туча висит – прямо эквивалент табличке: “Будете проходить мимо – проходите”.
Алан был очень похож на отца – разумеется, внешне. Почти такой же высокий, скорее даже долговязый, бледнокожий и сероглазый, только светлые с рыжиной волосы, в отличие от Тристана, предпочитающего классические стрижки, он отращивал и забирал в хвост. Тристан как-то выразил мнение, что уж в двадцать лет с этим хвостом можно было и расстаться, но сын пошел другим путем и хвост оставил. Зато выбрил виски.
Тристан также с неудовольствием отметил, что Алан остался верен своим обожаемым толстовкам и драным джинсам, и хорошо еще, если это не те же самые, что были на нем во время их последней встречи.
– Что ты здесь делаешь? – прохладно поинтересовался Тристан. – Насколько я помню, сейчас у тебя должен быть самый разгар сессии.
– Я так соскучился! – сказал сын, глядя прямо и солнечно.
– Алан.
– Ну ладно, ладно, – Алан немного сник, – ты, главное, не волнуйся, ты же знаешь, тебе вредно.
– Так, – сказал Тристан, – так. Ты снова бросил учебу?..
– Не переживай, я все сдам в следующем году. У меня еще вся жизнь впереди.
– Ближайшие четыре года которой ты проведешь в закрытом военном учреждении.
– Считаю сыновним долгом донести до тебя, что ты ужасный человек. Может быть, я просто слишком устал и решил устроить себе внеочередные каникулы.
– Хорошо, что ты заговорил о каникулах, – подхватил Тристан. – Расскажи мне, пожалуйста, про твою внезапную поездку в Перу в прошлом месяце. Почему в выписке со счета значится сто пятнадцать морских свинок?
– Перу – прекрасное место, чтобы нестандартно отдохнуть, а морские свинки – чудесные милые создания.
– Настолько чудесные, чтобы покупать полтораста штук?
– У меня не было выбора!
– Это в какую же ситуацию нужно попасть, чтобы единственным выходом была покупка ста пятнадцати морских свинок?!
– Мне посоветовали сходить на фестиваль морских свинок! Я привел туда девушку. В Перу его каждый год проводят, древнейшая традиция. Надевают на свинок забавные костюмчики. Они трюки там всякие делают. За них даже голосовать можно. Кормить, гладить… А потом, как выяснилось, их жарят! И жрут! Что мне оставалось делать?! Дождаться, когда этих милах насадят на вертела на глазах моей дамы сердца?!
– И как же ты намереваешься распорядиться своим имуществом?
– Не уверен. Пока они у моего приятеля в Трухильо. Может, интернет-магазин открою. Правда, доставка будет дорогая. Тебе морская свинка не нужна? Бонусом идет забавный костюмчик.
– Боюсь, что буду вынужден урезать твое содержание, пока ты не научишься понимать истинную цену деньгам и тратить их с умом. Тебе слишком легко всё дается.
– Да?! – взвился Алан. – Отлично! Может, мне уехать обратно к моим морским свинкам? Кажется, от них поддержки и понимания я добьюсь гораздо быстрее!
Тристан отвернулся и сделал несколько очень глубоких вдохов и выдохов, чтобы взять себя в руки. Он все еще не был уверен, что сдержится, когда сработал коммуникатор и Алиса, успевшая, оказывается, вернуться из офиса, невозмутимо сообщила:
– Сэр, доставили вашего енота.
– Что?! – непонимающе воскликнул Тристан, покосившись на сына. Алан смотрел с преувеличенным интересом.
Тристан же запоздало начал вспоминать, что окончание прошлой тяжелой рабочей недели усердно отметил с Грэгом. И где-то ближе к концу вечера и началу утра им показалось, что приобрести енота – отличная мысль. К сожалению, Тристан был человеком дела, а Грэг – прекрасным союзником, поэтому, не дожидаясь наступления дня и сопутствующего ему более критичного взгляда на вещи, они принялись исполнять свое намерение, и, судя по всему, преуспели.
– Я смотрю, ты действительно знаешь цену деньгам и умеешь тратить их с умом, – заметил Алан.
– Енот – это аббревиатура, – сказал Тристан, прикрыв коммуникатор ладонью.
– Директор зоопарка просил прощения за опоздание с заказом, – продолжала тем временем Алиса. – Мне принести енота сразу к вам или пока оставить в другом помещении?..
Тристан запоздало выключил коммуникатор и, сдвинув брови, посмотрел на отпрыска.
– По крайней мере, у меня есть высшее образование! – веско сказал он.
– И енот, – поддакнул Алан, вызвав у отца отчаянное желание отвесить ему полноценную оплеуху. И тут же, правильно оценив настроение родителя, добавил: – Я вдруг вспомнил, что у меня срочные дела в городе. Вернусь к ужину, пока-пока, хорошего дня и все такое.
Исчез он почти со сверхъестественной скоростью, заставив Тристана неодобрительно покачать головой.
Свет снова замигал. Тристан порадовался, что Алан хотя бы временно находится вне особняка, и пришел к неутешительному выводу, что все же стоит поделиться своими наблюдениями с Алисой, с чем направился в ее собственный небольшой кабинет. Где и обнаружил свою помощницу за крайне нехарактерным для нее занятием: Алиса стояла перед ростовым зеркалом и, упираясь руками в раму с двух сторон, ногой запихивала довольно отвратительное создание обратно в ставшее прозрачным стекло. Мисс Свон помогала себе разрядами из шокера и набором выражений, которым мог бы остаться доволен любой деклассированный элемент. При этом хрупкую на вид Алису абсолютно не смущала ни повышенная зубастость и явное преимущество в весе ее визави, ни слой бурой слизи, осевший на ее брюках.
Тристан хотел было помочь, но Алиса справилась самостоятельно: после очередного пинка и разряда из шокера монстр провалился за раму окончательно, и зеркало вновь стало зеркалом, – красное дерево, модерн, девятнадцатый век – которым ему и полагалось быть.
Алиса наконец обернулась – и замерла, увидев босса.
На этот раз руки на груди скрестил Тристан. Однако неприятные для Алисы расспросы предотвратил донёсшийся с кухни крик.
Пегги сидела на полу рядом с плитой, из опрокинутой кастрюли медленно вытекал густой суп и звучно, размеренно капал на пол. Тристан по запаху определил: грибной – и неуместно порадовался, что блюду не суждено оказаться на столе.
Когда Пегги смогла выдавать более-менее связные предложения, она рассказала, что приготовление ужина шло своим чередом, но стоило ей открыть холодильник, чтобы достать сливки, как выскочило что-то черное и когтистое и с диким шипением стало носиться по кухне, опрокинуло кастрюлю, зачерпнуло оттуда полную плошку и выскочило в окно, унося добычу. (Тут Тристан позволил себе усомниться: на его взгляд, даже черное и когтистое не прельстилось бы Пеггиным супом: увы, у всех есть слабые места.)
Заверив Пегги, что это был всего лишь только что купленный енот, сбежавший из заключения, Тристан долго извинялся за инцидент и обещал впредь более внимательно следить за новым любимцем, а когда она ушла умыться и привести себя в порядок, посмотрел на Алису:
– И теперь это существо носится где-то по пригороду. Да еще с грибным супом Пегги.
– Это все мелочь, не опасная, – сказала Алиса, – не о них стоит волноваться.
Отправив с трудом успокоенную Пегги домой на такси, Тристан вернулся в особняк и пригласил Алису в кабинет. Проходя через гостиную, Тристан коротко вздохнул: вопреки его надеждам, енот дремал в тщательно запертой переноске.
Тристан налил себе и Алисе односолодового, и – о чудо! – нашел в баре пачку “Данхилла”, однако быстро разочаровался, обнаружив, что она пуста.
– И что же тебе обо всем этом известно?
– Не так уж много, – обычно предельно прямолинейная Алиса глядела в сторону, что говорило само за себя.
– Алиса, – проникновенно сказал Тристан, – мы ведь отлично ладим, давай не будем портить наши отношения ложью и недомолвками.
– У нас с Аланом завязался роман, – сообщила Алиса.
– Что?!
– Это что касается недомолвок. А также я работаю на правительственную организацию, занимающуюся контролем и регулированием искусственной миграции…
– Он еще совсем мальчишка!
– … представителей чужеродных видов или сущностей…
– Это совершенно безответственно с твоей стороны!
– …через универсальный экранирующий барьер.
– Я очень разочарован, – сказал Тристан, залпом допил виски и тут же налил еще.
– В первый раз сталкиваюсь с подобной реакцией.
– Так значит, твой отпуск в прошлом месяце…
– Мы ездили в Перу.
– И морские свинки…
– Отчасти моя вина.
Тристан открыл ящик стола, заглянул в него, затем захлопнул, снова открыл и снова захлопнул.
Алиса наблюдала за ним, стоя у самой двери, будто в любой момент готовясь сбежать. Ее стакан остался на столе нетронутым.
– Хорошо, – Тристан положил сцепленные в замок руки на стол и старался смотреть только на них, – то есть, конечно же, нет. Что, говоришь, еще ты натворила?..
– Я приставлена к вам в качестве наблюдателя от организации, контролирующей и регулирующей искусственную миграцию…
– Можно как-нибудь покороче?
– Контролирующей явления вроде того, что скурило ваши сигареты и сперло суп у вашей кухарки.
– Не слишком-то усердно контролируете.
– Вы не сердитесь, что я работаю на кого-то еще? – Алиса осторожно взяла стакан, но так и не пригубила.
– А почему я должен сердиться? Свои обязанности ты выполняешь хорошо, а чем занимаешься в свободное от основной работы время, меня не так сильно волнует. Волновало, – поправился Тристан, вспомнив об Алане, и снова нахмурился, – а теперь, будь любезна, в двух словах расскажи, что, черт возьми, происходит.
– Если коротко, все довольно просто, – сказала Алиса, вызвав у Тристана скептический смешок. – Мы разбираемся с последствиями собственных ошибок. То, что происходит на Земле, – войны, катастрофы, распри, вся человеческая боль, ненависть и скорбь, не рассасывается само по себе, а транслируется вовне. Концентрация деструктивной энергии вокруг Земли настолько велика, что мы буквально заключены в сферу хаоса и разрушения. Наши ученые ищут контакта с другими цивилизациями и доказательства существования параллельных вселенных, но на деле все, что мы можем получить, – это редкие вторжения существ, искаженных нашими же бурями негативной энергии, случайно затянутых из смежных пространств, других времен, иных реальностей… Откуда именно – узнать практически невозможно, негативная сфера слишком сильно извращает все, что в нее попадает.
– Должно быть, досадно в ней оказаться, – Тристан грустно посмотрел на опустевший графин, понимая, что уже скучает по изначальному значению фразы “в двух словах”.
– Хуже всего то, – продолжила Алиса, – что сфера коверкает, но не убивает. По крайней мере, не сразу. А единственный надежный способ выжить – добраться до центра бури, до Земли. И только самые сильные, самые отчаянные и, чаще всего, самые злые существа способны на это.
– Пегги может со мной поспорить, но кража плошки супа не поражает воображение масштабами злодейства, – заметил Тристан, – да и те зеленые твари не показались мне особенно враждебными, хотя выходка с сигаретами…
– Это рыбы-прилипалы, от них особого вреда не будет. Так, мелкие хулиганы. Без подпитки энергией хаоса развоплотятся через пару недель или адаптируются и станут местными полтергейстами. Но обычно они сопровождают действительно крупную рыбину.
Тристан поднялся и прошелся по кабинету.
– Как вы называете этих существ? – спросил он. – Не для отчетов.
– Просто “демоны”. Очень условно.
– Как оригинально. По моим прикидкам, наружу успело выбраться не меньше трех. И что же, пусть себе бегут?
– Команда зачистки со всем разберется.
– На мой взгляд, ей уже пора быть здесь.
Снаружи послышался шум приближающегося автомобиля, и Алиса многозначительно кивнула, однако, когда они спустились вниз, то увидели только Алана с большим пакетом из “МакДональдса”.
– А что, у вас тут тоже какой-то фестиваль? – немного рассеяно спросил он. – Я видел каких-то чуваков, вылезавших из оранжереи. Правда, я бы не сказал, что у них костюмчики – забавные. Картошки хотите?
Тристан и Алиса переглянулись.
Оранжерея представляла собой жалкое зрелище: растения поломаны и опрокинуты, некоторые кадки разбиты. Система полива оказалась снесена, вода вытекала из порванных шлангов.
Тристан быстро подошел к зоне суккулентов: так и есть, Царица Ночи вырвана и растоптана. А ведь она должна была зацвести через месяц.
– Я вызываю полицию, – слыша собственный голос, будто со стороны, сказал Тристан, – это уже не мелкое хулиганство, а вандализм.
– Сэр, вы ведь понимаете, что полиция нам здесь не поможет? – вкрадчиво произнесла Алиса.
– А что поможет? Может быть, у тебя есть какой-нибудь прибор, который может разом решить все наши проблемы?
– А у нас проблемы? – удивился Алан, отвлекшись от пережёвывания чизбургера. – Я думал, ты решился на перестановку и сделаешь здесь что-нибудь прикольное, мини-гольф там или площадку для кёрлинга. Что происходит-то?
– Алиса, ты не хочешь рассказать своему молодому человеку, что происходит?
Алан слегка попятился. В его глазах можно было различить уверенность, что все самое страшное уже произошло.
– Значит, Земля – единственное спокойное место во Вселенной, наш дом наводнили демонические беженцы, а Алиса – секретный агент? – выдал свое резюме услышанному Алан. Его явно приводило в восторг происходящее, особенно после того, как он уверился, что вопрос о его отношениях с Алисой пока не будет обсуждаться.
К тому моменту по лестницам и коридорам уже вовсю топотали, везде кричали и свистели: особняк был заполнен непрошеными гостями.
– Не совсем так. Земля – не спокойное место, а скорее генератор хаоса, а я не секретный агент, а сотрудник организации, регулирующей и контролирующей искусственную миграцию…
– Мне кажется, в целом Алан выразился достаточно корректно, – перебил ее Тристан. – Мисс Свон, меня все еще больше интересует, почему эти, с позволения сказать, беженцы, просачиваются в нашу реальность, через, простите, мой сортир?!
– Потому что ты вечно купишь полуразваленный особняк, в котором еще какие-нибудь Тюдоры уссыкались по ночам от призраков с цепями, а потом удивляешься, – встрял Алан.
– Не говори ерунды, – отмахнулся Тристан, подавив сожаление: Тюдоров в его коллекции не было. – Особняк построен шесть лет назад.
– Вы – не единственный объект наблюдения, сэр. Но у вас очень мощная аура. Она способна вызывать нарушения экранирующего поля, а когда начинает резонировать с аурой Алана, могут происходить прорывы.
– О, круто, у меня тоже сильная аура! – обрадовался Алан. – А у кого сильнее? Ну так, по секрету? По шкале от одного до полной офигенности?
– У твоего отца – гораздо сильнее, – Алиса утешительно потрепала Алана по плечу к неудовольствию Тристана, – что-то вроде полной офигенности. Мы считаем, что это зависит от возраста, именно поэтому сейчас резонанс стал сильнее.
– То есть я отращиваю себе офигенность и реальность этого не выдерживает? – Алан просиял так, будто речь шла о каком-то осмысленном достижении.
– То есть эвакуироваться в данном случае нам не поможет, – подвел Тристан неутешительный итог. – Может быть, тогда нам следует разделиться? Чтобы наши ауры не резонировали, как вы это называете.
– Подозревал, что ты мечтаешь от меня избавиться, но чтобы так…
– Кажется, уже поздно. Разлом создан, и теперь он расширяется, – Алиса подняла от экрана планшета испуганный взгляд, – изнутри. Здесь все стены утыканы датчиками и глушителями, раньше все шло как надо. Стоило начать появляться пространственному разрыву, как датчики реагировали и включались глушители. Но сейчас они не срабатывают в полную мощность.
Тристану стало понятно, почему внутреннюю отделку во время ремонта не могли закончить так долго и почему Алиса браковала все компании, которые он собирался нанять для выполнения этой работы.
– Ты не собираешься позвать своих сотрудников на помощь?
– Данные с датчиков поступают на главный пульт, они должны быть в курсе.
– Я бы на всякий случай все-таки позвонил, – сказал Тристан, и Алиса, чуть поколебавшись, последовала его совету, однако и после десяти, и после двадцати гудков никто не взял трубку.
– По расчетам никакого прорыва быть не должно, – прозвучало как оправдание, а Тристан не любил оправдания почти так же сильно, как вторжения в его частную собственность. – Похоже, мы не учли силу резонанса.
Снизу послышался грохот и звон разбитого стекла.
– Судя по всему, фестиваль “Прорываемся вместе” в самом разгаре, – сказал Тристан. – Нам повезло, что демоны не агрессивны.
– Это пока, – мрачновато заметила Алиса, – они трусят, потому что не чувствуют за собой силы. Но вы разве не заметили, что они начали наглеть?
В окне кабинета показалась очередная чешуйчатая рожа, и Тристан резко задернул занавеску.
– Они чувствуют, что скоро появится главный монстр, и вот тогда…
Дверь распахнулась.
– Вон пошел! – закричала Алиса, сопроводив слова разрядом из шокера.
Демон разразился потоком не слишком дружелюбно звучащих выражений на незнакомом языке, продемонстрировал сложную комбинацию из пальцев, на полную катушку пользуясь возможностями, доступными тем, у кого этих пальцев двенадцать, и отбыл, выбивая штукатурку из стен щелчками хвоста.
– А как к вам попадают? – спросил Алан, восхищенно глядя на Алису. – В эту вашу организацию? Надо закончить какие-то курсы?
– Нужно закончить трехлетнее обучение, – Тристан оказался весьма благодарен Алисе за то, что она взяла на себя задачу слегка охладить его пыл. – На базе высшего образования.
Похоже, такая проза жизни здорово расстроила Алана, и, чтобы скрыть недовольное выражение лица, он отошел к окну.
– Мы так и будем здесь сидеть? – спросил он. – Может, хоть пожрать куда-нибудь сходим?
– Ты же умял целую упаковку фастфуда, – возмутился Тристан.
– Ну и что! Вон тот чувак во внутреннем дворе только что доел гобелен, а теперь за комод принимается, ему ты почему-то замечания не делаешь.
– Какой гобелен?! – Тристан потеснил Алана у окна. – Надеюсь, не французский? Есть в них хоть капля уважения?!
Алиса и Алан обменялись взглядами, в которых Тристану хотелось бы видеть чуть больше сочувствия его утрате.
– Как же хочется покурить! – сказал он, и в его голосе было столько страдания, что Алан, наверное, не выдержал и решился на очень опасный шаг:
– У меня есть.
– Алан!
– Ты собираешься читать нотации или все-таки курить?
Тристан колебался – но не долго.
– Давай, – он мысленно обругал себя за крайне непедагогичное поведение и тут же, глядя, как Алан вытаскивает из мягкой пачки что-то, даже издалека очень пахучее, удивился:
– Это что?..
– Э-э-э, – озадачился Алан, – только не говори, что имел в виду сигареты.
И тогда Тристан приготовился произнести по-настоящему доходчивую, действенную и прочувствованную отповедь.
– Вообще, если я правильно понял, получается справедливо, – принялся вдруг рассуждать Алан. Тристан, едва сделавший затяжку, только вопросительно поднял бровь. – Вся эта фигня стала такой, как есть, только потому, что попала в поток энергетических экскрементов нашей цивилизации. То есть, по-хорошему, мы огребаем, что заслужили. Если бы у нас тут везде ходили пони, к нам, получается, прилетали бы радужные феи, а вовсе не эта срань.
Алан махнул самокруткой в сторону двери, из-за которой по-прежнему доносились разудалые вопли и нестройное пение.
– Работаем, с чем есть, – припечатала Алиса. Она проявила похвальное благоразумие, отказавшись от угощения, хотя Алан и ей предлагал, и сейчас смотрела на экран своего планшета, судорожно листая страницы какого-то приложения. Тристан был готов поспорить: на эпплсторе его скачать нельзя. – Похоже, главное действующее лицо на подходе. И это что-то очень, очень крупное.
– Мне кажется, придерживаться выжидательной тактики дальше нет смысла, – поделился соображениями Тристан. – Боюсь, что вам придется оставить свой пост, а нам – жилище.
Алиса тревожно взглянула на Алана, снявшего с подставки катану и пытавшегося изобразить что-то вроде блока сверху, прислушалась к глумливому гоготу, доносившемуся теперь практически отовсюду, и с явной неохотой признала:
– Да, похоже, нужно уходить. Надеюсь, хотя бы дальний периметр уже оцеплен.
Короткий переход из гостиной в холл грозил стать не таким уж простым предприятием. По всей видимости, хозяин демонов был уже совсем недалеко, так что обнаглели и разошлись они до крайности: раскачивались на люстрах, ползали по стенам, изничтожая драпировки и шпон, кидались костяным фарфором, с легкостью и, похоже, удовольствием рушили антикварную мебель, и, судя по запахам, уже добрались до винного погреба. Те, что крупнее, несмотря на чешую всех оттенков зеленого и бурого, отдаленно напоминали людей – попытками прямохождения и свинским поведением. Демоны помельче больше походили на охамевших игуан с наростами в крайне неожиданных местах, самые мелкие смахивали на черных игольчатых рыб, но все они вели себя одинаково отвратительно.
Появление Тристана и компании не осталось незамеченным. Пока они спускались, один, по всей видимости, особенно ошалевший демон ринулся было навстречу, но, получив катаной от Алана и оставшись без части хвоста, отпрянул. Укрылся в углу и принялся швыряться резными шахматными фигурами из любимого набора Тристана. Это будто послужило приглашением к действию для остальных: под ноги полетела полупустая бутылка и разбилась, чудом не зацепив осколками.
– “Шато Фомброж” две тысячи первого, – отметил Тристан, глядя на бордовые брызги на своих светлых дизайнерских туфлях. – Могло быть хуже.
– Боюсь, еще будет. Наша глушилка теперь совсем не работает, – Алиса продолжала терзать планшет, – не хватает мощности, разрыв расширяется! Быстрее, уходим отсюда!
– А вон тот, на диване, вылитый мой преподаватель латыни, – Алан увернулся от брошенной в него настольной лампы и приветливо помахал катаной. – Мистер Роджерс, это вы?..
– Ближе к стенам! И берегите головы! – Алиса старалась держать первые рубежи обороны, отгоняя шипящих демонов предупредительными разрядами шокера.
Но добраться до выхода они не успели: преграждая путь, из камина с заливистым хохотом вылезло очередное создание определенно мужского пола, не озаботившееся даже примитивной одеждой. Взмахнув передними лапами, словно в каком-то диком танце, оно свернуло с каминной полки китайскую вазу. Алан швырнул в существо подвернувшуюся под руку деревянную статуэтку (ЮАР, ручная работа, единственный экземпляр) и даже попал, но демон не обратил на это ни малейшего внимания, продолжая жуткую пляску.
Затем все твари разом экстатически завопили, дальняя стена замерцала и потеряла четкие очертания, стала зыбкой и полупрозрачной, открывая вид на бесконечное сумрачное пространство, откуда медленно и неотвратимо выплывало нечто огромное, темное, колоссально-непостижимое.
– Вот оно, – выдохнула Алиса, – не успели.
Их обдало холодом, воздух стал совсем разреженным, вызывая головокружение и слабость.
То, что желало оказаться здесь, было совершенно чуждо этому миру – темная, равнодушная сила, сметающая все на своем пути. Его будто сопровождал навязчивый шепот: смирись, брось, покорись, все кончено.
Алиса прижала руку ко рту, словно борясь с тошнотой; Алан уронил катану и, казалось, изо всех сил старался не отворачиваться. Создание в прорехе несло неотвратимую гибель и внушало безотчетный ужас – стоит ему только показаться, пусть даже не целиком, стоит им только разглядеть его облик, стоит ему получить форму…
– Знаете что, – очень чистым и ясным голосом сказал Тристан, отряхнул полу пиджака и вышел в центр комнаты, – вот теперь мне это все окончательно надоело.
Каждое его слово звучало все громче и громче, и последние уже заглушали все остальные звуки. Штормовым порывом ветра разом распахнуло окна, ворвавшийся вихрь пронесся по помещению, опрокидывая оставшуюся мебель и расшвыривая демонов. Став густым, будто бы осязаемым, больше похожим на темную воду, он с оглушительным воем навалился на выплывающее чудовище. По дому прокатился гул, от которого завибрировала кладка. Разлом закрылся, стена обрела плотность.
И тогда вихрь разделился на несколько смерчей и принялся за демонов. Они пытались уворачиваться, прятаться и бежать, но смерчи настигали их, вытаскивали из всех укрытий, ловили в оконных проемах и швыряли в центр зала, вертели, бросали из стороны в сторону, сгоняли в один мутный визжащий клубок, мяли и крутили, сбивая в плотный ком, который затем стал стремительно уменьшаться, пока не сжался до размеров желудя и не упал на пол маленьким темно-синим стеклянным шариком. В наступившей тишине этот звук прозвучал особенно отчетливо.
Тристан поднял шарик и убрал его в карман.
– Пап, – слабым голосом позвал едва пришедший в себя Алан, – это что сейчас нахер такое было?
– Они вытоптали мою оранжерею, поломали мебель и нарушили распорядок дня, – пожал плечами Тристан.
Из-под опрокинутого дивана вылез всклокоченный енот и, нервно распушив хвост, боком потрусил к двери.
Тристан с наслаждением докуривал вторую сигарету подряд.
– Сэр, я должна отметить, что вы нарушаете данное вами слово, – сказала Алиса. Ее лицо и темные волосы все еще были перепачканы пылью, а на щеке виднелась ссадина, но профессиональное занудство, похоже, никуда не делось.
– Я брошу с завтрашнего дня.
– Как скажете, – Алиса недовольно поджала губы. – Я должна попросить прощения, – сказала она после паузы. – Это создание оказалось куда более мощным и сообразительным, чем я предполагала. Мы никогда не сталкивались ни с чем подобным. Оно изначально глушило наши сигналы. Я думала, что контролирую ситуацию, а выяснилось, что никто в центре не знал о происходящем.
– Должно быть, очень неприятно, когда тебя водят за нос, – отозвался Тристан и, загасив окурок в пепельнице (слоновая кость, подарок из Стамбула), вытащил из пачки третью сигарету.
– Я должна отчитаться перед начальством, – добавила Алиса.
– Думаю, что ты все сделаешь правильно.
Их взгляды встретились, и, улыбнувшись, Тристан с неуместным удовольствием отметил, что Алиса слегка побледнела.
– Не забудь перед уходом покормить моего енота, – напомнил он. – И кстати, я отзываю свое решение по поводу бонуса к зарплате. Пусть тебе доплачивают вторые наниматели.
Алиса кивнула и вышла, явно пребывая в не самой приятной разновидности задумчивости. А Тристан открыл ящик стола и аккуратно положил синий стеклянный шарик в коробку к другим, разноцветным.
Все-таки больше всего он любил порядок. И, разумеется, покой.
Тема: Глаз бури
Автор: Меррит
Бета: Южный Парк и анонимный доброжелатель
Краткое содержание: Имей Тристан личный герб, на нем было бы написано: “Покой и добропорядочность”.
Предупреждения:
Комментарии: разрешены
читать дальше
Несколько дней в неделю Тристан О’Браен, владелец небольшой, но процветающей сети гастрономических бутиков “Сыр и вино”, предпочитал работать дома, впрочем, не делая для себя никаких поблажек. Все было отточено до автоматизма: ровно в девять утра он, облаченный в костюм-тройку, поднимался в свой кабинет, садился за антикварный стол в стиле “Прованс” и, просмотрев электронную почту, нажимал на кнопку коммуникатора.
Этот день не был исключением – ровно до того момента, как после нажатия на кнопку вызова не последовало ответа. Тристан в первую очередь подумал, что прибор неисправен, и попробовал снова, но опять последовал только длинный сигнал. Попытавшись еще несколько раз, Тристан был вынужден признать невероятный факт: Алиса опоздала на работу. За четыре года ее службы это был первый подобный случай, и Тристан уже всерьез заволновался за жизнь помощницы, когда дверь в кабинет открылась, впуская пропавшую мисс Свон.
Алиса поздоровалась как ни в чем не бывало, открыла свой неизменный ежедневник и спокойно посмотрела на босса, ожидая дальнейших распоряжений.
Тристан оказался несколько сбит с толку ее поведением, потому вместо замечания недоуменно покачал головой и откинулся на спинку кресла, будто желая получше рассмотреть нерадивую сотрудницу. Кресло слегка отъехало назад, раздался отчетливый, усиленный лакированным паркетом, звон упавшей бутылки. Алиса вопросительно склонила точеную головку набок, и Тристан быстро заговорил о предстоящей на следующей неделе встрече с поставщиками.
Завтракали они по обыкновению вместе, на открытой веранде. Тристан любил оранжерею, где столик и плетеные кресла стояли под гигантской монстерой, пахло зеленью и чуть-чуть – прелой листвой, но догадывался, что Алисе больше по душе свежий воздух. Вот и сегодня, несмотря на облака и порывистый ветер, они расположились на веранде, куда кухарка принесла кофе, апельсиновый сок, тосты, масло и джем.
По правде говоря, толстуха Пегги была не только кухаркой, но и горничной, домработницей, экономкой, а когда в особняк наведывались гости, даже прислуживала за столом (что, разумеется, было нарушением этикета, но между необходимостью держать штат прислуги и небольшими вольностями Тристан выбирал последние).
Да, он не слишком любил светское общество, зато приветствовал порядок в делах и вещах и стремился к нему со всей своей методичностью. Имей Тристан личный герб, на нем было бы написано: “Покой и добропорядочность”. Правда, единственный близкий друг Тристана, Грэг, встретил эту откровенность, прозвучавшую однажды в приватной беседе, несколько обидным и совершенно точно слишком продолжительным смехом.
После завтрака Алиса собиралась заехать в офис, а Тристан – остаться изучать договор поставки.
– Захвати на обратном пути миндальный латте, – попросил он помощницу: признаться, Тристан питал к нему небольшую слабость. – И сигареты, – добавил он твердо, глядя Алисе прямо в глаза и понимая, что момент истины настал.
– Нет, – так же твердо ответила она и скрестила руки на груди, что означало: разговор, скорее всего, выйдет долгим и неприятным.
– Что значит “нет”? – Тристан не хотел начинать с агрессивного давления, это было не в его стиле. Но, похоже, его стиль Алиса давно изучила. И разработала контрмеры.
– Это значит, что вы бросили позавчера и поклялись, что в этот раз – навсегда.
– Поклялся – это слишком громко сказано, – поморщился Тристан. – И, в конце концов, никто не застрахован от скоропалительных и не совсем обдуманных решений.
– Вы запретили мне давать вам сигареты, – сказала эта упрямица.
– Я отменяю запрет.
– Это вы тоже предвидели и запретили слушаться.
– В таком случае я пойду и куплю сигареты сам.
– Вы заплатили владельцам всех ближайших магазинов, чтобы вам не продавали сигареты.
– На автобусной станции есть автомат.
– Уже нет.
– Алиса, – сказал Тристан, на этот раз с нажимом, – купи мне сигареты.
– Нет.
– Я тебя уволю.
– Очень хорошо.
– Ты уволена.
– Отлично, – Алиса достала телефон и принялась что-то искать.
– Что ты делаешь? – спросил Тристан, несколько напряженно наблюдая за ее действиями.
– Подбираю тур к морю, пока вы не передумали.
Тристан выдержал вполне достойную по длительности паузу, прежде чем сказать:
– Я передумал.
– Поздно, я уже заказываю тур на Мальдивы.
– Там скучно.
– Я поскучаю.
– Алиса, ты же понимаешь, что я говорил не серьезно.
– Зато я – серьезно.
– Просто принеси мне сигареты, и мы забудем этот маленький инцидент.
– Я вернусь, только если вы повысите мне зарплату.
– Пять процентов, – Тристан вовсе не был жаден, но такой разговор у них случался четвертый раз за последние три месяца.
Алиса кивнула и убрала телефон.
– Что-нибудь еще, что мне следует знать? – спросил Тристан, пытаясь восстановить привычную спокойную обстановку и деловой настрой.
– Звонил ваш лечащий врач, спрашивал, не забываете ли вы пить травяной сбор.
– Что-нибудь еще, важное, что мне следует знать?
– Приехал ваш сын.
– Я сказал “важное”.
– Сэр, – Алиса укоризненно прокачала головой, и Тристан немедленно смутился.
– Почему он мне не позвонил?
– Он приехал очень рано.
– И где же он сейчас?
– Сказал, что навестит друзей и вернется к обеду.
– Ну-ну, ну-ну, – неопределенно-неодобрительно пробормотал Тристан и принялся переставлять пресс-папье с ручкой в виде головы шакала по столу, будто рассчитывая найти для него оптимальное место (которого там быть не могло за неимением бумаг).
На самом деле, Тристан очень любил сына и только процентов на тридцать находил его несносным. Возможно, отчасти здесь было замешано и подспудное чувство вины. Когда Перси умерла, и Тристан оказался с орущим Аланом на руках (мальчишка никогда не отличался легким характером), пришлось, не долго размышляя, сдать его штату нянек и гувернанток, а стоило ребенку немного подрасти – отправить в познавательное путешествие по частным школам. Тристан стал более-менее близко общаться с Аланом, только когда тот, по его мнению, достиг вменяемого возраста.
Извинившись, Тристан вышел в ванную, чтобы слегка освежиться и отвлечься от не слишком веселых размышлений о сыне. Что, надо сказать, полностью удалось: когда он поднял голову и глянул в зеркало, то увидел не свое отражение, а темно-зеленую чешуйчатую рожу с чернильными глазами без зрачков. Уши у твари были перепончатые.
Монстр растянул рот, продемонстрировав неожиданно белоснежные клыки, будто бы в приветственной улыбке, после чего приложил к заскорузлым черным губам когтистый узловатый палец.
Тристан машинально поправил галстук, учтиво кивнул и быстро вышел из ванной и аккуратно закрыл за собой дверь.
– Что ты говорила про травяной сбор? – спросил он, вернувшись в кабинет и опустившись в кресло.
Алиса удивленно моргнула.
– Что-то случилось?
– Это зависит от того, разбавляла ли Пегги наш кофе ромом, – несколько более откровенно, чем следовало, сказал Тристан, припоминая, что уже давно решил отказаться от аррозе по утрам.
Некоторое время Алиса еще пыталась выведать, что произошло, но Тристан быстро восстановил самообладание и мягко перевел фокус ее интереса на политику лояльности для постоянных клиентов.
Чуть позже, когда Алиса все-таки уехала в офис, Тристан снова погрузился в дела, и неприятный эпизод забылся. Тучи плотнее заволокли небо, явно собирался дождь, а то и полноценный ливень, и пришлось включить искусственное освещение, отчего, по мнению Тристана, в кабинете сделалось только уютнее.
Заметно менее уютно стало, когда через час-полтора его отвлекли доносящиеся откуда-то сверху шепот и негромкие смешки – звуки, совершенно не стоящие внимания, если бы Тристан не знал, что в особняке сейчас только он и Пегги.
Телевизор и радио, к сожалению, исключались: Тристан не любил, чтобы ему мешали, поэтому в доме их не было.
Однако стоило начать целенаправленно прислушиваться, как все посторонние звуки стихли.
Тогда Тристан подумал, что объяснение могло оказаться самым простым: Алан со своими бесконечными гаджетами. У сына было своеобразное чувство юмора, проявляющееся в не слишком остроумных розыгрышах. Тристан и сам, разумеется, любил повеселиться в молодости, но он-то обладал истинным остроумием.
Из задумчивости его вывел телефонный звонок: Грэг со свойственной ему непредсказуемостью предложил съездить вечером на природу и, возможно, даже поохотиться.
– Только если погода исправится, – ответил Тристан, не понаслышке знающий, что ничего приятного в прогулке по мокрому лесу быть не может.
– Ты о чем? – удивился Грэг. – С самого утра печет.
Тристан задумчиво выглянул на улицу, где, казалось, стемнело. Конечно, Грэг сейчас вполне мог быть достаточно далеко, а погода непредсказуема и капризна…
Лампа под потолком замигала и почти погасла, в наступивших сумерках по углам заплясали причудливые тени, стало душно.
– Я перезвоню позже, – сказал Тристан и повесил трубку. Лампа вновь загорелась, а дышать стало значительно легче.
Поняв, что просто вернуться к работе у него уже вряд ли получится, Тристан прошелся по коридорам. Никаких странных явлений, только сумрак за окнами не разошелся, хотя дождь так и не начался. Пегги обрадовалась, увидев хозяина на кухне (он не часто наносил подобные визиты), и сочла своим долгом накормить его наскоро собранной снедью. Доедая сандвич с лососем и маринованным яйцом, Тристан, чувствуя некоторое неудобство от банальности вопроса, поинтересовался, не случилось ли с Пегги сегодня чего-нибудь необычного. О чем тут же пожалел и продолжал жалеть в течение следующей четверти часа, за которую ему пришлось выслушать увлекательнейший рассказ о почти ожившей замороженной рыбе, яйце с тремя желтками и велосипеде, выигранном кухаркиным мужем в лотерею.
С некоторым трудом прервав разошедшуюся Пегги, Тристан сослался на дела и покинул кухню. Меньше всего ему хотелось провести день, скитаясь по собственному дому в поисках разнообразной чертовщины, поэтому Тристан решил придать своим хождениям немного смысла: он точно помнил, что пару раз, осененный приступом прозорливости, оставлял небольшие секреты с сигаретами на случай крайней нужды. Другое дело, что эти приступы обычно сочетались с некоторым количеством спиртного, из-за чего вспомнить местоположение секретов было не так-то просто. В ходе поисков Тристан добрался до дальней комнаты на первом этаже, зашел и остановился как вкопанный. На рояле сидело нечто чешуйчатое и клыкастое, дико дисгармонируя с тщательно продуманным интерьером малой гостиной.
И курило.
Это было уже немного слишком. Нахмурившись, Тристан решительно двинулся вперед, может быть, не до конца зная, что собирается делать, но целиком восполняя это бушевавшим негодованием. Видимо, почувствовав его настрой, существо проглотило сигарету и сигануло за инструмент. При ближайшем рассмотрении там никого, конечно же, не обнаружилось.
Но на этот раз доказательства присутствия чудища остались – следы когтей на полированной крышке рояля (Вена, “Бёзендорфер”) и издевательский табачный запах.
Тристан постарался сообразить, держит ли в доме оружие, но вспомнил только одно из предполагаемых мест, где могли быть сигареты. Правда, проверка показала, что тайник за собранием раннего Гёте пуст, а вместо пачки лежит брошюра о вреде курения.
Тогда Тристан вернулся в кабинет, но телефон не звонил, в почту не падал даже спам, а на документах сосредоточиться не получалось. Через час подобной маеты дверь без стука распахнулась.
– Здравствуй, папа! – ликующим тоном заявил Алан с порога. – Как же я рад тебя видеть! А у тебя что, плохое настроение? Над домом такая туча висит – прямо эквивалент табличке: “Будете проходить мимо – проходите”.
Алан был очень похож на отца – разумеется, внешне. Почти такой же высокий, скорее даже долговязый, бледнокожий и сероглазый, только светлые с рыжиной волосы, в отличие от Тристана, предпочитающего классические стрижки, он отращивал и забирал в хвост. Тристан как-то выразил мнение, что уж в двадцать лет с этим хвостом можно было и расстаться, но сын пошел другим путем и хвост оставил. Зато выбрил виски.
Тристан также с неудовольствием отметил, что Алан остался верен своим обожаемым толстовкам и драным джинсам, и хорошо еще, если это не те же самые, что были на нем во время их последней встречи.
– Что ты здесь делаешь? – прохладно поинтересовался Тристан. – Насколько я помню, сейчас у тебя должен быть самый разгар сессии.
– Я так соскучился! – сказал сын, глядя прямо и солнечно.
– Алан.
– Ну ладно, ладно, – Алан немного сник, – ты, главное, не волнуйся, ты же знаешь, тебе вредно.
– Так, – сказал Тристан, – так. Ты снова бросил учебу?..
– Не переживай, я все сдам в следующем году. У меня еще вся жизнь впереди.
– Ближайшие четыре года которой ты проведешь в закрытом военном учреждении.
– Считаю сыновним долгом донести до тебя, что ты ужасный человек. Может быть, я просто слишком устал и решил устроить себе внеочередные каникулы.
– Хорошо, что ты заговорил о каникулах, – подхватил Тристан. – Расскажи мне, пожалуйста, про твою внезапную поездку в Перу в прошлом месяце. Почему в выписке со счета значится сто пятнадцать морских свинок?
– Перу – прекрасное место, чтобы нестандартно отдохнуть, а морские свинки – чудесные милые создания.
– Настолько чудесные, чтобы покупать полтораста штук?
– У меня не было выбора!
– Это в какую же ситуацию нужно попасть, чтобы единственным выходом была покупка ста пятнадцати морских свинок?!
– Мне посоветовали сходить на фестиваль морских свинок! Я привел туда девушку. В Перу его каждый год проводят, древнейшая традиция. Надевают на свинок забавные костюмчики. Они трюки там всякие делают. За них даже голосовать можно. Кормить, гладить… А потом, как выяснилось, их жарят! И жрут! Что мне оставалось делать?! Дождаться, когда этих милах насадят на вертела на глазах моей дамы сердца?!
– И как же ты намереваешься распорядиться своим имуществом?
– Не уверен. Пока они у моего приятеля в Трухильо. Может, интернет-магазин открою. Правда, доставка будет дорогая. Тебе морская свинка не нужна? Бонусом идет забавный костюмчик.
– Боюсь, что буду вынужден урезать твое содержание, пока ты не научишься понимать истинную цену деньгам и тратить их с умом. Тебе слишком легко всё дается.
– Да?! – взвился Алан. – Отлично! Может, мне уехать обратно к моим морским свинкам? Кажется, от них поддержки и понимания я добьюсь гораздо быстрее!
Тристан отвернулся и сделал несколько очень глубоких вдохов и выдохов, чтобы взять себя в руки. Он все еще не был уверен, что сдержится, когда сработал коммуникатор и Алиса, успевшая, оказывается, вернуться из офиса, невозмутимо сообщила:
– Сэр, доставили вашего енота.
– Что?! – непонимающе воскликнул Тристан, покосившись на сына. Алан смотрел с преувеличенным интересом.
Тристан же запоздало начал вспоминать, что окончание прошлой тяжелой рабочей недели усердно отметил с Грэгом. И где-то ближе к концу вечера и началу утра им показалось, что приобрести енота – отличная мысль. К сожалению, Тристан был человеком дела, а Грэг – прекрасным союзником, поэтому, не дожидаясь наступления дня и сопутствующего ему более критичного взгляда на вещи, они принялись исполнять свое намерение, и, судя по всему, преуспели.
– Я смотрю, ты действительно знаешь цену деньгам и умеешь тратить их с умом, – заметил Алан.
– Енот – это аббревиатура, – сказал Тристан, прикрыв коммуникатор ладонью.
– Директор зоопарка просил прощения за опоздание с заказом, – продолжала тем временем Алиса. – Мне принести енота сразу к вам или пока оставить в другом помещении?..
Тристан запоздало выключил коммуникатор и, сдвинув брови, посмотрел на отпрыска.
– По крайней мере, у меня есть высшее образование! – веско сказал он.
– И енот, – поддакнул Алан, вызвав у отца отчаянное желание отвесить ему полноценную оплеуху. И тут же, правильно оценив настроение родителя, добавил: – Я вдруг вспомнил, что у меня срочные дела в городе. Вернусь к ужину, пока-пока, хорошего дня и все такое.
Исчез он почти со сверхъестественной скоростью, заставив Тристана неодобрительно покачать головой.
Свет снова замигал. Тристан порадовался, что Алан хотя бы временно находится вне особняка, и пришел к неутешительному выводу, что все же стоит поделиться своими наблюдениями с Алисой, с чем направился в ее собственный небольшой кабинет. Где и обнаружил свою помощницу за крайне нехарактерным для нее занятием: Алиса стояла перед ростовым зеркалом и, упираясь руками в раму с двух сторон, ногой запихивала довольно отвратительное создание обратно в ставшее прозрачным стекло. Мисс Свон помогала себе разрядами из шокера и набором выражений, которым мог бы остаться доволен любой деклассированный элемент. При этом хрупкую на вид Алису абсолютно не смущала ни повышенная зубастость и явное преимущество в весе ее визави, ни слой бурой слизи, осевший на ее брюках.
Тристан хотел было помочь, но Алиса справилась самостоятельно: после очередного пинка и разряда из шокера монстр провалился за раму окончательно, и зеркало вновь стало зеркалом, – красное дерево, модерн, девятнадцатый век – которым ему и полагалось быть.
Алиса наконец обернулась – и замерла, увидев босса.
На этот раз руки на груди скрестил Тристан. Однако неприятные для Алисы расспросы предотвратил донёсшийся с кухни крик.
Пегги сидела на полу рядом с плитой, из опрокинутой кастрюли медленно вытекал густой суп и звучно, размеренно капал на пол. Тристан по запаху определил: грибной – и неуместно порадовался, что блюду не суждено оказаться на столе.
Когда Пегги смогла выдавать более-менее связные предложения, она рассказала, что приготовление ужина шло своим чередом, но стоило ей открыть холодильник, чтобы достать сливки, как выскочило что-то черное и когтистое и с диким шипением стало носиться по кухне, опрокинуло кастрюлю, зачерпнуло оттуда полную плошку и выскочило в окно, унося добычу. (Тут Тристан позволил себе усомниться: на его взгляд, даже черное и когтистое не прельстилось бы Пеггиным супом: увы, у всех есть слабые места.)
Заверив Пегги, что это был всего лишь только что купленный енот, сбежавший из заключения, Тристан долго извинялся за инцидент и обещал впредь более внимательно следить за новым любимцем, а когда она ушла умыться и привести себя в порядок, посмотрел на Алису:
– И теперь это существо носится где-то по пригороду. Да еще с грибным супом Пегги.
– Это все мелочь, не опасная, – сказала Алиса, – не о них стоит волноваться.
Отправив с трудом успокоенную Пегги домой на такси, Тристан вернулся в особняк и пригласил Алису в кабинет. Проходя через гостиную, Тристан коротко вздохнул: вопреки его надеждам, енот дремал в тщательно запертой переноске.
Тристан налил себе и Алисе односолодового, и – о чудо! – нашел в баре пачку “Данхилла”, однако быстро разочаровался, обнаружив, что она пуста.
– И что же тебе обо всем этом известно?
– Не так уж много, – обычно предельно прямолинейная Алиса глядела в сторону, что говорило само за себя.
– Алиса, – проникновенно сказал Тристан, – мы ведь отлично ладим, давай не будем портить наши отношения ложью и недомолвками.
– У нас с Аланом завязался роман, – сообщила Алиса.
– Что?!
– Это что касается недомолвок. А также я работаю на правительственную организацию, занимающуюся контролем и регулированием искусственной миграции…
– Он еще совсем мальчишка!
– … представителей чужеродных видов или сущностей…
– Это совершенно безответственно с твоей стороны!
– …через универсальный экранирующий барьер.
– Я очень разочарован, – сказал Тристан, залпом допил виски и тут же налил еще.
– В первый раз сталкиваюсь с подобной реакцией.
– Так значит, твой отпуск в прошлом месяце…
– Мы ездили в Перу.
– И морские свинки…
– Отчасти моя вина.
Тристан открыл ящик стола, заглянул в него, затем захлопнул, снова открыл и снова захлопнул.
Алиса наблюдала за ним, стоя у самой двери, будто в любой момент готовясь сбежать. Ее стакан остался на столе нетронутым.
– Хорошо, – Тристан положил сцепленные в замок руки на стол и старался смотреть только на них, – то есть, конечно же, нет. Что, говоришь, еще ты натворила?..
– Я приставлена к вам в качестве наблюдателя от организации, контролирующей и регулирующей искусственную миграцию…
– Можно как-нибудь покороче?
– Контролирующей явления вроде того, что скурило ваши сигареты и сперло суп у вашей кухарки.
– Не слишком-то усердно контролируете.
– Вы не сердитесь, что я работаю на кого-то еще? – Алиса осторожно взяла стакан, но так и не пригубила.
– А почему я должен сердиться? Свои обязанности ты выполняешь хорошо, а чем занимаешься в свободное от основной работы время, меня не так сильно волнует. Волновало, – поправился Тристан, вспомнив об Алане, и снова нахмурился, – а теперь, будь любезна, в двух словах расскажи, что, черт возьми, происходит.
– Если коротко, все довольно просто, – сказала Алиса, вызвав у Тристана скептический смешок. – Мы разбираемся с последствиями собственных ошибок. То, что происходит на Земле, – войны, катастрофы, распри, вся человеческая боль, ненависть и скорбь, не рассасывается само по себе, а транслируется вовне. Концентрация деструктивной энергии вокруг Земли настолько велика, что мы буквально заключены в сферу хаоса и разрушения. Наши ученые ищут контакта с другими цивилизациями и доказательства существования параллельных вселенных, но на деле все, что мы можем получить, – это редкие вторжения существ, искаженных нашими же бурями негативной энергии, случайно затянутых из смежных пространств, других времен, иных реальностей… Откуда именно – узнать практически невозможно, негативная сфера слишком сильно извращает все, что в нее попадает.
– Должно быть, досадно в ней оказаться, – Тристан грустно посмотрел на опустевший графин, понимая, что уже скучает по изначальному значению фразы “в двух словах”.
– Хуже всего то, – продолжила Алиса, – что сфера коверкает, но не убивает. По крайней мере, не сразу. А единственный надежный способ выжить – добраться до центра бури, до Земли. И только самые сильные, самые отчаянные и, чаще всего, самые злые существа способны на это.
– Пегги может со мной поспорить, но кража плошки супа не поражает воображение масштабами злодейства, – заметил Тристан, – да и те зеленые твари не показались мне особенно враждебными, хотя выходка с сигаретами…
– Это рыбы-прилипалы, от них особого вреда не будет. Так, мелкие хулиганы. Без подпитки энергией хаоса развоплотятся через пару недель или адаптируются и станут местными полтергейстами. Но обычно они сопровождают действительно крупную рыбину.
Тристан поднялся и прошелся по кабинету.
– Как вы называете этих существ? – спросил он. – Не для отчетов.
– Просто “демоны”. Очень условно.
– Как оригинально. По моим прикидкам, наружу успело выбраться не меньше трех. И что же, пусть себе бегут?
– Команда зачистки со всем разберется.
– На мой взгляд, ей уже пора быть здесь.
Снаружи послышался шум приближающегося автомобиля, и Алиса многозначительно кивнула, однако, когда они спустились вниз, то увидели только Алана с большим пакетом из “МакДональдса”.
– А что, у вас тут тоже какой-то фестиваль? – немного рассеяно спросил он. – Я видел каких-то чуваков, вылезавших из оранжереи. Правда, я бы не сказал, что у них костюмчики – забавные. Картошки хотите?
Тристан и Алиса переглянулись.
Оранжерея представляла собой жалкое зрелище: растения поломаны и опрокинуты, некоторые кадки разбиты. Система полива оказалась снесена, вода вытекала из порванных шлангов.
Тристан быстро подошел к зоне суккулентов: так и есть, Царица Ночи вырвана и растоптана. А ведь она должна была зацвести через месяц.
– Я вызываю полицию, – слыша собственный голос, будто со стороны, сказал Тристан, – это уже не мелкое хулиганство, а вандализм.
– Сэр, вы ведь понимаете, что полиция нам здесь не поможет? – вкрадчиво произнесла Алиса.
– А что поможет? Может быть, у тебя есть какой-нибудь прибор, который может разом решить все наши проблемы?
– А у нас проблемы? – удивился Алан, отвлекшись от пережёвывания чизбургера. – Я думал, ты решился на перестановку и сделаешь здесь что-нибудь прикольное, мини-гольф там или площадку для кёрлинга. Что происходит-то?
– Алиса, ты не хочешь рассказать своему молодому человеку, что происходит?
Алан слегка попятился. В его глазах можно было различить уверенность, что все самое страшное уже произошло.
– Значит, Земля – единственное спокойное место во Вселенной, наш дом наводнили демонические беженцы, а Алиса – секретный агент? – выдал свое резюме услышанному Алан. Его явно приводило в восторг происходящее, особенно после того, как он уверился, что вопрос о его отношениях с Алисой пока не будет обсуждаться.
К тому моменту по лестницам и коридорам уже вовсю топотали, везде кричали и свистели: особняк был заполнен непрошеными гостями.
– Не совсем так. Земля – не спокойное место, а скорее генератор хаоса, а я не секретный агент, а сотрудник организации, регулирующей и контролирующей искусственную миграцию…
– Мне кажется, в целом Алан выразился достаточно корректно, – перебил ее Тристан. – Мисс Свон, меня все еще больше интересует, почему эти, с позволения сказать, беженцы, просачиваются в нашу реальность, через, простите, мой сортир?!
– Потому что ты вечно купишь полуразваленный особняк, в котором еще какие-нибудь Тюдоры уссыкались по ночам от призраков с цепями, а потом удивляешься, – встрял Алан.
– Не говори ерунды, – отмахнулся Тристан, подавив сожаление: Тюдоров в его коллекции не было. – Особняк построен шесть лет назад.
– Вы – не единственный объект наблюдения, сэр. Но у вас очень мощная аура. Она способна вызывать нарушения экранирующего поля, а когда начинает резонировать с аурой Алана, могут происходить прорывы.
– О, круто, у меня тоже сильная аура! – обрадовался Алан. – А у кого сильнее? Ну так, по секрету? По шкале от одного до полной офигенности?
– У твоего отца – гораздо сильнее, – Алиса утешительно потрепала Алана по плечу к неудовольствию Тристана, – что-то вроде полной офигенности. Мы считаем, что это зависит от возраста, именно поэтому сейчас резонанс стал сильнее.
– То есть я отращиваю себе офигенность и реальность этого не выдерживает? – Алан просиял так, будто речь шла о каком-то осмысленном достижении.
– То есть эвакуироваться в данном случае нам не поможет, – подвел Тристан неутешительный итог. – Может быть, тогда нам следует разделиться? Чтобы наши ауры не резонировали, как вы это называете.
– Подозревал, что ты мечтаешь от меня избавиться, но чтобы так…
– Кажется, уже поздно. Разлом создан, и теперь он расширяется, – Алиса подняла от экрана планшета испуганный взгляд, – изнутри. Здесь все стены утыканы датчиками и глушителями, раньше все шло как надо. Стоило начать появляться пространственному разрыву, как датчики реагировали и включались глушители. Но сейчас они не срабатывают в полную мощность.
Тристану стало понятно, почему внутреннюю отделку во время ремонта не могли закончить так долго и почему Алиса браковала все компании, которые он собирался нанять для выполнения этой работы.
– Ты не собираешься позвать своих сотрудников на помощь?
– Данные с датчиков поступают на главный пульт, они должны быть в курсе.
– Я бы на всякий случай все-таки позвонил, – сказал Тристан, и Алиса, чуть поколебавшись, последовала его совету, однако и после десяти, и после двадцати гудков никто не взял трубку.
– По расчетам никакого прорыва быть не должно, – прозвучало как оправдание, а Тристан не любил оправдания почти так же сильно, как вторжения в его частную собственность. – Похоже, мы не учли силу резонанса.
Снизу послышался грохот и звон разбитого стекла.
– Судя по всему, фестиваль “Прорываемся вместе” в самом разгаре, – сказал Тристан. – Нам повезло, что демоны не агрессивны.
– Это пока, – мрачновато заметила Алиса, – они трусят, потому что не чувствуют за собой силы. Но вы разве не заметили, что они начали наглеть?
В окне кабинета показалась очередная чешуйчатая рожа, и Тристан резко задернул занавеску.
– Они чувствуют, что скоро появится главный монстр, и вот тогда…
Дверь распахнулась.
– Вон пошел! – закричала Алиса, сопроводив слова разрядом из шокера.
Демон разразился потоком не слишком дружелюбно звучащих выражений на незнакомом языке, продемонстрировал сложную комбинацию из пальцев, на полную катушку пользуясь возможностями, доступными тем, у кого этих пальцев двенадцать, и отбыл, выбивая штукатурку из стен щелчками хвоста.
– А как к вам попадают? – спросил Алан, восхищенно глядя на Алису. – В эту вашу организацию? Надо закончить какие-то курсы?
– Нужно закончить трехлетнее обучение, – Тристан оказался весьма благодарен Алисе за то, что она взяла на себя задачу слегка охладить его пыл. – На базе высшего образования.
Похоже, такая проза жизни здорово расстроила Алана, и, чтобы скрыть недовольное выражение лица, он отошел к окну.
– Мы так и будем здесь сидеть? – спросил он. – Может, хоть пожрать куда-нибудь сходим?
– Ты же умял целую упаковку фастфуда, – возмутился Тристан.
– Ну и что! Вон тот чувак во внутреннем дворе только что доел гобелен, а теперь за комод принимается, ему ты почему-то замечания не делаешь.
– Какой гобелен?! – Тристан потеснил Алана у окна. – Надеюсь, не французский? Есть в них хоть капля уважения?!
Алиса и Алан обменялись взглядами, в которых Тристану хотелось бы видеть чуть больше сочувствия его утрате.
– Как же хочется покурить! – сказал он, и в его голосе было столько страдания, что Алан, наверное, не выдержал и решился на очень опасный шаг:
– У меня есть.
– Алан!
– Ты собираешься читать нотации или все-таки курить?
Тристан колебался – но не долго.
– Давай, – он мысленно обругал себя за крайне непедагогичное поведение и тут же, глядя, как Алан вытаскивает из мягкой пачки что-то, даже издалека очень пахучее, удивился:
– Это что?..
– Э-э-э, – озадачился Алан, – только не говори, что имел в виду сигареты.
И тогда Тристан приготовился произнести по-настоящему доходчивую, действенную и прочувствованную отповедь.
– Вообще, если я правильно понял, получается справедливо, – принялся вдруг рассуждать Алан. Тристан, едва сделавший затяжку, только вопросительно поднял бровь. – Вся эта фигня стала такой, как есть, только потому, что попала в поток энергетических экскрементов нашей цивилизации. То есть, по-хорошему, мы огребаем, что заслужили. Если бы у нас тут везде ходили пони, к нам, получается, прилетали бы радужные феи, а вовсе не эта срань.
Алан махнул самокруткой в сторону двери, из-за которой по-прежнему доносились разудалые вопли и нестройное пение.
– Работаем, с чем есть, – припечатала Алиса. Она проявила похвальное благоразумие, отказавшись от угощения, хотя Алан и ей предлагал, и сейчас смотрела на экран своего планшета, судорожно листая страницы какого-то приложения. Тристан был готов поспорить: на эпплсторе его скачать нельзя. – Похоже, главное действующее лицо на подходе. И это что-то очень, очень крупное.
– Мне кажется, придерживаться выжидательной тактики дальше нет смысла, – поделился соображениями Тристан. – Боюсь, что вам придется оставить свой пост, а нам – жилище.
Алиса тревожно взглянула на Алана, снявшего с подставки катану и пытавшегося изобразить что-то вроде блока сверху, прислушалась к глумливому гоготу, доносившемуся теперь практически отовсюду, и с явной неохотой признала:
– Да, похоже, нужно уходить. Надеюсь, хотя бы дальний периметр уже оцеплен.
Короткий переход из гостиной в холл грозил стать не таким уж простым предприятием. По всей видимости, хозяин демонов был уже совсем недалеко, так что обнаглели и разошлись они до крайности: раскачивались на люстрах, ползали по стенам, изничтожая драпировки и шпон, кидались костяным фарфором, с легкостью и, похоже, удовольствием рушили антикварную мебель, и, судя по запахам, уже добрались до винного погреба. Те, что крупнее, несмотря на чешую всех оттенков зеленого и бурого, отдаленно напоминали людей – попытками прямохождения и свинским поведением. Демоны помельче больше походили на охамевших игуан с наростами в крайне неожиданных местах, самые мелкие смахивали на черных игольчатых рыб, но все они вели себя одинаково отвратительно.
Появление Тристана и компании не осталось незамеченным. Пока они спускались, один, по всей видимости, особенно ошалевший демон ринулся было навстречу, но, получив катаной от Алана и оставшись без части хвоста, отпрянул. Укрылся в углу и принялся швыряться резными шахматными фигурами из любимого набора Тристана. Это будто послужило приглашением к действию для остальных: под ноги полетела полупустая бутылка и разбилась, чудом не зацепив осколками.
– “Шато Фомброж” две тысячи первого, – отметил Тристан, глядя на бордовые брызги на своих светлых дизайнерских туфлях. – Могло быть хуже.
– Боюсь, еще будет. Наша глушилка теперь совсем не работает, – Алиса продолжала терзать планшет, – не хватает мощности, разрыв расширяется! Быстрее, уходим отсюда!
– А вон тот, на диване, вылитый мой преподаватель латыни, – Алан увернулся от брошенной в него настольной лампы и приветливо помахал катаной. – Мистер Роджерс, это вы?..
– Ближе к стенам! И берегите головы! – Алиса старалась держать первые рубежи обороны, отгоняя шипящих демонов предупредительными разрядами шокера.
Но добраться до выхода они не успели: преграждая путь, из камина с заливистым хохотом вылезло очередное создание определенно мужского пола, не озаботившееся даже примитивной одеждой. Взмахнув передними лапами, словно в каком-то диком танце, оно свернуло с каминной полки китайскую вазу. Алан швырнул в существо подвернувшуюся под руку деревянную статуэтку (ЮАР, ручная работа, единственный экземпляр) и даже попал, но демон не обратил на это ни малейшего внимания, продолжая жуткую пляску.
Затем все твари разом экстатически завопили, дальняя стена замерцала и потеряла четкие очертания, стала зыбкой и полупрозрачной, открывая вид на бесконечное сумрачное пространство, откуда медленно и неотвратимо выплывало нечто огромное, темное, колоссально-непостижимое.
– Вот оно, – выдохнула Алиса, – не успели.
Их обдало холодом, воздух стал совсем разреженным, вызывая головокружение и слабость.
То, что желало оказаться здесь, было совершенно чуждо этому миру – темная, равнодушная сила, сметающая все на своем пути. Его будто сопровождал навязчивый шепот: смирись, брось, покорись, все кончено.
Алиса прижала руку ко рту, словно борясь с тошнотой; Алан уронил катану и, казалось, изо всех сил старался не отворачиваться. Создание в прорехе несло неотвратимую гибель и внушало безотчетный ужас – стоит ему только показаться, пусть даже не целиком, стоит им только разглядеть его облик, стоит ему получить форму…
– Знаете что, – очень чистым и ясным голосом сказал Тристан, отряхнул полу пиджака и вышел в центр комнаты, – вот теперь мне это все окончательно надоело.
Каждое его слово звучало все громче и громче, и последние уже заглушали все остальные звуки. Штормовым порывом ветра разом распахнуло окна, ворвавшийся вихрь пронесся по помещению, опрокидывая оставшуюся мебель и расшвыривая демонов. Став густым, будто бы осязаемым, больше похожим на темную воду, он с оглушительным воем навалился на выплывающее чудовище. По дому прокатился гул, от которого завибрировала кладка. Разлом закрылся, стена обрела плотность.
И тогда вихрь разделился на несколько смерчей и принялся за демонов. Они пытались уворачиваться, прятаться и бежать, но смерчи настигали их, вытаскивали из всех укрытий, ловили в оконных проемах и швыряли в центр зала, вертели, бросали из стороны в сторону, сгоняли в один мутный визжащий клубок, мяли и крутили, сбивая в плотный ком, который затем стал стремительно уменьшаться, пока не сжался до размеров желудя и не упал на пол маленьким темно-синим стеклянным шариком. В наступившей тишине этот звук прозвучал особенно отчетливо.
Тристан поднял шарик и убрал его в карман.
– Пап, – слабым голосом позвал едва пришедший в себя Алан, – это что сейчас нахер такое было?
– Они вытоптали мою оранжерею, поломали мебель и нарушили распорядок дня, – пожал плечами Тристан.
Из-под опрокинутого дивана вылез всклокоченный енот и, нервно распушив хвост, боком потрусил к двери.
Тристан с наслаждением докуривал вторую сигарету подряд.
– Сэр, я должна отметить, что вы нарушаете данное вами слово, – сказала Алиса. Ее лицо и темные волосы все еще были перепачканы пылью, а на щеке виднелась ссадина, но профессиональное занудство, похоже, никуда не делось.
– Я брошу с завтрашнего дня.
– Как скажете, – Алиса недовольно поджала губы. – Я должна попросить прощения, – сказала она после паузы. – Это создание оказалось куда более мощным и сообразительным, чем я предполагала. Мы никогда не сталкивались ни с чем подобным. Оно изначально глушило наши сигналы. Я думала, что контролирую ситуацию, а выяснилось, что никто в центре не знал о происходящем.
– Должно быть, очень неприятно, когда тебя водят за нос, – отозвался Тристан и, загасив окурок в пепельнице (слоновая кость, подарок из Стамбула), вытащил из пачки третью сигарету.
– Я должна отчитаться перед начальством, – добавила Алиса.
– Думаю, что ты все сделаешь правильно.
Их взгляды встретились, и, улыбнувшись, Тристан с неуместным удовольствием отметил, что Алиса слегка побледнела.
– Не забудь перед уходом покормить моего енота, – напомнил он. – И кстати, я отзываю свое решение по поводу бонуса к зарплате. Пусть тебе доплачивают вторые наниматели.
Алиса кивнула и вышла, явно пребывая в не самой приятной разновидности задумчивости. А Тристан открыл ящик стола и аккуратно положил синий стеклянный шарик в коробку к другим, разноцветным.
Все-таки больше всего он любил порядок. И, разумеется, покой.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
романтика и экстрим
Название: Два дня
Тема: Глаз бури
Автор: Green Blush
Бета: Северный Полюс~
Краткое содержание: Элисон спасается от своего предназначения.
Примечания: категория – джен, жанр – драма. Автор вдохновлялся текстовой игрой «Reset» авторства Lydia Neon. Размер – 2895 слов.
Комментарии: разрешены
читать дальше
Элисон разбудила мыслеречь.
Сначала она даже не поняла, что происходит: пытается ли с ней кто-то связаться, или просто сонные мысли бродят в голове. Все-таки она была очень слабой волшебницей.
«Не угодно ли будет госпоже ответить на наши вопросы?» — прошелестел вкрадчивый голос придворного мага Лейта Гриза.
«Не угодно, — сразу же ответила она. — Уйдите, оставьте меня в покое».
«Но госпожа должна понимать…»
«Не должна!» — Элисон постаралась, чтобы ее слова звучали как можно громче. Но Гриза это ничуть не смутило.
«В таком случае, когда госпожа пожелает мне ответить?»
Несмотря на мягкий тон, это был не вопрос. Требование, и только оно.
Элисон потерла пальцами виски.
«Через неделю».
«Сожалею, госпожа, но неделю вам дать не могу».
«Два дня. Дайте мне два дня», — мольба звучала жалко даже в ее собственной голове.
Помолчав пару секунд, Гриз все так же вкрадчиво ответил: «Два дня. Всего хорошего, госпожа».
Элисон рывком села на постели. Вытерла вспотевший лоб. Месяц, всего лишь месяц прошел с тех пор, как она поселилась в этой глуши. Не пользовалась никакими заметными заклинаниями. Окружила дом самыми разными барьерами. А Гриз все равно ее нашел.
Теперь у нее осталось два дня. Мимолетное затишье перед бурей.
Пока Гриз еще не знал, где именно пряталась Элисон. Иначе не стал бы выходить на контакт, а выслал боевой отряд, который без затруднений доставил бы непокорную дочь обратно к отцу. Но если Гриз нашел ее в Силе, то выявить убежище ему будет гораздо легче. Напрасно было даже просить неделю на размышления — за это время ее дом точно обнаружат.
Бежать? А куда ей бежать?
Элисон бездумно стиснула висевший на шее медальон — как и всегда, когда начинала паниковать. Это немного успокаивало и напоминало, что один вариант оставался всегда. Хотя всерьез рассчитывать на него, наверное, не стоило.
Слишком быстро прошел этот месяц. Она так ничего и не успела добиться. Даже придумать. Даже попытаться придумать. Все время провела за какими-то ничего не значащими делами — утепляла и делала уютнее дом, четыре раза в день старательно создавала еду и напитки, вливала все больше Силы в свои щиты. Могла едва ли не часами наблюдать за переливами энергии в главном круговом барьере. Даже сейчас хотелось выйти из дома босиком и начать его рассматривать, заделывая прорехи и подправляя изъяны. От таких действий тревога наверняка чуть-чуть отступит. Но времени не было. Теперь времени уже точно не было ни на что.
Поднявшись с постели, Элисон дрожащими руками сняла ночную рубашку. Торопливо оделась по-походному, с первого раза не попадая в рукава и штанины. Выбежала из дома, взобралась на крышу и осмотрела окрестности, одновременно прислушиваясь к Силе. Лес без единой прогалины. Ни одного человека на многие мили вокруг…
Впрочем, это ничуть не успокоило Элисон. Нет людей — значит, еще появятся. Гриз утверждал, что не умеет пользоваться порталами, но у него хватит сил связаться с уполномоченными представителями и сообщить, где прячется беглая принцесса. Тогда за ней придут. И ученица-волшебница совсем-совсем ничего не сможет сделать — ни убить тех, кто придет, ни даже погрузить их в сон. «Истинная наследница», как же!
Оставалось лишь придумать за эти два дня что-то гениальное. Что-то… совсем новое. Такое, что за целый месяц в голову не смогло прийти.
Но какой у нее был выбор? Подчиниться Гризу и стать его ученицей? Уже не вышло — сбежала после первой же демонстрации того, в чем будет заключаться их «великая миссия». Попробовать драться и прикончить хоть кого-то из людей, которых за ней пошлют? Но эти люди ни в чем не провинились. Пригрозить самоубийством? Отец и Гриз не поверят. А даже если поверят — они ведь и так думают, что скоро погибнет весь мир, а не только одна Элисон. Приставят охрану или заколдуют как-нибудь, а в итоге — то же ученичество и «благородный долг».
Можно было вернуться в столицу и отказаться от обучения магии. Наверное, никто не смог бы насильно влить в ее разум знания, сделать сильнее всех магов мира вместе взятых, а потом отправить на поединок с Бездной. Хотя чары для контроля чужого сознания существовали, и отец наверняка разрешил бы Гризу применить их к Элисон, стоило ей всерьез заупрямиться.
А может, никаких чар и не потребуется. Пара месяцев тихих разговоров о том, что мир неотвратимо идет к гибели, и спасти его может лишь она, Элисон, — и дело будет сделано. Ведь Гризу один раз уже удалось ее убедить. Аргументы были идеальными: четкие выкладки, предсказания скорости роста порталов в Бездну, подробная карта континента, на которой разными цветами обозначались разные сроки перехода городов и деревень в небытие. Десять лет — не такой уж большой срок для обучения, поэтому начинать следовало немедленно. Так говорил Гриз, тихо и невозмутимо. Стоит Элисон открыть в себе силы Истинной наследницы, как она уже не откажется от своего дара, а вместе с даром — и от благородного долга...
Гриз все говорил правильно, но потом допустил ошибку. Он показал Элисон один из порталов в Бездну. Наверное, думал, что это зрелище заставит ученицу скорее приступить к усердной работе.
На самом деле портал не выглядел страшным. Просто кружащийся, дергающийся клок темноты, похожий на старое пыльное покрывало. Элисон смотрела попеременно то на него, то на Гриза, не в силах понять, чего от нее ждут. До тех пор, пока Бездна не посмотрела на нее в ответ.
«Наследница!» — раздался в ее мыслях хриплый, ужасающий рев. Элисон встряхнула головой — как маг-новичок, в первый раз пытающийся прервать мысленный контакт.
«Я жду тебя, Наследница!» — проревела Бездна, и Элисон ожгло нестерпимой болью. Не фигурально — в позвоночник словно жидкий огонь залили. А потом пришел страх. Абсолютный, всепоглощающий ужас, какого Элисон никогда раньше не испытывала, даже подумать не могла, что такое бывает. Краем сознания она отмечала, что падает прямо в жесткую траву, дергается и кричит, что Гриз ставит вокруг них магическую защиту, пытается дозваться своей ученицы. Бездна хрипло смеялась, и Элисон казалось, что прошла целая вечность, заполненная болью и ужасом, прежде чем она потеряла сознание.
Бороться? Вот с этим — бороться? Святая миссия, благородный долг? Ее, Элисон, долг?
Она не сможет. Никогда не сможет выйти на поединок с Бездной. Это не живой человек, которого можно убить, покорить, пленить. Как драться с тем, что может уничтожить одним своим присутствием?
После отъезда отца Элисон сбежала. Конечно, сам отец и не мог бы ей помешать. А вот остававшийся в летней резиденции Гриз — вполне сумел бы. Но грубой, кое-как сотворенной иллюзии Элисон хватило только на то, чтобы выиграть немного времени, добраться до этого заброшенного домика и отгородиться от мира.
У нее не было никакого плана. Всю жизнь прятаться в этом лесу все равно бы не вышло. Но и вернуться к жизни Наследницы — тоже. Огромные пустые залы летней резиденции, «идеально подходящей для тренировок и занятий», по которым тихо ходят несколько служанок, Гриз и она сама, принцесса со странным именем Элисон. Дни тренировок, ночи за огромными фолиантами. Разговоры об истинном долге, когда кажется, что сходишь с ума.
Десять лет так прожить, чтобы в итоге погибнуть в мучениях... Нет. Она не вернется.
Элисон несколько раз обошла вокруг дома, проверяя свои барьеры. Они ничуть не изменились за ночь. Красиво переливающиеся прозрачные стены, немного похожие на мыльные пузыри. Была ли от них вообще польза — Элисон не знала.
— Два дня. Ну, ничего! Это очень много. За два дня что угодно можно придумать! — Элисон через силу улыбнулась, пытаясь себя подбодрить. Кажется, ей даже удалось. Два дня спокойных размышлений вполне могли дать хороший результат.
Она снова сжала в ладони медальон. В конце концов, всегда оставался и такой вариант. Мама никогда не врала, и если она говорила, что, открыв медальон, Элисон моментально перенесется в другой мир и другое тело, значит, так оно и было. Пусть никто, кроме мамы, и не верил в другие миры, но Элисон верила маме. Конечно, непонятно было, почему мама сама не воспользовалась этим способом, предпочтя умереть от болезни, но у нее на все были веские причины.
«Другой мир, другое тело». Звучало как-то уж слишком абстрактно. Этот другой мир, если он и существовал, мог быть гораздо хуже этого, даже с бесконечной учебой и разговорами о долге. Но, конечно, никак не хуже Бездны. Может, рискнуть?
Нет. Сначала она попытается что-то сделать сама.
***
Целый день Элисон изучала захваченное с собой пособие по практической магии. Что можно было противопоставить преследователям? Конечно, по сложности заклинаний она не сможет потягаться с Гризом. Зато, по его словам, у Элисон имелся огромный запас магической силы Наследницы, уникальной среди людей. А значит, нужно было делать ставку на что-то очень простое, но энергоемкое.
«Наведение иллюзий и галлюцинаций». Не годилось. Сам Гриз развеет их в один момент, а его посланники будут предупреждены. Наверное, наставник и оставшуюся в резиденции «Элисон» сразу отличил от настоящей, но просто решил дать своей ученице провести какое-то время в бегах, чтобы потом она вернулась уже по доброй воле.
«Простейшие боевые заклинания». Заманчиво, но слишком опасно. Даже под надзором учителя Элисон пару раз чуть не спалила себя обыкновенными огненными шарами. Если в них вложить еще больше Силы, то погибнет лишь она сама.
«Различные типы барьеров». Против людей — эффективно, но когда прибудет Гриз, ее неумелые щиты рассыплются в один миг.
«Природа порталов и их создание». А вот это могло подойти. По словам Гриза, ему самому ни разу не удавалось открыть портал — не хватало Силы. Схемы заклинаний казались довольно простыми, и ночью Элисон вместо сна взялась за дело. Раньше она не пыталась создавать порталы, поскольку в простейшем варианте они пропускали лишь одного человека, а путешествовать в одиночестве ей не разрешали. Конечно, и сейчас это не слишком бы ей помогло. Переместившись между странами или даже континентами, Элисон не гарантирует себе свободу и к тому же лишится всех щитов. Но Гризу придется, по крайней мере, начинать поиски заново.
К утру Элисон совершенно вымоталась, а ее одежду можно было выжимать. Прогонять через свое тело энергию удавалось без проблем, но держать ее в рамках даже такой простой схемы оказалось невероятно сложно. Больше всего это походило на каллиграфию тяжеленным ломом.
Элисон потерла глаза ладонью. Холодно сиявшие в темноте контуры портала почти не были заметны на свету. Казалось, что она вообще ничего не добилась за ночь.
— Ерунда, — вслух произнесла Элисон. — Я все сделала как нужно. Все по учебнику. Осталась только внутренняя структура.
Звучали ее слова неубедительно. Внутренняя структура была самой сложной частью портала, — гораздо сложнее этого светящегося контура. Элисон совсем не верила, что справится.
— Ты не знаешь заранее! — почти закричала она, отгоняя тревожные мысли. — Старайся и не ной!
Наверное, сейчас следовало бы поспать, чтобы потом взяться за портал с новыми силами, но она не могла отойти от этого созданного за ночь контура. Боялась, что он исчезнет, и была почти уверена, что все равно не сможет заснуть. И, закрыв глаза, чтобы сосредоточиться, Элисон во всех подробностях представила себе эту внутреннюю структуру.
…Ничего. Она поспит, когда пройдет через портал и окажется за пределами своей страны…
Убедившись, что хорошо помнит, как именно нужно переплетать потоки энергии, Элисон открыла глаза —
и увидела эти потоки наяву. Портал переливался всеми цветами, готовый к использованию.
Как? Она же ничего не сделала!
— Спасибо, Элисон.
Сияющий овал портала вспыхнул и исчез, оставив на своем месте придворного мага Гриза.
— Вы очень помогли мне. Сам бы я не справился.
Отчаяние нахлынуло жгучей волной. Как он смог? Ведь говорил, что никогда не создавал порталы!
— Вы же не умеете!
Гриз отряхнул свою мантию, словно она могла запачкаться от мгновенного перемещения в пространстве.
— Не совсем так. Техника мне доступна. Проблема лишь в энергии, которую вы столь любезно вложили.
Элисон отступила на шаг назад. Не могло такого быть. Она никогда не слышала, что можно так использовать порталы! И как она могла знать, что своими же руками приведет сюда Гриза?
— Пойдемте со мной.
Она выставила перед собой ладонь, собирая Силу. Гриз чуть заметно усмехнулся. Конечно, он сейчас легко отобьет любое заклинание Элисон, неопытной и уставшей после бессонной ночи. Пара слабых молний, вспышек огня — и все, поединок закончен.
— Два дня! Вы обещали!
— Два дня, и вы ответите на мои вопросы. Таково было мое обещание. Но размышлять о серьезных проблемах лучше в летней резиденции, а не в этом лесу. Разве вы не согласны?
Гриз стоял на месте, не торопясь хватать Элисон и тащить ее прочь. Действительно, к чему здесь спешка? Деваться ей было некуда.
Никаких вариантов.
Кроме одного.
Негнущимися пальцами Элисон нащупала на груди медальон.
— О, ваше любимое украшение, — улыбнулся Гриз. — А я всегда хотел спросить, чем оно является. Какой-то артефакт?
Элисон рискнула отвести взгляд от придворного мага. Щелкнула маленьким замочком медальона.
В этом мире ей нечего было ждать. Жизнь Элисон принадлежала ее отцу, Гризу, благу всего мира и в последнюю очередь — самой Элисон. С ней делали что угодно, и помешать никогда бы не получилось.
Медальон раскрылся с тихим щелчком, выпал из онемевших пальцев на землю. Засиял теплым, оранжевым светом.
Гриз подошел ближе, склонил голову. Пригляделся к медальону, старательно изображая умеренный интерес.
Свечение отделилось от медальона и поднялось выше, почти на уровень глаз Элисон. Развернулось в цепочку слов, пульсирующих, словно живой огонь.
«Дельта-дельта ресет. Локаут симуляции».
У Элисон задрожали ноги. Не от страха — они просто отказались ей подчиняться. Она рухнула на колени и оперлась ладонями о землю, а потом ее невидимой силой опрокинуло на спину. Не вышло даже закричать — Элисон не могла как следует вдохнуть, борясь за каждый глоток воздуха. В пояснице вспыхнула и разлилась по всей спине горячая, тянущая боль. Небо перед глазами померкло, а потом исчезло совсем.
Темнота. Боль. Бездна.
«Мама! Почему?»
Она ошиблась? Или желала Элисон такой судьбы?
«Нет! Не верю, никогда не поверю!»
***
Элисон рванулась изо всех сил. Тело снова подчинялось ей, но теперь ее что-то удерживало на месте.
— Элисон! — До нее донесся уверенный мужской голос.
Боль обожгла с новой силой.
— Не дергайся, Элисон! — Теперь голос стал ближе, яснее. На ее плечи надавили, не давая подняться. Но она все равно не смогла бы больше шевелиться — сейчас она была способна лишь лежать и надеяться, что боль отступит.
— Вот и хорошо. Привязывать не будем, да? Подожди, сейчас шлем сниму.
Элисон в первый миг зажмурилась от яркого света.
— Молодец. Давай, возвращайся к нам. Ну как, живая?
Она рискнула приоткрыть один глаз. И вовсе не яркий здесь был свет. Даже специально приглушили — как и всегда, когда снимали шлем.
И все остальное — тоже как всегда. Ее идеально чистая больничная палата. Огромный блок нейроинтерактивного компьютера. Тепло улыбавшийся Гриз.
— Оксицидин уже вводится, — сказал он. — Сейчас будет легче.
Элисон едва заметно кивнула. Да, сейчас должно было стать легче. И почему она запаниковала? Еще и не такую боль приходилось терпеть.
— Ты в этот раз надолго задержалась, — мягко произнес Гриз. — Понравился такой вариант?
Он протянул Элисон стакан воды с соломинкой. Сделав пару глотков, она ответила:
— Если бы понравился — осталась бы насовсем. Нет, Гриз. Это никуда не годилось.
Брови Гриза чуть приподнялись — не настоящее удивление, только намек.
— Почему же? Мы все рассчитали. Достойная цель жизни. Поддержка учителя. Забота семьи…
Элисон поморщилась. «Рассчитали»… Хотелось изо всех сил ударить Гриза по голове шлемом интерактивного симулятора.
— Меня спросить забыли. Пихали в эту Бездну, как на убой. Тоже мне, противник! Как будто здесь мне боли не хватает! Кому захочется так погибать?
Гриз скорбно поджал губы, коснулся сложенными пальцами подбородка.
— Но ты не могла погибнуть! Ты была Истинной наследницей, Бездна покорилась бы тебе! Слава спасительницы мира, бесконечная сила, престол…
Элисон закашлялась. Гриз, бормоча извинения, снова дал ей стаканчик с водой.
— Изложи все свои впечатления. Как обычно, но… в этот раз поподробнее, хорошо? Я ведь правда думал, что ты останешься.
Элисон допила воду.
— А если думал, зачем вообще давал стоп-код?
Гриз картинно всплеснул руками.
— Это же основа всего! Нельзя удерживать в виртуальности без стоп-кода. Меня сразу бы уволили!
— И все равно… Может, его потом можно было дать? Когда уже Бездна покорилась, и все стало хорошо?
— Элисон…
— Ладно, сама знаю.
Элисон привычным движением нащупала регулятор положения кровати, приподняла изголовье. Обезболивающее подействовало — можно было спокойно двигаться. Не сходя с постели, конечно.
— Давай мою технику, буду отчет писать. День не такой уж длинный, а тебе еще симулятор настраивать.
Гриз приосанился, посмотрел на Элисон с явной гордостью.
— Я улучшил смесь лекарств. У тебя два дня.
Она ушам своим не поверила.
— Два дня? Нормальных?
— Да. Никакой боли, галлюцинаций и прочих, — он поводил в воздухе ладонью, — неудобств. Потом опять пора будет в симулятор, но с этим уже ничего не поделаешь.
— Гриз… Гриз, ты — чудо. Надо же, два дня. Да я за них целую статью напишу про симуляторы! Целый идеальный мир придумаю!
Гриз скромно опустил взгляд.
— Ну, не обязательно все время писать. И вообще о симуляторах думать. А то что же получается — когда не живешь в симуляциях, то только и делаешь, что их описываешь и готовишь новые. Идеальный мир — это же моя задача. Я все-таки твой врач.
По лицу Элисон расплывалась улыбка.
— Ты же знаешь, я тоже хочу участвовать. До сих пор думаю, что лучше меня хорошую жизнь никто не придумает. Раз уж эта не сложилась, — она окинула взглядом свою кровать и палату. — Даже в упрощенной версии.
Гриз помялся, переступил с ноги на ногу.
— Элисон, первая симуляция была примитивной. Я наверняка тогда наделал ошибок. Грубо задал условия, конечно, «как на самом деле, но без боли и психоза». Наивная конструкция. Но не отказывайся совсем от…
— Все равно скучно, — перебила его Элисон. — Мне и без боли плоховато здесь жилось. Нет, это уже отработанный вариант. Всякая фантастика гораздо интереснее.
Гриз натянуто улыбнулся.
— Тебе виднее, твоя голова. — Он взял с маленького столика планшет, протянул его Элисон. — Будешь писать?
— Буду. Не жди, это надолго.
— Хорошо. Зови медсестер, если что-то понадобится.
Гриз вышел из палаты. Элисон быстро создала на планшете документ под названием «Отчет №35, Элисон Лэнгли». Задумалась, глядя в пустой белый экран.
Несмотря на недавнюю злость и желание поколотить Гриза, последняя симуляция была не такой уж плохой. По крайней мере, Элисон далеко не сразу воспользовалась стоп-кодом в одной из его многочисленных вариаций — «выходом в другой мир», «идеальным самоубийством», «скоростным аннигилятором». Вообще сомневалась в том, что он потребуется. Это был существенный успех. И она постарается его закрепить. За эти два дня жизни — простой, беспомощной, до отвращения настоящей: клиника, медсестры, одинокий инвалид Элисон и ее лечащий врач со странным именем «Гриз».
— Два дня. Ну, ничего! Это очень много. За два дня можно придумать что угодно! Целый мир можно придумать!
Тема: Глаз бури
Автор: Green Blush
Бета: Северный Полюс~
Краткое содержание: Элисон спасается от своего предназначения.
Примечания: категория – джен, жанр – драма. Автор вдохновлялся текстовой игрой «Reset» авторства Lydia Neon. Размер – 2895 слов.
Комментарии: разрешены
читать дальше
Элисон разбудила мыслеречь.
Сначала она даже не поняла, что происходит: пытается ли с ней кто-то связаться, или просто сонные мысли бродят в голове. Все-таки она была очень слабой волшебницей.
«Не угодно ли будет госпоже ответить на наши вопросы?» — прошелестел вкрадчивый голос придворного мага Лейта Гриза.
«Не угодно, — сразу же ответила она. — Уйдите, оставьте меня в покое».
«Но госпожа должна понимать…»
«Не должна!» — Элисон постаралась, чтобы ее слова звучали как можно громче. Но Гриза это ничуть не смутило.
«В таком случае, когда госпожа пожелает мне ответить?»
Несмотря на мягкий тон, это был не вопрос. Требование, и только оно.
Элисон потерла пальцами виски.
«Через неделю».
«Сожалею, госпожа, но неделю вам дать не могу».
«Два дня. Дайте мне два дня», — мольба звучала жалко даже в ее собственной голове.
Помолчав пару секунд, Гриз все так же вкрадчиво ответил: «Два дня. Всего хорошего, госпожа».
Элисон рывком села на постели. Вытерла вспотевший лоб. Месяц, всего лишь месяц прошел с тех пор, как она поселилась в этой глуши. Не пользовалась никакими заметными заклинаниями. Окружила дом самыми разными барьерами. А Гриз все равно ее нашел.
Теперь у нее осталось два дня. Мимолетное затишье перед бурей.
Пока Гриз еще не знал, где именно пряталась Элисон. Иначе не стал бы выходить на контакт, а выслал боевой отряд, который без затруднений доставил бы непокорную дочь обратно к отцу. Но если Гриз нашел ее в Силе, то выявить убежище ему будет гораздо легче. Напрасно было даже просить неделю на размышления — за это время ее дом точно обнаружат.
Бежать? А куда ей бежать?
Элисон бездумно стиснула висевший на шее медальон — как и всегда, когда начинала паниковать. Это немного успокаивало и напоминало, что один вариант оставался всегда. Хотя всерьез рассчитывать на него, наверное, не стоило.
Слишком быстро прошел этот месяц. Она так ничего и не успела добиться. Даже придумать. Даже попытаться придумать. Все время провела за какими-то ничего не значащими делами — утепляла и делала уютнее дом, четыре раза в день старательно создавала еду и напитки, вливала все больше Силы в свои щиты. Могла едва ли не часами наблюдать за переливами энергии в главном круговом барьере. Даже сейчас хотелось выйти из дома босиком и начать его рассматривать, заделывая прорехи и подправляя изъяны. От таких действий тревога наверняка чуть-чуть отступит. Но времени не было. Теперь времени уже точно не было ни на что.
Поднявшись с постели, Элисон дрожащими руками сняла ночную рубашку. Торопливо оделась по-походному, с первого раза не попадая в рукава и штанины. Выбежала из дома, взобралась на крышу и осмотрела окрестности, одновременно прислушиваясь к Силе. Лес без единой прогалины. Ни одного человека на многие мили вокруг…
Впрочем, это ничуть не успокоило Элисон. Нет людей — значит, еще появятся. Гриз утверждал, что не умеет пользоваться порталами, но у него хватит сил связаться с уполномоченными представителями и сообщить, где прячется беглая принцесса. Тогда за ней придут. И ученица-волшебница совсем-совсем ничего не сможет сделать — ни убить тех, кто придет, ни даже погрузить их в сон. «Истинная наследница», как же!
Оставалось лишь придумать за эти два дня что-то гениальное. Что-то… совсем новое. Такое, что за целый месяц в голову не смогло прийти.
Но какой у нее был выбор? Подчиниться Гризу и стать его ученицей? Уже не вышло — сбежала после первой же демонстрации того, в чем будет заключаться их «великая миссия». Попробовать драться и прикончить хоть кого-то из людей, которых за ней пошлют? Но эти люди ни в чем не провинились. Пригрозить самоубийством? Отец и Гриз не поверят. А даже если поверят — они ведь и так думают, что скоро погибнет весь мир, а не только одна Элисон. Приставят охрану или заколдуют как-нибудь, а в итоге — то же ученичество и «благородный долг».
Можно было вернуться в столицу и отказаться от обучения магии. Наверное, никто не смог бы насильно влить в ее разум знания, сделать сильнее всех магов мира вместе взятых, а потом отправить на поединок с Бездной. Хотя чары для контроля чужого сознания существовали, и отец наверняка разрешил бы Гризу применить их к Элисон, стоило ей всерьез заупрямиться.
А может, никаких чар и не потребуется. Пара месяцев тихих разговоров о том, что мир неотвратимо идет к гибели, и спасти его может лишь она, Элисон, — и дело будет сделано. Ведь Гризу один раз уже удалось ее убедить. Аргументы были идеальными: четкие выкладки, предсказания скорости роста порталов в Бездну, подробная карта континента, на которой разными цветами обозначались разные сроки перехода городов и деревень в небытие. Десять лет — не такой уж большой срок для обучения, поэтому начинать следовало немедленно. Так говорил Гриз, тихо и невозмутимо. Стоит Элисон открыть в себе силы Истинной наследницы, как она уже не откажется от своего дара, а вместе с даром — и от благородного долга...
Гриз все говорил правильно, но потом допустил ошибку. Он показал Элисон один из порталов в Бездну. Наверное, думал, что это зрелище заставит ученицу скорее приступить к усердной работе.
На самом деле портал не выглядел страшным. Просто кружащийся, дергающийся клок темноты, похожий на старое пыльное покрывало. Элисон смотрела попеременно то на него, то на Гриза, не в силах понять, чего от нее ждут. До тех пор, пока Бездна не посмотрела на нее в ответ.
«Наследница!» — раздался в ее мыслях хриплый, ужасающий рев. Элисон встряхнула головой — как маг-новичок, в первый раз пытающийся прервать мысленный контакт.
«Я жду тебя, Наследница!» — проревела Бездна, и Элисон ожгло нестерпимой болью. Не фигурально — в позвоночник словно жидкий огонь залили. А потом пришел страх. Абсолютный, всепоглощающий ужас, какого Элисон никогда раньше не испытывала, даже подумать не могла, что такое бывает. Краем сознания она отмечала, что падает прямо в жесткую траву, дергается и кричит, что Гриз ставит вокруг них магическую защиту, пытается дозваться своей ученицы. Бездна хрипло смеялась, и Элисон казалось, что прошла целая вечность, заполненная болью и ужасом, прежде чем она потеряла сознание.
Бороться? Вот с этим — бороться? Святая миссия, благородный долг? Ее, Элисон, долг?
Она не сможет. Никогда не сможет выйти на поединок с Бездной. Это не живой человек, которого можно убить, покорить, пленить. Как драться с тем, что может уничтожить одним своим присутствием?
После отъезда отца Элисон сбежала. Конечно, сам отец и не мог бы ей помешать. А вот остававшийся в летней резиденции Гриз — вполне сумел бы. Но грубой, кое-как сотворенной иллюзии Элисон хватило только на то, чтобы выиграть немного времени, добраться до этого заброшенного домика и отгородиться от мира.
У нее не было никакого плана. Всю жизнь прятаться в этом лесу все равно бы не вышло. Но и вернуться к жизни Наследницы — тоже. Огромные пустые залы летней резиденции, «идеально подходящей для тренировок и занятий», по которым тихо ходят несколько служанок, Гриз и она сама, принцесса со странным именем Элисон. Дни тренировок, ночи за огромными фолиантами. Разговоры об истинном долге, когда кажется, что сходишь с ума.
Десять лет так прожить, чтобы в итоге погибнуть в мучениях... Нет. Она не вернется.
Элисон несколько раз обошла вокруг дома, проверяя свои барьеры. Они ничуть не изменились за ночь. Красиво переливающиеся прозрачные стены, немного похожие на мыльные пузыри. Была ли от них вообще польза — Элисон не знала.
— Два дня. Ну, ничего! Это очень много. За два дня что угодно можно придумать! — Элисон через силу улыбнулась, пытаясь себя подбодрить. Кажется, ей даже удалось. Два дня спокойных размышлений вполне могли дать хороший результат.
Она снова сжала в ладони медальон. В конце концов, всегда оставался и такой вариант. Мама никогда не врала, и если она говорила, что, открыв медальон, Элисон моментально перенесется в другой мир и другое тело, значит, так оно и было. Пусть никто, кроме мамы, и не верил в другие миры, но Элисон верила маме. Конечно, непонятно было, почему мама сама не воспользовалась этим способом, предпочтя умереть от болезни, но у нее на все были веские причины.
«Другой мир, другое тело». Звучало как-то уж слишком абстрактно. Этот другой мир, если он и существовал, мог быть гораздо хуже этого, даже с бесконечной учебой и разговорами о долге. Но, конечно, никак не хуже Бездны. Может, рискнуть?
Нет. Сначала она попытается что-то сделать сама.
***
Целый день Элисон изучала захваченное с собой пособие по практической магии. Что можно было противопоставить преследователям? Конечно, по сложности заклинаний она не сможет потягаться с Гризом. Зато, по его словам, у Элисон имелся огромный запас магической силы Наследницы, уникальной среди людей. А значит, нужно было делать ставку на что-то очень простое, но энергоемкое.
«Наведение иллюзий и галлюцинаций». Не годилось. Сам Гриз развеет их в один момент, а его посланники будут предупреждены. Наверное, наставник и оставшуюся в резиденции «Элисон» сразу отличил от настоящей, но просто решил дать своей ученице провести какое-то время в бегах, чтобы потом она вернулась уже по доброй воле.
«Простейшие боевые заклинания». Заманчиво, но слишком опасно. Даже под надзором учителя Элисон пару раз чуть не спалила себя обыкновенными огненными шарами. Если в них вложить еще больше Силы, то погибнет лишь она сама.
«Различные типы барьеров». Против людей — эффективно, но когда прибудет Гриз, ее неумелые щиты рассыплются в один миг.
«Природа порталов и их создание». А вот это могло подойти. По словам Гриза, ему самому ни разу не удавалось открыть портал — не хватало Силы. Схемы заклинаний казались довольно простыми, и ночью Элисон вместо сна взялась за дело. Раньше она не пыталась создавать порталы, поскольку в простейшем варианте они пропускали лишь одного человека, а путешествовать в одиночестве ей не разрешали. Конечно, и сейчас это не слишком бы ей помогло. Переместившись между странами или даже континентами, Элисон не гарантирует себе свободу и к тому же лишится всех щитов. Но Гризу придется, по крайней мере, начинать поиски заново.
К утру Элисон совершенно вымоталась, а ее одежду можно было выжимать. Прогонять через свое тело энергию удавалось без проблем, но держать ее в рамках даже такой простой схемы оказалось невероятно сложно. Больше всего это походило на каллиграфию тяжеленным ломом.
Элисон потерла глаза ладонью. Холодно сиявшие в темноте контуры портала почти не были заметны на свету. Казалось, что она вообще ничего не добилась за ночь.
— Ерунда, — вслух произнесла Элисон. — Я все сделала как нужно. Все по учебнику. Осталась только внутренняя структура.
Звучали ее слова неубедительно. Внутренняя структура была самой сложной частью портала, — гораздо сложнее этого светящегося контура. Элисон совсем не верила, что справится.
— Ты не знаешь заранее! — почти закричала она, отгоняя тревожные мысли. — Старайся и не ной!
Наверное, сейчас следовало бы поспать, чтобы потом взяться за портал с новыми силами, но она не могла отойти от этого созданного за ночь контура. Боялась, что он исчезнет, и была почти уверена, что все равно не сможет заснуть. И, закрыв глаза, чтобы сосредоточиться, Элисон во всех подробностях представила себе эту внутреннюю структуру.
…Ничего. Она поспит, когда пройдет через портал и окажется за пределами своей страны…
Убедившись, что хорошо помнит, как именно нужно переплетать потоки энергии, Элисон открыла глаза —
и увидела эти потоки наяву. Портал переливался всеми цветами, готовый к использованию.
Как? Она же ничего не сделала!
— Спасибо, Элисон.
Сияющий овал портала вспыхнул и исчез, оставив на своем месте придворного мага Гриза.
— Вы очень помогли мне. Сам бы я не справился.
Отчаяние нахлынуло жгучей волной. Как он смог? Ведь говорил, что никогда не создавал порталы!
— Вы же не умеете!
Гриз отряхнул свою мантию, словно она могла запачкаться от мгновенного перемещения в пространстве.
— Не совсем так. Техника мне доступна. Проблема лишь в энергии, которую вы столь любезно вложили.
Элисон отступила на шаг назад. Не могло такого быть. Она никогда не слышала, что можно так использовать порталы! И как она могла знать, что своими же руками приведет сюда Гриза?
— Пойдемте со мной.
Она выставила перед собой ладонь, собирая Силу. Гриз чуть заметно усмехнулся. Конечно, он сейчас легко отобьет любое заклинание Элисон, неопытной и уставшей после бессонной ночи. Пара слабых молний, вспышек огня — и все, поединок закончен.
— Два дня! Вы обещали!
— Два дня, и вы ответите на мои вопросы. Таково было мое обещание. Но размышлять о серьезных проблемах лучше в летней резиденции, а не в этом лесу. Разве вы не согласны?
Гриз стоял на месте, не торопясь хватать Элисон и тащить ее прочь. Действительно, к чему здесь спешка? Деваться ей было некуда.
Никаких вариантов.
Кроме одного.
Негнущимися пальцами Элисон нащупала на груди медальон.
— О, ваше любимое украшение, — улыбнулся Гриз. — А я всегда хотел спросить, чем оно является. Какой-то артефакт?
Элисон рискнула отвести взгляд от придворного мага. Щелкнула маленьким замочком медальона.
В этом мире ей нечего было ждать. Жизнь Элисон принадлежала ее отцу, Гризу, благу всего мира и в последнюю очередь — самой Элисон. С ней делали что угодно, и помешать никогда бы не получилось.
Медальон раскрылся с тихим щелчком, выпал из онемевших пальцев на землю. Засиял теплым, оранжевым светом.
Гриз подошел ближе, склонил голову. Пригляделся к медальону, старательно изображая умеренный интерес.
Свечение отделилось от медальона и поднялось выше, почти на уровень глаз Элисон. Развернулось в цепочку слов, пульсирующих, словно живой огонь.
«Дельта-дельта ресет. Локаут симуляции».
У Элисон задрожали ноги. Не от страха — они просто отказались ей подчиняться. Она рухнула на колени и оперлась ладонями о землю, а потом ее невидимой силой опрокинуло на спину. Не вышло даже закричать — Элисон не могла как следует вдохнуть, борясь за каждый глоток воздуха. В пояснице вспыхнула и разлилась по всей спине горячая, тянущая боль. Небо перед глазами померкло, а потом исчезло совсем.
Темнота. Боль. Бездна.
«Мама! Почему?»
Она ошиблась? Или желала Элисон такой судьбы?
«Нет! Не верю, никогда не поверю!»
***
Элисон рванулась изо всех сил. Тело снова подчинялось ей, но теперь ее что-то удерживало на месте.
— Элисон! — До нее донесся уверенный мужской голос.
Боль обожгла с новой силой.
— Не дергайся, Элисон! — Теперь голос стал ближе, яснее. На ее плечи надавили, не давая подняться. Но она все равно не смогла бы больше шевелиться — сейчас она была способна лишь лежать и надеяться, что боль отступит.
— Вот и хорошо. Привязывать не будем, да? Подожди, сейчас шлем сниму.
Элисон в первый миг зажмурилась от яркого света.
— Молодец. Давай, возвращайся к нам. Ну как, живая?
Она рискнула приоткрыть один глаз. И вовсе не яркий здесь был свет. Даже специально приглушили — как и всегда, когда снимали шлем.
И все остальное — тоже как всегда. Ее идеально чистая больничная палата. Огромный блок нейроинтерактивного компьютера. Тепло улыбавшийся Гриз.
— Оксицидин уже вводится, — сказал он. — Сейчас будет легче.
Элисон едва заметно кивнула. Да, сейчас должно было стать легче. И почему она запаниковала? Еще и не такую боль приходилось терпеть.
— Ты в этот раз надолго задержалась, — мягко произнес Гриз. — Понравился такой вариант?
Он протянул Элисон стакан воды с соломинкой. Сделав пару глотков, она ответила:
— Если бы понравился — осталась бы насовсем. Нет, Гриз. Это никуда не годилось.
Брови Гриза чуть приподнялись — не настоящее удивление, только намек.
— Почему же? Мы все рассчитали. Достойная цель жизни. Поддержка учителя. Забота семьи…
Элисон поморщилась. «Рассчитали»… Хотелось изо всех сил ударить Гриза по голове шлемом интерактивного симулятора.
— Меня спросить забыли. Пихали в эту Бездну, как на убой. Тоже мне, противник! Как будто здесь мне боли не хватает! Кому захочется так погибать?
Гриз скорбно поджал губы, коснулся сложенными пальцами подбородка.
— Но ты не могла погибнуть! Ты была Истинной наследницей, Бездна покорилась бы тебе! Слава спасительницы мира, бесконечная сила, престол…
Элисон закашлялась. Гриз, бормоча извинения, снова дал ей стаканчик с водой.
— Изложи все свои впечатления. Как обычно, но… в этот раз поподробнее, хорошо? Я ведь правда думал, что ты останешься.
Элисон допила воду.
— А если думал, зачем вообще давал стоп-код?
Гриз картинно всплеснул руками.
— Это же основа всего! Нельзя удерживать в виртуальности без стоп-кода. Меня сразу бы уволили!
— И все равно… Может, его потом можно было дать? Когда уже Бездна покорилась, и все стало хорошо?
— Элисон…
— Ладно, сама знаю.
Элисон привычным движением нащупала регулятор положения кровати, приподняла изголовье. Обезболивающее подействовало — можно было спокойно двигаться. Не сходя с постели, конечно.
— Давай мою технику, буду отчет писать. День не такой уж длинный, а тебе еще симулятор настраивать.
Гриз приосанился, посмотрел на Элисон с явной гордостью.
— Я улучшил смесь лекарств. У тебя два дня.
Она ушам своим не поверила.
— Два дня? Нормальных?
— Да. Никакой боли, галлюцинаций и прочих, — он поводил в воздухе ладонью, — неудобств. Потом опять пора будет в симулятор, но с этим уже ничего не поделаешь.
— Гриз… Гриз, ты — чудо. Надо же, два дня. Да я за них целую статью напишу про симуляторы! Целый идеальный мир придумаю!
Гриз скромно опустил взгляд.
— Ну, не обязательно все время писать. И вообще о симуляторах думать. А то что же получается — когда не живешь в симуляциях, то только и делаешь, что их описываешь и готовишь новые. Идеальный мир — это же моя задача. Я все-таки твой врач.
По лицу Элисон расплывалась улыбка.
— Ты же знаешь, я тоже хочу участвовать. До сих пор думаю, что лучше меня хорошую жизнь никто не придумает. Раз уж эта не сложилась, — она окинула взглядом свою кровать и палату. — Даже в упрощенной версии.
Гриз помялся, переступил с ноги на ногу.
— Элисон, первая симуляция была примитивной. Я наверняка тогда наделал ошибок. Грубо задал условия, конечно, «как на самом деле, но без боли и психоза». Наивная конструкция. Но не отказывайся совсем от…
— Все равно скучно, — перебила его Элисон. — Мне и без боли плоховато здесь жилось. Нет, это уже отработанный вариант. Всякая фантастика гораздо интереснее.
Гриз натянуто улыбнулся.
— Тебе виднее, твоя голова. — Он взял с маленького столика планшет, протянул его Элисон. — Будешь писать?
— Буду. Не жди, это надолго.
— Хорошо. Зови медсестер, если что-то понадобится.
Гриз вышел из палаты. Элисон быстро создала на планшете документ под названием «Отчет №35, Элисон Лэнгли». Задумалась, глядя в пустой белый экран.
Несмотря на недавнюю злость и желание поколотить Гриза, последняя симуляция была не такой уж плохой. По крайней мере, Элисон далеко не сразу воспользовалась стоп-кодом в одной из его многочисленных вариаций — «выходом в другой мир», «идеальным самоубийством», «скоростным аннигилятором». Вообще сомневалась в том, что он потребуется. Это был существенный успех. И она постарается его закрепить. За эти два дня жизни — простой, беспомощной, до отвращения настоящей: клиника, медсестры, одинокий инвалид Элисон и ее лечащий врач со странным именем «Гриз».
— Два дня. Ну, ничего! Это очень много. За два дня можно придумать что угодно! Целый мир можно придумать!
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
среда, 03 июня 2015
Название: Три рассказа из металла, стекла и пыли
Тема: Штормовое предупреждение
Автор: Теххи Халли
Бета: Terra Nova
Краткое содержание: Ли Шен смотрит за линию горизонта. Маэстро колдует над витражами. Эммы ждут бури.
Примечания: Это три отдельных рассказа. Действие в каждом из них происходит в разное время, с разными людьми, в разных мирах. Между собой рассказы связаны не содержанием, а кое-чем другим: спойлерзаголовками ))
Комментарии: разрешены
Вас предупредили
За три часа до рассвета ветер переменился, они почувствовали это сразу. Первой не выдержала девица Рэйли, подхватила грохочущие юбки, сказала «нет» и полезла вниз. Звук ее голоса, обычно похожий на перекатывание камешка в жестяном ведре, с истеричным дребезжанием на конце фразы, на этот раз был глухим, окончательным, и вместо «нет» прозвучало «ноп», словно камень угодил в мешок с песком. Однако Рэйли всегда была своенравной, и ее уход почти ничего не значил. Чтобы успокоиться, Ли Шен принялся считать звезды, как делал это всегда в безлунные ветреные ночи. «Звезды, звезды в небесах…» – прошептал он начало считалочки, и услышал, как заволновались птицы, заклекотали и зашумели крыльями. Аисты, совы, вороны, и тот, кто ни птица, ни зверь, но все сразу. Они не самые умные создания в нашем мире, напомнил себе Ли Шен, но вернуться к звездам уже не мог – взгляд постоянно за что-то цеплялся. «А… – вдруг понял Ли Шен. – Старый рыцарь переложил копье из правой руки в левую. Но рыцари не покидают свою стражу, они связаны обетами и клятвами». Он снова посмотрел на размытую линию горизонта, а потом немножечко за нее, и все равно ничего не увидел. Птицы продолжали шуметь и хлопать крыльями. Старый рыцарь молча размял суставы и стал проворно спускаться вниз. Над головой пролетел аптекарский ворон – Ли Шен вдохнул запах чабреца и шалфея, но запах переменившегося ветра был гораздо более горьким.
За два часа до рассвета хриплым хором пропели петухи, и так же слаженно взлетели со своих насестов. Ночное небо сменило оттенок на более светлый, и все, что выглядело до этого серым, стало постепенно темнеть.
– Ли! – прокричал сверху Тадеуш. – Ли! Ведьмы оседлали медведей и улетели! Вместе с птичками и прочей шушерой! И Музыкант! Музыкант сбежал! Приподнял шляпу, раскланялся с городом, подхватил трубу под мышку и был таков.
– Я останусь, – крикнул в ответ Ли Шен. На часовой башне вырисовался силуэт кошки. «И кроме меня еще другие», – подумал он упрямо. Небо и крыши сделались одного неразборчиво-мрачного цвета, кошачий глаз заблестел, как далекая звезда.
За час до рассвета Ли Шен понял, что это и есть звезда, а кошка давно скрылась. А потом он снова услышал шелест крыльев, только на этот раз печальный и мелодичный. Это ангелы покинули город. Рядом присел Тадеуш.
– Тебе не кажется, что мы это заслужили? Не в смысле наказания, а в смысле награды?
– Нет, – ответил Ли Шен. Его «нет» задребезжало, как камушек в жестяном ведре.
– Есть вещи, с которыми ничего нельзя поделать, они вроде судьбы… – продолжил Тадеуш, – иногда случаются.
Они оба посмотрели в одном направлении – на линию горизонта и немножечко дальше.
– И тогда ты просто разворачиваешься и уходишь…
– Никто и никогда не разворачивается по своей воле, – ответил Ли Шен и прислушался к ветру. – В этом весь смысл.
– Нет, – вздохнул Тадеуш, закрывая глаза и отворачиваясь. И Ли Шен не понял, он соглашается или возражает.
– Уйти – значит лишить их защиты, – прошептал тогда он.
– А! – Тадеуш открыл глаза и посмотрел на него ясным взглядом. – Но ты не сможешь их защитить. Несмотря на все свои китайские традиции. Не от этого.
Ли Шен ничего не ответил.
– Уйти, – прокричал Тадеуш, сбегая вниз, – значит хотя бы предупредить заранее!
Ли Шен не двигался до самого рассвета, а потом расправил кожистые крылья, изогнулся тонким драконьим телом и, чиркнув когтями по черепице, полетел прочь. Солнце мелькнуло в его глазах и скрылось за облаками.
***
Неприятные сквозняки гуляли по городу с самого утра – не ветер, а его жалкое подобие, способное лишь ворошить мусор и нападать из-за угла, пронизывая насквозь и тут же отступая. И весь день был пасмурным, безрадостным и лишенным чего-то привычного, о чьем присутствии скорее догадываешься по звуку, чем по виду, потому что смотришь на это каждый день и уже не замечаешь. Первыми обнаружили пропажу туристы.
– Как будто чего-то не хватает, – сказал один, сверяясь с картинкой в путеводителе.
– С этого ракурса просто не видно, – предположил второй.
– Сдвинься влево, ты загораживаешь достопримечательность, – попросил третий.
– Что за голые палки? – уточнил четвертый.
– Вот отсюда всем все будет хорошо видно, – пояснил гид, сгоняя группу в левый угол смотровой площадки.
Щелчки фотокамер слились с гвалтом гоняющихся за мошками птиц. Стоя лицом к туристам и спиной к небу, гид продолжил:
– Наш город знаменит своими крышами и, конечно, флюгерами на них. Флюгеры не только указывают направление ветра, но и являются своего рода талисманами. Практически у каждого есть своя уникальная история. Больше всего фигурок петухов, как символов бдительности. Их делают из жести или железа, иногда используют позолоченную бронзу, тогда они особенно красиво блестят на солнце. Их называют еще «петухами погоды» – перемена ветра часто означает перемену погоды. Многие, однако, предпочитают украшать конек кровли кошкой, символом безопасности и уюта, или даже ведьмой, в особенности, сидящей верхом на медведе. На крыше портового кабака вы можете увидеть знаменитую девицу Рэйли – покровительницу моряков, матросов и крепкого нефильтрованного пива. Старую крепость вот уже пять веков охраняет Рыцарь. В западных кварталах популярны совы, защищающие дом от врагов, и аисты, символизирующие домашний очаг и новую жизнь. На шпиле самого большого здания на улице Красных фонарей торчит фигурка Музыканта. Это трубач. С ним связана совершенно неприличная история, которую вам с удовольствием и в подробностях расскажут, собственно, в самом борд… э… самом большом здании на вышеупомянутой улице. Если вы посмотрите чуть правее часовой башни, увидите шпиль с грифоном. Флюгер был создан по специальному заказу купеческой гильдии. Грифон означает уверенность в своих силах и могущество. По легенде, его правый глаз сделан из осколка рубина, а левый – из сапфировой крошки. Долгое время считалось, что над крышей городской тюрьмы зорко бдит орел, но буквально полвека назад исследователи-любители установили, что это все-таки ворон, символ удачи и ловкости. Жестяных ворон и воронов можно также увидеть на крышах аптек и гадальных лавок. Шпиль соборной башни украшает вечерний ангел с золотым свитком в правой руке, по преданию слова на нем может прочесть только ветер. Стоящий на крыше ратуши Тадеуш – защитник города – показывает, откуда дует ветер. Чуть левее него и значительно ниже вы можете увидеть легендарного Безымянного дракона, охраняющего город от несчастий и злых духов. Он был привезен из Китая в семьсот…
– Не можем! – перебил гида неслаженный хор туристов. – Мы ничего не можем увидеть, там одни палки.
Гид повернулся спиной к туристам и лицом к городу.
– Наверное, их сняли почистить, – наконец произнес он. – Какая-то акция, поддержим чистоту города... Зато посмотрите, какой потрясающий закат.
Закат был действительно потрясающим, желто-сиреневым со странными зеленоватыми разводами, и его заметили все в городе. И на фоне тревожно-необычного заката все также заметили отсутствие флюгеров на внезапно опустевших крышах башен, шпилях и коньках кровель.
А когда солнце село, налетел первый по-настоящему сильный порыв ветра.
О Шторме
У волшебника погоды прозвище Шторм, так было и так будет. Но методы работы разные, предыдущий Шторм был помешан на музыке, нынешний – на стекле. Из-за предыдущего все по старой памяти обращаются к нынешнему: маэстро.
«Маэстро заперся в башне и слушает ветер!» – говорит молочник, оставляя под дверью свежие сливки.
«Или дрыхнет», – заявляет мальчишка-газетчик со скепсисом человека, вставшего задолго до рассвета и успевшего уже слегка устать от жизни.
Но маэстро не спит и не слушает, он сидит, скрестив ноги, на невысокой стопке выцветших ковров и циновок и смотрит на круглое витражное окно. Солнце освещает комнату, и разноцветные блики изменчиво ложатся на стены, словно мозаика из драгоценных камней. Паутинки в углах и блестящее яблоко, заменяющее чернильнице крышку, выглядят в этом мерцании особенно таинственно.
«Слишком много лилового и антрацитового, – думает маэстро, подходя к окну и склоняя голову набок, – значит, на юге будет гроза с градом». Он барабанит пальцами по лиловому фрагменту, пока тот не становится жемчужно-розовым, превращая град в обычный дождь. На юго-востоке вспыхивают ультрамариновые завитки, сулящие холодный ветер. Маэстро хмурится на мгновенье и согревает стекло ладонью, меняя ультрамарин на янтарь. Затем он слой за слоем высветляет север до изумрудных оттенков и разбавляет оливковую духоту востока дымчато-голубым. Витраж кокетливо переливается в солнечном свете. Там, где находится море, медленно распускается иссиня-черное пятно. Маэстро задумчиво смотрит на него некоторое время, и не столько видит, сколько слышит цвета. Пиццикато на скрипке, хрустальные звуки челесты, тромбон поет сумрачно и низко, а за всем этим – тревожное стаккато фагота. Стекло идет рябью и бугрится волнами. Лепестки пятна закручиваются темным вихрем. Маэстро разглаживает волны и успокаивает ветер, заставляет пятно выгореть на солнце, но чернильные лепестки лишь пачкают ему пальцы, отказываясь исчезать. «А сейчас… – чудится ему насмешливый голос его учителя, предыдущего маэстро, – вступает хор утопленников. Сто с лишним бас-баритонов». Маэстро тщательно вытирает руку о листок с недописанным заклинанием и звенит причудливой связкой колокольчиков, а затем долго глядит в треснутое зеркало. Солнечные лучи скользят по волосам, перевязанным пестрым платком, по брусничному кафтану с темной вышивкой и лениво прячутся в пуговицах из цветного стекла.
Каждое утро смотрители маяков ждут, не будет ли сообщений от волшебника погоды. Когда приходит сообщение, стеклянные колокольчики в их маяках начинают звенеть так, что и мертвого со дна моря поднимут. Чтобы выйти на связь, смотрители вытаскивают карманные зеркальца, или смотрят в лужу, если зеркала нет под рукой, или даже в столовую ложку, но изображение при этом выходит перевернутым, а звук глухим, как в туннеле. Смотрители знают, что в башне волшебника висит треснутое зеркало – для каждого маяка свой осколок, и маэстро видит одновременно всех. И если на кого-то он смотрит дольше и пристальнее, чем на других, это его личное волшебное дело.
«Маэстро, маэстро…» – здороваются смотрители.
«Хорошего дня?» – продолжают надеяться некоторые.
«Штормовое предупреждение, – вежливо отвечает маэстро. – Синий цвет для ветра по шкале Эрлика, зеленый – для моря по шкале Роз».
«О-о», – в унисон вздыхают смотрители. Все, кроме последнего, чей осколок почти выпал из зеркала, и чьи сообщения приходят и уходят всегда с опозданием, потому что до некоторых мест даже магия добирается с трудом.
«Я уже выставил защиту, – добавляет маэстро. – Восточное побережье, возможно, шторм обойдет стороной. Северо-западному придется хуже».
«Спасибо, маэстро», – прощаются смотрители, одни печально, другие повеселее.
«А у меня?» – уточняет спустя полминуты последний смотритель.
«Сильнее всего, – быстро отвечает маэстро. – Вплоть до черного по обеим шкалам. Как мне поставить защиту?»
Проходит около минуты, прежде чем полувопросительное выражение лица смотрителя сменяется на понимающее.
«А, – говорит он, – один из тех штормов. Спасибо, но не надо».
Маэстро молча смотрит в зеркало, в котором медленно тает чужое отражение, а потом выбирается на крышу башни, где пятнистая кошка-флюгер пристально смотрит на северо-северо-запад. Он ласково гладит кошку и спрыгивает с крыши на облако. Затем засовывает руки поглубже в карманы, слегка сутулится, приподнимая плечи, и прыгает с одного облака на другое, как по камням в ручье. Стеклянные пуговицы роняют вниз разноцветные блики. Он взбирается по облакам, похожим на животных, по нежным спинам гигантских кроликов и мягким извивам драконьих тел, проходит сквозь анфилады воздушных замков, поднимается все выше и выше, слоистые облачные нити расползаются под ногой. Тень от маэстро похожа на птицу. Он забирается еще выше – иногда чтобы попасть вниз, нужно очень долго идти вверх.
В пустынном море за краем света стоит старый маяк. Крики невидимых чаек звенят вокруг него, и облака спускаются к воде густым туманом. По этим облакам скользит чья-то тень, похожая на тень птицы. Маэстро сходит на землю. Темные волны у скал взмывают вверх и опадают, словно плащи и юбки на дьявольском карнавале, лохмотья пены белеют тонким кружевом, и водоросли ледяным пожатьем рук тянут на дно. Маэстро отряхивается от рыбьей чешуи, стеклянные пуговицы на манжетах тепло мерцают. Он заходит внутрь маяка и поднимается по лестнице.
– Учитель! – зовет он. – Маэстро!
Смотритель маяка оборачивается.
– У тебя чаячье перо в волосах, – говорит, наконец, он, – и чешуя на ботинках. И тебе совершенно точно нельзя здесь быть.
– Но я волшебник, – отвечает маэстро. Стеклянные пуговицы тускнеют, брусничный кафтан становится одного цвета с темной вышивкой, платок на голове напоминает разодранные бинты.
– В моем присутствии, – качает головой смотритель, – ты всегда всего лишь ученик.
– Как скажите, учитель, но шторм придет отсюда. Наверху нас лишь заденет, а здесь он будет по-настоящему свирепым. Это моя работа – выставить защиту…
Глаза у маэстро из синих становятся серыми и беспросветными.
– Я уже умер, – отвечает ему смотритель, – что со мной случится? А этот маяк… для утонувших и погибших в море, для мертвых кораблей… И скалы вокруг – это скалы разбитой надежды, поэтому в сильный шторм я зажигаю фонари, чтобы направить по верному курсу.
Маэстро накрывает ладонью тонкую трещину на стекле башни.
– Живым здесь не место, – продолжает смотритель. – Ты хочешь стать призраком?
– Я сейчас уйду, – обещает маэстро. Сквозь трещину в стекло стекает багряная краска, расплывается неровным пятном, светлеет на границах, течет дальше морковным соком, меняет оттенок на палевый, на карамель, аквамарин, индиго. Начинает все заново с пунцового до ярко-пурпурного, через гранатовый, медный, песочный, оливковый, пепельный, лазурный и темно-лиловый. Смешивается и растекается. Превращает башенное стекло в витраж. Глаза у маэстро становятся синими, как море ясным утром. – Возвращаться всегда легче.
Он выбирается через крышу и уходит по облачной дороге – чтобы попасть наверх, идти нужно тоже вверх.
Прилив захлестывает изъеденный солью и ветром маяк, волны ритмично бьются о скалы, вспышки молний напоминают русалочий смех, короткий и ломкий. Затонувший корвет лавирует среди вихрей и смерчей, треплет в клочья последний парус. Матросы с пергаментной кожей, с безумьем в зрачках, повисли на снастях и мачтах, вцепились в обшивку. Небо рушится в море, как изгнанный ангел, бунтуя, ломает крылья. Ветер водит корабль по кругу, не давая выйти из шторма. И время внутри превращается в вечность. И корабль все кружит и кружит, пока души матросов не станут как горсть белой соли, пока не растают в море.
На маяке зажигают фонарь, и разноцветные лучи заливают небо и воду теплым мерцающим светом. Ветер швыряет корабль вверх, зарывает носом в волну, отвешивает ледяные оплеухи и зло выталкивает из холодной тьмы на расцвеченное бликами море.
Корвет проходит у самых скал, и матросы смеются лающим смехом.
Смотритель маяка, предыдущий маэстро, касается лбом льдисто-розового фрагмента стекла и слышит звуки челесты – высокие, нежные и звенящие.
Не так ли?
«Грядет буря, – со смаком повторяют эммы. – Гря-я-ядет!»
Эммы – это коренные жители планеты. Ножки у них – синие палочки, ручки – корявые веточки, рот большой и улыбчивый, ушей почти нет, поэтому они нам, людям, слегка завидуют. Красиво, говорят: скрученные, нежные, на солнце полупрозрачные, две штуки, дергать очень удобно, что вверх, что вниз, что в разные стороны. Когда эммы думают про разные стороны, зрачки у них нехорошо расширяются, и надо спасаться бегством, а то надерут оба уха, если совсем не открутят. Но сегодня эммы благодушные и ленивые, сидят по кочкам, как лягушки в болоте, и квакают про бурю.
Я вопросительно смотрю на папу, вдруг он что-то такое знает. Вопросительно смотреть на папу – это вообще приятное занятие, чувствуешь себя очень важной и немножко нетерпеливой, и еще почему-то кругленькой, как хорошо надутый воздушный шарик.
«Нет повода для паники, метеосводки положительные, – успокаивает нас папа. – В смысле, отрицательные. В смысле, никакой бури, на небе ни облачка».
Что ни облачка – это жаль, конечно, облака здесь волшебные: низкие, особенно над озерами, клубящиеся, переливчатые и с характером. Если прищурить левый глаз и приглядеться, сразу ясно, у какого облака какой характер. Хотя мама говорит, что у некоторых не характер, а сплошное настроение, и косится при этом открытым глазом на папу.
«Буря не сейчас, – продолжают квакать эммы, – буря в срок». И мечтательно выводят: «Гряде-е-ет…»
«Можно укрепить крышу, – предлагает дедуля, – и посоветоваться с Ласточкой. Кто со мной?»
Ласточка – это старинный дедулин знакомый. В смысле (как сказал бы папа), знакомы они всего полгода, но дедуля любит антиквариат, так что и друзей предпочитает сразу старинных и желательно с историей. Ответить дедуле я не успеваю, потому что бабуля ворчит, что с тем же успехом можно посоветоваться с Флюгером, даже больше толку будет.
Флюгер – это наш семейный пес, прозванный так за то, что всегда держит нос по ветру. Правда, мама говорит, что на самом деле Флюгер – это еще и наш семейный психоаналитик, просто мы этого не замечаем и не выражаем ему должной благодарности.
«Я отдал ему свою котлету, – укоризненно напоминает папа, благородно защищая честь всей семьи. – Только что за завтраком, целых три раза».
«А бедный пес все отказывался и отказывался», – едко ухмыляется мама.
Когда мама язвит, она очень похожа на свою маму, то есть на мою бабулю, а папа больше похож на своего папу, то есть на моего дедушку. Дедуль и бабуль у меня четыре штуки, поэтому приходится их различать: папиных я зову дедушкой и бабушкой, а маминых – дедулей и бабулей.
Эммы, кстати, считают, что предки – это страшно важно, и даже построили специальное Дерево Предков из всякого мусора. Туристы с других планет постоянно прилетают на него поглазеть и сделать видеозапись и модную сейчас запахозапись, но от последней быстро отказываются. «Посмотрим правде в глаза, – говорит бабушка, когда прилетает с Земли навестить нас, – это вонючее дерево смердит как смертный грех».
«Зато у эмм определенно есть коммерческая жилка», – благородно возражает папа, защищая честь эмм.
Я думаю, что грядущая буря это тоже рекламный трюк, и говорю об этом папе. Так гораздо рациональнее, чем говорить маме, потому что мама, скорее всего, просто скажет «хм», а папа не поленится донести мое предположение до всей семьи, правда, в процессе присвоит его себе. Папа доносит не только до семьи, но и до сидящих поблизости эмм, и внимательно наблюдает за их реакцией.
«Бурей не шутят, – добродушно отвечают эммы. – Звериков не видно?»
«Каких-таких звериков?» – переспрашивает папа, склоняясь пониже к одной из эмм.
«Не соблазняй меня ушами, – бурчит эмма, – перед бурей все должны быть чисты».
«Ладно, – говорит папа, – наверное, это у них этнический ритуал такой. Для представителей других планет и рас опасности не представляет».
«Никто не пострадает, – радостно соглашаются с ним эммы, – только дети».
И эммы сбегают в послеполуденную спячку. Секунду назад еще были тут, а теперь только пустые кочки и солнце.
«Что значит – только дети?! – волнуется мама. – Где Фалько? Где Самира?»
«Играют возле озера», – успокаивает ее папа.
Но мама не успокаивается, крепко берет меня за руку, и мы идем искать Фалько с Самирой, которые мне – старший брат и младшая сестра, соответственно. Находим их у самого озера, где облака ниже всего.
«Зверики, – восхищенно говорит нам Фалько, – посмотрите, какие зверики!»
«Ой, – понимаю я его, – хвостатые!»
«Где? – ласково спрашивает мама. – Покажите мне тоже».
«Они же везде! – смеется Самира, лежа на траве и дрыгая в воздухе ногами. – Теперь везде-е». Зверики очень смешные, сначала маленькие, как черные точки перед глазами, а потом внезапно большие, пушистые и с хвостами, только недовольные немножко. Мама берет нас за руки, что не очень удобно, потому что нас трое, а руки только две, и уводит прочь от озера. Самира хнычет, а я все время оглядываюсь. Чем дальше мы уходим, тем меньше становятся зверики, пока снова не превращаются в точки перед глазами, но теперь эти точки хвостатые.
Дома папа в сильно натянутой на уши соломенной шляпе разговаривает с выспавшимися эммами.
«Буря…» – шепотом спрашивает папа.
«Гряде-у-от», – подвывают эммы.
«Дети…» – спрашивает папа.
«Грядет», – отрезают эммы.
«Когда?» – не сдается папа.
«Разодеться не хочешь?» – отвечает вопросом уставшая эмма.
«Раздеться?» – переспрашивает папа.
«Разодеться, приодеться, – эмма озадаченно смотрит на папу. – Нарядиться?»
Я, Фалько и Самира переглядываемся. Мне вдруг очень хочется переодеться в платье с лентами, надеть бабулину кружевную мантилью и зашнуровать туфли разными шнурками. А еще достать парчовую маску. А еще…
«Шляпку, шляпку», – выпевает эмма.
Папа протягивает ей свою шляпу.
«Убери уши», – укоризненно фырчит эмма.
Я отступаю к дому, за шляпкой. Фалько с Самирой уже давно внутри.
Когда мы, полностью одетые, с хвостатыми точками в глазах, вылезаем из окна кухни, слышно, как злится папа.
«Взрослые нет, дети да! – вот и все, что они талдычат, – говорит он дедуле с бабулей. – Я скоро почувствую себя обделенным!»
«Не волнуйся, наша дочь вышла замуж за большого ребенка, я всегда это знала, – успокаивает его бабуля. – Если что, ты тоже обязательно пострадаешь, я прослежу».
Я осторожно выглядываю из-за угла и вижу, как мама укоризненно качает головой.
«Я, между прочим, как сейчас помню, чем пахло в детстве! – ворчит папа. – Пылью! Жара, солнце, выбоины на асфальте, а в них пыль скапливается горками, наберешь ее полные ладони, взметнешь в воздух и принюхаешься, и она пахнет солнцем, летом, дорогой и радостью. И городом, да… я был таким маленьким, но чувствовал весь город – весь пыльный, загоревший на солнце, летний город…»
«А мы строили гору в песочнице, – говорит мама и улыбается, – из влажного песка, не из настоящего, настоящий я видела в песочнице моей кузины, он был с мелкими ракушками, мы их еще собирали, даже такие мелкие и обломанные… а из нашего песка мы строили гору и рыли тоннель, а потом пускали по нему вагончик со зверушками, и у меня был фиолетовый жираф, он ехал последним. Он обычно задевал головой песочный свод и случался обвал, поэтому он ехал всегда последним…»
«А у меня была морская раковина, – присоединяется дедуля, – закрученная, как штопор, и с ободранными боками, у нас у всех была своя особенная раковина. Мы собирались одной командой, только мальчишки, и насыпали в раковины песку, как можно больше, с горочкой, и аккуратно, ме-е-едленно несли к пирсу, на ровное место, старались вообще не дышать, а затем высыпали каждый свою песочную горку и сравнивали, у кого выше. Я пару раз побеждал…»
«Ой, – говорит бабуля, – а у меня какие-то мушки перед глазами. Хвостатые».
Они все замерли на крыльце: дедуля качается в кресле, папа обрывает травинки на ступеньках, мама облокотилась на перила и смотрит вдаль, бабуля – в дверях, а потом вдруг выпрямились и забеспокоились.
«Где мои туфли, которые карие? – спрашивает папа. – И рубашка с заклепками, и плащ… Мне нужен плащ и перчатки!»
«Все будет хорошо, – успокаивает дедуля, – у меня есть антикварный рыцарский шлем, я его тебе не дам, я его сам, и сапоги со шпорами, и цилиндр… Цилиндр вместо плюмажа, который поели мыши…»
«Какие мыши! – всплескивает руками бабуля. – Какие мыши, когда мне нечего надеть! Иди кого-нибудь убей с красивой шкурой! Муж ты, или не муж?!»
А мама уже в доме, роется в шкафах и шифоньерах и тихо ругается, хотя может, и не тихо, но мне отсюда почти не слышно.
Отовсюду в воздухе какой-то шум. Он копится и нарастает, как помехи в космическом эфире, становится сильнее, сквозь него все говорят обрывками и смехом. Я стою во дворе в летнем платье с лентами, в бабулиной мантилье, в маске со звездочками, в шляпке и в зашнурованных на бантики туфлях, и пытаюсь услышать музыку, которую играют зверики, но мотив все время пропадает, как поезда в горах: не видно, видно, снова нет, и мне кажется, у звериков претензии, и они ругаются, поют и ругаются, и все на нездешнем языке, и все ускоряется, как поезд, почти незаметно, а потом вдруг летит вверх тормашками – слова, музыка, ругательства, смех – и превращается в считалочку, и хочется считать, танцевать, и прыгать, сорваться с места и побежать!
«Это буря, – улыбается рядом эмма. – Карнавальная желтая пыль! Только дети…»
Музыка становится громче и откуда-то вкусно пахнет карамельными яблоками. Я кружусь на месте, мантилья легко развевается, из-под туфель вылетают блестящие желтые песчинки и медленно парят в воздухе, а может, это из переливчатых облаков вместо дождя идет пыль, я не знаю.
«В Карнавал… – улыбается эмма, – все равные…»
Я снова кружусь от радости и вдруг вижу, как в густой желтой пыли лениво плывут драконы, с лапами, чешуей, рогами, хвостами и крыльями. Но я знаю, что драконов не бывает.
«На Земле их не существует, – удивленно произносит папа. На нем перчатки и шляпа, и, кажется, плащ из портьеры. – Но мы же не на Земле…»
Я наклоняюсь к эмме и кое-что у нее спрашиваю. Эмма широко разевает рот и довольно жмурится. Синие ножки цепляются за острые камни, тонкие ручки – за ленты на моем платье.
«А? – переспрашивает она. – А? Взрослых не существует? Не так ли?»
«Не та-а-ак ли?» – повторяет она. И еще раз, и снова, и снова, пока к ней не присоединяется весь лягушачий хор: «Не та-а-акли? Не так ли? Не так?»
Тема: Штормовое предупреждение
Автор: Теххи Халли
Бета: Terra Nova
Краткое содержание: Ли Шен смотрит за линию горизонта. Маэстро колдует над витражами. Эммы ждут бури.
Примечания: Это три отдельных рассказа. Действие в каждом из них происходит в разное время, с разными людьми, в разных мирах. Между собой рассказы связаны не содержанием, а кое-чем другим: спойлерзаголовками ))
Комментарии: разрешены
Вас предупредили
За три часа до рассвета ветер переменился, они почувствовали это сразу. Первой не выдержала девица Рэйли, подхватила грохочущие юбки, сказала «нет» и полезла вниз. Звук ее голоса, обычно похожий на перекатывание камешка в жестяном ведре, с истеричным дребезжанием на конце фразы, на этот раз был глухим, окончательным, и вместо «нет» прозвучало «ноп», словно камень угодил в мешок с песком. Однако Рэйли всегда была своенравной, и ее уход почти ничего не значил. Чтобы успокоиться, Ли Шен принялся считать звезды, как делал это всегда в безлунные ветреные ночи. «Звезды, звезды в небесах…» – прошептал он начало считалочки, и услышал, как заволновались птицы, заклекотали и зашумели крыльями. Аисты, совы, вороны, и тот, кто ни птица, ни зверь, но все сразу. Они не самые умные создания в нашем мире, напомнил себе Ли Шен, но вернуться к звездам уже не мог – взгляд постоянно за что-то цеплялся. «А… – вдруг понял Ли Шен. – Старый рыцарь переложил копье из правой руки в левую. Но рыцари не покидают свою стражу, они связаны обетами и клятвами». Он снова посмотрел на размытую линию горизонта, а потом немножечко за нее, и все равно ничего не увидел. Птицы продолжали шуметь и хлопать крыльями. Старый рыцарь молча размял суставы и стал проворно спускаться вниз. Над головой пролетел аптекарский ворон – Ли Шен вдохнул запах чабреца и шалфея, но запах переменившегося ветра был гораздо более горьким.
За два часа до рассвета хриплым хором пропели петухи, и так же слаженно взлетели со своих насестов. Ночное небо сменило оттенок на более светлый, и все, что выглядело до этого серым, стало постепенно темнеть.
– Ли! – прокричал сверху Тадеуш. – Ли! Ведьмы оседлали медведей и улетели! Вместе с птичками и прочей шушерой! И Музыкант! Музыкант сбежал! Приподнял шляпу, раскланялся с городом, подхватил трубу под мышку и был таков.
– Я останусь, – крикнул в ответ Ли Шен. На часовой башне вырисовался силуэт кошки. «И кроме меня еще другие», – подумал он упрямо. Небо и крыши сделались одного неразборчиво-мрачного цвета, кошачий глаз заблестел, как далекая звезда.
За час до рассвета Ли Шен понял, что это и есть звезда, а кошка давно скрылась. А потом он снова услышал шелест крыльев, только на этот раз печальный и мелодичный. Это ангелы покинули город. Рядом присел Тадеуш.
– Тебе не кажется, что мы это заслужили? Не в смысле наказания, а в смысле награды?
– Нет, – ответил Ли Шен. Его «нет» задребезжало, как камушек в жестяном ведре.
– Есть вещи, с которыми ничего нельзя поделать, они вроде судьбы… – продолжил Тадеуш, – иногда случаются.
Они оба посмотрели в одном направлении – на линию горизонта и немножечко дальше.
– И тогда ты просто разворачиваешься и уходишь…
– Никто и никогда не разворачивается по своей воле, – ответил Ли Шен и прислушался к ветру. – В этом весь смысл.
– Нет, – вздохнул Тадеуш, закрывая глаза и отворачиваясь. И Ли Шен не понял, он соглашается или возражает.
– Уйти – значит лишить их защиты, – прошептал тогда он.
– А! – Тадеуш открыл глаза и посмотрел на него ясным взглядом. – Но ты не сможешь их защитить. Несмотря на все свои китайские традиции. Не от этого.
Ли Шен ничего не ответил.
– Уйти, – прокричал Тадеуш, сбегая вниз, – значит хотя бы предупредить заранее!
Ли Шен не двигался до самого рассвета, а потом расправил кожистые крылья, изогнулся тонким драконьим телом и, чиркнув когтями по черепице, полетел прочь. Солнце мелькнуло в его глазах и скрылось за облаками.
***
Неприятные сквозняки гуляли по городу с самого утра – не ветер, а его жалкое подобие, способное лишь ворошить мусор и нападать из-за угла, пронизывая насквозь и тут же отступая. И весь день был пасмурным, безрадостным и лишенным чего-то привычного, о чьем присутствии скорее догадываешься по звуку, чем по виду, потому что смотришь на это каждый день и уже не замечаешь. Первыми обнаружили пропажу туристы.
– Как будто чего-то не хватает, – сказал один, сверяясь с картинкой в путеводителе.
– С этого ракурса просто не видно, – предположил второй.
– Сдвинься влево, ты загораживаешь достопримечательность, – попросил третий.
– Что за голые палки? – уточнил четвертый.
– Вот отсюда всем все будет хорошо видно, – пояснил гид, сгоняя группу в левый угол смотровой площадки.
Щелчки фотокамер слились с гвалтом гоняющихся за мошками птиц. Стоя лицом к туристам и спиной к небу, гид продолжил:
– Наш город знаменит своими крышами и, конечно, флюгерами на них. Флюгеры не только указывают направление ветра, но и являются своего рода талисманами. Практически у каждого есть своя уникальная история. Больше всего фигурок петухов, как символов бдительности. Их делают из жести или железа, иногда используют позолоченную бронзу, тогда они особенно красиво блестят на солнце. Их называют еще «петухами погоды» – перемена ветра часто означает перемену погоды. Многие, однако, предпочитают украшать конек кровли кошкой, символом безопасности и уюта, или даже ведьмой, в особенности, сидящей верхом на медведе. На крыше портового кабака вы можете увидеть знаменитую девицу Рэйли – покровительницу моряков, матросов и крепкого нефильтрованного пива. Старую крепость вот уже пять веков охраняет Рыцарь. В западных кварталах популярны совы, защищающие дом от врагов, и аисты, символизирующие домашний очаг и новую жизнь. На шпиле самого большого здания на улице Красных фонарей торчит фигурка Музыканта. Это трубач. С ним связана совершенно неприличная история, которую вам с удовольствием и в подробностях расскажут, собственно, в самом борд… э… самом большом здании на вышеупомянутой улице. Если вы посмотрите чуть правее часовой башни, увидите шпиль с грифоном. Флюгер был создан по специальному заказу купеческой гильдии. Грифон означает уверенность в своих силах и могущество. По легенде, его правый глаз сделан из осколка рубина, а левый – из сапфировой крошки. Долгое время считалось, что над крышей городской тюрьмы зорко бдит орел, но буквально полвека назад исследователи-любители установили, что это все-таки ворон, символ удачи и ловкости. Жестяных ворон и воронов можно также увидеть на крышах аптек и гадальных лавок. Шпиль соборной башни украшает вечерний ангел с золотым свитком в правой руке, по преданию слова на нем может прочесть только ветер. Стоящий на крыше ратуши Тадеуш – защитник города – показывает, откуда дует ветер. Чуть левее него и значительно ниже вы можете увидеть легендарного Безымянного дракона, охраняющего город от несчастий и злых духов. Он был привезен из Китая в семьсот…
– Не можем! – перебил гида неслаженный хор туристов. – Мы ничего не можем увидеть, там одни палки.
Гид повернулся спиной к туристам и лицом к городу.
– Наверное, их сняли почистить, – наконец произнес он. – Какая-то акция, поддержим чистоту города... Зато посмотрите, какой потрясающий закат.
Закат был действительно потрясающим, желто-сиреневым со странными зеленоватыми разводами, и его заметили все в городе. И на фоне тревожно-необычного заката все также заметили отсутствие флюгеров на внезапно опустевших крышах башен, шпилях и коньках кровель.
А когда солнце село, налетел первый по-настоящему сильный порыв ветра.
О Шторме
У волшебника погоды прозвище Шторм, так было и так будет. Но методы работы разные, предыдущий Шторм был помешан на музыке, нынешний – на стекле. Из-за предыдущего все по старой памяти обращаются к нынешнему: маэстро.
«Маэстро заперся в башне и слушает ветер!» – говорит молочник, оставляя под дверью свежие сливки.
«Или дрыхнет», – заявляет мальчишка-газетчик со скепсисом человека, вставшего задолго до рассвета и успевшего уже слегка устать от жизни.
Но маэстро не спит и не слушает, он сидит, скрестив ноги, на невысокой стопке выцветших ковров и циновок и смотрит на круглое витражное окно. Солнце освещает комнату, и разноцветные блики изменчиво ложатся на стены, словно мозаика из драгоценных камней. Паутинки в углах и блестящее яблоко, заменяющее чернильнице крышку, выглядят в этом мерцании особенно таинственно.
«Слишком много лилового и антрацитового, – думает маэстро, подходя к окну и склоняя голову набок, – значит, на юге будет гроза с градом». Он барабанит пальцами по лиловому фрагменту, пока тот не становится жемчужно-розовым, превращая град в обычный дождь. На юго-востоке вспыхивают ультрамариновые завитки, сулящие холодный ветер. Маэстро хмурится на мгновенье и согревает стекло ладонью, меняя ультрамарин на янтарь. Затем он слой за слоем высветляет север до изумрудных оттенков и разбавляет оливковую духоту востока дымчато-голубым. Витраж кокетливо переливается в солнечном свете. Там, где находится море, медленно распускается иссиня-черное пятно. Маэстро задумчиво смотрит на него некоторое время, и не столько видит, сколько слышит цвета. Пиццикато на скрипке, хрустальные звуки челесты, тромбон поет сумрачно и низко, а за всем этим – тревожное стаккато фагота. Стекло идет рябью и бугрится волнами. Лепестки пятна закручиваются темным вихрем. Маэстро разглаживает волны и успокаивает ветер, заставляет пятно выгореть на солнце, но чернильные лепестки лишь пачкают ему пальцы, отказываясь исчезать. «А сейчас… – чудится ему насмешливый голос его учителя, предыдущего маэстро, – вступает хор утопленников. Сто с лишним бас-баритонов». Маэстро тщательно вытирает руку о листок с недописанным заклинанием и звенит причудливой связкой колокольчиков, а затем долго глядит в треснутое зеркало. Солнечные лучи скользят по волосам, перевязанным пестрым платком, по брусничному кафтану с темной вышивкой и лениво прячутся в пуговицах из цветного стекла.
Каждое утро смотрители маяков ждут, не будет ли сообщений от волшебника погоды. Когда приходит сообщение, стеклянные колокольчики в их маяках начинают звенеть так, что и мертвого со дна моря поднимут. Чтобы выйти на связь, смотрители вытаскивают карманные зеркальца, или смотрят в лужу, если зеркала нет под рукой, или даже в столовую ложку, но изображение при этом выходит перевернутым, а звук глухим, как в туннеле. Смотрители знают, что в башне волшебника висит треснутое зеркало – для каждого маяка свой осколок, и маэстро видит одновременно всех. И если на кого-то он смотрит дольше и пристальнее, чем на других, это его личное волшебное дело.
«Маэстро, маэстро…» – здороваются смотрители.
«Хорошего дня?» – продолжают надеяться некоторые.
«Штормовое предупреждение, – вежливо отвечает маэстро. – Синий цвет для ветра по шкале Эрлика, зеленый – для моря по шкале Роз».
«О-о», – в унисон вздыхают смотрители. Все, кроме последнего, чей осколок почти выпал из зеркала, и чьи сообщения приходят и уходят всегда с опозданием, потому что до некоторых мест даже магия добирается с трудом.
«Я уже выставил защиту, – добавляет маэстро. – Восточное побережье, возможно, шторм обойдет стороной. Северо-западному придется хуже».
«Спасибо, маэстро», – прощаются смотрители, одни печально, другие повеселее.
«А у меня?» – уточняет спустя полминуты последний смотритель.
«Сильнее всего, – быстро отвечает маэстро. – Вплоть до черного по обеим шкалам. Как мне поставить защиту?»
Проходит около минуты, прежде чем полувопросительное выражение лица смотрителя сменяется на понимающее.
«А, – говорит он, – один из тех штормов. Спасибо, но не надо».
Маэстро молча смотрит в зеркало, в котором медленно тает чужое отражение, а потом выбирается на крышу башни, где пятнистая кошка-флюгер пристально смотрит на северо-северо-запад. Он ласково гладит кошку и спрыгивает с крыши на облако. Затем засовывает руки поглубже в карманы, слегка сутулится, приподнимая плечи, и прыгает с одного облака на другое, как по камням в ручье. Стеклянные пуговицы роняют вниз разноцветные блики. Он взбирается по облакам, похожим на животных, по нежным спинам гигантских кроликов и мягким извивам драконьих тел, проходит сквозь анфилады воздушных замков, поднимается все выше и выше, слоистые облачные нити расползаются под ногой. Тень от маэстро похожа на птицу. Он забирается еще выше – иногда чтобы попасть вниз, нужно очень долго идти вверх.
В пустынном море за краем света стоит старый маяк. Крики невидимых чаек звенят вокруг него, и облака спускаются к воде густым туманом. По этим облакам скользит чья-то тень, похожая на тень птицы. Маэстро сходит на землю. Темные волны у скал взмывают вверх и опадают, словно плащи и юбки на дьявольском карнавале, лохмотья пены белеют тонким кружевом, и водоросли ледяным пожатьем рук тянут на дно. Маэстро отряхивается от рыбьей чешуи, стеклянные пуговицы на манжетах тепло мерцают. Он заходит внутрь маяка и поднимается по лестнице.
– Учитель! – зовет он. – Маэстро!
Смотритель маяка оборачивается.
– У тебя чаячье перо в волосах, – говорит, наконец, он, – и чешуя на ботинках. И тебе совершенно точно нельзя здесь быть.
– Но я волшебник, – отвечает маэстро. Стеклянные пуговицы тускнеют, брусничный кафтан становится одного цвета с темной вышивкой, платок на голове напоминает разодранные бинты.
– В моем присутствии, – качает головой смотритель, – ты всегда всего лишь ученик.
– Как скажите, учитель, но шторм придет отсюда. Наверху нас лишь заденет, а здесь он будет по-настоящему свирепым. Это моя работа – выставить защиту…
Глаза у маэстро из синих становятся серыми и беспросветными.
– Я уже умер, – отвечает ему смотритель, – что со мной случится? А этот маяк… для утонувших и погибших в море, для мертвых кораблей… И скалы вокруг – это скалы разбитой надежды, поэтому в сильный шторм я зажигаю фонари, чтобы направить по верному курсу.
Маэстро накрывает ладонью тонкую трещину на стекле башни.
– Живым здесь не место, – продолжает смотритель. – Ты хочешь стать призраком?
– Я сейчас уйду, – обещает маэстро. Сквозь трещину в стекло стекает багряная краска, расплывается неровным пятном, светлеет на границах, течет дальше морковным соком, меняет оттенок на палевый, на карамель, аквамарин, индиго. Начинает все заново с пунцового до ярко-пурпурного, через гранатовый, медный, песочный, оливковый, пепельный, лазурный и темно-лиловый. Смешивается и растекается. Превращает башенное стекло в витраж. Глаза у маэстро становятся синими, как море ясным утром. – Возвращаться всегда легче.
Он выбирается через крышу и уходит по облачной дороге – чтобы попасть наверх, идти нужно тоже вверх.
Прилив захлестывает изъеденный солью и ветром маяк, волны ритмично бьются о скалы, вспышки молний напоминают русалочий смех, короткий и ломкий. Затонувший корвет лавирует среди вихрей и смерчей, треплет в клочья последний парус. Матросы с пергаментной кожей, с безумьем в зрачках, повисли на снастях и мачтах, вцепились в обшивку. Небо рушится в море, как изгнанный ангел, бунтуя, ломает крылья. Ветер водит корабль по кругу, не давая выйти из шторма. И время внутри превращается в вечность. И корабль все кружит и кружит, пока души матросов не станут как горсть белой соли, пока не растают в море.
На маяке зажигают фонарь, и разноцветные лучи заливают небо и воду теплым мерцающим светом. Ветер швыряет корабль вверх, зарывает носом в волну, отвешивает ледяные оплеухи и зло выталкивает из холодной тьмы на расцвеченное бликами море.
Корвет проходит у самых скал, и матросы смеются лающим смехом.
Смотритель маяка, предыдущий маэстро, касается лбом льдисто-розового фрагмента стекла и слышит звуки челесты – высокие, нежные и звенящие.
Не так ли?
«Грядет буря, – со смаком повторяют эммы. – Гря-я-ядет!»
Эммы – это коренные жители планеты. Ножки у них – синие палочки, ручки – корявые веточки, рот большой и улыбчивый, ушей почти нет, поэтому они нам, людям, слегка завидуют. Красиво, говорят: скрученные, нежные, на солнце полупрозрачные, две штуки, дергать очень удобно, что вверх, что вниз, что в разные стороны. Когда эммы думают про разные стороны, зрачки у них нехорошо расширяются, и надо спасаться бегством, а то надерут оба уха, если совсем не открутят. Но сегодня эммы благодушные и ленивые, сидят по кочкам, как лягушки в болоте, и квакают про бурю.
Я вопросительно смотрю на папу, вдруг он что-то такое знает. Вопросительно смотреть на папу – это вообще приятное занятие, чувствуешь себя очень важной и немножко нетерпеливой, и еще почему-то кругленькой, как хорошо надутый воздушный шарик.
«Нет повода для паники, метеосводки положительные, – успокаивает нас папа. – В смысле, отрицательные. В смысле, никакой бури, на небе ни облачка».
Что ни облачка – это жаль, конечно, облака здесь волшебные: низкие, особенно над озерами, клубящиеся, переливчатые и с характером. Если прищурить левый глаз и приглядеться, сразу ясно, у какого облака какой характер. Хотя мама говорит, что у некоторых не характер, а сплошное настроение, и косится при этом открытым глазом на папу.
«Буря не сейчас, – продолжают квакать эммы, – буря в срок». И мечтательно выводят: «Гряде-е-ет…»
«Можно укрепить крышу, – предлагает дедуля, – и посоветоваться с Ласточкой. Кто со мной?»
Ласточка – это старинный дедулин знакомый. В смысле (как сказал бы папа), знакомы они всего полгода, но дедуля любит антиквариат, так что и друзей предпочитает сразу старинных и желательно с историей. Ответить дедуле я не успеваю, потому что бабуля ворчит, что с тем же успехом можно посоветоваться с Флюгером, даже больше толку будет.
Флюгер – это наш семейный пес, прозванный так за то, что всегда держит нос по ветру. Правда, мама говорит, что на самом деле Флюгер – это еще и наш семейный психоаналитик, просто мы этого не замечаем и не выражаем ему должной благодарности.
«Я отдал ему свою котлету, – укоризненно напоминает папа, благородно защищая честь всей семьи. – Только что за завтраком, целых три раза».
«А бедный пес все отказывался и отказывался», – едко ухмыляется мама.
Когда мама язвит, она очень похожа на свою маму, то есть на мою бабулю, а папа больше похож на своего папу, то есть на моего дедушку. Дедуль и бабуль у меня четыре штуки, поэтому приходится их различать: папиных я зову дедушкой и бабушкой, а маминых – дедулей и бабулей.
Эммы, кстати, считают, что предки – это страшно важно, и даже построили специальное Дерево Предков из всякого мусора. Туристы с других планет постоянно прилетают на него поглазеть и сделать видеозапись и модную сейчас запахозапись, но от последней быстро отказываются. «Посмотрим правде в глаза, – говорит бабушка, когда прилетает с Земли навестить нас, – это вонючее дерево смердит как смертный грех».
«Зато у эмм определенно есть коммерческая жилка», – благородно возражает папа, защищая честь эмм.
Я думаю, что грядущая буря это тоже рекламный трюк, и говорю об этом папе. Так гораздо рациональнее, чем говорить маме, потому что мама, скорее всего, просто скажет «хм», а папа не поленится донести мое предположение до всей семьи, правда, в процессе присвоит его себе. Папа доносит не только до семьи, но и до сидящих поблизости эмм, и внимательно наблюдает за их реакцией.
«Бурей не шутят, – добродушно отвечают эммы. – Звериков не видно?»
«Каких-таких звериков?» – переспрашивает папа, склоняясь пониже к одной из эмм.
«Не соблазняй меня ушами, – бурчит эмма, – перед бурей все должны быть чисты».
«Ладно, – говорит папа, – наверное, это у них этнический ритуал такой. Для представителей других планет и рас опасности не представляет».
«Никто не пострадает, – радостно соглашаются с ним эммы, – только дети».
И эммы сбегают в послеполуденную спячку. Секунду назад еще были тут, а теперь только пустые кочки и солнце.
«Что значит – только дети?! – волнуется мама. – Где Фалько? Где Самира?»
«Играют возле озера», – успокаивает ее папа.
Но мама не успокаивается, крепко берет меня за руку, и мы идем искать Фалько с Самирой, которые мне – старший брат и младшая сестра, соответственно. Находим их у самого озера, где облака ниже всего.
«Зверики, – восхищенно говорит нам Фалько, – посмотрите, какие зверики!»
«Ой, – понимаю я его, – хвостатые!»
«Где? – ласково спрашивает мама. – Покажите мне тоже».
«Они же везде! – смеется Самира, лежа на траве и дрыгая в воздухе ногами. – Теперь везде-е». Зверики очень смешные, сначала маленькие, как черные точки перед глазами, а потом внезапно большие, пушистые и с хвостами, только недовольные немножко. Мама берет нас за руки, что не очень удобно, потому что нас трое, а руки только две, и уводит прочь от озера. Самира хнычет, а я все время оглядываюсь. Чем дальше мы уходим, тем меньше становятся зверики, пока снова не превращаются в точки перед глазами, но теперь эти точки хвостатые.
Дома папа в сильно натянутой на уши соломенной шляпе разговаривает с выспавшимися эммами.
«Буря…» – шепотом спрашивает папа.
«Гряде-у-от», – подвывают эммы.
«Дети…» – спрашивает папа.
«Грядет», – отрезают эммы.
«Когда?» – не сдается папа.
«Разодеться не хочешь?» – отвечает вопросом уставшая эмма.
«Раздеться?» – переспрашивает папа.
«Разодеться, приодеться, – эмма озадаченно смотрит на папу. – Нарядиться?»
Я, Фалько и Самира переглядываемся. Мне вдруг очень хочется переодеться в платье с лентами, надеть бабулину кружевную мантилью и зашнуровать туфли разными шнурками. А еще достать парчовую маску. А еще…
«Шляпку, шляпку», – выпевает эмма.
Папа протягивает ей свою шляпу.
«Убери уши», – укоризненно фырчит эмма.
Я отступаю к дому, за шляпкой. Фалько с Самирой уже давно внутри.
Когда мы, полностью одетые, с хвостатыми точками в глазах, вылезаем из окна кухни, слышно, как злится папа.
«Взрослые нет, дети да! – вот и все, что они талдычат, – говорит он дедуле с бабулей. – Я скоро почувствую себя обделенным!»
«Не волнуйся, наша дочь вышла замуж за большого ребенка, я всегда это знала, – успокаивает его бабуля. – Если что, ты тоже обязательно пострадаешь, я прослежу».
Я осторожно выглядываю из-за угла и вижу, как мама укоризненно качает головой.
«Я, между прочим, как сейчас помню, чем пахло в детстве! – ворчит папа. – Пылью! Жара, солнце, выбоины на асфальте, а в них пыль скапливается горками, наберешь ее полные ладони, взметнешь в воздух и принюхаешься, и она пахнет солнцем, летом, дорогой и радостью. И городом, да… я был таким маленьким, но чувствовал весь город – весь пыльный, загоревший на солнце, летний город…»
«А мы строили гору в песочнице, – говорит мама и улыбается, – из влажного песка, не из настоящего, настоящий я видела в песочнице моей кузины, он был с мелкими ракушками, мы их еще собирали, даже такие мелкие и обломанные… а из нашего песка мы строили гору и рыли тоннель, а потом пускали по нему вагончик со зверушками, и у меня был фиолетовый жираф, он ехал последним. Он обычно задевал головой песочный свод и случался обвал, поэтому он ехал всегда последним…»
«А у меня была морская раковина, – присоединяется дедуля, – закрученная, как штопор, и с ободранными боками, у нас у всех была своя особенная раковина. Мы собирались одной командой, только мальчишки, и насыпали в раковины песку, как можно больше, с горочкой, и аккуратно, ме-е-едленно несли к пирсу, на ровное место, старались вообще не дышать, а затем высыпали каждый свою песочную горку и сравнивали, у кого выше. Я пару раз побеждал…»
«Ой, – говорит бабуля, – а у меня какие-то мушки перед глазами. Хвостатые».
Они все замерли на крыльце: дедуля качается в кресле, папа обрывает травинки на ступеньках, мама облокотилась на перила и смотрит вдаль, бабуля – в дверях, а потом вдруг выпрямились и забеспокоились.
«Где мои туфли, которые карие? – спрашивает папа. – И рубашка с заклепками, и плащ… Мне нужен плащ и перчатки!»
«Все будет хорошо, – успокаивает дедуля, – у меня есть антикварный рыцарский шлем, я его тебе не дам, я его сам, и сапоги со шпорами, и цилиндр… Цилиндр вместо плюмажа, который поели мыши…»
«Какие мыши! – всплескивает руками бабуля. – Какие мыши, когда мне нечего надеть! Иди кого-нибудь убей с красивой шкурой! Муж ты, или не муж?!»
А мама уже в доме, роется в шкафах и шифоньерах и тихо ругается, хотя может, и не тихо, но мне отсюда почти не слышно.
Отовсюду в воздухе какой-то шум. Он копится и нарастает, как помехи в космическом эфире, становится сильнее, сквозь него все говорят обрывками и смехом. Я стою во дворе в летнем платье с лентами, в бабулиной мантилье, в маске со звездочками, в шляпке и в зашнурованных на бантики туфлях, и пытаюсь услышать музыку, которую играют зверики, но мотив все время пропадает, как поезда в горах: не видно, видно, снова нет, и мне кажется, у звериков претензии, и они ругаются, поют и ругаются, и все на нездешнем языке, и все ускоряется, как поезд, почти незаметно, а потом вдруг летит вверх тормашками – слова, музыка, ругательства, смех – и превращается в считалочку, и хочется считать, танцевать, и прыгать, сорваться с места и побежать!
«Это буря, – улыбается рядом эмма. – Карнавальная желтая пыль! Только дети…»
Музыка становится громче и откуда-то вкусно пахнет карамельными яблоками. Я кружусь на месте, мантилья легко развевается, из-под туфель вылетают блестящие желтые песчинки и медленно парят в воздухе, а может, это из переливчатых облаков вместо дождя идет пыль, я не знаю.
«В Карнавал… – улыбается эмма, – все равные…»
Я снова кружусь от радости и вдруг вижу, как в густой желтой пыли лениво плывут драконы, с лапами, чешуей, рогами, хвостами и крыльями. Но я знаю, что драконов не бывает.
«На Земле их не существует, – удивленно произносит папа. На нем перчатки и шляпа, и, кажется, плащ из портьеры. – Но мы же не на Земле…»
Я наклоняюсь к эмме и кое-что у нее спрашиваю. Эмма широко разевает рот и довольно жмурится. Синие ножки цепляются за острые камни, тонкие ручки – за ленты на моем платье.
«А? – переспрашивает она. – А? Взрослых не существует? Не так ли?»
«Не та-а-ак ли?» – повторяет она. И еще раз, и снова, и снова, пока к ней не присоединяется весь лягушачий хор: «Не та-а-акли? Не так ли? Не так?»
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-6
Командный конкурс фантастического рассказа
Авторизация
Главное меню