The end is nigh
Внимание!
воскресенье, 30 июня 2019
среда, 26 июня 2019
Ибис конем!
Название: Ночь сурка
Тема: Самая темная ночь перед рассветом
Автор: Squalicorax
Бета: Китахара
Комментарии: разрешены
Когда конец света случился, этого никто поначалу не заметил. Так же лениво качались кроны под ветром теплого ночного июня, так же мерцал спокойный небосвод, над чистой водой каналов поднимался туман, фонари над белыми куполами перемигивались электрическим сиянием, отражаясь в остеклении витражей. Земля спала так же безмятежно, как вчера и сегодня, но каждый увидел свое.
Всходила над горизонтом заря, полная крови и пепла. Вставали из праха и глины искореженные звери, цунами смывали острова, орды зомби заполнили проспекты и площади, расцвели над поверхностью грибообразные облака. Спускались с орбиты уродливые черные треножники, солнце темнело, скрытое роящимися насекомыми, реки истекали гноем. Взбесившиеся машины инициировали процедуру переработки согнанных в гетто мясных. У кого-то, возможно, бесследно исчезал уже совсем законченный и сверенный годовой отчет.
Люди вскрикнули от тоски и страха единым на всех голосом, забились от ужаса единым, слитным, отрицающим пространство сознанием там, где застал их кошмар – и тут же все отхлынуло. Почти.
Немногие вспомнили что-то, проснувшись.
А тем временем Мировое Древо, разбросав вывороченные из материи корни, тихо тонуло в какофонии хаоса, расползаясь пылью и слизью, обезумевший змей, отрастив тысячи голов, вцепился в собственное брюхо, разрывая его в клочья, а время распалось на такты, утратив всякое подобие последовательности.
Поначалу никто ничего и не заметил. Поначалу.
Он называл себя Вербовщиком, просто Вербовщиком, без имен. Для себя. Для других-то он как только не назывался, да и откликаться приходилось на разное.
Эта работа, грязная и подлая, все же давала ему хоть какое-то мрачное, ожесточенное удовлетворение, шаг за шагом, зерно за зерном, песчинка за песчинкой продвигая к цели. Попытка за попыткой. Потихоньку.
Это была просто работа, которую некому больше делать, но, взявшись за нее, имя свое он предпочел оставить за ее пределами.
Вербовщик он. Просто Вербовщик, без имени. Не человек. А еще он был старик.
О других своих обязанностях он тем более предпочитал не думать.
Тропа, широкая и размытая, залитая красноватой жижей мокрого суглинка, огибала городок по широкой дуге, теряясь в недалеких горах, акварельных из-за завесы дождя; тут и там гнилыми зубами из нее торчали обломки желтых плит. Городок, как и весь здешний Осколок, был совсем крошечный, но нарядный, с издалека заметными разноцветными крышами, с трепещущими на ветру флажками. Хорошее место, чтобы забросить удочки.
Он, кряхтя, выдрал сапоги из жидкой грязи тропы, с усилием повел затекшими плечами, нащупал в кармане ключ-карту и пачку волшебных листовок и медленно зашагал по узкой асфальтированной дорожке, отмеченной полустертым значком велосипеда. Она вела к городским воротам, петляя между ухоженных огородиков. Дождь, ливший стеной, отступил назад, впереди, над умытым небом, вставала веселенькая карамельная радуга.
Трое их тут было, новеньких. Уже успев обежать всех торговцев, набрав ацеласов на зелья аптекарю и перебив крыс в подвале у старосты, они отчаянно скучали, естественно, в таверне. Громко стукались деревянными кружками со сливовым молоком, позвякивали золочеными латами, со значением помахивали несуразными фигурными мечами – вот, мол, какие мы; над головами всех троих, невидимый простому глазу, но уловимый внутренним зрением, сиял отблеск Верхнего мира.
Он сел в стороне, ближе к столу картежников, с кружкой какой-то мочи, к которой не собирался притрагиваться, и пакетиком картошки-фри. Местный нищий забулдыга, живописно спавший под лавкой, приоткрыл глаз, скосился на него остро, недобро. Смолчал. Вот правильно.
За стойкой, протирая клетчатым фартуком стаканы, умильно прядала ушами кошконяшка, иногда пуская в сторону троицы искорки розовых сердечек и синих звездочек. Сверху, на большом дисплее, с выкрученным на тройку звуком вещал Владыка всего и вся, Наставник и Пастырь (“а также еще Король, и еще ну хочу быть этим, у него такая шапка”). Красивое античное лицо сияло доброжелательностью, пухлые, мягко очерченные губы кротко улыбались.
– … И теперь, когда нечего больше бояться, ибо Спас Я и Помиловал всех праведных, вот и наступило царство справедливое! Ибо возлюбил Я всех безгрешных, и верующих, и Невинность, что детям присуща, и справедливостью Моей, теперь правят они! И благословил я девушек юных и кротких, ибо юность и красота есть праведность, и да станут они детям заботливыми и нежными матерями, следуя природе своей, ибо нет любви сильнее, чем Любовь Матери! Помните же, старость есть грех, и уродство есть грех, и должны все старые и некрасивые неустанным трудом во благо детей невинных свои грехи искупать! А упорствующих, преступников и колдунов, и неуверовавших, и злых, и убивавших жуков… – тут голос Владыки, гладкий и ласковый, чуть дрогнул, лицо исказилось капризной и злой маской, снова разгладилось. – И комаров, и мух, и других граждан Вечной Империи, тех Я поверг в Геенну! И да будем мы их Наказывать! Радуйтесь, плодитесь и...
Он подхватил картошку, неслышно подошел к столу троих новеньких, со значением, вкрадчиво откашлялся.
– Приветствую, доблестные герои! Да воссияет над вами крыло Небес!
Те переглянулись, уставились с интересном, он глянул в ответ, сквозь прищур. Целых двое рыжих, один весь в веснушках, второй с родинкой на носу. Третий полненький, с ямочками на щеках. Впрочем, здесь-то они все были широкоплечими, бородатыми и высоченными, одетые в угнанные тела.
– Приветствую, дядя! – сказал веснушчатый. – Присядь к нашему столу да расскажи, что слышно в городе.
– Эт можно, – он осторожно опустился на стул, надеясь, что ножки не подломятся под его весом. – Слышал, вы храбрые воины, горожане говорят, нет вам равных в воинском искусстве. Могу рассказать вам, как приумножить славу, где клад добыть, да и приятели у меня в гвардии имеются. Звать-то меня Дед Ник...
– Ты настоящий дед что ли, дядя? – с любопытством перебил его товарищ с родинкой (и огромной белой татуировкой на бритой голове).
– Хо-хо! – басовито воскликнул Вербовщик и как следует выпятил пузо. – А то как же, Амон Ши!
– Ой да брось ты, дядя, – буркнул третий. – Настоящие старики все в Геенне, небось, работают и искупают, а ты просто взрослый. А я бы сразился с настоящим преступником и колдуном…Может и рассказал он бы нам чего.
– Ну-ну, – Вербовщик хмыкнул, заговорщицки склонился ближе. Рыбки были голодными, готовыми клевать и без наживки. Кошконяшка из-за стойки глянула холодным немигающим взглядом, но тут же потеряла интерес, хихикнув, отвернулась к новому посетителю. – Колдун-то, говорят, завелся в старых болотах, некромант и упырь. Скелетов поднимает, всякую нечисть созывает, покоя от него нет! – начал он неторопливо, создавая паузу, захрустел картошкой.
– Проходили мы этот квест, – махнул рукой веснушчатый. – И кикимору, и волков. Я Кархамор, кстати, а это вот Нагибун и Тема777. Есть нормальные задания у тебя, дядя?
– Ну, я вижу, что храбрости и силы вам не занимать, – протянул Вербовщик и продолжил негромко, без распевности: – Ладно, мужики. К делу так к делу. Настоящей работы хотите? Чтоб по-взрослому, без нытья.
– Угу, – темноволосый с ямочками Тема777 серьезно кивнул. – Мы весь этот лягушатник вдоль и поперек уже вырезали, опыта вообще не капает. А мы очки на королевскую гвардию копим, хотим… На Арены ходить бесполезно, там под нас все ложатся, скука смертная, а ведь мы же с пацанами… с мужиками, – поправился он солидно, – не просто так. Это ведь уже почти Дикие земли, дальше Лимб начнется, а нас не пускают, ничего нельзя, улыбаются только, как дураки. А мы хотим…
– За Человечество, – тихо сказал Нагибун с родинкой и чужой татуировкой, – воевать. Мы вместе как братья уже, плечом к плечу хотим, в рядах лучших… Мы же знаем, что война не кончилась.
Дураки, подумал Вербовщик устало. Какие вы дураки все. На это нас и ловят, не на жадность, не на страх. На идеалы, в заднице играющие, сопли голоштанного благородства. Кончилась давно война, капитулирен.
Ладно.
Он сунул руку в карман, нащупал свой джокер – листовку. Выложил на стол, аккуратно прикрывая ладонью.
Они читали, затаив дыхание, а он смотрел, как меняется интерактивная картинка, подстраиваясь под восприятие акцептора. Плакатный глянец мигнул, вместо фашиста в каске, который схватил за горло фигуристую белокурую фею в красном, со слюдяными крыльями, прорезался тираннозавр, потом горилла, потом гигантский майский жук. Менялась и сама блондинка, идеальный объект, усредненный до абсолютного распознавания. Неизменным в ней оставалось лишь выражение лица: твердо сжатый рот, распахнутые глаза, излучавшие мольбу, призыв, приказ.
Помоги. Защити. Предотврати.
Гипнологи штаба, собиравшие агитку, свое дело знали.
– На мою сестру похожа, – прошептал Кархамор и сжал кулаки. – Мы сможем ее спасти?
Дело было сделано. Добровольное согласие.
– Я бы сам пошел, – глухо сказал Вербовщик. – Как посмотришь, так и… А-а-а, – он махнул рукой. – Что говорить. Будь я помоложе, да не прострели мне в дозоре колено… Вот теперь растопырьте уши сюда…
На пороге он строго погрозил пальцем – смотрите, не балуйтесь – напряженно застывшим мальчишкам, стрельнул глазами вверх.
– Я предлагаю тост за Владыку и Наставника! – зычным голосом сказал Тема777, поднимая кружку над головой. – С сегодняшнего дня посвящаю Ему все свои подвиги!
Сообразительный, жаль. А хотя, может, вдруг…
Уходя, он окинул полупустой уютный зал таверны тем взглядом, каким видел мир сам: оплавленые стекла, груды вонючего тряпья, копошащиеся в брошенной посуде личинки. Разбитый экран, изгрызенный крысами скелет под лавкой.
Его бы затошнило, не привыкни он ко всему много лет назад.
Не привыкни он ко всему много лет назад – он бы себя ненавидел.
Он плотно, как мог, прикрыл за собой железную дверь бункера и шагнул прочь с Осколка, в темноту.
Костер мерцал из-за деревьев – иллюзорное негреющее тепло, крошечный круг света в центре ледяной и жадной пустоты.
– Здорово, деды, – бодро гаркнул Вербовщик, выступая из за необхватного ствола.
– Привет-привет, молодой, – весело ответили от костра. – Подходи ближе, погрейся.
– Нет уж, лучше уж вы к нам, – он остановился на границе круга света, прикрылся рукой.– Нам чужого не нать. Рановато.
Фигуры у костра сидели почти неподвижно, на раз и навсегда закрепленных за каждым местах. Кто-то держал в руках дымящуюся кружку, кто-то негромко наигрывал на гитаре.
Если не приглядываться, то можно не узнавать лиц.
– Дело хозяйское, молодой. Чем порадуешь?
– Состав прибудет. Три вагона, два по десять тонн, один двенадцать. Вы бы наладили пацанов разгрузить, я накладную оформлю. И с техникой еще на подходе скоро. Вы там определитесь, кому что надо.
– Нам бы цистерну.
– Цистерну не согласую, что я вам, волшебник какой, – он пощелкал пальцами для убедительности, в костре стрельнуло, пламя рвануло вертикально вверх, выплевывая снопы искр, с потерянных во мраке крон сорвались и, хлопая крыльями, бросились прочь какие-то твари.
– А мимо проходной если?
– Угу, бегу, аж волосы назад, – он погладил себя по свежевыбритому затылку. – Вы чего зверствуете? У меня вообще лапки.
– Ладно, не обижайся. Спасибо тебе.
– Спасибо в бак не заправишь. – Он повел плечами: на шее, где клеймо, потихоньку разгоралась алая звезда боли. – Ладно, бывайте. Нельзя мне долго у вас.
– Береги себя, молодой, – прошелестело вслед.
С простертых над головой ветвей, чуть покачиваясь, свисали измочаленные концы оборванных веревок.
– Очень смешно, – буркнул Вербовщик, отворачиваясь. – Все там будем.
Владыка и Император восседал на троне и ел чипсы с сыром. На низких столиках вокруг горничные расставляли десерт, в развешанных тут и там клетках щебетали феи. На правом экране крутили футбол, на левом – фигурное катание. На самом большом, посередине, черная лучница бежала по каменному лабиринту, легко уклоняясь от противников и ловушек. Шаг, уворот, шаг, уворот, шаг, выстрел, уворот, стелс, прокаст – она двигалась без заминки и напряжения, как будто играла на пианино какую-то простенькую, давно разученную партию. Трупы за ее спиной взрывались, разлетаясь огненными шарами и отсекая преследователей.
Сегодня и всегда, весь вечер на Арене.
– Кто призывал меня? – низким голосом прогудел Вербовщик.
– Да что ты так пугаешь! – Владыка вздрогнул, рассыпав чипсы по ковру. – Это я, Повелитель живых и мертвых, призвал тебя.
Горничные тут же зашуршали юбками, собирая рассыпанные крошки.
Лучница на экране остановилась в узком проходе, расстреляла набегающую орду скелетов. Без спешки пересекла большой зал, уставленный коваными жаровнями, и выбрала левую дверь, выйдя на платформу сохранения. Отсалютовала в камеру. Стоп-кадр замер, поймав в прицел грубый проржавевший шлем с наглухо заваренной смотровой щелью.
– Да чего она все время выигрывает! – с обидой в голосе сказал Владыка. – Так нечестно!
– Откуда ж я знаю, – почти непритворно развел руками Вербовщик.
– Я хочу, чтоб она проиграла! Хочу посмотреть, как она плачет и кричит “Нееет!” Я так много хочу, что ли? Я же спас весь ваш мир, который вы, глупые старики, разрушили, и где благодарность?
– Так в шлеме не видно будет, – заметил Вербовщик, складывая руки на животе. – Как плачет. Да и не покричишь особо.
– А, ну да, – согласился Владыка. – Так, а что я хотел?
– Вы хотели десерт, – нежно проворковала горничная.
– Со взбитыми сливками, – подхватила вторая. – И расплавленным сыром!
– И мы можем покормить вас с ложечки! – сладко протянула третья.
– Да, да! – Повелитель и Владыка улыбнулся радостно и нежно. – Вы такие замечательные, мои девочки, и так хорошо служите мне! Скоро я вознагражу вас и вы вы найдете себе хороших мужей! Каждая родит милого ребеночка и тогда мне будет с кем играть! Быть мамой – это так здорово!
– Вы такой добрый, господин! – в один голос воскликнули горничные и, быстро и остро переглянувшись, зашелестели юбками, окружая Владыку вазочками, ложечками и заботой.
– Нет, стоп, – Владыка вскинул руку, внезапно тяжелый гул отразился от потолка, заставляя вибрировать колонны. – Я вспомнил. Есть работа для Главного Палача. Хочу, чтоб ты навестил нашу чемпионку. Передал, насколько я ей доволен. Ступай.
Вербовщик вздохнул, взял со стойки в углу кожаный колпак и тяжелый ржавый топор и молча переместился в Подземелья. Все равно рано или поздно ты повзрослеешь, подумал он. Рано или поздно, несмотря на все украденное у нас время, ты вырастешь и состаришься. А потом умрешь, как и все мы.
Когда он впервые оказался здесь, то запаниковал – глубоко, по-настоящему. Низкий каменный свод нависал, не давая вздохнуть, смрад факелов перебивал вонь горелой плоти, слух терзали звуки: крики, свист, клекот. Отблески факелов озаряли стеллажи с пыточными инструментами, темнота скрывала жадное ожидание, а он, как будто похороненный заживо в грузном и непривычном теле, закованный в тяжелую неповоротливую плоть, не мог сам ни шелохнуться, ни закричать; беспомощным наблюдателем он следил за тем, как тело, покряхтывая, прошлось по камере, перебрало крючья и щипцы, выбирая инструмент по руке, как медленно приблизилось к человеку в кандалах – женщина? Монотонный гортанный речитатив, звучавший казалось, со всех сторон, задавал его движения, выворачивал душу наизнанку, сырой шкурой распяливая на стене.
Тогда она поймала его взгляд – и все замерло, замороженное спокойствием и властью двойных зрачков.
– Все в порядке, – сказала она твердо и размеренно. – Все, что ты видишь сейчас вокруг – не настоящее. Слушай только мой голос, смотри на меня. Ты у себя дома, сейчас вернулся из командировки, а я встретила тебя в Шереметьево. Темно – потому что шторы задернуты, у тебя на компьютере запущена музыка, мы дождемся заказанную пиццу и уснем. Никого, кроме нас, здесь нет, ты у себя дома.
Он судорожно сглотнул и вдруг сумел кивнуть: кошмар, непередаваемо яркий, непреодолимый, отступил и размылся, выцвел, разведенный мягким уютом обыденности, остались только плавные тягучие движения, только легкость, только теплые прикосновения в темноте.
– Запах, – пробормотал он. Ноздри щекотало горелое, металл, изоляция, что-то еще органическое.
– Я чайник прозевала, – легко согласилась она. – Балда.
– Балда, – повторил он.
Когда он попал сюда впервые, то был совсем зеленым, как те трое дураков, что сегодня впервые и навсегда выйдут в большую Игру и потеряются во снах. Он уже знал тогда, что можно перескочить в другого себя, Илюха рассказывал, как. Не знал только, что можно сделать это насильно, и что от этого можно освободить.
Память стерлась, конечно, размылась потом, потерялась в закоулках, вместе с собственным именем, а вот взгляд он помнил – спокойный взгляд черных зрачков, рассыпающихся на звездную туманность.
Снаружи безостановочно лил дождь, шуршал по листве, прыгал по лужам. Олег скомкал дурацкую тюль, которой вечно занавешивала окно мама, отбросил в сторону – терпеть он не мог этих тряпок.
Вздохнул, бессмысленно попинал мяч в стену, поправил фигурку королевы чужих на полке. Зло разбирало ужасное.
Он полчаса лежал, накрыв подушкой голову, в которой упрямо пиликал Секретный Срочный Вызов – до тех пор, пока тот не смолк.
После того, что Илюха устроил, видеть его ну совсем не хотелось. Только ведь он так и торчит там, наверное, ждет. Промокнет, придурок, простудится.
Он проскользнул в полутемную прихожую, набросил куртку, сердито глянул в зеркало, неловким движением приглаживая отросшую белобрысую челку.
– Олежек, ты куда-а? – протянула с кухни мама. – Там же поливает как из ведра! И ужинать скоро.
– Я ненадолго, мам, – бросил он. – Уроки надо спросить.
Илюха, конечно, сидел на их обычном месте, на качелях, ежился в своей мокрой модной джинсовке, ковырял носком кроссовка песок. Олег остановился на краю детской площадки, сунул руки в карманы, и Илюха тут же почувствовал, вскинул голову, вскочил – глаза были красные. Олег ощутил, как его тоже накрывает – раздражением за Илюху, на уродов на этих поганых, да и на самого Илюху, за нытье, за то, что позволил себя вот так спровоцировать.
– Ну, – сказал он с нажимом.
Илюха почти подбежал, остановился напротив, помялся. Он был уже на голову почти выше.
– Олеж, ты извини. Я…
– Я с тобой. Не ссорился.
Илюха вздохнул и уставился с таким отчаяньем и тоской, будто он страшно хотел что-то высказать, но не мог. Хотелось бросить ему что-то злое и резкое, просто чтоб он перестал. Может, просто развернуться и уйти. Черт его знает, что ему тут сказать. Но изнутри вдруг накатило, как волной, будто в нем поселился он сам, но взрослый, другой, ужасно усталый, видевший это кино тысячу раз, и слова пришли. Олег медленно разжал кулаки и положил Илюхе руку на плечо.
– Забей, понял? Это для меня ничего не значит. Игра эта, правда и вызов, дурацкая. А ты всегда будешь моим другом.
Губы у Илюхи дрогнули, и Олег испугался, что сейчас он и вправду разревется, но тот только коротко и крепко обнял его – и отступил.
Дождь утих, будто выключили, вдоль улицы стали загораться вечерние фонари.
– Слушай, Олег. Тут такое дело… Я… Это… – когда Илюха нервничал, то всегда становился косноязычным. – Я тебе рассказать должен. Важное. Мне запрещено вообще-то, но… Ты только никому не говори. Я из будущего на самом деле.
– И ты сюда прилетел, – протянул Олег со сдержанной подколкой в голосе, хотя внутри сразу поверил. Очень это многое про Илюху объясняло. Да и про себя самого, если откровенно, он помнил… всякое. Не отсюда.
– Да нет, – сказал Илюха, потихоньку успокаиваясь. – Я сюда родился. Это же как работает, для того, чтобы куда-то попасть, нужно себя там вспомнить. Я тебе показывал уже кое-что, но я мало пока умею, нужно учиться долго и копить духовную силу, у нас этому с детства учат.
– Давай-ка не здесь. Пойдем к лесу моему прогуляемся.
Они зашагали вдоль улицы, огибая лужи и иногда стукаясь плечами.
– Там же не просто так, у нас там.
– Там война.
Олег не удивился. Совсем.
– Будет, да, через двадцать лет, наши ученые рассчитали, и вот если ничего не сделать, то человечество погибнет, и будущее тоже ну как бы отменится, и я сюда, в общем, внедрился…Есть ключевые фигуры, которые...
Олег кивал и молчал почти всю дорогу.
Он медленно, с трудом открыл глаза, под веками резало. Спустил ноги с кровати.
За окном завывало голодно и дико, вдалеке гремело редкими взрывами, иногда небо резали белые подвижные лучи прожекторов. Острые крылья нетопырей скреблись в рамы, сбивая облезающие хлопья краски. В сумерках мигал цветным диодом системный блок. Не зажигая свет и тяжело хромая, он прошел в уборную, иногда придерживаясь за стену – под пальцами шелестели обрывки обоев. Лампочка в ванной светила тускло, натужно, вода из крана текла тонкой струйкой. Тщательно умылся, мутное зеркало над раковиной отразило чужое отечное лицо. Прошел на кухню, поставил на плиту старый жестяной чайник. Вернулся в комнату, подключил сетку, повесил на шею гарнитуру с микрофоном.
– Есть кто?
– О, привет старпер, – живо откликнулись из динамиков. – Как погодка в Москве?
– Такое.
– А у нас жарит, как в пекле, я уже в трусах тут сижу обтекаю, хаха.
– Будем чо, нет?
– Сейчас, братан подойдет скоро, вместе побегаем.
– Давай быстро катку, тут свежее мясо должны подвезти. Илюха есть?
– Да был вроде сегодня…
– Илю-шаа, – позвал он издевательски ласково, зная, что Илюху такое бесит. – Илю-ю-шенка. Илю-уша. Выйди к нам, родной.
Трое мальчишек, бряцая золочеными доспехами, сейчас свернули в неприметный переулок карамельного городка, неожиданно оказавшись в темном и путаном лабиринте невесть откуда взявшихся трущоб, остановились перед низкой железной дверью и, приложив листовку к смотровой щели, рухнули в кроличью нору. Конечно, их смело уже первой волной, даже от входа отбежать не успели: коротко вскрикнул веснушчатый Кархамор, прошитый десятком тупых лезвий насквозь, зашелся тут же смолкшим воплем Нагибун, разлетаясь кровавой кляксой, Тема777 поднял меч и упал спиной назад, удивленно хватаясь рукой за тонкую стрелку, дрожащую в горле.
– Тут я, тут, – буркнул Илюха. – Привет Олеж. Привет, Костя. Что мы, за диких сегодня пойдем, голые?
– Ну, у меня лично есть каска, – сказал Олег и хохотнул.
– Она ж дырявая.
– Ка-акая разница!
Он посидел пару секунд с закрытыми глазами, впитывая чужую смерть, пока подгружался сервер, осторожно размял больное запястье.
– Ну что, погнали?
Из сухих степных трав на передовой вставали три фигуры в термобелье, со смешными башенками “гоу про” на головах.
Потихоньку. Продвинуться бы сегодня вот хоть до того пригорка с сараем-развалюхой. Отодвинуть границу хаоса хоть чуть подальше. Будь мы все помоложе, не прострели нам всем колено в дозоре, не пришлось бы собирать посмертные отблески верхнего мира, не пришлось бы воровать чужую духовную силу. А мальчишки могли бы прожить совсем другую жизнь, долгую и счастливую, жизнь спустя миллион лет после неслучившейся войны.
В Подземелье стоял смрад – тяжелый, удушающий, запах нечистот, тухлой воды, запах зверей и людей. Из-под ног метнулись юркие тени.
Она лежала на тощем тюфяке, закинув руки за голову, задумчиво помахивая босой ступней, катала во рту гнилую соломину.
– Ага, – сказал Палач, закрывая за собой скрипучую решетку. – Курим.
– Ну мама, я немножко, – кривляясь, пропищала она, и не подумав пошевелиться.
– И опять без шапки, – он подошел, забирая соломинку. – Доброе утро.
– Доброе утро, мой хороший. Как ты сам?
– Как сала килограмм. Сижу на креслах, чай пью да плюшки трескаю, не жизнь – малина. Тебе привет.
– Угу, вон там на гвоздике повесь, привет этот. Бесится небось? – она села, машинально потянулась потереть глаза, закрытые глухими очками с непрозрачными фасеточными стеклами.
– Ну а то. Ты бы поаккуратнее. Вы все слишком много балуетесь.
– Да не страшно, побесится и баиньки ляжет. Я уже говорила, не надо демонизировать системную ошибку. Ну подумаешь, искусственный интеллект играет в архетип Самости. Ну подумаешь, рассинхронизация.
– Хищные грибы, эпидемии, зомби-апокалипсис, Третья мировая, пришельцы… Вообще не страшно.
– Абсолютно. Кошкам же тоже надо что-то есть. Весел и добр каждый да будет до часа… Никто из нас не действует в одиночку, всегда есть другие, даже если мы о них не знаем. Разум стремится к упорядочиванию, рано или поздно выстроится новая система. Потихоньку.
– Потихоньку, да. Не грузи. Что ты как Илюша.
– Кстати, я давно хотела спросить. Та игра, что ты снил себе в Преддверии, до рождения… какая она была? Каким бы богом ты был, если бы все пошло, как задумано? Ты помнишь?
– А ты бы каким был? – Палач осторожно присел рядом, колено очень, очень неприятно хрустнуло. Коснулся ее волос – спутанных, непонятного уже цвета.
– Я – без понятия, – с сожалением ответила она. – Ни-чер-та не помню.
Он помолчал, вспоминая о том, как Тема777 падал, протягивая руку к горлу, где на коротком кожаном шнурке болталась деревянная бляшка с неумело вырезанной руной, как губы шевельнулись в последний раз, называя имя Отца Дружин.
Может, не все так просто. Может, не все потеряно. Она тихо привалилась к его плечу, будто задремывая.
– Давай я забуду закрыть дверь, – сказал он.
– Ну вот еще. Во-первых, я без тебя никуда не уйду. Во-вторых, я и тут прекрасно себя чувствую. Я у себя дома вообще-то. Валяюсь на кровати, слушаю музыку, смотрю на ютубе ролики про совушек.
– Ты все еще видишь Верхний мир? – удивился он.
– Конечно, все время. Я кроме него больше ничего и не вижу. Хотя это еще вопрос, что считать теперь Верхним миром. Если все человечество постепенно переселится в ад, то где будут тогда небеса? А сейчас, между прочим, я у тебя в гостях.
– Что мы там делаем?
– Ничего такого, что нам обоим не было бы приятно. Пьем чай, готовим еду, смотрим старые мультики. Жаль, что ты уже почти не выходишь из дома, там хорошая погода.
– И какой я там?
– Как всегда для меня. Молодой и красивый. Подкинешь меня обратно домой?
Олег редко теперь возвращался в Верхний мир, все его время здесь было точно посчитано, его стоило экономить.
Машина летела над мокрым ночным асфальтом, как по черному зеркалу, он вел быстро, перестраиваясь в потоке и опережая попутные машины, так что спутница, сидевшая рядом, иногда непроизвольно искала ногами педали: ездить пассажиром она не любила.
– Что, не доверяешь мне?
– Ты единственный, кому я доверяю, – серьезно ответила она, не поддержав провокации, улыбнулась.
Музыка из магнитолы тихо шептала знакомые слова.
Олег видел влажные дорожки на щеках, когда она запрокидывала лицо. Под шлемом бы было не видно.
– Ну-ка, не реви, космический пришелец. В бардачке салфетки.
– А я и не реву, – сварливо отозвалась она и громко высморкалась.
– Все светофоры собрали, блин.
– Это специально, чтобы подольше с тобой побыть.
Зеленые кроны мелькали за отбойником, сливаясь в сплошную полосу, свежий душистый ветер хлестал в приоткрытое окно. До рассвета было еще далеко, когда Олег припарковался возле нужного подъезда. Они посидели еще немного, потом она вышла, подхватив рюкзак. Обошла, склонилась к водительскому сиденью.
На асфальте белыми мотыльками лежали опавшие липовые цветки.
– Увидимся.
– Не балуйся и смотри под ноги. Темно.
– Темно – это потому что перед рассветом.
Только мы решаем, что мы видим сегодня – ночь перед боем или рассвет нового мира, подумал он, поднимая ветровое.
Может, война будет утром. Может, войны и совсем не будет.
Тема: Самая темная ночь перед рассветом
Автор: Squalicorax
Бета: Китахара
Комментарии: разрешены
– Привет, мы Сверхволя и Дух, из глубин космоса мы явились на зов о помощи с вашей планеты.
– А почему вы такой гнездец сотворили?!!
– С нами в команде ещё Сверхразум должен был быть, но он сказал – идите нафиг, я в отпуске.
– ...
– Но не волнуйтесь, он попозже подъедет и рационализирует!
– А почему вы такой гнездец сотворили?!!
– С нами в команде ещё Сверхразум должен был быть, но он сказал – идите нафиг, я в отпуске.
– ...
– Но не волнуйтесь, он попозже подъедет и рационализирует!
Когда конец света случился, этого никто поначалу не заметил. Так же лениво качались кроны под ветром теплого ночного июня, так же мерцал спокойный небосвод, над чистой водой каналов поднимался туман, фонари над белыми куполами перемигивались электрическим сиянием, отражаясь в остеклении витражей. Земля спала так же безмятежно, как вчера и сегодня, но каждый увидел свое.
Всходила над горизонтом заря, полная крови и пепла. Вставали из праха и глины искореженные звери, цунами смывали острова, орды зомби заполнили проспекты и площади, расцвели над поверхностью грибообразные облака. Спускались с орбиты уродливые черные треножники, солнце темнело, скрытое роящимися насекомыми, реки истекали гноем. Взбесившиеся машины инициировали процедуру переработки согнанных в гетто мясных. У кого-то, возможно, бесследно исчезал уже совсем законченный и сверенный годовой отчет.
Люди вскрикнули от тоски и страха единым на всех голосом, забились от ужаса единым, слитным, отрицающим пространство сознанием там, где застал их кошмар – и тут же все отхлынуло. Почти.
Немногие вспомнили что-то, проснувшись.
А тем временем Мировое Древо, разбросав вывороченные из материи корни, тихо тонуло в какофонии хаоса, расползаясь пылью и слизью, обезумевший змей, отрастив тысячи голов, вцепился в собственное брюхо, разрывая его в клочья, а время распалось на такты, утратив всякое подобие последовательности.
Поначалу никто ничего и не заметил. Поначалу.
Он называл себя Вербовщиком, просто Вербовщиком, без имен. Для себя. Для других-то он как только не назывался, да и откликаться приходилось на разное.
Эта работа, грязная и подлая, все же давала ему хоть какое-то мрачное, ожесточенное удовлетворение, шаг за шагом, зерно за зерном, песчинка за песчинкой продвигая к цели. Попытка за попыткой. Потихоньку.
Это была просто работа, которую некому больше делать, но, взявшись за нее, имя свое он предпочел оставить за ее пределами.
Вербовщик он. Просто Вербовщик, без имени. Не человек. А еще он был старик.
О других своих обязанностях он тем более предпочитал не думать.
Тропа, широкая и размытая, залитая красноватой жижей мокрого суглинка, огибала городок по широкой дуге, теряясь в недалеких горах, акварельных из-за завесы дождя; тут и там гнилыми зубами из нее торчали обломки желтых плит. Городок, как и весь здешний Осколок, был совсем крошечный, но нарядный, с издалека заметными разноцветными крышами, с трепещущими на ветру флажками. Хорошее место, чтобы забросить удочки.
Он, кряхтя, выдрал сапоги из жидкой грязи тропы, с усилием повел затекшими плечами, нащупал в кармане ключ-карту и пачку волшебных листовок и медленно зашагал по узкой асфальтированной дорожке, отмеченной полустертым значком велосипеда. Она вела к городским воротам, петляя между ухоженных огородиков. Дождь, ливший стеной, отступил назад, впереди, над умытым небом, вставала веселенькая карамельная радуга.
Трое их тут было, новеньких. Уже успев обежать всех торговцев, набрав ацеласов на зелья аптекарю и перебив крыс в подвале у старосты, они отчаянно скучали, естественно, в таверне. Громко стукались деревянными кружками со сливовым молоком, позвякивали золочеными латами, со значением помахивали несуразными фигурными мечами – вот, мол, какие мы; над головами всех троих, невидимый простому глазу, но уловимый внутренним зрением, сиял отблеск Верхнего мира.
Он сел в стороне, ближе к столу картежников, с кружкой какой-то мочи, к которой не собирался притрагиваться, и пакетиком картошки-фри. Местный нищий забулдыга, живописно спавший под лавкой, приоткрыл глаз, скосился на него остро, недобро. Смолчал. Вот правильно.
За стойкой, протирая клетчатым фартуком стаканы, умильно прядала ушами кошконяшка, иногда пуская в сторону троицы искорки розовых сердечек и синих звездочек. Сверху, на большом дисплее, с выкрученным на тройку звуком вещал Владыка всего и вся, Наставник и Пастырь (“а также еще Король, и еще ну хочу быть этим, у него такая шапка”). Красивое античное лицо сияло доброжелательностью, пухлые, мягко очерченные губы кротко улыбались.
– … И теперь, когда нечего больше бояться, ибо Спас Я и Помиловал всех праведных, вот и наступило царство справедливое! Ибо возлюбил Я всех безгрешных, и верующих, и Невинность, что детям присуща, и справедливостью Моей, теперь правят они! И благословил я девушек юных и кротких, ибо юность и красота есть праведность, и да станут они детям заботливыми и нежными матерями, следуя природе своей, ибо нет любви сильнее, чем Любовь Матери! Помните же, старость есть грех, и уродство есть грех, и должны все старые и некрасивые неустанным трудом во благо детей невинных свои грехи искупать! А упорствующих, преступников и колдунов, и неуверовавших, и злых, и убивавших жуков… – тут голос Владыки, гладкий и ласковый, чуть дрогнул, лицо исказилось капризной и злой маской, снова разгладилось. – И комаров, и мух, и других граждан Вечной Империи, тех Я поверг в Геенну! И да будем мы их Наказывать! Радуйтесь, плодитесь и...
Он подхватил картошку, неслышно подошел к столу троих новеньких, со значением, вкрадчиво откашлялся.
– Приветствую, доблестные герои! Да воссияет над вами крыло Небес!
Те переглянулись, уставились с интересном, он глянул в ответ, сквозь прищур. Целых двое рыжих, один весь в веснушках, второй с родинкой на носу. Третий полненький, с ямочками на щеках. Впрочем, здесь-то они все были широкоплечими, бородатыми и высоченными, одетые в угнанные тела.
– Приветствую, дядя! – сказал веснушчатый. – Присядь к нашему столу да расскажи, что слышно в городе.
– Эт можно, – он осторожно опустился на стул, надеясь, что ножки не подломятся под его весом. – Слышал, вы храбрые воины, горожане говорят, нет вам равных в воинском искусстве. Могу рассказать вам, как приумножить славу, где клад добыть, да и приятели у меня в гвардии имеются. Звать-то меня Дед Ник...
– Ты настоящий дед что ли, дядя? – с любопытством перебил его товарищ с родинкой (и огромной белой татуировкой на бритой голове).
– Хо-хо! – басовито воскликнул Вербовщик и как следует выпятил пузо. – А то как же, Амон Ши!
– Ой да брось ты, дядя, – буркнул третий. – Настоящие старики все в Геенне, небось, работают и искупают, а ты просто взрослый. А я бы сразился с настоящим преступником и колдуном…Может и рассказал он бы нам чего.
– Ну-ну, – Вербовщик хмыкнул, заговорщицки склонился ближе. Рыбки были голодными, готовыми клевать и без наживки. Кошконяшка из-за стойки глянула холодным немигающим взглядом, но тут же потеряла интерес, хихикнув, отвернулась к новому посетителю. – Колдун-то, говорят, завелся в старых болотах, некромант и упырь. Скелетов поднимает, всякую нечисть созывает, покоя от него нет! – начал он неторопливо, создавая паузу, захрустел картошкой.
– Проходили мы этот квест, – махнул рукой веснушчатый. – И кикимору, и волков. Я Кархамор, кстати, а это вот Нагибун и Тема777. Есть нормальные задания у тебя, дядя?
– Ну, я вижу, что храбрости и силы вам не занимать, – протянул Вербовщик и продолжил негромко, без распевности: – Ладно, мужики. К делу так к делу. Настоящей работы хотите? Чтоб по-взрослому, без нытья.
– Угу, – темноволосый с ямочками Тема777 серьезно кивнул. – Мы весь этот лягушатник вдоль и поперек уже вырезали, опыта вообще не капает. А мы очки на королевскую гвардию копим, хотим… На Арены ходить бесполезно, там под нас все ложатся, скука смертная, а ведь мы же с пацанами… с мужиками, – поправился он солидно, – не просто так. Это ведь уже почти Дикие земли, дальше Лимб начнется, а нас не пускают, ничего нельзя, улыбаются только, как дураки. А мы хотим…
– За Человечество, – тихо сказал Нагибун с родинкой и чужой татуировкой, – воевать. Мы вместе как братья уже, плечом к плечу хотим, в рядах лучших… Мы же знаем, что война не кончилась.
Дураки, подумал Вербовщик устало. Какие вы дураки все. На это нас и ловят, не на жадность, не на страх. На идеалы, в заднице играющие, сопли голоштанного благородства. Кончилась давно война, капитулирен.
Ладно.
Он сунул руку в карман, нащупал свой джокер – листовку. Выложил на стол, аккуратно прикрывая ладонью.
Они читали, затаив дыхание, а он смотрел, как меняется интерактивная картинка, подстраиваясь под восприятие акцептора. Плакатный глянец мигнул, вместо фашиста в каске, который схватил за горло фигуристую белокурую фею в красном, со слюдяными крыльями, прорезался тираннозавр, потом горилла, потом гигантский майский жук. Менялась и сама блондинка, идеальный объект, усредненный до абсолютного распознавания. Неизменным в ней оставалось лишь выражение лица: твердо сжатый рот, распахнутые глаза, излучавшие мольбу, призыв, приказ.
Помоги. Защити. Предотврати.
Гипнологи штаба, собиравшие агитку, свое дело знали.
– На мою сестру похожа, – прошептал Кархамор и сжал кулаки. – Мы сможем ее спасти?
Дело было сделано. Добровольное согласие.
– Я бы сам пошел, – глухо сказал Вербовщик. – Как посмотришь, так и… А-а-а, – он махнул рукой. – Что говорить. Будь я помоложе, да не прострели мне в дозоре колено… Вот теперь растопырьте уши сюда…
На пороге он строго погрозил пальцем – смотрите, не балуйтесь – напряженно застывшим мальчишкам, стрельнул глазами вверх.
– Я предлагаю тост за Владыку и Наставника! – зычным голосом сказал Тема777, поднимая кружку над головой. – С сегодняшнего дня посвящаю Ему все свои подвиги!
Сообразительный, жаль. А хотя, может, вдруг…
Уходя, он окинул полупустой уютный зал таверны тем взглядом, каким видел мир сам: оплавленые стекла, груды вонючего тряпья, копошащиеся в брошенной посуде личинки. Разбитый экран, изгрызенный крысами скелет под лавкой.
Его бы затошнило, не привыкни он ко всему много лет назад.
Не привыкни он ко всему много лет назад – он бы себя ненавидел.
Он плотно, как мог, прикрыл за собой железную дверь бункера и шагнул прочь с Осколка, в темноту.
Костер мерцал из-за деревьев – иллюзорное негреющее тепло, крошечный круг света в центре ледяной и жадной пустоты.
– Здорово, деды, – бодро гаркнул Вербовщик, выступая из за необхватного ствола.
– Привет-привет, молодой, – весело ответили от костра. – Подходи ближе, погрейся.
– Нет уж, лучше уж вы к нам, – он остановился на границе круга света, прикрылся рукой.– Нам чужого не нать. Рановато.
Фигуры у костра сидели почти неподвижно, на раз и навсегда закрепленных за каждым местах. Кто-то держал в руках дымящуюся кружку, кто-то негромко наигрывал на гитаре.
Если не приглядываться, то можно не узнавать лиц.
– Дело хозяйское, молодой. Чем порадуешь?
– Состав прибудет. Три вагона, два по десять тонн, один двенадцать. Вы бы наладили пацанов разгрузить, я накладную оформлю. И с техникой еще на подходе скоро. Вы там определитесь, кому что надо.
– Нам бы цистерну.
– Цистерну не согласую, что я вам, волшебник какой, – он пощелкал пальцами для убедительности, в костре стрельнуло, пламя рвануло вертикально вверх, выплевывая снопы искр, с потерянных во мраке крон сорвались и, хлопая крыльями, бросились прочь какие-то твари.
– А мимо проходной если?
– Угу, бегу, аж волосы назад, – он погладил себя по свежевыбритому затылку. – Вы чего зверствуете? У меня вообще лапки.
– Ладно, не обижайся. Спасибо тебе.
– Спасибо в бак не заправишь. – Он повел плечами: на шее, где клеймо, потихоньку разгоралась алая звезда боли. – Ладно, бывайте. Нельзя мне долго у вас.
– Береги себя, молодой, – прошелестело вслед.
С простертых над головой ветвей, чуть покачиваясь, свисали измочаленные концы оборванных веревок.
– Очень смешно, – буркнул Вербовщик, отворачиваясь. – Все там будем.
Владыка и Император восседал на троне и ел чипсы с сыром. На низких столиках вокруг горничные расставляли десерт, в развешанных тут и там клетках щебетали феи. На правом экране крутили футбол, на левом – фигурное катание. На самом большом, посередине, черная лучница бежала по каменному лабиринту, легко уклоняясь от противников и ловушек. Шаг, уворот, шаг, уворот, шаг, выстрел, уворот, стелс, прокаст – она двигалась без заминки и напряжения, как будто играла на пианино какую-то простенькую, давно разученную партию. Трупы за ее спиной взрывались, разлетаясь огненными шарами и отсекая преследователей.
Сегодня и всегда, весь вечер на Арене.
– Кто призывал меня? – низким голосом прогудел Вербовщик.
– Да что ты так пугаешь! – Владыка вздрогнул, рассыпав чипсы по ковру. – Это я, Повелитель живых и мертвых, призвал тебя.
Горничные тут же зашуршали юбками, собирая рассыпанные крошки.
Лучница на экране остановилась в узком проходе, расстреляла набегающую орду скелетов. Без спешки пересекла большой зал, уставленный коваными жаровнями, и выбрала левую дверь, выйдя на платформу сохранения. Отсалютовала в камеру. Стоп-кадр замер, поймав в прицел грубый проржавевший шлем с наглухо заваренной смотровой щелью.
– Да чего она все время выигрывает! – с обидой в голосе сказал Владыка. – Так нечестно!
– Откуда ж я знаю, – почти непритворно развел руками Вербовщик.
– Я хочу, чтоб она проиграла! Хочу посмотреть, как она плачет и кричит “Нееет!” Я так много хочу, что ли? Я же спас весь ваш мир, который вы, глупые старики, разрушили, и где благодарность?
– Так в шлеме не видно будет, – заметил Вербовщик, складывая руки на животе. – Как плачет. Да и не покричишь особо.
– А, ну да, – согласился Владыка. – Так, а что я хотел?
– Вы хотели десерт, – нежно проворковала горничная.
– Со взбитыми сливками, – подхватила вторая. – И расплавленным сыром!
– И мы можем покормить вас с ложечки! – сладко протянула третья.
– Да, да! – Повелитель и Владыка улыбнулся радостно и нежно. – Вы такие замечательные, мои девочки, и так хорошо служите мне! Скоро я вознагражу вас и вы вы найдете себе хороших мужей! Каждая родит милого ребеночка и тогда мне будет с кем играть! Быть мамой – это так здорово!
– Вы такой добрый, господин! – в один голос воскликнули горничные и, быстро и остро переглянувшись, зашелестели юбками, окружая Владыку вазочками, ложечками и заботой.
– Нет, стоп, – Владыка вскинул руку, внезапно тяжелый гул отразился от потолка, заставляя вибрировать колонны. – Я вспомнил. Есть работа для Главного Палача. Хочу, чтоб ты навестил нашу чемпионку. Передал, насколько я ей доволен. Ступай.
Вербовщик вздохнул, взял со стойки в углу кожаный колпак и тяжелый ржавый топор и молча переместился в Подземелья. Все равно рано или поздно ты повзрослеешь, подумал он. Рано или поздно, несмотря на все украденное у нас время, ты вырастешь и состаришься. А потом умрешь, как и все мы.
Когда он впервые оказался здесь, то запаниковал – глубоко, по-настоящему. Низкий каменный свод нависал, не давая вздохнуть, смрад факелов перебивал вонь горелой плоти, слух терзали звуки: крики, свист, клекот. Отблески факелов озаряли стеллажи с пыточными инструментами, темнота скрывала жадное ожидание, а он, как будто похороненный заживо в грузном и непривычном теле, закованный в тяжелую неповоротливую плоть, не мог сам ни шелохнуться, ни закричать; беспомощным наблюдателем он следил за тем, как тело, покряхтывая, прошлось по камере, перебрало крючья и щипцы, выбирая инструмент по руке, как медленно приблизилось к человеку в кандалах – женщина? Монотонный гортанный речитатив, звучавший казалось, со всех сторон, задавал его движения, выворачивал душу наизнанку, сырой шкурой распяливая на стене.
Тогда она поймала его взгляд – и все замерло, замороженное спокойствием и властью двойных зрачков.
– Все в порядке, – сказала она твердо и размеренно. – Все, что ты видишь сейчас вокруг – не настоящее. Слушай только мой голос, смотри на меня. Ты у себя дома, сейчас вернулся из командировки, а я встретила тебя в Шереметьево. Темно – потому что шторы задернуты, у тебя на компьютере запущена музыка, мы дождемся заказанную пиццу и уснем. Никого, кроме нас, здесь нет, ты у себя дома.
Он судорожно сглотнул и вдруг сумел кивнуть: кошмар, непередаваемо яркий, непреодолимый, отступил и размылся, выцвел, разведенный мягким уютом обыденности, остались только плавные тягучие движения, только легкость, только теплые прикосновения в темноте.
– Запах, – пробормотал он. Ноздри щекотало горелое, металл, изоляция, что-то еще органическое.
– Я чайник прозевала, – легко согласилась она. – Балда.
– Балда, – повторил он.
Когда он попал сюда впервые, то был совсем зеленым, как те трое дураков, что сегодня впервые и навсегда выйдут в большую Игру и потеряются во снах. Он уже знал тогда, что можно перескочить в другого себя, Илюха рассказывал, как. Не знал только, что можно сделать это насильно, и что от этого можно освободить.
Память стерлась, конечно, размылась потом, потерялась в закоулках, вместе с собственным именем, а вот взгляд он помнил – спокойный взгляд черных зрачков, рассыпающихся на звездную туманность.
Снаружи безостановочно лил дождь, шуршал по листве, прыгал по лужам. Олег скомкал дурацкую тюль, которой вечно занавешивала окно мама, отбросил в сторону – терпеть он не мог этих тряпок.
Вздохнул, бессмысленно попинал мяч в стену, поправил фигурку королевы чужих на полке. Зло разбирало ужасное.
Он полчаса лежал, накрыв подушкой голову, в которой упрямо пиликал Секретный Срочный Вызов – до тех пор, пока тот не смолк.
После того, что Илюха устроил, видеть его ну совсем не хотелось. Только ведь он так и торчит там, наверное, ждет. Промокнет, придурок, простудится.
Он проскользнул в полутемную прихожую, набросил куртку, сердито глянул в зеркало, неловким движением приглаживая отросшую белобрысую челку.
– Олежек, ты куда-а? – протянула с кухни мама. – Там же поливает как из ведра! И ужинать скоро.
– Я ненадолго, мам, – бросил он. – Уроки надо спросить.
Илюха, конечно, сидел на их обычном месте, на качелях, ежился в своей мокрой модной джинсовке, ковырял носком кроссовка песок. Олег остановился на краю детской площадки, сунул руки в карманы, и Илюха тут же почувствовал, вскинул голову, вскочил – глаза были красные. Олег ощутил, как его тоже накрывает – раздражением за Илюху, на уродов на этих поганых, да и на самого Илюху, за нытье, за то, что позволил себя вот так спровоцировать.
– Ну, – сказал он с нажимом.
Илюха почти подбежал, остановился напротив, помялся. Он был уже на голову почти выше.
– Олеж, ты извини. Я…
– Я с тобой. Не ссорился.
Илюха вздохнул и уставился с таким отчаяньем и тоской, будто он страшно хотел что-то высказать, но не мог. Хотелось бросить ему что-то злое и резкое, просто чтоб он перестал. Может, просто развернуться и уйти. Черт его знает, что ему тут сказать. Но изнутри вдруг накатило, как волной, будто в нем поселился он сам, но взрослый, другой, ужасно усталый, видевший это кино тысячу раз, и слова пришли. Олег медленно разжал кулаки и положил Илюхе руку на плечо.
– Забей, понял? Это для меня ничего не значит. Игра эта, правда и вызов, дурацкая. А ты всегда будешь моим другом.
Губы у Илюхи дрогнули, и Олег испугался, что сейчас он и вправду разревется, но тот только коротко и крепко обнял его – и отступил.
Дождь утих, будто выключили, вдоль улицы стали загораться вечерние фонари.
– Слушай, Олег. Тут такое дело… Я… Это… – когда Илюха нервничал, то всегда становился косноязычным. – Я тебе рассказать должен. Важное. Мне запрещено вообще-то, но… Ты только никому не говори. Я из будущего на самом деле.
– И ты сюда прилетел, – протянул Олег со сдержанной подколкой в голосе, хотя внутри сразу поверил. Очень это многое про Илюху объясняло. Да и про себя самого, если откровенно, он помнил… всякое. Не отсюда.
– Да нет, – сказал Илюха, потихоньку успокаиваясь. – Я сюда родился. Это же как работает, для того, чтобы куда-то попасть, нужно себя там вспомнить. Я тебе показывал уже кое-что, но я мало пока умею, нужно учиться долго и копить духовную силу, у нас этому с детства учат.
– Давай-ка не здесь. Пойдем к лесу моему прогуляемся.
Они зашагали вдоль улицы, огибая лужи и иногда стукаясь плечами.
– Там же не просто так, у нас там.
– Там война.
Олег не удивился. Совсем.
– Будет, да, через двадцать лет, наши ученые рассчитали, и вот если ничего не сделать, то человечество погибнет, и будущее тоже ну как бы отменится, и я сюда, в общем, внедрился…Есть ключевые фигуры, которые...
Олег кивал и молчал почти всю дорогу.
Он медленно, с трудом открыл глаза, под веками резало. Спустил ноги с кровати.
За окном завывало голодно и дико, вдалеке гремело редкими взрывами, иногда небо резали белые подвижные лучи прожекторов. Острые крылья нетопырей скреблись в рамы, сбивая облезающие хлопья краски. В сумерках мигал цветным диодом системный блок. Не зажигая свет и тяжело хромая, он прошел в уборную, иногда придерживаясь за стену – под пальцами шелестели обрывки обоев. Лампочка в ванной светила тускло, натужно, вода из крана текла тонкой струйкой. Тщательно умылся, мутное зеркало над раковиной отразило чужое отечное лицо. Прошел на кухню, поставил на плиту старый жестяной чайник. Вернулся в комнату, подключил сетку, повесил на шею гарнитуру с микрофоном.
– Есть кто?
– О, привет старпер, – живо откликнулись из динамиков. – Как погодка в Москве?
– Такое.
– А у нас жарит, как в пекле, я уже в трусах тут сижу обтекаю, хаха.
– Будем чо, нет?
– Сейчас, братан подойдет скоро, вместе побегаем.
– Давай быстро катку, тут свежее мясо должны подвезти. Илюха есть?
– Да был вроде сегодня…
– Илю-шаа, – позвал он издевательски ласково, зная, что Илюху такое бесит. – Илю-ю-шенка. Илю-уша. Выйди к нам, родной.
Трое мальчишек, бряцая золочеными доспехами, сейчас свернули в неприметный переулок карамельного городка, неожиданно оказавшись в темном и путаном лабиринте невесть откуда взявшихся трущоб, остановились перед низкой железной дверью и, приложив листовку к смотровой щели, рухнули в кроличью нору. Конечно, их смело уже первой волной, даже от входа отбежать не успели: коротко вскрикнул веснушчатый Кархамор, прошитый десятком тупых лезвий насквозь, зашелся тут же смолкшим воплем Нагибун, разлетаясь кровавой кляксой, Тема777 поднял меч и упал спиной назад, удивленно хватаясь рукой за тонкую стрелку, дрожащую в горле.
– Тут я, тут, – буркнул Илюха. – Привет Олеж. Привет, Костя. Что мы, за диких сегодня пойдем, голые?
– Ну, у меня лично есть каска, – сказал Олег и хохотнул.
– Она ж дырявая.
– Ка-акая разница!
Он посидел пару секунд с закрытыми глазами, впитывая чужую смерть, пока подгружался сервер, осторожно размял больное запястье.
– Ну что, погнали?
Из сухих степных трав на передовой вставали три фигуры в термобелье, со смешными башенками “гоу про” на головах.
Потихоньку. Продвинуться бы сегодня вот хоть до того пригорка с сараем-развалюхой. Отодвинуть границу хаоса хоть чуть подальше. Будь мы все помоложе, не прострели нам всем колено в дозоре, не пришлось бы собирать посмертные отблески верхнего мира, не пришлось бы воровать чужую духовную силу. А мальчишки могли бы прожить совсем другую жизнь, долгую и счастливую, жизнь спустя миллион лет после неслучившейся войны.
В Подземелье стоял смрад – тяжелый, удушающий, запах нечистот, тухлой воды, запах зверей и людей. Из-под ног метнулись юркие тени.
Она лежала на тощем тюфяке, закинув руки за голову, задумчиво помахивая босой ступней, катала во рту гнилую соломину.
– Ага, – сказал Палач, закрывая за собой скрипучую решетку. – Курим.
– Ну мама, я немножко, – кривляясь, пропищала она, и не подумав пошевелиться.
– И опять без шапки, – он подошел, забирая соломинку. – Доброе утро.
– Доброе утро, мой хороший. Как ты сам?
– Как сала килограмм. Сижу на креслах, чай пью да плюшки трескаю, не жизнь – малина. Тебе привет.
– Угу, вон там на гвоздике повесь, привет этот. Бесится небось? – она села, машинально потянулась потереть глаза, закрытые глухими очками с непрозрачными фасеточными стеклами.
– Ну а то. Ты бы поаккуратнее. Вы все слишком много балуетесь.
– Да не страшно, побесится и баиньки ляжет. Я уже говорила, не надо демонизировать системную ошибку. Ну подумаешь, искусственный интеллект играет в архетип Самости. Ну подумаешь, рассинхронизация.
– Хищные грибы, эпидемии, зомби-апокалипсис, Третья мировая, пришельцы… Вообще не страшно.
– Абсолютно. Кошкам же тоже надо что-то есть. Весел и добр каждый да будет до часа… Никто из нас не действует в одиночку, всегда есть другие, даже если мы о них не знаем. Разум стремится к упорядочиванию, рано или поздно выстроится новая система. Потихоньку.
– Потихоньку, да. Не грузи. Что ты как Илюша.
– Кстати, я давно хотела спросить. Та игра, что ты снил себе в Преддверии, до рождения… какая она была? Каким бы богом ты был, если бы все пошло, как задумано? Ты помнишь?
– А ты бы каким был? – Палач осторожно присел рядом, колено очень, очень неприятно хрустнуло. Коснулся ее волос – спутанных, непонятного уже цвета.
– Я – без понятия, – с сожалением ответила она. – Ни-чер-та не помню.
Он помолчал, вспоминая о том, как Тема777 падал, протягивая руку к горлу, где на коротком кожаном шнурке болталась деревянная бляшка с неумело вырезанной руной, как губы шевельнулись в последний раз, называя имя Отца Дружин.
Может, не все так просто. Может, не все потеряно. Она тихо привалилась к его плечу, будто задремывая.
– Давай я забуду закрыть дверь, – сказал он.
– Ну вот еще. Во-первых, я без тебя никуда не уйду. Во-вторых, я и тут прекрасно себя чувствую. Я у себя дома вообще-то. Валяюсь на кровати, слушаю музыку, смотрю на ютубе ролики про совушек.
– Ты все еще видишь Верхний мир? – удивился он.
– Конечно, все время. Я кроме него больше ничего и не вижу. Хотя это еще вопрос, что считать теперь Верхним миром. Если все человечество постепенно переселится в ад, то где будут тогда небеса? А сейчас, между прочим, я у тебя в гостях.
– Что мы там делаем?
– Ничего такого, что нам обоим не было бы приятно. Пьем чай, готовим еду, смотрим старые мультики. Жаль, что ты уже почти не выходишь из дома, там хорошая погода.
– И какой я там?
– Как всегда для меня. Молодой и красивый. Подкинешь меня обратно домой?
Олег редко теперь возвращался в Верхний мир, все его время здесь было точно посчитано, его стоило экономить.
Машина летела над мокрым ночным асфальтом, как по черному зеркалу, он вел быстро, перестраиваясь в потоке и опережая попутные машины, так что спутница, сидевшая рядом, иногда непроизвольно искала ногами педали: ездить пассажиром она не любила.
– Что, не доверяешь мне?
– Ты единственный, кому я доверяю, – серьезно ответила она, не поддержав провокации, улыбнулась.
Музыка из магнитолы тихо шептала знакомые слова.
Олег видел влажные дорожки на щеках, когда она запрокидывала лицо. Под шлемом бы было не видно.
– Ну-ка, не реви, космический пришелец. В бардачке салфетки.
– А я и не реву, – сварливо отозвалась она и громко высморкалась.
– Все светофоры собрали, блин.
– Это специально, чтобы подольше с тобой побыть.
Зеленые кроны мелькали за отбойником, сливаясь в сплошную полосу, свежий душистый ветер хлестал в приоткрытое окно. До рассвета было еще далеко, когда Олег припарковался возле нужного подъезда. Они посидели еще немного, потом она вышла, подхватив рюкзак. Обошла, склонилась к водительскому сиденью.
На асфальте белыми мотыльками лежали опавшие липовые цветки.
– Увидимся.
– Не балуйся и смотри под ноги. Темно.
– Темно – это потому что перед рассветом.
Только мы решаем, что мы видим сегодня – ночь перед боем или рассвет нового мира, подумал он, поднимая ветровое.
Может, война будет утром. Может, войны и совсем не будет.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
Время кататься на стремительных медведях
Название: Зима будет долгойТема: Самая темная ночь перед рассветом
Автор: ComOk
Бета: Партизаны
Комментарии: разрешены
Последние километры дались особенно тяжело, хотя объективно подъем был совсем не сложным: сказывалась многодневная усталость и плохие новости, которые ей предстояло сообщить остальным. С каждым шагом Алиша собирала волю в кулак, готовясь убеждать, объяснять, уговаривать.
И все же, когда корабль появился в поле зрения, она с облегчением улыбнулась и невольно прибавила шаг. Почти дома.
Космический корабль на поверхности планеты всегда жалкое зрелище: как пойманная в сеть рыба, вне своей стихии моментально теряющая всю элегантность и маневренность. Корабль, лежавший на склоне горы, и вовсе походил на дохлую селедку.
– Селедка, – повторила Алиша вслух и рассмеялась. Надо будет Тарику рассказать, ему понравится.
Вблизи корабль уже не вызывал странных ассоциаций: просто вытянутый стальной корпус, слегка припорошенный снегом. Рядом мелькали яркие куртки дежурных; небо прорезали несколько бластерных выстрелов.
«Салют в мою честь», – улыбнулась она.
Хорошее настроение тут же испарилось, когда рядом раздался издевательский голос:
– Что, нагулялась, Ли? Решила почтить нас своим присутствием?
Боже, как она ненавидела это дурацкое прозвище! В конце-то концов, в ее имени не так уж много букв, чтобы его нужно было сокращать.
– И тебе здравствуй, Дерек.
– Ты как всегда не вовремя. Мы только-только начали делать ставки: загрыз тебя кто-то по дороге, или ты просто решила остаться жить внизу. Еще немного – и кто-нибудь мог бы сорвать банк.
– Прости, что разочаровала.
Они терпеть не могли друг друга еще с того времени, когда Дерек был старпомом, а она – навигатором. Теперь он фактически капитан, а она – нечто среднее между скаутом и местной сумасшедшей. Ее задачу все это совершенно не упрощало.
– Дерек, нам нужно спускаться, – сказала она. – Оставить корабль и уходить, пока можем.
Тот изумленно уставился на нее.
– Начинаю думать, что свежий воздух плохо влияет на твои умственные способности, Ли. Или это всё твои цветочки? Ты бы поаккуратнее, мало ли что тут растет.
Алиша потрясла головой. Она знала, что так будет, но она должна, обязана до него достучаться.
– Погода портится. Температура падает, перевал заметает снегом. Дерек, я не знаю, сколько у нас еще времени. Может, месяц, может неделя – перевал станет непроходимым, мы застрянем здесь навсегда. Мы не можем больше ждать, нужно уходить. – Она схватила его за рукав, пытаясь заставить прислушаться к себе.
Он похлопал ее по плечу с издевательским сочувствием.
– Немного веры в товарищей, Ли. Бет придумала, как усилить сигнал на три процента. Нас спасут, не сомневайся.
– Аж целых три процента. – Алиша закатила глаза. – Конечно, это сразу все изменит.
Дерек помрачнел:
– Ей такого не скажи.
– Я не дура. Да послушай ты, три или тридцать три – это ничего не решит! Если бы нас могли услышать, уже бы услышали.
– Три процента могут быть разницей между белым шумом и нашим спасением, – упрямо сказал Дерек. – За тридцать три я на ней женюсь.
– Готова спорить, Бетси повысит мощность на двести процентов только чтобы ты на ней не женился. Дарю идею, попробуй в качестве угрозы.
– Ты просто само остроумие. – Он пошел дальше, бросив через плечо: – Завтра твое дежурство первое, хватит сачковать.
Она хотела возмутиться, что за последние трое суток спала часов пять от силы и не мешало бы дать ей передышку, но тут же представила в ответ ехидное «что, Ли, уже просишь поблажки?» и промолчала.
* * *
Тарика она разыскала в машинном отсеке, он сидел на полу по-турецки и вдумчиво разбирал на детали какую-то панель. В этом была вся их жизнь после аварии: если нужно что-то починить, придется сначала что-то разобрать.
– Алиша! – Он вскочил на ноги, рассыпав вокруг себя дождь из проводов и винтиков. – Ты вернулась!
– Нет, я все еще брожу в снегах, – не удержалась она от улыбки. – Надеюсь, ты не ставил на то, что меня кто-нибудь сожрет по дороге.
– Нет, что ты, – смутился Тарик. – Я в этом вообще не участвовал.
Алиша рассмеялась.
– Можешь отвлечься? Хочу посмотреть, что получается. – Она сунула ему свой планшет. – Меряла температуру до самой долины. Скачай сам, чтобы никто не мог потом заявить, что я подделала данные.
– Я так понимаю, с Дереком ты уже поздоровалась? – засмеялся Тарик. – Не обращай внимание, он просто волнуется.
– Единственное, о чем он волнуется – что я окажусь права.
Тарик покачал головой, сосредоточенно обрабатывая данные. Климатическая модель, построенная на основе астрономических параметров планеты и примерного представления о месте аварии, была ужасающе неточной. Вкратце, все сводилось к тому, что долгая осень должна вскоре смениться еще более долгой зимой. Они надеялись, данные, которые Алиша притащит из похода, внесут хоть какую-то определенность.
– Ты же знаешь, я никогда не против сбить с Дерека корону, но тут он прав. Наш лучший шанс выжить – оставаться здесь и ждать помощи. А вот тебе не помешает немного оптимизма. – Он оглянулся и сжал ее руку. – Космофлот своих не бросает.
– Ненавижу оптимистов, – проворчала Алиша. – Ну что там? Холодает или, может, мне все почудилось?
– Определенно холодает, – согласился Тарик, перестраивая графики с такой скоростью, что Алиша даже не успевала их рассмотреть. – На высотном срезе видно даже лучше, это не локальные изменения... Хочешь мое мнение? Наступает зима.
Алиша глубоко вздохнула, устало присела на край пульта. Хорошо оказаться правой, плохо то, что они все умрут, если срочно не займутся своим спасением.
Тарик явно так не считал, долбанный оптимист, но спорить прямо сейчас не было никаких сил.
– Придешь вечером в рубку? – спросил он. – Бетси закончит с передатчиком. Будет весело.
– Скорее всего, пропущу это эпохальное событие. Дерек поставил меня завтра на первое дежурство, так что буду отсыпаться заранее.
– Засранец. Хочешь, махнемся? Я иду вечером.
– Ты настоящий друг, – тепло улыбнулась Алиша. – Но я не хочу доставлять ему такого удовольствия, пусть подавится своей властью. Лучше покажи ему результаты и объясни на пальцах, что они означают.
* * *
Она все-таки пришла – не из-за передатчика, а просто чтобы побыть со всеми вместе. Удивительно, как сильно можно соскучиться по человеческому обществу за две недели одиночества.
Бетси вовсе не была рада собравшейся толпе.
– Нашли цирковую обезьянку, – ворчала она, заканчивая что-то паять. – Жонглировать не стану и прыгать через кольцо тоже. Вам заняться нечем? Так я вам живо найду работу…
Алиша сонно улыбалась, блуждая взглядом по рубке. При посадке корабль лег на бок и многое пришлось переделать, чтобы он стал пригодным для жизни. Большинство оборудования, оказавшегося на стенах и потолке, давно демонтировали, но несколько пока не пошедших на запчасти пультов все еще висели над головой, придавая помещению сюрреалистический вид. Пол рубки, теперь ставший стеной, пришлось прорезать, объединяя с палубой ниже, чтобы добавить немного жизненного пространства.
Весь корабль выглядел теперь, как разворошенный муравейник – с прорезанными проходами в переборках и перекрытиях, с собранными на скорую руку лестницами, ведущими к помещениям «наверху», и хлипкими мостками.
Посреди рубки находился передатчик – жизненный центр корабля, их надежда на будущее и свет в окошке. Его столько раз усовершенствовали, переделывали и дорабатывали, что от стандартного передатчика в нем почти ничего не осталось.
– Ладно, – объявила Бетси, – момент истины.
Щелкнул переключатель.
– Алле-оп, – шепотом сказал кто-то и по рубке прокатилась волна смешков.
Ничего не произошло.
– Да ладно, когда это что-то начинало работать с первой попытки? – Бетси ни капли не смутилась и полезла в недра передатчика с тестером и отверткой. Через пару минут он все-таки включился, а индикатор мощности сигнала показал рост даже не на три, а на три и четыре десятых процента.
Рубка взорвалась аплодисментами.
Бетси раскланивалась, приподнимая воображаемую шляпу, и принимала поздравления.
Алиша тоже поздравила ее – молча обняла, не желая портить радость своим скептицизмом. Направляясь в каюту, она проклинала себя за это. Может, если бы она не боялась показаться жестокой, если бы сказала все, что думает про эти несчастные три процента, Бетси начала бы задумываться. Может, если бы они все были немного честнее, не подбадривали друг друга, укрепляя ложную надежду на спасение, – может, тогда они смогли бы открыть глаза и увидеть другие варианты.
* * *
К четырем утра Алиша выспалась достаточно, чтобы дежурство перестало казаться ей вселенской несправедливостью. Умывшись и натянув куртку, она направилась в шлюз. Ро (вообще-то Роджер – еще одна жертва Дерека, не признающего имен длиннее трех букв) ввалился следом минутой позже.
– Доброе, – кивнул он Алише, цапнул со стены бластер и внимательно проверил заряд. По старому флотскому правилу ношение оружия на борту корабля запрещалось, а поскольку наружу выходить без бластера было неуютно, то они быстро перекочевали из сейфов в шлюз. – Возьми сразу запасную батарею, – посоветовал он. – Альбатросы совсем с ума посходили.
Они вышли в сумеречное утро. Алиша пару раз взмахнула руками, разгоняя кровь.
– Кто сверху, ты или я?
– Ну, если ты спрашиваешь… тогда дамы вперёд, – ухмыльнулся Ро, протягивая ей лопату.
Утренней команде доставалось разгребать снег вокруг антенны и чистить корпус. Космический корабль (а уж тем более поврежденный) не приспособлен выдерживать серьезное давление снаружи. Если снега будет слишком много, корпус просто проломится под его тяжестью. Тарик, Дейв и другие астрономы, возмутившись как-то «снежной повинностью», решили смоделировать разрушение корабля и рассчитать предельно допустимую массу снега. После двенадцати симуляций снежного апокалипсиса, давших одиннадцать разных прогнозов, Дерек категорично заявил, что все равно не поверит их результатам, что бы они там ни насчитали – и утренние снегоуборочные работы продолжались.
Алиша привычно раскидывала снег – из двух зол она предпочитала помахать лопатой, а не лезть на вышку проверять антенну. Ро держал бластер наготове, внимательно осматривая небо. Было еще рановато, альбатросы обычно прилетали позже. Хотя за две недели все могло и поменяться…
– А что такое с альбатросами? – спросила она, остановившись вытереть пот со лба.
Вообще-то на настоящих альбатросов местные походили мало: значительно меньше размерами, скорее серые, чем белые, а повадками и вовсе больше напоминали ястребов, но Том как-то в сердцах назвал их чертовыми альбатросами – и название приклеилось.
– Озверели совсем, – отозвался Ро. – На людей начали бросаться. Джейсену куртку разорвали, Аннушке чуть волосы не выдрали.
Алиша присвистнула. До сих пор птицам не нравилась в основном антенна.
– Должно быть, к зиме.
– Или, может, это у них брачные игры, – оживился Ро. – Как тебе идея?
– Было, – покачала головой Алиша. – Гарри, вроде, предлагал.
Это было общее развлечение – придумывать гипотезы, за что птицы так взъелись на антенну и корабль. Дейв вел список, сотни полторы версий там уже набралось. Узнать правду никто не рассчитывал, победителем, по общему решению, должен был стать самый креативный вариант. Разумеется, подводить итоги предполагалось, когда их отсюда спасут.
– Ну и ладно, – не слишком расстроился Ро и открыл огонь.
Громко хлопая крыльями, серая тушка шарахнулась в сторону от сгустка плазмы и взмыла ввысь. Ро испустил боевой индейский клич и победно потряс оружием вслед отступающему противнику.
– Неплохо, – одобрила Алиша. Сбросив лопату в снег, она спустилась вниз по приваренным к корпусу перекладинам и вытащила свой бластер. – Антенна твоя.
– Ты только повнимательнее там, – опасливо попросил Ро. – Остатки волос мне еще дороги.
Так же лихо, как у Ро, у нее не получалось, но с двух-трех выстрелов разогнать птиц удавалось. Одной она чуть не подпалила крыло, но обошлось.
По альбатросам старались не попадать: они и так быстро усвоили, что выстрелы смертоносны, и послушно разлетались в стороны, в пищу они не годились, а оттаскивать подальше от корабля и закапывать в снег обугленную тушку приятного было мало. Оставлять возле корабля было боязно – хотя до сих пор крупных хищников здесь не видели, это не значило, что их нет. Так что высшим пилотажем считалось умение распугать как можно больше птиц с одного выстрела.
Закончив с антенной, они просто бродили вокруг корабля, чтобы не замерзнуть, время от времени распугивая покушавшихся на антенну альбатросов.
– Ты думал, что будет, если за нами не прилетят? – спросила Алиша.
Ро почесал затылок.
– Если честно, я стараюсь об этом не думать. Знаешь, чтобы не впасть в панику и не начать бегать голышом вокруг корабля. Мы делаем все, что в наших силах, и надеюсь, что там, – он ткнул пальцем вверх, – сделают то же.
– А если мы делаем не все? – Алиша заглянула ему в лицо. – Ро, я была внизу. Мы сможем там жить. Когда наступит зима, нас просто засыплет тут, и все. И альбатросы дичают, сам видишь. Но мы можем успеть спуститься…
– Нет уж, – хмыкнул Ро. – По закону подлости за нами прилетят, как только мы уйдем отсюда. Слышала о таком? Основной закон природы, точно тебе говорю.
– По закону подлости за нами прилетят, когда мы все будем мертвы!
Ро развел руками.
– Ты мне не веришь, – вздохнула Алиша. – Думаешь, я паникерша?
– Я думаю, каждый справляется, как может, – серьезно сказал Ро. – Ты ищешь запасные пути отхода, Дерек пытается контролировать каждый чих на корабле, я стараюсь не думать о плохом. Пока никто не бегает голышом – все в порядке.
* * *
Прижимая к груди пухлую папку, Ашина постучала по переборке медотсека:
– Том, я по твою душу. Трава, листочки и прочее счастье ботаника с доставкой на дом.
Вообще-то Том совершенно не разделял ее одержимости местной растительностью и поначалу отчаянно отбивался от «счастья ботаника», которое она притаскивала из своих походов.
– Если бы я хотел возиться с травой, то пошел бы в садоводы, а не в медицинский, – ворчал он, с ненавистью глядя на очередной гербарий, вываленный Алишей ему на стол. – Сэкономил бы себе кучу времени.
Увы, Том был на корабле единственным человеком, разбирающемся в биологии, и Алиша не собиралась отставать. Знание, съедобно ли какое-то растение или ядовито, могло стать разницей между жизнью и смертью.
– Посмотри с другой стороны, – уговаривала она его. – Вдруг ты здесь откроешь лекарство от насморка или ещё что-нибудь прикольное. Получишь Нобелевскую премию, или что вам там дают. Ну давай, еще вот этот цветок…
Постепенно Том втянулся – работы на корабле было много, но по большей части физической и, если ты не участвовал в усовершенствовании передатчика, голову занять было особо нечем. Так что они составили неплохой каталог растений, и Том даже выдвинул несколько гипотез о других возможных участниках местной экосистемы (главное, со смехом добавлял он каждый раз, не проверять их на практике).
Не дождавшись ответа, Алиша шагнула внутрь. Том сидел за столом, глядя на фотографию.
– Я не вовремя? – неловко сказала Алиша.
– Нет-нет, заходи. Я просто... задумался.
Он вздохнул и убрал фотографию во внутренний карман комбинезона.
– Считаю дни, когда нас уже спасут, – улыбнулся он. – Будет что рассказать пацанам дома. Настоящее приключение, да?
Я должна быть жестокой, напомнила себе Алиша.
– Нас могут не спасти, – сказала она. – Ты же понимаешь? Прошло семь месяцев, не многовато ли для спасательной операции?
– Не говори так, – нахмурился Том. – Конечно, нас спасут. Я должен вернуться, у меня дети!
Алиша сжала переносицу, отгоняя невольно подступившие слезы при мысли о родителях. Они будут думать, что она погибла. Нет, они уже думают, что она погибла – после семи-то месяцев радиомолчания. Но если бы их спросили – вряд ли они захотели бы, чтобы она умерла, дожидаясь спасения. Они бы предпочли, чтобы она осталась жива, пусть и вдалеке от них. Чтобы она боролась до последнего
Она попыталась объяснить это Тому – но тот сжал губы и покачал головой:
– Думай как хочешь, Алиша. Но лично я собираюсь вернуться домой.
* * *
Забравшись с ногами в кресло, Алиша задумчиво смотрела, как Бетси колдует над передатчиком.
– Бетси, а ты можешь его разобрать? На части? – поинтересовалась она.
– Легко, – пожала плечами Бетси.
– А собрать обратно? – уточнила Алиша, предчувствуя подвох.
– Уже сложнее, но тоже возможно. А что?
– И какого размера и веса будут части?
Бетси отложила отвертку.
– Самое большое и тяжелое – источник питания, для перемещения придется собирать независимый, выйдет килограмм шестьдесят. Плюс сам генератор килограмм двадцать. Остальное – мелочи, в несколько килограммов. Но я уже говорила Дереку, и тебе скажу тоже самое – чем ниже с гор, тем хуже сигнал будет пробиваться сквозь атмосферу. Спустимся в долину – потеряем все шансы быть услышанными.
– Дерек спрашивал об этом? – удивилась Алиша. Если он начал задумываться о спуске вниз, это уже маленькая победа.
– Давненько, – пожала плечами Бетси. – Но мой ответ не поменялся. Если мы хотим, чтобы нас спасли, передатчик должен быть здесь.
Алиша вздохнула.
– А защитить передатчик от альбатросов автоматически мы как-нибудь можем? Чтобы не надо было оставаться тут?
Бетси присела рядом с ней, взяла ее руку в свою.
– Дорогая, я понимаю, о чем ты думаешь. Мне тоже иногда страшно. Но не давай страху себя поглотить. Нас спасут, обязательно. Даже не сомневайся. Мы обязательно справимся.
Алиша положила голову на плечо подруги. Хотелось бы ей тоже в это верить.
– Так что насчет птиц? – спросила она через минуту. – Мы можем придумать автоматизированный бластерный комплекс? Пугало? Что-то в этом духе?
– Увы, дорогая, – Бетси взъерошила ей волосы. – Любое собранное на коленке приспособление придется обслуживать. Нам придется остаться тут.
* * *
– Готово! – крикнула вниз Алиша, закончив разрезать последний сварной шов. – Разойдись! Ну, или не совсем готово, – исправилась она, когда освобожденный от всех креплений компрессор так и остался на стене. – Да что тебе еще нужно, зараза?
– А ты на нем сверху попрыгай, – предложил Дейв. Алиша показала ему средний палец.
Наконец компрессор поддался силе тяжести и повис на стропах.
– Давай!
Заскрипела лебедка, опуская груз на пол.
– Каждый раз сердце кровью обливается, – пробормотал Ро. – Мы как мародеры.
– Нет, мародерство – это если бы мы разбирали чужой корабль, чтобы починить свой, – возразил Дейв. – А если мы разбираем свой корабль…
– Ну? Что это тогда?
– Перераспределение ресурсов, вот!
Алиша съехала по тросу вниз.
У Бетси появилась очередная идея насчет передатчика – и теперь все с энтузиазмом потрошили корабль в поисках подходящих запчастей. Алиша была уверена, что это снова ни к чему не приведет.
Они могли бы собирать нужное для выживания внизу оборудование – но вместо этого снова усовершенствовали передатчик.
– Нужна помощь? – вяло спросила она.
– Нет, тут уже мы сами, – отмахнулся Дейв.
Алиша смотала тросы лебедки, вернула на место сварочный аппарат и направилась к себе в каюту. Тарик поймал ее у самых дверей.
– Что-то ты сегодня совсем кислая, – сказал он. – Прогуляемся до вершины? Развеемся немного, на закат посмотрим.
Алиша пожала плечами, но возражать не стала и взяла куртку. Закаты здесь и правда были чудесные.
До вершины было не больше часа ходьбы, склон был пологим, дорога – привычной.
– Там внизу есть трава, – сказала Алиша, рассеянно ковыряя ногой снег. – И деревья. Совсем как на Земле. Ну – не совсем. Но очень похожие. Клянусь, я даже видела что-то похожее на бабочку!
Может, она не права, пытаясь напугать всех близкой смертью. Может, если она попытается вдохновить их, рассказать, как хорошо может быть внизу, дело пойдет лучше. Рассказать, какой восторг ее охватил, когда она впервые спустилась достаточно низко с гор, чтобы найти не лишайники, не мох на камнях, а траву и цветы.
Как именно тогда она поняла – здесь можно жить.
Не просто дышать местным воздухом – жить.
– Представь – мы как будто Робинзоны Крузо, попали на таинственный остров!
– Таинственный остров – это Жюль Верн, – поправил Тарик.
– Не принципиально, – поморщилась она. – Мы можем жить там, понимаешь? Охотиться, рыбачить, может, что-то удастся вырастить из НЗ семян. Нам не обязательно умирать здесь.
Тарик легко рассмеялся.
– Алиша, я астроном. Я мечтал о звездах с детства, прости за банальность. Это все, чего я хотел от жизни. Ну, может, ещё встретить кого-то, и вместе летать между звезд. – Он взял ее руку в свою. – То, о чем ты говоришь – это не моя жизнь. Я не хочу быть Робинзоном.
– И ты лучше умрешь? – потрясенно спросила Алиша.
– Нет, – улыбнулся Тарик, – лучше мы выживем и улетим домой.
Алиша молчала. Так не бывает. Как можно предпочесть пустую надежду реальной возможности жить? Как можно не бороться до конца?
– Мы ведь очень везучие, Алиша, – продолжал он. – Везунчики высшей степени, пробы ставить негде. Авария могла случиться в системе Гаммы или Эпсилон, где нет кислородных планет. Мы могли не дотянуть до планеты, умереть в открытом космосе. Могли разбиться при посадке. Могли погибнуть, как капитан и Марта. Но вот мы здесь, любуемся закатом. – Он притянул ее к себе. – Еще чуть-чуть везения – и мы дома.
* * *
Она спускалась вниз еще раз, проверить перевал.
Он был проходим, пока еще проходим. Зима здесь наступала медленнее, чем на Земле, но даже так счет уже шел на дни. Если они не поспешат, то останутся в горах навсегда.
Вдали раздался рокот сходящей лавины, и, глядя на кипящую снежную пену, Алиша снова и снова задавала себе вопрос: что будет, если ее так и не послушают.
* * *
Алиша подошла к рубке и остановилась в дверях, услышав голоса.
– Просто скажи, что мы еще можем сделать, – Дерек говорил почти умоляюще.
– Если бы я знала, что мы еще можем, я бы из тебя душу вытрясла, пока ты бы мне это не обеспечил, – проворчала Бетси. – Нету у меня идей, кончились. Все попробовали уже, что могли.
– Мы можем сделать антенну выше, – сказал Дерек. – Можем перенести выше по склону. Если мы на вершину ее установим, будет лучше?
– Сделать выше – ветром погнет. А до вершины три шага, задолбаемся, а толку не будет. Некуда выше, только… только если в воздух поднимать, – задумчиво закончила она.
– Подними, – горячо сказал Дерек. – Бет, хоть весь корабль разбери, если это поможет…
– Все у тебя просто, – фыркнула Бетси. – Разбери, собери… Ладно, освободи завтра Тарика и Дейва от дежурства, будем думать.
Бетси вышла из рубки, а Дерек остался, облокотившись о кресло и гипнотизируя взглядом передатчик.
Алиша сказала:
– Похоже, ты готов признать, что дела у нас не так уж хорошо.
Дерек промолчал, и она уже решила, что он собирается ее игнорировать.
– Если бы у нас на корабле были биологи, геологи – подготовленные ребята – может, я и поставил бы на тебя, – заговорил он наконец. – Но мы умудрились разбиться с долбаной астрографической экспедицией на борту. Что может быть бесполезнее? А мы сами? – добавил он со злостью. – Космические волки! Никто из нас не умеет выживать в дикой природе, нас этому не учили... Кроме тех дурных лекций на третьем курсе, – вдруг хихикнул он.
Алиша рассмеялась от неожиданности.
– У вас тоже был Курович? Боже, до сих пор не понимаю, как я получила зачет!
– Курович вечен, как сам Космофлот. – Дерек мрачно потряс головой. – Мы не выживем, Ли, мы ни черта не умеем и не успеем научиться.
– Мы научимся, – возразила Алиша. – Кто теперь не верит в товарищей, а, великий оптимист?
– Я реалист. И наш единственный шанс – оставаться здесь и работать над передатчиком.
– Мы еще можем успеть, – настаивала Алиша. – Если мы начнем сейчас, то успеем спустить оборудование, припасы, инструменты. Нам не надо будет добывать огонь трением, если ты этого боишься. Дерек, пожалуйста, послушай. Нужно уходить, пока перевал еще проходим.
Он перевел взгляд с передатчика на нее, и на какой-то миг ей показалось, что ее слова достигли цели.
– Ты можешь уйти, если тебе не сидится, – сказал он, и снова отвернулся. – Бери еду, инструменты, что тебе надо. Но не тащи никого с собой на верную смерть.
– Верная смерть – это сидеть в кружочке и молиться Космофлоту! – взорвалась Алиша. – Ты не думал, что будет, если за нами не прилетят? Ну хоть на секунду допусти, что ты можешь оказаться неправ! Мы умрем тут, в ловушке. Корпус не выдержит снеговой нагрузки, альбатросы скоро не дадут высунуть носа из корабля, сломают антенну. И когда это случится – у нас уже не будет ни одного, ни единого шанса спастись. Ты всех нас здесь угробишь, потому что не можешь принять одно единственное чертово решение и позволить нам хотя бы попытаться выжить!
Когда Дерек заговорил, он говорил тихо, медленно, как будто с непонятливым ребенком.
– Думаешь, ты сможешь провести через перевал четырнадцать новичков? Которые ни разу в жизни не были в горах, которые умудряются вывихнуть ногу в трех шагах от корабля? Сколько из них не дойдут? Кого ты готова списать как сопутствующие потери – Бет? Тома? Тарика?
Алиша сглотнула. Горы не прощают ошибок, это правда.
– Я думала над этим, – твердо сказала она. – У меня есть несколько идей…
Но Дерек не дал ей договорить.
– Разговор окончен, Ли. У Бет отличная идея насчет передатчика, куда лучше, чем свернуть себе шею в горах.
* * *
Алише хотелось кричать. Хотелось разбить что-нибудь – желательно об голову Дерека.
Он не понимает, насколько все серьезно. И черт бы с ним – не понимает никто. Сколько бы она ни говорила о зиме, об опасности, о том, что решать надо сейчас – ее не слышат, не хотят слушать. Все слишком хотят верить в чудесное спасение.
Они поймут – когда случится что-то по-настоящему плохое. Когда кто-то погибнет от озверевших альбатросов, под сошедшей лавиной, замерзнет насмерть. Когда корпус корабля разломится под тяжестью снега, который не успеют очистить. Они поймут – но будет слишком поздно.
Она схватила куртку и направилась к шлюзу – проветрить голову.
У Бетси новая идея – и теперь неделю или две все будут воодушевленно ее воплощать, а когда это снова ни к чему не приведет, перевал уже будет непроходим. Если бы только они оторвались от этого чертова передатчика и раскрыли глаза! Если бы они перестали надеяться, то поняли бы, в какой ловушке оказались. Если бы только…
Алиша стояла в шлюзе, с надетой на одну руку курткой, и смотрела на висящие на стене бластеры.
Медленно, чтобы не спугнуть внезапную решимость, она стянула куртку и уронила ее на пол. Сняла со стены свой бластер, привычно проверила заряд.
Нужно остановить их маниакальную одержимость, пока еще не поздно.
Не будет передатчика – ее услышат.
Не будет передатчика – не будет смысла оставаться здесь.
Тихо, чтобы никого не потревожить, Алиша вернулась в рубку и остановилась перед передатчиком.
Меня возненавидят, подумала она. Бетси плюнет мне в лицо. Тарик никогда больше на меня не посмотрит.
На минуту ей стало так холодно и тяжело, будто ее заживо похоронило под снегом.
И пусть, решила она. Пусть.
Зато мы все будем живы.
– Сначала будет очень плохо, – доверительно сказала она передатчику. – Очень. Но потом – потом они поймут. И тогда все будет хорошо.
Передатчик не ответил ей, посылая через световые годы бесконечную скороговорку сигналов.
Алиша кивнула ему на прощание и открыла огонь.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
Quoth the Raven "Nevermore"
ЧАС ВОРОНА
Самая темная ночь перед рассветом
Название: Сын цивилизации
Тема: Самая темная ночь перед рассветом
Авторы: Рикки Хирикикки, Йоонст.
Предупреждения: антигуманизм
Комментарии: разрешены
Мембрана вибрировала.
Старый добрый полковой барабан содрогался от каждого удара. Выкрашенный в черные и красные полосы густой и кое-где осыпающейся от времени масляной краской, он мог видеть еще завоевания Наполеона, но на деле не видел ничего. Веревки, протянутые по бокам, поистрепались. Палочки кое-где были перетянуты пластырем. Сквозь медные проплешины проступал истертый орел.
Барабан грохотал. Казалось, что это вовсе не барабанная дробь, а гром раскатывается по небу от запада до востока. Звук расходился по пустым улицам, натыкался на стены зданий, обволакивал, не трогая деревья.
Что-то шло за этим звуком.
Его автор. Создатель.
Барабанщик.
Вытянутая до нелепости фигура в черной болоньевой куртке, с глубоко надвинутым широким капюшоном. Кроме ног и рук – чтобы двигаться и чтобы двигать этот звук – в нем как будто бы ничего не шевелилось.
Он был одинок на своей дороге.
Только барабанщик и звук перед ним.
То ли барабанщик был хозяином звука, выгуливающим своего опасного питомца на поводке, то ли это звук тащил его за собой – разобраться было невозможно. С каждым шагом звук нарастал.
После трех пройденных километров, или пятнадцати, или ста, за барабанщиком начали следовать люди. Двое, трое, пятеро, три десятка: неуверенные, не до конца понимающие, что происходит и почему они куда-то идут. Разные лица: мужчины, женщины, дети, пожилые люди. Все они шли в одну сторону.
Вслед за барабанщиком.
Небо заволокло сизо-серыми густыми низкими тучами. Сначала они двигались по небу следом за звуком и его автором, закрыли солнце и постепенно простерлись от горизонта к горизонту.
Звук барабана заполнил собой одну улицу, другую. Раскинулся над городом, поднимаясь все выше и выше, укрывая густым одеялом пройденные барабанщиком и его людьми километры дорог.
Закапал сильный, но редкий дождь. Тяжелые капли мазали по плечам, грохотали по барабану, добавляя оттенков в звуки.
Звуки ушли далеко вперед, оповещая о том, что кто-то идет.
Что барабанщик рядом.
Что он уже пришел.
Стрелка липнет к двум часам дня. Ровно через три минуты пикают электронные часы на запястье Юхана: опаздывают. Еще в прошлом году опаздывали всего на две минуты, а сейчас уже на три.
С утра зарядил протяжный мерзкий дождь. Такой мог длиться и целый день, и неделю, в отличие от сильных и краткосрочных грозовых дождей. Но делать нечего: война войной, а обед по расписанию.
Юхан спускается вниз, накинув куртку с капюшоном. Земляную насыпную тропинку, ведущую к большой земле, почти совсем затопило, через несколько шагов мокрая земля ползет под ногами у Юхана, но он тут же сворачивает к камням у северной стены маяка.
Присев на камнях и потянув за веревку, Юхан выуживает из холодной пенистой воды ловушку для рыбы, похожую на большой сетчатый зонтик. Внутри вяло шевелит хвостом небольшая треска, килограмма на три.
Подхватив рыбину за жабры, Юхан бросает назад ловушку. Она несколько мгновений держится на поверхности, а затем тяжелеет, напитываясь водой, и идет ко дну, натягивая веревку.
Первое, что делает Юхан, вернувшись в свою комнатушку с окнами, выходящими на штормовое море, – отрезает треске голову. Хорошенько промывает рыбу под струей холодной воды и плюхает ее на разделочную доску. Выбирает недавно наточенный среднего размера нож – больших у него просто нет, а маленьким резать было бы неудобно.
Несколькими привычными движениями Юхан отрезает рыбе хвост, брюшные и спинные плавники.
Повернув тушку спинкой вверх, делает глубокий надрез вдоль хребта. Нож буксует, зацепившись, со странным звуком потянув за собой что-то, что никак не получается надрезать. Юхан останавливается, откладывает нож и запускает пальцы в разрез, растягивая, раскрывая рыбину вдоль хребта.
Внутри рыбы он видит то, чего не ожидал: знал об этом, подозревал, что такое может случиться, но никогда не думал, что это на самом деле произойдет.
Пластиковый пакет – вот что не удается разрезать ножом.
Юхан берет нож, кончиком цепляет край пакета и тянет его на себя. Рыба в его представлении, безусловно, испорчена. Впрочем, не только рыба. Первым делом кинув в мусорку пакет, следом Юхан сгружает и треску.
Желудок отзывается протестующим рокотом.
Обреченно вздохнув, Юхан достает из холодильника овощи и две картофелины. Настроение совсем портится. В воздухе густо пахнет рыбой и разочарованием.
Поставив вариться картошку, Юхан включает телевизор.
Чертов пакет.
Юхан никогда не был в восторге от необходимости сортировать мусор. Его бесило, что газеты надо складывать в синий пакет, а упаковку от пиццы – в желтый, но он делал так, потому что понимал, что это необходимость. Он даже помнил, когда на их улице появился первый контейнер для раздельного сбора мусора – соседка рассказывала, что в Германии такие контейнеры стояли уже везде, а для них это было новинкой, но эта новинка очень быстро стала просто еще одной частью повседневности. Обычной и простой, как любая жизненная необходимость.
Может быть, Юхан бесился бы меньше, если бы точно знал, что такая повседневность привычна не только им. А так его периодически накрывало удушливой волной беспомощности. Что толку в том, что они выдирают из чайных пакетиков металлические скрепки, если где-то на другом конце земли эти пакетики просто сваливают на землю вперемешку с объедками, батарейками и пластиковыми пакетами.
Чертовыми пакетами.
Юхан лежит на диване и смотрит в низкий потолок, не слушая бормотание телевизора. В животе неприятно сосет, то ли от голода, то ли от воспоминаний о виде вяло трепыхающейся трески. Она была мертва еще до того, как попалась в ловушку Юхана. Мертва, как миллиарды других рыб и животных, пока еще плавающих в волнах, мягкий шум которых не может заглушить даже телевизор.
За три года здесь Юхан привык к мысли о том, что внешний мир не сможет до него дотянуться.
И теперь этот чертов пакет, вытащенный из рыбы, которая могла бы стать его, Юхана, ужином.
Юхан поворачивается на бок и утыкается лицом в спинку дивана, но все равно слышит, как в телевизоре прыгает звук, время от времени перекрываемый шумом прибоя.
Юхан злится так сильно, что даже не замечает, как засыпает.
Барабанщик шел по улицам.
Люди шли за барабанщиком.
Молча, не в такт стрекоту палочек.
Это не было похоже на марш – люди шагали с разной скоростью, неровной толпой, которая становилась все больше.
Сколько это уже продолжалось? День? Неделю? Год?
Люди выходили из зданий, вливались в толпу, шагающую вразнобой, но дышащую в унисон.
Люди шагали, глядя вперед, а за их спинами медленно, очень тихо осыпались стекла и бетон, шел трещинами асфальт, уступая зеленым росткам. Фонарные столбы сгибались под тяжестью оплетающего их вьюнка. Между ярко-оранжевыми дорожными конусами торчали ярко-желтые одуванчики. Сквозь пустые оконные рамы выползали, осторожно трогая воздух усиками, лианы.
Люди шагали, то и дело сбиваясь, но не оглядываясь.
Барабанщик шел впереди, без устали выстукивая ровный ритм, и люди не попадали в него.
Попадали деревья, раздирающие корнями тусклые белые полоски дорожных переходов. Попадали птицы, взмахивающие крыльями позади человеческой толпы – гораздо более многочисленной, чем любая стая. Попадала трава, с тихим шорохом пробивающаяся через прорези в канализационных сливах.
Барабан гудел, звал за собой, и люди шли, оставляя позади все то, что было создано ими и для них.
Люди шли, глядя вперед, туда, где над горизонтом разгоралось тусклое зарево.
Юхан подскакивает и открывает глаза, чувствуя, что сердце колотится где-то у горла. Несколько секунд он тупо смотрит на экран телевизора, где мельтешат кадры улиц, затянутых жирным дымом. Репортер комментирует со странной восторженностью, не сочетающейся с картинкой, и Юхан не сразу понимает, что дымом пахнет на самом деле.
Он поднимается с дивана и бежит на кухню, к забытой на плите картошке. Когда он открывает крышку кастрюли, запах горелого становится резче, бьет в нос и лицо. Юхан задерживает дыхание, берет кастрюлю и чуть не роняет ее. Через несколько минут почерневшая кастрюля с обугленной картошкой стоит в раковине, а Юхан держит обожженные пальцы под струей воды и молчит.
Когда он собирался сюда, на маяк, его пугали одиночеством, невозможностью с кем-то поговорить. Рассказывали о том, что в таких условиях человек постепенно сходит с ума, начинает разговаривать сам с собой или выдумывает себе воображаемых собеседников. За три года Юхан так и не научился этому, наоборот, перестал говорить вслух вообще. Ему уже давно нечего было сказать миру, даже когда этот самый мир был совсем рядом, прямо за порогом, а когда мир отдалился – вернее, когда Юхан сам себя из него изъял, – надобность говорить отпала вовсе.
Юхан выключает воду и возвращается в комнату с телевизором, прихватив с собой очищенную морковь. Есть не хочется, но желудок требует пищи, и Юхан механически грызет твердый овощ, глядя на экран телевизора.
Экзальтированный репортер и клубы дыма уже пропали, вместо них из телевизора вещает какой-то гладкий тип в сером костюме. Юхан слушает его и не слышит, улавливая отдельные слова о ценах на нефть, мировом кризисе и инфляции. Юхан переключает канал.
Ухоженные мужчины и женщины извиваются в слепящих лучах искусственного солнца на краю бассейна с нереально голубой водой. Музыка врывается в тесную комнату Юхана настойчивым «бум-бум-бум», прерывающимся немелодичными завываниями. Юхан переключает канал.
На экране бегут солдаты по тесной улице с низкими домишками. Крупный план цепляется за чей-то раззявленный в немом крике рот, а через секунду все закрывают клубы пыли. Камера дрожит, выхватывая то развороченную стену, то окровавленную руку с судорожно сжимающимися пальцами, то блестящий ствол автомата. Юхан переключает канал.
Юхан нажимает на кнопку переключения канала все чаще, пока картинки на экране телевизора не сливаются в невнятную мешанину, такую же тошнотворную, как и какофония из обрывков звуков. Юхан наклоняется вбок и выплевывает на пол непрожеванный кусок моркови. Его тошнит, пустой желудок сжимается спазмами, во рту разливается едкий вкус желчи. Юхан роняет пульт дистанционного управления рядом с морковью и смотрит на неожиданную композицию: ярко-оранжевый бесформенный кусок овоща со следами зубов Юхана и матово-черный прямоугольник с гладкими обводами.
В ушах Юхана шумит – то ли из-за дурноты, то ли из-за смеси звуков, доносящихся от телевизора. Там кто-то кричит невразумительно и нецензурно, взвизгивает музыка, что-то бухает.
Стараясь не смотреть в ту сторону, Юхан поднимает голову, перегибается через спинку дивана и нашаривает черный кабель. Он подается с трудом, Юхану приходится рвануть пару раз, прежде чем вилка выскакивает из розетки и наконец воцаряется тишина.
Юхан сидит на диване боком, поджав ноги, положив голову на спинку и закрыв глаза, и слушает эту тишину. Когда сквозь вязкую вату, заложившую его уши, начинает пробиваться шум прибоя, Юхан встает, пинает валяющийся на полу пульт и идет к столику с ноутбуком.
Здесь заканчивался мир.
Раньше это были лишь красивые слова – строчка на старых картах: край земли. Здесь обитают драконы.
Драконов здесь не было уже давно.
Самым страшным было то, как резко, коварно и неожиданно обрывался привычный мир: вот он еще был, тянулись города, поля цвели подсолнухами, а затем, как незаметная ступенька, от которой сердце ухает в пятки – ничего.
Инфернальная тьма и пустота.
Край земли.
Барабанщик стоял на самом краю, замерев, будто восковая фигура. Руки – занесены над барабаном, но инструмент не издавал ни единого звука. Плечи – развернуты, гордо, статно, как на приеме у короля. В спине – будто штырь осознания правильности собственного дела. Его счастливого исхода.
Люди толпились позади. Толкались локтями, заглядывали друг другу за плечи, но молчали. Робкий гомон пробегал по толпе, но тут же затихал, стоило барабанщику недовольно повести плечом.
Барабанщик наслаждался этими минутами. Этими последними мгновениями существования всего.
Совсем скоро в мире наступит тишина. Будут парить в воздушных потоках птицы, будут клониться под весом плодов деревья, будет раз за разом замыкаться пищевая цепочка.
Никаких разорванных связей, никаких бессмысленных убийств и рогатых голов в рамах на стенах.
Это будет тишина, наполненная звуками. Но совсем другая – правильная тишина. Такая, как была задумана изначально, пока в мире еще не начала плодиться всякая гниль.
Порыв ветра ударил в лицо барабанщика, скинул с головы капюшон, заставил зажмуриться, сжав зубы. Ветер принес с той стороны мелкую пыль и смутный запах гари, оседающий на языке.
Где-то там, на той стороне, людей уже ждали. Барабанщик хотел бы увидеть эту встречу, но он должен был довести свое дело до конца.
Он поднял руки повыше, покрутил палочки в пальцах, а затем неожиданно (даже для самого себя) резко и бравурно ударил по мембране.
Воздух вокруг завибрировал, наполняясь энергией, становясь гуще, плотнее. Пустота за краем земли зашевелилась, будто живое существо, пришла в движение.
Но когда барабанщик моргнул, все вокруг вновь замерло: воздух не дрожал, а пустота не шевелилась. Только палочки бились о мембрану барабана ожесточенно-зло.
Но люди уже пришли в движение.
Обходя барабанщика, стоящего на самом краю, с двух сторон, люди шагали вниз. Без страха, со спокойными, умиротворенными лицами, с чувством законченного пути.
Барабанщик смотрел перед собой, выстукивая одному ему понятный и известный ритм. Он смотрел вперед – на темноту ничего перед собой. Краем глаза он замечал фигуры, падающие вниз и пропадающие в густой тьме. Кто-то шел вниз «солдатиком», кто-то – раскинув руки, как птица. Кто-то кувыркался в пространстве, бестолково махая конечностями.
В этом и была суть этих людей. Таких разных и таких бесполезных.
Барабанщик посмотрел вниз.
Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем последний человек ухнул за край земли.
Рука замерла, занесенная над барабаном. Палочка дрожала.
Барабанщик тяжело дышал.
Далеко впереди, там, где горизонта не было и не могло быть, появилась тонкая светлая линия. Линия наливалась светом и цветом – сначала порозовела, затем побагровела, потекла по всему небу.
Прямо перед ним медленно и торжественно разгорался рассвет нового мира. Мира без людей.
Пока ноутбук включается, Юхан сидит, откинувшись на спинку кресла, и медленно перебирает ногами: полкруга в одну сторону, полкруга в другую. Колесики кресла еле слышно скрипят, сливаясь с шумом прибоя, и это почти усыпляет Юхана, но вот браузер наконец загружается.
Связь сегодня не очень, поэтому о видеороликах можно забыть. Юхан не расстроен – ему хватило того, что он увидел по телевизору. Он кладет руку на мышку и медленно скроллит страницу, задерживаясь каждый раз, пока браузер подгружает следующую порцию новостей. Юхан пробегает глазами строчки, иногда ждет, чтобы загрузилось изображение, но по большей части листает. Наконец он добирается до новости с большим количеством комментариев, открывает ее и некоторое время читает. Потом возвращается к общей ленте и скроллит дальше, до следующей обсуждаемой новости. Снова читает комментарии.
Сам Юхан ничего не пишет и не лайкает, просто читает, как общаются другие люди. Он не знает никого из них и никогда не захотел бы узнать – как и сами они. Люди с разных концов света обсуждают новости, которые Юхана не интересуют. Кто-то обменивается оскорблениями, кто-то пишет многословные комментарии, которые вроде бы связаны с темой новости, кто-то просто сыплет бессмысленными смайликами. Такие разные люди пишут одно и то же разными словами, и Юхан внимательно читает все.
Какую бы новость он ни открыл, везде он видит одно и то же: похожие люди, похожие слова, похожие аргументы. Как будто комментаторов обсуждаемая новость интересует так же мало, как Юхана.
Последнее обсуждение Юхан не дочитывает, закрывает вкладку. И тут же, словно специально, в углу экрана всплывает уведомление. Кто-то пишет ему в мессенджер – впервые за долгое время.
Несколько секунд Юхан колеблется, глядя на невинное «Привет», потом разворачивает окно мессенджера. Если бы это не был его давний знакомый, Юхан вряд ли ответил бы, а так ему даже немного любопытно, тем более что время для внезапного разговора необычное – уже скоро должно светать. Какое-то время они обмениваются ничего не значащими любезностями, а потом знакомый спрашивает, можно ли приехать к Юхану на маяк. Юхан напрягается. После вопроса «зачем» знакомый замолкает. Юхан ждет, поглядывая на значок связи рядом с часами. Связь слабая, но не пропадает.
На секунду Юхан отвлекается, а когда снова поворачивается к экрану, утыкается взглядом в огромную простыню текста. Знакомый многословно и путано пишет что-то о всемирном заговоре, о подделках фотографий из космоса, о конференциях и каком-то блогере на ютубе, который открыл ему глаза. И в самом конце добавляет, что на маяке Юхана может добыть доказательства, которые потрясут весь мир. Юхан переспрашивает, какие доказательства он имеет в виду. Уж не хочет ли он доказать, что Земля на самом деле плоская? Знакомый отвечает множеством восклицательных знаков.
Юхан встает, закрывает ноутбук и обводит взглядом комнату.
Все, что Юхан видит, он знает так хорошо, что мог бы пройти по комнате с закрытыми глазами и ни разу не запнуться. Все это – его привычный мир, а Юхан – часть этого мира, порождение его и главный враг.
Юхан выходит из комнаты и поднимается по узкой винтовой лестнице на самый верх, в маячную комнату. Он привычно считает про себя ступеньки, и на каждой из них в его голове вспыхивает тусклый образ. Восклицательные знаки в окошке мессенджера. Похожие друг на друга ники в комментариях под новостью о пожаре. Клубы дыма и кровь на экране телевизора. Мертвые глаза трески.
Холодный белый свет маяка слепит его, и Юхан прикрывает лицо рукой, нашаривая аварийный выключатель на стене. Через секунду воцаряется темнота. Юхан моргает, прогоняя плавающие перед глазами красные круги, ждет, пока глаза не привыкнут. Ждать приходится долго, и, повернувшись к огромным окнам, Юхан понимает, что снаружи еще темнее, чем внутри. Небо почти беззвездное, слышно только шорох прибоя где-то далеко внизу, и Юхану кажется, что это шепчет сама темнота.
Он протягивает вперед руку и не видит собственных пальцев.
Темнота бормочет внизу и сверху, вокруг него, поет ему песню без слов, полную обещаний и зова. Песню, к которой Юхан никогда раньше не прислушивался, да и не мог ее услышать. Ее всегда заглушала другая песня – торжествующий гимн человеческой цивилизации, под который Юхан родился и жил, привыкнув к нему так же, как к шуму прибоя здесь, на маяке.
Его больше не тошнит, наоборот, Юхан дышит глубоко и спокойно, зная, что нужно делать.
Он спускается в жилую комнату, снимает со стены до того момента бывший совершенно декоративным полковой барабан. Задумчиво крутит в руках палочки. Накидывает куртку и выходит на улицу.
Предрассветную темноту взрывает первая барабанная дробь.
Тема: Самая темная ночь перед рассветом
Авторы: Рикки Хирикикки, Йоонст.
Предупреждения: антигуманизм
Комментарии: разрешены
Темнота же, во всей полноте этого понятия, наступает в минуты, предшествующие появлению утренней зари: меркнет луна, гаснут звезды, исчезают планеты – и нет темноты более совершенной, чем темнота предрассветная.
Псалом о наступлении утренней зари
Псалом о наступлении утренней зари
Мембрана вибрировала.
Старый добрый полковой барабан содрогался от каждого удара. Выкрашенный в черные и красные полосы густой и кое-где осыпающейся от времени масляной краской, он мог видеть еще завоевания Наполеона, но на деле не видел ничего. Веревки, протянутые по бокам, поистрепались. Палочки кое-где были перетянуты пластырем. Сквозь медные проплешины проступал истертый орел.
Барабан грохотал. Казалось, что это вовсе не барабанная дробь, а гром раскатывается по небу от запада до востока. Звук расходился по пустым улицам, натыкался на стены зданий, обволакивал, не трогая деревья.
Что-то шло за этим звуком.
Его автор. Создатель.
Барабанщик.
Вытянутая до нелепости фигура в черной болоньевой куртке, с глубоко надвинутым широким капюшоном. Кроме ног и рук – чтобы двигаться и чтобы двигать этот звук – в нем как будто бы ничего не шевелилось.
Он был одинок на своей дороге.
Только барабанщик и звук перед ним.
То ли барабанщик был хозяином звука, выгуливающим своего опасного питомца на поводке, то ли это звук тащил его за собой – разобраться было невозможно. С каждым шагом звук нарастал.
После трех пройденных километров, или пятнадцати, или ста, за барабанщиком начали следовать люди. Двое, трое, пятеро, три десятка: неуверенные, не до конца понимающие, что происходит и почему они куда-то идут. Разные лица: мужчины, женщины, дети, пожилые люди. Все они шли в одну сторону.
Вслед за барабанщиком.
Небо заволокло сизо-серыми густыми низкими тучами. Сначала они двигались по небу следом за звуком и его автором, закрыли солнце и постепенно простерлись от горизонта к горизонту.
Звук барабана заполнил собой одну улицу, другую. Раскинулся над городом, поднимаясь все выше и выше, укрывая густым одеялом пройденные барабанщиком и его людьми километры дорог.
Закапал сильный, но редкий дождь. Тяжелые капли мазали по плечам, грохотали по барабану, добавляя оттенков в звуки.
Звуки ушли далеко вперед, оповещая о том, что кто-то идет.
Что барабанщик рядом.
Что он уже пришел.
Стрелка липнет к двум часам дня. Ровно через три минуты пикают электронные часы на запястье Юхана: опаздывают. Еще в прошлом году опаздывали всего на две минуты, а сейчас уже на три.
С утра зарядил протяжный мерзкий дождь. Такой мог длиться и целый день, и неделю, в отличие от сильных и краткосрочных грозовых дождей. Но делать нечего: война войной, а обед по расписанию.
Юхан спускается вниз, накинув куртку с капюшоном. Земляную насыпную тропинку, ведущую к большой земле, почти совсем затопило, через несколько шагов мокрая земля ползет под ногами у Юхана, но он тут же сворачивает к камням у северной стены маяка.
Присев на камнях и потянув за веревку, Юхан выуживает из холодной пенистой воды ловушку для рыбы, похожую на большой сетчатый зонтик. Внутри вяло шевелит хвостом небольшая треска, килограмма на три.
Подхватив рыбину за жабры, Юхан бросает назад ловушку. Она несколько мгновений держится на поверхности, а затем тяжелеет, напитываясь водой, и идет ко дну, натягивая веревку.
Первое, что делает Юхан, вернувшись в свою комнатушку с окнами, выходящими на штормовое море, – отрезает треске голову. Хорошенько промывает рыбу под струей холодной воды и плюхает ее на разделочную доску. Выбирает недавно наточенный среднего размера нож – больших у него просто нет, а маленьким резать было бы неудобно.
Несколькими привычными движениями Юхан отрезает рыбе хвост, брюшные и спинные плавники.
Повернув тушку спинкой вверх, делает глубокий надрез вдоль хребта. Нож буксует, зацепившись, со странным звуком потянув за собой что-то, что никак не получается надрезать. Юхан останавливается, откладывает нож и запускает пальцы в разрез, растягивая, раскрывая рыбину вдоль хребта.
Внутри рыбы он видит то, чего не ожидал: знал об этом, подозревал, что такое может случиться, но никогда не думал, что это на самом деле произойдет.
Пластиковый пакет – вот что не удается разрезать ножом.
Юхан берет нож, кончиком цепляет край пакета и тянет его на себя. Рыба в его представлении, безусловно, испорчена. Впрочем, не только рыба. Первым делом кинув в мусорку пакет, следом Юхан сгружает и треску.
Желудок отзывается протестующим рокотом.
Обреченно вздохнув, Юхан достает из холодильника овощи и две картофелины. Настроение совсем портится. В воздухе густо пахнет рыбой и разочарованием.
Поставив вариться картошку, Юхан включает телевизор.
Чертов пакет.
Юхан никогда не был в восторге от необходимости сортировать мусор. Его бесило, что газеты надо складывать в синий пакет, а упаковку от пиццы – в желтый, но он делал так, потому что понимал, что это необходимость. Он даже помнил, когда на их улице появился первый контейнер для раздельного сбора мусора – соседка рассказывала, что в Германии такие контейнеры стояли уже везде, а для них это было новинкой, но эта новинка очень быстро стала просто еще одной частью повседневности. Обычной и простой, как любая жизненная необходимость.
Может быть, Юхан бесился бы меньше, если бы точно знал, что такая повседневность привычна не только им. А так его периодически накрывало удушливой волной беспомощности. Что толку в том, что они выдирают из чайных пакетиков металлические скрепки, если где-то на другом конце земли эти пакетики просто сваливают на землю вперемешку с объедками, батарейками и пластиковыми пакетами.
Чертовыми пакетами.
Юхан лежит на диване и смотрит в низкий потолок, не слушая бормотание телевизора. В животе неприятно сосет, то ли от голода, то ли от воспоминаний о виде вяло трепыхающейся трески. Она была мертва еще до того, как попалась в ловушку Юхана. Мертва, как миллиарды других рыб и животных, пока еще плавающих в волнах, мягкий шум которых не может заглушить даже телевизор.
За три года здесь Юхан привык к мысли о том, что внешний мир не сможет до него дотянуться.
И теперь этот чертов пакет, вытащенный из рыбы, которая могла бы стать его, Юхана, ужином.
Юхан поворачивается на бок и утыкается лицом в спинку дивана, но все равно слышит, как в телевизоре прыгает звук, время от времени перекрываемый шумом прибоя.
Юхан злится так сильно, что даже не замечает, как засыпает.
Барабанщик шел по улицам.
Люди шли за барабанщиком.
Молча, не в такт стрекоту палочек.
Это не было похоже на марш – люди шагали с разной скоростью, неровной толпой, которая становилась все больше.
Сколько это уже продолжалось? День? Неделю? Год?
Люди выходили из зданий, вливались в толпу, шагающую вразнобой, но дышащую в унисон.
Люди шагали, глядя вперед, а за их спинами медленно, очень тихо осыпались стекла и бетон, шел трещинами асфальт, уступая зеленым росткам. Фонарные столбы сгибались под тяжестью оплетающего их вьюнка. Между ярко-оранжевыми дорожными конусами торчали ярко-желтые одуванчики. Сквозь пустые оконные рамы выползали, осторожно трогая воздух усиками, лианы.
Люди шагали, то и дело сбиваясь, но не оглядываясь.
Барабанщик шел впереди, без устали выстукивая ровный ритм, и люди не попадали в него.
Попадали деревья, раздирающие корнями тусклые белые полоски дорожных переходов. Попадали птицы, взмахивающие крыльями позади человеческой толпы – гораздо более многочисленной, чем любая стая. Попадала трава, с тихим шорохом пробивающаяся через прорези в канализационных сливах.
Барабан гудел, звал за собой, и люди шли, оставляя позади все то, что было создано ими и для них.
Люди шли, глядя вперед, туда, где над горизонтом разгоралось тусклое зарево.
Юхан подскакивает и открывает глаза, чувствуя, что сердце колотится где-то у горла. Несколько секунд он тупо смотрит на экран телевизора, где мельтешат кадры улиц, затянутых жирным дымом. Репортер комментирует со странной восторженностью, не сочетающейся с картинкой, и Юхан не сразу понимает, что дымом пахнет на самом деле.
Он поднимается с дивана и бежит на кухню, к забытой на плите картошке. Когда он открывает крышку кастрюли, запах горелого становится резче, бьет в нос и лицо. Юхан задерживает дыхание, берет кастрюлю и чуть не роняет ее. Через несколько минут почерневшая кастрюля с обугленной картошкой стоит в раковине, а Юхан держит обожженные пальцы под струей воды и молчит.
Когда он собирался сюда, на маяк, его пугали одиночеством, невозможностью с кем-то поговорить. Рассказывали о том, что в таких условиях человек постепенно сходит с ума, начинает разговаривать сам с собой или выдумывает себе воображаемых собеседников. За три года Юхан так и не научился этому, наоборот, перестал говорить вслух вообще. Ему уже давно нечего было сказать миру, даже когда этот самый мир был совсем рядом, прямо за порогом, а когда мир отдалился – вернее, когда Юхан сам себя из него изъял, – надобность говорить отпала вовсе.
Юхан выключает воду и возвращается в комнату с телевизором, прихватив с собой очищенную морковь. Есть не хочется, но желудок требует пищи, и Юхан механически грызет твердый овощ, глядя на экран телевизора.
Экзальтированный репортер и клубы дыма уже пропали, вместо них из телевизора вещает какой-то гладкий тип в сером костюме. Юхан слушает его и не слышит, улавливая отдельные слова о ценах на нефть, мировом кризисе и инфляции. Юхан переключает канал.
Ухоженные мужчины и женщины извиваются в слепящих лучах искусственного солнца на краю бассейна с нереально голубой водой. Музыка врывается в тесную комнату Юхана настойчивым «бум-бум-бум», прерывающимся немелодичными завываниями. Юхан переключает канал.
На экране бегут солдаты по тесной улице с низкими домишками. Крупный план цепляется за чей-то раззявленный в немом крике рот, а через секунду все закрывают клубы пыли. Камера дрожит, выхватывая то развороченную стену, то окровавленную руку с судорожно сжимающимися пальцами, то блестящий ствол автомата. Юхан переключает канал.
Юхан нажимает на кнопку переключения канала все чаще, пока картинки на экране телевизора не сливаются в невнятную мешанину, такую же тошнотворную, как и какофония из обрывков звуков. Юхан наклоняется вбок и выплевывает на пол непрожеванный кусок моркови. Его тошнит, пустой желудок сжимается спазмами, во рту разливается едкий вкус желчи. Юхан роняет пульт дистанционного управления рядом с морковью и смотрит на неожиданную композицию: ярко-оранжевый бесформенный кусок овоща со следами зубов Юхана и матово-черный прямоугольник с гладкими обводами.
В ушах Юхана шумит – то ли из-за дурноты, то ли из-за смеси звуков, доносящихся от телевизора. Там кто-то кричит невразумительно и нецензурно, взвизгивает музыка, что-то бухает.
Стараясь не смотреть в ту сторону, Юхан поднимает голову, перегибается через спинку дивана и нашаривает черный кабель. Он подается с трудом, Юхану приходится рвануть пару раз, прежде чем вилка выскакивает из розетки и наконец воцаряется тишина.
Юхан сидит на диване боком, поджав ноги, положив голову на спинку и закрыв глаза, и слушает эту тишину. Когда сквозь вязкую вату, заложившую его уши, начинает пробиваться шум прибоя, Юхан встает, пинает валяющийся на полу пульт и идет к столику с ноутбуком.
Здесь заканчивался мир.
Раньше это были лишь красивые слова – строчка на старых картах: край земли. Здесь обитают драконы.
Драконов здесь не было уже давно.
Самым страшным было то, как резко, коварно и неожиданно обрывался привычный мир: вот он еще был, тянулись города, поля цвели подсолнухами, а затем, как незаметная ступенька, от которой сердце ухает в пятки – ничего.
Инфернальная тьма и пустота.
Край земли.
Барабанщик стоял на самом краю, замерев, будто восковая фигура. Руки – занесены над барабаном, но инструмент не издавал ни единого звука. Плечи – развернуты, гордо, статно, как на приеме у короля. В спине – будто штырь осознания правильности собственного дела. Его счастливого исхода.
Люди толпились позади. Толкались локтями, заглядывали друг другу за плечи, но молчали. Робкий гомон пробегал по толпе, но тут же затихал, стоило барабанщику недовольно повести плечом.
Барабанщик наслаждался этими минутами. Этими последними мгновениями существования всего.
Совсем скоро в мире наступит тишина. Будут парить в воздушных потоках птицы, будут клониться под весом плодов деревья, будет раз за разом замыкаться пищевая цепочка.
Никаких разорванных связей, никаких бессмысленных убийств и рогатых голов в рамах на стенах.
Это будет тишина, наполненная звуками. Но совсем другая – правильная тишина. Такая, как была задумана изначально, пока в мире еще не начала плодиться всякая гниль.
Порыв ветра ударил в лицо барабанщика, скинул с головы капюшон, заставил зажмуриться, сжав зубы. Ветер принес с той стороны мелкую пыль и смутный запах гари, оседающий на языке.
Где-то там, на той стороне, людей уже ждали. Барабанщик хотел бы увидеть эту встречу, но он должен был довести свое дело до конца.
Он поднял руки повыше, покрутил палочки в пальцах, а затем неожиданно (даже для самого себя) резко и бравурно ударил по мембране.
Воздух вокруг завибрировал, наполняясь энергией, становясь гуще, плотнее. Пустота за краем земли зашевелилась, будто живое существо, пришла в движение.
Но когда барабанщик моргнул, все вокруг вновь замерло: воздух не дрожал, а пустота не шевелилась. Только палочки бились о мембрану барабана ожесточенно-зло.
Но люди уже пришли в движение.
Обходя барабанщика, стоящего на самом краю, с двух сторон, люди шагали вниз. Без страха, со спокойными, умиротворенными лицами, с чувством законченного пути.
Барабанщик смотрел перед собой, выстукивая одному ему понятный и известный ритм. Он смотрел вперед – на темноту ничего перед собой. Краем глаза он замечал фигуры, падающие вниз и пропадающие в густой тьме. Кто-то шел вниз «солдатиком», кто-то – раскинув руки, как птица. Кто-то кувыркался в пространстве, бестолково махая конечностями.
В этом и была суть этих людей. Таких разных и таких бесполезных.
Барабанщик посмотрел вниз.
Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем последний человек ухнул за край земли.
Рука замерла, занесенная над барабаном. Палочка дрожала.
Барабанщик тяжело дышал.
Далеко впереди, там, где горизонта не было и не могло быть, появилась тонкая светлая линия. Линия наливалась светом и цветом – сначала порозовела, затем побагровела, потекла по всему небу.
Прямо перед ним медленно и торжественно разгорался рассвет нового мира. Мира без людей.
Пока ноутбук включается, Юхан сидит, откинувшись на спинку кресла, и медленно перебирает ногами: полкруга в одну сторону, полкруга в другую. Колесики кресла еле слышно скрипят, сливаясь с шумом прибоя, и это почти усыпляет Юхана, но вот браузер наконец загружается.
Связь сегодня не очень, поэтому о видеороликах можно забыть. Юхан не расстроен – ему хватило того, что он увидел по телевизору. Он кладет руку на мышку и медленно скроллит страницу, задерживаясь каждый раз, пока браузер подгружает следующую порцию новостей. Юхан пробегает глазами строчки, иногда ждет, чтобы загрузилось изображение, но по большей части листает. Наконец он добирается до новости с большим количеством комментариев, открывает ее и некоторое время читает. Потом возвращается к общей ленте и скроллит дальше, до следующей обсуждаемой новости. Снова читает комментарии.
Сам Юхан ничего не пишет и не лайкает, просто читает, как общаются другие люди. Он не знает никого из них и никогда не захотел бы узнать – как и сами они. Люди с разных концов света обсуждают новости, которые Юхана не интересуют. Кто-то обменивается оскорблениями, кто-то пишет многословные комментарии, которые вроде бы связаны с темой новости, кто-то просто сыплет бессмысленными смайликами. Такие разные люди пишут одно и то же разными словами, и Юхан внимательно читает все.
Какую бы новость он ни открыл, везде он видит одно и то же: похожие люди, похожие слова, похожие аргументы. Как будто комментаторов обсуждаемая новость интересует так же мало, как Юхана.
Последнее обсуждение Юхан не дочитывает, закрывает вкладку. И тут же, словно специально, в углу экрана всплывает уведомление. Кто-то пишет ему в мессенджер – впервые за долгое время.
Несколько секунд Юхан колеблется, глядя на невинное «Привет», потом разворачивает окно мессенджера. Если бы это не был его давний знакомый, Юхан вряд ли ответил бы, а так ему даже немного любопытно, тем более что время для внезапного разговора необычное – уже скоро должно светать. Какое-то время они обмениваются ничего не значащими любезностями, а потом знакомый спрашивает, можно ли приехать к Юхану на маяк. Юхан напрягается. После вопроса «зачем» знакомый замолкает. Юхан ждет, поглядывая на значок связи рядом с часами. Связь слабая, но не пропадает.
На секунду Юхан отвлекается, а когда снова поворачивается к экрану, утыкается взглядом в огромную простыню текста. Знакомый многословно и путано пишет что-то о всемирном заговоре, о подделках фотографий из космоса, о конференциях и каком-то блогере на ютубе, который открыл ему глаза. И в самом конце добавляет, что на маяке Юхана может добыть доказательства, которые потрясут весь мир. Юхан переспрашивает, какие доказательства он имеет в виду. Уж не хочет ли он доказать, что Земля на самом деле плоская? Знакомый отвечает множеством восклицательных знаков.
Юхан встает, закрывает ноутбук и обводит взглядом комнату.
Все, что Юхан видит, он знает так хорошо, что мог бы пройти по комнате с закрытыми глазами и ни разу не запнуться. Все это – его привычный мир, а Юхан – часть этого мира, порождение его и главный враг.
Юхан выходит из комнаты и поднимается по узкой винтовой лестнице на самый верх, в маячную комнату. Он привычно считает про себя ступеньки, и на каждой из них в его голове вспыхивает тусклый образ. Восклицательные знаки в окошке мессенджера. Похожие друг на друга ники в комментариях под новостью о пожаре. Клубы дыма и кровь на экране телевизора. Мертвые глаза трески.
Холодный белый свет маяка слепит его, и Юхан прикрывает лицо рукой, нашаривая аварийный выключатель на стене. Через секунду воцаряется темнота. Юхан моргает, прогоняя плавающие перед глазами красные круги, ждет, пока глаза не привыкнут. Ждать приходится долго, и, повернувшись к огромным окнам, Юхан понимает, что снаружи еще темнее, чем внутри. Небо почти беззвездное, слышно только шорох прибоя где-то далеко внизу, и Юхану кажется, что это шепчет сама темнота.
Он протягивает вперед руку и не видит собственных пальцев.
Темнота бормочет внизу и сверху, вокруг него, поет ему песню без слов, полную обещаний и зова. Песню, к которой Юхан никогда раньше не прислушивался, да и не мог ее услышать. Ее всегда заглушала другая песня – торжествующий гимн человеческой цивилизации, под который Юхан родился и жил, привыкнув к нему так же, как к шуму прибоя здесь, на маяке.
Его больше не тошнит, наоборот, Юхан дышит глубоко и спокойно, зная, что нужно делать.
Он спускается в жилую комнату, снимает со стены до того момента бывший совершенно декоративным полковой барабан. Задумчиво крутит в руках палочки. Накидывает куртку и выходит на улицу.
Предрассветную темноту взрывает первая барабанная дробь.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
вторник, 25 июня 2019
04.00 - 08.00
Название: Наш ледниковый период
Тема: Самая темная ночь перед рассветом
Автор: Achenne
Бета: Час Лебедя
Предупреждения: медицинские манипуляции и описания в рамках рейтинга PG—13, несколько нецензурных слов
Комментарии: разрешены
1.
Тот отрезок времени трудно вспомнить, хотя он увековечен в новостных лентах, его растащили на квантовые частицы вспышки фотокамер, от мобильных до профессиональных. В зале суда пахло магнием, заставляя думать: кто до сих пор использует магний для съемок. Сполохи наслаивались друг на друга, как сплошной световой шлейф, хвост кометы, овевающий раскаленное ядро из ужаса и злости.
По пятнам фото, траурным лентам видео и россыпи текста можно отследить, как нарастало и захватывало города и страны отчаяние. На ум приходит метафора: аппендицит, — сначала легкий спазм в животе, потом мучительная боль, набрякший отросток налился гноем, готов разорваться и залить отравой перитонита.
Аппендицит — простая операция. Жаль, морозянку не вылечить скальпелем и дренажем.
Пейзажные фото как ранние симптомы: безымянная база в пустыне Овайхи, до ближайшего населенного пункта несколько тысяч километров. Даже там их нашли журналисты, когда военные больше не могли скрывать правду: морозянка разорвалась холодным гноем гораздо раньше. На базе числилось двести человек, полторы сотни военных, остальные ученые. Руководители испытаний и авторы проекта — частная лаборатория; грант от государства, но юридически все на частной лаборатории «Zann Lab». Военные просто охраняли ученых, пока те создавали смерть в пробирках.
Журналисты спекулировали фактами, враньем, требовали импичмента президента. Виноватыми, конечно, оказались ученые. Никто не любит умных людей, верно?
Тогда все казалось дешевой сенсацией, вероятно, журналистам тоже. Ученые нередко проводят бесчеловечные эксперименты. Опыты по созданию биологического оружия.
Один короткий вопрос: «Что дальше?»
Фотографий сотни, тысячи, от репортажей ВВС до бесконечных перепостов на третьесортных «хайповых» сайтах. На тот момент их уже знал едва ли не каждый в мире, но любопытства все еще оставалось больше, чем ненависти.
Лорен и Кристина «Крис» Цанн, брат и сестра; близнецы — вернее, двойняшки. Если не приглядываться, они совершенно не похожи: Лорен высокий, крупный, из-за лишнего веса смотрится старше своих тридцати четырех, его сестра — невысокая, худая, коротко стриженная вечная девчонка, выглядит лет на девятнадцать. Если изучать изображения: очень похожи — резковатые черты лица, серые глаза. Одинаково не умеют улыбаться. Потом люди будут говорить: мол, сразу видно — чудовища в человеческом облике.
Они всегда держатся вместе; на фото Лорен вечно закрывает своей массивной фигурой сестру от журналистов. Он же обычно и отвечает, корректный и спокойный, типичный профессор колледжа: «Мы не создавали virus congelatio, так называемую «морозянку», биологическим оружием. Как руководитель независимой лаборатории я могу заявлять о лишь том, что мы выиграли грант на создание морозостойких культур и тщательно выполняли условия соглашения».
«Вам платили военные? Или террористы?»
«На чьи деньги вы убивали людей?»
Журналисты любили ловить в кадр их руки в наручниках — у Кристины запястья покрыты шрамами, словно она пыталась сбежать от содеянного и покончить с собой.
В зале суда пахло магнием, из открытой двери тянуло сквозняком. Кто-то закричал. Все боялись холода, «вирусного некроза», морозянки.
Тот отрезок времени трудно вспомнить, непроглядная темнота, но тогда была надежда, что болезнь остановится.
Тюрьма не пугала.
«Они расстреляют нас», — сказала в один из тех дней Крис. Их держали вместе, странная деталь, где-то слышал Лорен, обычно мужчин и женщин разделяют; кровное родство ничего не значит. Должно быть, боялись, что другие заключенные, паникующие насильники, грабители и убийцы, разорвут настоящих монстров на куски.
«Нет», — Лорен спокойно пожал плечами. Он пытался читать монографию по вирусологии, делать пометки, просто отвлекаться. Какой-то активист днем раньше набросился и разбил ему очки, новые так и не выдали, дужка держалась на скотче. — «Им это невыгодно. Мы выпустили дьявола из ада, и они отправят нас охотиться на него».
«Дантова ада, последнего круга», — уточнила Крис и засмеялась .
Так и вышло. Официальный приговор суда — пожизненное заключение, триста сорок лет, если точнее, но чернокожий судья в очень белом парике не меньше других боялся морозянки, а с ним еще тысячи людей. По новостям передавали успокоительную ложь: лекарство почти создано, ведутся международные исследования.
На самом деле ничего у них не получилось, и охотиться на сатану отправили тех, кто вызвал его со дна ледяного озера. Лорен всегда умел «предсказывать будущее», вернее, научно прогнозировать последствия.
Так и вышло.
0.1
База числилась как 145-234B-99, и другого имени у нее не было; да и этого не существовало ни на одной карте. Совершенно зря GoogleMaps вообразили себя всевидящим оком над землей.
— На самом деле, секретность — устаревший атрибут. Они обратились в независимую лабораторию, вот что они сделали, — Лорен разговаривал не с молчаливым водителем — индейцем или полукровкой, для которого типовой вездеход Oshkosh L-ATV был чем-то вроде храма, а он — его единственным жрецом. Он назвал свою фамилию, Кел, и это все, что Лорен и Крис о нем узнали. — Почему? Потому что любая система, замкнутая внутри себя, неизбежно вырождается. На правительство работают сотни и тысячи ученых, но для этой разработки они нашли публикацию в Science пятилетней давности с нашими именами, отправили «людей в штатском», и вот мы здесь.
Кондиционер в вездеходе работал из рук вон плохо. От сухой жары дрожал воздух, блестели, готовые расплавиться, камни. Влажные салфетки заканчивались, вода в бутылке тоже. Крис сжалилась и протянула свою:
— Они не разрешили нам взять нашу лабораторию. Ни оборудование, ни людей. Ненавижу, когда мной командуют.
Крис хмурилась. На левой брови у нее сохранился шрам от пирсинга, который ставила в юности.
— Относись как к первому этапу. Мы первопроходцы. Потом привлечем остальных, — возразил Лорен, ему было действительно немного неловко перед командой, но контракт того стоил, лаборатория продолжала работать, просто без своих основателей. К тому же все получили приятный бонус к банковским счетам.
Крис все равно обижалась на него. Наверное, успела завести с кем-то интрижку, а теперь пришлось оставить избранника (или избранницу) на расстоянии тысяч миль.
Она поджала губы и отвернулась, разглядывая бесконечную темную ленту трассы, желто-красноватые камни, редкие выросты гребенщика, колючки цереусов, сухие шары перекати-поля. Пейзаж не менялся несколько часов, а лететь сюда было нельзя, таковы условия засекреченного проекта. Им предстояло провести десять контрактных месяцев в изоляции: ни концертов рок-групп, которые любила Крис, ни пахнущих типографскими чернилами книжных новинок, ни конференций, ни индекса Хирша, ни рецензентов, из которых песок сыплется так интенсивно, что хватило бы на пару Овайхи, еще и на Мохаве бы осталось. Интернет строго внутренний, так что Тиндер и Инстаграм тоже под запретом. Лорен решил, что это будет интересный экспириенс, полное погружение в одну задачу, сродни отшельническому бдению. Он поделился с Крис, и та ядовито напомнила: никакого Старбакса с шоколадным капучино и ванильным чизкейком. Ну же, братец, ты сам только что расписывал преимущества «отшельничества».
Погружение в тайну началось со въезда в огороженную зону. Забор в пустыне привлек бы внимание случайных путников, но был замаскирован под обвал камней, обрушившихся еще в палеозое. Затем вездеход спускался вниз по тоннелю, в долгожданную прохладу. Контраст пустынных температур — до сорока градусов между точками экстремума.
Все думают, что страшнее всего раскаленный песок и жара, но холод опаснее, а пустынный сухой холод — вдвойне, контраст выжмет тебя досуха и оставит сухой ящеричьей шкуркой. Это им рассказывал позже полковник Джереми Ренделл, он же встретил их в тесной комнатушке, бункере-в-бункере.
— Лорен и Крис Цанн, — проверил по документам и добавил. — Ваши родители что, перепутали имена?
Эту шутку оба слышали раз двести.
— Я Кристина, — сказала Кристина.
— Женское имя — Лоурен. Мужское — Лорен, — добавил ее брат, который при своих почти шести футах роста даже на бывалого вояку смотрел сверху вниз. Полковник напоминал рептилию — лысый, с темной заветренной кожей, словно покрытой чешуей, сухопарый и подвижный. Он сразу сообщил, чтобы «господа ученые» не надеялись на пятизвездочный отель, но «жить можно, работать тоже».
Жить им пришлось в каморках без окон, в подземной лаборатории не ловила мобильная связь, а мыться приходилось в общей душевой. Но лаборатории — царство науки в сердце пустыни, — были лучше всего, что им приходилось видеть.
Вопрос приоритетов, сказала Крис.
Они не лгали журналистам позже, их целью действительно было создание модификации вирусов, встраивающихся в метаболизм и трансформирующих ДНК, заменяя ее участки собственным «кодом». Официально — для работы в сверхнизких температурах, вплоть до покорения космоса. Великая цель человечества посреди песка и кактусов.
Они подчинялись единому режиму военной базы: подъем в пять утра, отбой в десять, вместо униформы — белые халаты. Ученые держались отдельно. Цанны не единственные занимались исследованием «морозного вируса», проект существовал уже почти десять лет. Они подтолкнули его с мертвой точки, вот и все.
Лорен скучал по нормальному кофе. Крис — по возможности напиться в клубе, а потом вместо того, чтобы цеплять мужчин или женщин, — строчить формулы и вырисовывать молекулы белковых структур прямо на барной стойке, на огрызке салфетки. Однако оба признали: военный режим и изоляция с доступом только к научной литературе, никаких фантастических романов и романтических комедий, идеально подходили для работы.
На базе трудились полсотни ученых, но именно они создали virus congelatio, морозянку, а первой случайной жертвой стал Томас Кел, просто Кел, который привез их; проводник стал проводником и для холодной смерти.
Позже Лорен и Крис решили, что это даже символично.
0.5
Лаборатории закрывались ключ-картами и отпечатками пальцев, попасть внутрь можно было только после дезинфекции. От едкого «душа» многие чихали.
У Кела не было допуска даже в санитарную зону, и все же он оказался в белой пещере с электронными микроскопами, чашками Петри, реагентами и смертоносными культурами в колбах. Лорен потом предполагал, что Кел работал на каких-то темных личностей — то ли на террористов, то ли русских шпионов, да хоть на сопротивление апачи. Крис выдвигала встречную версию: поспорил с кем-то из своих дружков-военных, спер чужой ключ и скан отпечатка. Человеческая жадность, коварство, глупость и легкомыслие — все одинаково. Фактор, который почти невозможно предусмотреть.
Кела видели на камерах, экспериментальную пробирку до того, как оказалась там, где не следовало, — тоже. Постфактум хищение казалось глупым, словно магазинная кража. Его могли бы задержать, говорил полковник Ренделл, мы же не совсем идиоты, у нас высший приоритет безопасности и протокол применения любых необходимых мер, включая стрельбу на поражение. Но это же Кел, я сам ему приказал ехать в город, пополнить запасы, кто же додумался бы, что он решит пронести пробирку в собственных трусах?
Очевидно, тот немного повредил печать, очевидно, еще на базе; перекинулся парой слов с приятелями, отдал честь навытяжку перед тем, как открыли ворота. Микрочастицы ДНК-яда выплеснулись в прозрачную пустынную жару, морозянка отогревалась после автоклавов с пометкой «ОПАСНО!»
Потом его отслеживали по следам навигатора: Кел доехал до городка со смешным названием Коффи-Пойнт. Выпил пару кружек пива в местном баре. Наверняка снял девицу легкого поведения, даже в таких захолустьях, полных предрассудков и пуританской морали, можно договориться. Пробирка ушла в неизвестном направлении, вот как все случилось. Кела должны были расстрелять за предательство, как и полковника Ренделла.
Ничего делать не пришлось. Морозянка сама решила вопросы патриотизма, этики и морали.
На базе первой жертвой стал Ли Флэтли, рядовой. Он понятия не имел и никогда не интересовался, чем занимаются «белые халаты». Сказано охранять — значит, охранять. Пришел к доктору Сьюзан Нилсон, жалуясь на озноб. В пустыне ночью прохладно, личный состав снабжали теплой одеждой, но в бункере всегда царила духота, вытяжки еще кое-как справлялись, а кондиционеры не очень: бережливый Ренделл экономил на электричестве. Вид укутанного по горло Флэтли, в перчатках без пальцев, с теплой шапкой на голове заставил остальных посмеяться. Сьюзан Нилсон смерила температуру — тридцать шесть и две по Цельсию, — и сказала Флэтли, чтобы не придуривался и не отлынивал от службы.
Его нашли мертвым через восемь часов на южной границе периметра. Полковник Ренделл и доктор Нилсон позвали не только Цаннов, еще нескольких коллег из лаборатории. Крис подошла к трупу, наспех повязав маску, такие носят в метро во время сезонных вспышек гриппа.
— Он замерз, — сказала Крис.
— Что за хер… — начал Ренделл и осекся: рядом дамы. — В смысле замерз? Шпарит, как в аду.
Привычное уже марево, застилающее красный камень, песок и недружелюбную колючую поросль, ложилось на кристаллы льда, облепившие труп. Мерзлота расползлась на дюйм-полтора, рядом рос небольшой кактус рода Astrophytum. Лорен наклонился, убеждаясь: растение не пострадало.
— Эндотермическая реакция, — проговорил он для сестры. — Доктор Нилсон, разрешите нам присутствовать на вскрытии?
— Да хоть сами его проводите, — Нилсон зачем-то поправила растрепанные рыжие волосы. — Мне отчет в двух экземплярах.
Она нахмурилась, голубые глаза блестели.
— В трех.
Лорен кивнул. Бюрократия его не раздражала, иногда даже успокаивала и помогала ощутить реальность.
Сохранились все три копии, классическая картина морозянки — внутренние органы полностью оледенели, позже появились рапорты о холодовой гангрене, но бедолага Флэтли умер слишком быстро, его словно засунули живьем в жидкий азот. Кактус не пострадал. Лорен выкопал его и посадил в горшке, в своей комнате, Крис хотела забрать, но он парировал, что сестра никогда не умела заботиться о ком-то живом, помимо культур в пробирках и чашках Петри. Астрофитум ждала бы неминуемая гибель. В результате Крис все равно захватила кактус и назвала его Флэтли. Ее обычная выходка.
Хорошо, что журналисты не узнали о ней, когда известия о «холодных смертях» стали повторяться все чаще, когда база вымерла — второй жертвой стала Нилсон, за ней еще сразу четверо — по двое из солдат и ученых. Пропажа пробирки и Кела указывала на след далеко за пределами безымянной «колыбели». В один из первых дней Ренделл часа три ругался по старомодному дисковому телефону с каким-то своим начальством. В тесном кабинете трещали стены.
— По-моему, нам не выплатят премии, — сказала Крис.
Она жевала клубничную жвачку из продуктового пайка, запах был совершенно химический, как у средства для мытья посуды. Жвачку привез Кел, а теперь исчез. Вместе с пробиркой.
— Будем надеяться, что удастся перехватить…
Кел заморозил целый номер в отеле Айдахо-Фолс. К тому времени на базе оставалось человек тридцать живых. «Колыбель ада», — журналисты потом полюбят это название, — оцепили тройным кордоном, люди в защитных костюмах передавали еду, одежду и обещали сжечь заживо всех, кто осмелится покинуть карантинную зону.
— А что, можно попробовать. Согреемся, — иронизировал полковник Ренделл.
Крис потребовала пятигаллоновую бутыль джина. Лорен даже не знал, что «Бомбей» выпускают в таком впечатляющем формате.
— Мы все умрем. — Сидя на кровати, она делала глоток за глотком из горла, серые глаза блестели. Сравнение с зимним небом вовсе не казалось поэтичным. Лорен отобрал бутылку.
— Создадим антидот.
— Не успеем. Мне уже холодно.
Лорен принес термометр. Тридцать шесть и восемь. Тридцать семь.
— Субфебрилитет на нервной почве, — прокомментировал он на правах старшего (целых два часа!) брата. За себя почему-то не боялся, подумаешь, ледяная смерть. Говорят, это даже не больно. Жертвы морозянки жаловались только на озноб, температура тела снижалась, пока не доходила до критической отметки. Убивала гипотермия, но вирус продолжал работать, превращая внутренние ткани в мороженое мясо, в искристые нетающие кристаллы. Почти красиво.
Они так и не заболели.
Полковник тоже держался, живучая ящерица. Когда остались они втроем, морозянка настолько распространилась по миру, что удерживать ученых в карантине, а историю за семью замками правительственной тайны стало невозможно.
Им позволили выйти только чтобы доставить в камеру предварительного заключения. Снаружи по-прежнему царила пустынная жара. Кактус по имени Флэтли Крис прихватила с собой: растения не болели и не переносили вирус.
2.
Монография по вирусологии закончилась, оставались еще пара выпусков Science за прошлый год и несколько научно-фантастических романов, старых и проверенных временем: Брэдбери, Азимов, Саймак.
Сломанные очки норовили расклеиться окончательно, в прямом смысле слова. В углу незримым укором и терновым венцом возвышался разросшийся Астрофитум.
Крис мерила камеру шагами.
Это бесило, но меньше, чем могло бы. Лорен давно взял на себя вину за произошедшее, хотя морозянку они создавали вместе, ну и сестра всегда была талантливей его, так что ей принадлежало примерно 60% работы. 66% для верности. 66,6.
— Мне кажется, или тут какая-то подстава?
Крис остановилась посреди камеры. После года на базе оба привыкли к тесным пространствам, разница только в решетках.
— Они что, отправляют нас обратно? Исследовать все тот же virus congelatio, просто продолжить на том, на чем остановились?
Лорен подумал о полковнике Ренделле. Наверняка тот уже мертв, решил ли это трибунал или вырвавшееся на свободу бактериологическое оружие.
— Ты смотрела статистику, Крис? Каждый день — до двадцати тысяч новых случаев, пандемия захватила все страны мира. Как я и говорил, нас отправят загонять в ад того дьявола, которого мы выпустили.
— Ты не веришь в дьявола. И в бога.
— Ты тоже.
Лорен перелистнул журнал. Из него выпала брошюрка какой-то секты, из тех, что используют дешевые стоковые фото для полиграфии. На обложке улыбающиеся белый мужчина, женщина в длинной юбке и ребенок — конечно же, мальчик, — стояли на покрытом травой и цветами острове, сверху вниз взирая на поросшие льдом искореженные тела. Остров парил в воздухе, нарушая все законы гравитации.
«Кто спасется в конце времен?» — гласил заголовок.
— Откуда у тебя эта херня? — Крис взяла журнальчик и приготовилась порвать.
— Понятия не имею, — Лорен пожал плечами. — Но он хорошо иллюстрирует метафору про ад и дьявола, ты не находишь? Мы устроили этот апокалипсис, нам его и прекращать.
Крис села на жесткую кушетку и закрыла лицо руками. Костяшки кровоточили.
— Из-за нас погибли тысячи людей. Десятки. Сотни тысяч. Может, уже и миллионы.
Лорен обнял сестру за плечи, словно им было лет по десять, она уронила мороженое, а он обещал купить новое.
— Мы выполняли свою работу, Крис.
— Это тупая отговорка, Лори.
— Нет, не отговорка. Мы контролировали то, что происходило в лаборатории, и если бы чертов ублюдок не влез своими грязными лапами и не утащил пробирку, то штамм C-125 принес бы людям благо, а не зло. Человеческий фактор нельзя предусмотреть, но не мы сотворили то, что случилось. Нас назначили виновными, вот и все.
Мужчина и женщина на обложке журнальчика лыбились с особой издевкой, словно подчеркивая: ага, мы говорили. Это все ваше ГМО, высокие технологии, стволовые клетки, феминизм, ЭКО и аборт как свободный выбор. Наслаждайтесь.
Лорен скомкал неподатливый глянец и швырнул в угол камеры.
— Как бы то ни было, мы все исправим.
Крис шмыгнула носом, прижимаясь к плечу брата. Это успокаивало обоих, сработало и теперь.
Приговор вступил в действие со следующего утра. Их отправили обратно на базу, которая теперь должна была стать одновременно госпиталем и исследовательским центром.
«Монстрам разрешили опыты над людьми!»
«Лорен и Кристина Цанн: «Мы продолжим работу с «морозным вирусом».
«Правительство скармливает заболевших людоедам!»
«Вина доказана: продолжайте в том же духе!»
Заголовки в интернете повторяли друг друга, большинство даже не тратили времени на рерайт, копируя приговор и последнее «интервью» из зала суда. На нем оба «монстра» выглядели слишком подавленными, но ретушеры позаботились о том, чтобы превратить Лорена в двуногого Джаббу Хатта, а Крис — в какую-то сумасшедшую злодейку, вроде Беллатрис Лестрейндж из экранизации “Гарри Поттера”.
— Почему они так это выставляют? Мы ведь правда хотим исправить, — спросила Крис, пока они повторяли пустынный путь. Им разрешили взять планшет, пока еще ловила связь. За бронированным фургоном, похожим на давешний военный вездеход Кела, следовал еще один, полностью закрытый: в нем везли зараженных. Официально подопытные сами соглашались на «экспериментальное лечение», о чем раз двести заявил президент и все службы ООН разом.
— Ненависть продается лучше. Кроме того, ты ведь не думаешь, что мы будем единственными исследователями морозянки? Из нас уже вытрясли все, что могли, теперь проблемой займутся целые государства. Для нас задумали пытку, наказание, вот и все. Но это неважно.
Крис отложила планшет.
— Ты прав. Неважно. Мы начали, мы закончим.
Надежда стоила не меньше, если судить по пока еще живым жертвам морозянки.
3.
Вымерший однажды бункер встретил молчанием могилы — пустой могилы, откуда эксгумировали всех мертвецов. Резко пахло хлоркой, этот универсальный способ обеззараживания работал и против морозянки; не передавайся вирус воздушно-капельным путем, пандемию давно бы схлопнули.
— Добро пожаловать домой, -— неуверенно пошутила Крис. — Что, где там наши подопытные? Если верить таблоидам, мы только и мечтаем вскрыть пару несчастных, словно лягушек на уроке биологии.
— Добровольцы, — исправил ее Лорен. — Согласившиеся на экспериментальное лечение. И у них мало времени, морозянка убивает за несколько дней, сюда привезли с ранними симптомами, но отоспаться нам не грозит.
— Я уже отоспалась в тюрьме, спасибо. Пойду поставлю Флэтли под ультрафиолетовую лампу. Ему не нравится темнота.
Узкие коридоры, скучная серовато-зеленая краска на стенах. Комнаты даже меньше, чем тюремная камера, и там, пускай под потолком и зарешеченное, но пропускающее солнечные лучи окно. Снаружи двойное оцепление. Попытка сбежать — расстрел на месте, конвоиры объяснили вполне доходчиво. Несмотря на полный костюм биозащиты наручники сняли только перед тем, как захлопнулась дверь.
— Выходить погреться тоже нельзя? — вслед крикнула Крис.
Ей не ответили. Не тот случай, когда молчание знак согласия, предположил Лорен.
— Не замерзнем, — эта двусмысленность заставила сестру коротко хихикнуть. Они должны были умереть от морозянки в числе первых, но даже не чихнули. Лорен вспомнил полковника Ренделла: тот тоже был жив, когда его последний раз видели, несколько месяцев назад; за это время он мог сто раз превратиться в филе из супермаркета по скидке, и вряд ли им расскажут о судьбе человека, который принял их на работу в прошлый раз.
Военные преступники не должны рассчитывать ни на сочувствие, ни на понимание, и сентиментальность здесь неуместна.
В глубине души они не верили в то, что действительно создали новую чуму, выпустили всадника апокалипсиса, который один стоил четверых. Психика защищает себя от перегрузок, родители с детства приучали брать на себя ответственность и строить собственную жизнь так, чтобы ею можно было гордиться, поэтому оба получили PhD в двадцать четыре, с разницей в один месяц. Крис выиграла хотя бы эту гонку, чем всегда отбривала на лореново: «Я старший». Принять вину — сойти с ума. От сумасшедших мало толку.
Кактус под ультрафиолетовой лампой топорщил синеватые иголки и подумывал выпустить бутон.
— Пойдем к пациентам, — позвал Лорен, в тот момент думая: морозянки не существует, какая-то ошибка или их пытаются надуть, получить бесплатно на второй срок контракта. Вирус в пробирке и безвреден. Люди, которые «согласились на экспериментальное лечение», они...
Наваждение прерывалось шуршанием кроссовок Крис о цементный пол. От запаха антисептиков щипало в носу. Протоколы предусматривали использование костюмов биозащиты при контакте с пациентами, но Крис первая сказала: «Нахер», и Лорен согласился.
Прошлый раз безымянная база вымерла слишком быстро, к тому же военные пытались заметать следы, как мусор под ковер. Трупы сжигали, не всегда производя вскрытия, тот же Ренделл все повторял: «Неча там смотреть на них, все одно, перемороженная тухлятина», — и сама беда казалась камерной, как постановка трагедии Шекспира в провинциальном театре. Теперь перед ними (чудовищами, бесчеловечными монстрами) в палате, переоборудованной из казармы, сидели два десятка зараженных, они кутались в одеяла и пытались согреться. Кто-то выкрутил термостат почти на сорок градусов.
— Ренделл бы лопнул от злости, никакой экономии электричества, — фыркнула Крис.
Они стояли на пороге. Прошлый раз болели и умирали военные, дисциплинированные в агонии точно так же, как на плацу, либо коллеги, которые до последнего вели записи. Лорен и Крис ждали своей очереди, слабовольно зациклились друг на друге, чужая беда была фоном. Вести об общемировой пандемии остались на уровне заголовков в сети, обозленных от страха «активистов» с кулаками. О переполненных больницах и приказе сбрасывать жертв «арктической чумы» в ямы общих могил только читали, смотрели, как фильм ужасов, как рассказ о чьих-то выдуманных судьбах.
Люди на жестких койках совсем не напоминали военных — темнокожий мужчина с поблекшими от изморози татуировками, девочка лет шести, азиатка, две женщины на одной кровати. Близнецы, отметил Лорен, и его передернуло. Мужчина, завернутый одеяло из шерсти альпаки, которое стоило, наверное, пару тысяч баксов, поправлял очки и явно собирался объявить Цаннов монстрами, снова, будто это должно было утихомирить вирус в органоидах его клеток.
Крис сжала ладонь брата.
— Знаю, — начал тот, — вы считаете, что мы ужасные злодеи и сотворили все нарочно. Не буду тратить время на оправдания, все что хотели, мы уже сказали в суде. Нет, мы не собирались создавать биологическое оружие. Да, мы сделаем все, чтобы спасти вас.
— Вы еще прощения попросите, — фыркнул мужчина с одеялом из альпаки.
— Убийцы! — поддакнула ему костлявая, похожая на сушеную рыбу, женщина; она обнимала малыша полутора-двух лет. Тот уже не двигался, маленькое тельце источало пар, как от вынутого из морозилки в жару куска мяса.
«Безнадежный случай».
— Стойте, нам обещали, что вы вылечите нас. Не «сделаете», а вылечите… — всхлипнула смуглая девушка со смешной прической, ворохом мелких косичек, выкрашенных градиентом от розового к лиловому.
Лорен и Крис переглянулись.
— Ладно, я не буду вас успокаивать. Брат умеет, а я нет, — Крис выступила вперед. — Прошлый раз у нас нихрена не получилось с лекарством. Сейчас? Ну, по крайней мере, правительство не поджимает хвост и не пытается заткнуть нам рты.
Подросток в выцветших от холода татуировках запустил в нее кружкой. Не очень метко: фаянс разлетелся на несколько кусков, на самом большом красовалось красное сердечко.
Крис подняла этот осколок.
— Эй ты, умник. Хочешь просто нас убить? Давай только сначала покажу где лаборатория, вам придется самим работать над лекарством.
Люди загомонили, голоса наполнили казарму в поисках выхода и как-то разом затихли.
— Нам понадобится помощь, — сказал Лорен, — нам обещали выделить квалифицированных вирусологов, генетиков, лаборантов, но добровольцев, похоже, пока не нашлось. Они будут, я не сомневаюсь. Только у нас мало времени, и каждый, кто пока чувствует себя более или менее сносно, сумеет принести пользу. Себе и остальным.
Первой подняла руку женщина с ребенком. Несколько человек уже потеряли всякий интерес к происходящему, но из тех, кто пока не торопился умирать, вызвались все, кроме мужчины в дорогом одеяле.
— Работающие в лаборатории получат образцы временного антидота первыми, — произнесла Крис с легкой улыбкой.
Мужчина вскинул руку: ладонь дрожала, под ногтями белесой коркой собрался иней. По крайней мере, отметил Лорен, за несколько месяцев научились сдерживать болезнь, морозянка убивала со стопроцентной летальностью, но не за пару дней, а за неделю, две, порой — месяц.
— Вот и отлично, — сказал он. — Поверьте, у нас все получится.
4.
Они говорили друг другу: не привыкай, не привязывайся, не воспринимай «экспериментальных» как людей с судьбами и жизнями. Черного парня с татуировками звали Харви, он работал строителем, это было нудно и тяжело, поэтому мозоли на ладонях превратились в миниатюрные айсберги.
Запоминай симптомы, — это Лорен повторял сестре, стараясь защитить ее. Крис была хорошим исследователем, но не когда ее внезапно заклинивало на благе человечества во имя мира во всем мире. Сам он был циничнее, не самый приятный в общении человек, что и говорить. Защищать и работать. Это лучшее, что они могли делать.
Харви вызвался помогать им, но продержался недолго, морозянка взяла свое. Он упал прямо в лаборатории, дрожа и стуча зубами.
— Иисус сраный, как холодно.
Он перебирал четки, и наверняка прежде каждое воскресенье посещал церковь. Богохульство уродовало его, почти как лед в глазах, выросты голубоватых кристаллов — если держать в тепле, растают, но потом появятся снова.
Четки примерзали к пальцам-айсбергам. Крис закричала:
— Да вколи ты ему антидот, — и Лорен подчинился, несмотря на то, что Харви получил свою дозу всего три часа назад, и усиление симптомов означало: морозянка берет свое. Вирус подавляли, но не лечили. Финал всегда один.
Харви умер, скрючившись в углу, он до последнего пытался принести пользу, чистил пробирки и тыкал на указанные кнопки клавиатуры. Четки вмерзли в подушечки пальцев так глубоко, что вырвать их не получилось. Крис зачем-то попыталась, Лорен ее остановил :
— Не нужно.
Четки в ладони верующего уместнее красных оледеневших ран. Мертвецов они обрабатывали со всей тщательностью, сначала вскрытие, потом крематорий. Ты наконец-то согреешься.
Огонь принимал каждого: младенца, мужчин, женщин.
Не привязывайся, повторяли они друг другу. На место погибших привозили новых, почти здоровых на вид — легкий налет белизны или просто жалобы на озноб. Лорен не сомневался, не раз им впихивали людей с обычным ОРВИ, но вернуться из «чумного барака» невозможно, и он, обнаруживая в пробирке невзрачные influenza, делал глубокий вдох и молчал. С Крис было сложнее, она ненавидела ложь.
— Их надо вышвырнуть отсюда нахрен.
— Они наверняка заражены. Уже заражены.
— Лори, у них сраный грипп. Они выздоровели бы за неделю, а если подцепят морозянку…
— Уже подцепили.
Однажды в финале такого разговора Крис ударила брата в живот — туда, где находилось солнечное сплетение. Слой жира и мышц смягчил немного, но все равно неплохо поставленный в спортзале удар заставил сжаться от боли, судорожно хватать губами затхлый воздух. В лаборатории дежурили Татьяна Соколова и Цяо Дзи, обе в «удовлетворительном» состоянии. Они подошли ближе, не решаясь преодолеть последний рубеж и спросить — о чем вы, а?
У Соколовой грипп.
У Цяо, вероятно, тоже. Нужно подождать три часа, чтобы выделить вирус из анализов, но симптомы отличаются.
Их отправили сюда, в барак умирающих, безнадежных… почему?
«Паника», — правильный ответ, о котором не хотелось думать.
— Лори?
Крис заглянула брату в лицо. Тот мотнул головой и выпрямился, скривился, но он умел терпеть.
— Мы можем попытаться отпустить их, Крис, — сказал он, заранее недолюбливая эту идею, и оказался прав.
Соколову и Цяо Дзи расстреляли дежурные, хотя у обеих были пропуски и гарантия о том, что они «чистые», без следов вируса морозянки. Лорен узнал об экзекуции из протокола видеокамер и потратил три часа, чтобы аккуратно вырезать и удалить его, а потом сказал Крис короткое: «Это не работает».
Очередное «не получилось».
Они говорили друг другу «не привязывайся», но надежда была самым жестоким дьяволом, искушению которого невозможно противиться. Крис выбрала девушек-близнецов. Лорен почему-то сочувствовал тому бедолаге с одеялом.
Все закончили свои дни в глыбе льда, а последним способом согреться стал крематорий. Лорен сжег изделие из шерсти альпаки последним, руки дрожали, когда он запихивал мягкую теплую ткань внутрь, случайно коснулся добела раскаленной крышки. На внутренней стороне ладони покраснел ожог. Крис молча развернулась, чтобы принести мазь.
— Руку дай, — приказала она.
Прохладный гель пах пенициллином — характерный кисловатый аромат.
— Легче?
— Да, — сказал Лорен. — Спасибо. У меня останется память об… одеяле.
— Давай будем думать, что это хороший знак, — предложила Крис, пожав плечами, и брат согласился.
5.
Флэтли прекрасно себя чувствовал под ультрафиолетовой лампой: должно быть, из-за удушающей жары, которую просили поддерживать больные. Температура снаружи в полдень и в бункере сравнялась, на кондиционеры наложили неофициальный запрет, оставив только вытяжки и фильтрацию воздуха. Тридцать четыре градуса даже в лаборатории, в бараках — под сорок, еще и обогреватели включали. Крис терпела, Лорен жару не переносил никогда, спасался только душем — благо хоть грунтовые воды позволили еще на старой военной базе сделать собственную канализацию. Они работали по двадцать часов подряд, едва перекидываясь короткими фразами. К концу этих бдений Крис засыпала, уткнувшись лбом в стол, рискуя перевернуть микроскоп или уронить сенсорную клавиатуру. Лорена плохо слушались пальцы, и он дважды едва не опрокинул пару образцов с кровью пациентов и экспериментальными антигенами.
За ними никто не следил, кроме вызвавшихся помогать больных. Первые дни еще ждали помощников-добровольцев «Красного креста и полумесяца», волонтеров из благотворительных организаций, хотя бы ученых, надеющихся спасти мир и завоевать славу героев.
Никого.
— Как ты думаешь, почему они никого не присылают? — спросила Крис. У нее были две привычки: проверять Флэтли и поливать его ровно раз в трое суток, и каждый вечер зачеркивать дни на большом, во всю стену, календаре. Календарь изображал обаятельного щенка корги — рыжего, пухлого, с очаровательными смеющимися глазами.
Три месяца двадцать дней, три месяца двадцать один день.
Четыре, пять.
Время таяло, а лед в телах зараженных — нет.
Крис знала ответ на свой вопрос. В тот вечер они забрали посылку: обычный набор — еда, медикаменты, необходимые реагенты и все прочее. Они выдавали запрос в специальную базу, «гуманитарную помощь» сбрасывали вертолетами. Новых пациентов проводили мимо заградительного кордона, который сам по себе разросся на полмили, сверкая белизной изолирующего материала и желто-красными надписями: «ОПАСНО! КАРАНТИННАЯ ЗОНА!»
Иногда больные приходили сами. Вроде их даже не всегда расстреливали на подходе, кому-то позволяли войти. Финал все равно один.
— Двенадцать новых пациентов, «гуманитарная помощь», — Крис отдала брату шоколадный батончик из своего пайка, Лорен благодарно кивнул. Спасибо за маленькие радости. — И никого, кто захотел бы помочь нам разобраться с морозянкой?
— Они проводят исследования отдельно, полагаю. Здесь база… ну, вроде как тюрьма. Наша с тобой тюрьма. Возможно, они специально придумали нам такое наказание, епитимию.
— Да прекрати ты. Скажи лучше: к нам просто боятся лезть. Остальные если и работают с вирусом, то не напрямую с зараженными. Уж больно скверная штука, передается хуже ветрянки.
Крис вскрыла сублимированный рамен, залила его кипятком. Образец крови Мейсона Толла, который умер сегодня утром, стоял в паре дюймов, и Лорен отметил: никакое стекло не защитило бы любого, кто рискнул бы приблизиться к этой пробирке. Капля крови, способная уничтожить целый город.
Одна пробирка с концентрированным вирусом — весь мир.
Лучше так не думать, и все же…
— Но мы не болеем, — произнес Лорен. — Надо исследовать этот феномен, согласна?
— Выделить нашу резистентность как некую ДНК-особенность и использовать для лечения?
— Именно.
— Неплохо получить бы образцы других резистентных… — Крис уже отодвинула свою безвкусную лапшу и начала записывать в блокноте. До сих пор они работали с модификациями имеющегося антидота, пытались разработать вещества, действующие на вирус. Они хорошо работали in vitro, но in vivo либо оказывались токсичными для людей, либо с тем же успехом можно пить гомеопатические сахарные шарики.
— А я хочу карамельный капучино из «Старбакса» и эклер с лимонным кремом. Или нет, куда-нибудь в отпуск на Аляску, где попрохладнее, чем здесь. Но давай работать с тем, что у нас имеется.
Все же они сделали запрос на образцы крови, лимфы, панкреатической и спинномозговой жидкости резистентных. Не единственные же они в мире, правда?
Запрос остался без ответа.
Новые зараженные приходили кто почти налегке, уверенный, что проторчит в бараке всего два-три дня, кто с тремя-четырьмя чемоданами личных вещей, которые некуда было размещать в аскетичной бывшей казарме. Некоторые кричали: «Это ошибка! Я не болен! Я здоров!» — однажды втолкнули здоровяка ростом не меньше семи футов, бицепсы у него были с голову ребенка. Он колотил в железную дверь, и требовал выпустить, кричал, что он не больной, что будет судиться, что его подставили соперники.
— Готовь успокоительное, — шепнул Лорен сестре, они наблюдали чуть издалека. — Я попытаюсь с ним поговорить.
— Он тебя убьет. Одним ударом.
— Двумя. А тебя — точно одним. Давай действовать логично.
Но здоровяк не дрался, а упал на колени и разрыдался, как ребенок, у которого забрали игрушку.
— Я ведь здоров, да? Это вы там… злобные монстры… которые теперь спасают. Или жрут людей. Хрен вам. Я здоров. Вы ведь выпустите меня, пожалуйста, выпустите?!
Лорен сглотнул, потому что слезы замерзали на щеках, в тускловатом электрическом свете напоминая скорее соль, чем лед.
«Он разрушил города и всю долину, и всех, кто жил в городах, и все, что росло на земле. А жена Лота оглянулась назад и превратилась в соляной столб», — цитата из Библии явилась некстати; Лорен постарался улыбнуться:
— Обязательно выпустим. Не сейчас, хорошо? Мы просто проведем несколько тестов, а потом попросим, чтобы вас забрали, мистер…
— Стренд. Дуглас Стренд.
— Мистер Стренд.
Крис уже наловчилась использовать эти моменты доверия и надежды, у Лорена лучше получалось убалтывать смертников. Она же выскакивала из-за угла, словно фурия, и втыкала шприц со снотворным.
После первой попытки бунта и суда Линча они держали пациентов на седативах. История Элисы Харрис осталась неприятным черным крестиком в зоне «декабрь» — где-то перед Рождеством, если только Крис не сбилась при подсчете дней. Харрис держалась дольше других, ее генетический материал даже взяли за основу для нового экспериментального лекарства. Она собрала нескольких недовольных, и однажды они ворвались в лабораторию, вооруженные швабрами, пластиковыми ножами и жестяным ведром. Элиса откуда-то взяла настоящую жестяную вилку.
— Убийцы! — кричали они.
— Это вы уничтожили мир!
Кто-то из новеньких — индийская девушка в традиционных одеждах и со схваченной морозом характерной меткой на лбу, — на отвратительном английском закричала что-то про божественную кару, Провидение, а может, танец Кали, но точно не о буддистском смирении. Двое парней держались поодаль: женщины всегда решительнее.
Пришлось сдаться и позволить связать себе руки чем-то вроде нижнего белья или полотенца, хорошо еще, если свежего. Тогда «бунт» сорвался из-за того, что Харрис резко стало хуже: на проповеди о том, что следует принести в жертву «чудовищ», чтобы «остановить апокалипсис» она закашлялась, горлом пошла кровь, точнее — блестящие кристаллы, похожие на рубины; падая, они звенели об пол и таяли очень медленно.
Совпадение, конечно. Никакой мистики, Цанны были атеистами. Просто сделали выводы, и, заталкивая труп Харрис в крематорий, решили держать наготове успокоительное. Легкое и безвредное; или не совсем — но какая разница, правда?
Всем пациентам говорили: вы едете лечиться. Экспериментальные методы уже работают. Конечно, вас ждет комфортабельный госпиталь и целый штат добрых врачей в белых халатах.
Они приезжали и погружались в глухую духоту бункера-базы, видели серый цемент и бараки с койками, которых порой не хватало, но они быстро освобождались. Вместо славных улыбчивых, как из фотостоков, докторов — те самые «чудища» с передовиц газет.
Однажды Крис пошутила:
— Давай напишем на входе что-то вроде «Все врут».
— Это цитата?
— Лори, не говори, что не смотрел «Доктора Хауса».
— Не интересуюсь второсортными сериалами.
— Фу, какой ужас, я умру здесь, в обществе такого зануды, как мой брат, — Крис засмеялась. — Но все-таки давай напишем.
— Уж лучше: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Ближе к истине.
Лорен понял, что зря это сказал: Крис перестала улыбаться.
Это был их ад, и здесь они были парой люциферов и главными грешниками, и правила тоже создавали сами. Успокоительное решало проблему.
Успокоительное в посылках поставляли исправно.
— Кстати о цитатах, как насчет: «Man läßt sie schlafen. Tag und Nacht.—Den Neuensagt man: Hier schläft man sich gesund», — предложил Лорен, когда они решили подсыпать снотворное подопытным в воду, а новичкам вместо приветствия колоть двойную дозу.
Помощи поубавилось, зато и бунтов больше не было.
Если бы это еще и помогало продвинуться в работе над лекарством, но никто ничего не мог сделать: ни «ледяной лепрозорий», — кто-то из новичков принес это выражение, явно газетчики придумали, — ни независимые исследователи.
Слово «безнадежно» не звучало. Никогда. Рыжий корги ухмылялся с фотографии своими маленькими аккуратными зубками, блестящими глазами и розовым языком.
Все будет хорошо, обещали корги и кактус Флэтли. Все получится. Если не надежда — то что это?
6.
Бункер изолирован, легко поверить — снаружи все в порядке, это для них придумали извращенную кару. Подумаешь, всего дюжина-другая новичков в неделю, разве похоже на пандемию? Вирус не вынес озоновых дыр или пластика в воде, самоэлиминировался, вот что случилось на самом деле.
Изоляция помогает поверить во все что угодно.
В конец света.
В прибытие инопланетян, Второе Пришествие.
Однако уединение было неполным, новички бесхитростно повторяли одни и те же новости:
— Там на каждом шагу всякие «лечебницы», толку-то от них, — говорила с сильным южным акцентом коренастая женщина, одна из тех, кто прихватил не только двоих детей, семи и десяти лет, но и пару огромных сумок. Наметанным глазом Крис уже определила, что смена белья не понадобится ни ей, ни мальчикам. — Больницы переполнены, никого уже не принимают. Говорят, идите домой. Кого-то забирают сюда. Это типа лотереи, наверное. Вытянешь билетик, может, получишь антидота дозу и к вам вот. Люди говорят, что вы всех съедаете заживо, поэтому сами здоровые. Да?
Лорен закатил глаза так, что едва очки не уронил.
— Нет, мы не увлекаемся каннибализмом.
В лаборатории как раз дозревала культура клеток на основе его и Крис генетической структуры. Очередная теория, сделать лекарство из собственного ДНК. Получилось бы иронично, назло всем этим сплетням про людоедов.
— Ну, я так и подумала. Ладно, где у вас можно переодеться?
В тот же день парень откуда-то из Бангладеш на очень плохом английском вещал, что снаружи паника. Правительство пытается сдерживать вооруженные восстания, люди требуют лекарств, требуют то ли убить Цаннов, то ли призвать из изгнания.
— Выкурить, значить, как кротов. Так-то. Да, — вторил парню краснолицый фермер из Огайо с изморозью на ресницах, и нетающий белесый лед в его глазах походил на бельма.
— Принести в жертву Ктулху, — фыркнула Крис. — Авось поможет.
Кто-то в правительстве еще сохранял подобие разума, раз их до сих пор не отдали на растерзание толпе.
Рассказы оставались обрывочными. Вымер целый город. Остались трое, их подобрали, отправили сюда. В центре Нью-Йорка дыра, потому что взбесившиеся, паникующие люди устроили пожар, а потом что-то взорвалось. Париж передумал отстраивать Нотр-Дам, зато снова сжигает ведьм, вероятно, пытаясь согреться на этих кострах. Интернет еще работает, а вот Гугл и большинство приложений для Андроид — нет. «Яблоко» продержалось немногим дольше. Сожжение вообще стало популярной мерой, сжигают трупы, дома заболевших, словно надеясь прихватить морозянку, языческое чучело зимы. Меньше всего массовых беспорядков в Китае, несмотря на перенаселение, смертность там ниже. Дисциплина.
Мир еще держится, говорили новички, но каждая новая партия все менее была в этом уверена.
Обколотые экспериментальными лекарствами, иногда они почти выздоравливали. До сих пор была жива Анастасия Смирнова из Украины и Ганс Циммер из Мюнхена, восемнадцатая и двадцать четвертая партия соответственно. Примерно раз в неделю Крис орала на всю лабораторию:
— Получилось! Лори, получилось, это точно та формула!
Анастасию и Ганса нашли в одной постели, смерзшимися, корка льда стала им последним покрывалом. Крис сморгнула слезы, отворачиваясь от зрелища; никогда она не была ни сентиментальной, ни чувствительной. Просто, понимал Лорен, у всех свой предел, и когда-то они должны были достигнуть края, признаться: больше ничего нельзя сделать.
Не «пока не получается», а «совсем ничего».
«Не сегодня».
Они редко отдыхали, в своей комнате — еще реже, не хотелось тратить время на прогулку из лаборатории, по коридору, свернуть три раза направо, один налево и так далее. Перетащили спальные мешки на кафельный пол. Больные судачили о ледяных призраках, и отчасти это казалось правдой: души умерших заполняли бункер так, что тот был готов лопнуть, словно резиновый шарик от укола булавкой. Привидений не существует, в них можно не верить, зато те верили в своих невольных убийц.
— Снотворные на основе барбитуратов. В сущности, даже двойной дозы хватит, чтобы закончить все, — Крис рассуждала отстраненно.
— Ты не собираешься сдаться, — утвердительно заявил Лорен и зачем-то добавил. — Подумай о Флэтли.
— Чертов кактус.
— Обо мне.
— Мы уничтожили человечество. Наверное, уж если кто-то заслужил смерти, то это мы.
— Нет, Крис. Смерть — это чересчур просто, и это трусливое бегство.
— Тебе просто нравится страдать. Ты себя впрямь считаешь виноватым, в конце концов, от своего имени подписывал контракт. Интересно, жив еще кто-то из нашей лаборатории? Говорят, мобильная связь еще кое-где работает, хотя из этой дыры точно нет, и…
В ее пальцах поблескивал шприц. С иголки был снят колпачок, игла мелькала, блестя в белесых лампах, того и гляди — нырнет в вену.
Лорена бросило в холод; наверное, именно так чувствовали себя жертвы морозянки в продромальный период.
— Убери эту штуку.
— Почему? Или — хочешь первым? На, уступлю тебе… вместо шоколадки из пайка.
Крис захохотала. Из-за синяков под глазами она напоминала жертву домашнего насилия. Волосы отросли, сально торчали в разные стороны. Лорен наверняка выглядел еще хуже, он не помнил, когда последний раз смотрелся в зеркало. Пациентов они уже не пугали.
— Крис, надо испытать образец 689А, 689B, C…
— И так до Z. Как наша фамилия. Дойдем — выиграем. Стой-ка, наверное, нет.
— Крис. Отдай шприц.
Она пожала плечами — на левом халат был грязный, то ли в крови, то ли в ржавчине, — и протянула брату ту самую «двойную дозу». Тот надавил поршень, бесцветный барбитурат растекся лужицей на полу.
— До Z. Как наше имя. Мы не сдадимся.
Пайки урезали, если верить календарю с корги, через восемнадцать дней после этого разговора. В бывшей комнате Лорена был склад, благо сублимированная сухомятка почти не портилась, не говоря уж о гигиенических принадлежностях, одежде и прочих мелочах. Реагенты хранились в лаборатории, в единственном морозильном шкафу. Пациенты его боялись.
Реагентов хватало, а вот пайки тощали день ото дня. Крис заметила, пожаловалась как-то вскользь:
— Не то чтобы я скучала по галетам, консервам и рамену, но, по-моему, на нас решили забить.
— Может быть, — согласился брат тоном “мне все равно, а тебе?”
Крис пожала плечами.
Пациентам пока хватало пищи, тем более, ели они очень мало, многие вовсе теряли аппетит. Пайки становились все меньше. Вскоре исчезла одежда, а вслед за ней почему-то шампунь. Умирать от морозянки можно и немытыми, вероятно, решили наверху. Понемногу таяли запасы, но вспоминали об этом редко, важнее было вколоть пациентам новую сыворотку.
Почти-получилось.
Эти прожили на целых три дня дольше.
На четыре. Десять.
Ожоги от крематория на ладонях множились. На складе появились пустоты, но реагенты все еще присылали, барбитураты — тоже. Остальное неважно.
— Крис, мальчишка Томас сказал, что у него призрак украл теплую фуфайку, — сообщил Лорен спустя примерно четыре недели. Он принципиально не смотрел на веселенького корги и черные пятна зачеркнутых дней.
— Воровство в бараке? Как там говорят, на тот свет не заберешь?
Похоронные шутки прошли все стадии и снова стали смешными.
— Нет, он говорит, видел призрака. Ледяного призрака, саму смерть.
— Галлюцинации? Новый симптом реакция на модификант 780J?
— Или на феназепам.
Сошлись на этом, но еще через пару суток Лорен заметил пустоту, где еще накануне был запас кофе, целый пакет мерзкого сублимированного кофе, — каждый раз заливая в себя эту дрянь, он вспоминал старый добрый Старбакс. Наверное, компания разорилась. Орехово-карамельный латте вряд ли пользуется спросом на том свете.
Незначимые мелочи теперь плохо держались в памяти, Лорен едва не выпустил из виду деталь; вспомнил, обнаружив примерно в полночь, что кофе закончился, а им еще предстояло «добить» новые образцы сыворотки (вместо нее могли налить водички из-под крана).
— Видимо, правда кто-то ворует.
— Та белобрысая… Леа? Она тоже говорила про ледяного призрака. Они платят ему дань, отдают еду и вещи, чтобы не тронул.
— Галлюцинации. Коллективные. Индуцированные. В этих бедолагах транков больше, чем вируса.
— Или нет.
Крис говорила совершенно серьезно, безумие всегда серьезно.
— Попробуем поставить на него ловушку. У тебя остались батончики?
— Всего пара.
— Хватит. В обоих будет по лошадиной дозе старых добрых транков. Как думаешь, добавить надпись «Съешь меня» или сойдет и так?
Лорен покачал головой. Они создавали неработающую вакцину и ловили призраков. Вероятно, самоубийство впрямь более достойный исход; и, может быть, таково их наказание или социальный эксперимент под кодовым названием «Пандемия» — нет никакой морозянки, ничего нет, их самих никогда не существовало.
Ледяной призрак требует жертв. Пусть немного поспит.
— Сойдет и так.
Они оба не ждали, что ловушка сработает, но на «складе», где давно перестал отвечать на прикосновения карточки электронный замок, нашли того, в ком с трудом узнали полковника Ренделла, самую живучую в мире ящерицу.
7.
Полковник Джереми Ренделл когда-то был единоличным хозяином базы-без-имени, с цифрами вместо названия, и, как всегда казалось, ему хватало этой власти над парой сотен людей, солдат и «яйцеголовых». Последние откровенно побаивались «вояки». Крис за глаза прозвала Ренделла Ящерицей, кличка прижилась.
Он единственный из личного состава выжил во время первой фазы, когда морозянка забрала каждого, кроме них троих, но почему-то и Лорен, и Крис полагали, что он стал последней жертвой, уже позже, в тюрьме, перед трибуналом и смертной казнью.
Ренделл все еще был узнаваем — даже под слоем льда, покрывающим его, словно саван. Из одежды остались обрывки штанов, пояс с военным «многозадачным» ножом. Худое смуглое тело иссохло еще сильнее, будто внешний морозный панцирь вытянул всю жидкость из клеток. Лорен и Крис находили в таком состоянии трупы, но Ренделл просто спал, из ушей и носа торчали длинные сосульки, похожие на застывшие сопли или какие-то еще телесные выделения. Они мешали ему дышать, из-за чего он открыл рот. Все тело казалось заточенным в прозрачный резервуар.
Ренделл отчаянно храпел.
— Ледяной призрак, — сказала Крис.
Она подошла ближе, присела на корточки и потрогала пульс, для чего потребовалось хрустнуть корочкой инея, как на ноябрьской луже.
— Живой? — Лорен щадил свои колени и смотрел сверху вниз, сложив руки на груди.
— Ага.
Они переглянулись.
— Он заражен.
— Крис, он заражен, вероятно, уже несколько месяцев. Никто не доходил до такой стадии и не оставался при этом живым. Давай заберем его в лабораторию.
Тело весило примерно сто пятьдесят фунтов, примерно десять из них за счет ледяных сталагмитов, выпирающих из тела в самых неожиданных местах. Ренделл был похож на мертвеца, на обычную жертву морозянки на последней стадии.
Храп отвлекал. Крис что-то бурчала под нос. Они доволокли не слишком тяжелую, но неудобную тушу до лаборатории, положили на подстилку из спального мешка, Лорен уступил свой. Спустя три часа Ренделл проснулся.
— Кто здесь?! — закричал он, и потянулся к автомату. Узи, — стандартное вооружение на той базе, где Цанны работали, когда еще не были врагами человечества, а Ренделл порой подкатывал к Крис с бездарными ухаживаниями, но быстро затыкался, побаиваясь ее двухсотвосьмидесятифунтового братца.
Впрочем, автомата больше не было. Нож сохранился, но Лорен предпочел отстегнуть его от пояса и убрать подальше. Времена изменились, теперь вряд ли этот «снежный человек» его испугается.
— Сэр? — сказал он. — Полковник Ренделл?
Лед затрещал. Ренделл привычным жестом выломал обе сосульки из носа, счистил крошку с языка.
— А. Это вы.
Ренделл сел на своей подстилке.
— Как видите, я не сдох. Остальные — да, и еще я воровал у вас еду, воду, одежду и мыло. Господи прости, это все еще было слишком хорошо по сравнению с пустой базой.
Он прищурился, разглядывая длинные столы лаборатории, по-настоящему рабочим осталось пространство футов десять, зато со всеми необходимыми приборами.
— Простите, полковник, — пробормотал Лорен.
Ренделл кашлянул.
Крис переглянулась с братом. Им было пора испытывать новую дозу лекарства на подопытных пациентах, но тут зараженный, больше года назад зараженный и живой. Лед хрустел на кончиках его грязных черных ног, забывших про сапоги; когда он таял, оставались маленькие лужицы, которые быстро высыхали даже в лаборатории, а в пекле барака тем более. Неудивительно, что Ренделл оставался неуловимым «призраком».
— Сначала я пытался греться, — сказал Ренделл, — на солнце. Ночью становилось хуже. Но я приказал холоду: сиди тихо.
Крис и Лорен переглянулись.
— Сэр, можно мы… — Лорен попытался подобрать фразу. Бывший полковник сел, подогнув под себя ноги.
— Валяйте. Я не хотел вам показываться, но раз уж поймали…
И он протянул свою белесую, покрытую изморозью руку.
Взять кровь получилось только с пятого раза, она застывала в игле и шприце. Ренделл терпел экзекуцию с истинно воинским стоицизмом, а потом сказал:
— Да вы не стесняйтесь. Я почти не чувствую боли, эта штука не так уж плоха, если от нее не умереть.
А затем без какой-либо логической связи принялся рассказывать свою историю. Его действительно собирались судить и по-военному быстро исполнить приговор. Он проторчал в камере несколько дней, изнывая от скуки, а потом осознал, что дрожит — не от страха, от холода.
— Они перестали ко мне приходить, когда поняли, что я болен. Болен — мертв. Морозянки боялись до чертиков. А я не умирал, только они мне потом перестали приносить еду. Я мерз и ждал смерти, сначала от болезни, потом от голода.
— Дайте догадаюсь, вам открыл дверь умирающий охранник? — Лорен отвлекся от микроскопа. Кровь полковника давно превратилась в почти не тающие кристаллы. Придется нагревать, чтобы провести биохимический анализ.
— Нет, я просто прислонился к прутьям и заснул, а потом... Они железные, понимаете?
Крис вскинула голову:
— От холода треснули.
— Разбились. Вдребезги, — уточнил Ренделл. — Все остальные в тюрьме уже были мертвы или разбежались, техника не работала. Я шел мимо всех этих мертвых тел, некоторые смерзлись в единый айсберг. Меня никто не задерживал. Никто. Думаю, уже тогда мир вымирал, а теперь никого не осталось. Вы зря стараетесь, короче. Крис, ты хреновато выглядишь, но у меня все еще есть идея познакомиться поближе. Для тебя я все еще горяч.
— Пошел нахер, — Крис вздохнула. — И мир не погиб. К нам привозят зараженных…
— По десять штук в неделю? Как насчет остальных семи миллиардов?
Ренделл осклабился, изо рта шел слабый пар, язык снова обложило сизым морозным налетом.
— Почему бы не признать, что мы последние люди? Вы двое не болеете, хрен знает почему, может, потому что вы сами создали это говно и оно к вам не цепляется… про вас так и говорили, да? Апокалиптические маньяки. Хотите подняться в самом конце по груде замороженного мяса и стать хозяевами мира. Смотрите, не поскользнитесь.
— Он бредит, — Лорен проверил фильтр Шотта в аппарате. Внутренний перфекционист давно орал от возмущения, их когда-то идеальная лаборатория превратилась в помойку. И они все еще надеялись создать здесь, в таких условиях, лекарство от морозянки?!
— Может быть, — Крис вскрыла шприц для пункций. — Попробую взять у него спинномозговую жидкость. Нужна помощь.
— Делайте что хотите, — Ренделл пожал костлявыми плечами, разросшиеся пластины льда облегали его, как рыцарский доспех. — Всем похер. Вашим «пациентам», кого вы держите на успокоительном, пока они не подыхают во сне. Последним выжившим наверху, они все равно откинутся через пару-тройку месяцев. Хотите пари? Через неделю вам перестанут поставлять продукты и всю эту вашу химическую херню. Некому будет, вот почему.
— Заткнитесь, — сказала Крис, — Сэр.
Это не сработало, Ренделл продолжил ворчать.
Кто бы его слушал еще.
Впервые за много недель работа вновь обрела смысл. Крис забыла зачернить день в календаре с корги и полить кактус. Она словно вновь стала собой: быстрые точные движения, от просмотра образцов до записи результатов реакций. Заострившиеся черты лица придавали ей уже не болезненный, а скорее хищный вид. Второе дыхание — наверное, так это можно было назвать.
— Смотри, кристаллизация…
— Похоже, он адаптировался к ней. Он весь кристаллизовался изнутри, но каким-то образом контролирует, и не умирает от этого.
— Полковник Ренделл, позвольте осмотреть вас еще раз.
«Сердцебиение замедленно: от 2 до 4 ударов в минуту. Способен обходиться без дыхания, кислород сохраняется в кристаллизованных эритроцитах. Пищеварение функционирует, но количество необходимых согласно стандартным весоростовым показателям калорий уменьшено, отсутствует потребность в стандартной регулярности питания и гидратации».
— Крис, — Лорен сам перестал дышать, пока печатал, и шумно выдохнул. — Ты же это видишь, да?
— Да.
Она подошла и обняла его, потерлась щекой об отросшую колючую щетину.
— Вирус встроился в системы органов, и отношения с организмом-носителем стали симбиотическими. Вирус больше не убивает его. Этот штамм...
— Мы нашли, Крис. Мы это сделали.
Она засмеялась, и хохотала, пока на глазах не выступили слезы:
— Справедливости ради, мы ничего не нашли. Лучше всего сработали твои шоколадки, снотворное и лично иммунная система полковника Ренделла. Пойду, обрадую его, что он будет жить. И что мы нашли способ контролировать морозянку.
Они оставили бывшего полковника в том углу лаборатории, который превратился в «жилье». Тот сидел тихо, только иногда ворчал под нос и ругался, что все книги нечитабельны, сплошная муть и непонятные формулы. Потом затихал, впадая в свой странный, похожий действительно на ящеричий анабиоз, сон. К пациентам подходить ему запретили: «Они боятся «ледяного призрака».
Поэтому, когда Ренделла не оказалось на месте, Лорен недовольно скривился:
— И этот человек мне когда-то высказывал насчет дисциплины.
Крис оглядела «убежище».
— Он забрал все упаковки еды. Нож. Флягу с водой. Лори, мне кажется…
— Сбежал. Наш поставщик вируса-симбионта сбежал.
Оба выругались одновременно, одними и теми же словами.
— Идем, — Крис устремилась в коридор, где перегорели почти все лампы, и расползлась грязной тряпкой душная тьма, — может, он и прятался прежде, но база не так уж велика, мы его найдем.
— Я знаю, куда он пошел, — Лорен не смог бы догнать сестру, да и не торопился. — Он слышал, что мы говорили о симбионте, и решил спасти мир сам, не дожидаясь «сумасшедших ученых». Довольно логично с его стороны.
*продолжение в комментариях
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
Aliis inserviendo consumor
Название: Пеликанов придел
Тема: Самая темная ночь перед рассветом
Автор: Zhaconda Crowling
Бета: Тётушка Эми
Предупреждения: расчлененка, поедание разумным разумного по согласию и без, злоупотребление психотропными веществами и его последствия, персонаж с религией головного мозга, элементы постмодернизма
Примечания: Автор не пьёт и не курит, но лучше бы пил и курил.
Комментарии: разрешены
читать дальше
На пороге заброшенной церкви больше не нужно прятать фонарь. Готовый ко всему Иоска высматривает, но не обнаруживает на усыпанном мусором полу свежих следов: значит, никто кроме них с напарником пока сюда не добрался. Поди, молодчики Гицэ до сих пор кобылу по кладбищам водят да тычут кольями в каждую могилу, через которую она переступить заартачится. Ничего не скажешь, выросло поколение охотничков, вриколакову тропку распознать не умеют.
– Ну что? – тихо выдыхает за спиной Виорел. Иоска направляет электрический луч вправо, проверяя, на месте ли главное: кресло.
Стоящее у самого входа, оно чудом не пострадало ни при обстреле, ни при погромах, ни при неудавшемся поджоге бедной старой церквушки. Его лишь присыпало штукатуркой, да в паре мест разошлась выцветшая обивка, по традиции, должно быть, когда-то насыщенно-пунцовая. Широкое, крепкое, с невысокой резной спинкой, украшенной цветами и птицами, с гладкими подлокотниками, лак на которых истёрся от сотен рук, оно кажется Иоске старым другом из детства.
Днём, когда Иоска впервые отыскал эту церквушку и обнаружил у стены в притворе уцелевшее кресло, он сдержал первый порыв и не стал ничего трогать, чтобы не оставить случайных следов. Да и намеренные следы, тайные знаки, как первоначально собирался, он оставлять передумал. В тот момент возник новый блестящий план, всем планам план, такой план, от которого мир в глазах Иоски наконец-то сдвинулся, обрёл глубину и расцветился живыми красками безо всякого лекарства. Тем более что лекарство уже почти месяц как вышло, скоро пора будет снова подделывать рецепт.
Днём Иоска осмотрел внимательно лишь неф и приделы, прикинул в уме список необходимого и ушёл так же, как пришёл, по мощёной тропинке в глубине заросшего церковного садика. И вот сейчас, ночью он пришёл сюда уже вместе с младшим Николау, Виорелом.
Иоска ставит набитый рюкзак и сумку у купели. Скинув свою ношу, Виорел тут же жмётся к стене, чтобы прикрыть спину. Надо же, сын “Вепря” Николау на своей первой охоте не знает толком, как защищаться и чего опасаться. Видать, старик совсем не хотел, чтобы его последний оставшийся в живых мальчик пошёл по отцовским стопам, не стал ничему учить. Ничего, теперь Иоска мальца научит, как надо.
– Она сейчас, должно быть, охотится, вернётся сюда только к рассвету.
– Правда? – стыд за якобы проявленную трусость заставляет юношу тут же шагнуть вперёд, в неисследованную темноту нефа. Опять глупость, конечно, но пока простительная, с опытом пройдёт.
– Раз девицу люди заметили, значит, она голодная; а раз голодная, то чего ей ночью-то в стенах сидеть? Опять же, она б на нас сразу выскочила, пока мы оружие достать не успели.
– А если она видела, как ты её выследил? Откуда ты знаешь, что она вернётся?
На самом деле Иоска и не знает наверняка, но очень надеется. То, что она была здесь совсем недавно, он определил точно, но после заката она могла и насовсем уйти, отправиться выше, в горы.
– У старых церквей хорошие подвалы, по-особенному устроенные, целый лабиринт из клетушек. Для вриколака там самое надёжное убежище. Они зарываются так, что человеку в их норы ни за что не пролезть. Чары наводят, чтобы запутать и чувство направления сбить. Так что пока нежить спит, любой, кто туда сунется, до неё добраться никак не успеет, только сам заблудится, а то и отравы надышится. Бывали случаи, люди в таких подвалах сознание теряли, даже когда вриколаков давно повывели. Так что больше нигде в округе ей так хорошо не спрятаться. Нет, я ей на глаза не показывался, я просто знал, что искать. Пришёл, проверил: и правда, тропка к норе есть, свежая. Я тебе утром покажу и научу, как определить, сейчас не разглядишь. Давай-ка получше осмотримся.
Он бы и сам не прочь побродить тут ещё немного, подышать темнотой, вспоминая дом. И пусть он не знает, какому святому была посвящена эта церквушка, но она так похожа на ту, при которой он рос. Такая же маленькая, каменная, построенная на отшибе у болота. Глубокие тени скрывают разрушенный алтарь, и если не всматриваться, можно вообразить, будто огромная деревянная лилия всё ещё там. Стены расписаны фресками, некоторые ещё можно разобрать. Или угадать. Вот черти пилят дерево с семью фигурками людей на ветвях, это аллегория-памятка семи смертных страстей. Вот воинство сынов Света выступает против сынов Тьмы, и Праведные встают на поле боя после того, как были убиты. Вот юноша убивает быка. На месте головы юноши штукатурка стёрта до кладки стены. Кто-то намеренно испортил лики Праведных, все до единого; часть витражей тоже разбита, и Иоска с болью отводит взгляд. Странно: казалось бы, его давно не трогают вещи и похуже.
Надо поскорей свечи зажечь. И лампаду.
– Ты так и не рассказал толком, что мы собираемся делать, – всю дорогу юноша не приставал с расспросами, доверившись старшему товарищу, за что Иоска ему, разумеется, благодарен. Но пришла пора объяснять.
– Ты же знаешь, – полушутливым тоном начинает Иоска, – что невинный может удержать вриколака подле себя, и тот не заметит, как светает?
– Не заметит, как подступает утренняя кома? – голос Виорела звучит неуверенно, но не возмущённо. – Именно невинный?
– А как такое на глазок-то определишь? Никак, – усмехается Иоска. – Ей хватит и просто общего впечатления, будто ты парень неискушённый. Не бойся, у меня для тебя надёжная защита заготовлена. Всего-то надо удержать её внимание, пока я из засады прицелюсь. Пойми, если она в нору уйдёт, пиши пропало.
Виорел явно борется с сомнениями, но пока отступать не собирается. Хороший мальчик. Храбрый мальчик. Эх, был бы у Иоски такой сын…
– Посвети-ка мне, – Иоска отдаёт напарнику свой фонарь и берётся расчищать пол в крохотном западном приделе, где из-под пыли проступают выложенные мозаикой три круга. Перетащить на положенное ему место тяжёлое кресло выходит не без труда. Виорел всё молчит, наблюдая за приготовлениями.
– Ты знаком с ритуалом? – решается наконец уточнить Иоска. У него уже заготовлены объяснения, ответы на любые вопросы мальчика, которые тот почему-то до сих пор не задаёт.
– А что, для удержания вриколака какой-то особый ритуал нужен? Я думал, ты пошутил насчёт невинности, – стоящий за спиной Иоски Виорел пытается придать интонации беззаботность, но внезапная догадка сбивает с него всю напускную браваду. – Или ты про… то, как их убивать? Я смотрел отцовские фильмы. Знаю, этого мало, и будет трудно, но я не подведу.
Иоска отворачивается, мысленно считая до десяти. Не подведёт он. Фильмы он смотрел.
– Ты просто скажи, что делать нужно, я…
– Садись, – Иоске сейчас дорого обходится его спокойствие. – И надень пока всё это на шею.
Он вынимает из поясной сумки дюжину толстых серебряных цепочек с амулетами и бубенцами аккуратной связкой. Пристроив кое-как фонарь, Виорел послушно садится распутывать цепочки и с любопытством разглядывает крупные подвески: льва, быка, орла, соломонов пентакль, семь лемурийских талисманов и сложный узел солнечного символа. Иоска в своё время не поскупился, собрал целую коллекцию.
Пока Виорел возится с застёжками, Иоска успевает расставить свечи по периметру внешнего круга.
– А если она доберётся до меня раньше, чем ты её зацепишь?
– Она не сможет к тебе подступиться, – эту часть речи Иоска заготовил заранее. – Ты же не думаешь, что я полагаюсь на одно только серебро? Я начерчу защитные круги, а ладан не даст ей раньше времени меня учуять.
Тёплый свет зажжённых свечей заливает придел. Даже если и заметят снаружи, нечего опасаться, что кто-то посторонний явится в давно пустующую церковь. И уж точно не ночью. Сияющий витраж с сюжетом о жертве пеликана – именно он по плану Иоски и нужен, – привлечёт разве что ту, которую они ждут.
– А это зачем? – удивляется Виорел, когда Иоска расправляет складные отражатели.
– Чтобы охотник хорошо видел волка, когда тот придёт тебя съесть, внученька, – всё идёт гладко, и Иоска заметно веселеет, будто в предвкушении праздника. Он даёт Виорелу надеть наручи из толстой кожи с набитыми на них серебряными пчёлами. Сыплет вокруг кресла смесь соли и толчёного базилика – вернейшее средство от сглаза и нечистой силы; потом ещё круг побольше – зёрнами пшеницы, которые вриколица непременно должна будет пересчитать. Иоска по памяти готов процитировать четыре места из Деяний Праведных, из которых следует правдивость этого поверья. Обновляет мелом знаки – тайные имена звёзд. Они были нанесены на плитку ещё когда церковь строилась, но в полумраке под слоем пыли их не разглядеть. Наконец, чертит непрерывную линию от одной свечи к другой, создавая внешний круг света, но не замыкает его, пока сам стоит внутри.
– Я почти закончил, – Иоска кладёт руку на плечо задремавшего Виорела.
– Да?.. А оружие?
Разумеется, самому юноше негде было раздобыть посеребренный нож и уж тем более пули. Впрочем, оно и к лучшему.
– Оружие тебе не понадобится, потому что сейчас я тебя свяжу, – Иоска выдерживает паузу, внутренне посмеиваясь над замешательством Николау-младшего. – Иначе ты сам с себя всю защиту поснимаешь, когда она позовёт.
Виорел раздражённо выдыхает, но, обдумав слова наставника, соглашается и кивает. Иоске мерещится в этом жесте некоторое облегчение: мальчишке не придётся сегодня стрелять в существо, внешне мало отличимое от безоружного человека. От девушки. Армия Виорелу ещё только предстоит, а старик Николау, потеряв на войне двоих старших сыновей, продал даже своё ружьё для охоты на уток по настоянию жены, запретившей в доме орудия убийства. Так что вряд ли мальчик держал в руках что-то серьёзнее игрушки.
За шнурами из красного шёлка Иоска ещё днём съездил в Брашов. Риска в том не было: при короле-комсомольце и позабытые лилиане, и недобитые архангеловцы мало кого волнуют. Да и необходимости, по правде говоря, тоже не было. Но уж очень хочется Иоске соблюсти канон в точности. Он споро оплетает предплечья юноши, привязывая их к подлокотникам, и пропускает шнуры под наручи, чтобы Виорел при всём желании не смог выпутаться.
– И сколько мне так сидеть? – Виорел пробует пошевелить руками, пока Иоска расправляет на его груди сбившиеся амулеты.
– Сейчас полчетвёртого, светать начнёт к пяти; если она до того не явится, значит, не судьба. Тебе нечего бояться, я буду рядом: ты не сможешь меня видеть, но я здесь, с тобой, и тьма скоро отступит.
– Я понял.
– Когда-то и меня так привязывали, – произносит Иоска прежде, чем понимает, что сболтнул лишнего.
– На твоей первой охоте?
Иоска замирает, не в силах ответить на невинный вопрос. Он вдруг со всей ясностью осознаёт пропасть между ним и парнишкой: не просто двадцать два года разницы в возрасте, а нечто куда большее. Виорелу совершенно незнакомо то, что для Иоски в его годы было естественной и неотъемлемой частью жизни. Мальчику в диковинку все эти символы, он не понимает их языка, не догадывается о том, что пчёлы могут быть чем-то большим, чем просто пчёлами. Иоске не пришлось озвучить ни одно из сочинённых им объяснений потому, что Виорелу вообще ни о чём не говорит круг пшеницы в круге звёзд.
Нет, разумеется, Иоска знает, в какой вере воспитан Виорел. Однако Николау-старший, сам будучи схизматиком, всё-таки кое-что понимал и не гнушался использовать донаучные методы, вычитанные из раннесредневековых трактатов.
Странная, совершенно чуждая Иоске мысль вдруг посещает его: не прекратить ли ритуал, пока не поздно? Юноша ведь совсем не готов – нет, не к ритуалу, но к тому, что неизбежно последует за ним. Зачем обрекать его на то, что выпало на долю Иоски? Старик Николау выгорел, растерял всю свою непоколебимую правоту, с которой когда-то вёл людей. Да и у его мальчика наверняка нет ни единой зелёной рубашки в гардеробе.
Разрезать шнуры, вытащить мальчишку из придела, спрятать где-нибудь – не отсылать же одного в самую темень мимо болота. Иоска всё ещё может вернуться к первоначальному плану, в котором рассчитывал только на себя. Сам-то он умереть не боится.
И даже жить дальше в последнее время он больше не боится. Может, оставить прошлое прошлому? Ведь прожил же он как-то двадцать лет, потеряв самое дорогое. Пусть на лекарствах, но прожил и не сорвался, подстроился, когда всё пошло кувырком. Война пришла и ушла, власть сменилась, король одумался и выгнал упырей-немцев, зато позвал вместо них упырей-красных – но тут уже не его, Иоски, ума дело. Старый мир мёртв, ушёл безвозвратно. Память стирается, новое поколение знает о нём лишь по книгам и кинохронике.
Фильмы он смотрел. Не подведёт он.
Нет. Не просто семнадцатилетний мальчик сидит сейчас перед ним: это сын известного всей Европе Николау, и он хочет стать таким, как отец – но не Николау сегодняшним, смирившимся с поражением, а тем прежним Николау, ярым борцом под партийной кличкой “Вепрь”.
И пусть Виорел-колокольчик понятия не имеет, во что лезет, он хочет этого – сам. И в таком случае долг Иоски – показать юноше правильный путь. Это нужно и самому Иоске: не зря же у него на сердце полегчало, когда он задумал план с креслом. Пусть это не исцелит его душу, не вернёт утраченную благодать, но он подготовит преемника и будет знать, что сделал всё, что мог.
– Иоска?
– Всё пройдёт как надо, – не глядя больше на юношу, Иоска выходит из последнего круга и замыкает его.
***
Подобной возможности Иоска искал годами: собирал сведения, расшифровывал перехваченные сводки, заводил знакомства и, не придумав ничего другого, пошёл на сотрудничество с властями. А узнал о вриколице под Брашовом – в кои-то веки вовремя! – случайно, и всё благодаря Виорелу.
Два дня назад расстроенный юноша пришёл поболтать с шофёром отца, как много раз делал раньше. Тогда он ещё не предполагал в Иоске старого отцовского соратника. Иоска возился с заменой колёс — всем хорош автомобиль фирмы Малакса, но шину отдельно не снять, — пока Виорел рассказывал о случившейся с ним беде и несправедливости.
К старому Николау на днях пришли гости, молодые крепкие ребята, представились студентами. Мать Виорела, разумеется, пригласила их к столу, радуясь, что это не очередные арийские сверхлюди или их красные собратья. Сели пить чай на веранде всей семьёй – так Виорел и оказался свидетелем разговора.
Один из “студентов”, Гицэ, не стал ходить вокруг да около и, по-простецки макая баранку в чай, рассказал хозяину слухи о вриколице. Подробно рассказал: где видели, когда.
Николау молчал.
– Мы собираемся её выследить. У меня есть люди, ребята надёжные. Но опытных, считай, нет. Из тех, кто под крестом архангела ходил, почти никого не осталось, – Гицэ многозначительно умолк, а мать Виорела нахмурилась. Николау по-прежнему молчал.
– Я это вот к чему, – продолжил Гицэ, не замечая настроения хозяев, – союзники короля пока что заняты партийными чистками, им плевать на разгул нежити. А у нас посевы гибнут который год. Крестьяне шепчутся, что по ночам в полях снова бродят болотные твари. Мертвецы мстят живым. Кто-то же должен остановить их, нельзя позволить вриколакам вернуться в свои замки, так ведь?
Спутники Гицэ единодушно закивали.
– Чего вы хотите? – устало, не отрывая взгляда от своей чашки спросила мать Виорела. Она не сказала, что муж её давно оставил политику. Не возмутилась, что ворошат прошлое. Не вздохнула о том, что за ним вот-вот могут прийти коммунисты. Не напомнила про новый закон о военных преступниках. Говорить это вслух было излишним, её страх читался и так. Гицэ посмотрел на женщину с жалостью, и это разозлило Виорела.
Они ведь о деле говорили, о настоящем деле, а этот материнский животный страх – не он ли задушил в отце всё живое?
– Нам нужна помощь. Возглавьте поиски, профессор, вы же лучший наш специалист. Мы будем счастливы учиться у вас.
– Отец, – тут же, не дожидаясь паузы, вскинулся Виорел. – Отец, позволь мне присоединиться.
Он с вызовом ответил на взгляд матери, показывая, что её липкий ужас, как и лелеемые ею призраки братьев больше не властны над ним. Он ждал, что отец тоже сейчас скинет это наваждение, расправит плечи и как в детстве Виорела едким холодным тоном объяснит слушателям, что именно нужно делать.
– Молодец, – ободряюще улыбнулся юноше Гицэ. – Думаю, мы можем…
– Нет, – одним тяжёлым словом старик Николау припечатал сына к месту. – Никуда ты не пойдёшь. А вы оставьте нас, пожалуйста.
– Но профессор, они следом за неурожаем и мор нашлют!
– Это просто засуха. Никакая нежить не способна вызвать погодные аномалии такого масштаба, – профессор Николау будто диктовал под запись. – Если у вас есть что-то конкретное, а не просто слухи, сообщите властям, а не занимайтесь самодеятельностью. В конце концов, есть наши союзники, чей контингент присутствует в стране в достаточном количестве. И они имеют куда больший опыт: свою территорию от вриколачьей знати они зачистили раньше нас. Если официальные власти посчитают нужным обратиться ко мне, я всегда готов служить родине. Подчёркиваю: официально служить. И, ради всего святого, не дурите голову юнцам, хватит.
Разумеется, Гицэ бросился было спорить:
– У союзников такая же засуха, а в двадцатых, как раз когда они почти всех тварей вроде и повывели, у них случились голод и мор…
– Уходите, – Николау встал из-за стола, показывая, что разговор окончен.
Дослушав рассказ, Иоска долго задумчиво тёр руки тряпкой.
– Твой отец умён, – осторожно начал он. – Это ведь могли быть провокаторы. Или наивные дураки. Но верить нельзя ни тем, ни другим. Сам посуди, как сейчас расценят подпольный сбор отрядов, вооружённых серебром? Кто знает, откуда этот Гицэ взялся и на кого работает.
– Но это же священный долг…
– Раз священный долг, значит, найдётся, кому его исполнить, – усмехнулся своим мыслям Иоска.
А после он взял отгул под благовидным предлогом и почти без отдыха колесил в предгорьях; кое-что выяснил и про Гицэ, и про других взявшихся за дело охотников – похоже, появление вриколаков многих обеспокоило. Но все они были не чета Иоске с его опытом.
Так он нашёл церквушку первым. Возвращаться он первоначально не собирался, хотел было дождаться заката и закончить всё сам. Но увидел кресло и вспомнил, каково это: чувствовать, знать, что твоя жизнь полна подлинным смыслом. И понял, что просто обязан привести сюда Виорела. Им обоим это по-своему нужно.
“Только не говори отцу, куда мы идём, он слишком за тебя беспокоится. Если ты правда готов, я научу тебя всему, чему он учить отказался.”
***
Иоска возвращается за оставшимися у купели рюкзаками, на ходу вынимая собственный амулет: лилию в семилучевой короне, символ обновления и надежды, духовного рассвета, который для Иоски никогда больше не наступит. Тем не менее, Иоска сумел сохранить его и носил при себе все эти годы. Больше нет нужды его прятать.
Утром он передаст его Виорелу, если останется жив.
Место для засады он выбрал почище, чтобы можно было разложить и спокойно собрать оборудование. В рюкзаке, что он дал нести Виорелу, была сложена тренога с панорамной головкой. Её придётся выставить на позицию заранее, и у юноши могут возникнуть вопросы на этот счёт. Впрочем, этим можно заняться на последнем этапе.
Перво-наперво Иоска принимается чертить те самые знаки тайнописи, которые не стал оставлять днём.
– Иоска… А это, случаем, не пеликанов придел?
Всё-таки мальчик, оказывается, не полный неуч. Видно, просто невнимательный.
– Да, он самый. Подходящее место для наших целей, не находишь?
– Разумно, – соглашается Виорел и молчит ещё с минуту. – Ты же у меня про этот ритуал спрашивал, да? Про постриг?
– Именно так.
Иоска на пару секунд выглядывает из укрытия оценить с ключевой позиции, насколько хорошо удалось справиться с установкой освещения в приделе: всё-таки с электричеством было бы лучше, но приходится работать с тем, что есть.
– Ты так и не сказал, чем закончилась твоя первая охота, – уличает его Виорел. По крайней мере, юноша спокойно сидит там, где Иоска его оставил, не пытаясь освободиться.
– Тебе ничего не грозит, – Иоска понимает, что его уклончивый ответ звучит неубедительно, но ничего не может с собой поделать: он устал врать. – Я всё предусмотрел.
– Значит, у вас не получилось, – заключает Виорел. – Но ты, по крайней мере, жив и монахом не стал.
– Откуда ты знаешь? Читал моё досье? – Иоска никогда раньше не задумывался, видел ли его настоящее досье старик Николау. Что, если он всё это время знал? Нет, вряд ли. Да и существует ли оно вообще? В конце концов, Иоска действительно до сих пор жив, кровопийцы и их приспешники как будто и не искали его вовсе.
– Ты же не псих. Отец говорил, что все эти программы реабилитации провалились, монахов лечить бесполезно, они никогда не станут полноценными людьми.
– Так и есть, – соглашается Иоска, подключая двигатель постоянного тока к ящику с аккумуляторами. Мальчик молчит недолго.
– Иоска, я тут подумал… Даже если ладан отобъёт ей обоняние, в темноте-то вриколаки по тепловым пятнам ориентируются. Ты это учёл?
Прекрасный вопрос, в самую точку. И приемлемого ответа у Иоски в запасе нет, как ни крути. Нет, зря он грешил на то, что мальчик совсем зелёный: теорию-то он выучил на отлично.
– Потом расскажу. Между прочим, ты меня демаскируешь.
– Слушай, дай мне хотя бы нож.
Что ж, как ни стыдно перед Небесами, Иоска вынужден сделать это снова. Неосознанно он прикрывает лилию на груди ладонью, будто так она не услышит и не осудит:
– Я уже поставил защитный контур. Если я сейчас выйду из него, мне придётся переделывать заново, – Иоска надеется, что сегодня он врёт в последний раз. Когда всё закончится, Виорел поймёт, что так было нужно.
Может быть, ничего не случится. Не придёт вриколица, и всё тут. И тогда на рассвете Иоска спешно начертит вокруг себя что-нибудь эзотерическое, освободит юношу и сочинит ему три короба баек про каждую загогулину. И снова потянутся бесконечные дни ожидания. Может быть, в следующий раз он тоже возьмёт Виорела с собой.
Пока есть время, Иоска берётся маркировать кассеты химическим карандашом, чтобы не перепутать потом порядок. И задумывается, не написать ли ещё что-нибудь, какое-нибудь пояснение. На случай, если поутру он уже не сможет сам никому ничего рассказать. Начинает было писать “вриколица” и запинается на этом слове.
Было время, когда Иоска не мог произнести это слово: больше смерти боялся, что кто-то из них окажется рядом, услышит его. Иоска уже знал, что они не придут. Был в самом начале его чёрной полосы короткий период, когда он почти уверился, будто от них избавились насовсем. Но и тогда он ещё боялся называть их так.
Один врач пообещал Иоске, что этот страх пройдёт, нужно только не пропускать приём лекарства. И оказался прав: постепенно Иоска смог привыкнуть говорить “вриколаки”, “бруколаки”, даже “brycolax homomimicus” – “подражающие людям”: теперь он легко зовёт их так даже в собственных мыслях. Чтобы немёртвые не опознали его, пришлось научиться походя, в болтовне за кружкой пива помянуть их прародителей болотными тварями и не поморщиться..
В сущности, это ведь просто обиходные названия существ иного разумного вида, так? Нет. Слово нужно другое.
Глядя через визир, Иоска примеряется, какой объектив выбрать, заправляет плёнку в фильмовый канал Arriflex 35-II и наводит выключенную пока камеру на пеликанов придел.
Остаётся лишь дождаться главной героини – и Иоска Мурнау готов снять собственный фильм.
***
Первый из своей знаменитой серии хроник Николау снял в двадцать седьмом. Немой фильм с расправами над вриколаками был высоко оценен партией и тут же растиражирован в качестве учебного пособия.
Эти фильмы перевернули мир. Веками казалось, что убить бессмертного невозможно. В эпоху великих революций люди поняли, что это просто очень трудно. И вот пришёл ХХ век с его наукой, отбросившей этику, и покончил с мифом.
Николау не был первопроходцем, но он стал просветителем, популяризатором эффективных методик и автором первого в своём роде курса лекций о физиологии brycolax homomimicus. Цикл фильмов, который лёг в основу лекций, назывался “Подвиды”. Иоска видел их все много раз, но чаще пересматривал именно второй.
Начинался фильм почему-то с середины расправы: некрупное тело успели иссечь саблями так, что одежда превратилась в лохмотья и по первым кадрам нельзя было понять – на каменном полу лежит искромсанная кукла или труп молодой девушки. Её волосы – Иоска был уверен, что они рыжие, – оказались неровно срезаны на уровне шеи: видимо, ей отсекли голову. Может быть, даже не один раз.
Но вот тело чуть дёрнулось, и в дырах платья стали заметны бескровные раны, пока ещё глубокие, но быстро затягивающиеся.
Легионеры архангела своё дело знали. Четыре пары мужчин в одинаковых тёмных рубашках взяли жертву за руки и ноги, пробили смоченными в свиной крови кольями локтевые и коленные суставы. А один кол загнали вриколице прямо в раскрытый в немом крике рот. Жертва вновь на некоторое время замерла, будто обессилев. Не теряя времени, люди принялись зазубренными ножами резать её нечеловечески податливую плоть, начав с кончиков пальцев. Кожа и то, что у вриколаков заменяет мышечную ткань, расслоившимися лоскутами свисало с истончившихся и частично размякших костей – вриколица пыталась ускользнуть, сменив форму. Против этого трюка и нужны были колья: они замедляли трансформацию, а свиная кровь вынуждала ткани страдающего вриколачьего тела вжиматься в пропитанную ею древесину вместо того, чтобы обтекать её.
Крупным планом показывали, как мучители добрались до тонких нитей вриколачьей нервной системы, и постепенно вытягивая из тела, стали наматывать их на спицы из проклятого луной металла – серебра. Девушка забилась снова, ей тут же одним чётким ударом вновь отсекли голову, и та осталась у тела, связанная с ним лишь тонким пучком тех самых нервных жил.
Даже саблей разрубить эти невероятно прочные гибкие струны человеку не под силу. Повредить их удавалось при помощи других инструментов, но делать это было ни в коем случае нельзя: разрыв хоть одной из них сопровождала чудовищной яркости вспышка света, слепящая всё в округе. За вспышкой следовал вал огненного жара. Говорят, в жилах вриколаков течёт обращённый в жидкость солнечный свет, в нём и заключена та неисчерпаемая жизненная энергия, что даёт их телу вечную молодость, способность восстанавливаться от любых повреждений и обновляться каждый закат и восход.
С вриколаком нельзя расслабляться. Не успела голова девушки прирасти обратно и наполовину, как её живот вздулся и стал быстро увеличиваться. Легионеры тут же отпрянули, опасаясь взрыва на сей раз болотного газа. Ещё одним опасным оружием нежити была способность вырабатывать в себе ядовитые пары, от которых вриколак попросту раздувался и лопался, забросав противника смрадными кусками лишней плоти. Ему самому это никак не вредило, и даже с лопнувшим животом тварь сбегала.
Но и на это придумали управу: в живот рыжей вриколицы немедленно воткнули полые иглы, а сами легионеры натянули противогазы. Всё действо часто прерывалось интертитрами – текст в изящной рамке с виньетками подробно объяснял происходящее.
Вриколака очень, очень трудно убить. Но люди нашли решение. Современные учёные считали те управляющие струны, которыми пронизана плоть вриколака, его нервной системой. Оказалось,что если вытащить их и держать в постоянном контакте с серебром, прочие ткани тела перестают восстанавливаться.
Иоска знал, что потом эти спицы с намотанными на них вриколачьими нервами и череп, залитый расплавленным серебром, где-то надёжно хоронили. Он не знал где, и не нашёл ни единого упоминания о том, пробовал ли кто-нибудь убрать серебро и проверить, что будет. Сама мысль о том, что вриколак может восстановиться и после полного лишения плоти, пугала и завораживала. Бессрочно заключённый в темноте в серебряной ловушке, неужели он остаётся наедине со своим бессмертием, может быть, всё ещё способный мыслить и осознавать себя?
Когда в жизни Иоски не осталось ни капли надежды и смысла, смыслом стал фильм о казни рыжей вриколицы.
Он хотел найти того, кто снял этот фильм, расспросить о первых минутах, не заснятых хронистом. Как её нашли, как обошли все её уловки? Как вытащили из убежища на свет, пока она была слаба и беспомощна? Кто ударил первым? Может быть, сохранился ещё какой-нибудь отснятый материал, который просто вырезали при монтаже?
Именно эта странная навязчивая идея, одержимость фильмами Николау и помогала Иоске изо дня в день вставать и заставлять себя делать пустые, но необходимые для выживания вещи. Ходить, дышать, думать. Запихивать в себя еду. Притворяться нормальным. Добывать и принимать лекарства в срок. Искать подработки. Избегать живых мертвецов в погонах – еретиков, которых становилось всё больше.
С годами он кое-как адаптировался. Иногда ночами думал, были ли у неё косы, и что с ними потом стало. Иные охотники сохраняли трофеи, так что кто-то мог взять и её волосы. Или их бросили в огонь вместе с остальным тряпьём?
К цели своей Иоска добирался долго. Прошло много лет, прежде чем он смог увидеть Николау своими глазами. Так вышло, что ему удалось устроиться к нему шофёром.
Но Иоска не нашёл того, кого искал – он не нашёл Вепря. Николау оказался разбитым, рано постаревшим человеком с таким же пустым взглядом, как у самого Иоски. Человеком, который, в отличие от него самого, сдался и хотел бы забыть прошлое навсегда.
Иоска не стал спрашивать, сохранились ли другие плёнки о черноглазой вриколице и куда делись её рыжие косы.
***
Он всё-таки пропускает момент появления в церкви кого-то третьего. Перевозбуждённая психика играет с воображением Иоски злую шутку: когда он боковым зрением замечает отделившуюся от стены фигуру, на краткий миг ему мерещится, будто Праведный сошёл прямо с ожившей фрески.
Неприметно одетый худой и высокий, но широкоплечий мужчина останавливается в шаге от границы света. Всё его внимание поглощено сценой в пеликановом приделе. Виорела не слышно – похоже, юноша опять задремал. Позабыв как дышать, Иоска сжимает медальон с лилией и жадно вглядывается в черты гостя. С девушкой того не перепутать, несмотря на отросшие почти до плеч тёмные кудри, да и не подходит он под прочие приметы вриколицы из описания Гицэ.
Значит, они набрели не на то логово. А ведь такого давно не встречалось, чтобы два вриколака жили поблизости. Права молва: они возвращаются.
Лицо бессмертного, фарфорово-белое от нехватки человечьей крови, Иоске не знакомо. Оценивать возраст нежити по внешнему виду – занятие неблагодарное, если не сказать бессмысленное: гладкая кожа щёк с равным успехом могла как ни разу ещё не знать бритвы, так и нарасти свежим слоем вместо снятого, когда хозяин передумал носить бороду. И всё же Иоска склоняется к мысли, что вриколак перед ним и правда молодая поросль, а не возродившийся древний: в его манере держаться, в осанке и развороте плеч не хватает некоторой степенности, достоинства, с каким держались аристократы былых времён. Он, должно быть, старше Виорела лет на пять, не больше – видимо, так и вырос в болотах под присмотром духов.
Когда начались погромы лилианских храмов, нежить попрятала своих детей. В кинохронике Николау запечатлены казни только взрослых особей – и как-то никто не задавался вопросом, что легионеры архангела делали с малышами. Никто бы не хотел смотреть на такое. А малыши-то, оказывается, спаслись. И выросли.
Вриколак будто вовсе не обращает внимания на Иоску, даже не оглядывается в сторону затаившегося в тенях человека, когда, налюбовавшись предложенной жертвой, переступает границу придела. Иоска многое бы отдал за хотя бы мимолётный взгляд, но давно смирился с мыслью, что ему, расстриге, потерявшему свою Праведную, надеяться больше не на что. Вриколаки, будучи истинно Праведными перед Небесами, видят чёрную дыру в его душе и проходят мимо: какое им дело до безблагодатной пустой оболочки?
Вздох Виорела, наконец заметившего приближающуюся нежить, возвращает Иоску к реальности. Мальчик не зовёт на помощь; ни он, ни вриколак не произносят пока ни слова. Иоска вскакивает на затёкшие ноги. Времени возиться с установкой треноги нет, придётся снимать с рук.
Он включает камеру как раз тогда, когда вриколак входит в круг свечей, не произнеся положенных слов молитвы. Мир изменился и для нежити, некому теперь учить канону молодняк.
– Sol Indiges, qui es in caelis… Солнце Родное, сущее на небесах... – шепчет Иоска, когда Праведный неспешно ступает по нарисованным звёздам, обходя жертву. Опять же, по незнанию противосолонь, но Иоска не решается его поправить. – Хлеб наш насущный благослови, – и Праведный переступает рассыпанное зерно. Благословен будет урожай от него, когда жертва будет принята.
Завороженный Виорел неотрывно следит за хищником. Он не испуган: вид вриколака скорее странен, чем страшен, хотя тот сейчас в ночной ипостаси с обострившимися из-за жажды звериными чертами, когда перестроившиеся за час вечерней комы глаза блестят по-кошачьи, а насмешливая улыбка едва скрывает выдвинувшийся второй ряд зубов-игл. Даже таким Праведный не кажется серьёзной угрозой – он слишком красив своей не знающей изъяна кожей, здоровой гибкостью вечной молодости, сквозящей во всём чистотой, какой смертный может добиться только тщательным уходом, и то не всегда. Вот почему их символ – лилия, нежный прекрасный цветок, что прорастает на болоте, но грязь и гниль не пристают к его лепесткам.
Иоска произносит слова символа веры о Праведных, избранниках Солнца, что подняло их из мёртвых на поле боя, даровало им вечную жизнь и ангельскую плоть, и в чьих жилах течёт Его свет. Молитва заканчивается, и вриколак останавливается, будто вода после считалочки: вот теперь можно ловить! Лёгким касанием когтей он гладит Виорела по щеке, и юноша, кривясь, отворачивается: Иоска припоминает, что для человека непривычного вурдалаки пахнут странно, землицей и тиной. Ничего, скоро Виорел перестанет ощущать это как нечто неприятное.
Молодой вриколак забавляется: коготь снова скользит по щеке привязанного юноши, вниз, по шее – и останавливается над серебром. Виорел облегчённо вздыхает, но зря: вриколак запускает одну руку в волосы жертвы, придерживая голову, а второй выдёргивает заправленный в штаны низ виореловой рубашки, небрежно наматывает его на ладонь, используя для защиты, после чего сгребает амулеты и резко дёргает так, что Виорел невольно вскрикивает, а ткань трещит. Серебро – мягкий металл, и вриколак без труда срывает всю дюжину цепочек в пару движений, заодно приводя одежду Виорела в полную негодность.
Бесполезные амулеты летят в дальний угол вместе с оторванным лоскутом рубашки. На обнажённой коже Виорела остаются полосы царапин. Юноша тяжело дышит, но и теперь не боится мучителя – он зол. Вриколак дружески ерошит его волосы и заходит за спинку кресла. Виорел, растрёпанный и раскрасневшийся, впервые обращает внимание на стоящего в десяти шагах перед ним Иоску, на камеру в его руках. Иоска видит через визир, как расширяются у мальчишки глаза, как вздымается грудь, набирая воздух перед криком…
Но вриколак не даёт ему нарушить устоявшуюся тишину: стоит только Виорелу открыть рот, как белый до прозрачности большой палец тут же проникает внутрь и прижимает ему язык. Шокированный юноша сжимает было зубы что есть силы – и замирает в запоздалом испуге.
Если вриколак давно не пил крови, плоть его перестаёт походить на человечью, становится мягкой и податливой. Прокусить-то её легко, почти как сырую ножку гриба, только вот кость и жилы всё равно остаются крепкими, зато смельчака ожидают яркие вкусовые ощущения, осознание, что он жуёт рыхлое мясо разумного существа – и немалый риск отравиться, если надумает проглотить кусочек, будучи неисповедовавшимся грешником. Только подготовленные прихожане после особой процедуры епитимьи допускаются к причастию телом и только им оно приносит не вред, а физическое исцеление.
Говорят, то ли красные в восемнадцатом, то ли уже немцы при фюрере – а может, и те и другие, идея-то не нова – пытались использовать останки вриколаков в лекарственных целях. Разумеется, ничего у них не вышло.
Праведные щедры и могут расставаться с частью своей благословенной Солнцем плоти безболезненно. Так что вриколак не испытывает дискомфорта и не думает вынимать укушенный палец – наоборот, обхватывает свободной частью руки подбородок Виорела и приподнимает вверх, чтобы посмотреть ему в лицо. Шея юноши при этом выгибается, и когти свободной руки, едва касаясь кожи, пробегают вдоль проступающей вены.
Но тут у Иоски заканчивается первая кассета. В ней сто двадцать метров плёнки, это всего лишь четыре минуты, если снимать на положенные двадцать четыре кадра в секунду. Проклиная всё на свете, Иоска спешно хватает из сумки вторую, попутно пытаясь отщёлкнуть отснятую, но рук не хватает и он возится дольше, чем необходимо, роняет кассету и чуть не роняет камеру. В отчаяньи он вновь поднимает глаза на разворачивающееся в приделе действо, понимая, что сейчас пропустит – если уже не пропустил – кульминацию ритуала, и самое главное так и не попадёт в фильм.
Его встречает спокойный взгляд бессмертного. Вриколак всё так же бел и губы его бескровны, и на всё ещё выгнутой шее Виорела нет отметин поцелуя. Несколько ударов сердца Иоски длится этот молчаливый обмен взглядами, после чего вриколак милостиво кивает и указывает на камеру.
Он подождёт, сколько нужно.
Он понял, что делает Иоска, и готов подыграть. Наверняка считает это забавной шалостью.
Он всё-таки обратил внимание на Иоску и благословляет его продолжать.
Преисполненный благодарности Иоска целует медальон с лилией и на этот раз без спешки берётся устанавливать камеру на треногу, подтягивает сумку с кассетами поближе.
После стольких лет он, Иоска Мурнау, всё-таки ответит Вепрю за его “Подвиды” – кассеты с новой хроникой он подписал как “Праведные”. Старик, посвятивший жизнь резне, получит фильм о том, как его сын познает истинную веру.
***
Самое тёмное время в жизни Иоски наступило двадцать лет назад, в том самом злосчастном двадцать седьмом, когда ещё совсем не старик Николау со своими молодчиками-зеленорубашечниками из легиона архангела Михаила только-только опробовал на нескольких бессмертных найденные в архивах и доработанные им средневековые практики.
Гнездо Праведной, служению которой была посвящена жизнь молодого монашка Иоски, разорили одним из первых. Нападение было внезапным, тогда ещё никто не ждал подобного, никто не думал защищаться.
Иоски не было в гнезде в тот день: его как раз отослали по делам общины. Всё из-за того, что Иоска был крепок духом: в отличие от большинства монахов и монахинь, он мог выдержать долгую разлуку с Праведной, не впадал в апатию и не терял концентрации, кода долго вёл дела с мирянами. Давалось ему это нелегко: дальние поездки на несколько дней становились для него страшной мукой, но, по крайней мере, они были ему по силам. Это была тяжёлая обязанность, которую необходимо было кому-то выполнять, и в их общине только Иоска справлялся с этим как следует.
Всякий раз покидая гнездо, Иоска говорил себе, что это временно, что мрак в его душе обязательно развеется, когда он вновь увидит улыбку на сияющем лике Праведной, а то и заметит намёк на радужный нимб вокруг её головы в солнечный день после дождя. И из-за перенесённых тягот радость встречи станет ещё слаще.
О том, что Праведной больше нет и его служение закончено, он узнал не сразу, а только по приезде. В тот день солнце не взошло для Иоски. И никогда больше не взойдёт.
Всю общину, всех его парализованных горем братьев и сестёр архангеловцы просто загнали в болото и не стали особо преследовать. Тогда до безвольных монахов никому ещё не было дела. Выжившие вернулись в осквернённую церковь, им некуда было идти.
Первое время Иоска так же сидел с остальными, пил одну только воду и молился, то и дело впадая в забытье. Будь его воля, он так бы и остался сидеть на месте. Но воли у Иоски не было: кто-то должен был вставать и идти – к колодцу за водой, в подвал за свечами, к разорённой усадьбе за покрывалами. Это было лишено всякого смысла, но у Иоски остался его долг перед Праведной: заботиться о своих братьях и сёстрах.
Вриколак не тронет принадлежащих другому монахов, у каждого должны быть свои личные пчёлы, дающие красный мёд. Так что прочие монастыри не приняли бы осиротевшую общину. Иоска с братьями и сёстрами оставался для них меченым сторонней меткой. Забреди они на чужую территорию, их бы просто выгнали, а могли и вовсе убить, как расстриг-предателей. Вриколаки – одиночки, в этом их беда. Они не склонны были объединять усилия, держались каждый в своих границах, и потому проиграли быстрому и многочисленному противнику.
Он ходил в город к бывшей пастве, кого смог найти, менял золотые кольца госпожи на хлеб и уголь. Однажды за ним увязался доктор, что всё рассказывал ему о новых лекарствах, рассуждал о случаях возвращения в социум бывших сектантов, обещал исцелить от зависимости всю общину. Ну, в худшем случае, одного из пятнадцати – такой результат вполне достижим существующими методиками, а у доктора были и новые. Доктора слушали с пустыми глазами, не возражали – зачем?
К зиме доктор перевёз своих пациентов в какие-то бараки при клинике. Иоска дожил там до оттепели, затем сбежал обратно в церковь. Но лекарства доставал и пил исправно, как доктор приучил: кажется, в этом был некий смысл, но он позабыл, какой.
Когда погромы и убийства праведной аристократии стали массовыми, за монахов взялись всерьёз. Теперь их не оставляли самих по себе, ведь еретикам нужна чья-то кровь. Однажды Иоска пришёл в больничные бараки и не обнаружил там никого из своих. Всех подняли накануне ночью и куда-то увезли. Так он остался один.
Вскоре ему пришлось уйти из родных мест: его знали в лицо, дважды кто-то доносил на него, когда легионеры оказывались рядом. Его схватили, искали отметины на шее и запястьях; их не было – с пострига Иоски прошло несколько лет, шрамы давно сошли, а последние свои поцелуи Праведная оставляла на его теле совсем не в тех местах, которые осматривали архангеловцы. Иоска выкручивался и лгал, и его отпустили. Он плохо понимал, зачем продолжает бороться за жизнь, просто делал это.
Так Иоска подался бродяжничать, перебиваясь случайными подработками.
Однажды он попал на показ фильма. Среди заснятых в кинохронике преступлений не было ни кадра с его госпожой: когда расправлялись с ней, идея фиксировать процесс на камеру ещё не пришла Николау в голову. Но пусть его Праведной на плёнке не было, была другая, похожая, с такими же огромными чёрными глазами. Ведь для кого-то и она была той самой, единственной в жизни госпожой.
Так у Иоски появилась цель, пусть он поначалу плохо понимал, как её достичь. Нет, тогда ещё не месть – откуда бы взяться мысли о мести у монаха-лилианина, в душе которого нет места насилию? Он чувствовал вину за то, что его не было в гнезде в роковой час, ему вдруг стало остро необходимо узнать, как именно приняла муку Праведная, найти малейшие следы и сохранить память о ней. И о той, другой, тоже.
Впервые с момента гибели гнезда Иоска вынырнул из своего горя и попытался разобраться в происходящем вокруг него безумии: зачем их преследуют, зачем было убивать Праведных?
Он долго не мог этого понять. Пришлось вчитываться в листовки, вслушиваться в речи идеологов Эскадрона смерти и их противников, которых с каждым днём оставалось в живых всё меньше. Всё, что в конце концов ему удалось уяснить, – дело было в политике.
Настоящей причиной погромов лилиан были не какие-то конкретные действия их самих. На Церковь Лилии Вечной ополчились не за то, во что верили и что делали её последователи, но из-за того, что верующие в неё могли не допустить к власти людоедов.
Проповедь упырей соблазняла своей простотой: если не родился избранником божьим, можно стать подобным ему. Любой смертный может обрести жизнь вечную на земле, и это его неотъемлемое право. Но мало кто в действительности шёл на поклон к бывшим людям, пусть и объявившим себя достойными и равными Праведным, когда рядом, перед глазами был кто-то из старой аристократии. Никто не хотел иметь дела с упырём на земле вриколака. Потому что только слепой или беспринципный гордец не заметит разницы: слишком высока цена вечной жизни для того, кто присвоил этот дар не по чину.
Вриколаку кровь смертных нужна лишь для того, чтобы самому стать человечнее, ближе к своей пастве; он может обходиться вовсе без неё сколь угодно долго, просто при этом утратит многие людские черты. Нужно вриколаку совсем немного, а пьёт он только из узкого круга тех, что посвятили жизнь служению ему. Ни мирянина, ни обычного прихожанина он не тронет. Как добрый пасечник, Праведный заботится о своих монахах до конца их дней. И о земле своей он заботится, призывая из болот Святого Духа-прародителя: отгоняет засуху, благословляет посевы и исцеляет страждущих.
Упырь же – или как сейчас их принято именовать имморт, immortus, не-мёртвый, – не может без кровопролития, без охоты на бывших собратьев-людей, страшная жажда никогда не оставит его в покое; изголодавшись, он готов разорвать любого без разбору, и редкая жертва переживёт встречу с ним. Исцелять он не умеет, только заражать, превращая человека в себе подобного. О прочих чудесах не может быть и речи.
И не важно, кем рядятся лишившиеся смерти еретики: протестантами или атеистами, уберменшами или людьми новой формации, суть у них одна. Имморты готовы примкнуть к любому общественному движению, любой силе предложат они свои услуги, лишь бы завоевать себе место повыше.
Видимо, с годами Николау и сам понял, кого привёл к власти, для кого расчищал землю. Когда опьяневшие от безнаказанности имморты надоумили зеленорубашечников показательно разделывать людей на скотобойне, просто так, для устрашения, это трудно не понять. Но было поздно. Уже убиты были Праведные в храмах, ушли в болота Святые Духи, не стало больше благодати на этой земле.
Сколько же агитационного вранья пришлось выслушать Иоске за эти годы – и всё молча, проглатывая возражения, а то и на словах соглашаясь со сказанным! Ему нельзя было привлекать к себе внимание не-мёртвых, его враньё не обманет тех, кто способен учуять вриколачью метку и искалеченную ауру расстриги.
Вриколаков стали открыто обвинять в том, что они из одной лишь заботы о своей физической привлекательности порабощали и угнетали человеческий разум, превращая людей в покорное стадо. Вздор: Иоска готов был признать себя рабом, но рабом Бога, это не одно и то же.
Истинно Праведных стали называть вырожденцами, вымирающим тупиковым биологическим видом, паразитирующим на теле человечества. Умудрились поставить в вину вриколакам даже их малочисленность, как будто размножение упырей, едва сдерживаемое в рамках разумного, идёт человечеству только на пользу.
Попытки взвалить на вриколаков ответственность за все несчастья военного времени ни один нормальный человек не мог воспринимать всерьёз. Вриколаки составляли едва ли процент всех землевладельцев и традиционно занимались больше внутренними делами своих доменов, чем вопросами внешней политики, так что никак не могли повлиять на вступление королевства в Великую войну. А заявление о том, что именно они наслали испанку, уж совсем ни в какие ворота не лезло.
Досталось и монахам: им, кроме умственной дефективности, приписывали и совсем уж фантастические мерзости. Упорно распространялись слухи о якобы повсеместной практике храмовой проституции.
При вриколаках Иоска никогда не торговал телом. А вот в национал-легионерском государстве пришлось – правда, чужими. Не замараться он не сумел: когда его прижали, пошёл на сделку и сдал нескольких несчастных расстриг, таких же беспомощных, какими были его собственные братья и сёстры. Он не оправдывал себя за содеянное, но и не видел способа как-либо им помочь: рано или поздно их всё равно бы нашли. Тогда-то казалось, что легионеры закрепились прочно. Лекарства было почти не достать, Иоске едва хватало самому – за доктором, к которому он иногда наведывался, тоже пришли. Всякие попытки реабилитации монахов официально запретили, признав бессмысленными.
В их последнюю встречу доктор всё ещё верил в обратное, он убеждал Иоску, что тот когда-нибудь снова почувствует вкус жизни и обретёт свободу, поборов какой-то там биохимический недуг. Слова доктора не встретили понимания: Иоска знал, что тьма останется с ним навсегда. Потому он мог лгать, притворяться лояльным, предавать – отдельные поступки уже не имели значения.
Но вот убить он почему-то не смог. Когда он наконец добрался до Николау, уже не будучи добронравным лилианином, когда увидел вместо врага такого же раздавленного человека, как и сам, со знакомой обречённой пустотой в глазах, мысль о кровной мести схлынула сама собой.
Иоска снова не знал, что ему делать. Он остался работать у Николау, потому что идти было некуда. Изо дня в день наблюдал за стариком, размышляя, как поступить.
А потом грянул год сорок четвёртый, король арестовал кондукэтора и вывел страну из войны. Из безопасного тыла к Николау вернулась жена с последним оставшимся в живых сыном, Виорелом. Мальчику было всего четырнадцать. Иоска стал возить его в школу и забирать домой.
Он никогда бы не помыслил причинить Виорелу вред. Наоборот, Иоска всё чаще ловил себя на размышлениях о том, как могло бы быть, сложись всё иначе. Наверное, если бы он мог жениться и завести семью, он был бы рад такому сыну.
И когда он решил привести Виорела в церковь к вриколице, он был уверен, что совершает для юноши благое дело. Мальчик не вырастет в охотника, каким был отец: он обретёт благодать.
***
Вриколак играет на камеру, позволяя крови из аккуратного надреза на шее жертвы тонкой струйкой стекать по обнажённой груди. Виорел только что получил свой первый поцелуй – пока мимолётное касание, чтобы лишь малая толика яда с клыков попала в организм, – и на лице его всё ещё видна внутренняя борьба с подступающим дурманом. Вриколак по-кошачьи мелкими быстрыми движениями языка слизывает кровь с кожи, не погружая больше зубы вплоть. До рассвета ещё есть время, и молодой господин даёт своему будущему служителю пережить все фазы посвящения во всей их полноте.
Впрочем, куда спешить? Они ведь оба в каком-то смысле друг у друга первые, этот опыт обещает быть интересным. На рассвете можно прерваться, оставив юношу на час томиться в преддверии неизбежной эйфории, прямо так, не отвязывая. Вот-вот, ещё немного, и он почувствует, что и сам больше не хочет уходить. Никогда.
Иоске чертовски жаль, что у него нет звукозаписывающей аппаратуры, и все эти обещания, что шепчет вриколак Виорелу, в фильм не попадут. Наверное, стоит-таки набраться смелости и при следующей замене кассеты – четвёртой – когда вриколак, довольный своей выходкой, опять замрёт в ожидании, напомнить ему, что по канону он ещё должен срезать у жертвы прядь волос. И неплохо бы сделать это до того, как вообще-то традиционно целомудренный ритуал – постриг самого Иоски проводился в полночь, в присутствии всего клира в полном составе и немалого числа простых прихожан, как-никак большой праздник, – окончательно перетечёт в нечто совсем иное.
Что ж, Вепрю будет что оценить. Это наверняка поможет старику встряхнуться, даст немало дров угасшему пламени его сердца и пищи для политически подкованного ума: ещё бы, такая дилемма, молчать ли вовеки о том, что узнал, покрывая вриколака, или сдать своим новым хозяевам-коммунистам собственного сына.
Нет, нет, это не месть: скверно сейчас, прямо во время священного таинства, думать о мести. Это нечто большее. Жертвоприношение, вот что это – Иоска, не оставив себе ни шанса жить дальше, наблюдая, как растёт и мужает мальчик, что стал ему как сын, отдаёт Богу, в услужение Праведному самое лучшее, самое чистое, что встретилось в жизни расстриги. Ради того, чтобы возродить хоть кусочек старого мира, разрушенного настоящим отцом Виорела.
Кассету Иоска переставляет молча.
Вриколак накрывает вторым поцелуем отметину первого, глаза Виорела распахиваются широко-широко: он вот-вот увидит мистический рассвет Солнца, которое вриколаки зовут Родным.
Иоска чувствует, почти видит, каково это – нет, он не может больше испытать радость обновления, это всего только ожившие под влиянием момента воспоминания. Это не он, это Виорел откроет для себя смысл жизни.
У Иоски Мурнау останется только фильм.
Что-то нежно касается пылающей щеки Иоски, что-то прохладное и острое, будто кончик ножа. Странный, неправильный, пугающий запах ударяет в ноздри.
Она стоит рядом: ростом едва ли ему по плечо, улыбается открыто, не пряча частокол игл перед рядом нормальных жемчужно-белых зубов, и снова тянется провести когтем по его щеке. Толстые чёрные косы перекинуты на грудь, утыканы белыми звёздочками полевых цветов – всё как описывал Гицэ.
Два вриколака под одной крышей. Раньше такое было бы немыслимо.
Иоска глядит на молодую вриколицу, но почему-то видит чудовище, плохую пародию на человека. Он не может шевельнуться, будто кролик перед гадюкой, он боится её.
Почему? Пусть она не пила от человека на протяжении нескольких месяцев, не меньше – а то и вовсе никогда. Может быть, болотные духи решили воспитывать её с братом вдали от впавших в ересь людей. Пусть даже так – но почему ему так страшно от её взгляда?
Обьяснение может быть только одно: страх наведённый. Он прогневал её. Расстрига, лжец и предатель – вот что она читает в его проклятой душе. Значит, его сейчас убьют. Но это нужно ради сохранения их тайны, он всё понимает. Это их право, Иоска ожидал, что и такое может случиться. Он с самого начала даже не надеялся быть выслушанным, потому и оставил тайнописью предупреждение о людях Гицэ и возможных путях отхода.
Иоска покорно склоняет голову, ожидая удара. Он не смеет оправдываться после того, что творил все эти годы. Он не будет защищаться, да и нечем – оружия против вриколаков при нём и не было.
Наверняка она уже стояла рядом, когда он переставлял кассету, наблюдала и запомнила, как это делается. С камерой она справится. Николау фильм, конечно, не увидит. Может, оно и к лучшему – незачем искушать больного старика, подвергая Виорела лишнему риску.
А что, если они не умеют читать тайнопись?
Она снова гладит его по щеке.
И продолжает улыбаться. Отвыкший от близкого общения с вриколаками Иоска не сразу понимает свою ошибку: лицо её выражает отнюдь не гнев.
Это вожделение.
Но как? Разве она не видит метки?
Доктор когда-то говорил, если не пропускать приём лекарства, то со временем что-то там угнетённое в мозгу может восстановиться. Говорил, что реабилитация существующими препаратами в таких случаях должна быть успешна примерно в одном случае из пятнадцати.
Бедный доктор, оказывается, был прав. Он подбирал пациентов, чтобы спасти, а их всех забрали на убой. Его лишили практики, арестовали и может быть убили – а он был прав. Наверное, у Иоски уже давно заросло то, что там должно было зарасти. Он просто не понял этого.
Девушка вопросительно склоняет голову:
– Не хочешь?
Простой вопрос окончательно приводит Иоску в чувство. Он ведь действительно может отказаться: способен подумать об этом в принципе, и от этой мысли не хочется забиться в угол. Напротив, приученный к изворотливости ум тут же подкидывает достойные причины, просчитывает последствия.
Иоска почему-то уверен, что его “нет” примут с пониманием. По крайней мере, его внимательно выслушают, ведь он лояльный лилианин, что привёл им кандидата в монахи. О, они наверняка оценят шутку, когда узнают, кого именно он к ним заманил. Они молоды, на них идёт охота, у них на руках свежепосвящённый монашек, заботиться о котором им ещё предстоит научиться, – так что надёжный дееспособный помощник был бы им сейчас куда полезнее второго раба.
Иоска не выдерживает, смеётся сквозь слёзы. Так вот она, оказывается, какая – свобода. Всего-то.
Но кому она такая нужна, без ощущения полноты бытия? Без осознания своего места в жизни?
Иоска опускается на одно колено, расстёгивая ворот рубашки. Он крепок духом, он справится. Он поможет им, сделает всё, что нужно. А его кровь позволит ей принять облик, неотличимый от человеческого, и её будет проще увести от охотников. Он хорошо изучил их врагов.
Эту Праведную он убережёт.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
воскресенье, 23 июня 2019
Aliis inserviendo consumor
Название: Без никого
Тема: Скучен день до вечера, коли делать нечего
Автор: Тётушка Эми
Бета: Час Пеликана
Предупреждения: 3+
Комментарии: разрешены
читать дальше
Она открыла глаза в совершенно незнакомом месте. Ни папы, ни Лизы, ни Агнес с Вильмой рядом не было. Она слезла со странной большой штуки и прошла по довольно просторной комнате к противоположному краю.
Ей здесь не понравилось. Совсем. Всё было странным и непривычным. Но звать папу не стала, ведь она уже большая и может побыть немного сама. И пусть стены переливались цветным, может, даже интереснее, чем в комнате, где они играли с Лизой, всё равно ей здесь не нравилось. Выступы по всей комнате были какие-то перешершавые. Или недогладкие. Она не придумала слово, чтобы назвать поверхность того, на что села. Пусть как будто это стул. Ну и что, что углы торчат во все стороны.
Ева огляделась. Там, где они играли с Лизой, на стенах были большие немножко шевелящиеся картинки. Тут их не было, но её это не удивило. Такие большие картинки она редко где видела. Кажется, они назывались окна. Обычно комнаты и переходы между ними были без ничего. Особенно комнаты, где собирались взрослые. Однажды папа взял её с собой, но стены там были совсем неинтересные. Папе нужно было помочь, и Ева нарисовала в пустом углу Колокольчик. Красок у папы не нашлось, и рисовала она какой-то филаветовой мокростью, которую нашла на столе. Папа ругался. Может, потому что она поселила Колокольчик в углу? Лиза всегда просила объяснять, что и почему рисуешь. Но взрослые редко понимают, что такое "как будто вот здесь высоко".
А тут стены были цветные. Ну, может, не такие скучные, как везде. Потому что в полосочку. Или в горошек. А теперь снова в полосочку.
Она подошла к стене и коснулась её ладошкой. Мгновение на светло-синем фоне виднелись одно большое жёлтое пятно и пять поменьше. Потом жёлтый медленно растворился в синем и всю поверхность залило ярко-зелёным.
– Ты не стена, пусть ты как будто травна, – объявила она, совершенно довольная тем, что знает, как называлось вот такое же много-зелёное, которое показывала Лиза на своём экране.
Ещё какое-то время Ева развлекалась, хлопая по цветным пятнам на стенах и разглядывая, как они реагируют на прикосновения. Но это быстро надоело. Она подошла к лохматой разлапистости в углу и заглянула под одну из висюлин. Там не оказалось ни одного гнома. Правда, дома у неё стояла такая же, и в ней тоже ничего не водилось. Но в сказках, которые рассказывала Лиза, именно в таких местах и полагалось быть чему-нибудь интересному. Она вспомнила, что ещё дома обиделась на такую же штуку, и пнула её сандаликом. Разлапистая закачалась и потянулась к ней своими висюлинами. Ева испугалась и отскочила подальше:
– Ты плохая! Не буду тебя называть!
Она не стала говорить этой разлапистой, что придумала ей имя. Потому что имя придумалось такое же вредное: "дерева".
Ей всё больше здесь не нравилось. Она сложила руки на груди, надулась и даже поплакала. Но что толку реветь, если никто не приходит утешать? Ей быстро надоело плакать, но дуться она не перестала.
От скуки Ева стала петлями ходить вокруг выступов. Потом побегала. И полазила по ним. И попрыгала на самом большом и мягком посредине. Оказалось, что даже такие весёлые вещи без никого делать неинтересно. Вот если бы здесь были Вильма и Агнес… Или пусть хоть этот странный новенький. А лучше все вместе.
Ева села на пол возле самого высокого выступа и обхватила коленки руками. Посмотрела по сторонам и завизжала. Резкий громкий звук несколько раз эхом перекатился по комнате. Она встала и запрыгала от радости. Обычно в таких громких местах Лиза запрещала даже разговаривать. Она крикнула ещё и ещё, слоями накладывая свой голос на его же отражения. Она пищала, как Вильма, и хихикала, как Агнес, но и кричать самой себе оказалось неинтересно.
Лиза бы за такое отругала. Ева решила быть хорошей и сама пошла в угол. Там в нише она нашла тарелку с обычной кашей, и по привычке съела её. Каша как каша, ничего особенного. Вот если бы тут лежал персик!
Иногда Лиза раздавала им настоящие персики или яблоки, но яблоки были слишком жёсткие и не такие мокро-вкусные. Ева сглотнула набежавшую слюнку и задумалась, что бы ещё сделать. Обычно после каши Лиза читала им сказки. Она попыталась вспомнить какую-нибудь поинтереснее.
Вообще Ева сказки любила, хотя там и было много непонятного. Лиза рассказывала, что все эти странные штуки были в другом месте, где раньше жили люди. Наверное, всё-таки Лиза чего-то не знала: разве можно жить не под Куполом? Но в одном Ева не сомневалась: сказки очень полезные, там про всякое нужное рассказывают.
Когда папа сказал, что волнуется из-за пожаров за Куполом, Ева сначала просилась с ним, чтобы помочь. Но когда он сказал, что на неё не найдётся нужной одежды, Ева строго-настрого наказала ему запомнить волшебные слова, чтобы прогнать Фойербарда. И помогло! Папа потом долго смеялся, но и тогда не поверил в то, что в сказках всё правда. Сказал, что всё волшебство не в словах, а в Камадны-Кодах. Но про них сказок не было.
А про великанов были. Хоть папа и говорил, что их не бывает. Но однажды Лиза водила их всех вместе смотреть на пруд, и Ева видела по дороге настоящих великанов. Они медленно ходили и поднимали коробки высоко-высоко! А потом ставили их куда-то, только было не видно куда. Может, прятали. Ну, и на людей они были не очень похожи. Но они ведь великаны, зачем им?
Пруд Еве очень понравился. Он был как ванна, но большая. Только в нём нельзя было купаться. Лиза рассказывала про морю, в которой воды было ещё больше. Но Еве не верилось, что воды может быть так много, чтобы в неё можно было даже опускать корабли. Да и кому в голову прийдёт ронять корабль в воду? А как он будет взлетать? А выходить из него как? А если вдруг в него натечёт? Так что про морю Лиза точно чего-то напутала. И про девочку с хвостом Еве тоже не нравилось. Зачем отдавать хвост, если он у тебя уже есть?
Ей нравилась другая сказка, про девочку, которая становилась принцессой-бабочкой. Она даже просила у папы крылышки, но папа оказался никаким не принцем и крылышки не подарил.
Вспоминать сказки без никого тоже было грустно и Ева вздохнула. И вдруг придумала! Нужно просто прочитать заклинание – и всё это странное куда-нибудь денется, а она снова будет с Вильмой и Агнес.
Но как назло, то, что вспоминалось, не годилось. Вроде бы никакого Фоербарда рядом не было. Она ещё раз прошлась по комнате, заглядывая за каждый выступ и проверяя, не спит ли где добрая фея. В конце концов она вспомнила волшебные слова, которые могли бы помочь, но они не сработали. То ли она что-то перепутала, то ли папа был прав и работали только Камадны-Коды. Ей не нравилось так думать, ведь они все видели великанов!
Тогда ещё Вильма не влюбилась в новенького и они играли втроём с Агнес. Но однажды Лиза привела с собой очень странного новенького мальчишку. Волосы у него были не светлые, а чёрные, как щётка. И весь он был какой-то не такой, темнее, чем все остальные, и говорил непонятно, как будто мяукал. Только Лиза его понимала, но в этом не было ничего удивительного – Лиза ненастоящая, она много чего знает.
С тех пор, как он появился, у дурочки Вильмы только и разговоров, что о нём. "Он похож на моего кукла, у него глаза, как сливы", говорила Вильма и глазела на стол, за которым сидел новенький.
Ева ела сливы и знала, какие они, а глаза новенького совсем и не были на них похожи. Разве что внутри были странно-тёмными, а не серыми или голубыми, как у всех.
Имя у новенького тоже было неправильное. Никто не мог его даже повторить, не то что запомнить. И хотя Лиза сказала, что он прилетел с мамой издалека и будет теперь с ними дружить, играл он один и за едой сидел тоже один – дети сторонились его, а он как будто и не хотел ни с кем разговаривать.
Потом Лиза собрала всех и сказала, что они поступают плохо и что не играть с новеньким только потому, что он чем-то отличается, неправильно. И поставила Еву и Элфрида с Мартой играть в мяч вместе с ним. Но он не умел правильно играть, и Элфрид рассердился и ушёл играть с другими, а Марта надулась.
Ева попыталась объяснить новенькому, как правильно играть, но он её не понял, а потом их позвали есть. А после каши им дали персики. Ева свой съела сразу, а дурочка Вильма сидела и пялилась на свой, а потом сказала:
– Я хочу отдать его новенькому.
Ева с Агнес переглянулись.
– Ну, так отдай!
– Я не помню, как его зовут, – и Вильма расплакалась.
Посоветовавшись вместе с Агнес, они решили, что Вильма подойдёт и просто отдаст персик новенькому. Даже если он такой дурачок, должен же он понять, что нужно делать с подарком!
Постоянно оглядываясь на Еву с Агнес, Вильма медленно пошла к новенькому и дрожащей рукой протянула ему персик. Еву это злило. Чего она боится? Не укусит же он её! Взяв персик из рук Вильмы, новенький что-то промяукал в ответ, а Вильма стояла, смотрела на него и снова чуть не ревела. Тут подошла Лиза и объяснила, что он благодарит Вильму. Та что-то прошептала на ухо Лизе и Лиза тоже замяукала. Хоть так разговаривать с новеньким через Лизу и было странно, но Вильма выглядела совершенно счастливой.
Потом Ева и сама попробовала поговорить с новеньким через Лизу и оказалось, что он совсем не дурачок, а просто умеет играть в другие игры. Раньше он жил далеко-далеко, Фкитаи, а теперь с мамой прилетел сюда. И ему поначалу тоже все они очень не понравились, потому что он раньше никогда не видел таких похожих на молоко.
Стена напротив из голубой в белую крапинку стала розованой. Ева вздохнула и погладила ладошкой... стул.
Без Лизы, и Вильмы, и новенького, и всех остальных было так скучно, что ей снова захотелось плакать. Сидя плакать было неудобно, и она залезла плакать на как будто кровать. Там было мягко, и она сама не заметила, как уснула.
Когда Ева проснулась, рядом снова стояла каша. Это было странно, потому что обычно им подряд кашу не давали. Есть не хотелось и она лениво поковыряла её, потом красиво размазала по тарелке и отставила. Почему-то снова захотелось чего-нибудь вкусного.
От резкого стука рядом с собой Ева вздрогнула, подлезла ближе к краю и увидела перевёрнутую тарелку и ложку рядом с ней. По стенке как будто кровати и по полу длинно и тягуче расползалась каша. Ева взвизгнула от восторга, свесилась головой вниз и стала аккуратно водить пальцем по каше, чтобы получились ножки. Двух ножек показалось мало, и она решила пририсовать ещё несколько с другой стороны, но наклонилась слишком сильно и свалилась на пол, задев головой тарелку.
Руки почему-то захотелось вымыть, но ничего мытельного она не находила. Внезапно Ева вспомнила, что не чистила зубы и ужасно обрадовалась – рядом не было ни папы, ни Лизы, которые всегда заставляли возить противной щёткой во рту. Кажется, тут не так уж и плохо.
Послышалось шуршание, и когда Ева обернулась, в комнате стоял странный. Тонкий, лысый, с огромной головой и с большущими глазами, как настоящие сливы. Он был весь какой-то совсем неодетый и почему-то серый.
– Ты новенький? Ты тоже фкитаиц?
Он молчал, протягивая Еве настоящий мягкий и пахучий персик.
Встрёпанная после сна, с остатками каши в волосах и на руках, она наклонила голову, чтобы получше рассмотреть внезапного гостя. А потом взяла персик, покрутила его в руках и откусила.
– Вкусно! – не сдержала она восторга, но тут же спохватилась: – Спасибо большое!
Доев персик, она сначала облизала сладкие ладошки, а потом украдкой, чтобы новенький не заметил, вытерла их об одежду.
Новенький стоял ровно, не шевелясь. Ева подумала, что ему, наверное, тоже немножко странно и может даже грустно и решила помочь. Она взяла его за руку и потащила к стене, объясняя по дороге.
– Без никого тут было ужасно скучно. Но я тебе всё покажу! Смотри. – Она приложила его руку к стене рядом со своей и тут же убрала. – Видишь, как красиво?
На стене медленно таяли в голубом два оранжевых отпечатка – с пятью и с тремя пальцами.
Новенький посмотрел своими огромными сливами на Еву, провёл пальцем по стене и на ней появилась небольшая тёмная картина с маленьким как будто персиком, который медленно уплывал куда-то за край картины.
– Ты свой выбросил, да? – сочувственно поинтересовалась Ева. – Не расстраивайся. Давай поиграем во что-нибудь. Давай, как будто никого взрослых нету и мы с тобой летим далеко-далеко!
Корабль-разведчик набирал скорость, удаляясь от ничем непримечательного спутника газового гиганта. Полезные микроорганизмы и минералы присутствовали, как и показал присланный в эту часть галактики зонд, но их было слишком мало для разработки. Интерес представляла разве что странная популяция живых организмов, которая, видимо, обосновалась на спутнике за время, прошедшее с визита зонда. Вряд ли представители этой популяции были разумны – ни на один из посланных сигналов они не ответили. Но Т'Рогх настоял на том, чтобы взять хотя бы одну небольшую особь для дальнейшего изучения, предоставив максимально соответствующую среду для её жизнедеятельности.
И он не был разочарован! При близком контакте детёныш буквально фонтанировал мыслеобразами. Возможно, он просто не был обучен? Или способность этого вида к общению с возрастом атрофировалась? Впрочем, путь предстоял неблизкий и времени для подробного исследования было предостаточно.
@темы: рассказ, Радуга-7, внеконкурс
среда, 19 июня 2019
Время кататься на стремительных медведях
Название: СвоиТема: Ночью все кошки серы
Автор: Партизаны
Бета: Партизаны
Комментарии: разрешены
– Франц? Это ты?
А кто же ещё! Во всей стране только один дурак, сбегая из дома ночью, напяливает сапоги с подковами и выбирает самую скрипучую из трёх потайных лестниц.
Скрип не то чтобы прекратился, но стал гораздо тише. И даже пыхтение слегка умерилось. Страшно представить, какие нечеловеческие усилия к этому были приложены.
– Можешь, – говорю, – не прятаться, я тебя уже заметила.
На самом деле у нас семь потайных лестниц, но даже знай Франц про четыре другие, он едва ли сумел бы скрыться незамеченным, проскользнуть на улицу и там раствориться среди зловещих парижских теней. Хотя бы потому, что спускаясь по лестнице на цыпочках, он, по своему обыкновению, едва ли не в полный голос бубнил свою рифмованную чепуху.
Вряд ли об этом, однако, стоило говорить прямо сейчас. Во-первых, я вовсе не хотела, чтобы однажды Франц взял и действительно убежал. Во-вторых, всего пару лет назад он едва не отгрыз руку горничной, вздумавшей хихикать над его бормотанием. Пришлось наложить бедняжке повязку – при содействии Матильды, которой я руководила теоретически, опираясь на две главы из немецкого трактата, статью господина Левенгука о кровообращении и отрывок из журнала «Записей о здоровье короля» за 1632 год. (К тому времени я уже твёрдо решила, что свяжу свою жизнь с дипломатией, что объясняло некоторую скудность моих познаний в этой области).
После второго стаканчика бренди с кипятком к бедняжке горничной, казалось, вернулись чувства. Но прошёл ещё час, а она, белая как платок, по-прежнему лежала на диванчике в гостиной и бредила о тысяче золотых, которую выплатит ей господин консул. Я умоляла её успокоиться и клялась, что не стану говорить даже о двадцати луидорах, пока её преследует тысяча, но бред становился всё настойчивее, что изрядно меня встревожило. Когда прозвучало «тысяча двести», я велела Матильде отправляться за доктором Бенье, ведь душевное здоровье бедняжки могло быть надломлено непоправимо. В этом случае нам, разумеется, пришлось бы поместить её в скорбный дом за свой счёт – например, в Бисётр, поскольку мы были несколько стеснены в средствах. И пусть бы лучше доктор прихватил с собой больничного служителя покрепче – на случай, если бы бред, например, сменился буйством.
Моя забота наконец убедила бедняжку в том, что ей придётся прямо сейчас сделать выбор между немедленной помощью медицины и двадцатью золотыми луидорами, к которым будет приложено рекомендательное письмо за подписью самого консула. Отцовский почерк удавался мне чрезвычайно – иногда лучше, чем ему самому, – что составляло для нас предмет маленькой гордости. Разумное и взвешенное решение, которое она приняла немедленно, подтверждало, что сознание бедняжки быстро проясняется. Не прошло и четверти часа, как дверь за нею закрылась.
А что же Франц, спросите вы? А он был вовсе даже не виноват, если разобраться, он хотел легонько цапнуть, а дальше как-то само вышло, а он не хотел, только вот цапнуть. Он пробубнил это раз сто, при этом сморкался, перетаптывался с ноги на ногу, то и дело приходил в бешенство, нечаянно стукнулся затылком о потолочную балку, через четверть часа забыл, где она находится, и стукнулся опять. Наконец я поняла, что мне хочется кричать и спать одновременно, а такие желания не совсем подходят тому, кто собирается заниматься дипломатией. «Франц, – сказала я, – ты её укусил, чтобы она перестала смеяться? Чтобы напугалась и убежала?» «Чтоб не думала, – отозвался он, – будто я какой-нибудь бешеный дурак».
Взрослый человек десяти лет от роду. Которому, заметьте, не раз объясняли, как непросто нам найти прислугу.
Теперь вы понимаете, почему я решила ограничиться очевидным доводом, пока мой старший брат пытался сделать вид, что его нет на той самой лестнице.
– Тебе надо было взять другой фонарь, – сказала я. – В темноте трудно затеряться, когда несёшь перед собой светильник из гостиной.
– Ах ты ж пропасть! – заревел Франц полушёпотом. Послышался звук, который издают кузнечные меха, и галерея погрузилась во мрак.
– Я тебя уже заметила, – напомнила я. – Лучше зажги его опять, а то тем...
Бах! Дзынь! – бронзовая рама звонко лопнула и толстенные стёкла захрустели под подошвами сапог, точно первый ледок на октябрьской луже. Франц то ли хватил лампой об пол, то ли выронил её ненароком и тут же на нее наступил. С самого детства, стоило ему слегка разволноваться, вещи так и валились у него из рук, разлетаясь вдребезги. Ругать его, требовать прекратить разрушения или плакать было не просто бесполезно, но опасно: чем громче вы визжали и рыдали, тем в большее смятение приходил Франц, помоги вам Господи.
Следовало направить его внимание в другое русло.
– Один, – произнесла я внятно, но спокойно. По известным причинам я предпочитала никогда не повышать голос. – Два. Три...
– А? – Франц, как и следовало ожидать, перестал хрустеть стёклами и настороженно притих. Иногда он сущее дитя. – Чего это значит?
– Когда я досчитаю до деся... – нет, маловато. – Когда я досчитаю до пятидесяти, ты вернёшься назад. Иначе я иду будить папу.
Высказав угрозу, нужно дать противнику время поразмыслить – пусть думает, что от его решения что-то зависит. Так сказал один из гостей, что приезжают к нам в закрытых каретах, носят широкополые шляпы и никогда не привозят ни цветов, ни разноцветных конфет, разве что документы с печатями из цветного сургуча, а чаще обходятся без них. Это настолько скучные и занятые люди, что им нет никакого дела до каких-то там детей. Они не заметят дитятю, пока не наткнутся на него с разбегу, да и тогда скорее выбранят, чем благословят. Поэтому папа всегда предупреждает нас обоих, а меня в особенности. «Девочке, тем более такой маленькой и хрупкой, не стоит путаться у старших под ногами, – говорит папа. – Особенно у господина, который навестит нас сегодня в половине двенадцатого. Полагаю, он ни разу в жизни не укладывал спать своих сыновей и считает, что если ребёнка положить в коробочку, то он лежит там, точно оловянный солдатик, пока его не достанешь. Впрочем, в отношении тебя, благовоспитанной дочери, я уверен в том же самом».
– Сорок три, – сказала я страшным голосом. – Сорок четы...
Франц ещё громче запыхтел, потоптался и начал подниматься обратно, по обыкновению бубня под нос. «Фи-фо-фух, вот и потух» или нечто в этом роде.
– Валяй буди своего папочку, – вот это уже мне, – доглядайка проклятая, в каждой бочке затычка, шпионская дочка!
– Угу, – отозвалась я. Если вы хотите посвятить жизнь секретной дипломатии, эти слова можно считать комплиментом.
– Да плевать я на него хотел!
– Угу.
– Ишь, разухалась, как сова в чаще. – Можно подумать, он много знает о совах. – Чего он мне сделает – уморит, как уморил мамашу?
Иногда я устаю от Франца несколько сильнее, чем обычно. Так однажды сказал другой папин гость – не про Франца, конечно, а про какого-то кардинала. Вышло так вежливо и зловеще, что я решила непременно запомнить эти слова на будущее.
– Уморил он мамашу, – повторил Франц с мрачной убеждённостью. – Уморил. Уморил...
Я старалась думать о секретной дипломатии, но это почему-то не очень помогало.
– Уморил.
– Замолчи, дурак! – крикнула я. – Не болтай, если не понимаешь!
И, Господи Ты Боже мой, каким же тонким и жалким показался мне собственный писк...
– Это ты, Жанка, не понимаешь, – ответил Франц. – Ты и мамашу-то забыла совсем.
– Чепуха, – сказала я по привычке. Но это была не чепуха.
Маму я, разумеется, не забыла: как-никак, её похоронили, когда мне стукнуло почти четыре. Просто мои воспоминания были вроде книжки без переплёта.
Я могла бы, скажем, присягнуть в суде, что лицо матушки походило бы на луну с детской картинки, если бы не длинный нос. Право, не знаю, что бы делали с этими сведениями господа судьи. Мне мерещилась носатая луна, и приходилось долго моргать, пока она наконец не растворялась, – но и тогда мама и не возникала. Зато я прекрасно помнила, как спросила у отца, почему мы с матушкой были совсем не похожи. Вы были на удивление похожи, заявил он, гораздо больше, чем мы с тобой. Просто никто не умел правильно смотреть. Но если бы на одном из лиц, неважно, на каком, всё узкое стало бы широким, всё длинное – коротким, а загнутое загнулось бы в противоположную сторону, оно бы превратилось в точное подобие второго!
Этот загадочный ответ почему-то вполне меня успокоил.
Конечно, у нас висели её портреты – один в отцовской спальне, другой, написанный известным художником, на стене в голубой гостиной, – но они изображали уж вовсе незнакомую большеглазую женщину с розовыми щеками и крошечным ротиком. Один кардинал – обычный, неособый гость, какие появлялись у нас всё реже,– сказал, что истинное искусство показывает людям, как они выглядят в глазах Господа. При всей красоте мысли я тут же подумала, что в таком случае хорошо бы иногда заказывать портреты у художника, которого нельзя заподозрить в истинности. В конце концов, как раз Господу вряд ли понадобится разглядывать картину, чтобы вас вспомнить, а вот с людьми такое иногда случается.
Насколько плохо мне помнилось лицо матери, настолько живо представлялись её руки: широкие, как лопаты, ладони, толстые пальцы, желтоватые ногти, всегда аккуратно подстриженные, но всё равно огромные. Она была высока, – это мог бы сказать вам любой, кто вовсе не был знаком с нею, зато хоть раз видел Франца и папу. Но при мне мать ни разу не поднималась во весь рост. Когда меня приводили к ней, чтобы я могла пожелать доброго утра, она неизменно сидела в кресле, хотя ноги перестали ей служить только за пару месяцев до смерти. Кресло тоже было громадное, и стол. Но ведь и нянька была громадная, и даже нянькина кружка. И кукла, присланная кем-то из отцовских сослуживцев к моему третьему дню рождения – она была разряжена в шёлк и кружева, которые я смогла бы носить сама, когда мне стукнуло семь, но к тому времени эта идея потеряла всю свою привлекательность. В мире было гораздо меньше людей и вещей моего размера, чем великанов и того, что они сделали для своих великанских нужд. Страшно подумать, каково приходилось крохотному разноцветному генералу, который стоял внизу у двери и решал, кого можно к нам впустить. Не знаю, как отцу удалось не рассмеяться, когда я поделилась с ним своими наблюдениями касательно окружающего мира, – однако же, удалось. Он остался совершенно серьёзен и принялся объяснять мне, чем генерал отличается от солдата, а солдат – от швейцара и почему большое кажется издали маленьким. А что касается всех этих великанов, сказал он, рано или поздно к этому привыкаешь. А когда становишься старше, это даже начинает нравиться. Однако будем честны: теперь я намного старше, но мне до сих пор кажется, что кое-что великовато.
Вот сейчас – особенно отчётливо кажется.
– Что я помню, чего не помню – это к делу не относится. – Надо же, от себя я иногда тоже уставала сильнее, чем обычно. – Или ты от меня убегал?
– Не, – вздохнул Франц. – От тебя бы я не побежал...
Некоторое время он сосредоточенно пыхтел, по-видимому, размышляя. Что ж, и на том спасибо.
– Тебя, если что, свободно можно в чемодан засунуть и в Америку послать.
– Но ведь в Америке я выберусь из чемодана... – сказала я сладким голосом.
– Пока над ухом не зудишь, мне вреда нету. – Он фыркнул, а может, хрюкнул. В общем, издал достаточно странный звук,. – А на что я тебе сдался? По Америке-то, поди, гулять интереснее, чем за мной гоняться.
– Знаешь, Франц, никогда бы не поверила, что ты умеешь шутить. При этом, оказывается, в точности знала, как ты будешь это делать. А теперь послушай меня. Не знаю, кто и где рассказал тебе глупость про маму с папой, но это был очень дурной человек, который хотел над тобой посмеяться.
– Иди-ка ты, – прищурился он, и этот прищур показался мне даже более неприятным, чем остроумие, прорезавшееся у Франца столь неожиданно. – А от чего ж она тогда померла?
– Это вовсе не секрет. У отца в столе лежит бумага, подписанная тремя профессорами. Там ясно сказано, что стало причиной смерти. Хочешь, принесу?
– Подотрётся пусть бумагой своей. Я по-письменному плохо разбираю. – Франц вдруг осклабился. – Да что ж я, не знаю, как у вас это делается? Ты вон соплюхой была, а расписаться уже могла – хоть за папу римского, хоть за герцога мандаринского. Он же тебя и учил, папаша твой.
А знаешь, чему ещё он меня учил? Что всякий дурак, размахивая дубиной, способен ненароком попасть в противника, но это не превращает его в фехтовальщика. Если ты хочешь сделать дипломатическую карьеру, это первое, что нужно запомнить.
– Не желаю спорить, – сказала я. – Вот представь, что у тебя есть жена. Что ей надо сделать, чтобы ты насыпал ей яд в суп?
– Зудеть, – тут же ответил мой старший брат. – Хотя я не знаю, где яд покупать, я бы лучше, знаешь, взял...
– Так, давай по-другому. Ради чего ты бы пошёл на это?
– Ради смеха? – предположил он.
– Знаешь, Франц, ты всё-таки не очень похож на других людей. Обычно они убивают жён, чтобы присвоить приданое. Чтобы жениться на других. Чтобы, наконец... – я замялась, – предаться пороку. Какому-нибудь.
Франц расхохотался и хохотал не менее минуты, скаля жёлтые, но крупные и явно крепкие зубы. Удивительно, каким весельчаком может стать иной человек в самых неподходящих обстоятельствах.
– Наш отец остался вдовцом, верно? Поэтому женитьба на другой отпадает. Всё, что у нас есть, до последнего су ему дал король за верную службу. Впрочем, если тебе угодно, считай, что он не служит дипломатом, а грабит прохожих на большой дороге...
– Где уж ему, – счёл нужным вставить Франц. – Слыхал я, что на большой дороге делают с любителями подглядывать да наушничать...
– Как угодно, – повторила я. – Это не влияет на главный вывод. Они с мамой обвенчались, когда у них не было ни наследства, ни приданого, ни надежд на что-то подобное. Они не принадлежали к знатному роду. Не имели зажиточных родственников. Зачем совершать преступление, если оно ничего не даст, зато самого тебя того и гляди погубит?
Оставался лишь пункт, касающийся затаённого порока, и я уже ни секунды не сомневалась, что к нему-то идёт всё дело. Не зря Франц хохотал.
Игра и пьянство подходили не лучше разбоя. Папа мог бы брать взятки с крупных торговцев, красть деньги из королевской казны или присоединиться к заговору, но даже займись он этим одновременно, ему навряд ли удалось бы так развеселить своего старшего сына. В этих пороках и преступлениях не хватало... ну да, живого мяса.
– А с чего ты взяла, что ничего такого не было? – вдруг спросил меня Франц. – Ну этих, зажиточных денег. Замка по фамилии.
– А ты, пока бегал с фонарём, нашёл замок, который папа припрятал под лестницей?
– Да катись он к чертям свинячьим, – заревел вдруг Франц. – Папа твой! Если не у него, то значит, ни у кого?
– А... – пробормотала я. – Э...
– У меня вот всё есть, – он аж подскочил, стукнулся головой о балку нашей третьей секретной галереи, но кажется, даже не заметил. – И замок. И фамилия в сто сорок слогов. И сто сундуков с золотом. И дед есть, обычного человеческого роста. Вот где третий этаж на кирпичном доме уродском, вот такого он роста! Это я заморышем уродился, потому что мамаша-дура с твоим батькой спуталась. Его с братьями родители из дому выгнали, потому что им, землеедам, жрать было нечего, а бабка их в лесу повстречала и пустила к нам в замок...
– Так, – сказала я, – ты только не реви. Что-нибудь в любом случае придумаем.
– Она-то их пустила, а дед из-за этого дочек зарезал. Всех, кроме мамки, она по нашим меркам непоседа считалась. Понесло её среди ночи куда-то, она возвращается – а сёстры все лежат зарезанные. Тут двинешься умом! Так он её и поймал, твой папочка. А уж летучие сапоги она ему сама отдала. Потому что не в себе была, ясно?
– Не совсем ясно, как отец заставил твоего деда зарезать дочерей.
– Как-как... – Франц поколупал свод потолка грязным пальцем. – Он же умный был, как чёрт. Ну вроде тебя, только ему никто латынскую похабщину не подсовывал, как тебе, поэтому весь ум сразу на гадости уходил. В первый раз он подслушал затею насчёт леса, карту где-то спёр и всю свою ораву по этой карте к утру домой отвёл. Я, говорит, камушков в карман насыпал и на дорогу бросал, так по камушкам, по камушкам и вышли. Вот небось ваши прародители-землееды рады были, аж полгода не могли обратно выгнать. На второй раз ваши пра- что-то смекнули насчёт камушков, и карту, видать, отыскали. Они ж тоже мудрёные. Пришлось бы всей кодле в лесу подыхать, да бабка жалостливая. Ну и хозяйственная. Пустила. А он среди ночи взял да подговорил своих поганых братьев поменяться кроватями с мамиными сёстрами, пока те спали. Очень даже просто!
– Придурок, – вспылила я. – Убил-то почему, можешь ответить? Он, выходит, собирался порешить именно тех, кто там лежал?
– Так кушать надо, – вздохнул Франц. – Иначе не вырастешь. У нас детей в лес не выгоняют, когда жратва заканчивается.
– Своих, – вставила я.
– И чужих не выгоняют. Зачем?
Мы помолчали.
– И ты теперь хочешь уйти к деду в замок? Чтобы жить со своими?
Франц пыхтел. Странное подозрение медленно вползло ко мне в сердце и превратилось в почти уверенность.
– И чтобы с ними есть, так?
– Дура, – сказал он вдруг басом. – Ты вообще умная, но дура, как все вы, полевые с потомками. Я ж чувствую, что он трясётся хуже заячьего хвоста. Он маме всегда обещал, что если я хоть чего, хоть всех соседей сразу – он меня пальцем всё равно не тронет, потому что хватит уже, сколько можно, везде одно и тоже, в полях, и в горах, и в болоте наверняка не лучше, но мы к болотным не суёмся, у них свой закон. И что мудровать надо мною не будет, тоже обещал, а если невмоготу, то только на службе. Там, говорит, все такие мудрователи, даже те, которые чистокровные мясные люди. Их для этого учат, только не все учёные в краденых сапогах по миру шастают и военные секреты подслушивают. Так вот, пока я был маленький, всё шло ладно. Ты родилась, он сразу насторожился, как бы я его мышоночка – тебя то есть – не придавил ненароком. А как я в рост пошёл, он совсем голову потерял. С одной стороны, вы мне оба на один зуб. С другой – я зато хитрить не умею. Куда ни кинь, всем неловко и все голодные. Так что кто кого съест, это, скажу я тебе, большой вопрос.
– Сдается мне, – сказала я, – что ты не слишком-то хочешь жить у дедушки.
– Так а виноват кто? – взвился Франц. – Я чувствую, не так со мной что-то. Испортили меня здесь. Вот дед если поёт, эту песню всем горным на тысячу вёрст слышно, даже я разобрал, иначе и не нашёл бы их. Хорошая песня про еду – я, мол, пришёл домой, несу еду. Сейчас мы все будем есть еду и расти, пока не вырастем выше гор. Но это бабка перевела мне, я-то, считай, одно пыхтенье в ней разбираю. А там и сопенье, и постукивание, и бурчание в трёх тональностях, и тонкий скрежет разными позвонками. Горные всю жизнь петь учатся, но у деда, говорят, дар от древних напрямик, такой раз в тысячу лет попадается.
– А, – обрадовалась я неизвестно чему. – Так это, значит, пение!
– Да чёрта ли толку, – расстроился Франц. – Когда никакого удовольствия всё равно. Что там делать-то, в горах, если музыку не слушать и не есть ничего?
– Тогда, возможно, тебе бы стоило здесь остаться? Подумать как следует?
– Я медленно думаю, – вздохнул он. – Папаша рехнётся, пока додумаюсь. Ты его будить-то собираешься?
– Собираюсь, – только и ответила я.
Слух у отца был гораздо тоньше, чем у меня. Я это всегда знала. Впрочем, мы так шумели, что разбудили бы кого угодно. Но в доме было абсолютно тихо, и сверху не доносилось ни единого шороха. В конце концов, когда служишь в секретной королевской дипломатической канцелярии, тебя когда угодно могут вызвать приказом Его Величества.
Я не сомневалась, что у отца достаточно камешков и карт на любой подобный случай.
Но всё же мне хотелось ещё немного постоять в тишине.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
04.00 - 08.00
Название: Мёртвый муж
Тема: Ночью все кошки серы
Автор: Мэй_Чен
Бета: Час Лебедя
Комментарии: разрешены
У Аллочки умер муж.
Умер совершенно глупым образом, в пьяной драке, и никакие ухищрения, никакая косметика не могли замазать огромный синяк на скуле мертвеца, лежащего в гробу.
На поминках Аллочка сидела во главе стола потерянная, осунувшаяся, побледневшая, будто вылинявшая. Она не сразу отвечала на вопросы, почти не реагировала на разговоры вокруг. Когда Катя, моя двоюродная сестра, неловко пошутила о чём-то, Аллочка молча подняла на неё обвиняющий взгляд. Катя поперхнулась и до конца поминок сидела молча.
Всем занималась мать Аллочки, Нина Геннадьевна: она и организовала похороны, и заказала зал в кафе. Кажется, она была не слишком огорчена и переживала скорее из-за состояния дочери, чем из-за смерти Рашида.
Отчасти я могла её понять: покойный был не сахар, этакий лайт-вариант восточного деспота. Они зарабатывали примерно одинаково, но домашней работой занималась исключительно Аллочка. Она стирала, гладила, готовила, мыла посуду и так далее. После замужества она перестала ходить с нами в кафе и в кино, потому что свободное время жена должна посвящать мужу. В то же время сам Рашид спокойно пил с друзьями по барам, потому что муж должен иногда отдыхать от дома. Уубили его как раз после бурного загула с друзьями — пырнули в живот перочинным ножом, да так неудачно, что умер он в скорой, даже не добравшись до больницы.
Нина Геннадьевна предлагала нам ещё салату, а я видела в её глазах облегчение. Определённо, своей дочери она хотела иного будущего.
— Хорошо, что детей завести не успели, — вполголоса сказал мой муж, когда Аллочка в ответ на очередную обращённую к ней реплику всхлипнула, закрыла лицо руками и истерически зарыдала. Нина Геннадьевна, качая головой, вывела её.
— Да уж, — растерянно ответила я.
Думаю, детей у них не было из-за эгоизма Рашида: ему нравилась зарплата Аллочки, которую он спускал на холсты и дорогие краски — он считал себя талантливым художником и периодически даже дарил друзьям картины. И, конечно, ему не хотелось выпадать целиком и полностью из фокуса безраздельного внимания жены.
Глядя на полное самодовольное лицо Рашида на фотографии с чёрной ленточкой, я поймала себя на нехорошей мысли, что так и есть — Аллочка переживёт это и найдёт кого-нибудь получше.
***
Спустя дня три я решила позвонить молодой вдове — узнать, как дела, поддержать её. Она не взяла трубку. Через неделю — тоже.
Нина Геннадьевна, когда я связалась с ней в обеденный перерыв, посоветовала мне навестить Аллочку, узнать, как она справляется.
— А вы разве её не навещаете? — ляпнула я, не подумав спросить более тактично.
Нина Геннадьевна помолчала.
— Аллочка не хочет больше меня видеть, — отрезала она. — Сходи к ней, Олечка, узнай, как она.
После работы я так и сделала: купила тортик и пошла в гости к Аллочке. Она открыла мне дверь спустя три минуты звонков и упорного стучания в дверь.
— Привет, — пробормотала я.
Аллочка, нечёсаная, с красными глазами и ввалившимися щеками, посмотрела на меня почти с ненавистью. Я почувствовала себя удивительно глупо со своим тортом, но в голове раздалось печальное и сдержанное: «Сходи к ней, Олечка, узнай, как она».
— Чайком не напоишь? — спросила я торопливо.
Аллочка снова посмотрела на меня так, что я почувствовала себя полной дурой. «Какой чай, когда у меня горе», — говорил её взгляд. Однако она пожала плечами, развернулась и ушла вглубь квартиры, а не захлопнула дверь перед моим носом, что я расценила как приглашение.
Внутри пахло чем-то несвежим, под ногами хрустело. Я разулась и надела первые попавшиеся в темноте прихожей тапочки. Прошла по коридору на кухню и обнаружила, что Аллочки там нет, зато полно немытой посуды и тараканов, а за неприкрытой дверью лоджии стоят набитые мусорные пакеты. И там, само собой, тоже пируют тараканы.
Я поставила торт на стол, помыла посуду, вынесла пакеты в прихожую — не все, конечно, восемь штук у меня в руках не поместились, и пошла искать Аллочку.
Хозяйка квартиры обнаружилась в зале на диване. Она сидела там с ногами, закутавшись в плед, и молча смотрела куда-то в пространство. Проследив её взгляд, я заметила на стене картину Рашида, там, где раньше висели старые часы, оставшиеся Аллочке ещё от прабабушки. Я оглянулась и невольно вздрогнула: все стены были завешаны картинами покойника.
— Не попьёшь со мной чайку? Я торт купила.
Аллочка в третий раз смерила меня презрительным взглядом. Господи, зачем я вообще пришла к ней, зачем надоедаю? А потом я вспомнила маму. Когда отец умер от инфаркта, она вечером после похорон читала моему младшему брату сказку на ночь, на следующий день делала со мной уроки, постоянно общалась по телефону с юристом, когда оказалось, что возникли какие-то проблемы с наследством. Ей тоже хотелось сидеть и плакать, но она жила ради нас. Наверное, мой Денис неправ насчёт детей — будь Аллочке о ком заботиться, до такого бы не дошло.
— А я тогда налью себе! — сказала я, вскипятила воду, заварила чай и вернулась в зал с чашкой и с куском торта.
— Представляешь, Катя с работы увольняется, — сказала я, когда надоело сидеть в тишине, а Аллочка никак не собиралась мне помочь.
Она пожала плечами.
Я откусила кусок торта, чтобы молчание не казалось таким неловким. Прожевала и сказала:
— Зато у Дениса вроде всё в порядке с работой, а то я боялась, помнишь?
Ответом мне был пустой взгляд. Наверное, не стоило говорить при ней о моём муже, когда она осталась без своего.
— Ну, — промямлила я, — я же с тобой месяц назад по телефону говорила об этом. Боялась, что такую должность он не потянет. Нет, знаешь, справляется понемногу…
Ещё минут пятнадцать я пыталась вести диалог, но Аллочка даже не старалась мне помочь. Моё присутствие её тяготило, ей было так хорошо в компании с её горем, а тут кто-то тормошит, рассказывает о мелочных проблемах, требует ответной реакции.
Закончился мой визит совсем нехорошо: я закинула ногу на ногу, Аллочка невольно скосила глаза на движение рядом — и ахнула:
— Ты что?
— Что? — я вдруг поняла, что тапочки у меня на ногах — мужские. — Блин. Алла, извини, я в темноте не заметила…
— Немедленно положи их! — взвизгнула она. — Да как ты смеешь?!
Квартиру я покидала в большой спешке, однако мешки с мусором с собой захватила (бесконечно себя презирая).
Дома, когда я рассказала мужу про мой позорный визит, он задумчиво сказал:
— Нет, Оль, ты неправа насчёт детей. Будь у неё ребёнок, он бы умер с голоду. Кстати, а как там кот?
— Кот? Я не заметила кота…
— Вот и я о чём. Может, в спальне где-нибудь в углу лежит трагическая меховая тушка.
— Тьфу, дурак, — отмахнулась я, стараясь отогнать от себя описанную картину. Кот хоть и напоминал маленькую шерстяную копию Рашида — наглый, избалованный, толстый, — всё-таки был красивым и иногда, под настроение, почти ласковым.
Мысленно пожелав коту здоровья, я озвучила вывод, который сложился в моей голове во время бесславного возвращения домой:
— Знаешь, может, это я уже перегибаю палку, но как-то это всё… неприлично. У меня такое ощущение, что она меня считает… ниже себя, что ли. Потому что у неё — Горе, а у меня какие-то свои мелкие бытовые делишки. И ещё я такой плохой человек, не понимаю всей глубины её Драмы. Это кошмар, конечно, но жизнь-то продолжается. А она… ты бы её видел, как она на меня смотрела из-за этих проклятых тапок.
Денис поскрёб подбородок; со своей работой он справлялся, но оказывался так загружен иногда, что забывал побриться.
— Я думаю, что это ты, Ольга Вячеславовна, эгоистка. Это тебе хочется, чтобы подруга стала снова весёлой, счастливой и как раньше. Хотя «как раньше» всё равно не будет. Оставь человека в покое, ещё придёт в себя. Просто подожди.
Конечно, в его словах была правда, а я — да, эгоистка. Аллочка не обязана была ценить то, что я делала для неё. Она не просила об этом. Но Денис не был там и не видел, что происходило с Аллочкой. Мне казалось, что банальным «просто подожди» здесь не обойтись.
Кот, оказывается, временно переселился к Нине Геннадьевне. Сразу же после похорон она оценила душевное состояние дочери как «неудовлетворительное» и забрала животное к себе. Это я узнала из разговора с ней, когда отчиталась о визите.
— Ясно, — сухо произнесла Нина Геннадьевна, когда я закончила рассказывать про истерику вокруг тапочек. — Со мной Аллочка поссорилась из-за того, что я предложила отдать вещи Рашида в Красный Крест.
— Это вы зря, — вздохнула я.
Мы договорились, что я обязательно зайду к Аллочке ещё как-нибудь на недельке-другой и узнаю, как у неё дела. Про себя я решила, что в ближайшие две недели точно не навещу её, и что даже звонить не буду.
***
Так и вышло: навалилось много работы, у Дениса начались какие-то неприятности на его новой должности, и мало-помалу я забыла про Аллочку. То есть вспоминала, конечно, винила себя за бездушие, и тут же с облегчением отвлекалась на что-то другое.
В конце второй недели мне позвонила Катя.
— А я ведь у Аллочки была, — сказала она между делом. — Два дня назад. Она по телефону не отвечала, я думала, может, что-то случилось, так я хоть соседей расспрошу. Нет, оказывается, она дома сидит и все звонки игнорирует.
— Ого, а как же работа?
— Понятия не имею, — беспечно ответила Катя. — Я с ней нормально и не поговорила. Она всё про Рашида да про Рашида, а я пыталась как-то повернуть на неё саму, предлагала сходить с ней куда-нибудь, развеяться. В конце концов она меня послала.
— Ну это ты зря, у неё муж всё-таки не так давно умер.
— Ты не видела, что у неё в квартире творится, Оля. Там дышать нечем, так воняет, тараканы все стены облепили. Не знаю, может, её ненадолго в психушку сдать? Как это у них делается, сначала скорая, а потом уже — клиника?
— Ты что? — возмутилась я. — Она просто потеряла мужа, умер всего двадцать дней назад.
— Это я — что? Это ты — что?! Ты помнишь, чтобы кто-то из твоих знакомых так себя вёл после смерти близких? Оля, ей нужна помощь. Не знаю, куда её мать смотрит, но мы-то должны что-то сделать?
Она так накрутила меня, что на следующий вечер мы скооперировались и пошли в гости к Аллочке.
Дверь нам открыла Нина Геннадьевна, слегка запыхавшаяся и растрёпанная, но очень решительная.
— А вот и девочки заглянули, — преувеличенно бодрым голосом сказала она. — Заходите, сейчас и поужинаем все вместе.
Аллочка на кухне с кислым лицом тёрла губкой посуду. Повсюду пахло хлоркой и дихлофосом.
***
В следующий раз я увидела Аллочку только на сорок дней. Пригласила помянуть покойника, конечно, Нина Геннадьевна.
В квартире было чисто, большой стол полон еды, Нина Геннадьевна хлопотала вокруг гостей, подкладывая каждому то котлетку, то пюре.
Аллочку она, как мне показалось, игнорировала. Лишь один раз что-то предложила, та ответила своим «у меня горе»- взглядом , и Нина Геннадьевна снова переключилась на других.
Большая часть гостей были друзьями Аллочки, а не Рашида, но, как ни странно, у большинства о нём остались тёплые воспоминания. Это оказалось несложно. Я поймала себя на мысли, что он был не самым плохим человеком. Да, ленивым, не очень умным и эгоистичным. Но с ним Аллочка чувствовала себя счастливой. И уж другом он точно был лучшим, чем супругом — мог забыть про обещание жене, но если о чём-то просили друзья, разбивался в лепёшку, но делал. И забавно шутил, и постоянно таскал нас на разные выставки современных и старинных художников, где лучше любых экскурсоводов рассказывал о тех или иных полотнах…
Увлёкшись воспоминаниями, я не сразу поняла, что за столом назревает ссора. Началось всё с того, что он упомянул о каком-то своём споре с Рашидом. Великий знаток художников что-то напутал на выставке, и мой супруг, который накануне штудировал тему в Интернете, поправил его. Рашид разозлился, принялся доказывать свою правоту, они привлекли к спору музейную бабушку и какого-то интеллигентного вида старичка, которого приняли за экскурсовода, а потом и настоящего экскурсовода, и скоро на выставке вокруг нас образовалась целая толпа желающих узнать, о чём такой жаркий спор. История очень забавная, в нашей компании почти легенда с кучей выдуманных подробностей.
Денис сам уже не помнил, зачем завёл о ней речь. Может, хотел немного повеселить остальных. Но Аллочка, до той поры сидевшая молча и отрешённо, вскинулась и бросила в лицо Денису:
— Ты всегда его ненавидел, я знаю!
— Что? — переспросил Денис.
— Да-да, вечно над ним издевался, высмеивал его. Другой бы промолчал, когда Рашид ошибся, а ты начал умничать! И сейчас не можешь не пнуть покойника, да?
Где-то на этом моменте я оторвалась от своих мыслей и непонимающе уставилась на побледневшего мужа.
— Аллочка, да он всего лишь вспомнил шутку. Мы же все после той выставки смеялись, — встряла Катя. — И Рашид совсем не обиделся…
— Да ты первая над ним издевалась! А-а-а-а, помнишь, как он предложил тебе картину подарить, а ты так сморщилась, как будто какое-то говно тебе дают?
Катя крепко сжала губы. В тот период, когда Рашид щедро впаривал ей новый живописный шедевр, она разъехалась с парнем и безуспешно пыталась разместить своё барахло у матери в однушке.
— Аллочка, да ты что? — спросила я. — Зачем так перекручивать? Мы все любили…
— А ты! Не смей брать его вещи! — взвизгнула Аллочка, глядя на меня с такой злобой, что я оторопела.
— Всё понятно, — сказал мой муж, вставая из-за стола, и потеребил меня за рукав. — Оля, идём.
В прихожей нам пришлось здорово потесниться, потому что уйти торопились все. Нина Геннадьевна наблюдала за нашими сборами из зала. На лице у неё читалась усталость. Недолго же она радовалась смерти зятя.
Мимо меня протискивались к выходу люди, а я всё медлила. В конце концов, это же Аллочка, моя подружка ещё со школы. Я поговорю с ней, как всегда говорила, объясню, что её мужа не вернуть ни грязной посудой, ни приступами злости.
Но Денис тянул меня прочь из квартиры, да и сама Нина Геннадьевна, когда я сделала робкую попытку вернуться в зал, отрицательно покачала головой.
Но я всё-таки успела услышать, как Аллочка плачет навзрыд. Плачет и шепчет имя Радиша.
***
Прошло ещё две недели. У Дениса никак не кончались неприятности, и мы готовились затянуть пояса потуже на время, пока он будет искать новую работу. Катя снова помирилась со своим парнем и возвращалась к нему, периодически забирая от матери новую партию одежды. Нам было совершенно не до Аллочки.
Поэтому, когда мой телефон позвонил, я оказалась не готова к тому, что на экране появится её имя.
— Алло, — выдавила я в трубку.
— Привет! — сказала Аллочка. — Ты чего не заходишь?
«Чтобы ты не накинулась на меня с ножом, если я случайно попью из любимой кружки Рашида», — мрачно подумала я, а вслух сказала:
— Не хотела беспокоить.
— Да какое беспокойство! Ты приходи, я соскучилась. Я блинчиков напеку.
Вечером я уже обещала помочь Кате перенести последние сумки с одеждой, но от растерянности почему-то сказала:
— Д-да, конечно.
— Буду очень ждать! — радостно ответила Аллочка.
Она потом рассказывала, что звонила мне, стоя на балконе, и если бы я отказалась, она не раздумывая прыгнула бы с десятого этажа вниз.
— Не вздумай, — сказал муж, когда я сообщила ему новость.
— Но она звала, ей нужна поддержка.
— Ага, после того, как вытрясла из тебя всю душу. Нет-нет, ты никуда не пойдёшь. Тем более что у нас по плану помощь Кате, которая собирается организовать здоровую ячейку общества. Да и моя ячейка общества мне дорога. Возможно, твоя Аллочка не оставила мысли отомстить тебе за те проклятые тапки и готовит блинчики со стрихнином…
Я отключила связь и долго смотрела на телефон. Чувство юмора у моего мужа было куда хуже, чем у покойного Рашида, но представить себе жизнь без него я не могла. А что, если бы?.. Я с трудом сдержала слёзы и дала себе обещание навестить Аллочку.
Дверь она открыла сразу, будто караулила в прихожей. Она заметно посвежела — приоделась, уложила волосы, накрасила глаза, повязала на шею кокетливую косыночку.
Однако на кухне под яркой лампой мне бросились в глаза мешки под глазами и серый цвет лица.
— Ты как? — осторожно спросила я.
Аллочка махнула рукой и сморщила носик.
— Держусь, — бодро сказала она. С такой интонацией её мать кричала в глубь квартиры: «А вот и девочки пришли». — Как твои дела? У Кати всё хорошо? А у Дениса?
Я начала рассказывать. Аллочка слушала, кивала, но глаза её бегали, и вся она была словно не со мной. И пальцы беспрестанно барабанили по кружке.
Когда мне это всё надоело, я оборвала рассказ и замолчала, но Аллочка ещё какое-то время кивала, утвердительно хмыкала и всё время смотрела по сторонам, будто выглядывала что-то по углам кухни. Мне стало страшно.
— Что с тобой? — спросила я, и одновременно на улице завыла автомобильная сигнализация. Аллочка вздрогнула, что есть сил оттолкнула от себя кружку, и остывший чай вылился мне на колени. Я вскочила, а Аллочка… Аллочка, взвизгнув, отпрянула и вся сжалась. Глаза у неё стали совершенно дикие.
— Ты чего?
Тяжело дыша, она села ровно, пальцы застучали по столу. И я вдруг поняла, что они дрожат, трясутся, и Аллочку тоже трясёт.
— Всё, я вызываю скорую, хочешь ты или нет…
— Он ко мне приходил, — сказала Аллочка.
— — Кто?
— Рашид приходил, — сказала она ровным голосом. — Ты, наверное, думаешь, что я сошла с ума, но это правда.
Аллочка медленно развязала узел косынки и приспустила её, открыв шею с синими пятнами на ней.
Ноги у меня подкосились, и я снова села на стул.
***
Мой муж — поразительно флегматичный человек, но в этот вечер он на меня орал. А когда высказал всё, что думает о моих умственных способностях и о психическом здоровье Аллочки, неожиданно спокойно закончил:
— Я звоню врачам.
— Она всего на одну ночь. Ей страшно, Денис.
— И мне страшно! Только не за неё,а за тебя, за нас. Ты понимаешь, что она может нас во сне задушить?!
— Денис, не ори. Она всё слышит.
— Точно, незачем подавать ей идею. И кстати, я ведь сам могу попросить её покинуть нашу квартиру.
Я не успела его удержать, когда он поднялся с кресла в гостиной и пошёл в спальню, где ждала Аллочка. За ним было не угнаться.
Она сидела на кровати, и когда Денис вошёл, вся съёжилась и посмотрела так затравленно, что его боевой пыл немного утих.
— Это правда, что к тебе приходил Рашид? — резко спросил он. Аллочка кивнула. — Твой муж, который умер почти два месяца назад?
Она снова кивнула.
— И что, он прямо как живой?
— Нет, — прошептала Аллочка. — Нет, конечно, он же умер.
Её поведение настолько отличалось от прежнего высокомерно-трагичного, что Денис немного растерялся. И растерял, очевидно, все заготовленные остроты.
— Он из могилы встаёт, что ли? — уточнил он.
Аллочка помотала головой.
— Это дух, — пояснила она.
— Дух, который распускает руки?
Она пожала плечами и извиняюще улыбнулась, как бы говоря: «Вот такой странный дух».
Денис злобно заскрёб подбородок, будто именно тот был виноват в творящемся вокруг безумии.
— Значит так, — сказал он, — ты сидишь всю ночь в этой комнате и никуда не выходишь.
— Что за глупости, а если она захочет в туалет?
— Тогда пусть помнит, что я не сплю, и что я слежу за ней. Слышишь? Оля уже достаточно от тебя натерпелась, только попробуй что-нибудь устроить.
Алла покорно закивала; Денис поморщился и вышел, оставив нас вдвоём.
— Ты извини дурака, — беспомощно сказала я.
— Я всё понимаю. Это вы меня извините, я вам такого наговорила, — Аллочка снова улыбнулась несчастной, жалкой улыбкой. — Всё как будто в тумане было, даже не знаю, что на меня нашло. Знаешь, я ведь сама хотела от него уйти, о разводе думала в тот вечер. И потом, когда это случилось, мне как будто показали: «Вот видишь, как это — без него?».
Она вздохнула, закрыла серое лицо ладонями, произнесла глухо сквозь пальцы:
— А когда я поняла, что без него плохо, мне его вернули. И стало ещё хуже.
***
Засыпала я трудно, всё вертелась с боку на бок, представляя, как утром я звоню её матери, а потом спроваживаю лучшую подругу в психиатрическую клинику.
Почему я не уломала её в своё время на хорошего психотерапевта?
По словам Аллочки, муж ходил к ней уже больше недели, появлялся обычно после полуночи. На мой вопрос: «И что он делал?» — она ответила измученно: «А чем муж с женой занимаются по ночам?».
В каждый свой визит мёртвый Рашид насиловал её, и щипал, бил, душил, вырывал волосы; старался причинить боль всеми способами.
Он не слишком походил на человека, по её словам, но это точно был Рашид. Его ревность, которой он отличался при жизни, после смерти обрела и вовсе пугающие масштабы. Покойник был уверен, что Аллочка изменяет ему, и отыгрывался как мог. Перед сном Денис попытался объяснить мне на пальцах последствия комплекса вины Аллочки, из-за которого она сама себя и душит, но у меня голова шла кругом, и я не хотела ничего понимать. Я даже поругалась с мужем: припомнила ему, что у него самого тётка в деревне, которая лечит заговорами и предсказывает будущее. Его перекосило — это было больной темой в их семье, и я, по сути, ударила его ниже пояса.
Потом мы помирились, и Денис уснул, обнимая меня.
А я лежала неспокойно, крутилась в его объятиях и повторяла себе, что всё будет хорошо. Сегодня я дала слабину и вместо того, чтобы вызвать специалистов, пошла на поводу у больной подруги. Но завтра всё кончится.
***
Я встала посреди ночи. Обычно дело, в последнее время я постоянно просыпалась от того, что хотела в туалет. Дальше, как говорила моя мама, будет ещё хуже, но мне хватало и этого.
Пробираясь по коридору назад, я вспомнила про Аллочку. Тихонько, на цыпочках, подошла к её двери, прислушалась. Ожидала я услышать, конечно, тишину, потому что подруга доелжна мирно спать. Но за дверью говорили.
Первый голос определённо был Аллочкин — тонкий, извиняющийся. А второй — низкий, утробный, рычащий.
Я сжала ручку двери, чтобы не тряслись руки. Могло быть так, что это сама Аллочка и её раздвоение личности, которое заставляет её себя душить? Или… или она слышала, как я встала, и обманывает меня, отыгрывает за дверью две роли?
По крайней мере, всё это выяснится сейчас. Я рывком открыла дверь, щёлкнула выключателем.
В комнате был Рашид.
Вернее, я увидела большую чёрную фигуру, стоящую над Аллочкой. Но очертания, осанка — всё это было его, Рашида. Чёрная фигура повернула ко мне чёрное лицо, я увидела белки глаз, оскаленные зубы — и закричала.
Призрак оскалился сильнее, пошёл рябью и пропал, растворился, как чернильное пятно в воде. Я продолжала кричать.
Трудно вспомнить то, что было потом. Помню, как прибежал мой муж, как пытался меня успокоить и одновременно орал на Аллочку, чтобы она не смела ко мне подходить. Аллочка сидела на полу, прижавшись к стене, и молча смотрела на нас. А я никак не могла перестать кричать, хотя мне надо было объяснить Денису, что она не виновата.
Потом помню, что Аллочка сидит в ванной, отмываясь после визита мужа, с края ванны свисает замызганная и запятнанная непонятно чем ночнушка. Я сижу рядом на полу, держу её за руку, а она рассказывает мне все подробности каждого ночного свидания с мужем. Говорит торопливо, захлёбываясь, перебивая сама себя, потому что наконец есть с кем поделиться своей болью и своим ужасом.
Утро, мы сидим на кухне и пьём чай. Пьём мы с Аллочкой, закутанной в плед, а Денис курит на балконе. Он бросил почти год назад, когда мы решили, что заводим ребёнка, и вот снова закурил.
Докурив, он зашёл на кухню, обнял меня, обдав табачным запахом, и велел никуда не уходить, никому не открывать, звонить ему по любому поводу — и обязательно дождаться его.
Полдня потом мы маялись — смотрели телевизор, ели найденные в холодильнике пельмени, потому что готовить не было сил. Говорить — тоже. Я поймала себя на том, что считаю часы до новой полуночи. Увидеть снова — это — я боялась, но и отправить Аллочку домой, чтобы она осталась один на один с обезумевшим мёртвым мужем, тоже не могла. Поэтому мы молча сидели и смотрели телевизор.
Денис вернулся после обеда, вид у него был довольно энергичный.
— Собирайтесь, — велел он.
— Куда? — спросили мы с Аллочкой одновременно.
Он недоумённо приподнял брови.
— Как куда? К моей тёте.
***
Не знаю, как моя истерика смотрелась со стороны, но именно она убедила моего мужа обратиться к родственнице, которая была паршивой овцой в его семье. Жила она в какой-то подмосковной глуши, ехать пришлось электричкой.
Мы с мужем сидели обнявшись, Аллочка напротив. Я периодически дремала, а когда просыпалась, видела одно и то же: Аллочку, которая сидела, почти не шевелясь, и смотрела в окно.
Миниатюрная, светловолосая, с тонкими чертами — именно поэтому Аллочка, а не Алла. Она всегда нравилась мужчинам, но выбрала почему-то Рашида. И сейчас сидела бледная и обессилевшая, в электричке, которая везла её к какой-то деревенской бабке, которая должна была спасти её от ревнивого призрака-садиста.
Мы не спасём её, вдруг поняла я. Пути назад нет, мы слишком долго игнорировали происходящее с ней, а она мариновалась в своём отчаянии и одиночестве до тех пор, пока её горе не обрело материальное воплощение.
Что можно сделать с этим ужасом, как бороться против него? Аллочка напоминала мне индийскую вдову, которую опоили и тащат на костёр, где уже горит тело мужа, а мы можем только беспомощно наблюдать.
Почему-то я представляла себе глухую деревушку, всю из бревенчатых срубов, как в сказочных и псевдоисторических фильмах, домики-лубки. Однако конечный пункт нашего путешествия оказался симпатичным современным посёлком, и среди частных домов виднелись пятиэтажки.
Дом тёти Дениса, Анастасии Юрьевны, оказался чистеньким, аккуратным, с высаженными во дворе цветами. А она сама — ухоженная и подтянутая женщина лет сорока восьми. Денис говорил, что ей за пятьдесят, но в свои года она выглядела куда лучше меня в мои двадцать четыре.
И, конечно, она не стала с порога заводить про долгую дорогу и казённый дом, как я боялась.
С Денисом Анастасия Юрьевна поздоровалась куда более тепло, чем можно было ожидать, учитывая семейную историю.
Она усадила нас на террасе, предложила чаю; мы с Аллой отказались, нас уже тошнило от чая.
— Это травяной чай, — жёстко сказала Анастасия Юрьевна; мы поняли, что пить придётся.
Травяной чай оказался мягким, успокаивающим, и понемногу мы расслабились и сбивчиво начали объяснять ей, зачем приехали. Будь она старушкой в цветастом платке, было бы куда легче. Рассказывая о мёртвых ревнивых мужьях серьёзного вида женщине, похожей на Анну Ахматову с картины Альтмана, я снова начала ощущать себя полной идиоткой. Может быть так, что Аллочка меня накрутила, и мне всё привиделось? А синяки Аллочка ставила себе сама?
Анастасия Юрьевна слушала, не перебивая, иногда кивала, но будто сама себе. Когда Аллочка подошла к интимной части рассказа, Анна Юрьевна жестом остановила её.
— Достаточно, — сказала она и сделала глоток остывшего чаю.
Мы переглянулись с Аллочкой и Денисом. «Достаточно» — и? «Достаточно бреда, убирайтесь отсюда». Или «Достаточно, я сейчас вызову полицию».
Анастасия Юрьевна аккуратно поставила белую чашечку на блюдце и сказала:
— Зачем же вы его позвали, Алла?
— Я? — растерялась Аллочка. — Я не звала. Оля, я ведь… — она оглянулась на меня в поисках поддержки. Я покачала головой. Скандал на поминках, обвинения в лицо гостям, рыдания в зале и истеричное «Рашид, Рашид!»
Аллочка ахнула, прикрыв рот ладонью.
— И что теперь будет? — спросила я.
— Он убьёт вашу подругу, — холодно сказала Анастасия Юрьевна. — Это его конечная цель — воссоединиться с ней полностью. Хотя в некоторых источниках говорится, что в облике мужа приходит нечистый.
— Кто, простите? — переспросила я.
— Чёрт, демон, — объяснила она. — Он пользуется горем человека и тянет из него жизненную силу. Неужели вы не читали хотя бы в Интернете? В русском фольклоре полно похожих историй.
Я пожала плечами; искать похожие истории в сети при всей дикости происходящего мне и в голову не пришло.
Анастасия Юрьевна внимательно оглядела притихшую Аллочку.
— Но я полагаю, — тоном учёного-теоретика произнесла она, — что черти и демоны — это уже слишком. И к вам действительно приходит ваш покойный супруг.
Денис закатил глаза, но промолчал. Аллочка спросила возмущённо:
— Но как же… Он же был совсем не такой.
— Когда был жив. А сейчас он умер, — припечатала Анастасия Юрьевна. — Как думаете, может ли такая вещь, как смерть, повлиять на психику вашего супруга?
— Но… но… Но если он призрак, то как же всё это? — Аллочка показала руками на себя, подразумевая близость с покойником. — Я… я чувствую его, и он может меня трогать. Он же душа, это нелогично!
Анастасия Юрьевна сплела пальцы, устроила на них узкий подбородок. Она прищурилась на Аллочку, и та осеклась.
— К вам приходит ваш умерший супруг, и вас это не удивляет, но удивляет то, что он может воздействовать на вас физически? А что есть душа, вы думали когда-либо? По сути, наша бессмертная драгоценная душа не больше чем химические соединения, гормоны, нейронные связи… А теперь представьте, что в гниющем теле бессмертная душа тоже гниёт, но на другом уровне. Что с ней происходят иные процессы, пока неизвестные человечеству. И что эта душа восприимчива к психофону и тянется к сильному источнику эмоций, направленных на неё.
Она снова внимательно посмотрела на Аллочку из-под полуприкрытых век. Вздохнула, выпрямилась, поправила шаль на плечах.
— Я теоретизирую, конечно, но почему нет? И если вас это утешит, Алла, то я не думаю, что любая другая личность сохранила бы ясный рассудок и доброжелательность после своей смерти. — Она вдруг улыбнулась и покачала головой, словно отгоняя непрошеные мысли. — К сожалению, каждый из нас может узнать это только на своём личном опыте. Но любопытно. Да, любопытно…
Некоторое время мы молча пили чай в вечерней тишине. Уже начали стрекотать кузнечики, затянули песню лягушки в пруду неподалёку.
— Его можно как-нибудь прогнать? — наконец спросил Денис. — Раз уж позвали, открыли, так сказать, метафорическую дверь, её можно закрыть назад?
Анастасия Юрьевна чуть улыбнулась неловкой формулировке, но кивнула.
— В книгах и сети описываются разные способы, начиная с визита в церковь и освящения квартиры, и заканчивая топором, который кладут на пороге лезвием в комнату. Или из комнаты? Покойник ругается, стучит в дверь, в окна, но войти не может.
Аллочка совсем позеленела.
— А можно сделать так, чтобы он совсем не приходил больше?
Анастасия Юрьевна кивнула с некоторым сожалением. Учитывая её одержимость темой живых покойников, я почти ощущала её разочарование в Аллочке. Видимо, она не могла понять, почему Аллочка торопится избавиться от такого любопытного явления, как озверевший призрак.
— Способ очень простой. Говорят, помогает. По крайней мере, об этом мне рассказывала дочь женщины, к которой приходил покойный муж. Хотя он был не такой агрессивный, и она продержалась три месяца, пока не заболела всерьез. Так вот…
И она рассказала способ.
— И всё? — удивлённо спросила Аллочка.
Анастасия Юрьевна пожала плечами со скучающим видом.
— Как вы понимаете, Алла, это не подтвержденный научный опыт, выборка довольно мала, никаких доказательств эффективности у меня на руках нет. Если поможет — я буду рада. Если нет — отсутствие результата ведь тоже результат?
Уже перед уходом я не выдержала и спросила у Анастасии Юрьевны, чем она занималась до того, как увлеклась всерьёз народными поверьями, заговорами и прочей, с точки зрения обычного человека, магической чушью.
— Нейрофизикой, — ласково ответила Анастасия Юрьевна. — Пока не поняла, что взгляд человека слишком ограничен рамками традиционной науки. Желаю удачи вашей подруге, она достаточно настрадалась.
***
Назад мы возвращались на такси, и все трое задремали в машине. Мне снилась квартира Аллочки, вся в картинах её мужа, и на каждой я видела светлую фигурку и огромную чёрную тушу, которая мучила, рвала, убивала её. В какой-то момент я сама попала в одну из картин — внутри было тесно, душно, ползали тараканы, и где-то совсем рядом сопел мертвец. Это и есть ад, подумала я.
Алле снился супруг. Видимо, салон машины и соседство других людей не располагали к интиму, и он предпочёл ментальный визит.
Она рассказывала потом, что он страшно матерился (к чему живой Рашид был не склонен) и обещал ей самые страшные муки за попытки избавиться от него.
Наконец мы приехали. В городе уже светало.
Аллочка отказалась остаться у нас ещё на одну ночь и попросила отвезти её домой.
— Я же его вызвала, я виновата, так что мне и разбираться, — отрезала она в ответ на уговоры. — Не волнуйтесь, я отзвонюсь вам, как всё закончится.
Я не была уверена, что это будет именно то «всё закончится», которое нам нужно, и что для Аллочки всё закончится хорошо. Но отговорить её так и не вышло.
Она позвонила спустя день, когда я уже собиралась идти к ней, готовая к чему угодно.
— Всё, — просто сказала Аллочка.
— Всё — значит, помогло? — переспросила я. — Вот так, просто?
— Ага, — весело ответила она. — Поможешь мне прибраться в квартире?
Способ, который посоветовала Анастасия Юрьевна, был простым — и потому казался самым сомнительным. Рашиду всего лишь требовалось напомнить, что он — покойник. Не знаю, каким образом русский фольклор оказался связан с «Шестым чувством», но, по теории Анастасии Юрьевны, мертвецы не осознавали, что они — не живые. Рашид до сих пор был уверен, что живёт с Аллой в их квартире, и прогрессирующее посмертное слабоумие мешало ему замечать нестыковки.
Когда он явился к ней, ещё более злой, чем обычно, Аллочка утешающе сказала, что была в ритуальном бюро и всё подготовила.
— Что подготовила? — прорычал покойник.
— Памятник тебе выбрала. Но никак не определюсь с фотографией. Ни одна не нравится, какой-то ты на всех толстый и страшный.
— Какой памятник? — взбесился покойник.
— Тебе на могилу, — ответила Аллочка с удовольствием. — Ведь ты же умер.
Рашид взвыл, как в дурном фильме ужасов, попытался схватить её за горло, но его руки теперь были как холодный туман.
— Я ещё доберусь до тебя, — пообещал он. — Я тебя ещё задушу.
И, продолжая традиции плохих фильмов, развеялся. Больше он не приходил, и на этом период трагического вдовства Аллочки закончился.
***
Да, на этом все и закончилось. Избавившись от призрака мёртвого мужа буквально, Аллочка начала избавляться от него во всех смыслах. Она выкинула все его вещи, даже дорогущие кисти и краски, напрасно мать уговаривала её продать их кому-нибудь. На помойку отправились и картины; кроме того, Аллочка выпросила у знакомых все полотна, что он дарил, и устроила во дворе ритуальный костер. Только один холст она оставила: на нем светлый тонкий женский силуэт обнимала тёмная мужская фигура. У меня от этого рисунка по коже шли мурашки, но Аллочка, глядя на него, могла часами рассказывать, как Рашид (она имела в виду живого Рашида) подавлял её личность, унижал её как женщину и так далее.
Конечно, это было лучше, чем её бесконечные страдания, но я не могла не чувствовать лёгкую обиду за покойника. Как не могла избавиться от мысли, что Рашид, по сути, и сам — жертва Аллочкиного эгоизма. Наверное, я очень плохой человек, раз сочувствую разлагающемуся трупу-насильнику, но я помнила Рашида совсем другим. Я помнила его живым, таким и стараюсь вспоминать до сих пор. Он не заслужил, чтобы других мучили его памятью, чтобы беспокоили, тормошили, звали оттуда, где и должны оставаться покойники.
Ладно, это все дело прошлое. Сейчас у нас все хорошо. Врач в женской консультации говорит, что с малышом всё отлично, вся эта возня с потусторонним миром, мои бессонные ночи и переживания на него никак не повлияли.
Денис, которого закалили передряги с покойником, гормонально нестабильная жена и её сумасшедшая подруга, стал спокойнее относиться к нервотрёпке на работе. И это пошло на пользу его карьере.
На свадьбе у Кати, которая решилась таки создать новую ячейку общества (дай Боже здоровья и долгих лет её мужу), Аллочка веселилась вовсю. Кстати, она пришла туда со своим новым молодым человеком.
Да, у неё появился парень. Его зовут Карим — Аллочку всегда тянуло к мужчинам неславянской внешности — он какой-то айтишник в какой-то крутой фирме. Полная противоположность Рашиду: худой, невысокий, серьёзный, моложе Аллочки на три года и безумно влюблённый.
Как-то утром я заскочила к ним — возвращала кота, потому что Нина Геннадьевна срочно уезжала в какую-то командировку, и единственным человеком, который мог помочь, конечно же, была я.
Дверь мне открыл Карим, очень смущённый и в одних джинсах. На кухне пахло кофе и жареным беконом, а Аллочка из спальни сонно и капризно требовала «мой, блядь, завтрак в постель».
Он хороший парень. Не без недостатков, конечно, но неплохой. В конце концов, найти свою половинку для идеальной жизни не так легко. Может, поэтому так больно и обидно, когда жизнь забирает её. Однако мы даже без этой «половинки» — целые. Мы — живы. И кого бы ни потеряли, заслуживаем прожить долгую и счастливую жизнь, пусть и без них.
Да, Карим в самом деле неплохой парень, даже если он для Аллочки только временное утешение. А если нет — тем лучше. Одно меня только смущает. Слишком уж он худой, бледный, вечные мешки под глазами. Денис говорит, что айтишники все такие, но мне всё равно как-то неспокойно.
Не дай Бог заболеет и умрёт.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
Quoth the Raven "Nevermore"
ЧАС ВОРОНА
Ночью все кошки серы
Название: Вы слыхали, как поют коты?
Тема: Ночью все кошки серы
Автор: Нехуй-сан (кродёться)
Комментарии: разрешены
Тема: Ночью все кошки серы
Автор: Нехуй-сан (кродёться)
Комментарии: разрешены
— Никогда не доверял этим драным кошкам! От же сукины выродки!
Пан Тадеуш с размаху ударил кулаком по столу так, что и миски с наваристым борщом пани Возняк, и стопки со знаменитым старособачинским самогоном подпрыгнули, не расплескав, впрочем, ни капли. Юлек присмотрелся даже — не маг ли латентный? Да нет вроде. Обычная аура, грязно-серая, довольно светлая даже для старосты из захолустья. Видимо, просто навык, отточенный годами. Надо же показать, кто в доме хозяин.
— Сам посуди, Юлек. Вот собаки — они что? Хозяину служат, дом сторожат. Подзовёшь её — эй, Кабыздох, шкандыбай сюда — бежит, хвостом машет. Корова та же, стоит в стойле, молоко даёт. А эти твари ходят сами по себе, плодятся, и хер их знает, где они, сколько их, зачем они. Вот зачем они, Юлек, ты скажи мне?
— Мышей ловить? — предположил тот.
В старособачинский район Юлиана Матьяша, вчерашнего выпускника инквизиторской академии, направили по распределению, закрепив за ним три деревни: Селяевка, Подгорье и Красный Ключ. В последнем его и поселили — сам староста флигель выделил на своём участке. Ещё бы: участковый инквизитор — фигура серьёзная, даже если у него ещё молоко на губах не обсохло. Вот сейчас Юлек и обедал с дороги в его доме, слушая подробности странного происшествия, поразившего и напугавшего красноключинцев буквально на днях. В деревне пропали все кошки, коты и котята. Как думали местные — не без помощи нечистой силы.
— Тю, мышей. Им волю дай — они нас всех передушат, — пан Тадеуш залпом опрокинул рюмку. — Это заговор! Я уверен! Замышляют что-то, коварные твари!
— Эти могут, — согласился Юлек, поглядывая в сторону окна. — Разберусь, дайте время.
Он уже давно заприметил прижавшуюся носом к стеклу светлую головку с двумя косичками. Любопытствующая девчушка лет семи вертелась вокруг дома с самого его приезда. «Яська Марековна, — пояснил пан Тадеуш. — Божеское наказание, не девчонка. Атаманша!»
— Разберусь, — повторил Юлек. — Вот прямо сейчас и займусь, пан Возняк.
Отодвинув от себя пустую тарелку, он встал из-за стола, вымыл руки и вышел на улицу. «Атаманша» с парой верных рыцарей гордо восседала на возняковском заборе, поедая вишню и плюясь косточками на дальность. Завидев Юлека, она тут же спрыгнула, зацепившись юбчонкой за доску, и подлетела к нему.
— Пан инквизитор, пан инквизитор! — грязная ручонка вцепилась в рукав юлекова кителя. — Поговорить надо!
— Ну надо, так надо, — согласился Юлек и церемонно протянул ей руку. — Юлиан Матьяш к вашим услугам, панна Яночка.
От такого почти взрослого обращения Яська зарделась и задрала конопатый носишко, явно проникшись к нему симпатией. В академии учили: дети — отличная подмога в их деле. Везде шныряют, внимания не привлекают особо, всё слышат и видят, да и язык за зубами держать не умеют. Поэтому с ними дружить полезно. Юлеку, выросшему в многодетной семье и скучающему по многочисленным братьям и сестрам, оставшимся в родном Нижнем Дне, это давалось без труда. Он умел и любил общаться с детьми.
— А вы меня откуда знаете? Пан Возняк сказал? — Яська трещала, не умолкая. — А он меня не любит, говорит — я его головная боль! А это вот Иржик, мой брат, и Казимеж. Он — страшный зануда, хоть и маленький ещё. А пойдёмте к реке? Там малина растёт ничейная!
Юлек кивнул и зашагал следом за «атаманшей», деловито затрусившей прямо по лужам, норовя попрыгать в каждой. Вальяжный толстенький Казимеж и Иржик, судя по виду — будущий «юноша бледный со взором горящим», а пока просто худенький мальчик с унылой мордашкой, потопали за ними по узким деревенским улочкам. Вся троица то и дело останавливалась, чтобы сорвать и запихать в рот очередную ягоду с торчащих из-за половины заборов веток, поэтому путь занял гораздо больше времени, чем мог бы. Всю дорогу Юлек внимательно оглядывался по сторонам, примечая детали — этому месту предстояло стать его домом на ближайшие три года минимум. Кошек и вправду нигде не было видно — непривычно как-то. У них, в Нижнем Дне, они сновали повсюду, плодясь как… ну, собственно, кошки.
— Так что тут у вас произошло, панна Яночка?
У реки было тихо и безлюдно — видимо, холодный ветер разогнал купальщиков. Яська плюхнулась на траву и, ковыряя пальцем свежую прореху в юбке, поведала заговорщицким тоном:
— Все-все кошки куда-то пропали! Я думаю, это колдовство!
— Тебе всюду колдовство мерещится, — хмыкнул Казимеж и легонько шлёпнул её по руке. — Не дорывай. Мамка выпорет и правильно сделает.
— Зануда! — Яська показала язык. — Слишком умный, да?
— Да, — легко согласился Казимеж. — Ты же слышала, пани Марекова говорила, что я вун-дер-кин-дер. Это вроде как по-иностранному и есть слишком умный. То есть, мне почти пять лет, а мой мозг старше. Она меня этой осенью в школу возьмёт, как раз вместе с тобой и пойдём учиться. Пани Марекова учителка у нас, — пояснил он для Юлека. — У неё в избе школа. Иржик учится уже грамоте и арифметике, а мы скоро тоже будем.
— Арифметика сложная, — поделился Иржик, впервые за всё время открыв рот, и тут же вновь замолчал.
— Чего сложного? — фыркнула Яська. — Была одна Мурка, родила троих котят — получилось четыре.
— Мурочка моя… — Иржик захлюпал носом. — Найдите её, прошу!
Юлек вздохнул. Непростая задача. Кто и зачем мог увести из деревни кошек? Кому они понадобились или, наоборот, помешали?
— Когда это случилось? — спросил он, почти не надеясь на точный ответ. Сосчитают ли верно?
— Да в аккурат на купальскую ночь! — тут же отозвалась Яська. — Говорю же: колдовство. Когда и колдовать-то, как не на Купалу? Ведьма в деревне завелась! Да я-то знаю, как её на чистую воду вывести. Надо сложить дулю…
— Ерунда всё это! — перебил её Казимеж. — Верно, пан инквизитор. Ведьме это зачем?
— Скоро узнаем, — пообещал Юлек. — А пока расскажите про жителей деревни. Кто тут у вас чем примечателен? Глядишь — и обнаружится ваша ведьма!
***
Ночью мир меняется — это знает каждый инквизитор и каждый ребёнок. Говорят, ночью все кошки серы, но к Барсику это не относилось. В любое время суток он отличался редким для кота трёхцветным окрасом и скверным характером, вытерпеть который мог только Юлек, выросший среди кучи братьев и сестёр (что не многим лучше одного не в меру нахального хвостатого).
— Ну и что ты на это скажешь? — спросил Юлек. Барсик посмотрел на него мрачно и не ответил ничего. Главным образом потому, что из его рта торчал мышиный хвост. — Когда-нибудь я привыкну к тому, что ты ешь мышей в… таком виде.
— Не в этой жизни, — хмыкнул Барсик, втянув хвост, как спагеттину. — Никогда не жри этих тварей, они невкусные. Ни за что б не стал, если бы не инстинкт.
— Не буду, — пообещал Юлек. — Так вот…
С Барсиком они дружили с его блохастого детства — почти три года. На одном из учебных заданий в академии брали под руководством пана Учителя безумного мага, там-то Юлек и заприметил в клетке тощего котика-подростка. Не удержался, забрал. Каково было его удивление, когда позже он обнаружил в своей комнате худого, лохматого мальчишку, увлечённо поедающего из миски кошачий корм. Оказалось, на нём безумец и магичил — учился превращать животных в людей. Барсик оказался его первым удачным экспериментом, вот только даже наделённый разумом, он всё равно оставался в первую очередь котом со своими кошачьими инстинктами, которые в человечьем обличии никуда не пропадали.
— Предлагаю прогуляться, вдруг чего почувствуешь, — Юлек раскрыл сумку-переноску. — Или сам пойдёшь?
— Ещё чего не хватало, — возмутился Барсик. — Я — котик, у меня лапки. Мяу.
Последнее «слово» он произнёс уже кошачьей пастью.
Днём Юлек времени не терял. После беседы с детьми он направился к дому панны Шиманьской, на которую все трое указали как на очевидную ведьму. Та оказалась нервной молодой женщиной, не имеющей в своей ауре и проблеска фиолетового. «Бабка моя ведьмачила, а я причём? — всё повторяла она, натирая и без того чистую столешницу. — Не дала ей мать передать мне дар. Близко меня не подпустила, пока та помирала. Две недели лежала ни мёртвая не живая, орала всё, будто черти душу на части рвут, а потом разом и прибралась. Да причём тут я-то? Говорят — не могла сама уйти, так ежели кто её коснулся — не я то была вовсе!»
Попытки выведать, кто мог бабкин дар забрать, не привели ни к чему — ходила за старой ведьмой, в основном, сноха — мать панны Шиманьской, да в избу кто угодно зайти мог, дверей тут отроду не запирали. Одно было очевидно — ведьма в Красном Ключе таки есть. Вот только причастна ли она к исчезновению кошек — непонятно, да и личность её пока не установлена. Впрочем, это лишь вопрос времени.
— Почуешь чего — мяукни, — проинструктировал Юлек и, подхватив переноску, вышел на улицу.
А мир и вправду изменился — и ощутимо. В иных местах ничего и не заметишь — ну крыша одного из домов чуть поменяла форму, ну собака отчего-то кукарекнула — так темно же, показалось, не увидел петуха, мало ли. Здесь же всё менялось очевидно, не скрываясь вовсе. Юлек шёл и отмечал про себя — на участке номер одиннадцать вместо хлева, где днём блеяли козы, появился курятник. На участке номер одиннадцать напротив — ещё днём он был двенадцатым — всё, кроме номера, осталось прежним. Оба девятых — слева и справа — не изменились тоже, зато в левом седьмом вместо яблонь выросли груши, а седьмой правый поменял цвет забора на ярко-розовый. Интересное место, этот Красный Ключ! Стоит ли удивляться после такого пропаже кошек? Впрочем, больше всего Юлека заинтересовало то, что никто из местных об этом его не предупредил. Сами не замечали или считали обычным делом?
У дома панны Шиманьской Юлек остановился. Здесь всё было, на первый взгляд, прежним — разве что белый купол-щит вокруг дома светился ярче. Бабка поставила — или сама панна ненароком? Уж для такого магии особой не нужно.
— Мяу! — вдруг сообщил Барсик и заскрёбся, просясь наружу. Юлек поставил переноску в траву и открыл её. Кот вылетел оттуда стрелой и, ничего не объяснив, скрылся на участке. Вот что за манеры? И чего он там вынюхивает, как собака?
Ответ пришёл сам собой, когда Барсик упал на грядку и принялся по ней кататься. Валерьянка! Этот хвостатый наркоман никогда не мог пройти мимо неё! Но разве днём здесь не рос базилик?
— Барсик!
Ноль внимания! Пушистый наглец и не подумал реагировать. А Юлек прокручивал в мозгу все обнаруженные факты. Коты сходят с ума по валерьянке. Местные, видимо, не замечают того, как тесно здесь их мир переплетается с параллельным — да и с чего бы, в общем-то, большинство из них не владеют магическим или инквизиторским зрением, ведь так? Что, если кто-то по ошибке использовал траву валерианы вместо базилика… для чего?
Ответ пришёл мгновенно. Для чего ещё собирать базилик ночью на растущую луну, как не для приворотного зелья? Уж этим в деревнях балуются все девицы! А если у кого-то из них оказались колдовские задатки и зелье получилось — вот только не приворотное… а какое? Что, если таинственное исчезновение кошек и котов связано именно с этим?
— Барсик, домой! — скомандовал Юлек. — Ну как хочешь, я ухожу. Придёшь обдолбанным — будешь спать у двери, на коврике…
…Проснулся он, впрочем, придавленный к кровати котом, а рядом на подушке лежал «подарок»: две дохлые мыши, связанные хвостами друг с другом.
***
— Гражинка Зелинская, Малгожатка…
Список незамужних девиц подходящего возраста оказался немаленькими. Ещё необученная грамоте Яська диктовала, Иржик писал, высунув кончик языка от старания, Казимеж — из-за серьёзности и обстоятельности никто не звал мальчонку Казиком, только полным именем, — выглядывая из-за его плеча, поправлял ошибки.
— Панна Шиманьская, между прочим, тоже… — сообщила Яська, но Юлек помотал головой. Её ауру он просканировал от и до — не ведьма она. Если бы чего и сварила — не сработало бы нипочём.
— И чего теперь? — лениво спросил Барсик, облизывая руку, когда Юлек со списком вернулся в дом. — Смотрины устроишь? А что, глядишь — и свадьбу сыграем. Люблю свадьбы, объедков много…
— Будто я тебя не кормлю, — возмутился Юлек.
— Ничего-то ты не понимаешь! В мусорном ведре — всегда вкуснее! — парировал Барсик, обернулся котом — ну слава богу, додумался! — и продолжил гигиенические процедуры мытьём подхвостья. Ни стыда ни совести — ничего лишнего.
— Смотрины не смотрины — а по субботам в клубе танцы, — это Юлек тоже успел узнать от Яськи. — От девиц, желающих замуж, там, верно, и не продохнуть. А суббота как раз сегодня, смекаешь?
Барсик мурлыкнул, давая понять — всё он смекает. Но рубашку обшерстит непременно — из одной только своей непроходимой наглости.
Юлек оказался прав во всём. Юные панночки к нему так и липли. У некоторых даже фиолетовые искры мелькали в ауре, их он брал на заметку. Однако все его попытки поговорить на интересующую тему не принесли результата. Девчонки не врали — под взглядом инквизитора даже ведьма не каждая соврать сумеет — они ничего не знали о приворотных зельях.
«Теперь знают, — подумал Юлек. — Придётся провести им мастер-класс, чтоб без таких вот эксцессов… И парням антимагические амулеты выдать… во избежание».
Домой он вернулся далеко заполночь. Барсик валялся на полу в человеческом обличии, катаясь и мурлыча. Руками он обнимал какую-то тряпку, частично запихнув её в рот и обсасывая с выражением крайнего блаженства на лице.
— Снова бегал на грядку к панне Шиманьской? — сурово спросил Юлек. Ну, как умел. Он наклонился и отобрал у Барсика свою грязную футболку, явно стащенную из корзины для белья, где кот полюбил спать. Тот сел, посмотрел на него пьяным взглядом и помотал головой.
— Никак нет. Борща налакался. Пани Возняк целую кастрюлю вылила на помойку. Так вкусно пах, не удержался — всё, что мог, сожрал. Больше ничего не помню — очнулся уже здесь.
От него ощутимо несло валерьянкой. Было бы странно, реши пани Возняк добавить её в борщ. Да и зачем — чтобы потом вы… точно! Не добавляла — специально! А как насчёт сушёного перетёртого базилика? Она ведь жаловалась вчера, что у неё нос заложен — могла запаха и не почуять. А у пана старосты две дочери — Агнешка и Терезка…
— Держи, заслужил! — в Барсика, обернувшегося котом, чтобы почесать ногой за ухом, полетела футболка. Всё равно стирать. — А я пойду поговорю с панночками.
— А чего? Агнешка вон, как урожай уберут — свадьбу сыграет, ей Кацпер, сын Микоша-тракториста, уже и предложение сделал! А я всё без мужа! Семнадцатый год пошёл!
Терезка Возняк, уперев руки в боки, перешла в наступление сразу. Не в её характере было плакать и дрожать. Аура фиолетовым так и пыхала, не оставляя сомнений — у этой достаточно магии, чтобы сварить зелье. Вот только какое?
— Да разве ж я знала, что вместо базилика мне кто-то валерьянку подсунул? Приворожить — приворожила, да не тех! И что мне теперь делать?!
Оказалось: жениха у неё не было, а к сестрице посватались — вот она и сорвалась. Книгу «колдовскую» давно уж у помирающей старухи Шиманьской забрала — та сама и отдала ей, схватив за руку — вместе со своей силой. Терезка тогда перепугалась и не сказала никому, а теперь вот вспомнилось ей, да и решила сварить зелье и в озеро вылить. Все парни там купаются, кто-нибудь, небось, и приворожится.
— Да пока шла по деревне — все кошки за мной увязались, — продолжила рассказ Терезка. — Я перепугалась и бежать, а они за мной… Приворожились, видимо.
В общем, помчалась испуганная девчонка в лес да запнулась о корень, расплескав своё зелье. Назад вернулась — и молчком. А коты там и остались, устроив большую кошачью оргию с валерьяновым зельем и свальным грехом.
— Что с ней теперь будет? — спросила пани Возняк, замахнувшись на дочь полотенцем, и вместе с тем — становясь между ею и Юлеком.
— В ковен отправят на обучение, — успокоил её тот. — Чтоб не натворила ещё больше дел по незнанию. А зелье приворотное ты б у матери лучше поучилась готовить, глупая!
— Да разве ж она умеет? — захлюпала носом Терезка. Юлек закивал.
— Отличное зелье, ни один мужчина не устоит — «борщ» называется! Да и тебе полезно будет — капуста там…
Терезка воззрилась на него непонимающе. Перехватила его взгляд на плоскую грудь. Сообразила. Схватилась за половник…
— Ах ты… не посмотрю, что инквизитор! Ну держись! Ну будет тебе!
«Переборщил… — подумал Юлек, пускаясь от неё вокруг избы. — А впрочем…»
А впрочем, не то чтобы ему это не нравилось!
Пан Тадеуш с размаху ударил кулаком по столу так, что и миски с наваристым борщом пани Возняк, и стопки со знаменитым старособачинским самогоном подпрыгнули, не расплескав, впрочем, ни капли. Юлек присмотрелся даже — не маг ли латентный? Да нет вроде. Обычная аура, грязно-серая, довольно светлая даже для старосты из захолустья. Видимо, просто навык, отточенный годами. Надо же показать, кто в доме хозяин.
— Сам посуди, Юлек. Вот собаки — они что? Хозяину служат, дом сторожат. Подзовёшь её — эй, Кабыздох, шкандыбай сюда — бежит, хвостом машет. Корова та же, стоит в стойле, молоко даёт. А эти твари ходят сами по себе, плодятся, и хер их знает, где они, сколько их, зачем они. Вот зачем они, Юлек, ты скажи мне?
— Мышей ловить? — предположил тот.
В старособачинский район Юлиана Матьяша, вчерашнего выпускника инквизиторской академии, направили по распределению, закрепив за ним три деревни: Селяевка, Подгорье и Красный Ключ. В последнем его и поселили — сам староста флигель выделил на своём участке. Ещё бы: участковый инквизитор — фигура серьёзная, даже если у него ещё молоко на губах не обсохло. Вот сейчас Юлек и обедал с дороги в его доме, слушая подробности странного происшествия, поразившего и напугавшего красноключинцев буквально на днях. В деревне пропали все кошки, коты и котята. Как думали местные — не без помощи нечистой силы.
— Тю, мышей. Им волю дай — они нас всех передушат, — пан Тадеуш залпом опрокинул рюмку. — Это заговор! Я уверен! Замышляют что-то, коварные твари!
— Эти могут, — согласился Юлек, поглядывая в сторону окна. — Разберусь, дайте время.
Он уже давно заприметил прижавшуюся носом к стеклу светлую головку с двумя косичками. Любопытствующая девчушка лет семи вертелась вокруг дома с самого его приезда. «Яська Марековна, — пояснил пан Тадеуш. — Божеское наказание, не девчонка. Атаманша!»
— Разберусь, — повторил Юлек. — Вот прямо сейчас и займусь, пан Возняк.
Отодвинув от себя пустую тарелку, он встал из-за стола, вымыл руки и вышел на улицу. «Атаманша» с парой верных рыцарей гордо восседала на возняковском заборе, поедая вишню и плюясь косточками на дальность. Завидев Юлека, она тут же спрыгнула, зацепившись юбчонкой за доску, и подлетела к нему.
— Пан инквизитор, пан инквизитор! — грязная ручонка вцепилась в рукав юлекова кителя. — Поговорить надо!
— Ну надо, так надо, — согласился Юлек и церемонно протянул ей руку. — Юлиан Матьяш к вашим услугам, панна Яночка.
От такого почти взрослого обращения Яська зарделась и задрала конопатый носишко, явно проникшись к нему симпатией. В академии учили: дети — отличная подмога в их деле. Везде шныряют, внимания не привлекают особо, всё слышат и видят, да и язык за зубами держать не умеют. Поэтому с ними дружить полезно. Юлеку, выросшему в многодетной семье и скучающему по многочисленным братьям и сестрам, оставшимся в родном Нижнем Дне, это давалось без труда. Он умел и любил общаться с детьми.
— А вы меня откуда знаете? Пан Возняк сказал? — Яська трещала, не умолкая. — А он меня не любит, говорит — я его головная боль! А это вот Иржик, мой брат, и Казимеж. Он — страшный зануда, хоть и маленький ещё. А пойдёмте к реке? Там малина растёт ничейная!
Юлек кивнул и зашагал следом за «атаманшей», деловито затрусившей прямо по лужам, норовя попрыгать в каждой. Вальяжный толстенький Казимеж и Иржик, судя по виду — будущий «юноша бледный со взором горящим», а пока просто худенький мальчик с унылой мордашкой, потопали за ними по узким деревенским улочкам. Вся троица то и дело останавливалась, чтобы сорвать и запихать в рот очередную ягоду с торчащих из-за половины заборов веток, поэтому путь занял гораздо больше времени, чем мог бы. Всю дорогу Юлек внимательно оглядывался по сторонам, примечая детали — этому месту предстояло стать его домом на ближайшие три года минимум. Кошек и вправду нигде не было видно — непривычно как-то. У них, в Нижнем Дне, они сновали повсюду, плодясь как… ну, собственно, кошки.
— Так что тут у вас произошло, панна Яночка?
У реки было тихо и безлюдно — видимо, холодный ветер разогнал купальщиков. Яська плюхнулась на траву и, ковыряя пальцем свежую прореху в юбке, поведала заговорщицким тоном:
— Все-все кошки куда-то пропали! Я думаю, это колдовство!
— Тебе всюду колдовство мерещится, — хмыкнул Казимеж и легонько шлёпнул её по руке. — Не дорывай. Мамка выпорет и правильно сделает.
— Зануда! — Яська показала язык. — Слишком умный, да?
— Да, — легко согласился Казимеж. — Ты же слышала, пани Марекова говорила, что я вун-дер-кин-дер. Это вроде как по-иностранному и есть слишком умный. То есть, мне почти пять лет, а мой мозг старше. Она меня этой осенью в школу возьмёт, как раз вместе с тобой и пойдём учиться. Пани Марекова учителка у нас, — пояснил он для Юлека. — У неё в избе школа. Иржик учится уже грамоте и арифметике, а мы скоро тоже будем.
— Арифметика сложная, — поделился Иржик, впервые за всё время открыв рот, и тут же вновь замолчал.
— Чего сложного? — фыркнула Яська. — Была одна Мурка, родила троих котят — получилось четыре.
— Мурочка моя… — Иржик захлюпал носом. — Найдите её, прошу!
Юлек вздохнул. Непростая задача. Кто и зачем мог увести из деревни кошек? Кому они понадобились или, наоборот, помешали?
— Когда это случилось? — спросил он, почти не надеясь на точный ответ. Сосчитают ли верно?
— Да в аккурат на купальскую ночь! — тут же отозвалась Яська. — Говорю же: колдовство. Когда и колдовать-то, как не на Купалу? Ведьма в деревне завелась! Да я-то знаю, как её на чистую воду вывести. Надо сложить дулю…
— Ерунда всё это! — перебил её Казимеж. — Верно, пан инквизитор. Ведьме это зачем?
— Скоро узнаем, — пообещал Юлек. — А пока расскажите про жителей деревни. Кто тут у вас чем примечателен? Глядишь — и обнаружится ваша ведьма!
***
Ночью мир меняется — это знает каждый инквизитор и каждый ребёнок. Говорят, ночью все кошки серы, но к Барсику это не относилось. В любое время суток он отличался редким для кота трёхцветным окрасом и скверным характером, вытерпеть который мог только Юлек, выросший среди кучи братьев и сестёр (что не многим лучше одного не в меру нахального хвостатого).
— Ну и что ты на это скажешь? — спросил Юлек. Барсик посмотрел на него мрачно и не ответил ничего. Главным образом потому, что из его рта торчал мышиный хвост. — Когда-нибудь я привыкну к тому, что ты ешь мышей в… таком виде.
— Не в этой жизни, — хмыкнул Барсик, втянув хвост, как спагеттину. — Никогда не жри этих тварей, они невкусные. Ни за что б не стал, если бы не инстинкт.
— Не буду, — пообещал Юлек. — Так вот…
С Барсиком они дружили с его блохастого детства — почти три года. На одном из учебных заданий в академии брали под руководством пана Учителя безумного мага, там-то Юлек и заприметил в клетке тощего котика-подростка. Не удержался, забрал. Каково было его удивление, когда позже он обнаружил в своей комнате худого, лохматого мальчишку, увлечённо поедающего из миски кошачий корм. Оказалось, на нём безумец и магичил — учился превращать животных в людей. Барсик оказался его первым удачным экспериментом, вот только даже наделённый разумом, он всё равно оставался в первую очередь котом со своими кошачьими инстинктами, которые в человечьем обличии никуда не пропадали.
— Предлагаю прогуляться, вдруг чего почувствуешь, — Юлек раскрыл сумку-переноску. — Или сам пойдёшь?
— Ещё чего не хватало, — возмутился Барсик. — Я — котик, у меня лапки. Мяу.
Последнее «слово» он произнёс уже кошачьей пастью.
Днём Юлек времени не терял. После беседы с детьми он направился к дому панны Шиманьской, на которую все трое указали как на очевидную ведьму. Та оказалась нервной молодой женщиной, не имеющей в своей ауре и проблеска фиолетового. «Бабка моя ведьмачила, а я причём? — всё повторяла она, натирая и без того чистую столешницу. — Не дала ей мать передать мне дар. Близко меня не подпустила, пока та помирала. Две недели лежала ни мёртвая не живая, орала всё, будто черти душу на части рвут, а потом разом и прибралась. Да причём тут я-то? Говорят — не могла сама уйти, так ежели кто её коснулся — не я то была вовсе!»
Попытки выведать, кто мог бабкин дар забрать, не привели ни к чему — ходила за старой ведьмой, в основном, сноха — мать панны Шиманьской, да в избу кто угодно зайти мог, дверей тут отроду не запирали. Одно было очевидно — ведьма в Красном Ключе таки есть. Вот только причастна ли она к исчезновению кошек — непонятно, да и личность её пока не установлена. Впрочем, это лишь вопрос времени.
— Почуешь чего — мяукни, — проинструктировал Юлек и, подхватив переноску, вышел на улицу.
А мир и вправду изменился — и ощутимо. В иных местах ничего и не заметишь — ну крыша одного из домов чуть поменяла форму, ну собака отчего-то кукарекнула — так темно же, показалось, не увидел петуха, мало ли. Здесь же всё менялось очевидно, не скрываясь вовсе. Юлек шёл и отмечал про себя — на участке номер одиннадцать вместо хлева, где днём блеяли козы, появился курятник. На участке номер одиннадцать напротив — ещё днём он был двенадцатым — всё, кроме номера, осталось прежним. Оба девятых — слева и справа — не изменились тоже, зато в левом седьмом вместо яблонь выросли груши, а седьмой правый поменял цвет забора на ярко-розовый. Интересное место, этот Красный Ключ! Стоит ли удивляться после такого пропаже кошек? Впрочем, больше всего Юлека заинтересовало то, что никто из местных об этом его не предупредил. Сами не замечали или считали обычным делом?
У дома панны Шиманьской Юлек остановился. Здесь всё было, на первый взгляд, прежним — разве что белый купол-щит вокруг дома светился ярче. Бабка поставила — или сама панна ненароком? Уж для такого магии особой не нужно.
— Мяу! — вдруг сообщил Барсик и заскрёбся, просясь наружу. Юлек поставил переноску в траву и открыл её. Кот вылетел оттуда стрелой и, ничего не объяснив, скрылся на участке. Вот что за манеры? И чего он там вынюхивает, как собака?
Ответ пришёл сам собой, когда Барсик упал на грядку и принялся по ней кататься. Валерьянка! Этот хвостатый наркоман никогда не мог пройти мимо неё! Но разве днём здесь не рос базилик?
— Барсик!
Ноль внимания! Пушистый наглец и не подумал реагировать. А Юлек прокручивал в мозгу все обнаруженные факты. Коты сходят с ума по валерьянке. Местные, видимо, не замечают того, как тесно здесь их мир переплетается с параллельным — да и с чего бы, в общем-то, большинство из них не владеют магическим или инквизиторским зрением, ведь так? Что, если кто-то по ошибке использовал траву валерианы вместо базилика… для чего?
Ответ пришёл мгновенно. Для чего ещё собирать базилик ночью на растущую луну, как не для приворотного зелья? Уж этим в деревнях балуются все девицы! А если у кого-то из них оказались колдовские задатки и зелье получилось — вот только не приворотное… а какое? Что, если таинственное исчезновение кошек и котов связано именно с этим?
— Барсик, домой! — скомандовал Юлек. — Ну как хочешь, я ухожу. Придёшь обдолбанным — будешь спать у двери, на коврике…
…Проснулся он, впрочем, придавленный к кровати котом, а рядом на подушке лежал «подарок»: две дохлые мыши, связанные хвостами друг с другом.
***
— Гражинка Зелинская, Малгожатка…
Список незамужних девиц подходящего возраста оказался немаленькими. Ещё необученная грамоте Яська диктовала, Иржик писал, высунув кончик языка от старания, Казимеж — из-за серьёзности и обстоятельности никто не звал мальчонку Казиком, только полным именем, — выглядывая из-за его плеча, поправлял ошибки.
— Панна Шиманьская, между прочим, тоже… — сообщила Яська, но Юлек помотал головой. Её ауру он просканировал от и до — не ведьма она. Если бы чего и сварила — не сработало бы нипочём.
— И чего теперь? — лениво спросил Барсик, облизывая руку, когда Юлек со списком вернулся в дом. — Смотрины устроишь? А что, глядишь — и свадьбу сыграем. Люблю свадьбы, объедков много…
— Будто я тебя не кормлю, — возмутился Юлек.
— Ничего-то ты не понимаешь! В мусорном ведре — всегда вкуснее! — парировал Барсик, обернулся котом — ну слава богу, додумался! — и продолжил гигиенические процедуры мытьём подхвостья. Ни стыда ни совести — ничего лишнего.
— Смотрины не смотрины — а по субботам в клубе танцы, — это Юлек тоже успел узнать от Яськи. — От девиц, желающих замуж, там, верно, и не продохнуть. А суббота как раз сегодня, смекаешь?
Барсик мурлыкнул, давая понять — всё он смекает. Но рубашку обшерстит непременно — из одной только своей непроходимой наглости.
Юлек оказался прав во всём. Юные панночки к нему так и липли. У некоторых даже фиолетовые искры мелькали в ауре, их он брал на заметку. Однако все его попытки поговорить на интересующую тему не принесли результата. Девчонки не врали — под взглядом инквизитора даже ведьма не каждая соврать сумеет — они ничего не знали о приворотных зельях.
«Теперь знают, — подумал Юлек. — Придётся провести им мастер-класс, чтоб без таких вот эксцессов… И парням антимагические амулеты выдать… во избежание».
Домой он вернулся далеко заполночь. Барсик валялся на полу в человеческом обличии, катаясь и мурлыча. Руками он обнимал какую-то тряпку, частично запихнув её в рот и обсасывая с выражением крайнего блаженства на лице.
— Снова бегал на грядку к панне Шиманьской? — сурово спросил Юлек. Ну, как умел. Он наклонился и отобрал у Барсика свою грязную футболку, явно стащенную из корзины для белья, где кот полюбил спать. Тот сел, посмотрел на него пьяным взглядом и помотал головой.
— Никак нет. Борща налакался. Пани Возняк целую кастрюлю вылила на помойку. Так вкусно пах, не удержался — всё, что мог, сожрал. Больше ничего не помню — очнулся уже здесь.
От него ощутимо несло валерьянкой. Было бы странно, реши пани Возняк добавить её в борщ. Да и зачем — чтобы потом вы… точно! Не добавляла — специально! А как насчёт сушёного перетёртого базилика? Она ведь жаловалась вчера, что у неё нос заложен — могла запаха и не почуять. А у пана старосты две дочери — Агнешка и Терезка…
— Держи, заслужил! — в Барсика, обернувшегося котом, чтобы почесать ногой за ухом, полетела футболка. Всё равно стирать. — А я пойду поговорю с панночками.
— А чего? Агнешка вон, как урожай уберут — свадьбу сыграет, ей Кацпер, сын Микоша-тракториста, уже и предложение сделал! А я всё без мужа! Семнадцатый год пошёл!
Терезка Возняк, уперев руки в боки, перешла в наступление сразу. Не в её характере было плакать и дрожать. Аура фиолетовым так и пыхала, не оставляя сомнений — у этой достаточно магии, чтобы сварить зелье. Вот только какое?
— Да разве ж я знала, что вместо базилика мне кто-то валерьянку подсунул? Приворожить — приворожила, да не тех! И что мне теперь делать?!
Оказалось: жениха у неё не было, а к сестрице посватались — вот она и сорвалась. Книгу «колдовскую» давно уж у помирающей старухи Шиманьской забрала — та сама и отдала ей, схватив за руку — вместе со своей силой. Терезка тогда перепугалась и не сказала никому, а теперь вот вспомнилось ей, да и решила сварить зелье и в озеро вылить. Все парни там купаются, кто-нибудь, небось, и приворожится.
— Да пока шла по деревне — все кошки за мной увязались, — продолжила рассказ Терезка. — Я перепугалась и бежать, а они за мной… Приворожились, видимо.
В общем, помчалась испуганная девчонка в лес да запнулась о корень, расплескав своё зелье. Назад вернулась — и молчком. А коты там и остались, устроив большую кошачью оргию с валерьяновым зельем и свальным грехом.
— Что с ней теперь будет? — спросила пани Возняк, замахнувшись на дочь полотенцем, и вместе с тем — становясь между ею и Юлеком.
— В ковен отправят на обучение, — успокоил её тот. — Чтоб не натворила ещё больше дел по незнанию. А зелье приворотное ты б у матери лучше поучилась готовить, глупая!
— Да разве ж она умеет? — захлюпала носом Терезка. Юлек закивал.
— Отличное зелье, ни один мужчина не устоит — «борщ» называется! Да и тебе полезно будет — капуста там…
Терезка воззрилась на него непонимающе. Перехватила его взгляд на плоскую грудь. Сообразила. Схватилась за половник…
— Ах ты… не посмотрю, что инквизитор! Ну держись! Ну будет тебе!
«Переборщил… — подумал Юлек, пускаясь от неё вокруг избы. — А впрочем…»
А впрочем, не то чтобы ему это не нравилось!
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
Ибис конем!
Название: Die Abenteuerlust
Тема: Ночью все кошки серы
Автор: Cornelia
Бета: Меррит, Китахара
Примечание: *Die Abenteuerlust - жажда приключений.
Комментарии: разрешены
Тошка запустила молекулярный генератор, поставила к раструбу выходного отсека контейнер из сверхпрочного пластика и опустила защитный экран.
Молекулярный генератор важно заурчал.
– Смотри, Тошка, узнает Иваныч...
Тошка аж подпрыгнула от неожиданности. Только что зал был совершенно пуст, но, обернувшись, она увидела, что в дверях стоит Ласло. Длинный, мосластый, как обычно, чуть склонивший свою кудлатую темную голову, что придавало ему сходство с упрямым бычком.
– Ты меня напугал!
– Извини, – он посмотрел на ворчащий генератор. – Так вот, если Иваныч узнает, что установка запущена после восьми, пропишет тебе... Так Таинский говорит: “Пропишет тебе”. Что пропишет, кстати?
Тошка хихикнула.
– Это идиома, Ласло. Русская. Мне кажется, Иваныча вы слишком демонизируете.
– Ну, с тобой он еще прилично обращается. Помнишь, что Таинскому устроил? А он, между прочим, завлаб.
– Вообще-то Таинский за дело получил. И мне Маша сказала, котиков надо покормить. Представь, они придут, а еды нет. Иваныч, кстати, котиков любит.
– Ну, ты же знаешь, что они дикие животные. Справятся как-нибудь.
– Справятся. Но они привыкли. Каждый вечер приходят.
Из раструба густой струйкой поползла питательная масса. Питательная, конечно, для кошек Сайто, редкой формы жизни, приспособленной к существованию на астероиде с температурами, близкими к абсолютному нулю, и аммиачно-фосфорной атмосферой.
Когда контейнер наполнился до краев, выдвинулась автоматическая гермокрышка и плотно его запечатала.
– Ты сама пойдешь на поверхность, Тоша? – спросил Ласло.
– Нет, горюнчика пошлю.
– Можно с тобой?
– Пойдем.
Тошка взяла контейнер и направилась к шлюзам. Ласло зашагал за ней.
– Помочь? – спросил он.
– Ничего ж не весит, – засмеялась Тошка, подталкивая контейнер вдоль по коридору.
– Точно... и не побудешь джентльменом.
У главного шлюза, свесив “головы”, стояли три горюнчика. Вообще-то это были роботы модели МГ-17, но в неактивном состоянии из-за вяло склоненного экрана передней панели у них был такой унылый вид, что прозвище “горюнчики” прилипло к ним еще в конструкторском бюро – и разошлось по всей Солнечной системе.
Тошка активировала одного из горюнчиков, вручила ему контейнер и ввела программу. Горюнчик помигал лампочками, обрабатывая задание, отсалютовал свободным манипулятором и пополз к шлюзу.
Тошка и Ласло вернулись в коридор и подошли к длинному окну, через которое хорошо было видно пространство перед внешними воротами станции. Раздалось приглушенное шипение шлюза, потом еще более отдаленный звук открывающихся внешних ворот, и горюнчик выполз на синеватый в полумраке снежный наст. Кормушки – на самом деле, просто три титановые плиты, положенные плашмя на снег, – расположены были в паре десятков метров от окна, и их подсвечивали огни станции. Горюнчик аккуратно вывалил ровно треть питательной массы на первую, потом обошел остальные и пополз с пустым контейнером обратно к воротам.
– Скоро появятся, – сказал Ласло.
И действительно, в полумраке вспыхнули белые призрачные огоньки, круглые, рядами по четыре. Глаза кошек. И вскоре к одной из кормушек подбежало первое существо.
Те, кто видел “кошек” впервые, обычно удивлялись, почему их назвали кошками. Они были заметно крупнее земных домашних, скорее с большого волка. Лапы прикреплялись к непропорционально худому и длинному телу не так, как у млекопитающих на Земле, а торчали в стороны и только потом уже вниз и оканчивались странными ступнями с извивающимися пальцами-щупальцами числом от семи до десяти. Довольно крупные треугольные головы с маленькими наростами-ушами и четырьмя расположенными в ряд глазами гибко поворачивались на коротких шеях. Хвостов не было вовсе. В общем, вид у “кошек” был странный и вначале даже отталкивающий.
Но когда наблюдатель немного привыкал к их облику, невозможно было не заметить в движениях и повадках сходства с земными кошачьими: то, как они замирали, повернув голову и приподняв одну из передних лап, когда слышали неожиданный звук, как деликатно обнюхивали еду, прежде чем начать есть; как иногда играли специально оставленной для них крышкой от контейнера, подбрасывали в воздух и били на лету лапами, приседали, затаиваясь и прижимая голову к земле. На станции в оранжерее жило несколько птиц, а еще лабораторные животные, но посмотреть на диких зверей было приятно, так что на кормление по вечерам работники станции, от стажеров и младших лаборантов до самого начальника станции Марка Иваныча, приходили часто.
Сегодня, правда, никто, кроме Ласло и Тошки, не пришел.
– Ой, смотри! – воскликнула она. – Привели котенка. Первый раз вижу.
Вокруг кормушек собралось уже около двадцати животных. Одно из них и правда было заметно меньше остальных: туловище потолще, а лапки, наоборот, более тонкие. Когда “котенок” бойко побежал к кормушке, большие кошки расступились, давая ему дорогу и даже провожая взглядами. Только одна прошла вперед вслед за ним, а когда он начал есть, быстро коснулась лапой с извивающимися “пальцами” его спинки.
– Наверное, мама, – улыбнулась Тошка.
– Как они вообще размножаются, интересно? – спросил Ласло.
– Понятия не имею. Я вообще-то гляциолог.
– Я вот подумал, – сказал Ласло, – вдруг мы этими подкормками нарушаем экосистему?
Тошка немного растерялась.
– Их же каждый вечер кормят. Меня вот Маша даже попросила сегодня: “Накорми котиков, я не успеваю”. И Иваныч бы запретил. Что бы ты о нем ни говорил, он ответственный человек и Пояс знает, как никто. А Мидас особенно, Иваныч же был в первой экспедиции.
– Я вот подумал, – опять сказал Ласло, – а что мы вообще знаем о кошках?
– Аммиаковая псевдокошка Сайто. Очень редкая для Пояса высокоорганизованная форма жизни, – процитировала Тошка по памяти то немногое, что ей было известно, – Метаболизм на основе жидкого аммиака. Кремниевый скелет. Основа рациона – ледовая блоха. Социальные животные, известна только одна колония на Плато Марова, открыта экспедицией Марова, первой экспедицией на Мидас.
– Это откуда? Из Энциклопедии юного планетолога?
– А еще, – добавила Тошка, чуть смущенно пожав плечами, потому что он угадал, – изучение вида запрещено пять лет назад решением Международного Комитета космических исследований.
– Вот именно! – воскликнул Ласло. – А почему?
– Как – почему? Все Плато Марова, где расположены их колонии, закрыто для посещений. Из-за экспедиции Марова.
– Хорошо. Плато закрыто. А почему нельзя изучать кошек в лаборатории?
Тошка озадаченно почесала нос.
– А правда, почему? – вопрос был очень простым, но действительно раньше не приходил ей в голову. – Никогда об этом не думала!.
– И тебе не стыдно, Тош? – Ласло преувеличенно строго сдвинул брови. – Не стыдно быть такой нелюбопытной?
Тошка прибыла на станцию только месяц назад и была так счастлива возможности работать в Пространстве, что нырнула в собственные исследования с головой – и потому, что было дико интересно, и потому, что хотелось доказать: не зря из сотен мечтающих о Космосе выбрали именно ее. Чудес в других научных областях, кроме ее любимой гляциологии, на Мидасе тоже хватало, но у нее еще не было достаточно времени, чтобы в них вникнуть, о каждом задать вопросы. Хватало времени только мельком удивляться и радоваться по-детски. Вот как наблюдению за кормлением кошек.
– Вот теперь стыдно, – ответила она совершенно серьезно. – Но тут столько всего разного...
– Да, ладно. Я тоже совсем недавно задумался.
Детеныш наелся, и теперь взрослые кошки показывали ему, как играть с крышкой от контейнера. Он старался отбить лапами крышку, которую ему кидали, а потом, похоже, от избытка восторга начал носиться кругами. Тошка представила, что, если бы это был земной котенок, хвостик бы у него торчал трубой.
***
Через два дня Ласло подсел к Тошке в столовой. По всему его виду, даже по тому, как он придерживал поднос, было ясно: ему не терпится что-то сказать.
Тошка взглянула на него и скомандовала:
– Давай, выкладывай.
– Знаешь, Тош, – сказал он, – я тут узнал кое-что. Про экспедицию Марова.
Это и правда было любопытно. Еще когда Тошка только собиралась на Мидас, до нее докатывались слухи о какой-то серьезной неприятности: то ли были какие-то необъяснимые неполадки с оборудованием, то ли опасный ледовый оползень на склонах Плато. Последнее ей, как гляциологу, было особенно интересно. Но, когда она спросила об этом Беату, руководителя своей лаборатории, та пожала плечами и сообщила со своим холодноватым польским акцентом: “Не слышала ничего ни о каких оползнях. Плато закрыто для исследований”.
– И что с экспедицией Марова?
– Очень интересно с ней, – сказал Ласло. – И знаешь, что именно?
– Ну говори уже, не томи.
– Все считают, что была катастрофа. Были жертвы. Оползни, взорвавшиеся реакторы, раненые. А я посмотрел список членов экспедиции и медицинские отчеты. Не было никаких серьезных происшествий. Все вернулись благополучно, только на неделю позже запланированного. Иваныч наш, кстати, тоже участвовал в этой экспедиции, заместителем Марова. После нее как раз его назначили начальником нашей станции.
– Любопытно.
– Еще как! – Ласло наклонился через стол, заговорщицки оглядел столовую, хотя, конечно, никто их не подслушивал, и произнес: – Как ты думаешь, что от нас скрывают?
– Скрывают? – растеряно переспросила Тошка.
– Да, скрывают. На что направлен этот запрет? Почему они не хотят, чтобы изучали кошек?
– Ну, может быть, на Плато действительно опасно.
– Хорошо, там опасно, и в обычном режиме исследователей не пошлешь. Что делают в таких случаях?
– Готовят специально подготовленную экспедицию... – неуверенно сказала Тошка.
– А у нас готовят экспедицию на Плато?
– Похоже, что нет.
– За пять лет ни одной повторной экспедиции и даже разговоров о ней. Ни в планах, ни в рацпредложениях. Тишина.
– Так внеси... Предложение.
– А я внес. Ходил к Марку Ивановичу.
– И что?
– Прогнал меня.
– Ясно.
– Кошки – редкий биологический вид. В Поясе найдено всего несколько сотен видов живых организмов, из них 93% простейшие. Таких высокоорганизованных, как наши кошки, всего четыре: космический волк и тетраминог на Ганимеде, а еще малый и большой змеекрот на Яписе. Я и биологов наших спросил. Про кошек.
– А они что?
– Тоже прогнали. Нго в меня магнитной ловушкой запустил, еле увернулся. Их-то я понимаю, представь себя на их месте: возись себе с ледовой блохой, когда тут высокоорганизованная форма жизни, которую запрещено изучать.
– Да...
– Что от нас скрывают, Тоша?
– Ласло, – произнесла Тошка, чувствуя себя окончательно растерянной, – все-таки Международный Комитет, Маров, наш Марк Иванович... Это ведь такие люди. Разве можно их заподозрить в том, что они...
– Что? Ставят палки в колеса научного прогресса? Или еще что похуже.
– Ну что ты такое говоришь!
– Я уже много про это думал. Конечно, нарочно они палки в колеса не ставят, это уж слишком. Но вот посмотри на нашего Иваныча. Он когда-то был кто? Первопроходец, герой, все такое. А теперь, по сути, бюрократ. А на Земле в Комитете таких много. Думаю, что-то там такое тянется: кто-то должен разрешения подписать, кому-то что-то выписать, у кого-то одобрить...
– А слухи про экспедицию Марова зачем распускают?
– Слухи, может, сами пошли. Мы же не первые, наверное, кто спрашивает себя, что это за соображения безопасности такие, из-за которых запрет. Вот и придумывают кто во что горазд.
***
Разговор этот оставил в душе Тошки беспокойство.
Во-первых, она была уверена, что упрямый Ласло теперь не успокоится. И Тошка за него волновалась – как бы он не нашел неприятностей на свою голову.
Во-вторых, это и правда казалось странным: запрет на исследования такого интересного и достойного внимания ученых биологического вида, ложные слухи об экспедиции Марова, молчание.
Тошка решила, что станет исследователем космоса, с того самого дня, когда на пятилетие получила в подарок игровой набор “Космическая станция” с моделью первой исследовательской станции в Поясе, КС-4 на Церере. Там были фигурки первого экипажа станции. Даже Иваныч там был. Это была самая первая экспедиция знаменитого Марка Ивановича Громова, и его фигурка называлась просто “Стажер Громов”. А руководитель экспедиции был Карбюзье, который теперь заседал в Международной космической комиссии. Эти люди всегда казались Тошке настоящими героями, рыцарями науки. Она поверить не могла, чтобы они начали “ставить палки в колеса прогресса”, как выразился Ласло. Но что же тогда происходило с кошками и Плато?
Так же, как и Ласло, Тошка начала задавать осторожные вопросы – и так же, как и Ласло, столкнулась с тем, что почти никто не хотел поддерживать этот разговор. Многие принимали решение Комитета как должное: раз сказали, что надо запретить, значит, на то существует причина, а у них собственные планы исследований есть.
Единственным человеком, с кем ей удалось поговорить о кошках по существу и даже весьма познавательно, оказалась Маша.
Маша, вернее Мария Аркадьевна, была одним из старожилов станции и очень опытным геологом. Четыре года назад, почти сразу после той экспедиции Марова, она открыла месторождение рения в Северном каньоне Мидаса. Тошка в первые дни перед Машей робела почти так же, как перед Марком Иванычем, но та сразу решительно запретила называть ее Марией Аркадьевной и вообще взяла над Тошкой, как над новенькой, шефство.
Спустя почти неделю после разговора с Ласло кошек они кормили вместе с Машей – опять отправили горюнчика с контейнером и стояли у окна станции, наблюдая. Котенок в тот день не пришел, и взрослые кошки, устроившись возле кормушек, с аппетитом ели.
– Симпатичные звери, – сказала Маша.
– Да, милые.
И тут Маша высказала поразительную идею:
– Я думаю, они когда-то были разумными, возможно, даже цивилизованными.
Тошка от изумления даже рот раскрыла.
– Ты обращала когда-нибудь внимание на их лапки? – спросила Маша. – Каждая заканчивается гибкими щупальцами, примерно с человеческий палец длиной. Во время бега они формируют удобные для передвижения по насту подушечки, но в вытянутом состоянии эти щупальца более чем пригодны для использования тонких инструментов. И, судя по расположению глаз, зрение у кошек бинокулярное и наверняка хорошо дифференцированное.
– Никогда не видела, чтобы кошки пользовались своими лапами как руками, – сказала Тошка. – Например, с крышками они играют... ну, как обычные кошки. То есть мне кажется, обычные кошки бы так играли в условиях пониженной гравитации.
За стеклом одна из кошек, самая крупная среди тех, что пришли сегодня, толкнула лапой крышку. Та полетела по широкой дуге, оттолкнулась от ледяного наста и медленно опустилась снова. Бросившая ее кошка и несколько других припали на лапы и затаились, словно боясь спугнуть добычу, а как только крышка подскочила вверх в третий раз, первая кошка переместилась плавным, текучим прыжком и прижала ее лапами ко льду.
– А по-моему, совсем как вы вчера играли в двойное фрисби в физкультурном зале, – засмеялась Маша. – Котики, может быть, даже поцивилизованнее себя ведут и выглядят.
Тошка тоже засмеялась, а потом спросила:
– Маша, но что же с ними случилось? Почему они не развиваются дальше? Не пользуются инструментами?
Маша пожала плечами.
– Разучились, толком не научившись. На Земле наблюдали такие явления у высших обезьян и у осьминогов, когда в отдельных колониях несколько поколений пользовались примитивными орудиями, вырабатывали схемы коллективного взаимодействия для добычи пищи. Потом эти навыки затухали, не развившись в настоящую культуру.
– Кроме глаз и рук, нужны еще средства общения. А у кошек они есть? Язык, сигналы?
– Откуда я знаю, – Маша пожала плечами. – Я все-таки не специалист.
– Странно, – не выдержала Тошка, – почему специалисты этим не интересуются? Никто никогда не записывал звуки, которые издают кошки?
Но на этот вопрос Тошка услышала то, что уже знала раньше: Комитет закрыл Плато для экспедиций и запретил отлов кошек и любые исследования этого вида. А раз запретил, значит, на то были веские основания.
– Это тебя Ласло взбудоражил? – спросила вдруг Маша. – Что-то он последнее время носится с этими кошками.
Тошка замялась.
– Наш дорогой Ласло подвержен die Abenteuerlust*, – заметила Маша. – И что-то я начинаю беспокоиться, как бы он не влез в неприятности... И тебя, Тоша, в них не втянул.
На следующее утро Тошка нашла Ласло в столовой. Тот уже покончил с пюре и сосисками и теперь грыз тост, запивая его кофе. Подсев за столик, Тошка пересказала свой разговор с Машей.
– Ого! – воскликнул Ласло, внимательно ее выслушав. Он так увлекся, что выпустил кусок тоста из рук, и тот медленно планировал на пол. – Ого! Я думаю, это многое объясняет.
– А по-моему, наоборот, еще больше вопросов. Кошки, оказывается, интереснее, чем мы думали. Почему их не изучают?
– Потому что они действительно были разумными?.. А потом перестали. Понимаешь? После экспедиции.
– Но ведь экспедиция была всего-то пять лет назад.
– А ты знаешь, как быстро пала цивилизация майя? Эпидемии, огненная вода…
Тошка невольно представила Марка Иваныча, распивающего с кошками коньяк, и хихикнула.
– Точно не за пять лет. И ты же не думаешь, что наши ученые специально погубили цивилизацию?..
– Нарочно, конечно, вряд ли. Скорее это была непоправимая оплошность. И теперь они не хотят, чтобы бремя вины легло на всех землян.
– Что-то ты совсем в дебри залез, – покачала головой Тошка, но определенные зерна сомнения Ласло удалось заронить ей в душу.
***
Как предупреждала Маша, энтузиазм Ласло не иссяк. Два дня спустя он поймал ее в коридоре. Тошка толкала перед собой огромный контейнер с реактивами.
– Тоша! Уже полчаса тебя ищу! – воскликнул Ласло, выруливая из-за угла у нее за спиной.
От неожиданности Тошка толкнула контейнер слишком сильно, и он по инерции устремился вдаль по коридору.
– Ой, лови скорее!
– Извини, – буркнул Ласло, перехватывая контейнер. – Слушай, тут такое дело. Меня Таинский отправляет завтра взять пробы в Северный каньон. Оттуда до Плато Марова всего полчаса к югу. И наши сейчас все заняты, так что я могу взять в напарники тебя. Если ты, конечно, можешь. И хочешь.
– Мы вчера сдали отчеты, так что Беата меня, наверное, отпустит. Только, Ласло, как ты себе это представляешь? Может, Плато и близко к Северному каньону, но все равно поездка займет час туда и обратно, и еще там осмотреться. А если мы задержимся больше чем на два часа, даже на час, то на станции забьют тревогу и потребуют объяснений.
Тошка сама себе ужаснулась, ведь идея отправиться в несогласованную экспедицию у нее вопросов не вызвала – зато сразу появились вопросы о том, как эту экспедицию скрыть. И кто после этого авантюрист?
– Это я продумал, – ответил Ласло. – Во-первых, я знаю, как сократить время на сборе проб.
– А во-вторых?
– А во-вторых, мы свяжемся с базой и сообщим, что у нас задержка из-за необходимости сменить антифриз. Починка пустяковая, никого не всполошит, от помощи можно отказаться, но время занимает. В общей сложности сэкономим около трех часов. Успеем и на Плато, и там прогуляться.
– Не нравится мне это, Ласло...
– А когда прячут от ученых научные загадки, тебе нравится? Когда бюрократия стоит на пути познания? – выпалил Ласло, а потом добавил подозрительным тоном: – Тебе что, правда ни капельки не интересно?
В его горячих черных глазах вспыхнуло разочарование, и Тошке стало обидно. Ей было интересно. Еще как.
– Ладно. Если Беата меня отпустит и если Иваныч подпишет разрешение...
– Вот видишь... – протянул Ласло. – Бюрократия.
Но бюрократия никаких преград их планам не учинила. Уже через полчаса Беата, почти не глядя, подписала Тошкину путевку.
– Поставь подпись у товарища Громова и можешь ехать, – сказала она. – Завтра мы без тебя справимся.
Марк Иванович был у себя в кабинете, и Тошке почти не пришлось ждать. Он сидел за столом, массивный и широкоплечий, и редактировал статью. Абсолютно лысая голова сверкала в свете лампы, а очки для чтения сползли на кончик носа.
– Что скажете, Антонина? – спросил он, не отрываясь от пометок в распечатке.
– Ласло из гидрологической завтра едет в Северный каньон брать пробы и ищет напарника. Все заняты, а у меня как раз перерыв в наблюдениях. Разрешите мне поехать, Марк Иванович.
Иваныч отодвинул статью, взял у Тошки путевку и взглянул из-под густых бровей.
– Значит, хотите на поверхность, Антонина?
– Да, Марк Иванович.
Вообще-то многие на станции его побаивались, а кое-кто и недолюбливал. Но Тошке он нравился, может быть, из-за той детской игрушки со “Стажером Громовым”.
– Правильно, поезжай. Сколько можно в лаборатории сидеть. Уже полгода здесь, а у тебя всего два выхода. Хвалю за инициативу.
Он поставил на путевке решительный росчерк и протянул ее Тошке. Та поблагодарила, сгорая от стыда и ужаса. Теперь обратно хода не было.
Следующим утром Ласло и Тошка погрузились в двухместный вездеход-глайдер, который бодро помчался над аммиачным настом. В небе кособокой луной висела Церера.
Глайдер миновал башенки роботизированной рениевой шахты.
– Вон, смотри, кошки! – вдруг воскликнул Ласло.
По гребню ледовой гряды действительно двигались четыре силуэта, три крупных и один поменьше – детеныш.
– Мне биологи говорили, – сказала Тошка, – что они делают вылазки с Плато, иногда пробегают до сотни километров в день. Вот до нашей станции почти каждый вечер добираются.
– Это тоже необычно, правда? – заметил Ласло.
Двигались кошки почти так же быстро, как глайдер, но все же через некоторое время отстали.
Теперь перед вездеходом возвышался Северный каньон. Покрытый синеватым льдом, он сиял и посверкивал в свете Цереры, отражая передние огни глайдера так ослепительно, что лобовое стекло автоматически затемнилось.
– Ты куда? – спросила Тошка. – Нам же по нижней трассе. Оттуда будем поднимать дронов.
Но Ласло направил глайдер вверх, по краю обрыва, тянущегося вдоль каньона на несколько десятков километров.
– Не будем дронов поднимать. Я же сказал, у меня есть идея, как сэкономить время.
Тошка с тревогой посмотрела на него. И что он удумал?
Через несколько минут Ласло остановил глайдер, и они с Тошкой надели шлемы и откинули прозрачную крышу.
В Северном каньоне Тошка уже была, причем именно в этой его части, потому что здесь находился один из самых интересных планетологических объектов Мидаса – скальные паровые гейзеры. Справа от них скала обрывалась вертикальной обледеневшей стеной, почти постоянно окутанной паром, который в свете фар глайдера отливал желто-зеленым.
– Интересный цвет. Что это за примеси, как думаешь? – спросил Ласло. – Медь?
– Вряд ли, скорее органика, – ответила Тошка.
– Таинский будет в восторге.
Какие процессы запускали извержения гейзеров, до сих пор оставалось неясным. По идее, такого на астероиде вообще не должно было происходить, все-таки это не крупный спутник планеты-гиганта, как огнедышащая Европа при Юпитере или Япет при Сатурне. Гидрологи, вулканологи, гляциологи сходили от гейзеров Мидаса с ума, каждый год выдвигая новые гипотезы, так что научное паломничество от Станции к гейзерам было делом обычным.
Ласло вытащил из грузового отсека трос и альпинистскую страховку, которую закрепил на талии и бедрах. Связку скальных крюков он подвесил к поясу, а рядом с ними – зонд для взятия проб.
– Ты чего задумал, Ласло? – с подозрением спросила Тошка.
– Экономим время для нашего исследования. Мы не будем возиться с дронами. Они очень неловкие, в этом пару с ними замучаешься. Я спущусь по скале. Ты меня подстрахуешь, и я возьму пробы сам. Так будет гораздо быстрее.
– Но, Ласло, это очень рискованно.
– Если бы я шел один, да. Но со страховкой все будет в порядке. И у меня разряд по скалолазанию.
– В условиях низкой гравитации? – скептически поинтересовалась Тошка.
– Так это еще легче.
Они вбили страховочный крюк там, где нужно было взять пробу, и начали. Прокинув трос через первый крюк, Ласло стал спускаться по скале, окутанной клубами пара. Тошка перехватила трос. Вес Ласло в слабом притяжении астероида почти не ощущался, и главной задачей было помочь ему держаться ближе к скале.
И все же не зря пробы поручали брать дронам. Ласло она не видела, он полностью скрылся под козырьком подтаявшего льда. И как он там умудрялся двигаться и орудовать зондом, добираясь до скальной породы в пару и ледовых наплывах, Тошка представляла с трудом. На первую пробу, как ей показалось, ушло ужасно много времени. Ласло молчал, должно быть, на болтовню не хватало внимания, и единственным, что она чувствовала, было подрагивание троса. Потом Ласло сообщил: “Поднимаюсь”. Тошка взглянула на хронометр: взятие пробы заняло меньше десяти минут.
Первые семь проб прошли без сучка без задоринки, Ласло бойко спускался в облако редкого зеленоватого пара и так же бойко выныривал обратно, гейзеры тихо пыхтели. Но когда он пошел на восьмой заход, Тошка вдруг почувствовала, как ледяной наст по ее ногами дрогнул, во внешних динамиках раздался гул, шипение. Вверх и в стороны из скалы вырвались клубы густого пара. Он докатился даже до Тошки, замерзая в ледяном воздухе и осыпаясь у ее ног снежной крошкой. Тошка почувствовала, как резко дернулся в руках страховочный трос, и услышала хриплый вскрик в наушниках.
– Ласло! – позвала она.
Тишина. Звук дыхания переговорная система подавляла, чтобы при совместной работе не уставать от постоянного сопения напарника в ушах. Но сейчас Тошка бы обрадовалась, если бы его услышала. От оглушающей тишины становилось жутко.
Почти рефлекторно Тошка нащупала на поясе передатчик, вжала кнопку сигнала об экстренной помощи и тут же, опомнившись, начала потихоньку тянуть трос, который подался очень легко. Тошка испугалась, что Ласло на другом конце нет, но потом вспомнила: так его вес и ощущался все предыдущие разы.
– У меня все отлично, – раздался в наушниках голос Ласло. Чуть растерянный, но бодрый.
– Ласло! Ласло, ты цел?
– О скалу тряхануло. И еще немного обледенел скафандр, двигаться трудно.
– Сейчас я тебя вытащу, – от волнения Тошка крикнула в полный голос, хотя Ласло и так услышал бы ее в наушниках, – сейчас, подожди немного!
Наконец он вынырнул из-за скалы. Тошка тут же вцепилась в его запястья. Даже сквозь перчатки и рукава скафандра чувствовалось, какой Ласло костлявый.
– А если бы... если бы... – от запоздалой паники у нее перехватило дыхание, и она никак не могла выговорить, что “если бы...”.
– Да все в порядке уже, – прозвучал в наушниках веселый голос Ласло. Только дышал он тяжело. – Отпусти меня. Нам осталась еще две пробы. Вон оттуда спущусь, там удобно, – он ткнул пальцем в плоскую скалу метрах в пятидесяти.
– Ну, уж нет, – решительно заявила Тошка. – Я вернусь к вездеходу и вытащу дрона. И даже не спорь.
Ласло понял, что уговорам она не поддастся, и покорно помог настроить оборудование.
Когда Ласло доставал дрона, в динамике Тошки раздался встревоженный голос радистки Санни:
– Тонья… то есть, Юнит Шесть, у вас все в порядке? Поступил сигнал…
– Все в порядке, Санни, – торопливо перебила ее Тошка, – это случайность, я как раз собиралась сообщить.
На самом деле, она, конечно, совершенно забыла о нажатой кнопке, как же так! Это ставило всю их затею под удар.
Санни вздохнула с облегчением:
– Вы меня очень напугали!
– У нас все правда все в порядке! Дурацкая случайность.
Видимо, ее голос звучал так убедительно несчастно, что Санни, поколебавшись, сказала:
– Хорошо, я не буду включать в рапорт.
Наскоро попрощавшись с ней, Тошка оглянулась на Ласло. Разговор шел по отдельному каналу, так что Ласло ничего не слышал. Скрывать от него нехорошо, но Тошке было стыдно признаваться, что она повела себя как полная трусиха, и ведь все обошлось…
Провести маленький зонд, похожий на летающего осьминога, сквозь аммиачные пары и практически вслепую управлять его щупальцами и правда оказалось ужасной мукой. Но смелые спуски Ласло уже сэкономили им немало времени. Наконец контейнер с пробами и дрон были оттранспортированы обратно в вездеход, Тошка и Ласло забрались в кабину, сняли шлемы и посмотрели друг на друга.
– Ужас, как я перепугалась за тебя, – призналась Тошка.
Ласло пожал плечами.
– Да я и сам немного струхнул. Но ты молодец, – он сдвинул густые брови. – Не передумала?
– Нет, – вздохнула Тошка и взялась за руль.
***
Они спустились по пологому склону и без приключений доехали до точки, в которой официальный маршрут максимально приближался к Плато Марова.
Здесь следовало свернуть к северу.
Тошка остановила вездеход и посмотрела на Ласло. Его лохматая голова торчала из горловины скафандра. Глаза блестели, а пальцы барабанили по лежащему на коленях шлему что-то явно маршевое. Да уж, и правда, die Abenteuerlust.
– Давай не будем никому врать про неполадки с вездеходом, – попросила она. – И так уже достаточно наврали. У нас есть два часа: час на дорогу туда-обратно и час, чтобы немного осмотреться.
– Хорошо, – легко согласился Ласло.
– И, Ласло, – добавила Тошка, – если увидим хоть что-то потенциально опасное, повернем обратно.
Плато Марова плотной стеной окружала гряда высоких холмов, отрогов каньона, образованных скальной породой и напластованиями льдов. Тошка сверилась с картой и направила вездеход к одному из редких перевалов. Вездеход вполз вверх между двумя холмами и немного живее побежал вниз.
– Поверить не могу, – вздохнула она, – вот мы и на запретном Плато.
Ласло торжествующе вскинул длиннющие руки и ударился кулаками о крышу вездехода.
Некоторое время они ехали в темноте, плоский ландшафт подсвечивался скудным сиянием Цереры. На карте вездехода все Плато после перевала было белым пятном, так что Тошка и Ласло внимательно вглядывались вперед. Ледяной наст поблескивал под фарами.
Плато было совсем небольшим, и довольно скоро они приблизились к его центру.
– Тошка, смотри! Чуть левее.
В полумраке начали вырисовываться какие-то силуэты, причудливые, округлые. Тошка, которая вглядывалась вперед, на дорогу, повернула голову и увидела, что боковой свет фар выхватил из мрака всего в десятке метров от вездехода... Здание?..
Тошка проехала еще чуть дальше , остановила вездеход и взглянула на Ласло.
– Ну что? Выходим?
Тот уже прикреплял шлем.
***
Они выбрались из вездехода и зажгли фонари, и широкие лучи света заметались по обледенелым стенам. Здание было не одно – здесь раскинулось целое поселение.
– Это не угасшая цивилизация, Тошка, – изумленно сказал Ласло. – Это самая настоящая, существующая цивилизация.
Пораженные, они пошли между зданиями, шаря фонарями, вглядываясь в очертания необычной архитектуры. Несколько раз остановились, чтобы рассмотреть барельефы, украшавшие фасады домов, тонко выплавленные во льду. Они в своеобразной манере, но выразительно, изображали кошек, пейзажи Мидаса, а иногда странные орнаменты из переплетенных друг с другом кругов. Тошка, которая взяла с собой фотоаппарат, делала снимки. И лишь один раз в свете фонаря мелькнула изящная тень и скрылась между домами.
– Спрятанная цивилизация, – проговорила Тошка. – Кто бы мог подумать. Но почему? Почему их от нас скрывают?
– Точнее, почему они прячутся?
– Испугались нас, наверное, – неуверенно сказала Тошка.
Ласло подошел к полукруглой арке в стене одного из зданий. Арка была закрыта сплошной гладкой пластиной, не ледяной – скорее сделанной из шершавого пластика. Ни следа дверной ручки или замка, ничего. Ласло постучал. Дверь осталась неподвижной.
– Не нужно, – предостерегла Тошка. – Видно же, что они не хотят с нами общаться.
Она чувствовала себя неуютно, как будто они вторглись в чужой дом без приглашения. В сущности, так оно и было. И все же любопытство толкало их вперед. Отвернуться от приоткрывшейся тайны было не под силу, и Тошка следовала за торопливыми шагами Ласло по улицам тихого поселения.
Городок был совсем небольшим. Дома сходились концентрическими кругами, причем по окраинам они были ниже – самые низкие едва по пояс Тошке, – а ближе к центру выше. Меньше чем за четверть часа Тошка и Ласло оказались на центральной площади, окруженной строениями высотой в два-три человеческих роста. В середине площадь была пуста, покрыта утоптанным настом, а по периметру на равных расстояниях друг от друга стояли семь стел. Не ледяные, как остальные сооружения, они были сделаны из темного металла и покрыты таким же орнаментом, какой Тошка и Ласло уже видели на барельефах: круги, в каждом от семи до десяти концентрически расходящихся прерывистых окружностей, образующих фигуру наподобие критского лабиринта.
Ласло осторожно провел затянутым в перчатку скафандра пальцем вдоль одного из орнаментов.
– Это же иероглифы, – вдруг осенило Тошку. – Поразительно, цивилизация со своей письменностью! Прямо у нас перед носом.
Она сфотографировала стелу.
– Молодец! – одобрил Ласло. – Можно будет попробовать расшифровать.
– Знаешь, что странно, – заметила Тошка. – Кошки не живут больше нигде на Мидасе, кроме как на Плато Марова. Как они существуют без промышленности, без... да без всего? Такое маленькое поселение и есть целая цивилизация?
– Может, это исследовательская станция, как наша?
– Тогда где космодром, летательные аппараты?
– Под землей. Кто знает, какие у них технологии. Может быть, они освоили телепортацию.
– Ага... – скептически протянула Тошка. – А поесть из мисок и поиграть с крышками от контейнера к нам заглядывают так... ради приятного досуга.
– Почему бы и нет. Или сами изучают наши повадки, – горячо ответил Ласло.
– Несправедливо выходит. Они нас изучают, а нам нельзя. И вообще...
Она не успела договорить. Во внешних динамиках послышалось знакомое гудение, низкое, почти на пороге восприятия, оно нарастало. Тошка подняла голову, и сердце у нее оборвалось:
– Ой, Ласло! Смотри!
– Похоже, нашей экспедиции конец.
***
С неба спускался маленький антиграв. На станции была всего одна такая машина, и использовалась она только в сверхсрочных и важных случаях. Сейчас из антиграва, едва он коснулся льда, выпрыгнул Марк Иванович.
– Так! – раздался в динамиках шлемов его грозный голос. – Самовольные исследования. Запрет Комитета не для вас писан, Ласло? И, я так понимаю, не для вас, Антонина.
Высокий и широкоплечий, Иваныч угрожающе надвигался на них, приблизился вплотную и вытащил из рук замершей Тошки фотоаппарат.
– А ну-ка, в вездеход и быстро домой!
И, погрозив Тошке и Ласло кулаком, Иваныч пошел к центру площади.
Ласло ухватил ошарашенную Тошку за запястье.
– Подожди, – шепнул он. – Давай посмотрим.
Они увидели, что посредине площади Иваныч опустился на колени, взглянул на прикрепленный к запястью экран и прямо на снегу начертил сложную фигуру из концентрических кругов и расходящихся лучей, которые ребята видели на стенах здания.
Не успел он закончить, как “дверь” одного из домов поднялась и оттуда на площадь вышла большая кошка. Она приблизилась к Иванычу, посмотрела на него, склонив голову набок, кругом обежала нарисованную им фигуру. Села на тощий зад и мигнула всеми четырьмя глазами. А потом подняла переднюю лапу и начала изящно и быстро, используя все свои восемь пальцев-щупалец, чертить, точнее писать, на льду.
Ласло и Тошка, открыв рот, смотрели на происходящее. Правда, недолго. Иваныч их заметил и снова загремел в наушниках:
– А ну-ка, брысь отсюда! Пулей! Как только доберетесь до станции и сдадите образцы, ко мне в кабинет и ждите там.
Понурившись, они побрели к вездеходу и забрались внутрь. Ласло сел за руль, Тошка загерметизировала двери. Некоторое время они ехали молча. Потом Ласло спросил:
– Интересно, как Иваныч узнал, что мы здесь?
Тошка виновато опустила глаза. Она об этому уже успела подумать.
– Это я виновата, Ласло.
Он непонимающе поднял брови.
– Когда ты сорвался… я думала, что ты сорвался. Я послала на базу сигнал. Я тебе не сказала, потому что Санни со мной связалась, я ей объяснила, и она обещала никому не сообщать, но…
– Но, видимо, сообщила, – говорил Ласло спокойно, но Тошка все равно непроизвольно чуть вжала голову в плечи, – или для собственного спокойствия решила отследить, как мы возвращаемся на базу…
– Ты на меня сердишься?
Ласло промолчал. Тошка прекрасно понимала, что именно из-за ее необдуманного поступка теперь их обоих, возможно, навсегда выставят из Пространства. Но в то же время она знала: повторись эта ситуация, она бы сделала то же самое, ведь все загадки Вселенной меркнут, если на кону человеческая жизнь.
И тут лицо Ласло просветлело:
– А все-таки мы кое-что выяснили! – заявил он.
Если, когда они ехали к Плато, обоим казалось, что глайдер летит как на крыльях, то обратно он полз, и полз, и полз – дорога тянулась бесконечно. “Вот так, наверное, себя ощущали те, кого вели на плаху, – думала Тошка. – Прощай, Пространство”.
Когда они добрались до станции, антиграв Иваныча уже стоял в ангаре. Разоблачившись и оставив сьюты в шлюзе, Тошка и Ласло побрели по коридорам, уныло клацая магнитными ботинками. На станции, должно быть, уже кое-что прослышали, потому что сопровождали их беспокойными и сочувствующими взглядами. Предстоящая взбучка от Иваныча могла напугать кого угодно, наверное, даже отважную Машу.
***
Иваныч ждал их в своем кабинете, пристегнувшись в кресле, очень сердитый, и сверкал лысиной и глазами.
– Ну, – сказал он, – до всего докопались, борцы за научную истину?
– Вовсе не до всего, Марк Иванович, – честно ответил Ласло. – Только по верхам.
– И в самом деле, – Иваныч усмехнулся. – Сядьте.
Он показал на кресла перед собой, и Тошка и Ласло робко сели.
– Раз уж докопались, послушайте. Лучше будет, если вы будете понимать, что произошло. И сделаете выводы. Итак. Первая экспедиция на Мидас состоялась всего пять лет назад. Возглавлял ее известный космический исследователь Петр Петрович Маров. Это вам, я полагаю, известно?
– Да, Марк Иванович. И то, что вы в ней участвовали, тоже.
– Хорошо. Наша база была на Церере, которая тогда находилась максимально близко к Мидасу – полет занял всего сутки. Мы благополучно высадились вот в этом самом месте, где теперь наша Станция, и разбили временный лагерь. Одной из главных наших целей стал Северный каньон с его гейзерами, которые были известны еще по снимкам, сделанным с разведывательных катеров. С кошками мы столкнулись в первый же час после высадки. И, надо сказать, открытие нового биологического вида временно отодвинуло прочие наши интересы в сторону. Естественно, мы попытались заполучить хотя бы один экземпляр, но безуспешно. Однако в погоне за “добычей” мы вскоре оказались на Плато. И там поняли, что совершили ошибку. На снимках, которые мы получили с Цереры, поселение кошек скрыли снежные бури, так что мы о нем и понятия не имели. Стыдно было признаться, что, охваченные охотничьим и исследовательским азартом, мы преследовали разумное существо. Но кошки оказались не обидчивыми и в своей манере здравомыслящими. Они и не подумали мстить нам, напротив, всячески содействовали контакту и поиску общего языка.
Конечно, это было непросто, но нам сказочно повезло. Стажером в нашей экспедиции был не кто-нибудь, а Сайто Сатоси. Возможно, вы слышали его имя. Ему на тот момент было уже тридцать пять, и до того, как стать планетологом, он был выдающимся лингвистом, одним из лучших на всей Земле. Но, как бывает, увлекся другой областью, переквалифицировался – и вот оказался в нашей экспедиции стажером, совершенно не предполагая, что получит такую редкостную возможность проявить себя и в прежней профессии. В общем, мы расположились в получасе от поселения кошек, чтобы не тревожить его обитателей слишком сильно, и после недели напряженной работы Сайто смог общаться с нашими новыми знакомыми.
И, представляете, первым сообщением, которое они нам оставили, было: “Не дарите нам подарков”. Вот так! Как будто тут у них каждый месяц выстраиваются очереди инопланетян с дарами. Конечно, разговор наш шел не так уж просто, но постепенно они сумели растолковать нам, что имеют в виду. Много веков назад они поняли, что астероид их слишком мал и любое активное его освоение и прирост населения приведут к катастрофе. И тогда их мыслители выработали... я так и не понял, как это лучше называть, идеология, или система воспитания, или, может быть, даже религия, которая за несколько поколений совершенно изменила их образ жизни. Они не деградировали ни морально, ни умственно, но материально их цивилизация очень скудна, а представления о благе и счастье отличаются от наших с вами.
– Но как же они разрешили строить тут шахту и станцию?
– Комитет рассматривал идею вовсе закрыть Мидас для исследований. Но, во-первых, Мария Аркадьевна открыла рениевые месторождения... А вы знаете, как это для нас важно.
Он немного помолчал, и Тошка с Ласло терпеливо ждали продолжения.
– А во-вторых, – продолжил Иваныч, откашлявшись, – наши биологи тогда заметили, что поголовье ледовой блохи из-за расхождения Мидаса и Цереры может сократиться на довольно долгий период. И мы предложили кошкам помощь с продовольствием в голодные периоды. Разумные доводы и есть разумные. На самом деле, кошек не так уж пугало наше соседство, но при строгом условии, что все, то есть в том числе и вы, друзья мои, будут считать их просто дикими животными и не станут беспокоить.
– Так они специально ведут себя как животные, когда приходят к нам поесть?
– Хм... насколько я понимаю, нет. Это не совсем так. Они действительно так живут уже много поколений. Мы ведь предлагали им и большее, не только пищу. У них никогда не было ресурса, чтобы выйти в космос, но мы-то хотели дать им все Пространство. А они только повторили: “Не дарите нам подарков”.
– Но как же так?! – воскликнул Ласло в искреннем изумлении.
Иваныч развел руками.
– Мы, Ласло, тоже удивлялись. Но они такие, какие есть, и мы должны уважать их такими. Это понятно?
Тошка молча покивала. Ласло тоже покивал и молчал, похоже, переваривая открытия.
Иваныч сменил тему:
– Вообще-то за такое вопиющее нарушение не просто дисциплины, а распоряжений самого высшего начальства я должен вас выставить со станции к чертовой матери и отправить на Землю.
Он устало потер лоб. Тошке было ужасно стыдно и грустно. Она так мечтала работать на космических станциях! Ласло стоял, свесив голову, как горюнчик, и, похоже, думал о том же. Иваныч должен выставить их обоих с такой характеристикой, что про космос можно будет забыть навсегда. И поделом.
Было и еще одно, что ее очень беспокоило.
– Марк Иваныч, а скажите, они на нас очень обиделись?
Иваныч посмотрел на нее удивленно.
– Кошки-то? Да нет. Совсем не обиделись. Сказали, что вы еще котята любопытные, – он усмехнулся и снова потер лоб.
– Мне показалось, – робко заметила Тошка, – что мы им не особо помешали.
– Они вообще спокойные. Уравновешенные. Наверное, поэтому и хотят держаться от нас подальше. Потому что нам, людям, все неймется, – Иваныч усмехнулся. – По правде говоря, я тоже считаю, что наверху перемудрили с этой секретностью. Вот что... Я вам вынесу выговор за нарушение дисциплины, но без занесения в личное дело. А вы подпишете... ну, сами понимаете, о неразглашении.
– Спасибо, Марк Иванович! – воскликнула Тошка, готовая кинуться ему на шею.
Ласло тоже сиял.
– А статус секретности я поставлю на рассмотрение, – сказал Иваныч. – Мне он с самого начала не нравился. По-моему, такие, как вы, скорее будут уважать желание других разумных существ на невмешательство, чем никому не понятный запрет. Запреты и преграды для вас – как для быка красная тряпка. И вы хоть и первые за пять лет, но, подозреваю, не последние, кто решится на подобную эскападу.
Все еще улыбающиеся во весь рот Ласло и Тошка радостно закивали.
А Иваныч вдруг добавил задумчиво:
– А ведь это нехороший знак... Пять лет странного запрета, и вы первые, кого эта загадка по-настоящему зажгла и подвигла на что-то. Нда... Засиделись мы. Этак тоже недолго окуклиться и застыть, как эти наши друзья-кошки.
Он поднял глаза, обнаружил стоявших перед его столом Ласло и Тошку.
– Так! Вы все еще здесь? – Иваныч махнул на них рукой. – Проваливайте с глаз моих.
***
Сегодня кошки привели с собой двух детей. Под присмотром взрослых малыши поели и начали гонять по снежному насту крышку от контейнера. Тошке казалось, что взрослые смотрят на игру с умилением на мордах. Но, может быть, ей только казалось.
– Действительно, – улыбнулась она, – зачем тебе прогресс, если ты котик?
– И как можно стоять на месте, если ты человек? – добавил Ласло и осторожно обнял ее за плечи. – Я вот подумал!
– Что подумал? – с подозрением посмотрела на него Тошка.
– А ведь, похоже, Иваныч нам далеко не все рассказал про это кошачье Плато…
Тема: Ночью все кошки серы
Автор: Cornelia
Бета: Меррит, Китахара
Примечание: *Die Abenteuerlust - жажда приключений.
Комментарии: разрешены
Тошка запустила молекулярный генератор, поставила к раструбу выходного отсека контейнер из сверхпрочного пластика и опустила защитный экран.Молекулярный генератор важно заурчал.
– Смотри, Тошка, узнает Иваныч...
Тошка аж подпрыгнула от неожиданности. Только что зал был совершенно пуст, но, обернувшись, она увидела, что в дверях стоит Ласло. Длинный, мосластый, как обычно, чуть склонивший свою кудлатую темную голову, что придавало ему сходство с упрямым бычком.
– Ты меня напугал!
– Извини, – он посмотрел на ворчащий генератор. – Так вот, если Иваныч узнает, что установка запущена после восьми, пропишет тебе... Так Таинский говорит: “Пропишет тебе”. Что пропишет, кстати?
Тошка хихикнула.
– Это идиома, Ласло. Русская. Мне кажется, Иваныча вы слишком демонизируете.
– Ну, с тобой он еще прилично обращается. Помнишь, что Таинскому устроил? А он, между прочим, завлаб.
– Вообще-то Таинский за дело получил. И мне Маша сказала, котиков надо покормить. Представь, они придут, а еды нет. Иваныч, кстати, котиков любит.
– Ну, ты же знаешь, что они дикие животные. Справятся как-нибудь.
– Справятся. Но они привыкли. Каждый вечер приходят.
Из раструба густой струйкой поползла питательная масса. Питательная, конечно, для кошек Сайто, редкой формы жизни, приспособленной к существованию на астероиде с температурами, близкими к абсолютному нулю, и аммиачно-фосфорной атмосферой.
Когда контейнер наполнился до краев, выдвинулась автоматическая гермокрышка и плотно его запечатала.
– Ты сама пойдешь на поверхность, Тоша? – спросил Ласло.
– Нет, горюнчика пошлю.
– Можно с тобой?
– Пойдем.
Тошка взяла контейнер и направилась к шлюзам. Ласло зашагал за ней.
– Помочь? – спросил он.
– Ничего ж не весит, – засмеялась Тошка, подталкивая контейнер вдоль по коридору.
– Точно... и не побудешь джентльменом.
У главного шлюза, свесив “головы”, стояли три горюнчика. Вообще-то это были роботы модели МГ-17, но в неактивном состоянии из-за вяло склоненного экрана передней панели у них был такой унылый вид, что прозвище “горюнчики” прилипло к ним еще в конструкторском бюро – и разошлось по всей Солнечной системе.
Тошка активировала одного из горюнчиков, вручила ему контейнер и ввела программу. Горюнчик помигал лампочками, обрабатывая задание, отсалютовал свободным манипулятором и пополз к шлюзу.
Тошка и Ласло вернулись в коридор и подошли к длинному окну, через которое хорошо было видно пространство перед внешними воротами станции. Раздалось приглушенное шипение шлюза, потом еще более отдаленный звук открывающихся внешних ворот, и горюнчик выполз на синеватый в полумраке снежный наст. Кормушки – на самом деле, просто три титановые плиты, положенные плашмя на снег, – расположены были в паре десятков метров от окна, и их подсвечивали огни станции. Горюнчик аккуратно вывалил ровно треть питательной массы на первую, потом обошел остальные и пополз с пустым контейнером обратно к воротам.
– Скоро появятся, – сказал Ласло.
И действительно, в полумраке вспыхнули белые призрачные огоньки, круглые, рядами по четыре. Глаза кошек. И вскоре к одной из кормушек подбежало первое существо.
Те, кто видел “кошек” впервые, обычно удивлялись, почему их назвали кошками. Они были заметно крупнее земных домашних, скорее с большого волка. Лапы прикреплялись к непропорционально худому и длинному телу не так, как у млекопитающих на Земле, а торчали в стороны и только потом уже вниз и оканчивались странными ступнями с извивающимися пальцами-щупальцами числом от семи до десяти. Довольно крупные треугольные головы с маленькими наростами-ушами и четырьмя расположенными в ряд глазами гибко поворачивались на коротких шеях. Хвостов не было вовсе. В общем, вид у “кошек” был странный и вначале даже отталкивающий.
Но когда наблюдатель немного привыкал к их облику, невозможно было не заметить в движениях и повадках сходства с земными кошачьими: то, как они замирали, повернув голову и приподняв одну из передних лап, когда слышали неожиданный звук, как деликатно обнюхивали еду, прежде чем начать есть; как иногда играли специально оставленной для них крышкой от контейнера, подбрасывали в воздух и били на лету лапами, приседали, затаиваясь и прижимая голову к земле. На станции в оранжерее жило несколько птиц, а еще лабораторные животные, но посмотреть на диких зверей было приятно, так что на кормление по вечерам работники станции, от стажеров и младших лаборантов до самого начальника станции Марка Иваныча, приходили часто.
Сегодня, правда, никто, кроме Ласло и Тошки, не пришел.
– Ой, смотри! – воскликнула она. – Привели котенка. Первый раз вижу.
Вокруг кормушек собралось уже около двадцати животных. Одно из них и правда было заметно меньше остальных: туловище потолще, а лапки, наоборот, более тонкие. Когда “котенок” бойко побежал к кормушке, большие кошки расступились, давая ему дорогу и даже провожая взглядами. Только одна прошла вперед вслед за ним, а когда он начал есть, быстро коснулась лапой с извивающимися “пальцами” его спинки.
– Наверное, мама, – улыбнулась Тошка.
– Как они вообще размножаются, интересно? – спросил Ласло.
– Понятия не имею. Я вообще-то гляциолог.
– Я вот подумал, – сказал Ласло, – вдруг мы этими подкормками нарушаем экосистему?
Тошка немного растерялась.
– Их же каждый вечер кормят. Меня вот Маша даже попросила сегодня: “Накорми котиков, я не успеваю”. И Иваныч бы запретил. Что бы ты о нем ни говорил, он ответственный человек и Пояс знает, как никто. А Мидас особенно, Иваныч же был в первой экспедиции.
– Я вот подумал, – опять сказал Ласло, – а что мы вообще знаем о кошках?
– Аммиаковая псевдокошка Сайто. Очень редкая для Пояса высокоорганизованная форма жизни, – процитировала Тошка по памяти то немногое, что ей было известно, – Метаболизм на основе жидкого аммиака. Кремниевый скелет. Основа рациона – ледовая блоха. Социальные животные, известна только одна колония на Плато Марова, открыта экспедицией Марова, первой экспедицией на Мидас.
– Это откуда? Из Энциклопедии юного планетолога?
– А еще, – добавила Тошка, чуть смущенно пожав плечами, потому что он угадал, – изучение вида запрещено пять лет назад решением Международного Комитета космических исследований.
– Вот именно! – воскликнул Ласло. – А почему?
– Как – почему? Все Плато Марова, где расположены их колонии, закрыто для посещений. Из-за экспедиции Марова.
– Хорошо. Плато закрыто. А почему нельзя изучать кошек в лаборатории?
Тошка озадаченно почесала нос.
– А правда, почему? – вопрос был очень простым, но действительно раньше не приходил ей в голову. – Никогда об этом не думала!.
– И тебе не стыдно, Тош? – Ласло преувеличенно строго сдвинул брови. – Не стыдно быть такой нелюбопытной?
Тошка прибыла на станцию только месяц назад и была так счастлива возможности работать в Пространстве, что нырнула в собственные исследования с головой – и потому, что было дико интересно, и потому, что хотелось доказать: не зря из сотен мечтающих о Космосе выбрали именно ее. Чудес в других научных областях, кроме ее любимой гляциологии, на Мидасе тоже хватало, но у нее еще не было достаточно времени, чтобы в них вникнуть, о каждом задать вопросы. Хватало времени только мельком удивляться и радоваться по-детски. Вот как наблюдению за кормлением кошек.
– Вот теперь стыдно, – ответила она совершенно серьезно. – Но тут столько всего разного...
– Да, ладно. Я тоже совсем недавно задумался.
Детеныш наелся, и теперь взрослые кошки показывали ему, как играть с крышкой от контейнера. Он старался отбить лапами крышку, которую ему кидали, а потом, похоже, от избытка восторга начал носиться кругами. Тошка представила, что, если бы это был земной котенок, хвостик бы у него торчал трубой.
***
Через два дня Ласло подсел к Тошке в столовой. По всему его виду, даже по тому, как он придерживал поднос, было ясно: ему не терпится что-то сказать.
Тошка взглянула на него и скомандовала:
– Давай, выкладывай.
– Знаешь, Тош, – сказал он, – я тут узнал кое-что. Про экспедицию Марова.
Это и правда было любопытно. Еще когда Тошка только собиралась на Мидас, до нее докатывались слухи о какой-то серьезной неприятности: то ли были какие-то необъяснимые неполадки с оборудованием, то ли опасный ледовый оползень на склонах Плато. Последнее ей, как гляциологу, было особенно интересно. Но, когда она спросила об этом Беату, руководителя своей лаборатории, та пожала плечами и сообщила со своим холодноватым польским акцентом: “Не слышала ничего ни о каких оползнях. Плато закрыто для исследований”.
– И что с экспедицией Марова?
– Очень интересно с ней, – сказал Ласло. – И знаешь, что именно?
– Ну говори уже, не томи.
– Все считают, что была катастрофа. Были жертвы. Оползни, взорвавшиеся реакторы, раненые. А я посмотрел список членов экспедиции и медицинские отчеты. Не было никаких серьезных происшествий. Все вернулись благополучно, только на неделю позже запланированного. Иваныч наш, кстати, тоже участвовал в этой экспедиции, заместителем Марова. После нее как раз его назначили начальником нашей станции.
– Любопытно.
– Еще как! – Ласло наклонился через стол, заговорщицки оглядел столовую, хотя, конечно, никто их не подслушивал, и произнес: – Как ты думаешь, что от нас скрывают?
– Скрывают? – растеряно переспросила Тошка.
– Да, скрывают. На что направлен этот запрет? Почему они не хотят, чтобы изучали кошек?
– Ну, может быть, на Плато действительно опасно.
– Хорошо, там опасно, и в обычном режиме исследователей не пошлешь. Что делают в таких случаях?
– Готовят специально подготовленную экспедицию... – неуверенно сказала Тошка.
– А у нас готовят экспедицию на Плато?
– Похоже, что нет.
– За пять лет ни одной повторной экспедиции и даже разговоров о ней. Ни в планах, ни в рацпредложениях. Тишина.
– Так внеси... Предложение.
– А я внес. Ходил к Марку Ивановичу.
– И что?
– Прогнал меня.
– Ясно.
– Кошки – редкий биологический вид. В Поясе найдено всего несколько сотен видов живых организмов, из них 93% простейшие. Таких высокоорганизованных, как наши кошки, всего четыре: космический волк и тетраминог на Ганимеде, а еще малый и большой змеекрот на Яписе. Я и биологов наших спросил. Про кошек.
– А они что?
– Тоже прогнали. Нго в меня магнитной ловушкой запустил, еле увернулся. Их-то я понимаю, представь себя на их месте: возись себе с ледовой блохой, когда тут высокоорганизованная форма жизни, которую запрещено изучать.
– Да...
– Что от нас скрывают, Тоша?
– Ласло, – произнесла Тошка, чувствуя себя окончательно растерянной, – все-таки Международный Комитет, Маров, наш Марк Иванович... Это ведь такие люди. Разве можно их заподозрить в том, что они...
– Что? Ставят палки в колеса научного прогресса? Или еще что похуже.
– Ну что ты такое говоришь!
– Я уже много про это думал. Конечно, нарочно они палки в колеса не ставят, это уж слишком. Но вот посмотри на нашего Иваныча. Он когда-то был кто? Первопроходец, герой, все такое. А теперь, по сути, бюрократ. А на Земле в Комитете таких много. Думаю, что-то там такое тянется: кто-то должен разрешения подписать, кому-то что-то выписать, у кого-то одобрить...
– А слухи про экспедицию Марова зачем распускают?
– Слухи, может, сами пошли. Мы же не первые, наверное, кто спрашивает себя, что это за соображения безопасности такие, из-за которых запрет. Вот и придумывают кто во что горазд.
***
Разговор этот оставил в душе Тошки беспокойство.
Во-первых, она была уверена, что упрямый Ласло теперь не успокоится. И Тошка за него волновалась – как бы он не нашел неприятностей на свою голову.
Во-вторых, это и правда казалось странным: запрет на исследования такого интересного и достойного внимания ученых биологического вида, ложные слухи об экспедиции Марова, молчание.
Тошка решила, что станет исследователем космоса, с того самого дня, когда на пятилетие получила в подарок игровой набор “Космическая станция” с моделью первой исследовательской станции в Поясе, КС-4 на Церере. Там были фигурки первого экипажа станции. Даже Иваныч там был. Это была самая первая экспедиция знаменитого Марка Ивановича Громова, и его фигурка называлась просто “Стажер Громов”. А руководитель экспедиции был Карбюзье, который теперь заседал в Международной космической комиссии. Эти люди всегда казались Тошке настоящими героями, рыцарями науки. Она поверить не могла, чтобы они начали “ставить палки в колеса прогресса”, как выразился Ласло. Но что же тогда происходило с кошками и Плато?
Так же, как и Ласло, Тошка начала задавать осторожные вопросы – и так же, как и Ласло, столкнулась с тем, что почти никто не хотел поддерживать этот разговор. Многие принимали решение Комитета как должное: раз сказали, что надо запретить, значит, на то существует причина, а у них собственные планы исследований есть.
Единственным человеком, с кем ей удалось поговорить о кошках по существу и даже весьма познавательно, оказалась Маша.
Маша, вернее Мария Аркадьевна, была одним из старожилов станции и очень опытным геологом. Четыре года назад, почти сразу после той экспедиции Марова, она открыла месторождение рения в Северном каньоне Мидаса. Тошка в первые дни перед Машей робела почти так же, как перед Марком Иванычем, но та сразу решительно запретила называть ее Марией Аркадьевной и вообще взяла над Тошкой, как над новенькой, шефство.
Спустя почти неделю после разговора с Ласло кошек они кормили вместе с Машей – опять отправили горюнчика с контейнером и стояли у окна станции, наблюдая. Котенок в тот день не пришел, и взрослые кошки, устроившись возле кормушек, с аппетитом ели.
– Симпатичные звери, – сказала Маша.
– Да, милые.
И тут Маша высказала поразительную идею:
– Я думаю, они когда-то были разумными, возможно, даже цивилизованными.
Тошка от изумления даже рот раскрыла.
– Ты обращала когда-нибудь внимание на их лапки? – спросила Маша. – Каждая заканчивается гибкими щупальцами, примерно с человеческий палец длиной. Во время бега они формируют удобные для передвижения по насту подушечки, но в вытянутом состоянии эти щупальца более чем пригодны для использования тонких инструментов. И, судя по расположению глаз, зрение у кошек бинокулярное и наверняка хорошо дифференцированное.
– Никогда не видела, чтобы кошки пользовались своими лапами как руками, – сказала Тошка. – Например, с крышками они играют... ну, как обычные кошки. То есть мне кажется, обычные кошки бы так играли в условиях пониженной гравитации.
За стеклом одна из кошек, самая крупная среди тех, что пришли сегодня, толкнула лапой крышку. Та полетела по широкой дуге, оттолкнулась от ледяного наста и медленно опустилась снова. Бросившая ее кошка и несколько других припали на лапы и затаились, словно боясь спугнуть добычу, а как только крышка подскочила вверх в третий раз, первая кошка переместилась плавным, текучим прыжком и прижала ее лапами ко льду.
– А по-моему, совсем как вы вчера играли в двойное фрисби в физкультурном зале, – засмеялась Маша. – Котики, может быть, даже поцивилизованнее себя ведут и выглядят.
Тошка тоже засмеялась, а потом спросила:
– Маша, но что же с ними случилось? Почему они не развиваются дальше? Не пользуются инструментами?
Маша пожала плечами.
– Разучились, толком не научившись. На Земле наблюдали такие явления у высших обезьян и у осьминогов, когда в отдельных колониях несколько поколений пользовались примитивными орудиями, вырабатывали схемы коллективного взаимодействия для добычи пищи. Потом эти навыки затухали, не развившись в настоящую культуру.
– Кроме глаз и рук, нужны еще средства общения. А у кошек они есть? Язык, сигналы?
– Откуда я знаю, – Маша пожала плечами. – Я все-таки не специалист.
– Странно, – не выдержала Тошка, – почему специалисты этим не интересуются? Никто никогда не записывал звуки, которые издают кошки?
Но на этот вопрос Тошка услышала то, что уже знала раньше: Комитет закрыл Плато для экспедиций и запретил отлов кошек и любые исследования этого вида. А раз запретил, значит, на то были веские основания.
– Это тебя Ласло взбудоражил? – спросила вдруг Маша. – Что-то он последнее время носится с этими кошками.
Тошка замялась.
– Наш дорогой Ласло подвержен die Abenteuerlust*, – заметила Маша. – И что-то я начинаю беспокоиться, как бы он не влез в неприятности... И тебя, Тоша, в них не втянул.
На следующее утро Тошка нашла Ласло в столовой. Тот уже покончил с пюре и сосисками и теперь грыз тост, запивая его кофе. Подсев за столик, Тошка пересказала свой разговор с Машей.
– Ого! – воскликнул Ласло, внимательно ее выслушав. Он так увлекся, что выпустил кусок тоста из рук, и тот медленно планировал на пол. – Ого! Я думаю, это многое объясняет.
– А по-моему, наоборот, еще больше вопросов. Кошки, оказывается, интереснее, чем мы думали. Почему их не изучают?
– Потому что они действительно были разумными?.. А потом перестали. Понимаешь? После экспедиции.
– Но ведь экспедиция была всего-то пять лет назад.
– А ты знаешь, как быстро пала цивилизация майя? Эпидемии, огненная вода…
Тошка невольно представила Марка Иваныча, распивающего с кошками коньяк, и хихикнула.
– Точно не за пять лет. И ты же не думаешь, что наши ученые специально погубили цивилизацию?..
– Нарочно, конечно, вряд ли. Скорее это была непоправимая оплошность. И теперь они не хотят, чтобы бремя вины легло на всех землян.
– Что-то ты совсем в дебри залез, – покачала головой Тошка, но определенные зерна сомнения Ласло удалось заронить ей в душу.
***
Как предупреждала Маша, энтузиазм Ласло не иссяк. Два дня спустя он поймал ее в коридоре. Тошка толкала перед собой огромный контейнер с реактивами.
– Тоша! Уже полчаса тебя ищу! – воскликнул Ласло, выруливая из-за угла у нее за спиной.
От неожиданности Тошка толкнула контейнер слишком сильно, и он по инерции устремился вдаль по коридору.
– Ой, лови скорее!
– Извини, – буркнул Ласло, перехватывая контейнер. – Слушай, тут такое дело. Меня Таинский отправляет завтра взять пробы в Северный каньон. Оттуда до Плато Марова всего полчаса к югу. И наши сейчас все заняты, так что я могу взять в напарники тебя. Если ты, конечно, можешь. И хочешь.
– Мы вчера сдали отчеты, так что Беата меня, наверное, отпустит. Только, Ласло, как ты себе это представляешь? Может, Плато и близко к Северному каньону, но все равно поездка займет час туда и обратно, и еще там осмотреться. А если мы задержимся больше чем на два часа, даже на час, то на станции забьют тревогу и потребуют объяснений.
Тошка сама себе ужаснулась, ведь идея отправиться в несогласованную экспедицию у нее вопросов не вызвала – зато сразу появились вопросы о том, как эту экспедицию скрыть. И кто после этого авантюрист?
– Это я продумал, – ответил Ласло. – Во-первых, я знаю, как сократить время на сборе проб.
– А во-вторых?
– А во-вторых, мы свяжемся с базой и сообщим, что у нас задержка из-за необходимости сменить антифриз. Починка пустяковая, никого не всполошит, от помощи можно отказаться, но время занимает. В общей сложности сэкономим около трех часов. Успеем и на Плато, и там прогуляться.
– Не нравится мне это, Ласло...
– А когда прячут от ученых научные загадки, тебе нравится? Когда бюрократия стоит на пути познания? – выпалил Ласло, а потом добавил подозрительным тоном: – Тебе что, правда ни капельки не интересно?
В его горячих черных глазах вспыхнуло разочарование, и Тошке стало обидно. Ей было интересно. Еще как.
– Ладно. Если Беата меня отпустит и если Иваныч подпишет разрешение...
– Вот видишь... – протянул Ласло. – Бюрократия.
Но бюрократия никаких преград их планам не учинила. Уже через полчаса Беата, почти не глядя, подписала Тошкину путевку.
– Поставь подпись у товарища Громова и можешь ехать, – сказала она. – Завтра мы без тебя справимся.
Марк Иванович был у себя в кабинете, и Тошке почти не пришлось ждать. Он сидел за столом, массивный и широкоплечий, и редактировал статью. Абсолютно лысая голова сверкала в свете лампы, а очки для чтения сползли на кончик носа.
– Что скажете, Антонина? – спросил он, не отрываясь от пометок в распечатке.
– Ласло из гидрологической завтра едет в Северный каньон брать пробы и ищет напарника. Все заняты, а у меня как раз перерыв в наблюдениях. Разрешите мне поехать, Марк Иванович.
Иваныч отодвинул статью, взял у Тошки путевку и взглянул из-под густых бровей.
– Значит, хотите на поверхность, Антонина?
– Да, Марк Иванович.
Вообще-то многие на станции его побаивались, а кое-кто и недолюбливал. Но Тошке он нравился, может быть, из-за той детской игрушки со “Стажером Громовым”.
– Правильно, поезжай. Сколько можно в лаборатории сидеть. Уже полгода здесь, а у тебя всего два выхода. Хвалю за инициативу.
Он поставил на путевке решительный росчерк и протянул ее Тошке. Та поблагодарила, сгорая от стыда и ужаса. Теперь обратно хода не было.
Следующим утром Ласло и Тошка погрузились в двухместный вездеход-глайдер, который бодро помчался над аммиачным настом. В небе кособокой луной висела Церера.
Глайдер миновал башенки роботизированной рениевой шахты.
– Вон, смотри, кошки! – вдруг воскликнул Ласло.
По гребню ледовой гряды действительно двигались четыре силуэта, три крупных и один поменьше – детеныш.
– Мне биологи говорили, – сказала Тошка, – что они делают вылазки с Плато, иногда пробегают до сотни километров в день. Вот до нашей станции почти каждый вечер добираются.
– Это тоже необычно, правда? – заметил Ласло.
Двигались кошки почти так же быстро, как глайдер, но все же через некоторое время отстали.
Теперь перед вездеходом возвышался Северный каньон. Покрытый синеватым льдом, он сиял и посверкивал в свете Цереры, отражая передние огни глайдера так ослепительно, что лобовое стекло автоматически затемнилось.
– Ты куда? – спросила Тошка. – Нам же по нижней трассе. Оттуда будем поднимать дронов.
Но Ласло направил глайдер вверх, по краю обрыва, тянущегося вдоль каньона на несколько десятков километров.
– Не будем дронов поднимать. Я же сказал, у меня есть идея, как сэкономить время.
Тошка с тревогой посмотрела на него. И что он удумал?
Через несколько минут Ласло остановил глайдер, и они с Тошкой надели шлемы и откинули прозрачную крышу.
В Северном каньоне Тошка уже была, причем именно в этой его части, потому что здесь находился один из самых интересных планетологических объектов Мидаса – скальные паровые гейзеры. Справа от них скала обрывалась вертикальной обледеневшей стеной, почти постоянно окутанной паром, который в свете фар глайдера отливал желто-зеленым.
– Интересный цвет. Что это за примеси, как думаешь? – спросил Ласло. – Медь?
– Вряд ли, скорее органика, – ответила Тошка.
– Таинский будет в восторге.
Какие процессы запускали извержения гейзеров, до сих пор оставалось неясным. По идее, такого на астероиде вообще не должно было происходить, все-таки это не крупный спутник планеты-гиганта, как огнедышащая Европа при Юпитере или Япет при Сатурне. Гидрологи, вулканологи, гляциологи сходили от гейзеров Мидаса с ума, каждый год выдвигая новые гипотезы, так что научное паломничество от Станции к гейзерам было делом обычным.
Ласло вытащил из грузового отсека трос и альпинистскую страховку, которую закрепил на талии и бедрах. Связку скальных крюков он подвесил к поясу, а рядом с ними – зонд для взятия проб.
– Ты чего задумал, Ласло? – с подозрением спросила Тошка.
– Экономим время для нашего исследования. Мы не будем возиться с дронами. Они очень неловкие, в этом пару с ними замучаешься. Я спущусь по скале. Ты меня подстрахуешь, и я возьму пробы сам. Так будет гораздо быстрее.
– Но, Ласло, это очень рискованно.
– Если бы я шел один, да. Но со страховкой все будет в порядке. И у меня разряд по скалолазанию.
– В условиях низкой гравитации? – скептически поинтересовалась Тошка.
– Так это еще легче.
Они вбили страховочный крюк там, где нужно было взять пробу, и начали. Прокинув трос через первый крюк, Ласло стал спускаться по скале, окутанной клубами пара. Тошка перехватила трос. Вес Ласло в слабом притяжении астероида почти не ощущался, и главной задачей было помочь ему держаться ближе к скале.
И все же не зря пробы поручали брать дронам. Ласло она не видела, он полностью скрылся под козырьком подтаявшего льда. И как он там умудрялся двигаться и орудовать зондом, добираясь до скальной породы в пару и ледовых наплывах, Тошка представляла с трудом. На первую пробу, как ей показалось, ушло ужасно много времени. Ласло молчал, должно быть, на болтовню не хватало внимания, и единственным, что она чувствовала, было подрагивание троса. Потом Ласло сообщил: “Поднимаюсь”. Тошка взглянула на хронометр: взятие пробы заняло меньше десяти минут.
Первые семь проб прошли без сучка без задоринки, Ласло бойко спускался в облако редкого зеленоватого пара и так же бойко выныривал обратно, гейзеры тихо пыхтели. Но когда он пошел на восьмой заход, Тошка вдруг почувствовала, как ледяной наст по ее ногами дрогнул, во внешних динамиках раздался гул, шипение. Вверх и в стороны из скалы вырвались клубы густого пара. Он докатился даже до Тошки, замерзая в ледяном воздухе и осыпаясь у ее ног снежной крошкой. Тошка почувствовала, как резко дернулся в руках страховочный трос, и услышала хриплый вскрик в наушниках.
– Ласло! – позвала она.
Тишина. Звук дыхания переговорная система подавляла, чтобы при совместной работе не уставать от постоянного сопения напарника в ушах. Но сейчас Тошка бы обрадовалась, если бы его услышала. От оглушающей тишины становилось жутко.
Почти рефлекторно Тошка нащупала на поясе передатчик, вжала кнопку сигнала об экстренной помощи и тут же, опомнившись, начала потихоньку тянуть трос, который подался очень легко. Тошка испугалась, что Ласло на другом конце нет, но потом вспомнила: так его вес и ощущался все предыдущие разы.
– У меня все отлично, – раздался в наушниках голос Ласло. Чуть растерянный, но бодрый.
– Ласло! Ласло, ты цел?
– О скалу тряхануло. И еще немного обледенел скафандр, двигаться трудно.
– Сейчас я тебя вытащу, – от волнения Тошка крикнула в полный голос, хотя Ласло и так услышал бы ее в наушниках, – сейчас, подожди немного!
Наконец он вынырнул из-за скалы. Тошка тут же вцепилась в его запястья. Даже сквозь перчатки и рукава скафандра чувствовалось, какой Ласло костлявый.
– А если бы... если бы... – от запоздалой паники у нее перехватило дыхание, и она никак не могла выговорить, что “если бы...”.
– Да все в порядке уже, – прозвучал в наушниках веселый голос Ласло. Только дышал он тяжело. – Отпусти меня. Нам осталась еще две пробы. Вон оттуда спущусь, там удобно, – он ткнул пальцем в плоскую скалу метрах в пятидесяти.
– Ну, уж нет, – решительно заявила Тошка. – Я вернусь к вездеходу и вытащу дрона. И даже не спорь.
Ласло понял, что уговорам она не поддастся, и покорно помог настроить оборудование.
Когда Ласло доставал дрона, в динамике Тошки раздался встревоженный голос радистки Санни:
– Тонья… то есть, Юнит Шесть, у вас все в порядке? Поступил сигнал…
– Все в порядке, Санни, – торопливо перебила ее Тошка, – это случайность, я как раз собиралась сообщить.
На самом деле, она, конечно, совершенно забыла о нажатой кнопке, как же так! Это ставило всю их затею под удар.
Санни вздохнула с облегчением:
– Вы меня очень напугали!
– У нас все правда все в порядке! Дурацкая случайность.
Видимо, ее голос звучал так убедительно несчастно, что Санни, поколебавшись, сказала:
– Хорошо, я не буду включать в рапорт.
Наскоро попрощавшись с ней, Тошка оглянулась на Ласло. Разговор шел по отдельному каналу, так что Ласло ничего не слышал. Скрывать от него нехорошо, но Тошке было стыдно признаваться, что она повела себя как полная трусиха, и ведь все обошлось…
Провести маленький зонд, похожий на летающего осьминога, сквозь аммиачные пары и практически вслепую управлять его щупальцами и правда оказалось ужасной мукой. Но смелые спуски Ласло уже сэкономили им немало времени. Наконец контейнер с пробами и дрон были оттранспортированы обратно в вездеход, Тошка и Ласло забрались в кабину, сняли шлемы и посмотрели друг на друга.
– Ужас, как я перепугалась за тебя, – призналась Тошка.
Ласло пожал плечами.
– Да я и сам немного струхнул. Но ты молодец, – он сдвинул густые брови. – Не передумала?
– Нет, – вздохнула Тошка и взялась за руль.
***
Они спустились по пологому склону и без приключений доехали до точки, в которой официальный маршрут максимально приближался к Плато Марова.
Здесь следовало свернуть к северу.
Тошка остановила вездеход и посмотрела на Ласло. Его лохматая голова торчала из горловины скафандра. Глаза блестели, а пальцы барабанили по лежащему на коленях шлему что-то явно маршевое. Да уж, и правда, die Abenteuerlust.
– Давай не будем никому врать про неполадки с вездеходом, – попросила она. – И так уже достаточно наврали. У нас есть два часа: час на дорогу туда-обратно и час, чтобы немного осмотреться.
– Хорошо, – легко согласился Ласло.
– И, Ласло, – добавила Тошка, – если увидим хоть что-то потенциально опасное, повернем обратно.
Плато Марова плотной стеной окружала гряда высоких холмов, отрогов каньона, образованных скальной породой и напластованиями льдов. Тошка сверилась с картой и направила вездеход к одному из редких перевалов. Вездеход вполз вверх между двумя холмами и немного живее побежал вниз.
– Поверить не могу, – вздохнула она, – вот мы и на запретном Плато.
Ласло торжествующе вскинул длиннющие руки и ударился кулаками о крышу вездехода.
Некоторое время они ехали в темноте, плоский ландшафт подсвечивался скудным сиянием Цереры. На карте вездехода все Плато после перевала было белым пятном, так что Тошка и Ласло внимательно вглядывались вперед. Ледяной наст поблескивал под фарами.
Плато было совсем небольшим, и довольно скоро они приблизились к его центру.
– Тошка, смотри! Чуть левее.
В полумраке начали вырисовываться какие-то силуэты, причудливые, округлые. Тошка, которая вглядывалась вперед, на дорогу, повернула голову и увидела, что боковой свет фар выхватил из мрака всего в десятке метров от вездехода... Здание?..
Тошка проехала еще чуть дальше , остановила вездеход и взглянула на Ласло.
– Ну что? Выходим?
Тот уже прикреплял шлем.
***
Они выбрались из вездехода и зажгли фонари, и широкие лучи света заметались по обледенелым стенам. Здание было не одно – здесь раскинулось целое поселение.
– Это не угасшая цивилизация, Тошка, – изумленно сказал Ласло. – Это самая настоящая, существующая цивилизация.
Пораженные, они пошли между зданиями, шаря фонарями, вглядываясь в очертания необычной архитектуры. Несколько раз остановились, чтобы рассмотреть барельефы, украшавшие фасады домов, тонко выплавленные во льду. Они в своеобразной манере, но выразительно, изображали кошек, пейзажи Мидаса, а иногда странные орнаменты из переплетенных друг с другом кругов. Тошка, которая взяла с собой фотоаппарат, делала снимки. И лишь один раз в свете фонаря мелькнула изящная тень и скрылась между домами.
– Спрятанная цивилизация, – проговорила Тошка. – Кто бы мог подумать. Но почему? Почему их от нас скрывают?
– Точнее, почему они прячутся?
– Испугались нас, наверное, – неуверенно сказала Тошка.
Ласло подошел к полукруглой арке в стене одного из зданий. Арка была закрыта сплошной гладкой пластиной, не ледяной – скорее сделанной из шершавого пластика. Ни следа дверной ручки или замка, ничего. Ласло постучал. Дверь осталась неподвижной.
– Не нужно, – предостерегла Тошка. – Видно же, что они не хотят с нами общаться.
Она чувствовала себя неуютно, как будто они вторглись в чужой дом без приглашения. В сущности, так оно и было. И все же любопытство толкало их вперед. Отвернуться от приоткрывшейся тайны было не под силу, и Тошка следовала за торопливыми шагами Ласло по улицам тихого поселения.
Городок был совсем небольшим. Дома сходились концентрическими кругами, причем по окраинам они были ниже – самые низкие едва по пояс Тошке, – а ближе к центру выше. Меньше чем за четверть часа Тошка и Ласло оказались на центральной площади, окруженной строениями высотой в два-три человеческих роста. В середине площадь была пуста, покрыта утоптанным настом, а по периметру на равных расстояниях друг от друга стояли семь стел. Не ледяные, как остальные сооружения, они были сделаны из темного металла и покрыты таким же орнаментом, какой Тошка и Ласло уже видели на барельефах: круги, в каждом от семи до десяти концентрически расходящихся прерывистых окружностей, образующих фигуру наподобие критского лабиринта.
Ласло осторожно провел затянутым в перчатку скафандра пальцем вдоль одного из орнаментов.
– Это же иероглифы, – вдруг осенило Тошку. – Поразительно, цивилизация со своей письменностью! Прямо у нас перед носом.
Она сфотографировала стелу.
– Молодец! – одобрил Ласло. – Можно будет попробовать расшифровать.
– Знаешь, что странно, – заметила Тошка. – Кошки не живут больше нигде на Мидасе, кроме как на Плато Марова. Как они существуют без промышленности, без... да без всего? Такое маленькое поселение и есть целая цивилизация?
– Может, это исследовательская станция, как наша?
– Тогда где космодром, летательные аппараты?
– Под землей. Кто знает, какие у них технологии. Может быть, они освоили телепортацию.
– Ага... – скептически протянула Тошка. – А поесть из мисок и поиграть с крышками от контейнера к нам заглядывают так... ради приятного досуга.
– Почему бы и нет. Или сами изучают наши повадки, – горячо ответил Ласло.
– Несправедливо выходит. Они нас изучают, а нам нельзя. И вообще...
Она не успела договорить. Во внешних динамиках послышалось знакомое гудение, низкое, почти на пороге восприятия, оно нарастало. Тошка подняла голову, и сердце у нее оборвалось:
– Ой, Ласло! Смотри!
– Похоже, нашей экспедиции конец.
***
С неба спускался маленький антиграв. На станции была всего одна такая машина, и использовалась она только в сверхсрочных и важных случаях. Сейчас из антиграва, едва он коснулся льда, выпрыгнул Марк Иванович.
– Так! – раздался в динамиках шлемов его грозный голос. – Самовольные исследования. Запрет Комитета не для вас писан, Ласло? И, я так понимаю, не для вас, Антонина.
Высокий и широкоплечий, Иваныч угрожающе надвигался на них, приблизился вплотную и вытащил из рук замершей Тошки фотоаппарат.
– А ну-ка, в вездеход и быстро домой!
И, погрозив Тошке и Ласло кулаком, Иваныч пошел к центру площади.
Ласло ухватил ошарашенную Тошку за запястье.
– Подожди, – шепнул он. – Давай посмотрим.
Они увидели, что посредине площади Иваныч опустился на колени, взглянул на прикрепленный к запястью экран и прямо на снегу начертил сложную фигуру из концентрических кругов и расходящихся лучей, которые ребята видели на стенах здания.
Не успел он закончить, как “дверь” одного из домов поднялась и оттуда на площадь вышла большая кошка. Она приблизилась к Иванычу, посмотрела на него, склонив голову набок, кругом обежала нарисованную им фигуру. Села на тощий зад и мигнула всеми четырьмя глазами. А потом подняла переднюю лапу и начала изящно и быстро, используя все свои восемь пальцев-щупалец, чертить, точнее писать, на льду.
Ласло и Тошка, открыв рот, смотрели на происходящее. Правда, недолго. Иваныч их заметил и снова загремел в наушниках:
– А ну-ка, брысь отсюда! Пулей! Как только доберетесь до станции и сдадите образцы, ко мне в кабинет и ждите там.
Понурившись, они побрели к вездеходу и забрались внутрь. Ласло сел за руль, Тошка загерметизировала двери. Некоторое время они ехали молча. Потом Ласло спросил:
– Интересно, как Иваныч узнал, что мы здесь?
Тошка виновато опустила глаза. Она об этому уже успела подумать.
– Это я виновата, Ласло.
Он непонимающе поднял брови.
– Когда ты сорвался… я думала, что ты сорвался. Я послала на базу сигнал. Я тебе не сказала, потому что Санни со мной связалась, я ей объяснила, и она обещала никому не сообщать, но…
– Но, видимо, сообщила, – говорил Ласло спокойно, но Тошка все равно непроизвольно чуть вжала голову в плечи, – или для собственного спокойствия решила отследить, как мы возвращаемся на базу…
– Ты на меня сердишься?
Ласло промолчал. Тошка прекрасно понимала, что именно из-за ее необдуманного поступка теперь их обоих, возможно, навсегда выставят из Пространства. Но в то же время она знала: повторись эта ситуация, она бы сделала то же самое, ведь все загадки Вселенной меркнут, если на кону человеческая жизнь.
И тут лицо Ласло просветлело:
– А все-таки мы кое-что выяснили! – заявил он.
Если, когда они ехали к Плато, обоим казалось, что глайдер летит как на крыльях, то обратно он полз, и полз, и полз – дорога тянулась бесконечно. “Вот так, наверное, себя ощущали те, кого вели на плаху, – думала Тошка. – Прощай, Пространство”.
Когда они добрались до станции, антиграв Иваныча уже стоял в ангаре. Разоблачившись и оставив сьюты в шлюзе, Тошка и Ласло побрели по коридорам, уныло клацая магнитными ботинками. На станции, должно быть, уже кое-что прослышали, потому что сопровождали их беспокойными и сочувствующими взглядами. Предстоящая взбучка от Иваныча могла напугать кого угодно, наверное, даже отважную Машу.
***
Иваныч ждал их в своем кабинете, пристегнувшись в кресле, очень сердитый, и сверкал лысиной и глазами.
– Ну, – сказал он, – до всего докопались, борцы за научную истину?
– Вовсе не до всего, Марк Иванович, – честно ответил Ласло. – Только по верхам.
– И в самом деле, – Иваныч усмехнулся. – Сядьте.
Он показал на кресла перед собой, и Тошка и Ласло робко сели.
– Раз уж докопались, послушайте. Лучше будет, если вы будете понимать, что произошло. И сделаете выводы. Итак. Первая экспедиция на Мидас состоялась всего пять лет назад. Возглавлял ее известный космический исследователь Петр Петрович Маров. Это вам, я полагаю, известно?
– Да, Марк Иванович. И то, что вы в ней участвовали, тоже.
– Хорошо. Наша база была на Церере, которая тогда находилась максимально близко к Мидасу – полет занял всего сутки. Мы благополучно высадились вот в этом самом месте, где теперь наша Станция, и разбили временный лагерь. Одной из главных наших целей стал Северный каньон с его гейзерами, которые были известны еще по снимкам, сделанным с разведывательных катеров. С кошками мы столкнулись в первый же час после высадки. И, надо сказать, открытие нового биологического вида временно отодвинуло прочие наши интересы в сторону. Естественно, мы попытались заполучить хотя бы один экземпляр, но безуспешно. Однако в погоне за “добычей” мы вскоре оказались на Плато. И там поняли, что совершили ошибку. На снимках, которые мы получили с Цереры, поселение кошек скрыли снежные бури, так что мы о нем и понятия не имели. Стыдно было признаться, что, охваченные охотничьим и исследовательским азартом, мы преследовали разумное существо. Но кошки оказались не обидчивыми и в своей манере здравомыслящими. Они и не подумали мстить нам, напротив, всячески содействовали контакту и поиску общего языка.
Конечно, это было непросто, но нам сказочно повезло. Стажером в нашей экспедиции был не кто-нибудь, а Сайто Сатоси. Возможно, вы слышали его имя. Ему на тот момент было уже тридцать пять, и до того, как стать планетологом, он был выдающимся лингвистом, одним из лучших на всей Земле. Но, как бывает, увлекся другой областью, переквалифицировался – и вот оказался в нашей экспедиции стажером, совершенно не предполагая, что получит такую редкостную возможность проявить себя и в прежней профессии. В общем, мы расположились в получасе от поселения кошек, чтобы не тревожить его обитателей слишком сильно, и после недели напряженной работы Сайто смог общаться с нашими новыми знакомыми.
И, представляете, первым сообщением, которое они нам оставили, было: “Не дарите нам подарков”. Вот так! Как будто тут у них каждый месяц выстраиваются очереди инопланетян с дарами. Конечно, разговор наш шел не так уж просто, но постепенно они сумели растолковать нам, что имеют в виду. Много веков назад они поняли, что астероид их слишком мал и любое активное его освоение и прирост населения приведут к катастрофе. И тогда их мыслители выработали... я так и не понял, как это лучше называть, идеология, или система воспитания, или, может быть, даже религия, которая за несколько поколений совершенно изменила их образ жизни. Они не деградировали ни морально, ни умственно, но материально их цивилизация очень скудна, а представления о благе и счастье отличаются от наших с вами.
– Но как же они разрешили строить тут шахту и станцию?
– Комитет рассматривал идею вовсе закрыть Мидас для исследований. Но, во-первых, Мария Аркадьевна открыла рениевые месторождения... А вы знаете, как это для нас важно.
Он немного помолчал, и Тошка с Ласло терпеливо ждали продолжения.
– А во-вторых, – продолжил Иваныч, откашлявшись, – наши биологи тогда заметили, что поголовье ледовой блохи из-за расхождения Мидаса и Цереры может сократиться на довольно долгий период. И мы предложили кошкам помощь с продовольствием в голодные периоды. Разумные доводы и есть разумные. На самом деле, кошек не так уж пугало наше соседство, но при строгом условии, что все, то есть в том числе и вы, друзья мои, будут считать их просто дикими животными и не станут беспокоить.
– Так они специально ведут себя как животные, когда приходят к нам поесть?
– Хм... насколько я понимаю, нет. Это не совсем так. Они действительно так живут уже много поколений. Мы ведь предлагали им и большее, не только пищу. У них никогда не было ресурса, чтобы выйти в космос, но мы-то хотели дать им все Пространство. А они только повторили: “Не дарите нам подарков”.
– Но как же так?! – воскликнул Ласло в искреннем изумлении.
Иваныч развел руками.
– Мы, Ласло, тоже удивлялись. Но они такие, какие есть, и мы должны уважать их такими. Это понятно?
Тошка молча покивала. Ласло тоже покивал и молчал, похоже, переваривая открытия.
Иваныч сменил тему:
– Вообще-то за такое вопиющее нарушение не просто дисциплины, а распоряжений самого высшего начальства я должен вас выставить со станции к чертовой матери и отправить на Землю.
Он устало потер лоб. Тошке было ужасно стыдно и грустно. Она так мечтала работать на космических станциях! Ласло стоял, свесив голову, как горюнчик, и, похоже, думал о том же. Иваныч должен выставить их обоих с такой характеристикой, что про космос можно будет забыть навсегда. И поделом.
Было и еще одно, что ее очень беспокоило.
– Марк Иваныч, а скажите, они на нас очень обиделись?
Иваныч посмотрел на нее удивленно.
– Кошки-то? Да нет. Совсем не обиделись. Сказали, что вы еще котята любопытные, – он усмехнулся и снова потер лоб.
– Мне показалось, – робко заметила Тошка, – что мы им не особо помешали.
– Они вообще спокойные. Уравновешенные. Наверное, поэтому и хотят держаться от нас подальше. Потому что нам, людям, все неймется, – Иваныч усмехнулся. – По правде говоря, я тоже считаю, что наверху перемудрили с этой секретностью. Вот что... Я вам вынесу выговор за нарушение дисциплины, но без занесения в личное дело. А вы подпишете... ну, сами понимаете, о неразглашении.
– Спасибо, Марк Иванович! – воскликнула Тошка, готовая кинуться ему на шею.
Ласло тоже сиял.
– А статус секретности я поставлю на рассмотрение, – сказал Иваныч. – Мне он с самого начала не нравился. По-моему, такие, как вы, скорее будут уважать желание других разумных существ на невмешательство, чем никому не понятный запрет. Запреты и преграды для вас – как для быка красная тряпка. И вы хоть и первые за пять лет, но, подозреваю, не последние, кто решится на подобную эскападу.
Все еще улыбающиеся во весь рот Ласло и Тошка радостно закивали.
А Иваныч вдруг добавил задумчиво:
– А ведь это нехороший знак... Пять лет странного запрета, и вы первые, кого эта загадка по-настоящему зажгла и подвигла на что-то. Нда... Засиделись мы. Этак тоже недолго окуклиться и застыть, как эти наши друзья-кошки.
Он поднял глаза, обнаружил стоявших перед его столом Ласло и Тошку.
– Так! Вы все еще здесь? – Иваныч махнул на них рукой. – Проваливайте с глаз моих.
***
Сегодня кошки привели с собой двух детей. Под присмотром взрослых малыши поели и начали гонять по снежному насту крышку от контейнера. Тошке казалось, что взрослые смотрят на игру с умилением на мордах. Но, может быть, ей только казалось.
– Действительно, – улыбнулась она, – зачем тебе прогресс, если ты котик?
– И как можно стоять на месте, если ты человек? – добавил Ласло и осторожно обнял ее за плечи. – Я вот подумал!
– Что подумал? – с подозрением посмотрела на него Тошка.
– А ведь, похоже, Иваныч нам далеко не все рассказал про это кошачье Плато…
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
понедельник, 17 июня 2019
Aliis inserviendo consumor
Название: Проводник
Тема: Ночью все кошки серы
Автор: биполярочка
Беты: daana, Max Gautz, Тётушка Эми и Сатарис
Предупреждения: смерть животных, злоупотребление веществами и духами
Примечания: ссылка на AO3, ссылка для скачивания (docs, pdf, epub). Сноска по звездочке в тексте - в конце комментариев.
Комментарии: разрешены
читать дальше
Не смотри, как кошка ходит, смотри, как крысу жрет.
(гаитянская поговорка)
(гаитянская поговорка)
Кассероль с курицей и брокколи, куриная грудка с пармезаном и шампиньонами, панированная курица Кордон Блю, эскалоп со сморчками и весенними овощами, карбонара со спаржей и курицей, курица в марсале, энчилада с курицей, куриный суп с диким рисом, жареные крылышки в соусе барбекю, чоудер с курицей и кукурузой, курица запеченная в лотосе, вареная курица по-кантонски, сотни, тысячи способов жрать gallus gallus, и никого не удивляет, что сперва курица должна умереть. Кстати, если рубить птице голову, последним ощущением ее жизни будет адская боль от задетого спинного мозга. Вместо этого ей следует перерезать артерию и яремную вену чуть ниже ушных мочек. Люди пишут об этом десятки статей, снимают видеоуроки, просто забейте в поисковик “как убить курицу” – и прочтете сотни советов от благополучных, уважаемых фермеров!
Но только попробуйте убить курицу на ритуале, продолжил Джейми. Театральная пауза. Медленный разворот. Проникновенный взгляд, результат многочасовых тренировок перед зеркалом.
Бабуля из Сиэтла хмыкнула, облизав накрашенные перламутровой розовой помадой губы. Ее нескладная внучка тихо хихикнула уже третий раз, это можно было считать успехом. Парень в поношенных камуфляжных штанах пялился на дуб за спиной у Джейми. Пока что его вниманием никак не удавалось завладеть. Рыжая девчонка откуда-то из Калифорнии с огромной полинезийской татуировкой на всю руку сказала фирменное “ну да, ну да” и весело икнула, тут же прикрыв рот рукой. В стаканчике из-под кофе у нее вряд ли был просто кофе. Переглянувшись, двое похмельных приятелей из Бостона, неуловимо похожих друг на друга, как бывает с людьми, живущими вместе уже не первый год, согласно кивнули.
Группа собралась до скучного легкая. Ни одной истерички, ни одного фанатика.
По тридцать долларов с шестерых, сто восемьдесят за три часа неторопливой прогулки по окрестностям Французского квартала, не очень-то и много, если вычесть комиссию и налоги, но Джейми вообще не думал, что кто-то придет. Пепельная среда, самый мертвый день года. Общегородское похмелье, посткарнавальный синдром. Его самого слегка шатало, но экскурсию “История вудуизма в Новом Орлеане” он водил уже десять лет и мог работать, не просыпаясь. Да отруби ему сейчас кто-нибудь голову – она отлично довела бы этот тур до конца. Долговязого с водянистыми глазами он на всякий случай предупредил, что из дуба ничего не нужно доставать. Ни монет, ни перьев, ни цепочек, ни сигар. Обычно туристы суеверно опасались касаться жертвоприношений, но у этого, в камуфляже, был малость отмороженный вид. Кто-то такой в свое время залил могилу Мари Лаво розовой латексной краской. Теперь Джейми больше не приглашал туда туристов: иначе пришлось бы платить еще и кладбищу, после реконструкции могильного камня перекрывшему к могиле вход. Но все равно считал свою экскурсию лучшей в городе.
Первая попытка ее написать заняла примерно полгода. Он копался в архивах. Разговаривал с потомками рабов. С тремя мамбо и пятью унганами. Он распечатал и заламинировал карту, демонстрирующую, откуда невольников свозили на Гаити и в Луизиану. Где здесь жили индейцы. Откуда происходят семьи лоа. Он приготовил табличку с основными семьями и разноцветными стрелками отметил привычные взаимодействия. Четыре туристических агентства, послушав его, вежливо качали головами: отличная работа с материалом! Какой глубокий подход! Это почти монография! К сожалению, сейчас все ставки гидов заняты, но непременно появляйтесь через месяц-другой.
“Историю вудуизма” спасла мамбо Тариша, вы бы ее видели, улыбаясь продолжал Джейми, манерно похлопывая по воображаемому плечу в воздухе и поводя бедрами: милый, ты написал все с умом, как историк. Сожги свои таблички. Принеси жертву белого ума лоа белой истории. И иди расскажи им все как практик.
Как рассказал бы наш Папа.
Беспроигрышные коктейли из собственных успехов и провалов Джейми готовил в совершенстве, туристы обожали личные байки. Теперь посмеивалась и кивала вся группа, за исключением долговязого. Потирая грубые угловатые костяшки, тот по-прежнему разглядывал дуб и игнорировал Джейми, который уже закатывал рукав, чтобы продемонстрировать татуировку с крестом и тростью привратника всех дорог: веве Легбы. Это было обидно, обычно здесь включались все. Зачем еще платить за экскурсию, если не пялиться на Джейми, рисовавшего мелом на плитках такой же символ. И предлагавшего вообразить, как двести лет назад каждое воскресенье отпущенные из церкви рабы собирались здесь – тогда еще за стенами города – чтобы отдавать должное духам предков. Каждый нес все, что собрал за неделю. Все самое дорогое, что мог себе вообразить. Деньги белых. Выпивку белых. Сигары. Пуговицы. Украшения. И каждое воскресенье из года в год мамбо звали Папу, наливали ему рома и просили открыть дверь для остальных.
Самое время вернуться к птицам, Джейми проникновенно объяснял: торжественный обед для лоа не требует мучить животных, наоборот! Петуха, отобранного для ритуала, кормят как короля. И убивают так же безболезненно. И потом, когда лоа насытится, люди доедают мясо за ним. Протестовать могут только веганы, удивительные придурки, для которых птицы с рыбами еще живые, а трава уже почему-то нет. Совсем с ума посходили, поддакнула бабуля, скоро нормальному человеку поесть будет негде. Куда и подевался подозрительный прищур, с которым она спрашивала, правда ли, что вудуисты приносили кровавые жертвы на своих обрядах, а может быть, даже приносят.
Ноющее на погоду колено неприятно хрустнуло, когда Джейми поднимался, опираясь на зонтик. В черной футболке, черной рубашке и красных кедах, с переброшенным через согнутую руку легким плащом, он исправно разрывал шаблон своим несоответствием. Белый жрец черной религии, вудуист-хипстер. Группу за группой он перевозил с берега недоверия на берег восхищения чужеродным, завораживающим миром. Ба, смотри, опять вороны, громко прошептала внучка, и теперь на них обратили внимание все. Ворон Джейми подкармливал в парке каждый день с тех пор, как снял квартиру во Французском квартале. Умные потомки птеродактилей уже через пару месяцев стали платить ему взаимностью, топчась и каркая вокруг, создавая мистический ореол по средам и пятницам, в дни его экскурсий. В отзывах на фейсбуке и трип эдвайзере об этом часто вспоминали, исправно ставя пять звездочек из пяти. Папа Легба – проводник, напомнил Джейми, поэтому он покровительствует провожатым.
А значит, и гидам тоже.
Постукивая металлическим наконечником зонта по плиткам, Джейми повел свою группу из парка через непривычно пустую четырехполосную Нью-Ремперт-стрит. Обычно он демонстративно поднимал вверх длинный зонт, останавливая машины и приговаривая: вот видите, и здесь я проводник. Впервые за много месяцев пришлось идти молча, со смутным ощущением неловкости, как будто кто-то забрал на перетяжку давно стоявший на одном месте диван, а под ним обнаружилось пятно лохматой пыли, в которой тускло поблескивал четвертак. Каждое движение за эти годы стало символичным, но Джейми отказывался считать себя обманщиком. Накануне он долго рассуждал об этом, сбежав от беснующейся на улицах Французского квартала разукрашенной, звенящей бусами толпы слишком поздно, чтобы вернуться домой трезвым, и слишком рано, чтобы срубиться без памяти в чужой постели. Усевшись на пол у алтаря Папы, он разлил бурбон по кружкам – тридцатитрехлетний, разведенный, свободный бессмысленный идиот, ходячее недоразумение. Недоисторик, недокатолик, недовудуист. Едва сводящий концы с концами, последние полгода ютящийся в заплесневевших, насквозь отсыревших комнатах старого дома на Орлеан-стрит, который так и не оправился от наводнения. До работы зато оттуда было рукой подать, к тому же после развода осенью казалось: богемное жилище во Французском квартале напротив места, где жила сама Мари Лаво, немедленно заполнит ночную жизнь Джейми новыми, жадными до мистики друзьями и подругами.
Настойчивая ворона перелетела через дорогу за ними и теперь, склонив голову, таращилась на Джейми с фонаря, то и дело отвлекая его туристов от рассказа о первой королеве вуду. Стоя спиной к своему дому и улыбаясь пошире каждый раз, когда пульсирующие виски напоминали о беспомощной дурацкой ночи, Джейми рассуждал о том, как креольская парикмахерша проникала в тайны высшего света и строила шпионскую сеть из рабов, оплачивая их труды сторицей. Он понятия не имел, что на него вчера нашло, с чего вдруг он чуть не запустил в алтарь пустую бутылку, а потом, отбросив в сторону, разрыдался так горько, как даже в детстве не плакал. Рыжая калифорнийка спросила, так правда ли Мари Лаво говорила с духами или все это была просто манипуляция. Еще один вопрос из золотой туристической двадцатки.
Чем одно мешает другому? – привычно ответил Джейми. Флиртовать с ней расхотелось. Даже вороны оказались не настолько предсказуемы, как все, кто засыпал на его жесткой кровати. Они с придыханием говорили “ого-о”, впервые в жизни увидев домашний алтарь. Резную деревянную статую в углу слева от входа в гостиную Джейми подарила Тариша на новоселье, вокруг нее за это время много чего наросло. Один из приятелей помог прибить деревянные полки, уставленные теперь початыми бутылками, слой пыли на которых определял давность подношения; раскрашенными в красный и черный тяжелыми головами из цемента с вкрученными в них белыми ракушками: раскосыми вместо глаз, вертикальной вместо носа и горизонтальной, сардонически приоткрытой сразу под ним ракушечной усмешкой; куклами, которые Джейми одно время делал сам, подрабатывая в эзотерической лавке; небольшими крестами; фарфоровыми петухами, кактусом, как-то среди зимы выпрошенным у подруги из-за сходства с головой; монетами, подобранными на земле; свечами и, конечно, ключами. Десятками ключей. На стене Джейми несколько дней выводил большой красный веве – вышло немногим хуже, чем на его татуировке. Это был хороший алтарь, но по старому, намоленному, он по-прежнему скучал. Они развелись из-за этого с Идой. Пока Джейми водил пятничную экскурсию в конце прошлого лета, она вынесла все его статуи, игрушки, куклы, монеты, пыльные бутылки, свечи – все, что он собирал несколько лет, – на помойку. Я хочу ребенка, сказала Ида. Для этого мой муж должен наконец повзрослеть.
Привыкнув к алтарю, все гости мялись какое-то время. Некоторым требовалось выпить немного, чтобы расслабиться, но дальше все шло как по писаному. Одержимость, ты правда в нее веришь? Ты видел? Серьезно? Нет, понятно, что ты рассказываешь на экскурсии, это работа. Но – серьезно, одержимость? Что, человек перестает быть собой? Это же самовнушение, да? Они делились на две группы, “это вредно” и “это круто”. Джейми повторял и тем, и другим: когда лоа седлает тебя, ты перестаешь владеть телом. Что бы ни сделал тобой лоа, это не может тебе повредить. Он выпьет бутылку текилы залпом и заест это стручком охрененно острого перца – придя в себя, ты ничего не заметишь.
Любое многократно повторенное слово распадается на бессмысленные звуки.
Джейми никому не врал. Ни на экскурсии, ни по вечерам. Он просто перестал отличать то, во что он верил, от того, что он видел. То, что он видел, от того, что он помнил. То, что он помнил, от того, что ему рассказывали. Полгода бесконечных ночных историй – и он нередко казался себе скрипящей дверью, не способной ни открыться, ни закрыться. Настоящий пасынок Папы, черт бы его побрал. За квартал до собора святого Людовика он свернул на притихшую Бурбон-стрит. На брусчатке все еще валялись бусы, которыми последнюю неделю здесь швырялись друг в друга с балконов, все ливневки были забиты разноцветными пластиковыми нитками, перьями, порванными масками. Бостонцы подобрали несколько ниток на память, сокрушаясь, что приехали только утром. Внучка тоже попыталась, но бабуля принялась строго выговаривать ей за это. Никогда не знаешь, какую заразу так подберешь. Навстречу брели, пошатываясь, крепко опохмелившиеся с утра помятые туристы. Они спросили у Джейми, где здесь можно поесть, и он без уверенности направил их вниз по Бурбон-стрит, в один из двух скорее всего работающих ресторанов. Никогда не отказывать людям, спрашивающим дорогу, это принцип, пояснил Джейми рыжей, которая пристроилась рядом. Мучительно хотелось попросить глоток ее волшебного кофе, однако стоило забить на рабочую этику и решительно прочистить горло, как рыжая допила залпом и отправила стаканчик в урну. В музей вуду пришлось заходить кристально трезвым, еще и изрядно раздраженным оттого, что где-то по дороге долговязый фрик все-таки потерялся.
Знакомство туристов с самыми известными представителями родов Рада, Петро и Геде Джейми обычно оставлял именно на музей – для каждого, о ком ему хотелось поговорить, здесь отводили свой угол. Эрзули Фреда стояла неподалеку от Эрзули Дантор, гламурная Мадонна против черной, со шрамом на щеке, – романтика против сурового быта, обиды, насилия, измены. У одной выпрашивали счастья, другую просили уберечь от неудач. Или покарать обидчика. Напротив, как будто любуясь сразу обеими, сидел деревянный Огун с настоящим тесаком в руках, лезвие крепко проржавело и статуя выглядела очень старой, хотя вырезали ее вряд ли намного раньше середины двадцатого века. Джейми призвал своих туристов не обращать на архаичный внешний вид внимания: современные танки, истребители, а также серверы, мобильная связь и интернет вполне входили в компетенцию главного лоа по военным действиям. Некстати вспомнился потерявшийся парень в камуфляжных штанах, и снова кольнула досада за собственную невнимательность. То ли назначая себе расплату, то ли опасаясь оставаться наедине с дурацкими мыслями, Джейми пригласил рыжую и остальных, кто не против задержаться, пропустить по пиву после конца экскурсии. Но стоило всем накупить сувениров в лавке Тариши, у каждого нашлись свои дела. Бабуля с внучкой опаздывали на самолет, бостонцы уже забронировали экскурсию на болота, рыжая ужасно, ужа-а-асно хотела бы остаться, но ее уже ждали друзья.
– Церковь в Метари ночью сгорела, – сказала Тариша, когда в лавке не осталось никого, кроме них с Джейми. Обоих своих подручных она великодушно отпустила домой и стояла за стойкой сама. Крупная, с эбонитовой блестящей кожей, увешанная разноцветными бусами и позвякивающими при каждом движении головы серьгами, Тариша походила на одну из своих гигантских статуэток. – Черная, – со значением добавила она, цокнув языком.
– Наша? – Джейми попытался вспомнить, не живет ли там кто-то из знакомых, потер ноющий висок. Вудуистских церквей, которые могли выглядеть простыми домами, сувенирными лавками, гадательными салонами, по городу было несколько десятков.
Тариша качнула головой, задержала на нем тяжелый взгляд.
– Нет, наша. Святого Фомы. Дотла. Кто-то хорошо плеснул туда бензина, прежде чем поджечь. Она старая была. Моя тётка туда ходила.
– Жаль, – сказал Джейми. – Но... никого хоть не было внутри?
– Вчера но-очью? – Тариша раскатисто рассмеялась, как будто и не было никакого напряжения до сих пор. – Шутишь? У тебя-то, как я гляжу, ночью тоже горело.
– Да нет, так, – Джейми замялся, рефлекторно отступил к выходу. Она слишком хорошо умела его читать. – Ладно, мне пора. Надеюсь, его скоро найдут.
Неожиданно прохладный вопрос донесся уже в спину, когда Джейми открывал дверь.
– Кого?
– Поджигателя? – без особой уверенности уточнил он. – Полиция должна над этим работать.
– Полиция, – процедила Тариша и презрительно скривила пухлые губы.
– Мне жаль, Ти, – пробормотал Джейми. С университетских лет, с тех самых пор, как он начал писать дипломную работу по истокам раннего луизианского вудуизма и увлекся, вокруг него появилось много черных приятелей. Джейми до сих пор понятия не имел как должен себя вести, когда случается что-то такое. Навязываться с заверениями, что не все белые уроды, не казалось уместным. Делать вид, что его это не касается, тем более. Где бы ни всплывали вопросы бытового расизма, Джейми чувствовал, что от него чего-то ждут. Но не извиняться же ему было за свой цвет кожи. Тариша сама говорила поначалу, когда он обратился к ней, обнаружив, что его интерес к лоа перерос академический: не бойся, что ты не впишешься. Папины любимчики часто всю жизнь торчат на пороге. Татуировку на тыльной стороне руки – большой ключ от запястья до локтя с вписанным в него веве Легбы – он набил лет через пять после этого, сразу после того, как сделал первый алтарь. Иде она казалась милой тогда, ее глубоко католическим родителям Джейми объяснил, что это символ святого Петра.
В каком-то смысле так оно и было.
Открытый бар в полуподвальном помещении он нашел в паре кварталов от магазина Тариши. Устроившись у стойки, завязал разговор с веселыми, так и не протрезвевшими со вчерашней ночи немцами. Они показывали синяки на руках от пойманных с платформ крупных бус, хвастались сувенирами и вели себя так, будто ничего, кроме глобального недельного запоя, в Новом Орлеане не существовало. Вместо самого дешевого пива, как собирался, Джейми заказал “ураган” – немцы угощали. Крепкий сладкий коктейль из трех видов рома изобрели в Новом Орлеане в сороковых и поили им моряков, иначе дешевый ром было просто некуда девать. Двое из троих немцев, такие же светло-русые, как сам Джейми, работали где-то в Вашингтоне, поэтому для иностранцев отлично говорили по-английски, даже едва шевеля языками. Треш, угар, карнавал! – орали они в четыре голоса к концу второго или третьего “урагана” Джейми, перекрикивая попсу конца девяностых, глушившую их из подвешенных к рампе барной стойки колонок. У него в который раз спросили, уверен ли он, что не немец, похож ведь, и научили говорить их кан инен ди бесте эрфарунг во всем Новом Орлеане. Есть работа и похуже, решил Джейми. Несчастный бармен здесь навсегда контужен чудовищным звуком, а вот они уже уходят, вываливаются под подло слепящее солнце, набравшиеся в первый день великого поста. Тот, что приехал сюда из Мюнхена и нехватку английского восполнял самой буйной жестикуляцией, поставил жирную точку, блеванув прямо под стену. Остальные заржали и пожелали друг другу приятного дня.
Дерьмовое настроение как рукой сняло. Насвистывая приевшийся в баре мотивчик, Джейми добрался до дома и с некоторым трудом открыл облущенную временем деревянную дверь, зеленая краска сохранилась только по самым ее углам. Хозяин дома говорил, что все собирается поставить дверь покрепче, но Джейми убедил этого замечательного, скинувшего ему пятьдесят баксов человека, что обокрасть его невозможно. На первый этаж вела соседняя дверь, он был нежилым, у Джейми на всякий случай имелся ключ: в одном месте на полу в гостиной перекрытие прохудилось, в неприятно широкую щель рисковало укатиться и провалиться что-то ценное. Хозяин посоветовал быть с этим поосторожнее: света на первом этаже не было, мусора же валялось столько, что Джейми всерьез удивился отсутствию крыс и побоялся было, что они просто спрятались, пока люди шумят. Но крысы его не навещали, как и тараканы. Всю зиму здесь стоял пробирающий до костей холод, с самого начала весны сменившийся удушливой жарой, в остальном прекрасное Джейми снял себе жилище в историческом центре. Правда, после выплаты аренды заработков в туристическом агентстве не хватало даже на еду; с другой стороны, некому было платить алименты, вовремя он успел сбежать.
На второй этаж вела узкая поскрипывающая лестница. Из мебели в гостиной еще со времен наводнения остался продавленный в нескольких местах широкий угловой диван. Низкую деревянную тумбу с заклинившим ящиком Джейми приспособил под столик, напротив, у стены валялась пара ярких кресел-мешков, подаренных на новоселье. Стены он завесил дурацкими яркими постерами, а на паре стеллажей, которыми удалось обзавестись за несколько баксов на гаражной распродаже, поместились все его книги. Уютной эту комнату сложно было назвать, но от нее сразу веяло чем-то свободным, раскованным, богемным. По крайней мере, так ему часто говорили. Кухня, соединявшая гостиную со спальней, была просторная, даже больше, чем в их с Идой квартире. Джейми бросил плащ на спинку стула, стащил рубашку, в которой было слишком душно, и сварил себе крепкого кофе. Пил его неторопливо, уткнувшись лбом в стекло, привычно разглядывая розовый двухэтажный дом на месте особняка Мари Лаво через дорогу. Удивительная была женщина, шутка ли, слава о ней гремела на всю страну, некролог после ее смерти публиковали в Нью-Йорк Таймс – а сохранилась от нее пара кукол, вряд ли настоящих, и столик, который теперь стоял в музее. Как будто в восемьдесят лет мадам Лаво упаковала все свои вещи и вместе с ними степенно переехала на другой свет – более дешевый или наоборот, кто его знает, – оставив после себя ворох легенд и недомолвок, ничего настоящего, как и положено мамбо. Глухо каркнула ворона с фонаря, Джейми отсалютовал ей полупустой кружкой. Уже вроде и не пьяный, но изрядно разморенный.
Снова заныло колено: видать, вчера он где-то неудачно оступился и не заметил. Надо же, пока вся Бурбон-стрит верещала от восторга, доползая до финиша карнавального алкомарафона, и запускала фейерверки, в нескольких милях от неё кто-то заливал бензином церковь. А может и кто-то не один. Может, они до этого надрались в баре, вот как Джейми с немцами, и подбадривали друг друга, не позволяя засомневаться. Новость Тариши была тревожной, в окрестностях Нового Орлеана давно такого не случалось. Но последние президентские выборы многим развязали языки, а некоторым и руки. У Джейми остались считанные люди, которых он без преувеличения мог бы назвать друзьями. Мамбо Мириам, на ритуалы к которой Джейми в свое время ходил, давно переехала в Нью-Йорк с мужем. Унган Тоби в прошлом году услышал зов и теперь иногда писал из Порт-о-Пренса. Им вряд ли что-то отсюда угрожало. Другое дело, что приятелями Джейми тоже были в основном черные или креолы. А избавляться от зудящего чувства смутной, иррациональной вины он пошел с первыми попавшимися белыми. Надышав пара на стекло, Джейми вывел пальцем веселый смайл в круге. Помыл кружку из-под кофе, перемыл все три имевшиеся в доме тарелки, сваленные в раковине, смел крошки из пустой хлебницы в пакет вместе с зачерствевшими остатками хлеба и отправился подышать воздухом, подмигнув сперва Папе на выходе, а потом вороне на фонаре. Она провожала Джейми до самого парка, перелетая с фонаря на фонарь.
Потерявшийся долговязый турист стоял неподалеку от дуба, прямо над знаком Легбы, нарисованным мелом на серых плитках. Джейми еще от железной калитки, едва заметив, сразу его узнал по вытянутой худощавой фигуре и штанам. Утром было прохладно, но пришел он в одной футболке, такой же чисто-черной, как у самого Джейми, три штуки за десять долларов на распродаже. Долговязый обернулся, будто спиной почувствовал чужой взгляд. Гаитяне говорили в таких случаях: “постучал по плечу”, – имея в виду лоа. Джейми помахал туристу рукой, тот без большой уверенности тоже поднял руку – немного дерганым, механическим движением. Не слишком выпирающие, но плотные мышцы, отросшая, но все еще короткая стрижка, ровный загар выдавали в нем недавно служившего. Не то чтобы Джейми часто ходил в спортзал, но, по его наблюдениям, там качались по-другому.
– Извини, – начал он, когда подошел ближе. – Не хотел смертельно утомлять и тем более терять на полдороге. Со мной такого обычно не случается. Я же… – проводник, собирался добавить Джейми, но осекся. Экскурсия давно закончилась.
– Это ты извини, – слегка заикаясь, сказал долговязый. – Ты интересно говорил. Я просто подвис немного. Я Эрик.
Он протянул руку таким же неловким движением. Джейми пожал сухую, теплую ладонь. Пальцы у Эрика, как часто бывает у людей с его телосложением, были такими же длинными, как он сам, будто в них незаметно встроили лишнюю фалангу.
– Джейми. Очень приятно. Ну что же, раз я тебя нашел... если хочешь, сейчас я покормлю этих ребят и могу довести тебя до музея. Или лавки. Там много всего, о чем я рассказывал.
Прозвучало как-то жалко. Еще он своих экскурсий никому не навязывал. Джейми поспешил заткнуться и принялся разбрасывать крошки слетевшимся воронам.
– Я бы лучше тут поговорил. Если ты не спешишь, – помолчав, сказал Эрик. – Там тесно, наверное. Я заходил в пару лавок, когда понял, что отстал. Душные. Сколько ему?
Джейми не смотрел на него, но отчего-то сразу понял, что спрашивает Эрик о дереве.
– Лет пятьсот, может. Или даже больше. Тут несколько таких, в парке. Пара десятков наберется.
– Никогда не интересовался раньше. Просто теперь вижу такое. Старое. От него пахнет иначе.
Оказалось, они запросто могли бы учиться в одной школе, если бы покойные родители Джейми не переехали поближе к центру. Эрик был его ровесником, вырос на самой окраине Метары. В армию пошел как раз в две тысячи пятом. Улетел в Ирак за две недели до Катрины.
– Черт его знает, – хмыкнул Джейми, – кто из нас легче отделался. Мой старик утонул в машине, мать увезла меня к родственникам на север. Сама больше сюда не возвращалась.
Его охватило беспокойное желание никуда не отпускать своего собеседника. Усевшись прямо на землю в тени дуба, Джейми трепался обо всем подряд. Как, во многом благодаря урагану, угодил на стипендию в Гарвард, как вернулся сюда собирать материал для работы и плотно влип. Подсел на вуду. Как до последнего дня ее жизни скрывал это от бабушки, польки – более истовых католиков даже в Италии не найти. Как второй раз вернулся в Новый Орлеан продавать землю – от дома на ней ничего не осталось после урагана, – но так и не смог уехать. Пытался устроиться преподавать, быстро понял, что школа не для него. Зато встретил там жену и с ее помощью подтянул французский. Странно все сложилось, подытожил он, впервые за несколько лет ни разу не помянув в рассказе о себе Папу. От рома в ушах все еще немного шумело. Джейми надеялся, что не производит впечатления конченого алкоголика. По Эрику сложно было сказать, он и правда подвисал временами, будто проваливался куда-то внутрь, а потом снова выбирался. Почти не задавал вопросов, но редко отводил глаза. Смотрел до неловкости прямо, почти не мигая, слегка приоткрыв рот.
– Если мы немедленно не поужинаем, до завтра тут ничего будет не найти, – наконец заявил Джейми. – Ты постишься? Верующий?
– Не знаю, – ответил Эрик. Легко поднялся на ноги, погладил толстый ствол дуба. Бережно, как если бы дерево было бумажным. – Это сложно. Ты устаешь, наверное, обо всем этом каждый день говорить со всеми нами.
– Ты что! – Джейми замахал руками. И неожиданно для себя добавил: – Я просто не думал, что тебе это интересно.
– Я вернулся, потому что мне это интересно, – сказал Эрик и протянул ему руку, помогая подняться. Рука была твердая, тверже дуба. И, казалось, ничуть не напряглась.
Оглушительно закаркав, взметнулись в поседевшее небо сразу все вороны. Вот какого цвета у Эрика были глаза.
О том, что иногда Джейми нравятся мужчины, он не давал себе лишнего времени задумываться. Воспитанный строгой католической семьей настолько же, насколько интернетом, он понял, что его заводит, гораздо раньше, чем в десятом классе впервые переспал с девочкой, учившейся на год старше. Но в школе об этом и думать не следовало, а в Гарварде, набрав двадцать пять фунтов во время бесконечных переездов на подножном корме, Джейми решил, что лишние сексуальные опции опасны для его шаткого имиджа. Большинство учившихся здесь американских студентов были заметно богаче, иностранцев сторонился сам Джейми. Все они были слишком политизированы, за исключением азиатов – те чересчур агрессивно учились, чтобы замечать вокруг что-то еще. Вернувшись, он осознал, насколько свободнее на самом деле дышалось в Бостоне. И снова прекратил об этом думать.
Теперь то ли выпитый натощак ром, расплавивший обычную осторожность, то ли что-то детское в лице Эрика – из-за слегка приоткрытых пухлых губ, или шелковистых, до прозрачности светлых ресниц, или чересчур прямого, открытого взгляда – заставляло нырять в него бездумно, безрассудно, настойчиво. Они еще не дошли до набережной, куда решили прогуляться в поисках ужина, а Джейми уже воображал, как бы половчее потом затащить его к себе. Ничего серьезнее вдумчивого разговора ночь напролет он не планировал. Эрика по-настоящему интересовало все, что он знает про вуду. Этого хватило бы на тысячу и одну ночь.
Взяв у “Фрэнка” две огромные маффалетты, из которых то и дело норовил выпасть щедро наложенный оливковый салат с ветчиной, они уселись в сквере под памятником Орлеанской деве, сосредоточенные на еде настолько, что даже попрошайки обходили их стороной.
– Она тоже лоа, – с плотно набитым ртом продолжал говорить Джейми, – и Мари Лаво лоа, забудь обо всем, что ты видел по телевизору. Главное – я говорил об этом уже после музея, так что не повторюсь – забудь “Американскую историю ужасов”. Омерзительное шоу они устроили с Папой. Чертовски обидное. Лоа – это просто духи предков. Ничем не отличаются от святых заступников. Ни чудес, ни кокаина. Ни на одном ритуале не будет кокаина! На экскурсии я обычно упрощаю, когда говорю, что рабы подменяли изображения своих лоа католическими иконами, чтобы ввести в заблуждение ревнителей веры. Так Легба стал Петром – властелином ключей от иного мира, Огун – святым Георгием в латной кольчуге и с копьем, а Дамбала – Патриком, под ногами у которого обычно вьются змеи. Это тоже имело место, конечно, игра в прятки. Но гораздо важнее то, что рабы смекнули: белые сильнее. Белые их подчинили. Значит, молиться надо не только своим лоа, но и белым лоа тоже.
– Логично, – вдумчиво кивнул Эрик.
Каждое его “логично” приводило Джейми в восторг. Безраздельное владение чужим вниманием пьянило покрепче любого “урагана”, настолько, что смысл очередного вопроса он понял не сразу.
– Что такое – что?
– Марьяж-лоа, – повторил Эрик.
Незаметно смеркалось. От Миссисиппи веяло влажной жарой, футболка прилипла к спине.
– Это сложный ритуал, – пробормотал Джейми. – Его здесь нечасто проводили. Там, куда я ходил, ни разу. Насколько я знаю. Это свадьба с духом, просьба о вечном покровительстве. Решение на всю жизнь. Даже с католиком проще потом развестись, а это очень муторно, поверь моему опыту.
– Я думаю, я женат, – сказал Эрик. – Если только… не замужем. Муторно – хорошее слово.
– Так точно никто не делает, – покачал головой Джейми. Он все еще не верил своим ушам. – Ты... хочешь поговорить об этом?
Эрик пожал плечами и стряхнул крошки с невыносимо длинных пальцев.
У него были проблемы еще до армии. От рождения плохие тормоза. Но ничего серьезного, ничего, что не лечилось бы ремнем. Иногда он ломал игрушки, иногда бился головой о стену. Стал постарше и начал бить головой о стену других. Отец не вмешивался, пока его не беспокоили из школы. Эрик исправно приносил ему пива и подрабатывал с двенадцати лет. Разносил рекламу, пиццу, разное. Зарабатывал достаточно, чтобы развлекаться. Копил на байк, потом влюбился. У него и раньше водились девчонки, но эта была особенная. Ее звали Альма, она оказалась старше на десять лет. Креолка. Молочно-шоколадная. Сладкая до того, что зубы немели. Он привез ей несколько крупных коробок, его первая доставка на новой работе. В коробках были травы и благовония, как потом выяснилось, но Эрик долгое время думал, что это просто работа. Гадания, привороты. Ничем не хуже любой другой. Она сказала, что у него невероятная рука. Пустая судьба. Мало ли что она хотела этим сказать, но Эрик понял прямо.
Вытянув руки вдоль спинки дивана, он выпустил в потолок густые, ровные кольца дыма. От косяка Джейми отказался, точно так же, как до этого Эрик отказался пить. Сказал: мне не стоит, были проблемы. Но ты бери себе. У меня свое лекарство. Сладкий дым приятно щекотал ноздри; потягивая разбавленный колой ром, Джейми удивлялся простоте, с которой Эрику удавалось о себе говорить. Слушать его было все равно что читать историческую сводку сражения при фортах Джексон и Сен-Филип. Силы Фаррагута состояли из шести крупных боевых кораблей и девяти мореходных канонерских лодок. Восемнадцатого апреля мортирные лодки открыли навесной огонь по фортам. Каждая мортира должна была стрелять в среднем раз в десять минут, этот темп огня выдержать долго не удалось, но все же более тысячи четырехсот снарядов было выпущено только за первый день. Это не помогло, вместо двух суток, за которые коммодор Портер собирался превратить оборону Нового Орлеана в руины, бомбардировка продолжалась неделю. Несмотря на все непредвиденные сложности, после успешного сражения с речной эскадрой, двадцать пятого апреля моряки высадились в городе и сорвали флаг конфедератов. Тридцатого апреля форты, охранявшие крупнейший порт южан, сдались на милость победителя. Такие дела.
Альма навсегда изменила его жизнь, но Эрик поначалу рассказывал об этом так, будто все это происходило с кем-то другим, незнакомым и далеким. Возможно, дело было в войне, с которой он, похоже, так до конца и не вернулся, или просто в характере. Он бросил водиться с белой бандой, которая вскоре попалась копам из-за непреднамеренного убийства. Снова начал учиться. Подумывал даже куда-то поступить. Пьяные вечеринки сверстников его больше не интересовали. У него была женщина, которую он водил в рестораны, которой покупал украшения, ради которой стильно подстригся и купил первый в жизни взрослый пиджак. Мог ли он отказать ей, когда она предложила жениться по ее семейным традициям, если купленное обручальное кольцо уже пару недель обжигало карман?
– Когда ты понял, что что-то идет не так? – спросил Джейми.
Глубоко затянувшись в последний раз – огонек уже почти лизал ему пальцы, – Эрик неторопливо уничтожил окурок о блюдце, растер остатки самокрутки между пальцев и только потом выдохнул дым.
– Как-то, когда мы стояли на базе в Эль-Хилле. Я был еще зеленым, трех месяцев не прошло. Мы ехали мимо рынка, решили остановиться, купить фруктов. Я шел первым. Была эта лавка с гранатами, я увидел ее и встал. Бордовые, сочные даже на вид. Я поднял руку, как обычно, когда надо остановиться. Меня хлопнули по плечу, сказали: чего ты. Был момент, когда мне почти поверили. Если бы я что-то сказал. Но я не знал, что им сказать, я еще базы толком не выучил в этом дурацком дворце. Я испугался гранатов? Да нет. Меня просто ошпарило. Я хотел идти за ними, а начал пятиться. Наткнулся на чью-то повозку, чуть не свалился, уцепился за стойку, она зашаталась. Баклажаны упали, огромная корзина. И тут же грохнуло впереди. Сбило с ног – меня, остальных.
– Мы… говорили об Альме, Эрик. О вашей… свадьбе?
Мутный, уплывший в сторону взгляд не без труда сосредоточился на Джейми. Эрик моргнул несколько раз, затем веско кивнул.
– Да. Я бы не остановился. Поначалу всегда важно быть своим у ребят. Там. Много где, но там особенно. Я бы смог взять себя в руки, пойти следом. Туда, где от грузовика мало что осталось. Воронка в несколько метров. Тринадцать трупов. Но здесь, – он постучал себя пальцами по груди, – уже было такое раньше. Взрыв. Раз – и плавится все, кости горят изнутри, мышцы делаются мягкие, тягучие, что твой топленый сыр.
– Как… сигнализация?
– Сигнализация, блин. – Губы поплыли в усмешке, Эрик хрипло хохотнул несколько раз, потом его совсем пробрало: постукивая себя по коленям, он несколько минут громко ржал, слово “сигнализация” загипнотизировало его, но отказывалось поддаваться языку второй раз, сколько Эрик ни пытался. Джейми начал смеяться раньше, чем понял, что смеется. Не потому, что ему было по-настоящему смешно, нипочему. Переведя дух, он покачал головой и долил себе новую порцию рома с колой в кружку. Эрик бессильно откинулся на спинку дивана, запрокинув голову. Шумно выдохнул, бесцельно подергал футболку правой рукой. Резко расслабив, опустил руку на диван, как будто отбросил лишнюю.
– Их было шестеро в гараже. В Метаре. Все черные, Альма была белой на их фоне. Двое парней били в барабаны. Женщины пели. Мужик постарше помогал мне, показывал что делать, куда становиться. На мне была черная шелковая рубашка, он принес алый пиджак. Мне было странновато, но весело. Я шепотом сказал Альме, что петь их караоке не буду даже ради нее. Она смотрела на меня так… потом еще прикусила нижнюю губу. Это был наш с ней знак, что она меня хочет. Она любила дразнить меня там, где это не вышло бы сделать сразу. У меня сразу встал, аж в ушах звенело. Я сказал мужику, валяй, давай сюда пиджак, но он покачал головой, мол, не время. Женщина, которая всем командовала, напоила меня из плошки. Какой-то густой отвар, противный на вкус. За спиной кудахтнул петух. Не знаю, что он сделал, но женщина с Альмой довольно переглянулись, и Альма сказала: он готов. Тогда меня и пробрало. Стало жарко, реально жарко. Сколько бы я ни пытался вдохнуть – не получалось. У тебя тут хорошо, просторно. Ненавижу тесноту с тех пор, как наш танк подбили.
Их разговор все больше напоминал Джейми сеансы у психотерапевта, которые они с Идой отмучивали перед тем, как их все-таки официально признали несовместимыми. Ей это было важно, но развода она под конец хотела ничуть не меньше. Джейми бесконечно пересчитывал фиалки на широком белом подоконнике, отвечая на вопросы о том, что он чувствует, и не мог найти в себе ничего, кроме смутного раздражения. Меньше всего ему хотелось сейчас становиться для Эрика терапевтом, но другого у его нового приятеля, кажется, не завелось.
– Эрик… а ты не аллергик?
– А?
– У меня была девчонка в колледже, однажды ее забрала скорая прямо с вечеринки. У нее была аллергия на мед, и никто не додумался предупредить, что в торте он есть, а она уже достаточно дернула, чтобы не заметить опасного привкуса, и сожрала два куска. Ты проверялся когда-нибудь? Это может быть запах, например, мелкие частицы в воздухе. В ритуалах каких только благовоний не используют. Может, на том твоем рынке запахло тем же. Или, может, что-то было в отваре. Нехватка воздуха, повышенное потоотделение, паническая атака. Твое тело могло просто говорить тебе: я не в порядке, сделай с этим что-то!
– Логично, – отозвался Эрик. – Именно это оно мне и говорило. Но я ни хрена не услышал.
Или не смог, сложно было теперь сказать. Альма крепко взяла его за руку. Барабанный ритм стал быстрее, поющие голоса громче. Эрику показалось, что вокруг не шестеро, а шесть тысяч людей и все они поют, раскачиваются, приплясывают, бьют в барабаны в унисон. Внутри бушевал пожар, воздуха по-прежнему не хватало, в виски бились обрывки мыслей: готов ли он? Зачем? На что?
– Могу тебя заверить, – заметил Джейми, отхлебнув из кружки, – во время обычного католического венчания все то же самое. Они пялятся тебе в спину в ожидании уже давно прозвучавшего “да”, и в этот момент ты понимаешь, что ничего невозможно отменить. Самолет, в который ты забрался, еще стоит на земле, но люк задраен, трап уже откатили.
Там было слишком много черных, все они знали, что делали, а Эрик – нет. Он ни разу не заговорил об этом, но достаточно рассказал о своих буйных годах, чтобы Джейми не сомневался. Засунь его самого кто-то на чужой ритуал без подготовки лет в восемнадцать, он бы тоже занервничал. Самым странным был пиджак: по тому, как Эрик это описывал, одежда и правда предназначалась для него – хотя по всем представлениям Джейми об участии в ритуалах непосвященного не могло быть и речи.
Пиджаки, платки, трости, цилиндры – все это были приметы для мамбо и унганов: кто пришел. Кто говорит из человека. Или дополнительный способ самогипноза для тех, кого седлал лоа – если смотреть на это скептически. За десять лет Джейми слышал про разные церемонии – на одних заранее знали, кого приглашают, на других просто открывали дверь и были рады любому, кто придет. Но никто, ни разу не говорил ему, что от чужака, впервые оказавшегося на ритуале, могут ждать такой вовлеченности. Или позволять ему так вовлечься, если уж на то пошло. А Эрика поили, его поставили в центр круга, для него держали только пиджак, выходит, ждали кого-то конкретного. Черный и красный – цвета семьи Петро. Младшей семьи. Земли и ярости, огня, крови. На Альме было ослепительно алое платье, расшитое сверкающей золотой ниткой, в подрагивающем свете десятков свечей оно сияло, переливалось, змеилось, морочило голову. Джейми легко нырял в чужой рассказ, дорисовывая подробности, а порой и дополняя. Вот мамбо наклоняется перед Эриком и Альмой, зернами выкладывает на бетонном полу веве Легбы. Просит его открыть дверь. Все ритуалы начинаются с этого. Вудуистский отченаш. Она еще в белом, как и полагается во время обращения к семье Раду. Старшей семье. Папа Легба, открой для меня врата. Атибон Легба, прошу, открой врата. Легба, открой врата для меня, и я возблагодарю лоа, когда вернусь.
– Так оно и было, – пробормотал Эрик, попытался оторваться от спинки дивана и не преуспел, просто повернул голову в сторону Джейми. Тот ободряюще кивнул. Пиджак по-прежнему был непонятной деталью, но об этом Эрику пока слышать не следовало. Об этом Джейми решил подумать потом. Его уже немного вело, кружка незаметно опустела. Он обожал ром, со всеми прошлыми своими гостями любил приговаривать, надираясь: точно как Папа. Рука под татуировкой чесалась, Джейми привык считать это знаком, постукиванием по плечу – с тех самых пор, как она временами мучительно свербела, еще совсем свежая. Но конечно, это была всего лишь его рука, его татуировка, знака в этом было не больше, чем в зеленом или красном огне на светофоре. Если пешеход торопится – перебежит на любой. Просто его друзья и приятели искусно культивировали поиск и трактовку знаков, вся их жизнь состояла из побуждающих и предостерегающих символов помельче и покрупнее. Всем поначалу нужно быть своим, или как там Эрик говорил. Джейми отчаянно требовалось поделиться этим, он плеснул себе рома и молча цедил его крошечными глотками, морщась от горечи, лишь бы не перебивать чужой рассказ.
Вскоре вторая женщина набросила на плечи мамбо бордовую накидку. Эрик не понимал языка, но мамбо говорила с ним. Нараспев, притопывая и вращая головой. Повторяй за мной, прошептала Альма. Эрик повторял что мог, мешанину звуков. Мамбо дала Альме кольцо. Парень отложил барабан и подошел к ним с петухом в руке. И ножом. Эрик до хруста сжал ладонь Альмы, и это было последнее, что он почувствовал. Парень резанул по горлу птицы, Эрику на лицо брызнула кровь, но он не помнил ни запаха, ни того, что она, наверное, была горячей. Шторка упала.
– Ты можешь сейчас повторить, что говорил? Как запомнил? – спросил Джейми.
Эрик мотнул головой.
– Когда мне это снится, изо рта течет кровь, – сказал он. – Всякий раз, как я его открываю.
Джейми сделал слишком большой глоток, закашлялся. Эрик хмыкнул, губы разошлись в отрешенной улыбке.
– Часто? Снится, в смысле, – отставив кружку спросил Джейми. Комната немного покачивалась, как висящая на одном гвозде картина, вот-вот норовя свалиться.
Эрик дернул плечом.
– Иногда. Пока пил, снилось чаще. Или пил, пока снилось чаще. Не знаю.
Он пришел в себя под проливным дождем. Зубы стучали, он промок до нитки. Стоял на коленях и жадно дышал, комкая жухлую траву и землю в кулаках. Потом поднялся, цепляясь за железную сетку, ограждающую канал. Рубашки на нем не было, никаких новых колец тоже. Долго брел по Кэмпхор-стрит, понятия не имея, как далеко находится от того гаража, куда Альма привезла его на своей машине. Ноги подкашивались, приходилось останавливаться то и дело. Мутило. Адски хотелось пить. В заднем кармане джинсов нашлись насквозь мокрые десять баксов, мужик на ближайшей бензоколонке сжалился и продал ему пива, не спрашивая права. До дома Эрик добрался к рассвету, уже ни черта не соображая. Следующие сутки он провалялся в бреду с температурой под сорок. Проснувшись, впервые за несколько лет увидел совершенно трезвого отца.
– А Альма? Что она сказала? – Джейми шатало из стороны в сторону, он отчаянно цеплялся за края дивана. Хреновый из него, как и следовало ожидать, оказался терапевт.
– Не знаю. Мы не виделись больше. Я заблокировал ее номер на случай, если будет звонить. И как только встал на ноги, пошел записался в армию. Удобно. Как раз летом стукнуло восемнадцать.
Переполнявшие Джейми слова лезли наружу все сразу, но создавали серьезную пробку где-то в горле. Он с чувством выдавил:
– Предательство, – и попробовал распрямить затекшую, неприятно покалывающую ногу, но толкнул тумбочку, опрокинул бутылку на пол. Покосился и выдохнул с облегчением: она была закручена. Из кружки на дощатый пол пролилось небольшое темное пятно. Преодолевая густой, гудящий туман, Джейми переполз по дивану поближе к Эрику. Хлопнул того по груди, опасно покачнувшись, уперся в Эрика ладонью.
– Завтра я все узнаю. Про этот ритуал. Мы семья. Все, кто дружит с лоа. И… такие как я, вокруг. Все всех знают. Сообщество, понимаешь? Но слушай сюда. Лоа это как... как электричество. Ты можешь прожить без электричества? Запросто. Технически. Но лучше жить с электричеством, так гораздо меньше проблем. Хотя оно может и ебануть. Но лоа ничего не диктуют тебе. Как ток. Это такая же сила снаружи нас, как ток. Это мы, Эрик, даем им характер. Мы поим их ромом и раскуриваем им сигары. Это в нас они чувствуют, как люди. А снаружи они ток. Память о памяти и чистая сила. Поэтому мы им нужны! И… я никогда не говорю такого на экскурсии, Эрик. Но в твоей жизни лоа не главное. Ты ее строишь, а не они за тебя. Ты можешь сказать: меня оседлали. Но тебя не обязательно оседлали там. Лоа не седлают случайных людей, понимаешь? Для этого нужна подготовка. Ну, как с лошадью… на нее сперва неплохо бы надеть седло. А ты не собирался никого на себе катать.
– Я не знаю. – Теплое сладкое дыхание полоснуло Джейми по лицу. – Я… пойду, наверное. Завтра... можно будет еще поговорить. Если захочешь.
– Куда ты такой пойдешь? Оставайся, я дам тебе плед и подушку. Здесь часто ночуют.
Эрик промычал что-то невыразительное, покосился за спину Джейми – на алтарь Папы. Потом мягко коснулся рукой плеча Джейми. Тот вздрогнул, и Эрик улыбнулся.
– Правильно. Я тоже себе не верю.
– Ты идиот, – веско сказал Джейми. – А я специалист. И как специалист я говорю тебе: если у тебя проблемы с лоа, мы разберемся с этим. Дистиллируя народную мудрость при помощи рационального мышления. Ясно?
– Нет.
– Ты остаешься ночевать здесь. Так ясно?
– Да.
Вырубиться сразу Джейми помешало адское напряжение в паху. Он запоздало подумал, что Эрик мог заметить, когда он подсел ближе. Когда они касались друг друга. Когда он не мог отвести взгляда от светлых, заворачивающихся кверху ресниц. Это возбудило еще сильнее, вращающийся над головой вентилятор двоился, троился, головокружил. Джейми рванул молнию джинсов, в которых рухнул на кровать как был, вытащил затвердевший член и представил себе, как его сжимают длинные, сильные пальцы. Он все быстрее дергал рукой, уткнувшись лицом в подушку, и спустил на пол с тихим, протяжным стоном. Уже засыпая, вспомнил, как прошлой ночью чуть не швырнул бутылкой в алтарь, расплылся в счастливой улыбке. Папа все-таки был с ним настолько, насколько с ним вообще мог быть какой-то лоа. Папа привел ему Эрика, забившего себе голову кучей бессвязной ерунды. Потерянного в надуманных и настоящих ужасах, но такого цельного.
Сон, как часто случалось на пьяную голову, оказался мутным и беспокойным. Погони перетекали одна в другую, Джейми то ли убегал со всех ног, то ли гнался за кем-то. Гигантские птицы хлопали крыльями над головой, норовя подцепить за плечи. Скелет в смокинге смеялся, выпуская дым из толстой сигары, а Джейми мялся, как двоечник на экзамене, неспособный вспомнить правильные слова, которым его учили в предыдущем доме или сне, и косноязычно просил Барона не брать чужого. И не подумаю, сказал Барон, они и так меня развлекают. Лучше не вмешивайся. Не успев увернуться, Джейми все-таки угодил в когти или сам стал птицей, он с дикой скоростью несся над затопленным городом, выискивая нужный гараж в Метари, а потом камнем сиганул вниз, запоздало заметив, что вся вода внизу подозрительно алого цвета, и со сдавленным вскриком проснулся.
Из гостиной доносился тихий ровный храп. Потирая ломящий затылок, Джейми с трудом вылез из-под одеяла, в которое успел закуклиться во сне и пропотеть насквозь. Вытер подсохшую сперму с пола, разделся и побрел в душ. На часах была половина десятого, в агентстве на переговоры его ждали к десяти, но Карла и сама-то не славилась особой пунктуальностью. Почесывая все еще не слишком отвисший, но уже угрожающе мягкий живот, Джейми решил, что пришло время взять абонемент в зал. Он наскоро побрился, подстриг до правильного квадрата малость запущенную за последние недели бородку, взлохматил влажные волосы и счел свой вид вполне достойным. Эрику он оставил записку: “кофе на полке, кофеварка рабочая, розетка давно искрит, не бойся, холодильник твой, дверь захлопывается сама, буду после обеда” – и приписал свой телефонный номер, по которому следовало звонить с любыми вопросами.
Разговор с Карлой оказался на удивление дельным: начала она с предложения повысить стоимость “Истории вудуизма” на десять долларов с человека, а дальше выяснилось, что Бренда все-таки уезжает с мужем на север, куда его позвали работать, и ее туры надо кому-то вести. На Бренде висели популярные “История Нового Орлеана” и “Мистический Орлеан”, а также гораздо менее востребованные “Итальянский Орлеан” и “Рабство в Луизиане”. Для Джейми это означало почти полную занятость, а если не бросать подработок в лавке Тариши и случайного онлайн-репетиторства – уже к осени он мог разжиться неплохими деньгами. Даже странно, как спокойно он это воспринял, так долго мечтавший наконец выбраться из постоянных переодалживаний. Мысли витали где-то между “проснулся ли уже Эрик” и “с чего следует начинать распутывание гаражного ритуала”. На завтрашнюю экскурсию записалось уже десять человек, почти фулл хаус. Отлично выглядишь, бросила Карла на прощание. Джейми лучезарно улыбнулся ей в ответ.
Выскочив из агентства и набирая номер Тариши, он вспомнил, что чуть не пропустил вороний завтрак. Быстро вернулся, сунулся на общую кухню, сгреб все ненужное, что могло пойти на корм птицам.
– Джейми, дорогой, – проворковала Тариша, – я боюсь, что сама еле дотягиваю до конца квартала.
– Ты угадала и не угадала. – Он рассмеялся, ожидая зеленого света на Нью-Ремперт-стрит. – Я действительно звоню с просьбой, и это ни в коем случае не про деньги. И я помню, что уже месяц торчу тебе сотню, но тут как раз подвалила работа, так что уже очень скоро отдам! И ты невероятно меня выручаешь!
Помахав остановившимся на свой красный машинам, Джейми размашистой походкой перешел дорогу. Колено почти не болело, даже голова, удивительное дело, вела себя гораздо лучше вчерашнего.
– Чего ты тогда хочешь? – хмыкнула Тариша.
– Ты всех тут знаешь. Ты одна из самых известных мамбо Нового Орлеана.
– Грубая, грубая лесть. Чего тебе?
– Я кое-кого ищу. И подумал, вы наверняка должны быть знакомы.
– Хорошо-о, и?
– Ну, мне немного известно. Ее зовут Альма. Креолка. В две тысячи пятом ей было примерно под тридцать. Она жила где-то в Метари. Гадала за деньги, возможно посвященная. Здесь или даже на Гаити, не знаю. Мне очень, очень сильно нужно ее найти.
Ворон собралось гораздо меньше обычного. Похоже, не дождавшись его, они улетели искать себе еды в другом месте.
– Зачем? – неожиданно холодно спросила Тариша.
– Понимаешь… – Джейми замялся. Мамбо на то и была мамбо, чтобы иметь свои отношения с лоа и сообществом. Не следовало ему говорить с ней об этом по телефону. – Дело в том, что незадолго до урагана она… участвовала в одном ритуале. В каком-то гараже в Метари. И она привела туда постороннего, что никого из тех, кто был с ней рядом, не смутило. И мамбо, проводившую ритуал, тоже – хотя они виделись первый раз в жизни. И похоже, ритуал пошел не по плану. Вот о чем мне хотелось бы с ней поговорить. Я думаю…
– Мы забудем об этом, мальчик Легбы, – перебила его Тариша. – Для твоего же блага.
Забавно, подумал Джейми, растерянно слушая короткие гудки. До сих пор никто, кроме Тоби, мальчиком Легбы его не называл. Вот ведь как, приклеилось.
Солнце поджаривало, подгоняло думать быстрее. Возвращаться домой с пустыми руками не хотелось, но реакция Тариши удерживала от новых поспешных действий. Отправившись обратно во Французский квартал, Джейми устроился в небольшой закусочной с сытными дешевыми завтраками. Яичницу с беконом перед ним поставили раньше, чем он решился набрать новый номер. Незнание в этих кругах ни от чего не освобождало, скорее наоборот.
Вместо мамбо Мириам ответил ее записанный на автоответчик голос. Технику она так и не полюбила, улыбнулся Джейми, всегда жаловалась, что с Огуном им общего языка найти не удается. Я не могу прямо сейчас приехать в Нью-Йорк, наговорил он после звукового сигнала, но мне очень нужна твоя помощь, Мириам. В Метари перед ураганом делали странный ритуал. Я услышал о нем от очевидца, постороннего. Полтора десятка лет прошло, а у него до сих пор с этим проблемы. Мамбо пустила его на ритуал, хотя видела в первый раз. И он сразу стал слишком активным участником. Его заставляли говорить слова, которых он не понимал, думаю, по-французски. Чем-то поили. Вызывали, похоже, кого-то из Петро, но большего он не помнит. Считает, что его кто-то оседлал. Если ты скажешь, что берешься помочь, то я уговорю его поехать в Нью-Йорк. Или, может, ты направишь меня к кому-то в Новом Орлеане. С ним должен поговорить кто-то из сообщества. Ты же меня знаешь, я для такого не гожусь. Парень – ветеран Ирака, он и так натерпелся. И для него это очень серьезно. Что бы ты ни сказала, спасибо. Пусть лоа тебя берегут. Привет Питу!
Пока Джейми доедал яичницу, его посетила неглупая мысль. Чувствуя себя настоящим детективом из какого-нибудь “Сердца ангела”, он отправился домой: сразу за соседней дверью, чтобы не затаскивать каждый раз по лестнице, он приноровился хранить велосипед. Тот еще металлолом, но машина осталась Иде. На крыше розового дома напротив жилища Джейми сидело с десяток ворон. Еще пара примостилась на фонарях. Джейми погрозил им пальцем и громко заявил, что на наглый шантаж не ведется. Лучше бы они устроили это завтра утром, во время экскурсии.
Изрядно вспотев, задыхаясь от жары, через полчаса он заходил в свою любимую университетскую библиотеку. Только после двух выпитых залпом стаканов воды из кулера удалось перевести дыхание. Он надеялся, что Эрик не станет выглядывать из окна: от такого зрелища, не зная о фокусе с воронами, мог бы психануть. Может, и стоило зайти, проверить, как там все. Может, Эрик вообще ушел, чтобы больше никогда не вернуться.
– Так вам чего, сэр? – переспросил обрюзгший лысеющий библиотекарь.
Джейми попросил подшивки всех местных газет за июль и август две тысячи пятого года.
На передовицы и большие статьи он не отвлекался: полуголый человек, разгуливающий ночью по городу, вряд ли настолько впечатлил бы журналистов даже в мертвый летний сезон. Небольшие заметки об ограблениях магазинов читал с гораздо большим интересом. Он так и не успел расспросить Эрика, как много эта Альма рассказывала о том, чем занимается, но вряд ли тот согласился оставаться на черном ритуале, вообще не представляя себе, что происходит. Эрик сам говорил, у него были проблемы с тем, чтобы держать себя в руках. И не та семья, чтобы своевременно потратиться на психолога. Отчего бы ни случился пробел в памяти, из гаража Эрик наверняка вылетел взбешенным, а значит, могло достаться: соседним машинам, магазинам, людям в конце концов.
В читальном зале было сухо и прохладно, выходить наружу Джейми не торопился. Взял себе на обед “сникерс” из автомата, твердо пообещав: этот последний. Решительность, с которой он приехал сюда, сменилась неуверенностью, его любимые привычные качели. Ночью он ужрался до того, что чуть не полез приставать к малознакомому обкуренному в ноль человеку, а теперь пытается проверять факты? С чего он взял, что запомнил все рассказанное Эриком? С чего он взял, что Эрик был в состоянии рассказать ему все, что помнит? Кого он тут вообще спасает на самом деле, ветерана с очевидным посттравматическим расстройством или себя от скуки?
“Пять черных трупов в гараже. Полиция не комментирует.”
Их было шестеро, пробормотал Джейми, соседка оторвалась от книжки Кенделла о Луизианской покупке – зачем она только читала ее здесь? – и покосилась на него с отчетливой неприязнью. Привычным жестом Джейми помахал согнутой в локте рукой: раскаиваясь, извиняясь, обещая больше никогда. Их было шестеро в гараже, говорил Эрик. Все остальное совпадало. Дата – тридцатого июля. Район – Метари. Все убиты одним и тем же холодным оружием, предположительно очень острым ножом. Передовица как она есть, но Эрик не обязан был читать бесплатную газету своего района. И тем более не должен был рассказывать обо всем первому встречному. Он не мог совсем ничего не подозревать, иначе зачем сбежал в армию. Он…
Он мог не говорить правду, сказал Джейми, и плевать ему было на всех вместе взятых синих чулков Луизианы, неспособных скачать общедоступную книжку в двадцать первом веке. Он еще раз прокрутил в памяти вчерашний день. Потерянный вид Эрика у дуба. Скорость, с которой тот не выкуривал, а всасывал в себя косяки, когда дошло до важного. На языке Джейми это называлось “глушить залпом”. Бездонная пустота в глазах, когда Эрик говорил, что сам себе не верит. Готовность говорить дальше. Там было какое-то дальше, только теперь Джейми вспомнил об этом. И впрямь, откуда иначе Эрик узнал о марьяж-лоа? Он не выглядел человеком, который скупает книжки о вуду, даже если его это беспокоит. Он взял тур, чтобы разобраться. Найти кого-то вроде Джейми, кто мог бы помочь.
Он не мог не говорить правду.
Сфотографировав статью – бессмысленное действие, каждое слово и так отпечаталось у него на сетчатке, Джейми пялился в чертов текст добрых полчаса, – он покинул читальный зал и с ненавистью уставился на прикованный к стойке велосипед. Прохладнее не стало, тяжелый влажный воздух сперва согрел его, потом заставил взмокнуть заново. Джейми решил, что торопиться домой не станет. Об этом следовало подумать. Огибая тянущиеся в пробке машины, срезая повороты по тротуару, он пытался понять, почему Тариша так резко его отшила. Она имела право, конечно. Мамбо на все имеют право. Но если она знала, если Альма или та мамбо была ее подругой – что мешало ей просто сказать?
Посреди моста через канал он остановился. Прислонил велосипед к парапету, долго смотрел вниз. Почему-то Джейми не сомневался: орудие убийства не найдено по сей день. Эрик говорил, что пришел в себя у канала. Пять человек и один петух пали жертвой одного и того же ножа. Здесь не нужно было быть мамбо или унганом, чтобы с уверенностью сказать, кто оседлал Эрика. Для кого тот с самого детства подходил наилучшим образом – резкий, агрессивный. Кто пулей ринулся в приоткрытую Легбой дверь, стоило унюхать запах крови. Джейми почесал в затылке, постучал ладонями о шершавый парапет. Он был опасно близок к тому, чтобы взять и поверить. Но лоа не убивают на ритуале. Джейми никогда, ни от кого об этом не слышал. На ритуале могут убивать очень испуганные, психически неуравновешенные люди. Нет, ни в какой Нью-Йорк Эрика везти не следовало, и тем более не следовало потакать его уверенности, что его любимую женщину его руками зарезал Огун.
– Все в порядке, сэр?
Джейми отшатнулся от пожилого черного копа, нервно покосился на остановившуюся за ним машину. На мосту тут же образовалась пробка: остальные водители пытались объезжать, сигналили друг другу. Громкие звуки привели его в себя. Все было ни черта не в порядке, но с полицией он точно не собирался это обсуждать.
– Конечно, – ответил Джейми. И, вымученно улыбнувшись, кивнул на велосипед. – Просто слегка переоценил свои силы.
От воды он отказался, но протянутую копом визитку из вежливости взял.
– Просто имейте в виду. Может, кому-то пригодится, – мягко сказал полицейский и легко хлопнул его по плечу перед тем, как вернуться в машину и наконец разблокировать полосу.
Джейми посторонился, пропуская группу велосипедистов по узкой пешеходной дорожке, и, пока они проезжали гуськом, таращился на черное тиснение: “Центр психологической поддержки”. Номер горячей линии был написан красным.
Еще пару дней назад он бы с уверенностью сказал: это знак.
продолжение в комментариях
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
четверг, 13 июня 2019
The end is nigh
Дорогие читатели!
Большая просьба: когда комментируете рассказы, пожалуйста, убирайте любые, даже самые незначительные спойлеры под кат. Вам несложно, тем, кто будет читать после вас - удобно и приятно.
Спасибо за понимание.
Большая просьба: когда комментируете рассказы, пожалуйста, убирайте любые, даже самые незначительные спойлеры под кат. Вам несложно, тем, кто будет читать после вас - удобно и приятно.
Спасибо за понимание.
@темы: Радуга-7, организационное
среда, 12 июня 2019
Время кататься на стремительных медведях
Название: Ставок больше нетТема: Как ни бьемся, а к вечеру напьемся
Автор: .Ки
Бета: Партизаны
Комментарии: разрешены
Лучшее, что есть в Вегасе: здесь можно сутками не видеть над головой неба. Меня более чем устраивают нарисованные на потолке, подсвеченные облака «Палаццо», всегда розовато-закатные, влажно припухшие после дождя. Эффект усиливается отделкой, напольное покрытие отлично имитирует влажные каменные плиты. Сразу видно туристов, кто здесь впервые: ступают аккуратно, точно боятся вляпаться в лужу. По мостикам переходят канал, протекающий через громадный зал – он же городская площадь, – целуются, машут гондольерам, делают селфи на фоне псево-ренессансных фасадов. Если бы не похмелье, я бы к ним присоединился. Пластиковая радость пластиковых идиотов. Я цепляюсь обеими руками за перила и наклоняюсь так низко, как могу. Там настоящая вода. Пару раз, хорошо набравшись, я в нее, помнится, блевал, в последний раз полгода назад. «Палаццо» на три месяца объявил меня персоной нон-грата, пришлось переезжать в «Париж». Облака там точно такие же, но нет каналов, и мне не нравится нога Эйфелевой башни, торчащая посреди казино.
Вода расходится волнами после проплывшей гондолы. Меня не тошнит, но когда перевожу взгляд на светлые стены, мозг прорисовывает картинку с опозданием примерно на полсекунды, и боль стреляет в висок. Ненавижу похмелье.
В карманах пусто. Кредитка годится разве что ровнять дорожки, и то если кто-нибудь угостит. Я уже говорил, что ненавижу похмелье? Даже больше, чем настоящее небо.
Хорошо, что отсюда не надо никуда выходить. Под крышей «Палаццо» есть все, что нужно для жизни: десятка два ресторанов (из них полтора вполне сносных), полсотни магазинов и лавок. Бары я никогда считать не пытался. И казино.
До игорного зала отсюда два этажа вниз, но я все равно слышу. Музыку. Треньканье автоматов. Электронный звон монет, когда кто-то выиграл у «однорукого бандита». Голоса – возбужденные, шепчущие, бормочущие, жалобно ноющие. И вот этот голос, конечно, главный, от него замирает сердце, селезенка, поджелудочная, черт его знает, что там может еще внутри замереть... потому что вот оно – мгновение, можно, отсеченное от нельзя, адреналин, ожидание, свист в ушах, как на русских горках... Момент, когда крупье объявляет: «Ставки сделаны».
Ненавижу похмелье.
Витой поручень под ладонями греется, липнет к влажной коже, я цепляюсь за него, рядом парочка – парень с подружкой, обкуренные, счастливые, машут кому-то в гондоле, кричат, что надо отпраздновать, бумажка в руке у девочки – выигрышный чек. Меня подмывает придвинуться ближе, рассмотреть, царапает так, что на пару секунд я забываю обо всем остальном. Сумма – черт с ней, какая разница, мне плевать на чужие деньги, но во что она выиграла? В блэкджек? В рулетку? В автоматы? В крэпс? Кончики пальцев зудят, мне срочно надо выпить, опохмелиться, иначе я тут рехнусь в этой чертовой имитации нереальности. Девчонка тащит своего приятеля к мороженщику, я иду следом, не могу оторвать взгляд от чека, кажется, еще немного, и я, наконец, сумею рассмотреть... Они встают в очередь, спорят, дойдя до прилавка, брать кофейное, соленую карамель или маршмеллоу, на меня пару раз косятся прохожие, но тут полно таких, как я, и пока никто не блюет в канал, на самом деле, всем наплевать.
В Вегасе можно забыть о времени навсегда. Это лучшее, что дарит Стрип – улица, застроенная отелями и казино – всем, кому это надо. Я не знаю, утро сейчас, или сумерки, или полдень. К трем часам ночи народу иногда становится меньше, но это не критерий: в выходные – наоборот. Я не помню ни дней недели, ни как выглядит циферблат. В четвертом измерении это, наверное, назвали бы свободой, по меньшей мере, по одной оси координат.
Мою парочку окликают со стороны канала. Их друзья наконец закончили кататься, расплачиваются с гондольером, все опять что-то кричат. Воссоединяются, демонстрируют друг другу фотографии с телефонов, путаются в стаканчиках с мороженым. Так галдят, что у меня в ушах плавятся перепонки, молоточки и наковаленки. Я опираюсь о прилавок – там, откуда они только что отошли. «Клубничное», – говорю сонной продавщице-кореянке. И пока она сосредоточенно выколупывает из самого дальнего ведра с мороженым искомый шарик – накрываю рукавом забытый на прилавке выигрышный билет.
Отхожу, рука в кармане. Теряюсь за чужими спинами. За мороженое мне все равно платить нечем.
Еще секунд тридцать – и девочка с приятелем спохватятся, вернутся, начнется крик. За это время я успею свернуть за угол, пройти через «Пандору». Тысяча двести семнадцать долларов. Можно оплатить номер на неделю вперед, и еще останется на игру. Это разумно. В казино я зайду только для того, чтобы обналичить выигрыш. Я понимаю, что делаю. Все под контролем.
Я не сяду играть раньше, чем обеспечу себе еще неделю в «Палаццо»...
– Ставок больше нет, – говорит крупье.
Спустя неизвестно сколько часов после этого я понимаю, что сегодня (вчера? всегда? завтра?) мне все-таки не везет.
Джоэль поит меня бесплатно. По крайней мере, я думаю, что его зовут Джоэль. Мы познакомились еще когда я жил в «Палаццо» в прошлый раз, он совершенно точно представился... хотя черт его знает, это мог быть и не он, у меня отвратительная память на лица барменов. У него на лацкане бэйдж с именем, но обычно я добираюсь до стойки в таком состоянии, что уже не могу читать. Поэтому мямлю что-то невнятное, когда надо к нему обратиться, и поскольку он всегда откликается, оставляю его Джоэлем – не самое худшее имя, в конце концов.
Бармены имеют право наливать клиентам бесплатно, если те хорошо играют. Да, конечно, в барную стойку тоже встроены экраны, рядом прорезь для кредитки и щель, откуда выползает чек, если выиграешь. Лотерея, покер, блэкджек – все, кроме рулетки. По правилам, бесплатно дают не больше стакана за вечер, но Джоэль плевать хотел на правила, за это я его и люблю. На халяву, правда, приходится глотать дерьмо вроде арбузной маргариты. Не знаю, почему он мне ее наливает – то ли считает, что это вкусно, то ли на самом деле хитрым барменским способом дает мне понять, что обижается, потому что он не Джоэль.
До сих пор не могу решить, весь мой фарт съела девчонка с чеком на тыщу двести – или я просто сел не к тому столу. Все игроки суеверные, но по-разному. Кто-то верит в приметы, трет кредитку особым образом, дышит на нее, или давит на кнопку только мизинцем, кто-то обвешивается амулетами. У меня – не знаю, как это назвать. Вопрос чуйки, наверное. Интуиции. Удача – она как сквозняк, легкая, не всегда сразу ощутишь, да еще поди пойми, откуда поддувает.
– Ты понимаешь, мне в какой-то момент поперло так, что я уже решил: все, – говорю я Джоэлю. – Уходить надо было. Поднял шестнадцать штук, номер угадал. Двадцать восемь. Вот спроси меня, почему я на него поставил. Нет, серьезно, спроси...
У меня до сих пор все внутри волнами гудит. Нереальный фарт. В самый последний момент поменял ставку. Думал – не примет, но Голди, крупье, золотко высокопробное, только моргнула, посмотрела хитро – и взяла.
И ведь выпало.
Двадцать восемь. Красное. Четное. Ни черта не значащее, пустое, на шестнадцать тысяч долларов число.
– Возможно, после выигрыша вам не стоило пересаживаться на блэкджек, мистер Дейли?
Я не заметил, когда она села рядом. Свободных мест вокруг достаточно. Джоэль до того еще слушал меня вполуха, но сейчас весь внимание к ней: согнулся пополам, как соломинка в бокале, чего изволите.
– Воды, – говорит она и отмахивается – даже не ладонью, а пальцами. – Вас оказалось нелегко найти, мистер Дейли. Ваш офис на замке, и никто не помнит, когда вас там видели в последний раз.
Я и сам, если честно, не помню. За аренду вроде бы уплачено до конца года, но секретарша – господи, как ее звали-то... Люси? Лусинда? Лу Синь? – совершенно точно ушла, я еще помню, был скандал, она хотела, чтобы я ей заплатил, я даже честно собирался – но в «Маджестике» начался покерный турнир.
– У меня выходной. Такой, знаете. Очень длинный выходной. Мисс...?
– У вас нет денег, мистер Дейли. – Она игнорирует предложение представиться, я смотрю на нее в упор, но не выдерживаю первым, хмыкаю, пожимаю плечами.
– Просто не повезло. Бывает. В другой раз опять повезет.
Она не просто черная, бывают такие – ослепительно, идеально, невыразимо черные, светящиеся бархатной чернотой изнутри. Скулы фигурные, порезаться можно, прямой нос с горбинкой, волосы подстрижены коротко, шапочкой, платье-футляр золотое, до пят, узкое – сразу думаешь, да как она ходит в нем? Или телепортировалась сразу за барную стойку? Ногти длиннющие, острые, тоже золотые. Для Вегаса такое – не пошлость, Вегас сам по себе квинтэссенция пошлости, ее воплощение, апофеоз, переплюнуть его невозможно, только дополнить. Идеальная рама для Энди Уорхола, или, скорее, Роя Лихтенштейна, – Вегас превращает в искусство все, что угодно, даже Венецию, даже арбузную маргариту.
Воду, которую перед ней ставит Джоэль, она игнорирует.
– Мне вас рекомендовали, мистер Дейли. Вы мне нужны.
Пить хочется нестерпимо. Не извиняясь, забираю ее стакан.
– Тогда вы потратили время зря. Я в отпуске. Уволился. Умер. Я не знаю, что вам придумать еще... Может, вы меня все-таки не нашли?
На долю секунды взгляд делается растерянным – но не дольше. Точеные ноздри слегка подрагивают: да, я ее разозлил.
– Я вас нашла, мистер Дейли. И готова хорошо заплатить. Давайте перейдем туда, где мы сможем поговорить спокойно.
Пару секунд уходит у меня на то, чтобы поверить: она это всерьез. И на последние три глотка ледяной воды. В ушах ненадолго перестает шуметь. Я чувствую себя почти человеком.
За спиной звенят игральные автоматы. Я лопатками чувствую – кто-то выиграл там, то ли за два, то ли за три ряда от нашего бара. Крупно выиграл. Очень крупно.
Удача в казино расходится кругами. Это вам скажет любой игрок. Так что сейчас самый лучший момент, чтобы сесть за слот-машину поблизости и ждать, когда дойдет волна.
Я вытираю вспотевшие ладони о штаны.
– Вот что. Давайте так. – Голос не дрожит, звучит солидно, горжусь собой. – Я вас послушаю. Обещать ничего не стану, я вообще-то не берусь сейчас за новые расследования. Работаю. Именно потому и не сижу в кабинете. Вы же понимаете... – Обвожу рукой зал, не оглядываясь. Мне нужны ее черные деньги. Срочно, или волна уйдет. – Все самое важное – здесь. Но выслушать вас я готов. Аванс сто долларов – прямо сейчас. Вас устроит?
Решайся, решайся, решайся быстрее, – тороплю ее мысленно. Волна поднимается. Я ее чувствую, каждая клеточка кожи ее чувствует, каждый наэлектризованный волосок. Если я упущу момент – схлынет, уйдет, кто-то другой поймает мою удачу, и тогда все, не догнать...
Из крохотной сумочки на поясе черная богиня достает купюру. Но когда я уже тянусь к ней, ловким жестом фокусника прячет в ладони.
– Нет, мистер Дейли. Эти сто долларов станут вашими не здесь. И не раньше, чем мы с вами договоримся.
Живет она, конечно, в «Белладжо», золото к золоту, кто бы сомневался. Мы выходим из «Палаццо», я бросаю прощальный взгляд на нарисованные облака, а потом мне все-таки приходится увидеть настоящее небо. Теперь я точно знаю, почему так долго и старательно этого избегал. Снаружи нестерпимо жарко, солнце скребет по глазам наждачкой, пока мы ждем такси, я озираюсь в надежде сбежать, но мой золотой цербер бдит, и в конце концов я решаю, что проще смириться, назначаю ее своим поводырем, зажмуриваюсь и позволяю себя вести.
Гостиная, где мы оказываемся в итоге, лоснится позолотой, гобеленовые амуры отражаются в зеркалах, прячутся среди роз, с любопытством высовываются, чтобы послушать.
– Мне сказали, что в Вегасе нет другого человека, способного найти кого угодно – в кратчайший срок.
Это может быть правдой. Или нет. Я действительно с этого начинал, когда только приехал в город. Когда жил не в отеле на Стрипе, а в настоящем доме. Когда еще строил планы на завтрашний день. Помнил о чем-то, что было до. Не мыслил только в настоящем времени. Когда я еще не начал играть.
Сейчас я не лучший ни в чем. Зато все стало намного проще.
– И кого вы хотите найти?
Она показывает фотографию. Девушка – черная статуэтка – чем-то на нее неуловимо похожа, носом, разрезом глаз, но лицо совсем другое, в нем нежная свежесть, наивность, удивление. Не позирует, летит куда-то, воздушная, невесомая, в цветастом сарафане... фотограф ухватил момент как будто случайно. Так выглядела бы моя удача, наверное, если бы можно было ее поймать.
– Дочь? Младшая сестра?
Золотая богиня привычно игнорирует вопросы, на которые не хочет отвечать.
– Ее зовут Айсленд. Она пропала три месяца назад. Вот, почитайте. – Она протягивает лист бумаги, который я бездумно беру. – Тут вся информация, которая может вам пригодиться. Я хочу, чтобы вы ее нашли, мистер Дейли.
Информации не то чтобы мало, но она бесполезна. Дата и место рождения. Возраст, вес, острота зрения, пищевые аллергии, болезни, в тринадцать лет был открытый перелом руки – можно подумать, я собираюсь искать ее с рентгеном. Это если бы я вообще собирался ее искать.
– Я не думаю, что смогу взяться за ваше дело. – Старательно изображаю сожаление, вздыхаю. – Видите ли, у меня слишком много...
– У вас нет никакой работы, мистер Дейли. Никаких расследований, – перебивает она. – А еще вам негде жить, у вас нет ни цента и вы в долгах. Давайте посмотрим... – Она сверяется с телефоном. – Девять тысяч шестьсот долларов вы должны конторе «Кэш-онлайн». Еще три – «Смитс кредит». Тысячу триста...
– Не утруждайтесь. Мои финансовые обстоятельства вас не касаются. Вы, кстати, до сих пор не назвали своего имени.
– Вы же не хотите, чтобы кредиторы завтра потребовали погашения долга, правда, мистер Дейли? – Она улыбается, как пантера, которая загнала добычу туда, куда ей было надо. – Но они сделают это. Я вам гарантирую. Вы сейчас попытаетесь убедить себя, что я блефую. Не тратьте время попусту. Оно могло бы работать на вас, а не против вас. Так и будет – с того самого момента, как вы начнете работать на меня. – Она замолкает на пару секунд. Я пытаюсь ее игнорировать, но получается плохо. – Найдите мне Айсленд Херринг. Все ваши долги будут оплачены. И еще пять тысяч вы получите сверху.
Полдень. Там, снаружи, июльский полдень, самое паршивое время в Неваде. В «Белладжо» – конечно – тоже есть казино. Я мог бы оказаться за игорным столом, спустившись всего на три этажа. Не выходить никуда. Пожить немного на этой стороне Стрипа.
Насчет денег она права. И это много – то, что она предлагает. Очень. Несоразмерно много. В чем загвоздка? Во что она пытается меня втравить? Кто эта пропавшая девочка на самом деле? Мне кажется, я тысячу раз смотрел это дурное кино. Я точно знаю, что принимать ее предложение – еще рискованнее, чем ставить на зеро.
И все же чувствую сквозняк. По щиколоткам легко, почти неуловимо проходится холодный воздух.
– Оплата всех расходов, – говорю я. – И аванс. Полторы тысячи.
Азарт говорит за меня, и главное теперь – чтобы не дрогнула рука.
Она окидывает меня долгим оценивающим взглядом.
– С одним условием, мистер Дейли. Простите, но запойным игрокам нельзя доверять. Я не хочу, чтобы вы спустили все деньги, а потом явились сообщить, что Айсленд найти невозможно. Поэтому мне нужен ваш идентификационный номер в местной сети. Я не стану дышать вам в затылок и мешать работать. Но выпускать из виду не собираюсь.
Сеть. Там все, чем Вегас живет и дышит – реклама, объявления, турниры. Новости казино, самые крупные выигрыши, приглашения, бесплатные купоны. Если богиня не блефует и за ней стоит кто-то достаточно компетентный, по ID она сможет отслеживать не только когда я играю, но и где нахожусь. Сеть видит всех, кто согласился вживить себе чип лояльности. Где мы едим, сколько тратим в магазинах, сколько проигрываем, какие слот-машины предпочитаем. По нам отели калибруются – во что лучше вкладываться, а что не пользуется спросом. Мы их бесплатные тестировщики, подопытные крысы в сверкающем лабиринте, а они нас щедро кормят в ответ. Любые уловки хороши, чтобы завлечь клиентов. Каждый день что-то новое. Сейчас в «Тропикане» по понедельникам – крэпс с нулевыми ставками. В «Париже» – ужин с шампанским для тех, кто не выходит из зала больше шести часов. «Луксор» дарит 10 баксов на счет за каждый вход в их онлайн-систему. Кстати, не помню, чем заманивает «Белладжо». Из всех отелей Стрипа люблю его меньше всего. И даже не из-за того проигрыша, когда пришлось объясняться с местной секьюрити – нет, просто так. Эстетически не в моем вкусе.
– А честного слова вам будет недостаточно? – делаю я последнюю попытку, но уже знаю, что ставка не сыграет.
– Ваш номер, мистер Дейли, пожалуйста.
Я сдаюсь и диктую ей номер. Получаю кредитку. И контракт, который она – конечно – приготовила заранее. Запрет на игру в него тоже включен. Подписываю, не глядя.
– Это все?
– Почти, мистер Дейли. Осталось последнее требование: я хочу, чтобы отсюда вы отправились к вашему другу Джимми Кортленду. Это он подсказал мне, где вас искать. И я пообещала, что вы вернете ему долг.
Триста баксов. Да, черт. Именно поэтому я уже месяц не появлялся у Джимми.
– И вы, конечно, проследите, чтобы я туда доехал.
– Конечно. – Она смотрит на меня и качает головой, как будто я успел ее чем-то разочаровать. Мне на мгновение становится почти неловко. – Когда найдете Айсленд Херринг, позвоните сюда, в отель. Спросите миссис Дейли, назовитесь моим мужем. Я скажу, где мы встретимся.
Просто восторг.
У меня есть жена, на которой я не женился. Работа, которую я не хотел. Деньги, которые нельзя ни на что потратить. Я стискиваю зубы, когда прохожу мимо эскалатора, увозящего вниз, в поблескивающий, звенящий, дымом пахнущий полумрак туристов в шортах и вечерних платьях, в шлепанцах и на шпильках, в клубных пиджаках и в махровых халатах. Трезвых, пьяных, обкуренных, сосредоточенных, веселых, возбужденных, стесняющихся – в любой толпе сразу видно тех, кто тут в первый раз.
Это «Белладжо», напоминаю я себе. Не стоит проверять, убрали ли они меня из списка персон нон-грата. И вообще, у них паршивое казино.
Ладно, черт с ним. Попробую отыскать пропавшую овечку. Сколько это займет времени, в конце концов?
Запойный – так она меня назвала? Что за бред. Да, я люблю играть, но это не наркомания. Не болезнь. Я могу бросить, когда захочу.
Знаю, так говорит каждый игрок. Но в моем случае это чистая правда.
Я найду эту Айсленд, если она в Вегасе, или выясню, когда она уехала... ну, или узнаю, что ее вообще тут никогда не было. Посмотрим. Потом – будут деньги. Можно рискнуть и записаться на турнир Большого круга. Зимой я вылетел в четвертьфинале, но мне просто не повезло. Это ничего не значит. Тем более, в этот раз они начинают в «Палаццо», а там мне всегда фартило. Почти всегда – сегодня не в счет.
И все-таки шестнадцать тысяч я на рулетке сорвал.
Вряд ли этой Айсленд двадцать восемь, на фото она моложе. Хотя неизвестно, когда был сделан снимок.
Я звоню Джимми Кортленду – мне везет, он на смене, – и говорю, что зайду.
Полчаса уходит на то, чтобы добраться до «Стратосферы», это дальний конец Стрипа, место, где кончается блеск и музыка, граница между вечностью и миром, где носят часы. Мы садимся выпить пива в баре на смотровой башне, площадка вращается, за стеклом под нами проползает разморенный солнцем город, сверкающая башня «Трамп-отеля» режет глаза и я морщусь. Ее вытянутый силуэт напоминает золотое платье.
Я пытаюсь вспомнить, как выглядела моя черная богиня, но лицо не складывается, плывет в памяти, плавится под солнцем, в памяти только острые длинные ногти и такие же острые, высокие каблуки. Паршивая память на людей, я привык. Сам себя в зеркале-то не всегда узнаю.
У Джимми все отлично, платят сносно, новую тачку купил, недавно выловил очередных кибер-недоумков, которые пытались хакнуть слот-машину, получил премию, он вроде бы даже звонил, чтобы позвать отпраздновать, но я не ответил. Может и так, я звонка не помню, и говорит он об этом не слишком убедительно, но глупо было бы обижаться. Я не лучший из друзей, не самый удобный. То, что Джимми со мной все еще разговаривает, – уже хорошо.
Я отдаю ему триста баксов. Потом спишу в отчете пятьсот. Покупка информации, плата за услугу, черт, вспомнить бы, как это правильно формулировать. Когда-то у меня такие штуки отскакивали от зубов.
Получив свое, Джимми предсказуемо добреет. Готов не только трепаться о своих делах, но и слушать. Я объясняю, что мне от него надо. Он хмыкает, допивает пиво.
– Ну, если твоя кукла играет...
– Не уверен. По виду – скорее, нет.
У игроков особенный взгляд. Это трудно описать словами, что-то одновременно плывущее и сосредоточенное, никогда не смотрят прямо, всегда куда-то поверх. По фотографии, впрочем, с уверенностью не скажешь.
– По общей базе казино я тебе ее пробью, проблем нет. Если хочешь чего-то от копов – задержания, штрафы за парковку, – придется башлять отдельно. Ну, сам знаешь.
В отличие от меня, Джимми любит выходить наружу. У него полно приятелей повсюду, кажется, как и у меня когда-то, но это было давно. Иногда мне кажется, было. Иногда – нет.
– Выглядишь паршиво, – замечает Джимми внезапно. – Ты в порядке вообще?
Потерев подбородок, я в первый раз замечаю щетину. Когда брился в последний раз? Да черт его знает. Мне не нравится думать про время, пытаться отматывать назад. Это вечная проблема, когда оказываешься на краю Стрипа. Потому я и перестал ходить в «Стратосферу» в какой-то момент.
Не помню, когда.
– Деньги есть, – говорю я. – Тариф прежний? Я переведу.
– Хорошо. Что ты снова работу взял – это хорошо.
Он как будто чего-то еще от меня ждет. Ловлю его взгляд на себе, когда он думает, что я не вижу. Но сосредоточиться не могу, все мои мысли – там, внизу. Спуститься на лифте. В «Стратосфере» тоже есть казино. Я же могу не играть сам, предложу Джимми за меня поставить. Только рядом постою, посмотрю. Это можно, она не отследит... В голове слишком гулко и пусто без привычного шума, перезвона автоматов, голосов. Что-то звякает за спиной, рывком оборачиваюсь, даже дыхание перехватывает – но нет, просто компания за соседним столиком шумно сдвигает бокалы.
Черт, ничего не получится. Секьюрити нельзя играть в своем казино.
– Проводи меня наружу, – говорю я Джимми. Он кивает. В лифте сам нажимает кнопку первого этажа.
– Позвоню, как что-то будет. – Он сажает меня в такси. Задерживает на плече руку, вместо того, чтобы сразу захлопнуть дверцу. – Ты... ну, это... не пропадай, в общем.
Я киваю, улыбаюсь – уже через стекло. Джимми хороший друг. Иногда морочится по пустякам, но это даже приятно. Мне нравится думать, что на свете есть кто-то, кому не все равно.
Девочка со странным именем Исландия на фото выглядит достаточно хорошенькой, чтобы неплохо устроиться в Вегасе. Такую возьмут в любое кабаре. Или в бар официанткой. Джимми это выяснит, он может.
Только если она не прячется. Если устроилась официально. Проблема в том, что здесь полно таких, кто работает нелегально. Уйма мест, где никто не станет спрашивать документы. Она может оказаться любой из этих соплюшек в перьях и бикини, которые вечерами порхают по Стрипу, зазывая туристов на шоу. Вешаются на шею всем, у кого по виду есть деньги. Звонко и фальшиво хохочут, не возражают, когда их щупают за все места, не возражают ни против чего вообще. Иногда их находят мертвыми где-нибудь за пару кварталов от Стрипа. Полиция списывает их, как хлам. Бесполезный мусор. Нет документов – прощай, Джейн Доу, никто не станет докапываться, ты и при жизни-то никому не была нужна.
Такси встревает в пробку. Жарко. Я только сейчас замечаю, что пропотел насквозь, сиденье липкое, руки, волосы – липкое все. Какого черта он не включит кондиционер? Но чертов мексиканец за рулем делает вид, что по-английски не понимает ни слова, орет что-то и тычет факи «хонде» с соседней полосы, которая пыталась влезть перед нами. Со всех сторон визжат клаксоны, эти идиоты с ума посходили, или светопреставление уже началось, а меня просто забыли предупредить?
В игорных залах нет окон, никакого дневного света, режущего глаза, и прохладно. Я не могу больше сидеть в этой чертовой тачке. Я сдохну, если проторчу здесь еще хотя бы пять минут.
Водитель что-то вопит мне вслед, когда я выхожу, но я не оборачиваюсь, хлопаю дверцей. Как назло, поток в этот самый момент начинает ползти, и до спасительного тротуара приходится бежать, уворачиваясь от машин. Какого черта я согласился на все это? Небо. Небо я ненавижу. И эту чертову жару.
Надо было послать богиню куда подальше со всеми ее деньгами. Я отыгрался бы, я всегда отыгрываюсь, рано или поздно. Какого черта я согласился с ней говорить?
Теперь она держит меня на крючке, теперь я подписал с ней контракт, и у нее мой сетевой номер. О чем я думал? Она может доставить до черта неприятностей, если захочет. А я уже начал тратить ее баксы.
Если вернуть ей деньги, контракт можно будет разорвать. Вернуть все до цента, сказать, что я передумал и не хочу браться за поиски. Пусть делает, что хочет.
Так проще всего.
Я буду ставить разумно. По системе. Только на красное, по маленькой. Уходить, как только выиграл достаточно. Это до чертиков скучно, никакого риска, азарта, зато надежно. Рано или поздно отыгрываешь свое, потом выигрываешь – и надо сразу забирать. Примитивно, как мычание. Отобью то, что успел за сегодня потратить, и все.
Мне нравится этот план.
В нем есть какая-то неувязка, внутренний голос пытается о чем-то таком шептать, но этот голос вечно обманывает, я слишком часто прокалывался, когда пытался ставить так, как он говорил. Всегда мимо. И последнее, что я стану делать, – это слушать его сейчас.
Я знаю, как не нарушить условий контракта. И точно знаю, кто может мне помочь.
Перед «Часовней с колокольчиками», как обычно, толпа туристов, галдящих, делающих селфи, подбивающих друг друга пожениться – за полчаса, на полчаса, и тут же развестись. Я проталкиваюсь мимо, ухитрившись никого не задеть, от них пахнет коноплей так густо, что не надо курить самому, достаточно вдохнуть поглубже. Косяк за пятнадцать баксов можно купить по соседству в «Эссенсе», и я подумываю об этом, мне неплохо бы успокоиться, замедлить круговерть шестеренок в голове, но в это время там, скорее всего, адская очередь, и нет, я не готов столько времени толкаться среди людей. Если все получится, как я хочу, через час можно оказаться в «Винне» или в «Палаццо».
– Я не покупаю, – говорю парню на входе, чернокожему, в бейсболке с пятипалым конопляным листком. – Мне нужен Тито.
Он на меня косится, что-то решает про себя, потом машет рукой в сторону.
– На парковке. Погляди там – найдешь.
Может, память мне изменяет, но, кажется, раньше с безопасностью тут было посерьезнее. Или сейчас я вызываю куда меньше подозрений. Обтрепанный Вегасом. Свой. У тех, кто живет тут подолгу, появляется что-то общее, независимо от расы, возраста, пола. Выражение лица, походка, движения. Нежелание помнить. Я тоже вычисляю их безошибочно, с полувзгляда.
Тито курит, сидя на бетонной плите. Я присаживаюсь рядом, и он без слов протягивает мне косяк. Затягиваюсь слишком жадно, кашляю от едкого дыма.
Возвращая самокрутку, пальцем потираю запястье правой руки с розоватым шрамом на том месте, где вживлен сетевой чип.
– Ты когда-то говорил, что умеешь это вытаскивать – так, чтобы официально никто ничего не заметил.
– Ого, – говорит Тито, впрочем, без всякого удивления. – Что, сорвал банк и решил свинтить?
– Нет. Просто побыть туристом. На вечер. Утром вернусь, и ты мне его всадишь обратно. Так можно?
– За штуку – все можно. С тебя восемьсот пятьдесят, по дружбе.
Я не знаю, что он обо мне думает. Точнее, знаю, конечно. Чипы вынимают те, кто хочет обдурить казино. Если есть хорошая схема – или то, что кто-то считает хорошей схемой. Я разыскивал когда-то – кажется – одного из таких. Опоздал. Он уже был трупом, когда меня наняли его искать.
Я могу вообще не возвращать ей деньги. Вот о чем говорил внутренний голос. Обналичить кредитку, уйти с радаров. Без чипа она меня не найдет.
Не играть в больших отелях. Найти место, где можно пожить дешево, за наличку, не предъявляя документов. Почему бы и нет.
Совесть мучать не будет, у игроков нет совести, ее они ставят на кон – и проигрывают – первой.
– Согласен, – говорю я Тито. – Одолжи телефон, надо позвонить.
С равнодушным видом он протягивает мобильник.
– Звони. Я пока докурю. Рука тверже будет.
Если Джимми еще не успел задействовать свои связи, мне не придется платить лишнего. Теперь, когда я решил, что мы больше никого не ищем.
– Слушай, я тут подумал – насчет твоей Айсленд Херринг, – тараторит Джимми, прежде чем я успеваю сказать хоть что-то, кроме «привет». – Имя странное. Ты уверен, что это имя, вообще? Что оно настоящее?
Во всей этой истории настоящего, как по мне, не больше, чем в облаках на потолке «Палаццо». Чем в позолоте «Белладжо» или в арбузной маргарите. Но я не хочу в это лезть. Истина – самый идиотский товар. За нее вечно приходится переплачивать, а потом сидишь и не знаешь, что с ней делать и нахрен она нужна.
– Забей, – говорю я. – Это была дерьмовая идея. И прости, что я тебя втянул.
– Да погоди ты. Сперва послушай. В системе ее нет, у копов по базе тоже не проходит. Но тут я посмотрел – и у меня волосы дыбом встали. Та кредитка, с которой ты мне долг отдавал... она на ее имя. Я не знаю, как такое может быть, но это факт. И она пользовалась ею до этого, сегодня в полдень платила за номер в отеле «Белл...
Тито почти докурил, косяк обжигает пальцы, и он с сожалением давит его каблуком. Кивает мне: все, пошли.
То, что я так и не дослушал Джимми, до меня доходит, когда я уже отдаю телефон. Но так даже лучше. То, чего ты не слышал, не может тебе повредить. Или заставить передумать.
– Пошли, – говорю я, и мы идем.
Мы заходим в «Эссенс» с черного хода и сразу спускаемся в подвал. Все заставлено ящиками, завалено каким-то барахлом. Флюоресцентная лампа потрескивает и в моргающем свете тени то вытягиваются до самых стен, то жмутся к ногам. Он проводит меня между высоченными рядами коробок со стертыми маркировками. Как они не обрушатся, одному богу ведомо. В дальнем конце склада обнаруживается еще одна дверь и за ней – то, что выглядит самой обычной грязной бытовкой. С шаткого пластикового столика Тито скидывает на пол пакеты, бумажную тарелку с засохшим куском пиццы. Достает железный чемоданчик с красным крестом и бутылку текилы.
– Пей. Лучше бы ты, конечно, покурил сперва, но это я не дотумкал. Обезбола нету, будешь терпеть.
Этой же текилой он плещет мне на запястье, потом обмакивает скальпель. Обезболивающее и дезинфектант в одном флаконе. Ощущение нереальности происходящего накрывает волной, после второго глотка мне кажется, я слышу знакомый перестук – так шарик катится по рулетке.
Ставки сделаны. Ставок больше нет.
– Режь, – говорю я.
– А деньги?
Достаю из кармана кредитку.
– Там у вас банкомат наверху. Закончишь – сходим и снимем. – И, замечая, что он колеблется, хмыкаю. – Текилу жалко. Снова же лить придется.
Это его убеждает. Это – или что-то другое, мне все равно. Чем раньше мы закончим, тем скорее я смогу...
От резкой боли начинаю орать, и грубая ладонь тут же зажимает мне рот.
– Тихо ты! Хочешь, чтобы копов кто-то сверху вызвал?
Я стискиваю зубы. Руку жжет нестерпимо. Я стараюсь не смотреть туда, не выношу вида крови, но она заливает стол, капает на пол, и теперь все мои мысли – сколько их еще осталось – лишь о том, чтобы не перемазать штаны. Хорош же я буду иначе в «Палаццо»... Твою мать, больно-то как.
Он ковыряется в разрезе пинцетом. Чип не сразу удается подцепить. Кажется, задевает кость. Перед глазами все делается красно-черным.
– ...самое ж главное... эти суки, они так все подстроили, что если чип вытащишь без их ведома – все, капец, пропадает сигнал... да тихо ты... не дергайся, почти достал уже... – Голос Тито доносится сквозь вату, я по-прежнему ничего не вижу, меня уносит, накрывает волной и уносит, я читал когда-то, что человек, когда тонет, перестает понимать, где верх, где низ, и плывет ко дну – так и я сейчас. Дно – ударяюсь в него головой... пусто... звонко... шарик падает наконец в свою лунку... зеро... – Но мы их обдурим. Тут твой чип поживет, в растворчике. Как рыбка. Никто не заметит...
Мне темно и мутно. Я дышу водой. Кровью. Я дышу кровью, и мне темно.
– На, глотни еще...
И это последнее, что я помню.
* * *
Я открываю...
Нет, не то.
Я открыл глаза – и тут же снова закрыл, дожидаясь, пока кто-нибудь догадается приглушить слишком яркий свет. Монитор за головой успокоительно попискивал, и, кажется, у меня было все в порядке с сердечным ритмом.
– Гуннар? Ты меня слышишь? Гуннар?
В щелку приоткрытых век, между ресниц свет теперь проникал мягко, без рези. Я сделал глубокий вдох, заново привыкая к ощущению воздуха в легких.
– Все в порядке, Крист. Я в порядке. Ты зря беспокоишься.
– Беспокоюсь? Зря?! Гуннар, ты хоть представляешь, как мы тут все сходили с ума, пока ты...
– Лучше сесть помоги, не хочу снизу вверх на тебя смотреть. Когда у меня первый сеанс восстановительной терапии?
– Через час. Сначала мы... я хотел с тобой поговорить. А то ты врачей не знаешь – стоит им тебя отдать, до вечера не подпустят.
Наших врачей я, конечно, знал. Корпорация платила им достаточно. Я платил им достаточно, чтобы не сомневаться: они лучшие из лучших.
Палата была округло-мягкой, бежево-серой, ничего такого, что раздражало бы взгляд. Солнце за окном сползало в фиолетово-багряные облака, небо больше не давило на макушку плоской синью, не резало взгляд, не вызывало желания срочно укрыться под ближайшим навесом. Секунду-другую это еще казалось странным, потом ощущение нереальности развеялось, ушло. Крист подвигал рычажками на прикроватной панели и ортопедический матрас выгнулся, принимая форму чаши, чтобы мне стало удобнее сидеть.
– Нам надо поговорить обо всем этом. До собрания акционеров. Гуннар, ты не хочешь этого на совете, я тебе гарантирую. Моллард и Хэмлинк...
– Так, погоди. Про интриги наших дорогих... слишком дорогих миноритариев поговорим чуть позже. Дай сообразить, сколько меня не было.
Монитор на противоположной стене беззвучно крутил новости, я отметил почтовую иконку в углу экрана, с цифрой неотвеченных сообщений, которая показалась мне неправдоподобной. Чем занимались мои секретари все это время? Играли в майнкрафт?
Если верить дате, я отсутствовал в реале двадцать восемь дней.
Я несколько раз сморгнул в надежде, что цифра изменится – но нет.
Мы рассчитывали максимум на неделю.
Крист терпеливо ждал, пока до меня дойдет.
– Кто из вас додумался... Хотя нет, про «исландскую селедку» тоже потом. Объясни, почему вы не стали действовать так, как мы планировали. Все же было прописано, весь алгоритм. Что у вас тут пошло не так?
– Не у нас, Гуннар. У нас – не поменялось ничего. Это ты перестал отвечать на сигналы. Вся рабочая группа... ты порвал контакты. Не выходил на связь. Люси, Артур, Марта, Коннор – они пытались искать тебя, но ты делал вид, что перестал их узнавать. Джимми остался последним, но ты выбросил телефон. Он вынужден был дожидаться, пока ты сам проявишься.
– Но я не проявлялся.
– Нет. Ты не проявлялся. Ты в какой-то момент вообще перестал выходить из казино. Что мы сделали не так?
Я потер подбородок. Никаких следов щетины, разумеется. За мной отлично ухаживали все это время. Хотя месяц – многовато, конечно. Слабость, ощущение одеревенелости. Мир вокруг казался слегка странным, сдвинутым, искаженным – каждый звук, картинка перед глазами, тактильные ощущения. Стоило задержаться и прислушаться к себе, сосредоточиться, – странность пропадала, мир вновь становился нормальным… только чтобы секунду спустя сместиться в чем-то другом.
Об этом следовало поговорить с нашими нейрологами. С физиологами, наверное тоже. Но сейчас у меня были более насущные проблемы.
– Это не баг, Крист. Это просто означает, что программа работает. Виртуальное казино должно затягивать посетителей. Как еще ты хочешь, чтобы это работало?
– Мы разоримся на исках, если юзеры начнут теряться в вирте. Представь себе эти своры разъяренных родственников. Пресса обзовет нас наркодилерами нового поколения – ты этого хочешь?
– Так мы и есть наркодилеры нового поколения. Продаем людям то, чего они больше всего хотят. Азарт, блеск. Настоящую, не пресную, не выхолощенную жизнь. Извини, что цитирую наш рекламный буклет – но это же правда. Я видел своими глазами.
– Попробуй убедить в этом суд. Они заставят нас выпустить акции на рынок, стать публичными. Отдать контроль. Если это то, чего ты хочешь, – тогда давай, вперед. Мы успеем заработать миллиарда полтора, пока они не очухаются, потом сбежим куда-нибудь в пустыню Атакама, если очень повезет.
– Везение, Крист – это волна. Поймаем – уже не упустим.
– Так, прекрати. Давай серьезно. Что пошло не так?
Что я должен был ему на это ответить? С техническими багами разберутся специалисты, для этого и нужен был бета-тестинг. А я… со мной все было в порядке. Я просто немного увлекся. У меня давно не было возможности отдохнуть, мы три года работали сутками напролет. Меня слегка занесло, вот и все.
Я потер переносицу.
– Возможно, с алгоритмами вовлечения в игру мы чуточку перестарались. Нет, работают они хорошо, даже слишком. Все эти рекламные акции, премии, турниры… кое-что надо подкрутить. Посмотрим, когда я выйду отсюда. Но знаешь, Крист, вообще все просто супер. Атмосфера города – десять баллов. Я в восторге от этого бутафорского ада, он божественен, двойную премию дизайнерам. Пометь себе это где-нибудь.
– Гуннар…
– Психологам, кстати, тоже премию. Я точно помню, мы до драки спорили, когда они предложили сделать с небом то, что сделали. Я был уверен, что не сработает. Но клянусь, Крист, это магия. Из-под него действительно хочется куда-то деться. А кроме гостиниц других убежищ нет – они были правы! – и турист идет играть, даже если до этого вообще не собирался. Самые неазартные, самые...
– Гуннар.
Я бы еще немного померялся с ним упрямством. Крист, сколько я его помню, никогда не умел вовремя тормозить, я всегда умел уворачиваться от ненужных разговоров. Однако доиграть эту партию нам не дали.
Джимми с Соней ворвались в палату, отодвинув на входе медсестру, которая, кажется считала, что у нее тут приоритет. Наивная! Эти двое были убойной ледокольной командой. Скорее, стоило удивляться, что они не пробились раньше.
Соня сгребла меня в объятия. От нее пахло привычно и возбуждающе, терпко-цитрусовыми духами, названия которых я никак не мог запомнить. В подарок Соне от меня их покупал кто-то из секретарей, и я очень надеялся, что она об этом никогда не узнает.
– Ну, ты мудак! Феерический мудак, я тебе скажу. – Никто не ожидал от Джимми иного, в выражениях он никогда не стеснялся, и никакие гримасы Криста изменить этого не могли. – Ты что за цирк нам устроил? Какого хрена?
Я развел руками и улыбнулся.
– Вегас работает – что еще я могу тебе сказать? Но вы меня вытащили, и это самое главное.
– Мы готовы были взламывать твой чип. – Соня присела на край кровати. Я не мог отвести от нее взгляда. Черный океан моих грез. Я готов был утонуть в нем прямо сейчас, немедленно, забыв о том, что тут есть кто-то, кроме нас двоих. И я видел, как подрагивают ее ноздри. Она думала о том же, что и я. – Я помню, что это запрещено. И мы обещали тебе так не делать. Но до тебя невозможно было достучаться. В какой-то момент мы испугались, что ты не выйдешь вообще...
Принцип добровольности – это то, на чем мы построили всю систему. Схема взаимной лояльности: щедрее всех казино награждало тех, кто готов был сидеть в нем вечно. При этом только сам пользователь, если он, конечно, совершеннолетний, мог решать, когда прекратить игру. Ни мама, ни жена, ни начальник не имели над этим никакой власти. Если человек хотел делать ставки, разоряться или прожигать жизнь – помешать ему никто не имел права. Наши маркетологи утверждали, что для многих это должно стать самым веским аргументом в пользу вирт-Вегаса. Я считал, что они совершенно правы. Слишком много ограничений вводили в игровой индустрии за последние десять лет, людям давно хотелось свободы.
Рисковая ставка, конечно. Но я не сомневался, что мы выиграем.
И у нас были самые лучшие юристы, если что.
Сжав Сонины пальцы, я засмеялся.
– У тебя там были ногти. Золотые. И это платье… Соня, я никогда не думал, что у тебя настолько экстравагантный вкус.
Она смутилась, отвела взгляд, поправляя ворот блузки.
– Я подумала, это удачный образ. Что-то среднее между египетской жрицей и воительницей масаи… на тебя должно было сработать. Знаешь, – она повернулась к Кристу, – у меня там было такое чувство, что он меня не узнал.
– Конечно, узнал. Я узнал бы тебя всегда… даже с золотыми ногтями. И кстати, тебе идет короткая стрижка. Может, стоит попробовать в реале?
– Знаете, вы двое... – Крист наконец уловил намек. – Мы вас, пожалуй, ненадолго оставим… – И усиленно принялся выталкивать Джимми, который так и не получил ответа на свой вопрос.
Я кивнул ему напоследок: мол, все понимаю, прости, поговорим потом, – и притянул Соню к себе.
Какое-то время мы целовались. Какое-то время пытались привести в порядок сбившееся дыхание.
– Я волновалась.
– Все хорошо. Вы с Джимми отлично справились. Я правильно понимаю, что вы хотели взломать чип через твою кредитку? Ты принесла в вирт мастер-ключ?
– Джимми сказал, у нас нет других вариантов. Они до этого испробовали все, что могли, изнутри. Но каждая попытка делала только хуже. Ты не реагировал. Блокировал их.
– Я не мог не отреагировать на тебя.
Она помолчала немного, прикусив губу. Взгляд метнулся к двери, плотно прикрытой, потом вернулся ко мне.
– Гуннар. Я же видела… скажи правду. Ты меня совсем там не помнил. И не любил. Я не знаю, почему меня это так дергает – то, что ты меня там не любил. Я сама себе уже сто раз повторила, что это не важно, что реакции в вирте модифицированы, что… – Она сглотнула. Я не торопил ее, не перебивал. Наши пальцы переплетались, и я чувствовал, как у нее подрагивает рука. В реальности Сонины черты не были такими точеными, как ее виртуальный образ, зато она была живой, настоящей. Не шаманской маской из черного дерева. Теплой. И от нее одуряюще пахло, когда она возбуждалась. – Я думала о том, как ты относишься ко мне – на самом деле. Внутри. С тобой никогда не знаешь. Ты такой исландец…
Мне всегда казалось, я как на ладони. Люблю свою работу, свою компанию. Людей, которые строили ее вместе со мной. Виндсерфинг и горные лыжи. Соню… Никаких душевных изгибов, складок или надломов. Все просто. Но у окружающих, кажется, была в голове какая-то иная картинка.
– Соня, ты единственный человек во вселенной, кому я доверил самое сокровенное, позор моего детства – селедочное прозвище. Клянусь!
Я засмеялся, но она не поддержала мою попытку разрядить атмосферу. Попыталась – но вышла не улыбка, а не пойми что. Я ненавидел, когда Соня так тревожилась. Глаза, и без того огромные, делались бездонно-влажными, и у меня внутри все завязывалось узлом. Иногда я думал о ней, как о бездне – Марианской впадине эмоций, где глубинные рыбы, электрические скаты, акулы, киты царят безраздельно, а очень маленький я на поверхности пытается удержаться на надувном плоту. Но, наверное, если бы я сказал ей об этом сейчас, она не сочла бы меня романтичным.
– Есть еще кое-что, Гуннар. На самом деле, это не мы вскрыли твой чип. Не успели, ты вышел раньше. Когда ты добрался до Джимми и подключил кредитку к чипу, чтобы перевести ему долг, он сразу сел работать – но тут ты вылетел из сети. И… я не уверена. Не знаю. Джимми говорит, я зря паникую, Крист тоже. Они все проверили раз десять и говорят, все в порядке. Ты просто вышел добровольно, без нас. Но… официально ты мог это сделать только через казино. «Стратосфера» или «СЛС», там рядом нет других. В «Стратосфере» Джимми был с тобой все время и видел, как ты уезжал. А до «СЛС» твое такси не добралось. Я проверила маршрут, там была пробка, включился алгоритм объезда и машина ушла в гараж. Значит, внутри уже не было пассажира. Где ты вышел, Гуннар? Ты помнишь? Когда и зачем?
Никто и никогда не упрекнул бы Соню в том, что она берет только внешностью. Я ценил ее ум даже больше соленого привкуса кожи и немыслимых глаз.
– Они слепые кроты, детка, а ты совершенно права. У нас сидел еще один хакер. Мы его чуть не проворонили. Прятался в «Эссенсе». Скорее всего, одиночка, отлично замаскированный. Нам придется изолировать от сети весь этот сегмент, чтобы его взять. Я не знаю, где у него точка входа и отходные пути.
Скорее всего, Тито догадался, что я вирт-тестировщик, еще когда мы познакомились, и все это время сидел тише воды, ниже травы в ожидании релиза. Но когда шанс пришел к нему сам, на своих двоих, – не удержался и решил рискнуть. Не просто вытащил чип, а вышвырнул меня в реал и постарался затереть следы. Скорее всего, наградив червивым подарочком на прощание, чтобы я вспомнил о нем не сразу.
Понятно, на что он рассчитывал. Выиграть время, пока меня бы откачивали, и закопаться в систему еще глубже.
Нет, Тито точно не сделал мне чистый выход. Туман в голове, ощущение расслоения с миром, то, как расплывались воспоминания, лица, ощущение времени, когда я пытался сосредоточиться, – все это скорее говорило о том, что я не в порядке. Ничего критичного. Я точно знал, что все придет в норму. В любом случае, у меня не было времени отлеживаться.
Хакера нельзя было упустить. Всех крыс следовало выкурить из сети до начала официальных продаж. Они пытались просачиваться в проект со старта, прятались, ожидая, когда Вегас из бета-версии выйдет в релиз и там начнут крутиться реальные деньги. Реально большие деньги, а не так, как сейчас.
– Точкой входа может быть не казино, а мини-игры, – задумчиво протянула Соня. Мини-играми мы называли всю систему вокруг Большой Игры: марихуану, девочек из шоу, мелкую преступность. Оттуда, по идее, не было прямого выхода на реал, но проверить все равно стоило. Соню редко подводила интуиция. Случалось, ей я верил больше, чем себе.
– Как хорошо, что ты вернулся… – Мы обнялись, долго сидели, слушая дыхание друг друга.
Мне было неловко думать о том, каким она видела меня в Вегасе. Потрепанным, с недельной щетиной… Но ведь в «Белладжо» был не я. Там был детектив Дейли, аватар без будущего, с придуманным прошлым, игрок и жертва виртуального похмелья, разработанного гейм-дизайнерами.
К черту. «Все, что было в Вегасе, остается в Вегасе», у нашей компании идеальный слоган.
– Люблю тебя, детка, – сказал я ей.
Остальное значения не имело.
Соня уперлась ладонями мне в плечи, я нехотя отпустил ее, она поднялась.
– Я тебя тоже. Но врачи нас убьют, если я их сюда сейчас не впущу. Приходи в себя и скорее возвращайся. Двадцать восемь суток – это слишком долго. Тебя заждались в офисе, ты не представляешь, сколько там накопилось. А когда все закончится, мы с тобой возьмем отпуск. Уедем в горы – хоть на пару дней.
Мечта… Но в ближайшее время об отпуске нечего было и думать.
Я, конечно, потребовал, чтобы меня поставили на ноги как можно скорее, и врачам пришлось потрудиться. За это время наши миноритарные партизаны действительно созвали собрание акционеров, на котором никто не рассчитывал меня увидеть. У них ничего не вышло, мы пободались на голосовании, я потерял тонну нервных клеток, но публичной компанией нас не сделали. Инвесторы нашлись и без того, чтобы нам пришлось продавать акции направо и налево. Запуск Вегаса требовал немалых вложений, но взамен обещал еще больше. Конечно, они нашлись.
Потом я несколько дней жил с юристами, спал с юристами (клянусь, совершенно невинно), ел с юристами – и мы, наконец, составили пользовательское соглашение, приемлемое даже для тех, кто читает мелкий шрифт. Инвесторы потребовали запускаться еще быстрее. Тем временем наши гении гонялись за хакерами и заделывали их норы. И только к концу месяца мы наконец-то выдохнули, переглянулись и сказали: всё.
Всё было готово к релизу.
Подписка на Виртуальный Вегас открылась минута в минуту – как мы и обещали. К концу третьих суток я уже мог давать интервью, не просыпаясь, они все спрашивали одно и то же. От постоянных улыбок болело лицо, временами мы с Кристом встречались взглядами и одинаково страдальчески закатывали глаза. Мы твердили, что мечтаем об одном: провалиться часов на сорок в сон. В небытие. Недостижимая мечта трудоголиков. Но на самом деле никто этого не хотел, мы наслаждались каждой секундой. Особенно когда цифры продаж начали ползти вверх.
К третьему дню они уже не ползли – летели. И даже самые пессимистичные из наших маркетологов признали, что предела нет.
Мы это сделали. Пошли ва-банк – и сорвали куш.
Праздновали всей компанией. Позвали ребят, которые играли джаз. Приволокли 3D-проекторы и превратили офис в казино. Я выпил всего бокал шампанского, может, два но точно не больше, мне было не надо, от успеха голову кружило куда сильнее, чем от спиртного. Мы обнимались, хором выкрикивали цифры, когда получили последние сводки, потом хохотали над видео «с чего все начиналось», которое втихомолку смонтировали Джимми и Крист, потом кому-то вздумалось качать меня на руках...
Если я и был когда-то в жизни счастливее – я не помню.
Пустой дом встретил ночной тишиной, кондиционированной прохладой, недособранным чемоданом на полу, посреди гостиной: днем нас с Соней ждал самолет. Я постоял над ним, пытаясь решить, хочу ли я добросить туда что-то еще, но так ничего и не придумал.
Белые стены, если резко перевести на них взгляд, плыли радужными пятнами. Мне действительно требовался отпуск.
Деревянный пол под босыми ногами был холодным и слегка шершавым, я прошлепал на кухню, чтобы налить воды, прислушиваясь к звуку собственных шагов. Стоило замереть, и в тишину просачивались отголоски смеха, музыки, звона бокалов, до сих пор звучавшие в ушах – мой мозг, кажется, никак не решался поверить, что ему можно наконец отдохнуть.
Я вернулся в гостиную и еще немного постоял там.
Спать, сказал я себе. Выпить снотворное – и лечь спать.
Но вместо этого позвонил Соне.
– Ты собрался?
– А ты?
– Роскошно погуляли сегодня. У меня ноги гудят, не могу.
Роскошно, да. Я улыбнулся типично вегасовскому словечку. За эти месяцы даже самые стойкие из нас пропитались пошлым сленгом насквозь.
– Мы – бомба. Нереальная, роскошная, шикарная бомба.
– Я тебя нереально, роскошно, шикарно люблю, Гуннар.
Мы еще немного поболтали. Пятна перед глазами начали отступать. Тишина... теперь в тишине звучал только Сонин голос.
– Я заеду за тобой ровно в десять. И смотри, не забудь солнечные очки, а то я помню, как было в прошлый раз в Канкуне. Свои я тебе больше не дам!
Я заверил Соню, что забуду непременно все, и не только очки. Мы посмеялись, я сказал ей «целую» и она отправилась спать. Я еще какое-то время слушал в трубке гудки. В них появляется своеобразный ритм, если вслушиваться достаточно долго. Такое ту… ту-у… ту-у-у… как слот-машина, когда барабаны уже замедляют бег, и все в тебе напрягается, и линия выигрыша натягивается, как леска, и ты чувствуешь себя рыбой на крючке азарта, рыбой, забывшей дышать – в ожидании, что выпадет: «бонус», семерка, пустое место. Ту-у-у-у…
Я очень редко сажусь за «одноруких бандитов». Да, мы вернули им рукоятки, но это все равно не то, что карты или рулетка, пусть даже колоду тасует электронный крупье.
Завтра мы с Соней улетим в Цюрих. Оттуда недалеко до Люцерны. Оттуда рукой подать до Кампьоне – не Монако, конечно, но там тоже можно играть.
Хотя не думаю, что оно того стоит. Что нового я там увижу? Когда мы еще только разрабатывали концепцию виртуального казино, я пересмотрел их столько, что хватит на всю жизнь.
Наш вирт-Вегас проще, доступнее, ярче, в этом его главное преимущество. Азарт, адреналин, вся полнота ощущений – не выходя из дома.
Я просто проверю, как там все крутится после релиза. Конечно, мне сообщили бы, если что-то пошло не так, но своими глазами – всегда надежнее. Лучше зайти и посмотреть сейчас, чем отравлять себе весь отпуск беспокойством – логично?
Я не был в вирте семнадцать дней и восемь часов. Потрачу десять минут – потом спать.
Утром приедет Соня.
Я не хочу никуда лететь.
Шарик, который крупье запускает против вращения рулетки, сперва летит очень быстро. От этого невозможно отвести взгляд. Красные и черные ячейки скользят ему навстречу. Он – поезд, неумолимо подъезжающий к станции Б. Звук, с которым шарик наконец, замедляясь, начинает перебирать места падения, колеблется, перепрыгивает, иногда уже почти задерживается – и скачет дальше, – лучше любой музыки, под него сердце меняет ритм.
Помню, я раз заигрался так, что не дошел до номера. Заснул в гондоле, не знаю, как меня угораздило. Когда открыл глаза, под боком плескалась вода, над головой плыли нарисованные розовые облака, а в кармане лежал чек на тридцать шесть тысяч. Вылезал оттуда, руки тряслись, я его выронил, пытался достать, вымок до нитки и чуть не сжег треклятую бумажку, когда сушил ее в гриль-баре.
Самая простая стратегия, как обыграть казино в рулетку – сколько бы ты ни проигрывал, надо все время удваивать ставку. Главное выйти из-за стола после двух выигрышей подряд. Встать, забрать чек и выйти.
Ничего сложного.
Потом мы улетим в Цюрих.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
Ибис конем!
Название: Лунной ночью после дождя
Тема: Как ни бьемся, а к вечеру напьемся
Автор: Серпента
Бета: Китахара, Lios Alfary
Примечание: азиатский фольклорный фьюжн. Не очень графичное насилие.
Комментарии: разрешены
Девятый год Тэнсё (1581, эпоха воюющих провинций)
– Жена моя – лисица-оборотень.
Единственный оставшийся в кабаке человек, кроме самого Кинтаро, был его странный завсегдатай, которого никто из местных не знал – и семьи его тоже не помнили. Звали его Горо, он появлялся на постоялом дворе Кинтаро каждую неделю, а в последнее время и того чаще – но никогда не оставался на ночлег и уходил перед самым рассветом. Говорили, он из соседнего села, через перевал, но кто ж будет всякий раз через перевал идти, чтобы напиться, да ещё и в ночи? Мало разбойников – может, Горо этот воин был какой, хоть и меча не носил, так дикие звери не очень разборчивы и из доспехов самого сёгуна выгрызут, если их много. А уж придорожных духов или призраков – тех точно одним нахальством не отвадишь.
Но Горо заявлялся – и платил исправно, а Кинтаро что? Кинтаро главное, чтоб гости были довольны.
Вот только заговаривать с ним Горо ещё не заговаривал, пил всё молча. А тут – вдруг жену вспомнил. Стало быть, от жены через перевал бегает?
– Оборотень, говоришь? – Кинтаро поставил перед гостем заместо опорожнённого кувшина новый. Горо – что у него было не отнять, пьянел он медленно, если пьянел вовсе; удивительное дело! – глотнул ещё и качнул головой.
– Пять лет я странствовал с армией. И вот год уже, как я вернулся в родную деревню. Деревня та же, и дом тот же, даже слива во дворе не засохла старая – и заплатка на ширме всё там же. Жена моя – Томиэ – встретила, как полагается. Даже отходила, как прежде бывало, по бокам, когда я сказал, что жалованье всё в дороге пропил, потом, конечно, поплакала, выставила лучшую похлёбку и сакэ из запасов. Зажили. А потом смотрю: соседи нашего двора сторонятся. В гости зовут нехотя, а особенно храмовый настоятель, учитель Маппо. Он всё косился, а как-то смотрю вечером: подозвал Томиэ и через забор с ней о чём-то разговаривает. Я у неё спросил потом – говорит, настоятелю примерещилось, что у нас, мол-де, порча в доме, нечисть силу тянет, очищение предлагал совершить… – тут Горо умолк, допил вино прямо из кувшина и нахмурился.
– А дальше? – Кинтаро подменил очередной кувшин. Шла стража Тигра – и хотелось бы вытолкать его и пойти спать, но разоткровенничавшийся Горо и так обычно уходил, как начиналась следующая, стража Зайца. А что ему там взбрело в голову, что он сегодня так разговорился – может, чего полезное скажет, ну, или хоть сам Кинтаро байки заезжим молодцам на развлечение потом рассказывать будет.
– Помер учитель Маппо, – обрубил Горо. – Дня три прошло – он пропал в лесу, искали его, искали – и на перекрёстке на перевале нашли, порубленного, прям перед каменным Буддой. Не иначе ронин какой меч пробовал, думали. Ведь перекрёсток. А потом я услышал случайно, как соседи шепчутся: учитель на перекрёсток с амулетами пошёл, духа утихомиривать. Не иначе дух-то его и порубил.
– А жена-то почему оборотень? – напомнил Кинтаро. Про настоятеля Маппо и его кончину на перевале уж каких только слухов ни ходило, но про лис-оборотней и не вспоминал никто, уж больно непригляден был хромой настоятель – какая лиса покусится?
– После того, как учителя Маппо похоронили, – продолжил Горо, – сестра его рассказала, что учитель собирался наш дом очищать – и соседи нас совсем стали стороной обходить. А кто-то при встрече с женой и вовсе сутры бормотать вздумал – ух, она разозлилась! Прошла, может быть, луна или полторы, не больше, и как-то возвращался я с поля, а из дома выбегает, голову прикрывая, соседка наша, Каэдэ. Оглядывается в ужасе – а жена моя за ней следом и кричит: чтоб боги слышали молитвы всей твоей семьи на семь поколений! А через три дня соседка на реку пошла и утопла.
Горо ещё раз хлебнул из горла кувшина – и Кинтаро только подивился, откуда у того и сна ни в одном глазу, и хмеля даже на щеках не видно. Даже завидно стало.
– Я бы и не подумал ничего, да только тётка Томиэ прознала, приехала – и не знаю уж, чего наговорила, да только уехала – и луны не минуло, как пришла весть, что вернулась тётка от нас хворая и померла от мучительного кровавого кашля. Я уж тогда понял, что нечисто дело, и неспроста Томиэ всё никак понести не может, хоть уже давно я вернулся. Только что я против духа какого мстительного? Мне жизнь дорога. Никому не сказал и решился только уйти в ночь. Собрал по-тихому узел, через перевал перешёл – едва от волков спасся, страху натерпелся, да только они меня стороной обошли. Дошёл досюда вот, – он кивнул, показывая, что «досюда» – это к Кинтаро на двор, – думал – сейчас хлебну вина, отосплюсь – и пойду дальше, да только к утру чувствую: не могу. Тянет меня домой. Так и хожу. Куда ни пойду – всё равно поутру возвращаюсь. Ноги сами несут. А жена и не корит даже, и не знает – а может, и знает, да толку-то? Бабка моя говорила, что лисы умеют так приворожить, что и воли у жертвы не остаётся. Вот и тут – оборотилась лиса моей Томиэ, точно оборотилась, да куда мне с ней тягаться? А вдруг, думаю, всю жизнь так и жил с лисой? Ведь хорошо ж жили, куда теперь? Хоть сам в колодец. Так и хожу…
За окном начинало светлеть. Горо, поднявшись, хлопнул на стол кошель с мелкими медяками и ушёл. Кинтаро, подождав, выглянул из дверей, выискивая на дороге удаляющуюся тень, только уже никого не увидел в рассветной дымке.
***
Деревня Мацугаока показалась в долине, живописно разбросанная по низким перекатам холмов. Сосны по обочинам дороги тихо зашелестели ветвями, и молодой монах, утирая лоб, сел на поваленное бурей дерево. Молодого монаха звали Дайдо – уже год как, с того дня, как он принял новое имя в столичном храме Тодзи и отправился странствовать и проповедовать спасительное учение Будды.
Деревне Мацугаока повезло: пожары войны Нобунаги не коснулись её, пройдя полыхающим ветром по соседним провинциям. И хоть многих бравых солдат потеряла в прошедших битвах Мацугаока, поля и дворы её были тихи и спокойны.
Только вот Дайдо нарочно свернул на дорогу к Мацугаоке вовсе не ради мирных красот, а по зову долга. Учитель его всё твердил – и крепко вбил в голову ученику, – что учение Будды должно приносить людям пользу и освобождение. Поэтому как только на постоялом дворе у перевала Дайдо услышал, что в соседней деревне зловредный дух творит чудовищные злодеяния, он расспросил хозяина о подробностях и отправился в путь.
Развязав холщовый мешок, Дайдо на всякий случай ещё раз проверил, на месте ли свитки с сутрами, связка свечей и главное – приготовленные полоски с тщательно начертанными иероглифами, встал и зашагал с холма вниз.
Поначалу Дайдо не везло. Селяне на вопрос о Горо и его жене чесали подбородки. «Вроде был Горо – да только в город уехал». «Есть у нас Горо – да только мал слишком, чтоб жену иметь». На третий только раз посчастливилось Дайдо. Старик у колодца наморщил лоб и сказал:
– Горо? Может – Гэндзюро? Им бы священник точно не помешал. Странный он, Гэндзюро, как с войны вернулся, да и жена его, Мияги, помешанная. Вон – это вам до самого края, до лесной опушки идти.
– Вы, дядюшка, – попросил Дайдо напоследок, – только не подходите к их двору – и другим передайте. Пока я очищение не проведу.
Усмехнулся старик, сощурил глаз и покачал головой.
– Зачем лихо тревожить? Зря ты туда идёшь, монашек.
Двор, ему указанный, был – двор как двор. Чистый, забор – недавно ставили. Только вот не зря он в храме Тодзи столько лет в послушниках ходил. Что там говорил кабатчик – лисы-оборотни?.. Лисами-оборотнями тут едва ли пахло, а вот неупокоенные призраки в этом доме точно бывали.
Дайдо постучался – и ему открыла женщина, не очень уже и молодая, в простом платье. Спокойная – и только глаза блеснули странно. Дайдо поклонился:
– Простите великодушно, хозяйка, не разрешите странствующему монаху воды испить?
Она смерила его взглядом и поклонилась в ответ:
– Заходите, учитель.
Дайдо проследовал за ней и незаметно обронил под дверью полоску с куском сутры. Обошёл комнату – и вторую подложил под ширму.
– Куда путь держите? – хозяйка накрыла ему стол, выставила гречишную похлёбку да бобовый суп, а сама села напротив у жаровни.
Дайдо посмотрел на неё внимательно. Хорошо дух спрятался, и не скажешь ведь. Как будто живой человек.
– Знакомец мой рассказал, что в Мацугаока творятся разные чудеса. Вот, пришёл посмотреть на такое чудное место.
– Чудеса? Разве в нашей деревне есть что-нибудь чудесное? Источник на перевале – и тот уже пять лет, как высох, – отозвалась хозяйка, помешивая угли в жаровне. – Что же вы за чудо хотите здесь найти?
– Чудеса – они всякие бывают, и удивительные, и страшные. Мой учитель как-то рассказывал, как он, когда странствовал, нашёл одну разорённую войной деревню. Почти век назад смела эту деревню смута, в далёкие годы Онин, а посреди развалин одного дома росли, сплетясь, две ссохшиеся изогнувшиеся сосны – и рядом стоял могильный камень, на котором уже и знаки стёрлись. Встретил там учитель женщину, удивился, что она одна делает в такой глуши, и она поведала ему историю: как её муж – родом из этой самой деревни – поехал в паломничество, и уже пол-луны оставалось до его возвращения, как вокруг разразилась смута. Поля все окрестные пожгла армия, что осталось – выгребли подчистую, а деревня вся скоро повымерла от голода и мора. А она всё ждала мужа своего – годы и годы шли, и наконец появился он на пороге. Еле живой – но выживший. Долгие годы пришлось ему скитаться, чтобы попасть в родную деревню. Накормила его жена, повела на ложе – уснул он крепко под родной крышей, а утром проснулся от холода, и вокруг него были только развалины, и стоял рядом могильный камень. Понял он, что ночь провёл с духом покойницы – и тотчас помер от ужаса. А жена его, ставшая духом и духом его дождавшаяся, так и осталась неприкаянной, потому как в смерти его невольно была повинна и не могла душа её покинуть это место. Учитель мой выслушал её историю, прочёл сутру – и растворилась она в тумане, и тут же засохшая сосна у могилы воспряла ото сна.
Хозяйка дома, внимательно слушавшая его рассказ, молчала.
– И что же, вы хотите найти призраков и в нашей деревне? – спросила она наконец.
Дайдо снисходительно улыбнулся и встал, разглаживая полы.
– Я уже нашёл. Говорят, все, кто с вами спорят, умирают мучительной смертью.
– Вы тоже хотите меня уговаривать? – она медленно поднялась на ноги.
– Милосердно дать вам последний раз выбор, – согласился Дайдо. – Не сопротивляться законам Будды – и пусть мёртвое вернётся к мёртвому, а живое останется с живым.
Она метнула взгляд на окно, и Дайдо вытащил из рукава свитки с сутрами:
– Бесполезно, почтенная госпожа. Священные письмена не выпустят ни одного духа из дома – и не дадут причинить мне вред.
– Ах священные письмена!.. – воскликнула хозяйка-призрак – и вдруг схватила лежащий в углу топор; не успел Дайдо прочесть первую строку сутры, как топор вошёл ему в грудь, а сам он пошатнулся и рухнул, не в силах управлять своим телом.
И только чудилось ему, что призрак бросился к двери, вытащил из-под нее записку с письменами (что было, конечно, невозможно); дверь – растворилась, и кажется, последним Дайдо увидел расплывающийся образ застывшего на пороге хозяина дома.
***
Когда высокочтимый даймё Сибата собрался в очередной поход и объявил о сборе армии, Мияги всем сердцем, всей душой чувствовала: нельзя Гэндзюро на войну. И заезжий гадатель говорил так же. Но брат его был хвор, дядя – хром, и остался со всей семьи только он один. Уж как Мияги ругалась, как умоляла – куда им против указа даймё. Так Гэндзюро отправился с армией, а Мияги только и осталось, что вымоленное накануне обещание вернуться.
На пятый год по дороге мимо Мацугаоки проходил человек, назвавшийся сослуживцем Гэндзюро, и сообщил, что Гэндзюро погиб. Мияги тогда выставила его прямо под дождь, даже воды не подала. Она отказалась верить – и только молилась ещё усерднее, неделю не выходя из дома.
Соседи потом сказали, что настоятель Маппо отслужил службу по Гэндзюро, и на кладбище у храма появился камень, но Мияги отказалась туда даже ходить.
И спустя три луны, в середине девятой луны, в самый праздник середины осени, когда собираются семьи, с перевала сошёл с мешком через плечо и в старой одежде – как будто и не было тех пяти лет – Гэндзюро.
Но радость Мияги была недолгой – однажды к ней пришёл настоятель Маппо.
– Ты, Мияги, не замечала ли, – спросил он издали, – не переменился ли муж твой, как вернулся с войны?
– Вовсе не переменился, – ответила она тогда с лёгким сердцем. – Как будто и не уходил вовсе. Вставать разве что стал раньше – а то, бывало, не добудишься после попойки, а нынче – уже и до рассвета сам поднимается.
Настоятель сам себе нахмурился, как будто она что-то не то сказала.
– А не замечала ли ты за ним чего ещё странного? – спросил он снова. Тут уж Мияги не выдержала:
– Что вы, учитель Маппо, хотите сказать? Что муж мой гуляет? Что нечестным делом занят?
– Да нет, нет, – тот пошёл на попятную. – Но тут дело такое… И правда же Гэндзюро не изменился совсем. А ведь пять лет прошло! И пьёт он теперь не хмелея. Раньше его соседи всё до дома дотаскивали, а сейчас уже всех сморит – а он как будто и не нюхал вина. И всё ж таки тот его сослуживец… Может, не Гэндзюро это вовсе вернулся, а дух какой? Ты бы осторожнее была, Мияги.
Так настоятель сказал – и ушёл, а Мияги осталась стоять, потеряв дар речи. «Быть того не может», – решила тогда твёрдо. Как же иначе – когда вот он, Гэндзюро, и нос тот же кривой, и зевает так же, не прикрываясь, и ночью её так же прихватывает, как прежде. Только вот слова настоятеля застряли в мыслях и всё мучили её.
Не выдержала Мияги, припомнила старый способ, что ей когда-то бабка рассказывала, – как призрака отличить от человека. Набрала она трав нужных и подбросила в жаровню незаметно. И тут Гэндзюро как замахал руками – и бросился на улицу, весь в поту, и тень за ним следом – растекающаяся, как будто и не тень вовсе.
На следующий день – как только прознал! – явился к ней снова настоятель Маппо и сказал:
– Надо изгнать духа. Пусти меня в дом – я обряд проведу, никто и не заметит, только дух как войдёт – растворится.
Мияги и вздрогнула.
– Зачем же так? Ведь никому он ничего не сделал плохого – пусть и не человек! – заикнулась она, и настоятель в сердцах топнул ногой:
– Нечего ему тут делать! Духам среди людей не место!
Мияги подумала тогда – и решилась.
– Я приведу Гэндзюро на перекрёсток на перевале, – сказала она. – Скажу, что тётка позвала. Там и ждите.
У старика Маппо слух был не очень, так что подкрасться сзади оказалось просто. А Гэндзюро даже и не спросил, где она была.
Когда Гэндзюро в ночи исчез – Мияги оббегала всю деревню и чуть в колодец не кинулась. Но настало утро – и Гэндзюро обнаружился на поле. А Мияги ничего не сказала, испугавшись. И в следующий раз – и в следующий.
Соседи совсем стали их сторониться, и Мияги слышала, что они болтают про неё и втихомолку радовалась: пусть уж думают, что она лиса-оборотень и мстительный дух, а про Гэндзюро и вовсе забудут.
И уже пару лет их никто и трогать не трогал. Монах этот только странствующий – чего пришёл?
Гэндзюро стоял над упавшим телом и смотрел на неё округлившимися глазами. И смотрел. А потом схватил холщовый мешок со стены – и выбежал на двор.
Мияги вздохнула, ухватила уже околевшего монаха за ноги, оттащила в угол и накрыла тканью. Взяла лопату и вышла во двор. Смеркалось – и у неё впереди была ещё целая ночь.
Закончив с монахом и протерев пол, Мияги вышла на крыльцо, села лицом к дороге и принялась ждать. Луна исчезала в утренней дымке. На перевале застыла одинокая тень.
Тема: Как ни бьемся, а к вечеру напьемся
Автор: Серпента
Бета: Китахара, Lios Alfary
Примечание: азиатский фольклорный фьюжн. Не очень графичное насилие.
Комментарии: разрешены
Девятый год Тэнсё (1581, эпоха воюющих провинций)– Жена моя – лисица-оборотень.
Единственный оставшийся в кабаке человек, кроме самого Кинтаро, был его странный завсегдатай, которого никто из местных не знал – и семьи его тоже не помнили. Звали его Горо, он появлялся на постоялом дворе Кинтаро каждую неделю, а в последнее время и того чаще – но никогда не оставался на ночлег и уходил перед самым рассветом. Говорили, он из соседнего села, через перевал, но кто ж будет всякий раз через перевал идти, чтобы напиться, да ещё и в ночи? Мало разбойников – может, Горо этот воин был какой, хоть и меча не носил, так дикие звери не очень разборчивы и из доспехов самого сёгуна выгрызут, если их много. А уж придорожных духов или призраков – тех точно одним нахальством не отвадишь.
Но Горо заявлялся – и платил исправно, а Кинтаро что? Кинтаро главное, чтоб гости были довольны.
Вот только заговаривать с ним Горо ещё не заговаривал, пил всё молча. А тут – вдруг жену вспомнил. Стало быть, от жены через перевал бегает?
– Оборотень, говоришь? – Кинтаро поставил перед гостем заместо опорожнённого кувшина новый. Горо – что у него было не отнять, пьянел он медленно, если пьянел вовсе; удивительное дело! – глотнул ещё и качнул головой.
– Пять лет я странствовал с армией. И вот год уже, как я вернулся в родную деревню. Деревня та же, и дом тот же, даже слива во дворе не засохла старая – и заплатка на ширме всё там же. Жена моя – Томиэ – встретила, как полагается. Даже отходила, как прежде бывало, по бокам, когда я сказал, что жалованье всё в дороге пропил, потом, конечно, поплакала, выставила лучшую похлёбку и сакэ из запасов. Зажили. А потом смотрю: соседи нашего двора сторонятся. В гости зовут нехотя, а особенно храмовый настоятель, учитель Маппо. Он всё косился, а как-то смотрю вечером: подозвал Томиэ и через забор с ней о чём-то разговаривает. Я у неё спросил потом – говорит, настоятелю примерещилось, что у нас, мол-де, порча в доме, нечисть силу тянет, очищение предлагал совершить… – тут Горо умолк, допил вино прямо из кувшина и нахмурился.
– А дальше? – Кинтаро подменил очередной кувшин. Шла стража Тигра – и хотелось бы вытолкать его и пойти спать, но разоткровенничавшийся Горо и так обычно уходил, как начиналась следующая, стража Зайца. А что ему там взбрело в голову, что он сегодня так разговорился – может, чего полезное скажет, ну, или хоть сам Кинтаро байки заезжим молодцам на развлечение потом рассказывать будет.
– Помер учитель Маппо, – обрубил Горо. – Дня три прошло – он пропал в лесу, искали его, искали – и на перекрёстке на перевале нашли, порубленного, прям перед каменным Буддой. Не иначе ронин какой меч пробовал, думали. Ведь перекрёсток. А потом я услышал случайно, как соседи шепчутся: учитель на перекрёсток с амулетами пошёл, духа утихомиривать. Не иначе дух-то его и порубил.
– А жена-то почему оборотень? – напомнил Кинтаро. Про настоятеля Маппо и его кончину на перевале уж каких только слухов ни ходило, но про лис-оборотней и не вспоминал никто, уж больно непригляден был хромой настоятель – какая лиса покусится?
– После того, как учителя Маппо похоронили, – продолжил Горо, – сестра его рассказала, что учитель собирался наш дом очищать – и соседи нас совсем стали стороной обходить. А кто-то при встрече с женой и вовсе сутры бормотать вздумал – ух, она разозлилась! Прошла, может быть, луна или полторы, не больше, и как-то возвращался я с поля, а из дома выбегает, голову прикрывая, соседка наша, Каэдэ. Оглядывается в ужасе – а жена моя за ней следом и кричит: чтоб боги слышали молитвы всей твоей семьи на семь поколений! А через три дня соседка на реку пошла и утопла.
Горо ещё раз хлебнул из горла кувшина – и Кинтаро только подивился, откуда у того и сна ни в одном глазу, и хмеля даже на щеках не видно. Даже завидно стало.
– Я бы и не подумал ничего, да только тётка Томиэ прознала, приехала – и не знаю уж, чего наговорила, да только уехала – и луны не минуло, как пришла весть, что вернулась тётка от нас хворая и померла от мучительного кровавого кашля. Я уж тогда понял, что нечисто дело, и неспроста Томиэ всё никак понести не может, хоть уже давно я вернулся. Только что я против духа какого мстительного? Мне жизнь дорога. Никому не сказал и решился только уйти в ночь. Собрал по-тихому узел, через перевал перешёл – едва от волков спасся, страху натерпелся, да только они меня стороной обошли. Дошёл досюда вот, – он кивнул, показывая, что «досюда» – это к Кинтаро на двор, – думал – сейчас хлебну вина, отосплюсь – и пойду дальше, да только к утру чувствую: не могу. Тянет меня домой. Так и хожу. Куда ни пойду – всё равно поутру возвращаюсь. Ноги сами несут. А жена и не корит даже, и не знает – а может, и знает, да толку-то? Бабка моя говорила, что лисы умеют так приворожить, что и воли у жертвы не остаётся. Вот и тут – оборотилась лиса моей Томиэ, точно оборотилась, да куда мне с ней тягаться? А вдруг, думаю, всю жизнь так и жил с лисой? Ведь хорошо ж жили, куда теперь? Хоть сам в колодец. Так и хожу…
За окном начинало светлеть. Горо, поднявшись, хлопнул на стол кошель с мелкими медяками и ушёл. Кинтаро, подождав, выглянул из дверей, выискивая на дороге удаляющуюся тень, только уже никого не увидел в рассветной дымке.
***
Деревня Мацугаока показалась в долине, живописно разбросанная по низким перекатам холмов. Сосны по обочинам дороги тихо зашелестели ветвями, и молодой монах, утирая лоб, сел на поваленное бурей дерево. Молодого монаха звали Дайдо – уже год как, с того дня, как он принял новое имя в столичном храме Тодзи и отправился странствовать и проповедовать спасительное учение Будды.
Деревне Мацугаока повезло: пожары войны Нобунаги не коснулись её, пройдя полыхающим ветром по соседним провинциям. И хоть многих бравых солдат потеряла в прошедших битвах Мацугаока, поля и дворы её были тихи и спокойны.
Только вот Дайдо нарочно свернул на дорогу к Мацугаоке вовсе не ради мирных красот, а по зову долга. Учитель его всё твердил – и крепко вбил в голову ученику, – что учение Будды должно приносить людям пользу и освобождение. Поэтому как только на постоялом дворе у перевала Дайдо услышал, что в соседней деревне зловредный дух творит чудовищные злодеяния, он расспросил хозяина о подробностях и отправился в путь.
Развязав холщовый мешок, Дайдо на всякий случай ещё раз проверил, на месте ли свитки с сутрами, связка свечей и главное – приготовленные полоски с тщательно начертанными иероглифами, встал и зашагал с холма вниз.
Поначалу Дайдо не везло. Селяне на вопрос о Горо и его жене чесали подбородки. «Вроде был Горо – да только в город уехал». «Есть у нас Горо – да только мал слишком, чтоб жену иметь». На третий только раз посчастливилось Дайдо. Старик у колодца наморщил лоб и сказал:
– Горо? Может – Гэндзюро? Им бы священник точно не помешал. Странный он, Гэндзюро, как с войны вернулся, да и жена его, Мияги, помешанная. Вон – это вам до самого края, до лесной опушки идти.
– Вы, дядюшка, – попросил Дайдо напоследок, – только не подходите к их двору – и другим передайте. Пока я очищение не проведу.
Усмехнулся старик, сощурил глаз и покачал головой.
– Зачем лихо тревожить? Зря ты туда идёшь, монашек.
Двор, ему указанный, был – двор как двор. Чистый, забор – недавно ставили. Только вот не зря он в храме Тодзи столько лет в послушниках ходил. Что там говорил кабатчик – лисы-оборотни?.. Лисами-оборотнями тут едва ли пахло, а вот неупокоенные призраки в этом доме точно бывали.
Дайдо постучался – и ему открыла женщина, не очень уже и молодая, в простом платье. Спокойная – и только глаза блеснули странно. Дайдо поклонился:
– Простите великодушно, хозяйка, не разрешите странствующему монаху воды испить?
Она смерила его взглядом и поклонилась в ответ:
– Заходите, учитель.
Дайдо проследовал за ней и незаметно обронил под дверью полоску с куском сутры. Обошёл комнату – и вторую подложил под ширму.
– Куда путь держите? – хозяйка накрыла ему стол, выставила гречишную похлёбку да бобовый суп, а сама села напротив у жаровни.
Дайдо посмотрел на неё внимательно. Хорошо дух спрятался, и не скажешь ведь. Как будто живой человек.
– Знакомец мой рассказал, что в Мацугаока творятся разные чудеса. Вот, пришёл посмотреть на такое чудное место.
– Чудеса? Разве в нашей деревне есть что-нибудь чудесное? Источник на перевале – и тот уже пять лет, как высох, – отозвалась хозяйка, помешивая угли в жаровне. – Что же вы за чудо хотите здесь найти?
– Чудеса – они всякие бывают, и удивительные, и страшные. Мой учитель как-то рассказывал, как он, когда странствовал, нашёл одну разорённую войной деревню. Почти век назад смела эту деревню смута, в далёкие годы Онин, а посреди развалин одного дома росли, сплетясь, две ссохшиеся изогнувшиеся сосны – и рядом стоял могильный камень, на котором уже и знаки стёрлись. Встретил там учитель женщину, удивился, что она одна делает в такой глуши, и она поведала ему историю: как её муж – родом из этой самой деревни – поехал в паломничество, и уже пол-луны оставалось до его возвращения, как вокруг разразилась смута. Поля все окрестные пожгла армия, что осталось – выгребли подчистую, а деревня вся скоро повымерла от голода и мора. А она всё ждала мужа своего – годы и годы шли, и наконец появился он на пороге. Еле живой – но выживший. Долгие годы пришлось ему скитаться, чтобы попасть в родную деревню. Накормила его жена, повела на ложе – уснул он крепко под родной крышей, а утром проснулся от холода, и вокруг него были только развалины, и стоял рядом могильный камень. Понял он, что ночь провёл с духом покойницы – и тотчас помер от ужаса. А жена его, ставшая духом и духом его дождавшаяся, так и осталась неприкаянной, потому как в смерти его невольно была повинна и не могла душа её покинуть это место. Учитель мой выслушал её историю, прочёл сутру – и растворилась она в тумане, и тут же засохшая сосна у могилы воспряла ото сна.
Хозяйка дома, внимательно слушавшая его рассказ, молчала.
– И что же, вы хотите найти призраков и в нашей деревне? – спросила она наконец.
Дайдо снисходительно улыбнулся и встал, разглаживая полы.
– Я уже нашёл. Говорят, все, кто с вами спорят, умирают мучительной смертью.
– Вы тоже хотите меня уговаривать? – она медленно поднялась на ноги.
– Милосердно дать вам последний раз выбор, – согласился Дайдо. – Не сопротивляться законам Будды – и пусть мёртвое вернётся к мёртвому, а живое останется с живым.
Она метнула взгляд на окно, и Дайдо вытащил из рукава свитки с сутрами:
– Бесполезно, почтенная госпожа. Священные письмена не выпустят ни одного духа из дома – и не дадут причинить мне вред.
– Ах священные письмена!.. – воскликнула хозяйка-призрак – и вдруг схватила лежащий в углу топор; не успел Дайдо прочесть первую строку сутры, как топор вошёл ему в грудь, а сам он пошатнулся и рухнул, не в силах управлять своим телом.
И только чудилось ему, что призрак бросился к двери, вытащил из-под нее записку с письменами (что было, конечно, невозможно); дверь – растворилась, и кажется, последним Дайдо увидел расплывающийся образ застывшего на пороге хозяина дома.
***
Когда высокочтимый даймё Сибата собрался в очередной поход и объявил о сборе армии, Мияги всем сердцем, всей душой чувствовала: нельзя Гэндзюро на войну. И заезжий гадатель говорил так же. Но брат его был хвор, дядя – хром, и остался со всей семьи только он один. Уж как Мияги ругалась, как умоляла – куда им против указа даймё. Так Гэндзюро отправился с армией, а Мияги только и осталось, что вымоленное накануне обещание вернуться.
На пятый год по дороге мимо Мацугаоки проходил человек, назвавшийся сослуживцем Гэндзюро, и сообщил, что Гэндзюро погиб. Мияги тогда выставила его прямо под дождь, даже воды не подала. Она отказалась верить – и только молилась ещё усерднее, неделю не выходя из дома.
Соседи потом сказали, что настоятель Маппо отслужил службу по Гэндзюро, и на кладбище у храма появился камень, но Мияги отказалась туда даже ходить.
И спустя три луны, в середине девятой луны, в самый праздник середины осени, когда собираются семьи, с перевала сошёл с мешком через плечо и в старой одежде – как будто и не было тех пяти лет – Гэндзюро.
Но радость Мияги была недолгой – однажды к ней пришёл настоятель Маппо.
– Ты, Мияги, не замечала ли, – спросил он издали, – не переменился ли муж твой, как вернулся с войны?
– Вовсе не переменился, – ответила она тогда с лёгким сердцем. – Как будто и не уходил вовсе. Вставать разве что стал раньше – а то, бывало, не добудишься после попойки, а нынче – уже и до рассвета сам поднимается.
Настоятель сам себе нахмурился, как будто она что-то не то сказала.
– А не замечала ли ты за ним чего ещё странного? – спросил он снова. Тут уж Мияги не выдержала:
– Что вы, учитель Маппо, хотите сказать? Что муж мой гуляет? Что нечестным делом занят?
– Да нет, нет, – тот пошёл на попятную. – Но тут дело такое… И правда же Гэндзюро не изменился совсем. А ведь пять лет прошло! И пьёт он теперь не хмелея. Раньше его соседи всё до дома дотаскивали, а сейчас уже всех сморит – а он как будто и не нюхал вина. И всё ж таки тот его сослуживец… Может, не Гэндзюро это вовсе вернулся, а дух какой? Ты бы осторожнее была, Мияги.
Так настоятель сказал – и ушёл, а Мияги осталась стоять, потеряв дар речи. «Быть того не может», – решила тогда твёрдо. Как же иначе – когда вот он, Гэндзюро, и нос тот же кривой, и зевает так же, не прикрываясь, и ночью её так же прихватывает, как прежде. Только вот слова настоятеля застряли в мыслях и всё мучили её.
Не выдержала Мияги, припомнила старый способ, что ей когда-то бабка рассказывала, – как призрака отличить от человека. Набрала она трав нужных и подбросила в жаровню незаметно. И тут Гэндзюро как замахал руками – и бросился на улицу, весь в поту, и тень за ним следом – растекающаяся, как будто и не тень вовсе.
На следующий день – как только прознал! – явился к ней снова настоятель Маппо и сказал:
– Надо изгнать духа. Пусти меня в дом – я обряд проведу, никто и не заметит, только дух как войдёт – растворится.
Мияги и вздрогнула.
– Зачем же так? Ведь никому он ничего не сделал плохого – пусть и не человек! – заикнулась она, и настоятель в сердцах топнул ногой:
– Нечего ему тут делать! Духам среди людей не место!
Мияги подумала тогда – и решилась.
– Я приведу Гэндзюро на перекрёсток на перевале, – сказала она. – Скажу, что тётка позвала. Там и ждите.
У старика Маппо слух был не очень, так что подкрасться сзади оказалось просто. А Гэндзюро даже и не спросил, где она была.
Когда Гэндзюро в ночи исчез – Мияги оббегала всю деревню и чуть в колодец не кинулась. Но настало утро – и Гэндзюро обнаружился на поле. А Мияги ничего не сказала, испугавшись. И в следующий раз – и в следующий.
Соседи совсем стали их сторониться, и Мияги слышала, что они болтают про неё и втихомолку радовалась: пусть уж думают, что она лиса-оборотень и мстительный дух, а про Гэндзюро и вовсе забудут.
И уже пару лет их никто и трогать не трогал. Монах этот только странствующий – чего пришёл?
Гэндзюро стоял над упавшим телом и смотрел на неё округлившимися глазами. И смотрел. А потом схватил холщовый мешок со стены – и выбежал на двор.
Мияги вздохнула, ухватила уже околевшего монаха за ноги, оттащила в угол и накрыла тканью. Взяла лопату и вышла во двор. Смеркалось – и у неё впереди была ещё целая ночь.
Закончив с монахом и протерев пол, Мияги вышла на крыльцо, села лицом к дороге и принялась ждать. Луна исчезала в утренней дымке. На перевале застыла одинокая тень.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
Quoth the Raven "Nevermore"
ЧАС ВОРОНА
Как ни бьемся, а к вечеру напьемся
Название: У горы две стороны
Тема: Как ни бьемся, а к вечеру напьемся
Автор: Час Ворона
Бета: Час Ворона
Предупреждения: Неграфичная военная хроника со всем сопутствующим
Примечания: Автор не курил, а лицо такое, потому что охренел столько писать
Комментарии: разрешены
Тема: Как ни бьемся, а к вечеру напьемся
Автор: Час Ворона
Бета: Час Ворона
Предупреждения: Неграфичная военная хроника со всем сопутствующим
Примечания: Автор не курил, а лицо такое, потому что охренел столько писать
Комментарии: разрешены
У дальнего угла дома под горой рос ведьмин круг из шампиньонов.
По крайней мере, Яр думал, что это шампиньоны. Он не слишком много знал о грибах и был уверен только в том, что сумеет отличить шампиньон от мухомора. Но в Столице давно уже не росли ведьмины круги, так что он никогда раньше не видел их вживую — только на картинках. Может быть, в Загорье помимо других чудес росли заодно ещё какие-то особые, диковинные грибы?
Он остановился, как вкопанный, пораженный мыслью о недостаточности своих знаний. Позади продолжала щебетать хозяйка дома — маленькая круглая женщина, встретившая его у автобусной остановки:
— Вам повезло, что у нас осталась свободная комната — обычно летом все забронировано на месяц вперед, люди, понимаете, стремятся выехать из душных городов куда-то поближе к природе... к нам некоторые уже который год ездят, говорят, что такого воздуха, как в Загорье, больше нигде нет... Так, а куда я дела ключ? Простите, сейчас я закрою ворота и покажу вам дом. Надеюсь, вам у нас понравится! Вы проходите дальше, не стесняйтесь, я буквально секундочку...
Повернувшись к хозяйке лицом, Яр спросил:
— Там в углу, под дубом — у вас и правда растет?..
Хозяйка сначала непонимающе моргнула, но затем рассмеялась:
— А, вы про круг фей! Я и забыла, что столичные, кто у нас в первый раз, так ему удивляются. Вы не беспокойтесь, он совершенно безвредный. Просто горы рядом, вот духи и выбираются потанцевать иногда. Они это дело любят. Вы умеете читать ограждающее наговоры? Нет? Ну, не страшно, мы на холодильник повесили специально для приезжих. Посмотрите, как будет свободное время; может быть, и вам пригодится как-нибудь.
Яр не очень понимал, как «совершенно безвредный» круг сочетается с нуждой в ограждающих наговорах, но счел за лучшее промолчать. В конце концов, он собирался жить в Загорье до конца лета: этого времени ему должно было хватить, чтобы с головой разобраться в местных странностях.
Хозяйка тем временем наконец-то нашла ключ. Большие кованные ворота с замысловатыми фигурками на шпилях сверху заскрипели недовольно, но все-таки поддались попыткам их закрыть. Судя по решимости, с которой хозяйка пошла по асфальтовой дорожке к дому, она уже привыкла к самым разным вопросам жильцов и не намеревалась дать кому-либо сбить ее с привычной рутины.
Ухватившись за ручку чемодана, Яр пошел за ней следом, стараясь не отставать.
— У вас комната на втором этаже — та, что с балконом. При комнате есть собственный санузел. Кухня сразу под лестницей, я вам сейчас покажу. Рядом есть рынок, свежие продукты лучше брать там: в магазинах ужасно дорого. Да, и разувайтесь, пожалуйста, при входе в дом — у нас тут ковры, их потом ужасно долго чистить от нанесенной с улицы грязи...
Яр покорно разулся, подумав, что первым же делом в городе придется купить тапки. Впрочем, деревянный пол приятно грел босые ступни: дом отдавал собранное за день тепло. Пока его вели к комнате на втором этаже, он с интересом оглядывался по сторонам, но не нашел больше ничего необычного: дом как дом, те же ковры, картины и горшки цветов на подоконниках, что и везде. Пожалуй, это его немного даже разочаровало.
Хозяйка распахнула перед ним дверь комнаты, приглашая зайти первым. Обстановка внутри была скромной, но опрятной — застеленная вышитым покрывалом кровать, и рядом же на тумбочке лампа с зеленым абажуром; узкий шкаф в углу, старое трюмо с мутным зеркалом, аккуратные крючки для курток и шляп сразу у входа. Из общей картины выбивались только небольшая икона Единого Бога над кроватью. Ведьмин круг снаружи, правоверные иконы внутри? Яр подумал, что все Загорье можно уместить в это противоречие.
Хозяйка, по-прежнему стоящая в дверях, сказала:
— Ну вот, кажется, и все. Ключи от комнаты и калитки я оставляю на трюмо. Если вам что-то будет нужно, не стесняйтесь звонить: сотовая связь у нас работает, в отличие от многих соседей; мы как раз недавно приглашали жреца обновить защитные контуры. Надеюсь, Ярослав...
— Прошу вас, зовите меня Яр, — привычно предложил он. — «Ярослава» я слышу только от родителей и начальства, да и то в самых официальных ситуациях.
— Яр, говорите? — Неожиданно хозяйка широко улыбнулась. — Вам точно понравится в Загорье. У нас тут много яров! Так что вам не будет одиноко.
Яр в ответ тоже улыбнулся, не зная, как реагировать на каламбур. К счастью, хозяйка сама продолжила дальше:
— На этом я вас оставлю. И опять-таки — не стесняйтесь звонить, если вам что-то будет нужно!
Когда за ней закрылась дверь, Яр невольно вздохнул с облегчением. День выдался утомительный: суетливый отъезд из Столицы, почти восемь часов в кошмарно жарком, прокаленном до последнего болтика вагоне поезда, потом тряска по выбоинам и ухабам на стареньком автобусе, который довез его к домикам под горой... Больше всего ему хотелось в душ и спать. Или, может быть, просто спать. Говорить уж точно ни с кем не хотелось.
Бросив чемодан у стены, Яр не без труда отодвинул тугую защелку балконной двери и полной грудью вдохнул вечерний, наполненный травами ветер. По крайней мере, в этом хозяйка была права: воздух в Загорье и вправду был совершенно особенный.
С балкона открывался прекрасный вид на залитую угасающим солнцем поляну перед лесом, которым поросла гора. Тут и там виднелись яркие, несмотря на приближающееся сумерки, пятна полевых цветов: васильки, лютики? И что-то ещё желтое, как россыпь маленьких солнц, но Яр был почти уверен, что время одуванчиков уже прошло. Наверное, можно будет спросить потом хозяйку, если он правда этим заинтересуется.
Оставив балконную дверь открытой, Яр плюхнулся за застеленную кровать и уставился в потолок. Глаза закрывались сами собой. Он вслушивался в шелест ветра в далеких кронах деревьев, думал про свой будущий роман и про ведьмин круг внизу под дубом, про иконы и сказки, которые когда-то давно читала ему бабушка на ночь, про жаркую, душную Столицу и тихое спокойствие домиков под горой...
На грани сна и яви ему показалось, что он услышал тихий скрип, но Яр уснул раньше, чем смог определить его источник.
***
Калитка у кованных ворот ни в какую не хотела открываться, сколько бы Яр не дергал за щеколду и не пытался поддать ее плечом. Спустя пять минут бесполезной возни он уже начал чувствовать себя глупо. Приехав в Загорье, Яр ожидал многих сложностей — с духами, волшебными травами и своевольными деревьями, даже с местными жителями, у многих из которых были причины не любить выходцев из Столицы, — но уж не того, что попросту не сможет выйти из дома.
Прекратив бесполезные попытки открыть калитку, Яр задумался, как бы решить возникшую проблему. Вариант первый, очевидный: позвонить хозяйке и объяснить ситуацию. Делать этого не хотелось: придется признаться, что он застрял у ворот, а мнение хозяйки о столичных жителях и так уже было невысоким. К тому же Яр подозревал, что с мобильной связью дела тут обстоят не блестяще, как бы его не убеждали его в обратном.
Вариант второй, практичный: позвать кого-то из соседей на помощь. Яр обернулся, скептически осмотрев пустой двор. Вокруг дома был разбит маленький сад — вдоль забора тянулась аккуратная клумба с фиолетовыми ирисами и желтыми розами, чуть дальше одуряюще пахла цветущая жимолость, высаженная полукругом возле альтанки; картинка идиллическая, но людей в ней не наблюдалось. Так что и помощи, скорее всего, ждать было неоткуда.
Оставался третий вариант — мистический, он же крайний: сходить на кухню и посмотреть-таки прикрепленный к холодильнику наговор. Может, там что-то сказано на тот случай, если калитки решительно отказываются сотрудничать, как ты их не уламывай?..
Утреннее солнце начало понемногу припекать. В очередной раз поправив рюкзак, Яр вздохнул. Вот и выбрался, понимаешь ли, в город, вот и посмотрел на жизнь Загорья...
— Что, не пускают они вас? — спросил кто-то из-за спины. Яр аж подпрыгнул от неожиданности.
Обернувшись, он уставился на подошедшую к нему женщину. Девушку? На вид Яр не дал бы ей больше тридцати. Он готов был поклясться, что ещё пару минут назад во дворе никого не было; как она подкралась к Яру так незаметно, оставалось полнейшей загадкой.
— Вы, наверное, новенький, — продолжила незнакомка, — духи вас ещё не знают, вот и выпускать не хотят. Дайте я попробую: я с духами лажу.
Яр отошел в сторону, давая девушке проход к калитке. Она склонилась к защелке и что-то зашептала; длинные светлые волосы рассыпались по плечам, занавешивая лицо, так что даже умей Яр читать по губам — ничего не разобрал бы.
Наверное, незнакомка тоже снимала комнату в доме под горой, но в местных реалиях разбиралась не в пример лучше. Откуда она приехала, интересно? В Ополье светловолосых было мало: уроженцы степи отличались темными волосами и такими же темными глазами — вот как сам Яр. Полесье, Подолье? Может быть, Оморье?..
Впрочем, откуда бы она ни была родом, в ней хватало какой-то ясной, внутренней красоты. Яр так залюбовался, что чуть не вздрогнул, когда защелка резко отошла в сторону — и незнакомка выпрямилась с торжествующей улыбкой.
— Местные духи иногда капризничают, но с ними всегда можно договориться, — сказала она. И протянула руку: — Я Иванка, ваша соседка. Вы в Загорье впервые?
— Так заметно? — спросил Яр, осторожно пожимая узкую ладонь. — Ярослав, но все зовут меня просто Яр. Приехал вчера экспрессом.
— Столичным, да? Духи не очень любят столичных, а с вас ещё опольский запах не выветрился. Если собираетесь в город, то можете пойти со мной — я как раз ухожу на рынок, и могу вам дорогу показать.
Яр постарался не подать виду, насколько обрадовался предложению, но, наверное, не очень преуспел.
— Если вам не будет сложно, то буду рад. В смысле, я не хотел бы вам навязываться. В смысле, спасибо, что предложили, я с удовольствием, но...
Иванка засмеялась, махнув рукой:
— Да бросьте! Конечно, не сложно. Если вы тут задержитесь, то мы ещё не раз увидимся. Пойдемте, я знаю короткую дорогу.
Она повела Яра в обход дома по едва заметной тропинке среди высоких, некошеных трав; справа раскинулся тот самый луг, на который выходил балкон его комнаты, но они прошли лишь по краю луга, пока не попали на потрескавшуюся асфальтную дорогу. Впереди виднелись другие домики-под-горой: каждый — с собственным садом, и каждый огражден высоким забором, за который чужаку было бы просто так не попасть.
— А что вы сказали духам? Наговор прочитали? — спросил Яр, оглядываясь по сторонам. Все здесь ему было в диковинку, и все хотелось запомнить в как можно более мелких деталях. Кто знает, не пригодится ли это потом как материал для романа?
— Давайте на «ты» перейдем? А то у меня такое впечатление, будто я на работе. — Яр в ответ только кивнул, соглашаясь на предложение. — Нет, обошлось без наговоров: я просто говорю с ними. В моем родном Полесье духов ничуть не меньше, чем тут, так что в этом для меня ничего нового. Правда, — добавила Иванка, — у нас духи злее, потому что в Горную войну в Полесье много крови пролилось. Тут вот тебе просто не дали выйти, а у меня дома могли бы и пальцы оттяпать.
Яр взглянул на нее с непониманием:
— А почему вы, ну, жрецов не позовете? Они бы духов прогнали, а самых агрессивных заключили в машины. И жить безопаснее, и хозяйству польза...
Уже договорив, он пожалел о сказанном: надо было молчать, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Мало ли что предписывает Верховный жрец в Столице: чем ближе к горам, тем больше местные держались за языческие обычаи, это все знали.
Но Иванка, казалось, не обиделась, а только развеселилась его вопросу:
— Куда, ты думаешь, уходят агрессивные духи, когда их сгоняют с места? Да и к тому же за духами в машине надо следить, а это дорого. У нас больше предпочитают вести хозяйство по старинке. Да и нет в Полесье тяжелого производства — заводы все больше в Ополье или Закряжье строят.
Расспрашивать о чем-то дальше Яр не решился. Иванка тоже ничего не говорила: лишь принялась напевать себе под нос нехитрую мелодию, не знакомую Яру на слух.
После пары перекрестков дорога начала расширяться, а на обочине Яр заметил первые деревянные козлы, с которых женщина в пестром платье торговала зеленью и овощами. Чем дальше они шли, тем больше улица обрастала торговцами всех полов и мастей, расхваливающими свой товар. У ворот одного дома пузатый дяденька предлагал всем желающим попробовать домашнее вино, выставленное всем на обозрение на капоте старого автомобиля; под кирпичной стеной другого пристроился целый батальон полосатых палаток, где покупателям давали попробовать сыр и мясо, яблоки и клубнику, укроп и базилик. К вечеру, вероятно, улица пустела — разбирали палатки, складывали обратно в ящик оставшиеся овощи и фрукты, разъезжались по домам торговцы, пересчитывая полученную за день прибыль, — но пока день не перевалил за полдень, всюду буйствовала атмосфера стихийного рынка.
Впрочем, впереди показались и более организованные цементные ряды под крытым навесом. Под них отвели целую площадь, но места все равно отчаянно не хватало, и продавцы растекались по окружным улицам, надеясь перехватить покупателей ещё на подходе.
Остановившись возле ряда, на котором черной краской была грубо выведена единица, Иванка повернулась к Яру:
— Я собираюсь закупить продукты на день. А тебе что-то надо? Тут продают не только еду, но и запчасти, посуду, даже одежду.
— Тапочки, — вспомнил Яр. — Мне бы не помешали тапочки.
Он ещё хотел спросить — из чистого любопытства — где тут торгуют волшебными травами и амулетами для призыва духов, но вспомнил свой предыдущий прокол и умолк. Обижать Иванку не хотелось: все-таки она и так вызвалась его проводить, хотя не была обязана.
Кивнув, Иванка пошла к торговым рядам и кинула через плечо:
— Я знаю, где их лучше купить, но это в глубине рынка. Постарайся не отставать: тут легко потеряться.
Она ловко нырнула в толпу, лавируя между прохожими, как рыба в воде; Яр изо всех сил пытался за ней поспеть, но если бы не светлые волосы, выделявшие Иванку из толпы, — наверняка уже заплутал бы между рядами. Рынок беспощадно атаковал все пять его чувств: откуда-то изумительно пахло жареной рыбой, взгляд ласкали радужные ткани, переливающиеся на солнце, а толкающиеся прохожие не давали усомниться в реальности происходящего.
Наконец Иванка вывела его к торговцу обувью — и там же оставила, строго-настрого наказав никуда не уходить. «Ты пока выбирай, а я забегу в соседнюю лавку на минутку. Скоро буду, не скучай!» Яр клятвенно пообещал, что скучать не будет, и остался один на один с целым прилавком тапок всех цветов и размеров.
У него не было особых предпочтений, в чем ходить внутри дома под горой — лишь бы не босяком и лишь бы не раздражать хозяйку нанесенной с улицы грязью, — так что Яр ткнул в первые попавшиеся тапки сорокового размера и был таков. Расплатившись, он затем с куда большим интересом принялся изучать содержимое соседней раскладки: там за какой-то бесценок продавали потрепанные книги.
Его вел профессиональный интерес: что читают и о чем пишут жители Загорья? Можно ли тут узнать что-то новенькое, чем-то вдохновиться? Но, к его разочарованию, разложенные на прилавке книги не сильно отличались от точно такой же беллетристики в Столице. Тонкие книжонки про сад и огород, пара детективов про загадочные и «непредсказуемые» убийства, историческая драма о временах Объединения, когда Световид-Завоеватель силой артиллерии создал из семи краев единое государство, любовная история про богача из Столицы и его служанку...
Все то же, что и везде. Ни следа таинственной и волшебной истории Загорья.
— А есть у вас что-то, основанное на реальных событиях? — без особой надежды спросил Яр у коренастого продавца, равнодушно глядящего на него из-под кепки. — Ну там... не про времена Объединения, а про что-то поближе к нам? И что случилось конкретно в Загорье?
Продавец только рукой махнул:
— Вон в том углу лежат книжки по истории. Гляньте сами, что вам надо.
Яр перевел взгляд на выжженные солнцем обложки. Полуголых девиц и суровых мужиков с двуручниками можно было сразу списать со счетов, как и опусы с названиями вроде «Десять тайн истории ведомого мира». Выбор оставался невелик: либо том с до ужаса официальным названием «Загорье: история, политика, культура», либо «Краткая история пьянства» — веселее, но не совсем то, на что он рассчитывал, — либо маленькая книжка в кожаном переплете вообще без каких-либо обозначений.
В конце концов любопытство победило: выбор остановился на кожаном переплете. Стоило Яру взять книгу в руки, как она тут же распалась на зачитанном месте — и стало ясно: это вообще не книга, это был чей-то дневник.
Старомодным округлым почерком владелец дневника писал:
20.03.49
Вчера утром неожиданно для всех пришел приказ об отправке. Никто не хотел этому верить, когда нас собрали, но это так. День прошел в обмундировке. Наступает время испытаний, когда предстоит показать: мужчина ты или трус. Я надеюсь, что это переживание останется со мной на всю жизнь, и что в армии я стану более зрелым.
Завтра отправляемся дальше, вероятно, в Подолье. Кто знает, не будем ли мы праздновать зимнее солнцестояние уже в на границах Угорья? Говорят, что мы попадем на западный фронт.
Под вечер по роте разошлось вино. Говорят, лично главнокомандующий передал, чтобы поднять боевой дух. Но не хочу писать об общем воодушевлении, вызванном пьянством; его не хватит надолго.
Яр перелистнул следующую страницу, не смея поверить в свою удачу. Чувствуя, как быстрее забилось сердце, он начал читать дальше:
02.04.49
Мы все еще в Подолье. Горняки во внезапной вылазке сильно повредили железнодорожное хозяйство, а здесь мало паровозов.
Я дал нескольким местным хлеба. Как благодарны были эти бедные люди. С ними обращаются хуже, чем со скотом. Из пяти тысяч жителей городка, где нас расквартировали, осталась приблизительно тысяча. Это позор. Что сказали бы жрецы в Столице, если бы узнали об этом?
Затем я «посетил» одного крестьянина. Когда я дал ему папиросу, он был счастлив. Я посмотрел кухню. Беднота! Меня угостили огурцами и хлебом. Я оставил им пачку папирос.
Кольцо вокруг гор пока так и не удалось прорвать: не хватает войск. Вероятно, нас отправят им на помощь. Когда падет Загорье? Война! Когда придет ей конец?
— Яр! — окликнули его сзади. — Яр, ты закончил уже?
Он умудрился совершенно забыть об Иванке. Захлопнув дневник, Яр спросил у продавца:
— За сколько отдадите?
— Эту? — Наконец продавец взглянул на него с некоторым интересом. — Эту, пожалуй, за двадцать златых.
Как для букинистической лавочки в глубине вещевого рынка цена была абсурдно завышенной, но Яр кинул купюры на прилавок, не торгуясь. Он поспешил к Иванке, которая поджидала его на углу ряда, на ходу пряча доставшееся ему сокровище в рюкзак, где уже лежали тапочки.
— Нашел что-то интересное? — спросила Иванка.
— Не то слово! — истово согласился Яр. — А ты? Купила, что хотела?
Хитро улыбнувшись, Иванка показала ему содержимое плотной холстинной сумки на плече: пару высоких бутылок, бережно обмотанных тканью, чтобы не побились при транспортировке. В солнечных лучах содержимое бутылок отливало золотистым цветом.
— Лучшее вино во всем Загорье, — с гордостью сказала Иванка. — Сколько раз езжу, всегда тут беру. И ты как-то заходи вечером: такое лучше пить в компании.
Яр несколько растерялся, но кивнул:
— Спасибо, как-нибудь обязательно зайду. Извини, а можешь показать мне выход в город? Тут так шумно, я что-то не очень хорошо себя чувствую...
Тонкий кожаный дневник жег ему спину даже через рюкзак. За ложь было немного неловко, но суматоха рынка действительно с непривычки кружила голову.
Иванка выглядела несколько разочарованной — или ему показалось?
— Тебе сейчас прямо, до большого магазина тканей, потом два раза направо. Ну а там уже по прямой выйдешь к нашему дому, не перепутаешь. Ещё увидимся!
Помахав рукой на прощанье, она снова растворилась в окружающей толпе. Яр нелепо махнул рукой ей вслед, но было уже поздно.
***
Далеко от рынка он не ушел: слишком уж хотелось прочитать, что скрывали следующие страницы дневника. Временный приют Яру дала ветхая скамейка под чьим-то забором, скрытая в тени стоявшего рядом ясеня, — с первого взгляда можно было решить, что она вот-вот развалится, но рассохшаяся древесина лишь скрипнула недовольно, принимая на себя его вес.
Не обращая больше внимания ни на сгущающуюся жару, ни на все ещё слышимый гул рынка, Яр открыл дневник на том месте, где закончил читать.
12.04.49
Пять дней, как мы вышли из Подолья. Служба была там очень легкая. Кроме стрельбы взводом мы практически ничего не делали. Во время стрельб кто-то разжег костер. Когда так стоишь и смотришь на пламя, то приходят неуютные мысли: как было раньше, как будет потом. Я не мог бы представить для себя лучшей судьбы, чем отправиться с несколькими парнями в путь, но…
П. в своих трудах тоже писал о потере времени; теперь, когда мы в расцвете своих сил и хотим их использовать, мы не знаем, что делать. Разве это не парадокс?
Какие задачи ожидают нас! Говорят, опять формируются два маршевых батальона. Из дому известие: Драговита убили. Мы тоже принесли свою жертву. Драговит уже четвертый. Я спрашиваю: кто следующий?
15.04.49
Сегодня воскресенье. Это ни в чем не заметно. Нас выгрузили в Полесье: дальше к горам нам предстоит идти пешком. Население осаждало наши вагоны, просили хлеба и т. п. Это хорошо, когда можешь доставить радость ребенку, женщине или мужчине. Но их слишком много.
О последних днях в вагоне не хочу ничего писать. От солдатской дружбы ни следа не остается, когда в конце дня они упиваются и начинают буянить.
29.04.49
С боями пробиваемся в Загорье. Вчера принесли убитого; как сказал жрец при отряде, «Мы не несем клада, мы несем мертвеца». Остальные не обращают на это внимания. Это оттого, что видишь слишком много мертвых.
Дружба! Придет ли она еще? Не знаю. Или я еще не освоился с новой обстановкой?
Дальше на нескольких страницах чернила поплыли, будто на дневник пролили воду. А может, бурое пятно в углу страницы — это самая настоящая кровь?.. В конце концов, автор писал свои заметки на фронте Горной войны, когда реки Полесья, как утверждали историки, все как одна отливали алым. Яр осмотрел дневник внимательнее: кожаная обложка потрепана, переплет рассохся, но ещё держал дорогую мелованную бумагу вместе. Кем бы ни был в прошлом его владелец, на качественную вещь он не поскупился.
Пот заливал глаза. Слизнув каплю под носом, Яр перелистнул страницы до следующего более-менее разборчивого места.
06.06.49
Решающая победа после утомительных боев в лесах: заняли центр Загорья, дальше только границы гор. Без жрецов туда не сунешься: съедят голодные духи. От этих тварей полегло народу не меньше, чем от горняков.
Наш отряд занял дом в центре. Кажется, раньше тут была гостиница, но кто в ней останавливался? Разве что из Угорья приезжали. Хозяйка (из местных) очень любезна, но бедна, живет в доме одна с дочерью. Мы даем ей довольно много. Ведь лучше давать, чем брать.
10.06.49
Дочь хозяйки, Мариска, вчера принесла нам пирогов, хотя я знаю, что они с матерью и сами голодают. Вероятно, они рассчитывают на нашу защиту от других солдат. Стыдно, что такое вообще приходит в голову, но реальность жестока.
Сегодня спросил ее, где тут можно постирать портки. Она вызвалась помочь. Надо бы чем-то ее отблагодарить.
12.06.49
Поменялся с Найденом: он мне — колечко, которое купил для оставшейся в Подолье девушки, а я следующую неделю буду дежурить ещё его смены. Спросил, не жалко ли ему отдавать. Найден сказал, что хотел подарить, когда поедет в увольнительную, но вряд ли всем нам светит увольнительная до конца года. За шесть месяцев она, скорее всего, уже нашла кого-то другого.
Мариска сказала, что не может принять от меня такой подарок. Но я втихую оставил колечко под дверью ее комнаты. Даже если она никогда не будет его носить, то сможет продать потом. Или обменять на еду.
19.06.49
Шестой день отстаиваю две смены. В 18 часов опять приходила Мариска, принесла воды (знает, что вина на посту мне нельзя) и сладких яблок. Мы поговорили немного, пока не видел сержант. Она спросила, что я буду делать после войны. Разве я знаю? Я буду радоваться тому дню, когда смогу начать работать, свободный от военной службы, — но сомневаюсь, что этот день наступит.
Нас сейчас четверо в одном отделении. Мы выставляем на ночь одного человека, когда спим ночью в комнатах, — после того, как в Полесье местные выпустили кишки Хотену, рисковать не хочется. Это было бы ничего, если бы нас днем не занимали ещё многими другими делами (таскание боеприпасов).
Говорят, мы останемся здесь до наступления? Мы не получаем пайка, так что приходится отбирать еду у местных фермеров. Это неправильно.
27.06.49
Через неделю мы двинемся дальше, патрулировать горы. Нужно быть довольным, ведь война близится к концу, но я не могу прекратить думать об Мариске. Наши ее не трогали, потому что знали про меня, — а что будет, когда я уйду? На душе неспокойно.
Я буду рад тому времени, когда освобожусь от военной службы и смогу жить так, как я хочу — не так, как все другие.
01.07.49
Было бы хорошо выспаться несколько ночей. Пищи мне не хватает — слишком мало хлеба.
Ходят дикие разговоры, что когда мы закончим здесь, то пойдем войной на Угорье. Мы едва отбили наступление, а они хотят воевать дальше? Без людей, без еды? Надеюсь, это неправда.
Солнце теперь жарило прямо в макушку: полдень, похоже, уже миновал, и ясень больше не давал спасительной тени. Яр осторожно закрыл дневник, стараясь не растревожить и без того потрескавшийся корешок.
Мимо проходили жители Загорья, возвращающиеся с базара; их легко было узнать по характерному говору, который Яр понимал лишь наполовину. Несмотря на последствия Горной войны, здесь по-прежнему сильно чувствовалось влияние Угорья: большинство жителей знало их язык не хуже общего, принятого на территории семи краев, а некоторые — пожалуй, что и получше.
Яр смотрел на них и думал о том, что сказки Ополья в этих местах самая настоящая реальность. Мифический стожар, пламень-цветок, рядом с которым ломается любая техника, наверняка для них не такой уж мифический. Ведьмин круг они зовут «кругом фей», и не видят ничего страшного в том, что духи приходят по ночам под их дома потанцевать. Стоило ли удивляться, что восемьдесят лет назад рада края обратилась к Угорью с просьбой защитить их от Столицы, когда Верховный жрец повелел загнать в машины всех духов на территории семи краев? В отличие от Ополья, где правила техника, в Угорье по-прежнему призывали духов. Говорили даже, что духи старейшин края все так же заседают в их сейме, будто и не умирали никогда.
Вот только, перейдя горный перевал, Угорье двинулось дальше — в леса, подолы и степи, где им были совсем не рады. Так началась Горная война.
В учебниках истории, по которым учился Яр, писали, что Ополье никогда не намеревалось вводить войска в край захватчиков: только отбить родные земли, которые завоевали горняки. Может быть, владелец дневника записывал лишь нелепые слухи, расплодившиеся среди жаждущих мести солдат, а может быть, в учебниках не говорили всей правды. Яр бы точно этому не удивился.
Но что гадать о событиях давно минувших лет? Пожалуй, лучше было бы убраться с солнцепека, пока он не схватил тепловой удар.
***
В дом под горой Яр возвращался уже ближе к вечеру, утомленный и всего с одним желанием: как можно быстрее оказаться в своей комнате. Загорье в равной мере поражало и нервировало его. Как и все жители Ополья, Яр не обладал даром видеть духов — жрецы Единого бога изгнали заклинателей в другие края ещё во времена до Световида-Завоевателя, — но весь день ему мерещилось, будто на аллеях города за ним следят чьи-то глаза.
Впрочем, это могли быть косые взгляды местных, среди которых он выделялся, как белая ворона в грачиной стае. Но скорее всего, философски сказал себе Яр, у него просто разыгралась паранойя.
Перед ним показалась кромка луга, где они с Иванкой проходили утром, — а это значило, что от дома его отделяло всего каких-то триста метров. Яр так устал, что даже не смотрел по сторонам, и когда на краю зрения мелькнуло большое белое пятно — шарахнулся, будто призрака увидел.
— Не так уж я поменялась за день, — обиженно сказала Иванка. — И такой реакции точно не заслужила!
— Извини, извини! — Яр и вправду почувствовал себя виноватым. Но, справедливости ради, светловолосая и светлокожая Иванка в светлой же рубашке и вправду походила на гостью с той стороны границы. Только не на призрака, а на мавку или ворожею. — Слишком задумался, поэтому тебя не заметил. А почему ты не дома?
— А чего там сидеть в такой духоте? — пожала плечами Иванка. — Уж лучше побыть на природе.
Она кивнула в сторону луга, и только теперь Яр обратил внимание на большой фиолетовый плед, расстеленный в десятке метров от тропы. На пледе красовалась бутылка уже знакомого вина и тарелка с бутербродами: по всей видимости, Иванка неплохо проводила время.
При виде бутербродов желудок Яра предательски заурчал, напомнив, что завтрак был уже давно, а он с тех пор ничем толком и не подкрепился.
— Угостить тебя? — предложила Иванка, проследив за направлением его взгляда. — Раньше предлагала вино, но, похоже, бутерброды тебя больше интересуют. Вот уж воистину: путь к сердцу мужчины лежит через желудок!
— Извини, — повторил Яр, чувствуя, как вспыхивают щеки. — Но буду благодарен, честно.
Плед оказался мягким и теплым, а ещё там вполне хватило места на двоих. Чтобы не слишком уж откровенно наброситься на еду, Яр сглотнул и спросил:
— Давно ты в Загорье?
— Дня три, — пожала плечами Иванка. Она откинулась на локти и теперь любовалась закатом, окрашивающим лес у края луга в огненно-алые тона. — Но вообще я каждый год сюда езжу. Тут все достаточно схоже на Полесье, чтобы не приходилось менять свои привычки, но в то же время достаточно отличий, чтобы сменить обстановку. А ты, Яр? Почему решил съездить в горы?
Яр, в этот момент как раз дожевывающий бутерброд, на мгновение заколебался, но все-таки решил сказать правду:
— Приехал за вдохновением. Я писатель. — Он украдкой кинул взгляд на Иванку, проверяя ее реакцию. — То есть как — писатель... Два года назад издал свой первый роман, и с тех пор — ничего. Ещё немного, и сорву контракт на следующую книгу. Мой литературный агент сказал... Только не смейся, — жалобно попросил Яр. Иванка всем своим видом изобразила, что очень внимательно его слушает.
— В общем, он посоветовал мне уехать на лето в другие края, и заодно прозрачно намекнул, что раз уж я сам не могу ничего придумать, то, может, магия совершит чудо... Глупо, я знаю. К чему бы духам Загорья помогать кому-то из Столицы?
— Я верю, что ты и сам способен на такого рода чудо, — улыбнулась Иванка. — Интересно, я никогда раньше не встречала живого писателя. Прости за глупый вопрос, но как ты выбрал такую карьеру? Просто проснулся одним утром — и вдруг решил, что хочешь зарабатывать писательством на жизнь?
— Ну, что-то вроде. — Яр неловко взъерошил волосы на затылке. — Я никогда не знал, куда себя приткнуть. Чувствовал себя везде чужим — знаешь это чувство? Но у меня хорошо получалось рассказывать истории. По крайней мере, раньше. Теперь-то мне кажется, что я и этого не умею толком.
Иванка приподняла брови:
— Почему? Разве сейчас ты не рассказываешь мне историю о себе? В конце концов, вся наша жизнь — история.
— Вся жизнь — история, — повторил Яр. Он подумал про себя: «Только некоторые истории слишком скучны, чтобы их рассказывать», — но решил не проговаривать эту мысль вслух. — Хороший тост. Пожалуй, я бы за это выпил.
Иванка разлила содержимое бутылки по пластиковым стаканчикам и протянула один ему. Вино прокатилось по языку сладкой волной, оставляя за собой привкус липового меда. Яр пробовал такой мед лишь однажды в жизни, но почему-то точно был уверен, что это тот самый вкус.
Его мысли вернулись к дневнику. Очевидно было, что у бывшего владельца что-то происходило с той девушкой из гостиницы, Мариской. Любили ли они друг друга? Далеко ли зашли их отношения? Яру вдруг захотелось снова открыть дневник и прочитать, чем все закончилось. Разве не этим хороши истории, случившиеся не с тобой, — что можно пролистать страницы и заглянуть сразу в конец?
Иванка рядом щурилась на заходящее солнце, как сытая кошка. В этой земле, полной чудес и едва уловимого следа той стороны, среди сине-фиолетовых луговых трав с незнакомыми Яру названиями и высокой, сочной травы Иванка выглядела совершенно уместной. Будто бы она здесь и родилась — вечно улыбающаяся, вечно пахнущая вином и специями.
Отставив пустой стаканчик в сторону, Яр бездумно качнулся вперед, склонившись над Иванкой. Стоило лишь наклониться ещё немного, коснуться мягких, влажных губ...
В его грудь уперлась чужая рука.
— Кажется, тебе уже хватит, — мягко сказала Иванка. Она села, и Яр подался назад. — Нам ведь не обязательно повторять чужие истории, даже если мы слышали их тысячу раз, да?
Яр молча кивнул. Если раньше ему было стыдно, то теперь хотелось попросту провалиться под землю.
— Извини. — Он попытался глубоко вдохнуть, но что-то будто застряло в горле, едва-едва выпуская слова наружу. — Это был долгий день. Ты права, с меня на сегодня хватит.
Поднявшись на ноги, Яр шагнул в траву и слепо зашарил одной ступней по земле, пытаясь найти ботинки. Но одевать их было бы уже слишком сложной задачей; вместо этого он взял их за задники в одну руку, а второй ухватил рюкзак.
— Спасибо за сегодня, — добавил Яр, не в силах взглянуть Иванке в глаза. — В следующий раз будет моя очередь угостить тебя чем-то.
Последние лучи солнца осветили ему дорогу к дому, и он почти не чувствовал себя идиотом, когда вошел во двор и закрыл за собой калитку.
***
Ночью пошел дождь. Яр проснулся от того, что капли дождя барабанили по подоконнику и бились в окно, будто умоляя пустить их внутрь. Он мимоходом порадовался, что закрыл балкон, когда вернулся к себе, потом перевернулся на другой бок — и понял, что сна ни в одном глазу.
Какое-то время он просто лежал в темноте, слушая звуки дождя, — но так в голову начинали лезть мысли об Иванке и его грандиозном фиаско, а это Яру было совсем ни к чему. Со вздохом сев в постели, он нашарил шнур лампы на тумбочке рядом с кроватью и зажег свет. Зеленый абажур кидал странные отблески на кожаный дневник, лежащий рядом, — тот самый дневник, из-за которого ему в голову и полезли вчера дурацкие мысли. Хотя сам хорош, чего уж там. Не стоило опускаться до того, чтобы винить во всех своих бедах кусок бумаги.
Но Яру по-прежнему было любопытно, чем закончились отношения автора с Мариской. И раз ему больше не спалось, то почему бы не потратить время с пользой?
Открыв дневник, Яр пролистал его до того места, где остановился в прошлый раз.
04.07.49
Вчера напали горняки. Командир позже сказал, что атаку готовили пару дней, но на тот момент мы об этом не знали — и поплатились за свое невежество.
Найден погиб. Ижеслав тоже. Из всех, с кем я вышел четыре месяца назад из Ополья, остался только Деян. Но все потеряли кого-то на войне. Нас с Деяном даже не ранили, так что жаловаться не на что.
Вечером мы с Деяном напились вдребезги в главном зале гостиницы. У Ижеслава была припрятана фляжка самогона на крайний случай. Но раз он больше никогда к ней не прикоснется... Помянули память всех погибших. Деян совсем расклеился: начал говорить, что это все загорцы виноваты. Не держись они так за своих проклятых духов — нам не пришлось бы умирать.
И тогда в зал зашла Мариска.
Мне сложно писать, что было дальше. Деян как с цепи сорвался — закричал, что горняки не могли подготовить такую атаку без помощи местных, и что Мариска наверняка рассказала, как лучше убить расквартированных у них солдат. Мариска попятилась назад, и в этот момент Деян на нее бросился.
Что было дальше, помню смутно. Кто-то кричал. Кажется, я оттаскивал Деяна, а Мариска рыдала под ним снизу. В конце концов я смог затолкать Деяна в нашу комнату и закрыть дверь. Он ещё бесновался какое-то время, а потом разрыдался и осел на пол.
Следующим утром командир объявил, что мы выходим из города. Будем патрулировать горы. И тогда я почувствовал отвратительное, недостойное облегчение, потому что мне не придется узнавать, правду ли кричал Деян.
Яр уставился на страницы дневника, как пыльным мешком стукнутый. Из всех возможных концовок, которые он представлял, эта никогда не приходила ему в голову. Разве не должен был главный герой осесть после войны в тихом, сонном городке и завести со своей возлюбленной семью? Разве не заслужил он счастливый конец?
Он пролистал дневник дальше, но все следующие страницы остались девственно пусты. Вероятно, владелец дневника забыл его в спешке, собираясь к выходу из города.
Дождь снаружи немного утих, и теперь вместо барабанного грохота слышался скорее тихий шелест струнных. Яр посидел немного с дневником на коленях, бездумно пялясь в слова и думая о прочитанном. Сложно было решить, хотел бы он прочитать последнюю запись раньше или все-таки нет. Тогда Яр точно не поцеловал бы Иванку, — но жалел ли бы потом, что даже не попробовал?
Этого он не знал.
Отложив дневник в сторону, Яр полез в чемодан за собственным блокнотом, куда записывал все идеи для романа. В мозгу забрезжило что-то смутно похожее на прозрение, какая мысль, высказанная вчера среди всех слов...
Не стоило бездумно повторять чужие истории, это правда. Но почему бы не дать повод задуматься, куда повернуть свою?
На мгновение Яр закрыл глаза, думая, как бы лучше сформулировать. Потом он взглянул вниз и решительно вывел:
У горы было две стороны, и по каждую из них жили люди...
По крайней мере, Яр думал, что это шампиньоны. Он не слишком много знал о грибах и был уверен только в том, что сумеет отличить шампиньон от мухомора. Но в Столице давно уже не росли ведьмины круги, так что он никогда раньше не видел их вживую — только на картинках. Может быть, в Загорье помимо других чудес росли заодно ещё какие-то особые, диковинные грибы?
Он остановился, как вкопанный, пораженный мыслью о недостаточности своих знаний. Позади продолжала щебетать хозяйка дома — маленькая круглая женщина, встретившая его у автобусной остановки:
— Вам повезло, что у нас осталась свободная комната — обычно летом все забронировано на месяц вперед, люди, понимаете, стремятся выехать из душных городов куда-то поближе к природе... к нам некоторые уже который год ездят, говорят, что такого воздуха, как в Загорье, больше нигде нет... Так, а куда я дела ключ? Простите, сейчас я закрою ворота и покажу вам дом. Надеюсь, вам у нас понравится! Вы проходите дальше, не стесняйтесь, я буквально секундочку...
Повернувшись к хозяйке лицом, Яр спросил:
— Там в углу, под дубом — у вас и правда растет?..
Хозяйка сначала непонимающе моргнула, но затем рассмеялась:
— А, вы про круг фей! Я и забыла, что столичные, кто у нас в первый раз, так ему удивляются. Вы не беспокойтесь, он совершенно безвредный. Просто горы рядом, вот духи и выбираются потанцевать иногда. Они это дело любят. Вы умеете читать ограждающее наговоры? Нет? Ну, не страшно, мы на холодильник повесили специально для приезжих. Посмотрите, как будет свободное время; может быть, и вам пригодится как-нибудь.
Яр не очень понимал, как «совершенно безвредный» круг сочетается с нуждой в ограждающих наговорах, но счел за лучшее промолчать. В конце концов, он собирался жить в Загорье до конца лета: этого времени ему должно было хватить, чтобы с головой разобраться в местных странностях.
Хозяйка тем временем наконец-то нашла ключ. Большие кованные ворота с замысловатыми фигурками на шпилях сверху заскрипели недовольно, но все-таки поддались попыткам их закрыть. Судя по решимости, с которой хозяйка пошла по асфальтовой дорожке к дому, она уже привыкла к самым разным вопросам жильцов и не намеревалась дать кому-либо сбить ее с привычной рутины.
Ухватившись за ручку чемодана, Яр пошел за ней следом, стараясь не отставать.
— У вас комната на втором этаже — та, что с балконом. При комнате есть собственный санузел. Кухня сразу под лестницей, я вам сейчас покажу. Рядом есть рынок, свежие продукты лучше брать там: в магазинах ужасно дорого. Да, и разувайтесь, пожалуйста, при входе в дом — у нас тут ковры, их потом ужасно долго чистить от нанесенной с улицы грязи...
Яр покорно разулся, подумав, что первым же делом в городе придется купить тапки. Впрочем, деревянный пол приятно грел босые ступни: дом отдавал собранное за день тепло. Пока его вели к комнате на втором этаже, он с интересом оглядывался по сторонам, но не нашел больше ничего необычного: дом как дом, те же ковры, картины и горшки цветов на подоконниках, что и везде. Пожалуй, это его немного даже разочаровало.
Хозяйка распахнула перед ним дверь комнаты, приглашая зайти первым. Обстановка внутри была скромной, но опрятной — застеленная вышитым покрывалом кровать, и рядом же на тумбочке лампа с зеленым абажуром; узкий шкаф в углу, старое трюмо с мутным зеркалом, аккуратные крючки для курток и шляп сразу у входа. Из общей картины выбивались только небольшая икона Единого Бога над кроватью. Ведьмин круг снаружи, правоверные иконы внутри? Яр подумал, что все Загорье можно уместить в это противоречие.
Хозяйка, по-прежнему стоящая в дверях, сказала:
— Ну вот, кажется, и все. Ключи от комнаты и калитки я оставляю на трюмо. Если вам что-то будет нужно, не стесняйтесь звонить: сотовая связь у нас работает, в отличие от многих соседей; мы как раз недавно приглашали жреца обновить защитные контуры. Надеюсь, Ярослав...
— Прошу вас, зовите меня Яр, — привычно предложил он. — «Ярослава» я слышу только от родителей и начальства, да и то в самых официальных ситуациях.
— Яр, говорите? — Неожиданно хозяйка широко улыбнулась. — Вам точно понравится в Загорье. У нас тут много яров! Так что вам не будет одиноко.
Яр в ответ тоже улыбнулся, не зная, как реагировать на каламбур. К счастью, хозяйка сама продолжила дальше:
— На этом я вас оставлю. И опять-таки — не стесняйтесь звонить, если вам что-то будет нужно!
Когда за ней закрылась дверь, Яр невольно вздохнул с облегчением. День выдался утомительный: суетливый отъезд из Столицы, почти восемь часов в кошмарно жарком, прокаленном до последнего болтика вагоне поезда, потом тряска по выбоинам и ухабам на стареньком автобусе, который довез его к домикам под горой... Больше всего ему хотелось в душ и спать. Или, может быть, просто спать. Говорить уж точно ни с кем не хотелось.
Бросив чемодан у стены, Яр не без труда отодвинул тугую защелку балконной двери и полной грудью вдохнул вечерний, наполненный травами ветер. По крайней мере, в этом хозяйка была права: воздух в Загорье и вправду был совершенно особенный.
С балкона открывался прекрасный вид на залитую угасающим солнцем поляну перед лесом, которым поросла гора. Тут и там виднелись яркие, несмотря на приближающееся сумерки, пятна полевых цветов: васильки, лютики? И что-то ещё желтое, как россыпь маленьких солнц, но Яр был почти уверен, что время одуванчиков уже прошло. Наверное, можно будет спросить потом хозяйку, если он правда этим заинтересуется.
Оставив балконную дверь открытой, Яр плюхнулся за застеленную кровать и уставился в потолок. Глаза закрывались сами собой. Он вслушивался в шелест ветра в далеких кронах деревьев, думал про свой будущий роман и про ведьмин круг внизу под дубом, про иконы и сказки, которые когда-то давно читала ему бабушка на ночь, про жаркую, душную Столицу и тихое спокойствие домиков под горой...
На грани сна и яви ему показалось, что он услышал тихий скрип, но Яр уснул раньше, чем смог определить его источник.
***
Калитка у кованных ворот ни в какую не хотела открываться, сколько бы Яр не дергал за щеколду и не пытался поддать ее плечом. Спустя пять минут бесполезной возни он уже начал чувствовать себя глупо. Приехав в Загорье, Яр ожидал многих сложностей — с духами, волшебными травами и своевольными деревьями, даже с местными жителями, у многих из которых были причины не любить выходцев из Столицы, — но уж не того, что попросту не сможет выйти из дома.
Прекратив бесполезные попытки открыть калитку, Яр задумался, как бы решить возникшую проблему. Вариант первый, очевидный: позвонить хозяйке и объяснить ситуацию. Делать этого не хотелось: придется признаться, что он застрял у ворот, а мнение хозяйки о столичных жителях и так уже было невысоким. К тому же Яр подозревал, что с мобильной связью дела тут обстоят не блестяще, как бы его не убеждали его в обратном.
Вариант второй, практичный: позвать кого-то из соседей на помощь. Яр обернулся, скептически осмотрев пустой двор. Вокруг дома был разбит маленький сад — вдоль забора тянулась аккуратная клумба с фиолетовыми ирисами и желтыми розами, чуть дальше одуряюще пахла цветущая жимолость, высаженная полукругом возле альтанки; картинка идиллическая, но людей в ней не наблюдалось. Так что и помощи, скорее всего, ждать было неоткуда.
Оставался третий вариант — мистический, он же крайний: сходить на кухню и посмотреть-таки прикрепленный к холодильнику наговор. Может, там что-то сказано на тот случай, если калитки решительно отказываются сотрудничать, как ты их не уламывай?..
Утреннее солнце начало понемногу припекать. В очередной раз поправив рюкзак, Яр вздохнул. Вот и выбрался, понимаешь ли, в город, вот и посмотрел на жизнь Загорья...
— Что, не пускают они вас? — спросил кто-то из-за спины. Яр аж подпрыгнул от неожиданности.
Обернувшись, он уставился на подошедшую к нему женщину. Девушку? На вид Яр не дал бы ей больше тридцати. Он готов был поклясться, что ещё пару минут назад во дворе никого не было; как она подкралась к Яру так незаметно, оставалось полнейшей загадкой.
— Вы, наверное, новенький, — продолжила незнакомка, — духи вас ещё не знают, вот и выпускать не хотят. Дайте я попробую: я с духами лажу.
Яр отошел в сторону, давая девушке проход к калитке. Она склонилась к защелке и что-то зашептала; длинные светлые волосы рассыпались по плечам, занавешивая лицо, так что даже умей Яр читать по губам — ничего не разобрал бы.
Наверное, незнакомка тоже снимала комнату в доме под горой, но в местных реалиях разбиралась не в пример лучше. Откуда она приехала, интересно? В Ополье светловолосых было мало: уроженцы степи отличались темными волосами и такими же темными глазами — вот как сам Яр. Полесье, Подолье? Может быть, Оморье?..
Впрочем, откуда бы она ни была родом, в ней хватало какой-то ясной, внутренней красоты. Яр так залюбовался, что чуть не вздрогнул, когда защелка резко отошла в сторону — и незнакомка выпрямилась с торжествующей улыбкой.
— Местные духи иногда капризничают, но с ними всегда можно договориться, — сказала она. И протянула руку: — Я Иванка, ваша соседка. Вы в Загорье впервые?
— Так заметно? — спросил Яр, осторожно пожимая узкую ладонь. — Ярослав, но все зовут меня просто Яр. Приехал вчера экспрессом.
— Столичным, да? Духи не очень любят столичных, а с вас ещё опольский запах не выветрился. Если собираетесь в город, то можете пойти со мной — я как раз ухожу на рынок, и могу вам дорогу показать.
Яр постарался не подать виду, насколько обрадовался предложению, но, наверное, не очень преуспел.
— Если вам не будет сложно, то буду рад. В смысле, я не хотел бы вам навязываться. В смысле, спасибо, что предложили, я с удовольствием, но...
Иванка засмеялась, махнув рукой:
— Да бросьте! Конечно, не сложно. Если вы тут задержитесь, то мы ещё не раз увидимся. Пойдемте, я знаю короткую дорогу.
Она повела Яра в обход дома по едва заметной тропинке среди высоких, некошеных трав; справа раскинулся тот самый луг, на который выходил балкон его комнаты, но они прошли лишь по краю луга, пока не попали на потрескавшуюся асфальтную дорогу. Впереди виднелись другие домики-под-горой: каждый — с собственным садом, и каждый огражден высоким забором, за который чужаку было бы просто так не попасть.
— А что вы сказали духам? Наговор прочитали? — спросил Яр, оглядываясь по сторонам. Все здесь ему было в диковинку, и все хотелось запомнить в как можно более мелких деталях. Кто знает, не пригодится ли это потом как материал для романа?
— Давайте на «ты» перейдем? А то у меня такое впечатление, будто я на работе. — Яр в ответ только кивнул, соглашаясь на предложение. — Нет, обошлось без наговоров: я просто говорю с ними. В моем родном Полесье духов ничуть не меньше, чем тут, так что в этом для меня ничего нового. Правда, — добавила Иванка, — у нас духи злее, потому что в Горную войну в Полесье много крови пролилось. Тут вот тебе просто не дали выйти, а у меня дома могли бы и пальцы оттяпать.
Яр взглянул на нее с непониманием:
— А почему вы, ну, жрецов не позовете? Они бы духов прогнали, а самых агрессивных заключили в машины. И жить безопаснее, и хозяйству польза...
Уже договорив, он пожалел о сказанном: надо было молчать, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Мало ли что предписывает Верховный жрец в Столице: чем ближе к горам, тем больше местные держались за языческие обычаи, это все знали.
Но Иванка, казалось, не обиделась, а только развеселилась его вопросу:
— Куда, ты думаешь, уходят агрессивные духи, когда их сгоняют с места? Да и к тому же за духами в машине надо следить, а это дорого. У нас больше предпочитают вести хозяйство по старинке. Да и нет в Полесье тяжелого производства — заводы все больше в Ополье или Закряжье строят.
Расспрашивать о чем-то дальше Яр не решился. Иванка тоже ничего не говорила: лишь принялась напевать себе под нос нехитрую мелодию, не знакомую Яру на слух.
После пары перекрестков дорога начала расширяться, а на обочине Яр заметил первые деревянные козлы, с которых женщина в пестром платье торговала зеленью и овощами. Чем дальше они шли, тем больше улица обрастала торговцами всех полов и мастей, расхваливающими свой товар. У ворот одного дома пузатый дяденька предлагал всем желающим попробовать домашнее вино, выставленное всем на обозрение на капоте старого автомобиля; под кирпичной стеной другого пристроился целый батальон полосатых палаток, где покупателям давали попробовать сыр и мясо, яблоки и клубнику, укроп и базилик. К вечеру, вероятно, улица пустела — разбирали палатки, складывали обратно в ящик оставшиеся овощи и фрукты, разъезжались по домам торговцы, пересчитывая полученную за день прибыль, — но пока день не перевалил за полдень, всюду буйствовала атмосфера стихийного рынка.
Впрочем, впереди показались и более организованные цементные ряды под крытым навесом. Под них отвели целую площадь, но места все равно отчаянно не хватало, и продавцы растекались по окружным улицам, надеясь перехватить покупателей ещё на подходе.
Остановившись возле ряда, на котором черной краской была грубо выведена единица, Иванка повернулась к Яру:
— Я собираюсь закупить продукты на день. А тебе что-то надо? Тут продают не только еду, но и запчасти, посуду, даже одежду.
— Тапочки, — вспомнил Яр. — Мне бы не помешали тапочки.
Он ещё хотел спросить — из чистого любопытства — где тут торгуют волшебными травами и амулетами для призыва духов, но вспомнил свой предыдущий прокол и умолк. Обижать Иванку не хотелось: все-таки она и так вызвалась его проводить, хотя не была обязана.
Кивнув, Иванка пошла к торговым рядам и кинула через плечо:
— Я знаю, где их лучше купить, но это в глубине рынка. Постарайся не отставать: тут легко потеряться.
Она ловко нырнула в толпу, лавируя между прохожими, как рыба в воде; Яр изо всех сил пытался за ней поспеть, но если бы не светлые волосы, выделявшие Иванку из толпы, — наверняка уже заплутал бы между рядами. Рынок беспощадно атаковал все пять его чувств: откуда-то изумительно пахло жареной рыбой, взгляд ласкали радужные ткани, переливающиеся на солнце, а толкающиеся прохожие не давали усомниться в реальности происходящего.
Наконец Иванка вывела его к торговцу обувью — и там же оставила, строго-настрого наказав никуда не уходить. «Ты пока выбирай, а я забегу в соседнюю лавку на минутку. Скоро буду, не скучай!» Яр клятвенно пообещал, что скучать не будет, и остался один на один с целым прилавком тапок всех цветов и размеров.
У него не было особых предпочтений, в чем ходить внутри дома под горой — лишь бы не босяком и лишь бы не раздражать хозяйку нанесенной с улицы грязью, — так что Яр ткнул в первые попавшиеся тапки сорокового размера и был таков. Расплатившись, он затем с куда большим интересом принялся изучать содержимое соседней раскладки: там за какой-то бесценок продавали потрепанные книги.
Его вел профессиональный интерес: что читают и о чем пишут жители Загорья? Можно ли тут узнать что-то новенькое, чем-то вдохновиться? Но, к его разочарованию, разложенные на прилавке книги не сильно отличались от точно такой же беллетристики в Столице. Тонкие книжонки про сад и огород, пара детективов про загадочные и «непредсказуемые» убийства, историческая драма о временах Объединения, когда Световид-Завоеватель силой артиллерии создал из семи краев единое государство, любовная история про богача из Столицы и его служанку...
Все то же, что и везде. Ни следа таинственной и волшебной истории Загорья.
— А есть у вас что-то, основанное на реальных событиях? — без особой надежды спросил Яр у коренастого продавца, равнодушно глядящего на него из-под кепки. — Ну там... не про времена Объединения, а про что-то поближе к нам? И что случилось конкретно в Загорье?
Продавец только рукой махнул:
— Вон в том углу лежат книжки по истории. Гляньте сами, что вам надо.
Яр перевел взгляд на выжженные солнцем обложки. Полуголых девиц и суровых мужиков с двуручниками можно было сразу списать со счетов, как и опусы с названиями вроде «Десять тайн истории ведомого мира». Выбор оставался невелик: либо том с до ужаса официальным названием «Загорье: история, политика, культура», либо «Краткая история пьянства» — веселее, но не совсем то, на что он рассчитывал, — либо маленькая книжка в кожаном переплете вообще без каких-либо обозначений.
В конце концов любопытство победило: выбор остановился на кожаном переплете. Стоило Яру взять книгу в руки, как она тут же распалась на зачитанном месте — и стало ясно: это вообще не книга, это был чей-то дневник.
Старомодным округлым почерком владелец дневника писал:
20.03.49
Вчера утром неожиданно для всех пришел приказ об отправке. Никто не хотел этому верить, когда нас собрали, но это так. День прошел в обмундировке. Наступает время испытаний, когда предстоит показать: мужчина ты или трус. Я надеюсь, что это переживание останется со мной на всю жизнь, и что в армии я стану более зрелым.
Завтра отправляемся дальше, вероятно, в Подолье. Кто знает, не будем ли мы праздновать зимнее солнцестояние уже в на границах Угорья? Говорят, что мы попадем на западный фронт.
Под вечер по роте разошлось вино. Говорят, лично главнокомандующий передал, чтобы поднять боевой дух. Но не хочу писать об общем воодушевлении, вызванном пьянством; его не хватит надолго.
Яр перелистнул следующую страницу, не смея поверить в свою удачу. Чувствуя, как быстрее забилось сердце, он начал читать дальше:
02.04.49
Мы все еще в Подолье. Горняки во внезапной вылазке сильно повредили железнодорожное хозяйство, а здесь мало паровозов.
Я дал нескольким местным хлеба. Как благодарны были эти бедные люди. С ними обращаются хуже, чем со скотом. Из пяти тысяч жителей городка, где нас расквартировали, осталась приблизительно тысяча. Это позор. Что сказали бы жрецы в Столице, если бы узнали об этом?
Затем я «посетил» одного крестьянина. Когда я дал ему папиросу, он был счастлив. Я посмотрел кухню. Беднота! Меня угостили огурцами и хлебом. Я оставил им пачку папирос.
Кольцо вокруг гор пока так и не удалось прорвать: не хватает войск. Вероятно, нас отправят им на помощь. Когда падет Загорье? Война! Когда придет ей конец?
— Яр! — окликнули его сзади. — Яр, ты закончил уже?
Он умудрился совершенно забыть об Иванке. Захлопнув дневник, Яр спросил у продавца:
— За сколько отдадите?
— Эту? — Наконец продавец взглянул на него с некоторым интересом. — Эту, пожалуй, за двадцать златых.
Как для букинистической лавочки в глубине вещевого рынка цена была абсурдно завышенной, но Яр кинул купюры на прилавок, не торгуясь. Он поспешил к Иванке, которая поджидала его на углу ряда, на ходу пряча доставшееся ему сокровище в рюкзак, где уже лежали тапочки.
— Нашел что-то интересное? — спросила Иванка.
— Не то слово! — истово согласился Яр. — А ты? Купила, что хотела?
Хитро улыбнувшись, Иванка показала ему содержимое плотной холстинной сумки на плече: пару высоких бутылок, бережно обмотанных тканью, чтобы не побились при транспортировке. В солнечных лучах содержимое бутылок отливало золотистым цветом.
— Лучшее вино во всем Загорье, — с гордостью сказала Иванка. — Сколько раз езжу, всегда тут беру. И ты как-то заходи вечером: такое лучше пить в компании.
Яр несколько растерялся, но кивнул:
— Спасибо, как-нибудь обязательно зайду. Извини, а можешь показать мне выход в город? Тут так шумно, я что-то не очень хорошо себя чувствую...
Тонкий кожаный дневник жег ему спину даже через рюкзак. За ложь было немного неловко, но суматоха рынка действительно с непривычки кружила голову.
Иванка выглядела несколько разочарованной — или ему показалось?
— Тебе сейчас прямо, до большого магазина тканей, потом два раза направо. Ну а там уже по прямой выйдешь к нашему дому, не перепутаешь. Ещё увидимся!
Помахав рукой на прощанье, она снова растворилась в окружающей толпе. Яр нелепо махнул рукой ей вслед, но было уже поздно.
***
Далеко от рынка он не ушел: слишком уж хотелось прочитать, что скрывали следующие страницы дневника. Временный приют Яру дала ветхая скамейка под чьим-то забором, скрытая в тени стоявшего рядом ясеня, — с первого взгляда можно было решить, что она вот-вот развалится, но рассохшаяся древесина лишь скрипнула недовольно, принимая на себя его вес.
Не обращая больше внимания ни на сгущающуюся жару, ни на все ещё слышимый гул рынка, Яр открыл дневник на том месте, где закончил читать.
12.04.49
Пять дней, как мы вышли из Подолья. Служба была там очень легкая. Кроме стрельбы взводом мы практически ничего не делали. Во время стрельб кто-то разжег костер. Когда так стоишь и смотришь на пламя, то приходят неуютные мысли: как было раньше, как будет потом. Я не мог бы представить для себя лучшей судьбы, чем отправиться с несколькими парнями в путь, но…
П. в своих трудах тоже писал о потере времени; теперь, когда мы в расцвете своих сил и хотим их использовать, мы не знаем, что делать. Разве это не парадокс?
Какие задачи ожидают нас! Говорят, опять формируются два маршевых батальона. Из дому известие: Драговита убили. Мы тоже принесли свою жертву. Драговит уже четвертый. Я спрашиваю: кто следующий?
15.04.49
Сегодня воскресенье. Это ни в чем не заметно. Нас выгрузили в Полесье: дальше к горам нам предстоит идти пешком. Население осаждало наши вагоны, просили хлеба и т. п. Это хорошо, когда можешь доставить радость ребенку, женщине или мужчине. Но их слишком много.
О последних днях в вагоне не хочу ничего писать. От солдатской дружбы ни следа не остается, когда в конце дня они упиваются и начинают буянить.
29.04.49
С боями пробиваемся в Загорье. Вчера принесли убитого; как сказал жрец при отряде, «Мы не несем клада, мы несем мертвеца». Остальные не обращают на это внимания. Это оттого, что видишь слишком много мертвых.
Дружба! Придет ли она еще? Не знаю. Или я еще не освоился с новой обстановкой?
Дальше на нескольких страницах чернила поплыли, будто на дневник пролили воду. А может, бурое пятно в углу страницы — это самая настоящая кровь?.. В конце концов, автор писал свои заметки на фронте Горной войны, когда реки Полесья, как утверждали историки, все как одна отливали алым. Яр осмотрел дневник внимательнее: кожаная обложка потрепана, переплет рассохся, но ещё держал дорогую мелованную бумагу вместе. Кем бы ни был в прошлом его владелец, на качественную вещь он не поскупился.
Пот заливал глаза. Слизнув каплю под носом, Яр перелистнул страницы до следующего более-менее разборчивого места.
06.06.49
Решающая победа после утомительных боев в лесах: заняли центр Загорья, дальше только границы гор. Без жрецов туда не сунешься: съедят голодные духи. От этих тварей полегло народу не меньше, чем от горняков.
Наш отряд занял дом в центре. Кажется, раньше тут была гостиница, но кто в ней останавливался? Разве что из Угорья приезжали. Хозяйка (из местных) очень любезна, но бедна, живет в доме одна с дочерью. Мы даем ей довольно много. Ведь лучше давать, чем брать.
10.06.49
Дочь хозяйки, Мариска, вчера принесла нам пирогов, хотя я знаю, что они с матерью и сами голодают. Вероятно, они рассчитывают на нашу защиту от других солдат. Стыдно, что такое вообще приходит в голову, но реальность жестока.
Сегодня спросил ее, где тут можно постирать портки. Она вызвалась помочь. Надо бы чем-то ее отблагодарить.
12.06.49
Поменялся с Найденом: он мне — колечко, которое купил для оставшейся в Подолье девушки, а я следующую неделю буду дежурить ещё его смены. Спросил, не жалко ли ему отдавать. Найден сказал, что хотел подарить, когда поедет в увольнительную, но вряд ли всем нам светит увольнительная до конца года. За шесть месяцев она, скорее всего, уже нашла кого-то другого.
Мариска сказала, что не может принять от меня такой подарок. Но я втихую оставил колечко под дверью ее комнаты. Даже если она никогда не будет его носить, то сможет продать потом. Или обменять на еду.
19.06.49
Шестой день отстаиваю две смены. В 18 часов опять приходила Мариска, принесла воды (знает, что вина на посту мне нельзя) и сладких яблок. Мы поговорили немного, пока не видел сержант. Она спросила, что я буду делать после войны. Разве я знаю? Я буду радоваться тому дню, когда смогу начать работать, свободный от военной службы, — но сомневаюсь, что этот день наступит.
Нас сейчас четверо в одном отделении. Мы выставляем на ночь одного человека, когда спим ночью в комнатах, — после того, как в Полесье местные выпустили кишки Хотену, рисковать не хочется. Это было бы ничего, если бы нас днем не занимали ещё многими другими делами (таскание боеприпасов).
Говорят, мы останемся здесь до наступления? Мы не получаем пайка, так что приходится отбирать еду у местных фермеров. Это неправильно.
27.06.49
Через неделю мы двинемся дальше, патрулировать горы. Нужно быть довольным, ведь война близится к концу, но я не могу прекратить думать об Мариске. Наши ее не трогали, потому что знали про меня, — а что будет, когда я уйду? На душе неспокойно.
Я буду рад тому времени, когда освобожусь от военной службы и смогу жить так, как я хочу — не так, как все другие.
01.07.49
Было бы хорошо выспаться несколько ночей. Пищи мне не хватает — слишком мало хлеба.
Ходят дикие разговоры, что когда мы закончим здесь, то пойдем войной на Угорье. Мы едва отбили наступление, а они хотят воевать дальше? Без людей, без еды? Надеюсь, это неправда.
Солнце теперь жарило прямо в макушку: полдень, похоже, уже миновал, и ясень больше не давал спасительной тени. Яр осторожно закрыл дневник, стараясь не растревожить и без того потрескавшийся корешок.
Мимо проходили жители Загорья, возвращающиеся с базара; их легко было узнать по характерному говору, который Яр понимал лишь наполовину. Несмотря на последствия Горной войны, здесь по-прежнему сильно чувствовалось влияние Угорья: большинство жителей знало их язык не хуже общего, принятого на территории семи краев, а некоторые — пожалуй, что и получше.
Яр смотрел на них и думал о том, что сказки Ополья в этих местах самая настоящая реальность. Мифический стожар, пламень-цветок, рядом с которым ломается любая техника, наверняка для них не такой уж мифический. Ведьмин круг они зовут «кругом фей», и не видят ничего страшного в том, что духи приходят по ночам под их дома потанцевать. Стоило ли удивляться, что восемьдесят лет назад рада края обратилась к Угорью с просьбой защитить их от Столицы, когда Верховный жрец повелел загнать в машины всех духов на территории семи краев? В отличие от Ополья, где правила техника, в Угорье по-прежнему призывали духов. Говорили даже, что духи старейшин края все так же заседают в их сейме, будто и не умирали никогда.
Вот только, перейдя горный перевал, Угорье двинулось дальше — в леса, подолы и степи, где им были совсем не рады. Так началась Горная война.
В учебниках истории, по которым учился Яр, писали, что Ополье никогда не намеревалось вводить войска в край захватчиков: только отбить родные земли, которые завоевали горняки. Может быть, владелец дневника записывал лишь нелепые слухи, расплодившиеся среди жаждущих мести солдат, а может быть, в учебниках не говорили всей правды. Яр бы точно этому не удивился.
Но что гадать о событиях давно минувших лет? Пожалуй, лучше было бы убраться с солнцепека, пока он не схватил тепловой удар.
***
В дом под горой Яр возвращался уже ближе к вечеру, утомленный и всего с одним желанием: как можно быстрее оказаться в своей комнате. Загорье в равной мере поражало и нервировало его. Как и все жители Ополья, Яр не обладал даром видеть духов — жрецы Единого бога изгнали заклинателей в другие края ещё во времена до Световида-Завоевателя, — но весь день ему мерещилось, будто на аллеях города за ним следят чьи-то глаза.
Впрочем, это могли быть косые взгляды местных, среди которых он выделялся, как белая ворона в грачиной стае. Но скорее всего, философски сказал себе Яр, у него просто разыгралась паранойя.
Перед ним показалась кромка луга, где они с Иванкой проходили утром, — а это значило, что от дома его отделяло всего каких-то триста метров. Яр так устал, что даже не смотрел по сторонам, и когда на краю зрения мелькнуло большое белое пятно — шарахнулся, будто призрака увидел.
— Не так уж я поменялась за день, — обиженно сказала Иванка. — И такой реакции точно не заслужила!
— Извини, извини! — Яр и вправду почувствовал себя виноватым. Но, справедливости ради, светловолосая и светлокожая Иванка в светлой же рубашке и вправду походила на гостью с той стороны границы. Только не на призрака, а на мавку или ворожею. — Слишком задумался, поэтому тебя не заметил. А почему ты не дома?
— А чего там сидеть в такой духоте? — пожала плечами Иванка. — Уж лучше побыть на природе.
Она кивнула в сторону луга, и только теперь Яр обратил внимание на большой фиолетовый плед, расстеленный в десятке метров от тропы. На пледе красовалась бутылка уже знакомого вина и тарелка с бутербродами: по всей видимости, Иванка неплохо проводила время.
При виде бутербродов желудок Яра предательски заурчал, напомнив, что завтрак был уже давно, а он с тех пор ничем толком и не подкрепился.
— Угостить тебя? — предложила Иванка, проследив за направлением его взгляда. — Раньше предлагала вино, но, похоже, бутерброды тебя больше интересуют. Вот уж воистину: путь к сердцу мужчины лежит через желудок!
— Извини, — повторил Яр, чувствуя, как вспыхивают щеки. — Но буду благодарен, честно.
Плед оказался мягким и теплым, а ещё там вполне хватило места на двоих. Чтобы не слишком уж откровенно наброситься на еду, Яр сглотнул и спросил:
— Давно ты в Загорье?
— Дня три, — пожала плечами Иванка. Она откинулась на локти и теперь любовалась закатом, окрашивающим лес у края луга в огненно-алые тона. — Но вообще я каждый год сюда езжу. Тут все достаточно схоже на Полесье, чтобы не приходилось менять свои привычки, но в то же время достаточно отличий, чтобы сменить обстановку. А ты, Яр? Почему решил съездить в горы?
Яр, в этот момент как раз дожевывающий бутерброд, на мгновение заколебался, но все-таки решил сказать правду:
— Приехал за вдохновением. Я писатель. — Он украдкой кинул взгляд на Иванку, проверяя ее реакцию. — То есть как — писатель... Два года назад издал свой первый роман, и с тех пор — ничего. Ещё немного, и сорву контракт на следующую книгу. Мой литературный агент сказал... Только не смейся, — жалобно попросил Яр. Иванка всем своим видом изобразила, что очень внимательно его слушает.
— В общем, он посоветовал мне уехать на лето в другие края, и заодно прозрачно намекнул, что раз уж я сам не могу ничего придумать, то, может, магия совершит чудо... Глупо, я знаю. К чему бы духам Загорья помогать кому-то из Столицы?
— Я верю, что ты и сам способен на такого рода чудо, — улыбнулась Иванка. — Интересно, я никогда раньше не встречала живого писателя. Прости за глупый вопрос, но как ты выбрал такую карьеру? Просто проснулся одним утром — и вдруг решил, что хочешь зарабатывать писательством на жизнь?
— Ну, что-то вроде. — Яр неловко взъерошил волосы на затылке. — Я никогда не знал, куда себя приткнуть. Чувствовал себя везде чужим — знаешь это чувство? Но у меня хорошо получалось рассказывать истории. По крайней мере, раньше. Теперь-то мне кажется, что я и этого не умею толком.
Иванка приподняла брови:
— Почему? Разве сейчас ты не рассказываешь мне историю о себе? В конце концов, вся наша жизнь — история.
— Вся жизнь — история, — повторил Яр. Он подумал про себя: «Только некоторые истории слишком скучны, чтобы их рассказывать», — но решил не проговаривать эту мысль вслух. — Хороший тост. Пожалуй, я бы за это выпил.
Иванка разлила содержимое бутылки по пластиковым стаканчикам и протянула один ему. Вино прокатилось по языку сладкой волной, оставляя за собой привкус липового меда. Яр пробовал такой мед лишь однажды в жизни, но почему-то точно был уверен, что это тот самый вкус.
Его мысли вернулись к дневнику. Очевидно было, что у бывшего владельца что-то происходило с той девушкой из гостиницы, Мариской. Любили ли они друг друга? Далеко ли зашли их отношения? Яру вдруг захотелось снова открыть дневник и прочитать, чем все закончилось. Разве не этим хороши истории, случившиеся не с тобой, — что можно пролистать страницы и заглянуть сразу в конец?
Иванка рядом щурилась на заходящее солнце, как сытая кошка. В этой земле, полной чудес и едва уловимого следа той стороны, среди сине-фиолетовых луговых трав с незнакомыми Яру названиями и высокой, сочной травы Иванка выглядела совершенно уместной. Будто бы она здесь и родилась — вечно улыбающаяся, вечно пахнущая вином и специями.
Отставив пустой стаканчик в сторону, Яр бездумно качнулся вперед, склонившись над Иванкой. Стоило лишь наклониться ещё немного, коснуться мягких, влажных губ...
В его грудь уперлась чужая рука.
— Кажется, тебе уже хватит, — мягко сказала Иванка. Она села, и Яр подался назад. — Нам ведь не обязательно повторять чужие истории, даже если мы слышали их тысячу раз, да?
Яр молча кивнул. Если раньше ему было стыдно, то теперь хотелось попросту провалиться под землю.
— Извини. — Он попытался глубоко вдохнуть, но что-то будто застряло в горле, едва-едва выпуская слова наружу. — Это был долгий день. Ты права, с меня на сегодня хватит.
Поднявшись на ноги, Яр шагнул в траву и слепо зашарил одной ступней по земле, пытаясь найти ботинки. Но одевать их было бы уже слишком сложной задачей; вместо этого он взял их за задники в одну руку, а второй ухватил рюкзак.
— Спасибо за сегодня, — добавил Яр, не в силах взглянуть Иванке в глаза. — В следующий раз будет моя очередь угостить тебя чем-то.
Последние лучи солнца осветили ему дорогу к дому, и он почти не чувствовал себя идиотом, когда вошел во двор и закрыл за собой калитку.
***
Ночью пошел дождь. Яр проснулся от того, что капли дождя барабанили по подоконнику и бились в окно, будто умоляя пустить их внутрь. Он мимоходом порадовался, что закрыл балкон, когда вернулся к себе, потом перевернулся на другой бок — и понял, что сна ни в одном глазу.
Какое-то время он просто лежал в темноте, слушая звуки дождя, — но так в голову начинали лезть мысли об Иванке и его грандиозном фиаско, а это Яру было совсем ни к чему. Со вздохом сев в постели, он нашарил шнур лампы на тумбочке рядом с кроватью и зажег свет. Зеленый абажур кидал странные отблески на кожаный дневник, лежащий рядом, — тот самый дневник, из-за которого ему в голову и полезли вчера дурацкие мысли. Хотя сам хорош, чего уж там. Не стоило опускаться до того, чтобы винить во всех своих бедах кусок бумаги.
Но Яру по-прежнему было любопытно, чем закончились отношения автора с Мариской. И раз ему больше не спалось, то почему бы не потратить время с пользой?
Открыв дневник, Яр пролистал его до того места, где остановился в прошлый раз.
04.07.49
Вчера напали горняки. Командир позже сказал, что атаку готовили пару дней, но на тот момент мы об этом не знали — и поплатились за свое невежество.
Найден погиб. Ижеслав тоже. Из всех, с кем я вышел четыре месяца назад из Ополья, остался только Деян. Но все потеряли кого-то на войне. Нас с Деяном даже не ранили, так что жаловаться не на что.
Вечером мы с Деяном напились вдребезги в главном зале гостиницы. У Ижеслава была припрятана фляжка самогона на крайний случай. Но раз он больше никогда к ней не прикоснется... Помянули память всех погибших. Деян совсем расклеился: начал говорить, что это все загорцы виноваты. Не держись они так за своих проклятых духов — нам не пришлось бы умирать.
И тогда в зал зашла Мариска.
Мне сложно писать, что было дальше. Деян как с цепи сорвался — закричал, что горняки не могли подготовить такую атаку без помощи местных, и что Мариска наверняка рассказала, как лучше убить расквартированных у них солдат. Мариска попятилась назад, и в этот момент Деян на нее бросился.
Что было дальше, помню смутно. Кто-то кричал. Кажется, я оттаскивал Деяна, а Мариска рыдала под ним снизу. В конце концов я смог затолкать Деяна в нашу комнату и закрыть дверь. Он ещё бесновался какое-то время, а потом разрыдался и осел на пол.
Следующим утром командир объявил, что мы выходим из города. Будем патрулировать горы. И тогда я почувствовал отвратительное, недостойное облегчение, потому что мне не придется узнавать, правду ли кричал Деян.
Яр уставился на страницы дневника, как пыльным мешком стукнутый. Из всех возможных концовок, которые он представлял, эта никогда не приходила ему в голову. Разве не должен был главный герой осесть после войны в тихом, сонном городке и завести со своей возлюбленной семью? Разве не заслужил он счастливый конец?
Он пролистал дневник дальше, но все следующие страницы остались девственно пусты. Вероятно, владелец дневника забыл его в спешке, собираясь к выходу из города.
Дождь снаружи немного утих, и теперь вместо барабанного грохота слышался скорее тихий шелест струнных. Яр посидел немного с дневником на коленях, бездумно пялясь в слова и думая о прочитанном. Сложно было решить, хотел бы он прочитать последнюю запись раньше или все-таки нет. Тогда Яр точно не поцеловал бы Иванку, — но жалел ли бы потом, что даже не попробовал?
Этого он не знал.
Отложив дневник в сторону, Яр полез в чемодан за собственным блокнотом, куда записывал все идеи для романа. В мозгу забрезжило что-то смутно похожее на прозрение, какая мысль, высказанная вчера среди всех слов...
Не стоило бездумно повторять чужие истории, это правда. Но почему бы не дать повод задуматься, куда повернуть свою?
На мгновение Яр закрыл глаза, думая, как бы лучше сформулировать. Потом он взглянул вниз и решительно вывел:
У горы было две стороны, и по каждую из них жили люди...
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
04.00 - 08.00
Название: Скерцо
Тема: Как ни бьемся, а к вечеру напьемся
Автор: Теххи Халли
Бета: Час Лебедя
Примечания: Скерцо (итал. scherzo букв. «шутка») – небольшое музыкальное произведение в оживленном темпе.
Комментарии: разрешены
Костер почти погас, и сумерки сделались чуть тревожней, когда он услышал вдали чей-то смех и знакомую музыку. Пятое скерцо Шопена, вспомнил он, когда мелодия приблизилась, а потом отхлынула словно волна в море, и остались только брызги отдельных нот. А потом музыка утихла совсем, словно никогда и не звучала, словно никогда не была выдумана и сыграна. Ветер пробежался по верхушкам деревьев, по догорающим углям, взметнулся к облакам, и что-то навсегда исчезло из мира под беззаботный смех в темноте.
Тогда он вскочил на ноги, и побежал по траве и пеплу, между гаснущим огнем и начинающимся дождем, прямо в сгущающуюся ночь, за которой исчезла музыка. И когда он почти добежал, зажглись уличные фонари и граница темноты отступила дальше. Он на мгновение оперся рукой о фонарный столб и побежал дальше. А фонарь вдруг потянулся вслед за ним, и на свет вылетели сиреневые бабочки, и заметались, закружились вокруг него. А потом темноты стало больше.
***
Кувшин с весенним элем стоял посреди стола, и весь был словно праздник и обещание всего самого веселого и хорошего, что только есть на свете. И весь Специальный отдел по человеческим делам в Стране Фей сгрудился вокруг кувшина и предвкушал напиться с самого утра, не дожидаясь вечерней зари. Банши, высокая и бледная, в одеждах цвета золы и пепла, улыбалась кувшину опасно и нежно. Рыжий Робин, юный и неискушенный, с вплетенными в косы бусинами удачи, смотрел на кувшин как на потерянную возлюбленную. Третья принцесса озер и рек вежливо косилась в пол и прятала руки в широких сине-зеленых рукавах. Черная тварь, ездовой вепрь с медными копытцами, молча капала слюной. Милорд, променявший по слухам собственное имя на пестрый плащ главы Специального отдела, легкомысленно выстукивал пальцами неровный ритм. Все были здесь, каждый со своей кружкой и тайной задней мыслью, жаждущие и кристально трезвые, чтобы ничто не перебило вкус. Кроме Рыцаря. Он был в командировке на дальних рубежах, и тоскливо смотрел на кувшин через круглое зеркальце для связи.
Милорд протянул руку, чтобы снять печать с горлышка.
– Вы же не забудете про меня? – беспокойно повторил Рыцарь.
Кувшин словно качнулся навстречу длинным пальцам Милорда и внезапно замер на середине движения, когда вокруг него прямо из воздуха соткался хобгоблин.
– Да быть такого не может, – сплюнула Банши.
– Послание от Министра Весны и Осени, – сообщил хоб, мерзко ухмыляясь и обхватывая кувшин хвостом и руками. – Награда откладывается до выяснения всех обстоятельств.
– Обстоятельств чего? – слабым голосом уточнил Милорд.
– Преступной халатности? – предположил хоб. – Превышения полномочий? Мздоимство и Казнокрадство, тоже вариант. – Он обхватил кувшин покрепче и пожал плечами. – Мне-то откуда знать.
За его спиной Банши плавно замахнулась левой ладонью, целясь между вторым и третьим хобгоблинским позвонком. Хоб сплюнул через плечо и растаял вместе с кувшином. Вместо него на столе возникла стопка листов. Спецотдел всем составом уставился на плевок, медленно разъедающий бумагу.
– Это отчет по последнему делу, – пояснила Третья принцесса. – Пляшущая яблоня.
– Ты где-то сильно напортачил? – прищурилась на Милорда Банши.
– Учитель не мог! – немедленно воскликнул Робин.
– Ну… – слабо пробормотал Милорд, которому было сложно сочинять правдоподобные отговорки на настолько трезвую голову. – Не будем торопиться с выводами. Возможно, я слегка поспешил закрыть последнее дело. Весенний эль ждать не будет, пара дней и прокиснет? Кто пой…
Из зеркальца донеслось придушенное «Спасите-спасите!». Все покосились на отражение Рыцаря, отражение перестало прикрывать рот рукой и бодро произнесло нормальным рыцарским голосом: «Какая-то дева в беде, пора бежать, как разберетесь – позовете». И зеркальце пошло белой рябью.
– Кто пойдет со мной к Министру? – договорил Милорд.
***
Он бежал вслед за смехом и музыкой по странному каменному городу, на пустых улицах которого играли в салочки блуждающие огоньки и соломенные призраки. Когда огоньки догоняли и поджигали призрака – тот хохотал как от щекотки и прогорал потусторонним бледно-зеленым пламенем.
– Почему я не могу догнать тех, кто забрал музыку? – спросил он у них.
– Беги быстрее, – посоветовали огоньки.
– Железо у тебя в карманах тянет назад, – сказали призраки.
Он порылся в карманах и швырнул на каменную мостовую все монетки, что нашел.
***
– Вы там всем своим спецотделом совсем ополоумели? – поинтересовался Министр Весны и Осени, вставая из-за стола.
Рабочий стол Министра со всеми свитками, печатями и чернильницами стоял посреди запущенного двора разрушенного замка и утопал в клочьях цветного тумана. На ветвях обгоревшего, но вновь расцветшего дуба гнездились хобгоблины. Министр изящно обошел стол, придерживая длинные одежды левой рукой, но запнулся о хвост Черной твари.
– Привели с собой коллегу?
– Это не коллега, – без малейшего зазрения совести произнес Милорд, – это средство перемещения на дальние расстояния.
Средство перемещения хрюкнуло и смачно сплюнуло Милорду на башмаки. Министр слегка развеселился, взял со стола конфискованный кувшин, снял печать, налил эль в бокал и протянул Милорду. Милорд осторожно отпил.
– Это не весенний эль, – вежливо заметил он, поперхнувшись.
– А это не пляшущая яблоня, – Министр ткнул пальцем себе за спину.
По двору кружась и подпрыгивая танцевал фонарь. Милорд старался не смотреть на него с самого своего прихода.
– А весенний эль?
– Еще даже не готов, Пестрая процессия только отправилась в путь. Что за дела с фонарем?
– На самом деле это яблоня. Которая переоделась фонарем. И решила поплясать, – Милорд запнулся. – Весна же?
– Милорд… – очень спокойно произнес Министр. – У нас вторжение человеческих артефактов по всей стране, а вы настаиваете на переодетой яблоне?
– Да ну какое это вторжение… – Милорд допил не весенний эль. – Один фонарь еще не вторжение. Особенно который яблоня. В глубине души.
Министр щелкнул пальцами. На стол спрыгнул хобгоблин.
– Какая-то человеческая фигня в Каменном городе, признаков жизни не подает, – отрапортовал хоб. – На Терновом мосту замечено движение чего-то не того.
Милорд вздохнул и забрал со стола кувшин.
– Я пошлю кого-нибудь проверить…
– И не забудьте обратиться к Консультанту, – напомнил Министр. – Вам повезло, он как раз в Стране.
***
Он пробежал по мосту, нырнул под каменную арку, и зеленая волна накрыла его с головой. И тогда он пошел ко дну. А на самом дне росли высокие сосны и маленькая зеленая кошечка прыгала с ветки на ветку, гоняя рыб.
– Ну ты и болван, – сказала кошечка. – Кто ж сюда суется во время прилива?
Он доплыл до ближайшей сосны, забрался на верхушку и высунул голову над водой.
– В какую сторону они пошли? – спросил он, отплевываясь. Смех над волнами раздавался со всех сторон.
– Отдашь ли ты мне свое имя, если я отвечу? – поинтересовалась кошечка.
– Отдам.
– Жди отлива, – посоветовала она.
Когда пришел отлив, он полез вниз, вместе с убывающей водой, туда, куда ему указали, а кошечка осталась прыгать с ветки на ветку, с его именем в зубах.
***
Робин и Банши яростно ссорились над картой.
– Через Птичий мост быстрее всего, – сказала Банши. – Раз уж кое-кто забирает Черную тварь, и мы вынуждены идти пешком.
– Я не пройду по Птичьему! – возмутился Робин.
Банши оглядела его розовые щечки.
– Это да, не пройдешь. Тогда пойду одна.
– Идите по Скалистому, – посоветовал Милорд, разглядывая карту. – Его почти достроили.
Мир людей время от времени словно наслаивался на Страну Фей, границы становились совсем прозрачными, и волшебные земли проявлялись в человеческом мире. И если люди успевали обратить на них достаточно пристальное внимание – из Очарованного Края эти земли исчезали, проваливаясь в мир людей, и оставляя на своем месте пропасти и дыры, полные черного тумана. Феи перекидывали через них мосты, и жили дальше как ни в чем не бывало. Вдобавок заколдованные мосты сильно сокращали путь.
– В общем, каждый пойдет своим мостом, а ленивый глава отдела поедет на Черной твари, – подытожила Банши.
– Мне надо к Консультанту, – прошипел Милорд. – К нему не ведут мосты!
– Да ну!.. – начала Банши.
Пока они спорили, Робин закинул за спину волшебные ножны, вытащил из них шелковый зонтик, раскрыл над своей рыжей головой, и отправился к Каменному городу через ячменные поля и почти достроенный Скалистый мост.
***
Человеческий артефакт Робин увидел почти сразу, тот лежал посреди раскаленной от солнца городской площади и выглядел плоским, множественным, круглым и невинным. Каменный город как обычно пустовал.
– Вот бы со всеми уликами было так легко, – подумал Робин, расставляя вокруг артефакта колышки и обвязывая их веревочкой. Южный колышек словно кивнул ему в ответ, а потом завалился набок. Северный и восточный начали мелко дрожать. Из-под земли раздался неразборчивый гвалт, и в воздухе замелькали длинные полосы разноцветных полотен.
– Драконья шкура! – выругался Робин, когда вокруг него начал разворачиваться базар гоблинов.
Палатки и торговые лавки выскакивали из-под земли как огромные пахучие грибы-мухоморы. Торговцы орали друг на друга и сладко зазывали публику. Робин выхватил артефакт из-под ног особенно высокого тролля, получил в спину от сердитого грогана, вляпался в чью-то перезревшую дыню, и случайно выронил артефакт на прилавок с глиняными горшками. Горшки взорвались вместе с прилавком. Глядя на это хозяин горшков тоже взорвался, но уже от ярости. Разглядев артефакт, он развернулся к соседу и завопил:
– Железом в меня кидаешься, мерзкое отродье?! Давно на меня зуб точишь?! С позапрошлого базара, да? Ах ты, совиный выкормыш!
– Че? – не понял сосед. Но гоблин уже пнул артефакт в его сторону. Тот блинчиком проскакал по трем прилавкам и приземлился на навес четвертого. Взорвались все четыре.
– Почему они взрываются? – опешил Робин. – Не должны же, артефакт только наполовину железный!
– Морок и контрабанда, – раздался над его ухом невнятный голос Банши, доедающей жареную сойку на палочке. – Для морока и контрабанды хватит и капли железа. Если бы оно капало, конечно.
Робин кинулся разнимать драку:
– Стойте, честные торговцы, остановитесь! Это все моя вина!
– Пшел отсюда, эльфийская мелочь, – не поленился ответить какой-то гоблин, с удовольствием заехав по уху другому гоблину. Тот в ответ замахнулся кривой дубинкой. Артефакт снова оказался в воздухе. Дубинка пошла по широкой дуге к горке груш и спрятавшемуся за ней продавцу. Артефакт упал на груши. Груши со сладким чпоканьем взорвались. Дубинку откинуло взрывной волной назад, где она зашибла пять зевак, а сам гоблин перекувыркнулся в воздухе от неожиданности.
– Нет здесь честных торговцев, жулье сплошное, – флегматично заметила Банши.
В этот момент кто-то швырнул артефакт в котел с мутным и утробно-булькающим варевом.
– Ложись! – заорал какой-то гоблинский хмырь. – Ща как бахнет, все поляжем!
Полбазара моментально пригнулось. Еще четверть закопалась под землю. Робин бросился спасать хозяина котла, но тот даже бровью не пошевелил.
– Вот, – хладнокровно заметил он, деревянной ложкой вылавливая из котла артефакт. – Вот, достопочтенные покупатели, зелье мое прошло проверку на подлинность! Двадцать золотых за плошку не покажется вам чрезмерной ценой, себе в убыток торгую! На всем базаре такого, как выяснилось, не найдете!
Маленький народец потянулся к котлу.
– Ах ты ж, честная высокомерная дрянь… – пробормотал кто-то сбоку.
Соседи-торговцы действовали слаженно и не раздумывая – с десяток заклятий ухнуло в котел быстрее мысли. Котел взбурлил, пыхнул, и взорвался, снеся с собой полбазара. Банши весело взвыла, напророчив скорую гибель всем подряд, и развоплотилась за миг до взрыва. Робин успел вытащить из ножен укороченную метлу и взмыть на ней вверх. Внизу закипела локальная война.
***
Он бежал со всех ног, пока деревья вокруг не растаяли сизым туманом, а дорога под ногами не превратилась в стеклянный мост. Каблуки его туфель выбили по стеклу печальную трель. Тогда он остановился и прислушался, и услышал далеко впереди колокольчиковый топоток, повторяющий ритм пятого скерцо.
«Те, кто забрали музыку», напомнил он сам себе и снова бросился бежать, и бежал до самого конца моста. И ни разу не оглянулся и не посмотрел вниз. И облака в цветных пятнах солнечного света бесшумно проплывали под его ногами совершенно незамеченными.
Когда он остановился перед воротами, то услышал, как что-то ужасное бежит вслед за ним, топот был злым и громким. Тогда он проскользнул под каменной перекладиной невысоких ворот и сбил ее назад, прямо на мост. И побежал дальше.
По стеклянной глади зазмеились трещины. Мост раскололся и с тихим звоном рухнул вниз, однако топот не прекратился, словно это бежал не кто-то настоящий, а только эхо шагов того, кто пробежал раньше.
***
Милорд расхаживал туда-сюда и сюда-туда перед воротами Советника по Человеческим Сердцам, которого они все называли Консультантом, и думал о Подкидышах. Об эльфах и феях, которые в детстве делили сны с человеческими детьми, там, поближе к границе между их мирами, где время течет почти одинаково. Потом эльфы вырастали и перешагивали через границу уже наяву и во плоти. И жили как люди, как вернувшиеся издалека старые друзья детства тех детей. А потом возвращались обратно в Страну Фей и становились Советниками по Человеческим Сердцам. Если, конечно, возвращались. И если проводили в Стране достаточно много времени, а не шастали в мир людей и обратно по пять раз в день, туда-сюда и сюда-туда.
Милорд протянул руку к дверному молотку в виде горгульи и снова в нерешительности замер. Специальный отдел уже несколько раз обращался за помощью к Консультанту, и Милорд каждый раз и хотел, и так же страстно не желал вновь иметь с ним дело. Что-то зыбкое и тревожное было в его ауре, и Милорд мог только догадываться, было ли это особенностью всех Подкидышей, или только этого.
Если бы кто-нибудь поинтересовался мнением Черной твари, развалившейся за спиной Милорда, она бы сказала, что в присутствии Консультанта в ее животе словно просыпаются летучие мыши, которые теснятся, шумно хлопают крыльями и недовольно пищат ультразвуком, натыкаясь друг на дружку.
Милорд вздохнул и неохотно вложил левую ладонь в пасть горгульи, и стукнул дверным молотком три с половиной раза. Горгулья лизнула его в центр ладони, и ворота лениво приоткрылись. За воротами скрывался сад, над которым со слегка озадаченным видом висела полная луна. Черная тварь недвусмысленным фырканьем выразила желание остаться за пределами этого сада. Милорд прошел внутрь.
Консультант дремал в гамаке с книгой в руках. Как и все Подкидыши он был очень бледен, словно полустерт из мира фей. Милорд огляделся, где-то в глубине сада должен был находиться дом, но каждый раз он как-то ускользал из вида. Подкидыш мирно вздохнул.
– Некоторые книги можно читать лишь при свете полной луны, – начал со светской беседы Милорд.
– Мхм? – пробормотал Подкидыш.
– Говорят, под луной время течет так, как ему заблагорассудится, – продолжил еще более издалека Милорд.
– Что за черт? – Подкидыш открыл глаза и воззрился на Милорда. – А, спецотдел… Доброе утро, Милорд. Уже ведь утро? – Он покосился на луну. – Что-то случилось?
– Министр полагает, что случилось вторжение человеческих артефактов, но я не склонен с ним соглашаться, – перешел наконец к делу Милорд.
– Нужна моя помощь?
– Переубедить Министра? Он непереубеждаемый, даже у Короля ни разу не вышло. Хотя Министр тоже никогда не мог переубедить Короля, так что счет пока равный.
– Помощь с вторжением? – спросил еще раз Подкидыш.
– Да, наверное, да… – Милорд постарался стряхнуть с себя чары ночного сада, и оглянулся на силуэт Черной твари, маячивший в незапертых воротах. Одними своими очертаниями Черная тварь могла разрушить с полдюжины чар.
– Я готов, – Подкидыш закрыл книгу.
– Какие-то нехорошие предчувствия у меня на твой счет, – вздохнул Милорд.
– А, – сказал Подкидыш и бодрым шагом направился к воротам.
– Лучше бы тебя во все это не ввязывать…
– Да ты не беспокойся зря, – отмахнулся Подкидыш.
– Да я ж не за тебя, – помрачнел Милорд. – У меня одно из проклятий – не обращать внимания на предчувствия. И всегда оно таким боком мне выходит…
***
Эльфы и феи, и лепреконы, Бугган, что схож с медвежонком, хмурые гроганы, крошки хобгоблины, буки и файнодери, фэйтоу и дуллахан, все безголовые, Му – пожиратель кошмаров, тими всеядные, эллиллон славные, сяньли и прочие звери, шумные клурикон, горные гвиллион, банши и демоны с севера...
Пестрая процессия шла с востока на запад, через всю Страну Фей, чтобы сварить самый чудесный эль на свете, и смеялась на разные голоса.
И кто не успевал убраться с дороги – вынужден был присоединиться.
***
Третья принцесса любила, когда все уходили, и дом с тростниковой крышей, приютивший Специальный отдел по человеческим делам, становился спокойным и пустынным. Можно было разложить все по местам и долго смотреть, как солнечные лучи проходят сквозь листву орешника, растущего под окном, и пятнами ложатся на западную стену. Третья принцесса знала, что где-то в Стране Фей растет орешник, чьи плоды даруют мудрость. Но, как ей казалось, она становилась мудрее, лишь глядя на солнечные пятна, танцующие по стене.
Так она и сидела в тишине и спокойствии, пока шпилька в ее прическе не превратилась в водяную змейку, и не сообщила о чужеродной вещи в соленой воде Южного леса. Третья принцесса уже собиралась связаться с Милордом через зеркальце, когда он приехал сам, вдвоем с Подкидышем, и не распрягая двухколесную повозку, они все вместе отправились к лесу.
– Еще один фонарь, что ли? – спросил Милорд по дороге. – Что за исход фонарей?
Никто не смог ему ответить.
Когда они подъехали, соленая вода почти спала, и маленькая зеленая кошечка играла с чем-то на песке.
– Знаю, в какую сторону ушел чужеземец, и знаю, как его больше не зовут, – сказала кошечка.
– Расчудесно, – сказал Милорд. – Это был именной фонарь, не чета безымянным, но мы его даже по имени теперь позвать не можем.
Чужеземное имя попыталось сбежать, но зеленая кошечка прихлопнула его лапой, зацепила когтем за первые звуки и не отпустила.
– Фэншэншоу, – покачала головой Третья принцесса, – ты теперь невольный соучастник преступления.
– Я не против, – ответила кошечка.
Подкидыш, как почудилось Третьей принцессе, хотел что-то сказать, но тут на берегу показались Рыжий Робин и Банши.
– Человеческий артефакт утерян в пылу сражения, – виновато сообщил Робин.
– Все причастные к утере основательно прокляты, – жизнерадостно добавила Банши.
– Ваш артефакт может передвигаться самостоятельно? – уточнил Милорд.
– Нет, вроде нет, – ответил Робин с некоторым сомнением.
– А наш может, так что едем за ним. – Милорд похлопал по повозке. – Сдается мне, Министр испытывает особенную неприязнь именно к самостоятельно передвигающимся артефактам.
***
Пестрая процессия прошла через сад Министра Весны и Осени со смехом и плясками. И с некоторыми потерями для сада. Через какое-то время прошел кое-кто еще. Сначала Министр решил, что это отставший эльф, но потом повнимательнее пригляделся к его ауре и немедленно зажег высокую свечу на столе, поднеся к пламени круглое зеркальце. Зеркало в нагрудном кармане Милорда раскалилось так, что чуть весь плащ ему насквозь не прожгло.
– В чем дело? – прошипел Милорд, перекидывая зеркальце из руки в руку.
– По моему в высшей степени Прекрасному и Неблагому двору только что прошел человек. – отстраненно сообщил Министр.
– Драконы и единороги! – присвистнул Милорд.
– Что, они тоже на подходе? – уточнил Министр. – Чем вы там вообще занимаетесь? Распечатываете все входы и выходы?
***
Он шел за музыкой словно привязанный, словно околдованный, теряя, забывая ее навсегда, и тут же вспоминая вновь. А она все исчезала и исчезала вдали. Даже когда он был уже совсем рядом, когда влетел в хвост странной процессии и пробился к ее началу. Когда выхватил синий? зеленый? кувшин из чьих-то рук? лап? и прижал его к груди, даже тогда музыка звучала тише, чем стук его собственного сердца. И тогда он пошел наугад, назад, прочь из этих мест, а странные люди? звери? создания пошли вслед за ним. И смеяться они не перестали.
***
Черная тварь на всех парах влетела в сад Министра. Двухколесная повозка со всем спецотделом и Подкидышем в придачу влетела следом. Министр попытался запрыгнуть на стол, но вовремя совладал со своими чувствами.
– Куда он направился? – перешел сразу к делу Милорд.
– Куда-то следом за Пестрой процессией.
– А! – сказал Милорд и укоризненно посмотрел на Министра. – Так это бедное заблудшее человеческое создание! Случайно прибилось к Процессии и не в силах повернуть обратно. Пусть себе ходит.
– Ну уж, не пусть! – возмутился Министр.
– Да ладно, Пестрая процессия и так слишком пестрая, что ей лишний чело…
На стол откуда-то с большой высоты плюхнулся хобгоблин.
– Человек возглавил Пеструю процессию, – четко доложил он. – Процессия свернула куда-то на юг.
***
– Каким-то кривым путем идем мы на запад! – не выдержал самый старый из лепреконов.
– Мож, старинный ффордд какой… – с радостью откликнулся ближайший клурикон, который был тем же лепреконом, только более шумным и пьяным.
– Тут не ффордд, тут сарн натуральный уже…
– Давайте вот без позерства и всего этого, – укоризненно прохрипел гроган, – называйте дорогу дорогой, а топкую хрень – топкой хренью.
– А грогана – глупенькой обезьянкой, – пробурчал себе под нос какой-то тими.
– А кто там во главе так и шпарит, а? – поддержал лепреконов гоблин. – Хой! Эльфийское чучело, у нас ножки-то коротенькие, не твои дылды!
– Некоторые вообще охамели и на лошадях едут… дуллахан, например… Это если пальцем не тыкать, а так, образно выразиться… – выразилась одна из сяньли.
– Братишочки, а этого хмыря, который щас впереди чешет как оглашенный, кто-нибудь раньше видел вообще? – по-родственному поинтересовался Бугган.
Хвост Процессии посовещался. После чего донес свое мнение до брюха и остальной части Процессии.
«Никто-никтошенько его раньше не видел», – пришли к выводу светлые умы, раскиданные там и сям по телу Процессии.
– Тогда сдается мне, – раздался чей-то задумчивый голос, – что у нас сперли весенний эль…
***
Создания позади него перестали хихикать и загалдели как птицы на закате. В голове слегка прояснилось. Он вдруг понял, что непонятно как оказался черт-те где и черт-те с кем. И все это только из-за того, что, как ему показалось, кто-то украл пятое скерцо. Он покрепче обхватил сине-зеленый кувшин. Причем украл навсегда и отовсюду. И словно остался только он один в мире, кто еще помнит эту музыку, и если он забудет, выпустит ее из рук, она совершенно точно исчезнет навсегда. Он искренне понадеялся, что просто сошел с ума. Потому что ясно осознал, что будет сражаться за это скерцо до самого конца. А судя по тому, кто его окружал, конец будет скорым и неприятным.
И от осознания этого ему вдруг стало очень легко и спокойно на душе. Моя очередь смеяться, подумал он и расхохотался.
– Шэть-му! Шэть! – залопотали в ответ создания.
***
– И куда Пестрая процессия направилась теперь? – вкрадчиво спросила Банши.
– Я же сказал, свернула на ю… – Хобгоблин сообразил, что в его отсутствие за Процессией никто не следит, и она могла уже три раза свернуть в семи разных направлениях.
– Если они свернули на юг, впереди не так много мостов, – задумчиво произнес Подкидыш. – Не думаю, что они пройдут по мосту Черепов и Обглоданных костей, особенно если их возглавляет человек. Скорее всего, они пойдут к Рябиновой поляне… Можно срезать путь и перехватить их там.
– С чего ты взял, что они вообще до нее дойдут? – не понял Милорд. – Там с десяток возможных путей…
– Вероятно, с того, что Советник по Человеческим Сердцам – профессионал. В отличие от некоторых, – холодно заметил Министр. – Напомните-ка, почему я вообще пожаловал вам плащ главы Специального отдела?
– Потому что никто другой не согласился? – с радостью напомнил Милорд. – А на мне висело страшное проклятье – ни в чем не отказывать вам целых три раза?
– Точно! – развеселился Министр. – А сколько раз еще осталось?
– Пора ловить опасного человека. – Милорд запрыгнул в повозку. – Поляна, так поляна.
***
Первыми в дикий ужас от потери весеннего эля пришли лепреконы. Клуриконы могли бы составить им конкуренцию, но по старинному обычаю были слишком для этого пьяны.
– Смерть ему! Смерть! – надрывались лепреконы.
– Не будем пороть горячку, – озерные феи попытались стать гласом разума в обезумевшей толпе. – Эль все еще у него в заложниках! Надо действовать осторожно!
– Кто это вообще такой?! – рычал Бугган. – Эльф?! Гоблин?! Или приспешник Эллекена?!
– Но-но-но! – возмутились гоблины, хобгоблины и весь маленький народец заодно. – Какой же это гоблин! Он слишком высокий!
– Либо фея, либо демон, – веско заметил представитель оборотней-сяньли.
– Действовать осторож… – озерные феи осеклись под подозрительным прищуром остальной процессии.
– Точно фея, – поспешили восстановить свое честное имя демоны с севера. – Зуб даем! И пару костей в придачу.
– Да какая пф! разница? – предотвратили спонтанный геноцид фей собравшиеся с мыслями клуриконы. – Сначала отобрать! Потом казнить!
– Только аккуратненько, – робко попросили не выносящие совсем уж жестокого насилия эллиллоны.
– Казнить? Или отобрать?
– Смерть ему! Смерть! – вернулись на привычную почву лепреконы.
***
Создания вокруг него продолжали рычать, верещать, вопить, шуметь и время от времени, возможно, даже петь. Все вместе это складывалось в квань-квань, йин-йин, грр-грр и чирик-чирик. Какие-то очень маленькие старички в красных колпаках опять забормотали: «Шэть-му, Шэть!» Вдобавок ко всему откуда-то выбежала клыкастая тварь, запряженная в повозку, а из повозки кубарем вывалились еще какие-то, возможно, все-таки люди.
***
Милорд изящно спрыгнул на мягкую траву Рябиновой поляны и распахнув руки в приветственном объятье очень добрым голосом произнес:
– Добро пожаловать в Страну Фей!
– Фей не существует, – машинально ответил человек.
Робин вздрогнул и захлопал в ладоши.
– Прекрати эти суеверия, – шикнул на него Милорд.
– Да, учитель, – кивнул Робин и аккуратно дохлопал, спрятав руки за спиной.
– Ты же понимаешь, что я не раздаю тебе затрещин только потому, что твой старший брат – личный убийца Короля? – уточнил Милорд вполголоса.
Робин заулыбался.
– Вы не феи, – более осознано произнес человек, – вы грязные воры.
– Че?! – взревел один из гроганов. – Да это он нас ограбил!
– Та-а-ак… – начал новое расследование Бугган. – А вот это кто такой?
– Глава спецотдела, – пробурчали хобгоблины. – Эй, глава, займись своим делом, бездельник!
– Убей вора! – мгновенно сориентировались лепреконы.
– Эй! – осадил всех Милорд. – Не могли бы вы изъясняться более внятно, пожалуйста? У половины из вас языки заплетаются, а другая половина вообще откровенно на меня рычит!
– Грязный вор! – очень четко произнесли гоблины и ткнули кривыми пальцами в человека.
– Как? – искренне удивился Милорд. – Это несчастное человеческое создание?
– Ааа! – обрадовались демоны с севера. – Вот он значит кто! Человек! Демоны ни при чем. Демоны – не люди.
Те демоны, которые были когда-то очень-очень-буквально-в-прошлой-жизни-давно людьми, скромно промолчали.
– Самый настоящий вор! – поддержали гоблинов буки и сяньли.
Человек с некоторым ужасом осознал, что начинает разбирать речь странных созданий.
– Но ведь это вы – воры! – возмутился он.
– И че? – развернулся к нему маленький народец.
– Феи всегда немножко воры, – примирительно сказал Милорд, – это в нашей фейской природе. А что у вас украли?
– Да ничего у него не крали! Это людям от нас всегда что-то надо, не нам от них!
– А это, – пояснил Милорд, – основная линия нашей фейской пропаганды.
– Но он, и правда, украл наш эль! – пожаловались эллиллоны.
Движения Милорда вдруг стали очень плавными и успокаивающими.
– Вы имеете в виду весенний эль? – уточнил он.
– Какой же еще!
– Этот кувшин у него в руках?
– Этот-этот! – провыл Бугган.
– Там весенний эль?
– Нет, – внесли ясность озерные феи.
Милорд с облегчением выдохнул:
– Зачем же так пуга…
– Он еще не стал весенним элем, – продолжили феи. – Его еще до волшебного котла донести надо и сварить. А мы и так отклонились от дороги!
– Ох, – простонал Милорд. – Как все осложнилось…
– Но это не эль! – вмешался человек. – Там музыка!
– Ну т’к, – тщательно выговаривая слова пояснили клуриконы, – из человеч’кой музыки выходит с’мая лучшая выпивка на свете!
– Падажжите! – осознали ситуацию гоблины. – Нас обвиняют в том, что мы песенку у людей украли? Да мы оказали этой песенке великую честь!
– Это не песенка! – возмутился человек.
– Согласен! – взревел Бугган. – Это самая прекрасная музыка в мире! Мы ее ползимы выбирали! Еле выбрали, знаешь, какая конкуренция!
– Да вообще! – подключились лепреконы. – Эти люди музыку сочиняют, как не в себя, а нам потом выбирать, кто там самая прекрасная!
– И это тяжелый и ответственный выбор, при котором вас, лепреконов, что-то никто никогда не видел… – не выдержал молчавший до сих пор дуллахан.
– Драконы и единороги! – не выдержал Милорд.
Все слегка притихли.
– А вот в них я бы поверил, – неожиданно для самого себя сказал человек.
Все притихли окончательно и как-то разом погрустнели.
– Они очень давно ушли из Очарованного Края, – произнесла наконец Третья принцесса, – и больше не возвращались.
– Остались лишь на гербах и флагах… – сказал Робин.
Все вздохнули совсем уж печально.
– И в ругательствах, – добавил один из клуриконов. – Драконьи я…
За его спиной раздался мелодичный звон ста восемнадцати бронзовых колокольчиков.
– Ах, я бедняжка, – совершенно неискренне прозвучал откуда-то сверху нежный голосок Королевы Фей, – оказалась вдали от своей свиты и заблудилась!
***
У Специального отдела по человеческим делам было ровно два незыблемых правила, и оба звучали как: Не связывайся с Королевой!! Во-первых, Королева жила по присловью: «Что твое, то мое, а что мое – не отдам никому». Во-вторых, Король с Паком вечно пропадали в человеческом мире, спасая верных влюбленных и убивая неверных, а другой управы на Королеву не было. В-третьих, Королева очень любила сидеть на своем троне. А тот, кто проводил ночь на этом троне, на утро либо обретал дар вдохновения, либо сходил с ума. И как вежливо поговаривали в Стране Фей, «ночь на ночь не приходится». Поэтому уже при звуках колокольчиков, свисающих с гривы волшебного коня Королевы, весь спецотдел малодушно притворился, что никого из них тут нет.
Королева выехала на середину поляны. Платье ее было из травянистого зеленого шелка, а плащ – из красного бархата, тонкого как кошачье ухо. Королева оглядела человека. Маленький народец заволновался.
– Музыкант? – спросила она. – Я всегда узнаю музыканта!
Маленький народец скрестил все свои пальцы на удачу.
– Дай угадаю, – продолжила Королева. – Рифмач и скрипач!
– Нет, – осторожно ответил человек. – Только пианист.
Заволновалась уже вся Пестрая процессия целиком.
– Тоже сойдет! – обрадовалась Королева. – Лишь бы не арфист.
– Ваше Величество! – не выдержал гроган. – Он наш эль весенний спер! Пусть вернет сначала, и забирайте его на все четыре стороны!
– Это не эль, – устало повторил человек. – Это музыка. Пятое скерцо…
– А еще он Стеклянный мост разрушил, – нажаловался один из хобгоблинов. – Я сам видел.
– Ах, – отмахнулась Королева, – люди постоянно разрушают мою страну. Прогрызли ее насквозь тоннелями в горах и дорогами в холмах. Как мыши сыр. Еще не повод их не любить. – Она улыбнулась человеку. – Ни мышей, ни людей, ни сыр. Хочешь, я спасу и тебя, и твою музыку?
– Хочу, – ответил человек.
Поданные Королевы взвыли очень дружным и слаженным хором.
– Но взамен ты мне кое-что отдашь…
– Не соглашайся! – завопили лепреконы. – Ты нам не поверишь, паря, но мы ща на одной стороне! В одной лодке, образно выражаясь…
– И эту лодку сильно качает! – добавили гоблины.
– Я согласен, – сказал человек. – Чего вы хотите?
– Драконьи я… – не выдержал уже Милорд.
– Твою душу, конечно, – ответила Королева.
– О… – сказал человек. – А она у меня есть?
– Обычно она есть у всех людей… – Королева слегка засомневалась. – У музыкантов точно должна быть. У всех, кто мне попадался раньше, была.
– Ладно! – нарушил оба правила спецотдела разом Милорд. – Оставь человека в покое, и можешь забрать мою душу.
– Милорд… – слегка удивленно произнесла Королева. – Твоя душа обещана, заложена, переобещана и перезаложена четырем разным Созданиям. Чтобы ее получить, мне придется встать в очередь… – Она повернулась к человеку и протянула ему руку. – Не волнуйся, я буду обращаться с твоей душой очень бережно. Спрячу ее в шкатулку из нефрита на сто тысяч лет. Или превращу в розу. Или сделаю из нее меч и утоплю на дне озера.
– Звучит как сказки, в которые я не верю, – пробормотал человек, садясь на коня позади Королевы.
– Сделай что-нибудь! – заорала на Милорда вся Пестрая процессия жутким хором. – Сыграй с ней! Эль уходит!
Королева Фей замерла.
– Ну уж нет! – сказал Милорд. – Она всегда жульничает! Лучше я ей еще чью-нибудь душу отдам. Вон, у Робина и Третьей принцессы отличные юные души! Практически, неиспорченные.
Королева развернула коня.
– Может, я бы и сыграла…
– Ты бы да, а я бы нет, – отказался Милорд.
– Я бы даже дала тебе фору…
– А теперь я точно уверен, что ты будешь жульничать.
– Если ты или хоть кто-нибудь из твоего Особенного отдела догонит меня до вечерней зари, я разорву сделку с человеком.
– Но… – начал человек.
– А если не догонит? – перебил его Милорд.
– Будешь должен мне одну большую услугу и три маленьких.
– Мы согласны, – сказала Банши.
– Эй! – вскинулся Милорд. – У нее волшебный конь, скачущий по облакам, волнам и верхушкам деревьев, если ты не заметила! Мы совершенно точно не согласны!
– Она не заметила, – развеселилась Королева. – Согласие принято! Свидетели?
– Свидетели подтверждают! – радостно отозвалась Пестрая процессия.
– Надо было спорить на две больших и пять средненьких, – с сожалением произнесла Королева, скрываясь вместе с человеком за облаками.
– А теперь к Эллекену, – хором произнесли Милорд и Банши и пожали друг другу руки.
***
Эллекен – некоронованный принц всех демонов, призраков и привидений Страны Фей и ее окрестностей – обитал на болотах, там, где почва мгновенно уходит из-под ног, напрямую открывая врата в царство духов. Преддверие же царства духов по странной прихоти своего повелителя выглядело как старинная таверна с длинной лестницей перед входом, на каждой ступеньке которой сидело по демону, призраку или привидению. И повсюду дымились ритуальные котлы для эльфийских жертвоприношений. Просто так. На всякий случай.
– Выпендрежник, – процедил Милорд, презрительно оглядывая лестницу и живописные позы призраков. – Зачем мы идем к этому выпендрежнику? Не пойдем к нему. – И он решительно развернулся.
– Эй! – сказала Банши. – Нам нужны собаки.
– Банши, детка! – Прохрипела одноглазая старуха с синим лицом с третьей ступеньки. – Давно не виделись!
Банши заулыбалась.
– Что, – пробормотал Милорд себе под нос, – чувствуешь себя как дома? – Он аккуратно прошел между Ланнон-ши и Цзян-ши. – Интересно, вампиры относятся к демонам или к призракам?
Позади кто-то рассмеялся злым душераздирающим смехом. Милорд оглянулся.
– Ну ты! – шипел Робин в ответ на смех. – Я, между прочим, из Красных шапок! Мы свои шапки в крови врагов смачиваем!
– А-а, – лениво протянул оборотень. – А я из Серых волков.
– Хой! – окликнул волка Милорд. – Его старший брат – личный убийца Короля.
– Ты братишка Пака? – оживились демоны. – Передавай привет! – Кто-то умудрился погладить Робина по голове. – Он, конечно, слегка зазнайка, но дело свое кровавое знает!
– Давайте не размазываться по этой лестнице, – попросил Милорд, следя за тем, как Подкидыш и Третья принцесса проходят между дуллаханом, голова подмышкой, глаза сияют как лампы, и его сестрой фэйтоу, голова вечно падает с шеи.
– Ничего, – тихо проворковал кто-то, стоя на две ступеньки выше Милорда. – Мы не против, когда здесь кто-нибудь размазывается.
– Блодуэдд, – мрачно произнес Милорд не оборачиваясь. – Королева сов.
– Блодуэдд, – подтвердили сверху. – Из цветов дуба, ракитника и таволги. Проходите, Повелитель вас примет.
Эллекен ждал их внутри. В руках он держал щенков, одного – молочно-белого, с красными ушами и львиной гривой, другого – мшисто-зеленого, с хвостом, свернутым в кольцо.
– Вы пришли по доброй воле? – спросил Эллекен, соблюдая традиции.
Все кроме Милорда ответили: «Да».
– Сложно сказать, где заканчиваются манипуляции Двора и начинается моя добрая воля, – вздохнул Милорд.
– Банши, Банши, – покачал головой Эллекен, – и почему ты работаешь на него? У меня тебе будет лучше.
– Мы друзья детства, – начала Банши и замолчала.
Все подождали какое-то время.
– Это мое единственное достоинство, что ли? – не выдержал Милорд.
– Сказать, как тебя зовут среди демонов? – развеселился Эллекен. – Семь бед и одно несчастье.
С высоких стропил ему на плечо слетела угольно-черная сова.
– А теперь ты скажи мне, – продолжил Эллекен. – Зачем вы явились на этот раз? И можешь подойти поближе, – он усмехнулся. – Я не на Дикой охоте, не уволоку с собой…
Он бережно опустил щенят на пол, но те предпочли бегать и прыгать слегка над ним.
– Не будешь ли ты так любезен, – сказал Милорд, подходя ближе и приглядываясь к щенкам, – одолжить Специальному отделу по человеческим делам своих гончих?
Перед лицом Милорда промелькнул ритуальный кинжал и вонзился в пол у самых его ног.
– Одолжить? – переспросил Эллекен.
Милорд потыкал кинжал носком левого башмака.
– Где-то начиная прямо с сейчас и до вечерней зари.
У ног Милорда вонзился ритуальный топор.
– Я еще не закончил с «одолжить». Что значит одолжить?
– С чего вы взяли, что Эллекен согласится? – вполголоса спросил у Банши Подкидыш.
– Ты и так мне уже должен! – нехорошо прищурился на Милорда Эллекен.
Со стропил на головы спецотдела посыпались тлеющие угольки.
– Милорд ему должен, – пояснила Банши.
– И? – не понял логики Подкидыш.
– И ты не представляешь, на что только не пойдет Эллекен, лишь бы «Семь бед и одно несчастье» не начал отдавать ему долг.
В голову Милорда полетели ритуальные ложки и вилки.
– Я неправильно выразился! – Милорд поспешно пригнулся.
Где-то рядом с его ухом пролетел ритуальный серебряный поднос.
– Мне и прошлого твоего долга за глаза хватает! У меня демоны до сих пор делятся на Тех, кто разбил цветочную вазу в покоях Министра, и Тех, кто нет!
Все незакрепленные ритуальные предметы в таверне начали как-то нехорошо дрожать и подпрыгивать.
– Не одолжить, не одолжить! – завопил Милорд. – Я хочу их нанять! Твои гончие станут полноправными сотрудниками Специального отдела! На полдня всего! До вечерней зари. – Он слегка выдохнул. – Только они способны догнать коня Королевы. А нам очень надо его догнать.
– А, – расслабился Эллекен. – Тогда ладно.
Предметы перестали подпрыгивать, но еще слегка подрагивали.
– С моего любезнейшего разрешения, гончие Дикой Охоты поступают в распоряжение Специального отдела по человеческим делам, начиная с сейчас и до вечерней зари.
– Спасибо! – сказал Милорд. – Твою щедрость просла…
– А в качестве оплаты, Специальный отдел поступает в мое личное распоряжение, начиная с сейчас и до… ну даже не знаю… – Эллекен взмахнул рукой.
Деревянные столы и стулья с мерзким звуком расщепились на тонкие прутья, сплелись заново и окружили спецотдел высокой стеной лабиринта.
– Пока вы оттуда не выберетесь? – определился Эллекен.
– Эй! – прокричал Милорд, стуча по стене. – Мы же с тобой старые друзья!
Деревянный лабиринт вместе со всем спецотделом рухнул куда-то под землю.
– Это вы с Банши старые друзья, – донесся голос Эллекена сквозь довольный клекот совы, – а со мной мы даже не братья.
***
– Драконья шкура! – выругалась Банши.
– Не будем так сразу унывать, – предложила Третья принцесса.
– А мы и не сразу, – пробормотал Робин. – Мы уже сто лет тут бродим.
Милорд тихо опустился на землю.
– По моим внутренним ощущениям, – поспешил уточнить Робин, – не буквально выражаясь. И выход вполне может быть за следующим поворотом!
– Не, – предсказала Банши. – Это один из без-начала-и-конца лабиринтов в форме трискеля. В них еще привидений ловить любят. А потом появляются совы. А за ними Те демоны, которые разбили цветочную вазу.
Все помолчали.
– В общем, – подытожила Банши, – смерти наши будут небыстрыми и нелегкими.
Молчание стало совсем похоронным.
– Это у тебя волшебные ножны? – вдруг спросил Подкидыш у Робина. – А ты мог бы вытащить из них обычный меч?
– Сколько угодно, – кивнул Робин и достал меч.
Подкидыш воткнул меч острием в деревянную стену, а потом схватился за рукоятку, словно за дверную ручку и слегка ее подтолкнул. Стена распахнулась наружу в дождливый и ветреный день.
***
Спецотдел дружно вывалился на какую-то ржавую лестницу, шатко прилепленную к стене кирпичного дома. Вокруг зажигались уличные фонари.
– Мы в человеческом мире? – прошептал Милорд.
Подкидыш кивнул.
– Один раз в год я могу открыть дверь в мир людей практически откуда у…
– Вот и смерть моя пришла, – прохрипел Милорд и рухнул на колени, обхватив голову руками.
Подкидыш оглянулся на остальных. Третья принцесса стояла, закрыв глаза, и очень глубоко дышала. Робин наоборот, вытаращил глаза и дышал сквозь зубы, с каким-то ужасающим присвистом. Банши выглядела нормально.
– В чем дело? – спросил Подкидыш.
– Очень много музыки… – прошептал Робин. – Очень одновременно… – Одна из его бусин удачи с громким треском развалилась на куски. – Вы, наверное, с детства привыкли, а для нас… у нас слух очень хороший и к музыке мы восприимчивы, мы слышим всю… здесь вокруг с полсотни песен звучит одновременно! а еще целая куча коротеньких мелодий! буквально отовсюду! – Робин зачастил, собственная речь слегка отвлекала от какофонии звуков.
– А! – осознал Подкидыш. – Люди любят делать свои приборы мелодичными. И боюсь, вы слышите все, что играет в наушниках… Я… не подумал.
– Да ладно, – Банши хлопнула его по плечу. – Я в порядке, мои уши совершенно не воспринимают низкие звуки – половиной проблемы меньше. Третья принцесса сейчас зацепится за свое дыхание и отсечет все внешние звуки, она так постоянно делает на совещаниях у Министра.
– А у Робина на самом деле не такой уж хороший слух из-за крови брауни, – более или менее спокойно добавила Третья принцесса. – И есть бусины удачи.
– Кому действительно худо, так это Милорду… – Банши аккуратно потыкала его носком башмака.
– Я слышу все твои черные мысли… – простонал в ответ Милорд. – Динь-день-дребедень, тень наводят на плетень… О-о-о!..
Подкидыш порылся в карманах и вытащил что-то длинное и раздваивающееся на конце как язык змеи. И засунул это Милорду в уши, а другой конец воткнул в металлическую табличку, и слегка над ней поколдовал. В голове у Милорда раздался такой дикий шум, что он чуть разом не оглох.
– Считаешь, лучше напрочь лишиться всякого слуха, чем сойти с ума?! – проорал он в лицо Подкидышу.
– Считаю, надо поскорее вернуться в Страну Фей. Путь не то чтобы близкий.
Специальный отдел по человеческим делам шел через человеческий город в сгущающихся сумерках и трогательно держался за руки, стараясь не отстать от Подкидыша и не пропасть здесь навсегда.
– Почему люди еще не сошли с ума? – перешептывался Робин с Третьей принцессой.
– Они не слушают? Не так, как мы?
– А, по-моему, они давно сошли с ума и сами не заметили, – вклинилась Банши. – Люди же настоящие психи.
– Интересно, как справляется Пак… – задумался Робин. – Надо будет спро…
– Мы не успели до вечерней зари! – внезапно заорал Милорд. – Посмотрите вокруг! Уже вечер!
– Может, еще успеем! – заорал в ответ Подкидыш. – Время течет неодинаково! Даже на границе!
Они подошли к мосту, под которым не было воды. Невдалеке запел соловей.
– Еще далеко? – спросил Робин, смахивая остатки предпоследней бусины.
– В конце моста. – Подкидыш скрестил пальцы. – Между трелью и ветром. Э… в общем, идите за мной, строго след в след.
Перед самым выходом Милорд не утерпел и оглянулся. Мир людей очень красив, решил он, но красотою странной и редкой.
Пройдя через мост, спецотдел оказался в саду Подкидыша.
– Хорошие условия для контрабанды, – многозначительно заявил Милорд, вытаскивая из ушей змеиный язык. – А теперь третье правило спецотдела: Никогда не связывайся с Королевой!!!
***
Когда Специальный отдел по человеческим делам вместе с Консультантом поднялся по лестнице призраков и скрылся в таверне Эллекена, Черная тварь спихнула с последней ступеньки какого-то демона и уселась туда сама, и выглядела при этом очень естественно, словно всю жизнь так провела.
Когда из таверны выпорхнули гончие псы Эллекена и стали резвиться вокруг, Черная тварь терпеливо подождала, не выпорхнут ли следом Милорд и остальные, но нет, они не выпорхнули. Она подождала еще немного. Потом грозно прихрюкнула на порхающих собак. Потом почувствовала себя слегка одинокой. Какой-то слюнявый зеленый щенок лизнул ее в ухо. Что если, наступит вечерняя заря, а Милорд и остальные, все еще не выйдут, подумала она с некоторым беспокойством. Тогда спецотдел проиграет Королеве. Черная тварь была частью спецотдела. Черная тварь не любила проигрывать. Но что она могла поделать? Честным путем – ничего, сказала она сама себе. А вот нечестным – все, что угодно.
Собаки бегали друг за дружкой, не касаясь земли, и заливисто лаяли. Черная тварь хрюкнула трубным хрюком, и псы растерянно притихли. Черная тварь объяснила, что от них требуется. Глаза псов зажглись демоническим пламенем.
***
– Покатаемся до вечера, – ворковала Королева Фей, – и я покажу тебе мой замок – Кэр Ригор!
– Но… – начал человек.
Королева внезапно осадила коня.
– Какая лапочка! – сказала она.
На лужайке сидел крошка щенок, белый как молоко, только уши и львиная грива пламенели кроваво-красным. И глазки тоже отблескивали алыми искорками.
– Но я не спущусь с коня, чтобы тебя погладить, – задумчиво произнесла Королева и взвилась под облака.
Что-то тяжелое столкнулось с ними в воздухе. Королева оглянулась. Какой-то новый зеленый щенок мертвой хваткой повис на хвосте ее коня. Конь заржал. Молочно-белый щенок взмыл вверх и отгрыз пару колокольчиков с его гривы.
– Э… – сказала Королева.
Небо внезапно потемнело, когда огромная стая гончих псов закрыла собой солнце. Собаки вприпрыжку бежали по воздуху, словно по невидимой извивающейся тропе. Королева Фей коротко рассмеялась. Псы Эллекена отозвались леденящим кровь воем. Волшебный конь дернулся вбок, споткнулся о ломкие верхушки осин, развернулся и в диком ужасе бросился вниз, словно звезда, падающая с блеском и треском.
Внизу его поджидала Черная тварь. Конь взвился на дыбы, и поскакал по земле не разбирая дороги. Азарт и охотничий раж захлестнули Черную тварь как сердитый горный поток. Она ринулась следом.
***
Когда умытый дождем и причесанный ветром Специальный отдел по человеческим делам с Подкидышем в придачу пытался сообразить, куда бежать в первую очередь, и не стоит ли разделиться на группы, из леса гордо вышла Черная тварь с бархатным плащом Королевы в клыках.
– Вот кого надо было делать главой отдела, – одобрительно заметила Банши.
– Эй! – возмутился Милорд.
– А где наш человеческий друг? – спросила Третья принцесса.
– И жив ли он? – добавил Робин.
– Разделимся и поищем, – предложил Подкидыш.
Черная тварь устало вздохнула.
***
Он уже выбрался из леса, когда дорогу преградило странное марево. Воздух дрожал и переливался перламутром, и словно состоял из чистого аромата ночных цветов. Он почему-то подумал, что так могли бы выглядеть самые легкие, самые сладкие сны на рассвете.
– Ты приведешь меня в мой мир? – спросил он у колеблющегося, смеющегося воздуха.
– Нет-нет-нет, – прошелестели листья и ветер.
– Тогда уйди с дороги. – Он выпрямился и швырнул в марево сломанную ветку бузины.
Воздух дрогнул и словно коротко всхлипнул от боли, и осыпался янтарем, цветами таволги и стрекозиными крылышками.
Мне кажется, подумал он, крепче обхватывая кувшин с музыкой, что я спасаю что-то прекрасное, разрушая при этом что-то чудесное.
Вдали показался мост с каменными перилами, и он почти добежал до него, когда позади раздалось:
– Только не туда!
Он остановился, не столько из-за смысла фразы, сколько из-за отчаянья, сквозившего в каждом звуке.
– Почему? – спросил он.
К нему подбежали двое, и оба запыхались.
– Каменные перила, и звуки теряются в пустоте, попробуй крикнуть – здесь нет эха, – сказал один и запнулся. – Это Столетний мост. Он никуда не ведет. Шагнешь – и будешь сто лет сражаться в разных битвах…
– Неправда, – сказал другой и подошел ближе. – Мост с каменными перилами, на котором нет эха, ведет в мир людей. Оставь кувшин и можешь уходить.
– Нет! – сказал первый и тоже шагнул вперед.
– Не подходите, – сказал он и положил руку на каменные перила. – Я не верю вам обоим.
– А зря, – сказал второй и сделал еще один шаг. – Я на твоей стороне.
– Но почему? – спросил он.
***
– Потому что мой лучший друг тоже человек. И тоже не верит в фей…
– Твой лучший друг? – переспросил человек.
– Да, – ответил Подкидыш и улыбнулся, и подошел еще ближе.
А потом он поднял левую руку, выхватил у человека кувшин с музыкой, и в то же время толкнул его в грудь. Человек оступился и шагнул на первую ступеньку Столетнего моста. Изморозь покрыла каменные перила и откуда-то издалека донесся лязг оружия.
– Но феи существуют, – договорил Подкидыш. – И феи коварны.
Мост заволокло туманом и лунным светом, и человек сначала замерцал как пламя свечи, а потом беззвучно исчез в туманной нечеткости и лунной стуже.
Милорд замер на месте. Он хотел что-то сказать Подкидышу, но вместо этого порылся в карманах, вытащил четырехлистный клевер и побежал по камням через широкий ручей, туда, где заканчивался Столетний мост. И хотя противоположный берег был прекрасно виден, шагнув на второй камень Милорд каким-то образом пропал из виду.
Когда Банши, Робин и Третья принцесса подбежали к мосту там стоял только Подкидыш с кувшином весеннего эля в руках.
***
Милорд добежал до противоположного берега, и один листок клевера осыпался серым пеплом, а второй почернел наполовину. Милорд огляделся. Пройти по Мосту можно было в обе стороны – на сто лет вперед или на сто лет назад. Судя по еще целому гербу на верхушке каменных перил, человек, сойдя с моста окажется в Стране Фей сто лет назад. Милорд бездумно коснулся рукой драконьего хвоста на гербе, и вдруг вспомнил, как пытался дотянуться до такого же каменного хвоста, давным-давно в детстве, когда был совсем маленьким и жил в старом замке на самом краю Очарованного Края. Интересно, подумал Милорд, если найти Тысячелетний мост и прошагать на тысячу лет назад, можно будет увидеть живых драконов с единорогами? И будет ли это стоить тысячи лет сражений?
Второй листок осыпался пеплом. Ну где же ты, беспокойно подумал о человеке Милорд, у меня не так много времени на игры со временем. Всего один заколдованный клевер. В этот момент Столетний мост покрылся изморозью и со ступенек сошел человек. Доспехи таяли на нем, словно снежные хлопья под лучами летнего солнца. Он прислонился к перилам, а потом шагнул прямо в ручей, и на воду легла лунная дорожка, хотя никакой луны в небе не было. И когда человек смывал пыль, копоть и кровь, черты его лица становились изменчивыми, словно на них падал неверный лунный свет.
Милорд наколдовал плошку с водой и протянул человеку.
– Из этого ручья лучше не пить, – пояснил он.
Человек взял плошку, и на ее дне тоже заплясал осколок луны.
– Знаешь, – сказал он, напившись, – там все время был дым и туман, и флаги… и неба совсем не было видно. Только иногда проглядывала луна. – Он помолчал. – Неужели, и правда, было так много войн?
– Лунное войско особенное, – задумчиво ответил Милорд. – Для него нет границ. Даже Королева однажды призвала его, когда люди слишком сильно разорили наши земли, и мы ушли к самому морю, а мосты перестали доставать... В полнолунье мы собрали войско – свое, призрачное и лунное, и отвоевали часть земель обратно. Мы тогда сражались наяву, а люди – в своих снах.
– Возможно, я был среди вас в той войне… – сказал человек. – Почему я совсем не изменился?
– Привилегии лунных рыцарей? – пожал плечами Милорд. – И я бы сказал, наоборот, вся твоя природа изменилась! – он взглянул на клевер. – Ты хочешь вернуться в мир людей? Музыка, которую ты защищал, еще не украдена. Хотя… – Милорд замялся, – возможно, она еще даже не написана…
– Я хочу вернуться в мир людей, – произнес человек и взглянул ему в глаза.
– Тогда иди вдоль ручья, – ответил Милорд, – не уклоняйся от канав, не сворачивай перед каменными стенами, пока не встретишь Ракушечника. Он будет в плаще, увешанном устрицами, и будет громко греметь при каждом шаге. Покажешь ему это… – Он сунул ему в руку гладкий камушек с выбитым посередине цветком. – Только приглядываться особо не давай. Это печать речной принцессы, сработает как пропуск, но конкретно эта принцесса еще не родилась, так что… в общем, не давай ему приглядываться, да?
На клевере остался последний листок.
– Ну все, – скороговоркой договорил Милорд, – счастливого пути, пора бежать нам обоим.
И он запрыгал по камням, обратно на ту сторону.
***
Пестрая процессия полным составом добралась до Столетнего моста, когда Милорд вдруг появился на середине ручья и бодро допрыгал до берега.
– Человек в безопасности, – сказал Милорд остальным, и тут же слегка исправился. – Будет. Будет в безопасности. Когда доберется до дома. До мира людей, в смысле. Сто лет назад. О, ну вы меня поняли?
– Да плевать на человека, – сказал лепрекон, который теперь возглавлял Процессию. – Где наш весенний эль?!
Спецотдел посмотрел на Подкидыша. Подкидыш как-то странно посмотрел на кувшин в своих руках и протянул его лепрекону.
– Хвала драконам и единорогам! – прокричал какой-то гоблин, и Процессия резво свернула на запад. И чем дальше она удалялась, тем громче звучал ее смех.
***
Специальный отдел по человеческим делам добрел до дома с тростниковой крышей. Все зашли внутрь, но Милорд потянул Подкидыша за рукав, и они вдвоем остались на улице.
– Прежде чем мы туда войдем, – сказал Милорд, – и будем работать дальше, я имею в виду вместе… Э… Я готов поспорить, – очень осторожно продолжил он, – что ты не Подкидыш.
Советник по Человеческим Сердцам посмотрел Милорду в глаза, поднял левую руку и сложил пальцы в знаке Изначальной клятвы.
– Клянусь, я – Подкидыш, – сказал он.
– Да ну чтоб тебя! – искренне расстроился Милорд. – А такая красивая теория выходила. Просто я подумал, что, если тот человек вернулся к себе домой сто лет назад, и поехал куда-нибудь еще, куда-нибудь далеко, подальше от нашего Края, туда, где время течет гораздо медленнее, чем у нас? И вот там бы прошло всего десять лет, а у нас уже почти сто, и человек бы вернулся обратно, и поселился здесь, среди фей, назвался бы Подкидышем, потому что мир людей знает лучше, чем наш, помогал бы спецотделу время от времени… Просто руки у вас очень похожи! Я подумал, внешность изменить легко, но музыкант не стал бы изменять руки… И еще луна, конечно… Человек после моста стал лунным рыцарем, а у тебя луна тоже все время в неурочное время выскакивает. – Милорд замолк и тяжко вздохнул.
– Послушай, – сказал Подкидыш, – но оно еще может сложиться. Если я – человек, вдруг на меня Изначальная клятва не действует?
– Изначальная клятва даже на драконов с единорогами действует, – покачал головой Милорд. – Ее не обойти… Но, ха! – развеселился он, – пять шагов назад я тебя обвинял, а теперь сам же оправдываю.
– Да, – улыбнулся Подкидыш и открыл дверь, чтобы войти в дом. – Мне даже жаль, что я поклялся и разрушил твою теорию.
– А знаешь, что… – сказал ему в спину Милорд.
Подкидыш замер на пороге.
– Мы привыкли считать, – продолжил Милорд, – что Подкидыши – это феи, живущие в человеческом мире под видом людей, но ведь человек, живущий в Очарованном Крае под видом феи, тоже будет считаться Подкидышем? И тогда ты можешь клясться сколько угодно, моя теория не пострадает.
– О да, – сказал Подкидыш, переступая через порог.
***
– Солнце уже на западе, – раздались в Стране Фей нестройные, но счастливые голоса Пестрой процессии. – Идти больше, пожалуй, некуда. Пора доставать волшебный котел и варить наш весенний эль!
***
– Где. Моя. Печать. Милорд! – очень вежливо спросила Третья принцесса, пропуская внутрь дома Подкидыша и загораживая проход Милорду.
– Мне-то откуда знать? – максимально невинным тоном произнес Милорд. – Ты страшно рассеянная, она может быть в тысяче мест. На твоем месте, я бы ее даже не искал, сразу делал новую.
Третья принцесса стиснула зубы, нахмурила брови, а концы ее прически зашевелились как змеи в воде.
– Выглядит как камушек с цветком? – внезапно спросил Подкидыш. – Это не она? – Он бережно протянул ей печать.
– Она! – обрадовалась Третья принцесса. – Большое спасибо! Где она была?
– Лежала под свитками, – ответил Подкидыш. – И это тебе спасибо.
– В чем дело? – прищурилась на них Банши. Однако ответить ей не успели. Прямо из воздуха соткался министерский хобгоблин.
– Ваша доля весеннего эля! – торжественно объявил хоб, опуская на стол запечатанный кувшин. – А это отдельно ваша. – Он протянул Подкидышу кувшинчик поменьше. – Претензии?
– Передай Министру, что я закрыл это дело еще сто лет назад. Буквально выражаясь, – пробурчал Милорд.
– Ага, – ответил хобгоблин, исчезая, – как же, обязательно передам.
***
Позади дома с тростниковой крышей была лужайка для танцев, очень ровная, очень круглая, и трава на ней в эту ночь была абсолютно сухой. Возможно, во всей Стране Фей не нашлось бы второй такой лужайки, где так хорошо танцевать, напившись весеннего эля.
Совершенно счастливый Милорд запрокинул голову к ночному небу и ночному ветру и расхохотался.
– Разве это не самая прекрасная шутка на свете? – сказал он, размахивая полупустым кувшином.
– Да, учитель! – откликнулся Робин, почесывая Черную тварь за ухом, и отбирая у Милорда эль.
– Украсть самую прекрасную музыку в мире и превратить ее в выпивку… – сказал сам себе Подкидыш, отпивая из своего кувшина и передавая его Третьей принцессе.
– Почему ты вернулся? – спросил вдруг Милорд.
Третья принцесса озер и рек распустила прическу, и ее волосы заколыхались как лилии на водной глади реки.
– Узнать, стоит ли того выпивка.
– Это не просто выпивка, – счастливо вздохнул Милорд, – это весенний эль… Он как веселье, как счастье… Как будто вдруг понимаешь, в чем смысл жизни!
В этот момент раздался тончайший чистейший протяжный звук и Банши запела.
– Это же не к добру, да? – уточнил Подкидыш. – Когда она поет?
– Не-ет, – не слишком уверенно произнес Милорд. – В этот день все поют… Ничего такого не значит.
***
– Приходи к мосту лунной ночью, – пропела Банши и закружилась по лужайке. – Приноси с собой майский эль…
– Пахнет цветами… – подхватила Третья принцесса и присоединилась к ней.
– …и звездной пылью… – добавил Рыжий Робин, и вместе с Черной тварью запрыгнул в круг.
– И нет ничего веселей!.. Ну разве оно того не стоит? – спросил Милорд и протянул руку Подкидышу.
***
– Я не знаю, – ответил он. И улыбнулся. И шагнул в хоровод фей.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
понедельник, 10 июня 2019
Aliis inserviendo consumor
Название: Wenn die Landsknecht` trinken
Тема: Как ни бьемся, а к вечеру напьемся
Автор: g_e_rant
Бета: Тётушка Эми
Предупреждения: нецензурная брань, расчлененка
Примечания: название - "Когда ландскнехты пьют..." - строка из немецкой песни XVI века.
Комментарии: разрешены
читать дальше
Янош опустил глаза и осоловело уставился в недра замызганной глиняной кружки. Грязь от хватавших ее рук покрывала бока кружки столь обильно, что едва ли с ней когда-либо управилась бы тряпка, путь даже и вкупе с молитвой. Пиво оказалось кисловатым, и ни на вид, ни на вкус не вызывало и тени доверия. Тем более, после предыдущего глотка Янош заметил, что в пиве плавала толстая муха. Что ж, хоть кто-то мог позволить себе жировать в нынешние времена. Муха глядела на парня в ответ.
“Зато бесплатно”, подумал Янош, пытаясь найти в ситуации хоть что-нибудь хорошее. Он cидел за длинным дубовым столом, стиснутый с двух сторон дюжими парнями, также жаждущими приключений и ратных подвигов. Голова слишком сильно кружилась то ли от дрянного пойла, то ли от волнения, то ли от буйного веселья за счет хозяев постоялого двора, которых, разумеется, никто не спрашивал, хотят ли они поделиться припасами. В хмельной мути Янош не то чтобы совсем переменил свое решение пойти в ландскнехты или переосмыслил жизненную позицию – он вообще перестал быть уверен в том, что какая-то позиция у него имеется. И мысль “зато бесплатно” была ничуть не худшей причиной пить, чем любая другая.
– За капитана Бертольда! – Громогласный призыв, мгновенно приглушивший все звуки в общем зале постоялого двора, подбросил Яноша на лавке.
Хоть он и примкнул к отряду “Висельники” только вчера, кое-какие представления о местных правилах уже успел усвоить. Скажем, когда кто-то предлагает выпить за капитана Бертольда, не существует ни единой причины не пить за капитана Бертольда. Пусть даже за него пили уже в шестой раз. И особенно, если тост предлагает существо более шести футов ростом, в котором опознать женщину можно только потому, что оно откликается на имя Берта.
От тяжелой смеси запахов пота, горелого жира, хмеля и крови делалось дурно, и Янош опасался, что его стошнит прямо на стол. И новоявленные товарищи не упустят случая дать ему прозвище, которым вряд ли можно будет гордиться. Не считаясь с состоянием Яноша, его рука с кружкой бодро взлетела вверх и врезала краем, едва не выбив парню зубы. Пиво расплескалось по подбородку и рубахе под задорное многоголосое “прозит!”. А вот мухе, похоже, спастись так и не удалось.
Капитан Бертольд Гош по прозвищу “Решето” поднялся со своего места под ликующие возгласы бойцов, расплывшись в улыбке. Может, она и сошла бы за дружелюбную, но мешал уродовавший лицо капитана косой шрам от левого уха до подбородка. Прозвище свое, как Яношу уже успели пояснить, Бертольд заработал не просто так. Его столько раз пытались уложить в могилу арбалетами, аркебузами, копьями, эстоками, шпагами, пиками, ухватами, длинными луками, крестьянскими вилами и одним южным кинжалом с мелодичным названием “чинкуэда”, что под одеждой его тело должно было представлять из себя множество разнообразнейших дыр. Однако, вино вовсе не полилось из капитана многочисленными струйками, когда Решето отсалютовал отряду кружкой и осушил ее в три глотка. Несколько багровых капель блеснули на верхней губе, но длинный язык Бертольда не дал им пропасть. Бережливый он был человек, бравый капитан Бертольд Решето.
Впервые об отряде наемников со звучным названием “Висельники” Янош узнал всего несколько дней назад от встреченного в деревенской корчме человека с весьма добродушным, пусть и бледным лицом и необъятным брюхом. Проникшись к Яношу необычайным участием, толстяк лениво цедил пиво и, прищурив заплывшие глазки, расписывал ему целый ворох умопомрачительных перспектив для будущего ландскнехта. Были упомянуты золото, выпивка, женщины, фазаньи перья на берете, шикарная борода и дорогущий цветной шелк, горделиво торчащий из разрезов на рукавах дублета и помогающий приманивать женщин. И выпивка. Ах да, золото уже упоминалось?
В свои шестнадцать лет Янош о ремесле ландскнехта знал лишь понаслышке: иногда мужики в корчме принимались пересказывать друг другу байки, устаревшие еще до его рождения. Зато он вполне трезво оценивал перспективы, останься он крестьянином, а особенно третьим ребенком в семье, когда часть фамильного имущества уже уплыла, чтобы сбыть с рук старшую сестрицу, а по дому бегает толпа отпрысков брата. И это если не вспоминать, что жена брата, красномордая дородная бабища, ходившая непрерывно брюхатой уже несколько лет подряд с самой свадьбы, только и ждет, когда же папенька с маменькой изволят врезать дуба. Уж тогда она бы вышвырнула Яноша из собственного дома раньше, чем тела родителей остыли, лишь бы уменьшить количество голодных ртов. Учитывая, что за свою короткую жизнь парень не стал плотником, чтобы срубить собственную избу, и не овладел никаким другим ремеслом, которое могло бы сделать его завидным женихом в округе, россказни толстяка он слушал развесив уши и наминая постную кашу. Картины, которые расписывал толстяк, давали Яношу надежду на лучшую жизнь, ценой за которую были всего-навсего жизни каких-то других людей, которые, к тому же, говорили на совершенно другом диалекте, а значит вообще едва ли были людьми. Тем более, что штрыкать врага алебардой в брюхо – не за скотиной ходить, много ума не надо. А уж алебардами и врагами, как не преминул заверить Яноша толстяк, капитан Бертольд своих вояк обеспечивает исправно.
Отогнав воспоминания, парень кое-как вытер губы рукой, опустил кружку на стол и вновь уставился в ее глиняную глубину.
Мухи больше не было.
Яношу стало ее жалко.
– За его сиятельство графа Леопольда фон Шарца! – капитан Гош тем временем воздал должное человеку, который и обеспечивал отряд золотишком. – Да не оскудеет его мошна и да не остынет вовек его пламенный нрав, столь чуткий к оскорблениям соседей. Ведь как говорили Древние, кому хана, кому мать родна.
Никто, даже ветераны-висельники, воевавшие с капитаном еще до того, как он стал Решетом, не мог сказать, когда это Бертольду довелось столь плотно пообщаться с Древними. Оставалось только дивиться, почему их мудрость теперь сыпалась из него по поводу и без, и почему в присутствии капитана они изрекали исключительно отборную херню. Но Древние – они на то и Древние, что их авторитет непререкаем.
– И долгих лет жизни его дражайшей сестрице! – лейтенант висельников, крепкий и ладный мужчина с подкрученными черными усами оторвался от обмякшей в его объятиях подавальщицы, дабы вставить в разговор свои пять пфеннингов. Лейтенанта легко можно было представить не на поле брани, а на балконе какой-нибудь томной южной красотки из благородных и не слишком благочестивых. Именно за столь щегольской вид он и получил в компании прозвище Свинорыл.
– Или супружнице? Не припомню, которую там из них злокозненные соседи выебали?
– "Выебали" – это ты о своей матушке будешь говорить, Свинорыл, – заметил юноша с коротко стриженными волосами, на вид ненамного старше самого Яноша. Обещанная толстяком шикарная ландскнехтская борода его подбородок не украшала, да и вообще весь вид и печальный взгляд глубоких синих глаз заставляли заподозрить в нем скорее монаха, нежели воина. – А о членах благородных фамилий надлежит говорить “обесчестили”. К тому же, причиной милитарного конфликта, разворачивающегося на наших глазах, послужил отнюдь не непосредственный акт, а лишь намек на потенциально грядущий адюльтер.
– Это значит, что член одной благородной фамилии навострился на дырку другой благородной фамилии, – хихикая разъяснил Яношу сидящий неподалеку толстяк. Физиономия у него раскраснелась и была заляпана красным до самых ушей. – Оно и славно, а то чесслово, все шло к тому, что скоро лошадей жрать начнем. На сотню лиг вокруг ни одной завалящей войны!
Разговор свернул на обсуждение взаимоотношений окрестного дворянства, и Янош совершенно перестал понимать, о ком речь. Кое-как осушив кружку, он перевалился через лавку и, лавируя между лавками на непослушных ногах, добрался до дверей, чтобы проветриться.
От глотка свежего воздуха легче не стало – юношу моментально согнуло пополам и вырвало. Ну, хоть никто этого, вроде бы, не видел.
Военная кампания шла уже несколько дней, но Янош не мог сказать, успешна ли она для какой-либо из сторон. Все действия, в которых ему пока довелось поучаствовать, сводились к тому, что ему говорили “подъем”– и он вставал, а потом ему говорили “марш” – и он шел. Обычно переходы настолько выматывали, что ему уже не требовалось команды, чтобы упасть в палатку и отключиться.
Доводилось ему по старой памяти и тяжести таскать. По-военному это именовалось “фуражировка”, а на языке штатских означало “прийти в ближайшее село и отобрать все, что можно съесть и выпить, пока крестьяне где-то прячутся, заслышав о твоем приближении”.
– Как там его сиятельство изволили говорить? – Существо по имени Берта приняло из ноющих рук юноши мешок зерна, который он вынес из опустевшей избы, и швырнуло в телегу, где на козлах восседал дремлющий толстяк. – “Нынче наши клинки вдоволь напьются вражьей крови”? Ну и где она, кровь-то обещанная?
Сама Берта тоже не была образцом бодрости и приподнятого боевого духа, и кровожадность ее слов, вдохновленная одной из пламенных речей графа фон Шарца, совсем не вязалась с тем вялым тоном, которым они были сказаны. После внезапного ночного перехода Янош и сам чувствовал себя вымотанным.
“Наверное, висельники просто не любят получать свое жалование зазря, – подумал он. – Честные ребята. Обидно им, наверное, – вроде бы ты человек военный, а на войну это как-то не похоже.”
– Известно где, – буркнул в ответ толстяк, приоткрыв один глаз и сердито зыркнув на деревянную церквушку на холме неподалеку. – Взяли себе манеру – чуть что, так в колокол трезвонить да прятаться. И нет, шоб по подвалам, как положено, так они вона куда… – В сердцах толстяк попытался плюнуть в сторону холма, но для добротного смачного плевка у него не хватило слюны. – Такой он, нынешний селянин – токмо о себе и думает, а о других кто подумает, а, Крошка?
Этим ласковым прозвищем в отряде звали огромную Берту. Учитывая лейтенанта Свинорыла, Янош уж было подумал, что постиг базовый принцип выдачи ландскнехтских прозвищ. Но когда он узнал, что в компании есть сержант по имени Сэр Крюкоуд, это дало ему пищу для размышлений на целый день марша.
– Капитан, – Берта завозилась со шлемом, вознамерившись надвинуть его поглубже на глаза. – Вот кто о нас думает.
– Ага, днями, стало быть, не спит, все только и мыслей у него, что о нас, болезных да голодных, – буркнул толстяк. – Отец, блядь, родной. Успели бы затемно, так и думать было бы нечего, всех бы в постелях застали, тепленькими.
– Затемно мы не успели потому, что кое-кто наел себе вот такенный афедрон. Тебя уже конная упряжка с трудом волочит, – к удивлению Яноша, капитан Гош оказался куда ближе, чем все думали. А ведь парню казалось, что капитан вместе со Свинорылом и похожим на монаха юношей только что стояли на том самом холме, уставившись на двери укрывшей крестьян церкви. – Кто, по-твоему, виноват, что пришлось чинить ось у телеги? – продолжал распекать толстяка капитан Гош. – Ты бы еще попрыгал на козлах. Сколько лет тебя знаю, а ты все такой же мешок жира. Похудел бы уже, что ли.
Толстяк довольно хрюкнул, давая понять, что понял шутку. Янош ее не понял.
– Ладно, дети мои, отставить уныние, – скомандовал Бертольд. – Как говорили Древние, как ни бьемся, а утро вечера мудренее.
– Без обид, капитан, но на этот раз твои Древние сказали, как в лужу бзднули, – буркнул толстяк, отвернувшись, и снова с неизбывной тоской во взгляде уставился на церквушку. – А мож, ее того… бонбой?
– Бомбой? Дом божий? – переспросил капитан. – И кто это еще тут сказал, как в лужу бзднул? А НУ ШЕВЕЛИТЕСЬ, МУХИ СОННЫЕ! – гаркнул он во всю глотку, заставив солдат засуетиться вокруг повозок, хотя бы имитируя бурную деятельность. – РЫЦАРИ ЕГО СИЯТЕЛЬСТВА ТОЖЕ ЖРАТЬ ХОТЯТ! ЧЕРЕЗ ПОЛЧАСА ВЫДВИГАЕМСЯ!
По дороге обратно Янош пытался отвлечься от ноющей боли в ногах, ставшей уже постоянным его спутником, наблюдая за стайками птиц. Пичуги, едва заслышав приближение ландскнехтов, испуганно поднимались в воздух над кронами деревьев по обе стороны грунтовой дороги. Янош пытался освоить умение спать на ходу, уже понимая, что без этого в пехоте вообще никуда. Дорога петляла по заболоченному лесу, и хотя никаких происшествий вроде сломавшейся оси телеги на обратном пути не произошло, солнце уже клонилось к закату, а привала все не предвиделось.
– Чего приуныл, мелкий? – Толстяк хоть и не спал почти целые сутки, к вечеру заметно приободрился. Может, оттого, что за все время перехода он так ни разу и не слез с телеги. – А ты думал, что служба – это сплошные славные баталии да ратные подвиги? Чтобы барабан турум-тум-тум, чтобы флейты играли, рога трубили и знамена развевались? И чтобы с одной стороны наши, а с другой враг? Да еще чтоб враг хоть и коварный, а ждал тебя чин-чинарем, сплошь аккуратным строем? И ты такой надутый от героизма несешься в атаку, а враг едва тебя завидит, так тут же и бежит?
Янош, шагавший рядом с телегой и уже почти убаюканный ритмом собственных шагов, лишь злобно покосился на толстяка и промолчал о том, что именно так он себе все и представлял.
– И кто же это тебе такой херотени понарассказывал-то, мелкий? – не унимался толстяк.
– Да ты ж и понарассказывал, сержант, – не выдержав, буркнул Янош.
– Ха! – толстяк развеселился так, что аж хлопнул себя свободной от вожжей рукой по пухлому колену. – А ты и нашел кого слушать! Да ладно, не дрейфь, будут тебе и турум-тум-тум, и славные победы, и звон золота в кошеле – тут все без обману. Токмо идти к этому приходится долго. И много. И порой неделями горло промочить нечем. Но зато…
Бесхитростные солдатские мудрости толстяка прервал раскат грома. А затем еще один, и еще. Янош успел подумать, что дождя-то еще минуту назад не предвиделось, да только грохотали вовсе не небеса, а аркебузы в руках притаившихся в деревьях по обе стороны дороги стрелков.
Лес заволокло дымом от выстрелов. Юноша успел лишь беспомощно раскрыть рот, когда увесистая пуля, лихо просвистев мимо, выбила щепки из борта телеги, пробила доску насквозь и застряла где-то в мешках с зерном.
– В КРУГОВУЮ ОБОРОНУ! – послышался откуда-то спереди крик капитана.
Ошалело озираясь, Янош перехватил алебарду двумя руками, одновременно пытаясь справиться с оглушительным стуком крови в висках. Вокруг падали подстреленные солдаты, которым повезло меньше, чем ему. Раненые и напуганные лошади ржали, пытаясь вырваться из упряжи.
– Ну вот, видишь оно как, мелкий! – Толстяк, чудом не задетый залпом, с удивительным для его пропорций проворством скатился с козел, спружинив о землю. В руке он уже сжимал непонятно откуда взявшуюся гранату с тлеющим фитилем. – А ты еще жаловался! – крикнул он прямо в лицо Яношу и бросил свою “бонбу” в сторону леса. – Эх, веселый вечерок нарисовывается!
Метнувшись на другую сторону дороги, толстый сержант пропал из поля зрения парня, а через несколько мгновений в лесу раздался взрыв, вынесший из-за деревьев несколько тел. В ответ вслед толстяку из кустов вылетела стрела. Еще одна звонко ударила в шлем Яноша. Звон отдался в ушах погребальным колоколом, заглушив все остальные звуки, и без того сливавшиеся в голове парня в неразличимый гул.
Из дыма, окутавшего границу леса, вперед рванулись человеческие силуэты – и схлестнулись с солдатами Бертольда, которые еще оставались на ногах после залпа из аркебуз. Несколько нападавших неслись прямо на Яноша с умопомрачительной скоростью – или она просто казалась умопомрачительной. Пальцы правой руки сомкнулись на древке алебарды, только когда один из противников появился совсем близко. Удар Яноша вышел неуклюжим, сверху вниз, и лезвие алебарды вошло в сухую землю, не задев врага.
“А толстяк говорил, что в этом нет ничего сложного, – подумал парень. – Что же я делаю не так?”
Янош даже не смог толком разглядеть противника, как тот взмахнул мечом. Парень еще успел удивиться, гадая, попал тот или нет, когда руки и ноги вдруг отказались его слушаться. Пошатнувшись, он ударился спиной о борт телеги и осел на землю.
В следующее мгновение враг исчез, отлетев в сторону, а на его месте появилась Крошка Берта. Перехватив двуручный меч, она ринулась навстречу неприятелям, продолжавшим выбегать из зарослей. На глазах Яноша она взмахнула огромным мечом, рассекая одного из противников надвое, и не теряя скорости, атаковала следующего. В глазах у парня темнело, в ушах не стихал гул. Он едва ли мог отличить на поле боя своих от чужих, но казалось, что Крошка сейчас едва ли не единственная из висельников, кто все еще оставался на ногах. Вскоре и она исчезла в гуще сражения. Янош попытался найти взглядом капитана, но среди разбросанных на дороге тел смог опознать лишь толстяка – тот лежал в паре шагов от телеги, пронзенный несколькими стрелами в спину.
На большее сил уже не хватило, – удивительно, сколько их порой уходит на один-единственный взмах алебарды, – и голова юноши склонилась на грудь. Веки слипались, но перед тем, как его глаза закрылись, Янош успел увидеть широкую рваную рану в животе, откуда на колени выпали его собственные внутренности.
“Похоже, я сплю… – решил парень. – Если бы я не спал, было бы очень больно...”
В глубине души баронет фон Миглант не мог поверить, что все получится настолько легко. Хоть слава о Бертольде Решето и не гремела от моря до моря, ходили слухи, что он провел висельников как минимум через дюжину больших и малых войн, и сам при этом умудрился не потерять даже мизинца на руке. Казалось бы, редкость для ландскнехта, а тут внезапно понадобилась всего одна засада для того, чтобы славный путь висельников бесславно оборвался. Пусть даже это была очень грамотная засада, по всем правилам военной науки, удивляло то, что этот трижды перехваленный остолоп даже не выставил боковую охрану обоза.
Залп из аркебуз капитана не убил. Сквозь дым выстрелов сложно было разглядеть, ранен ли он, но баронет ясно видел, что Решето остался на ногах. Скомандовав “В атаку!”, фон Миглант выскочил из зарослей, в первых рядах бросившись в бой. Во-первых, так велела ему поступить рыцарская честь, а во-вторых, убить капитана Гоша он хотел лично. В конце концов, одно дело потом рассказывать на праздничном пиру в честь славной виктории: “Мы просто расстреляли их из аркебуз и луков, укрывшись в лесу”, а совсем другое сказать: “Я лично пронзил верной шпагой его черное сердце, и глядя в его полные злобы глаза, сказал...”
Баронет фон Миглант пока не придумал, что именно он скажет Гошу, но твердо решил, что произнесет что-нибудь эдакое, звучное, достойное истории, которую будут передавать в роду Миглантов из поколения в поколение. А о том, что к тому моменту капитан Бертольд был, скорее всего, ранен, стараниями баронета история скромно умолчит.
Сразив по дороге двоих ландскнехтов, не успевших прийти в себя после внезапного нападения, баронет оказался лицом к лицу с их предводителем. Капитан и впрямь был ранен. Шпага звякнула о меч – Бертольд успел парировать первый удар, но Миглант, будучи опытным фехтовальщиком, сразу понял, что силы в руках у капитана уже почти не осталось.
– Капитан Бертольд Гош, я полагаю? – усмехнулся баронет.
Он с легкостью ушел от контратаки, отвел в сторону следующий удар Гоша и всадил шпагу точно ему в горло. Тело капитана стало оседать на землю, а ликующий Миглант быстро осмотрелся, чтобы не подпустить к себе кого-то из недобитых врагов. Багровый верх солнечного диска опускался за горизонт.
И тут баронет понял, что именно надлежит сказать.
– Похоже, я имею честь лицезреть закат вашей карьеры? – ехидно осведомился он, опустив взгляд на тело Бертольда у своих ног.
Перед смертью Решето оценил шутку – его губы растянулись в перекошенной из-за шрама улыбке. Из последних сил он вытянул руку и поманил Мигланта к себе. Баронет опустился на одно колено и склонил ухо к губам умирающего – почему бы не выслушать последние слова того, чья судьба уже решена?
– Я тоже... обожаю... смотреть... на закат, – прохрипел Решето едва слышно, прежде чем сумерки полностью вступили в свои права.
И тут рука капитана схватила Мигланта за кольчужный ворот.
Решето все еще улыбался. Рана на его шее сомкнулась, не оставив и следа, а усмешка становилась все шире, открывая пару неестественно длинных клыков. В наступившей полутьме его глаза пылали красным, и одного взгляда в них было достаточно, чтобы тело баронета сковал ужас. Крик застрял в горле еще до того, как Миглант смог решить, что кричать – звать на помощь, командовать отступление или вознести молитву Всесоздателю.
Затем он почувствовал, как ноги отрываются от земли – его отбросило в сторону, будто рыцарь в тяжелых доспехах весил не больше четырехлетнего ребенка.
– НУ И ЧЕГО ВЫ РАЗЛЕГЛИСЬ, БЕСОВО ОТРОДЬЕ? – громом грянул голос капитана над усеянной телами проселочной дорогой. Солдаты Мигланта, которые как раз разжигали факелы, чтобы было сподручнее обирать павших и добивать раненых, замерли в страхе и недоумении. – КАК ГОВОРИЛИ ДРЕВНИЕ, КОМАНДА БЫЛА ПОДЪЕМ!
– Ну наконец-то! – лейтенант Свинорыл легко вскочил на ноги, будто в его груди и не торчал вовсе тяжелый обломок копья. Впрочем, не таким уж этот обломок был и тяжелым, если учесть, с какой легкостью Свинорыл вырвал его из своего тела. Зубцы наконечника разорвали плоть, сквозь которую проглядывали обломки ребер. Но пока ландскнехт рывком бросился к первому из оторопевших солдат Мигланта, его кости потянулись друг к другу, вытягиваясь, переплетаясь и срастаясь воедино. Следом, извиваясь, будто сотни червей, сплелись волокна мышц. Через несколько мгновений лишь прореха в кольчуге указывала на место удара, пробившего грудь лейтенанта насквозь. – В горле пересохло, спасу нет!
Обломок копья острием вонзился в спину так и не успевшему обернуться солдату, но не задержался там надолго. Второму солдату наконечник пробил череп, а третьему вспорол горло с такой силой, что его голова запрокинулась назад. Из перерезанных артерий фонтанами хлынула кровь, щедро оросив лицо ландскнехта, и тот, раскрыв рот, поймал на язык капли, смакуя их, как дорвавшийся до винного погреба пьяница.
– Погоди чуток, капитан! – голос Крошки звучал из-под груды искромсанных тел у обочины дороги, которая вдруг вздрогнула и зашевелилась. – Щас будет подъем… Придавило меня тут маленько. Понадевают на себя железок, будто енто им поможет…
Тела разлетелись в стороны, словно разбросанные взрывом, и огромная Берта с культей вместо правой руки, разогнувшись, встала над горой трупов во весь свой немалый рост. Наклонившись и пошарив среди тел, она подняла с земли свою отрубленную руку, так и не выпустившую рукоять двуручного меча, и воткнула острый обломок плечевой кости в культю, а затем легко подхватила оброненную кем-то алебарду и обвела поле боя голодным пылающим взглядом.
И тут и там, щерясь клыками, мертвые висельники по зову капитана возвращались на службу. И тут и там вопли ужаса перемежались криками боли и воем предсмертной агонии. Поле боя становилось полем бойни.
– И было сказано, – похожий на монаха юноша переступил через пару тел, уже высушенных падкими до кровушки наемниками, вспрыгнул на одну из телег и раскинул руки в стороны, обратив их ладонями к небу. На мертвенно-бледном лице застыло выражение молитвенного экстаза. – Отныне будешь ты и потомки твои скитаться по этой земле вечно, себе на горе, иным на погибель, и лишь тьма будет вам укрытием, и лишь кровь будет вам хлебом, и лишь слово того, кто истинно верует во Всесоздателя…
– Ты гляди-ка, а малец-то не сконал еще… – Толстяк, так и не озаботившись тем, чтобы выковырять из спины стрелы, пухлой ручонкой потряс Яноша за плечо.
Парень с усилием приоткрыл один глаз и тут же пожалел об этом. Несмотря на широкую улыбку, заплывшее жиром лицо сержанта в сумерках уже не казалось добродушным – мясистый нос подергивался, как у собаки, учуявшей добычу, а язык скользил по губам, огибая длинные клыки.
– А скажи-ка, мелкий, – Горящие глаза толстяка приблизились, заполнив собой все поле зрения Яноша, который был бы и рад что-то сказать, но на губах лишь пузырилась кровь, – ты девственник?
– За капитана Бертольда!
Бертольд Гош по прозвищу “Решето” поднялся со своего места под ликующие возгласы бойцов, расплывшись в улыбке. Вопреки молве, его тело не сохранило на себе ни одного напоминания о всех тех многочисленных случаях, когда при помощи разнообразных колюще-режущих предметов, а также метательных снарядов и новомодного ручного огнестрельного оружия его пытались уложить в могилу. Несколько багровых капель блеснули на верхней губе, но длинный язык Бертольда не дал ей пропасть. Это было бы расточительством и неуважением к хозяину постоялого двора, который расплатился жизнью за возможность наполнить кружки вояк. Свои последние минуты он провел вниз головой в собственном подвале, глядя, как стекает в бадью его темно-красная кровь.
– За его сиятельство графа Леопольда фон Шарца!
Лейтенант Свинорыл оторвался от горла обмякшей в его объятиях подавальщицы. На шее девушки остались две ранки, и пара алых струек потекла по бледной коже, грозя испачкать воротник её рубахи. Лейтенант регулярно пренебрегал этикетом и посудой, предпочитая по старинке пить из горлышка, особенно если удавалось подыскать горлышко понежнее.
– И долгих лет жизни его остоебанным родственникам! – возвестил он.
Осоловевшая от тяжелой смеси запахов пота, жира, горелого масла, хмеля и крови муха попыталась было рухнуть прямиком в стоявшую перед Яношом кружку, но пальцы юноши ухватили ее за крыло на лету.
– Что ж, хоть кто-то может позволить себе жировать в нынешние времена… – пробормотал он, разглядывая муху. Та глядела на него в ответ.
Пальцы Яноша разжались, отправляя муху прямиком в плещущееся в недрах кружки густое кровавое море.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
среда, 05 июня 2019
Время кататься на стремительных медведях
Название: Ты не понимаешьТема: Скучен день до вечера, коли делать нечего
Автор: Томаш
Бета: Партизаны
Предупреждения: нецензурная лексика
Комментарии: разрешены
– Все валит и валит, – сказал Джуди, глядя во двор сквозь покрытое изморозью окно. – Ка-ак же задолбало.
Паркер мог бы сказать ей, что это была ее сраная идея, это ей показалось забавным провести выходные в заснеженной глуши вдали от всех – «посмотри, Паркер, не отель, а слащавая рождественская открытка, не бывает таких мест, это просто тупейшая разводка для лохов – типа, почувствуйте себя в сказке, в ебаном пряничном домике, – давай поедем?»
Это был не вопрос, за столько лет Паркер отлично изучил все ее «давай», «может быть» и «что думаешь» – никого не интересовало, что он там думает, если Джуди хочет ехать в пряничный домик, они туда поедут, в худшем случае она рванет сама, потому что ей в целом без разницы, Паркер может пойти на все четыре стороны, если хочет, но он пока не хочет, не может найти в себе сил – поэтому, конечно, он сказал «окей, давай», они в четыре руки натрамбовали объемистый чемодан какими-то шмотками, позвонили в отель – связь все время прерывалась, но они все-таки сумели снять номер – и рванули в эти сраные горы через два штата. Когда отель – маленький двухэтажный домик в окружении заснеженных елок, черепичная крыша с трубой, крыльцо со смешными гипсовыми лошадками – когда все это оказалось абсолютно реальным, таким же, как на картинке, Джуди сказала «офигеть», и еще «господи, Паркар, пиздец, они реально тут живут», и еще «переночуем – и сваливаем, тут можно крышей поехать». Он в ответ пожал плечами.
Хозяин отеля, вежливый, подтянутый, но, кажется, совершенно глухой старик, долго не мог найти их ключи – улыбался, извинялся многословно, – пока на шум не вышла его дочь (наверное дочь, вряд ли жена, хотя какая разница), и дело решилось за две минуты. Их проводили в просторный номер на втором этаже, под самой крышей, «летом у нас тут гнездятся ласточки» – «о, как мило!» – сказала Джуди, хотя ей было совершенно насрать, но она, конечно, развлекалась как могла. Все эти старинные шкафы, тумбы, кушетки (на самом деле – дешевые современные поделки), бархатные портьеры, кровать с балдахином, вся эта бессмысленная роскошь и главное – нотки едва скрываемой гордости в голосе хозяйки веселили Джуди несказанно. «Я совершенно о-ча-ро-ва-на! – ворковала она, прижимая руки к груди. – У вас тут так о-ча-ро-ва-тель-но!»
«Чудовищно переигрываешь, – сообщил ей Паркер, как только они остались одни. – Я совершенно ра-зо-ча-ро-ван».
«Кого волнует, – пожала плечами Джуди, влезла на кровать прямо в пальто и сапогах, упала навзничь и раскинула руки. – Она схавала. Не нуди».
Хозяйка ушла, притворяться больше не имело смысла, и ей снова стало невыносимо скучно.
Как и всегда.
«Чувствуешь себя в сказке?» – спросил Паркер.
«Чувствую себя в жопе мира. Завтра утром уебываем отсюда ко всем чертям».
Но утром началась метель, снег все шел и шел, завалило весь двор, все эти сраные елки, все дороги, весь мир вокруг этого сказочного домика.
Так что они, конечно, никуда не уехали.
– Все валит и валит. Ка-ак же задолбало.
Паркер мог бы сказать ей… но ничего не сказал, потому что это имело смысла. В последнее время все разговоры с Джуди напоминали швыряние гальки в железное ведро: камешки стучат о стенки, но ведру на самом деле нечего тебе ответить.
В последнее время Паркеру начало казаться, что кроме этого последнего времени ничего никогда не было.
Он подошел к панорамному окну, выглянул во двор и чуть не ослеп от белизны. Вся просторная гостиная на первом этаже была как будто залита молочно-белым светом – густым, ватным, почти осязаемым.
Их проводили сюда после завтрака (кофе, яйца, тосты, блинчики, абрикосовый джем; «мы мажем на хлеб китч!» – сказала Джуди), предложили разместиться в креслах у камина, но Джуди заявила, что это уж слишком, она не готова играть в Шерлока Холмса и доктора Ватсона, и потребовала, чтобы Паркер перетащил ее кресло к окну.
Точнее, она, конечно, попросила.
Он давно перестал ощущать разницу.
Снег за окном все падал, падал, падал… Тишина, белизна, абсолютное бездействие, стазис, штиль. Как в стеклянном шаре, подумал Паркер. Идеальная метафора его жизни, такая точная, что можно испугаться, но он давно привык и ему было все равно.
– Господи, не-вы-но-си-мо, – сказала Джуди. – Давай сыграем в скрэббл? Возьми с полки над камином.
Паркер обернулся к ней и усмехнулся.
– Серьезно? Скрэббл? Человек, который пытался скормить мне слово… как его там, черт… «возмополе»?
– Поле возможностей, что не так?
– Я тебя умоляю, Джуди…
– Ох, блядь, простите, мистер Диплом С Отличием! Есть идеи получше?
У него не было идей. До завтрака они успели потрахаться – потому что он все еще хотел ее, несмотря ни на что, у него все еще вставало на эту рыжую гриву, на эти веснушки по всему телу, на родинку над правым соском, на все это банальное говно, в которое он влетел шесть лет назад, – а ей было все равно, может, ее забавляло, что он никак не может перестать на нее вестись, она даже иногда делала вид, что ей хорошо – или ей правда было хорошо, но Паркер предпочитал об этом не думать, потому что ошибиться было бы слишком паршиво.
Они потрахались, потом Джуди приняла ванну, потом они позавтракали и теперь торчали в этой сраной гостиной, посреди сраного снегопада, в этом сраном домике с открытки, и им было настолько нечем заняться, что Джуди предлагала сыграть в скрэббл. Паркер представил, как это будет: инкрустированный чайный столик с гнутыми ножками, отблески пламени из камина на игральной доске, они в креслах друг напротив друга, Джуди сочиняет какого-то очередного уродца типа «остояние» или «вылитость», он вяло спорит, она делает вид, что сердится, он делает вид, что ему не насрать, кто выиграет…
Невыносимо.
– Нахуй скрэббл, – сказал он. – Давай лучше напьемся. Выпивка у них должна быть, как думаешь?
Джуди фыркнула.
– Офигенная идея. Исходит от мастера по бухлу, которого уносит с трех бокалов вина. Собутыльник мечты.
– Ох, блядь, выпей сама! – Паркер вернулся к камину и рухнул в кресло. – Ты и одна справляешься.
Джуди осталась сидеть у окна. Он чувствовал ее взгляд кожей, затылком, каждой мышцей – пристальное внимание, ухмылка, как будто невесомое прикосновение крыла насекомого. Не уследил за тоном. Не сделал вид, что ему плевать. Не удержал маску.
Ничего нового.
– А если я не могу пить? – вкрадчиво сказала Джуди. – Если, допустим, я собираюсь стать мамой? Кого бы ты хотел, сына или дочку? Дочку, конечно, что тебе делать с мальчишкой.
Еще два года назад, даже год… Он мог бы купиться. Обернуться, уставиться на нее огромными глазами безумного папаши, не поверить, переспросить, обрадоваться, испугаться, снова обрадоваться, подхватить ее на руки…
Год назад, да. Но не теперь.
– Перестань, дорогуша, – сказал Паркер. – Попытка говно, ты сама знаешь.
Джуди у него за спиной вздохнула.
– Из меня бы получилась отличная мамочка.
– Полная хрень.
– Точно. Так что, позвать этого… Альцгеймера и потребовать бухла?
– Его зовут мистер Дженкинс, хамло ты такое.
– Это звучит еще хуже.
Паркер собирался ответить – еще не больше пары реплик, дальше вся эта перепалка потеряет последние крохи осмысленности и останутся только камешки-слова, которые праздная рука швыряет в железное ведро, – но тут дверь гостиной негромко скрипнула, они оба замолчали и обернулись на звук. Паркер успел подумать, что лучше бы это была дочка (или все-таки жена?) хозяина, чем сам хозяин, – проще будет договориться про выпивку и не придется жестами объяснять разницу между красным и белым вином, – но оказалось, что сказочный домик приготовил им сюрприз.
Она была обычная. Прямые русые волосы, плоское лицо, бледная кожа, чуть широковато посаженные глаза (кажется, серые), крупноватый нос, тонкие губы.
Она была невероятная. На ее фоне огненно-рыжая, роскошная, холеная Джуди терялась, если бы они вместе вошли в бар, полный мужиков, все глядели бы на нее, а не на Джуди, и никто из них не смог бы объяснить, почему. Она не была красивой, даже привлекательной ее трудно было назвать, но было в ней что-то такое, что хотелось смотреть на нее и смотреть. Паркер был не из тех, кто запросто рассыпает выражения вроде «внутренний свет» или «божественное начало», но ничего другого в голову не приходило.
А вот спутник ее был хорош по всем канонам – выше среднего, широкоплечий, вообще какой-то широкий (качается, конечно, такие вечно торчат в спортзале), светловолосый, почти в белизну. Открытое доброжелательное лицо, приятная улыбка, густые белесые ресницы – красавчик, картинка, мечта любой бабы, сказочный принц на белом коне. Именно такие оказываются на поверку домашними тиранами, мудаками, творящими за закрытыми дверями всякую херню, именно таких стоит опасаться – но, конечно, заранее об этом никогда не догадаешься.
Паркер осознавал, что пялится на вошедших слишком долго, что пора бы уже что-то сказать, пригласить их обоих присоединиться к… о господи, к чему? к партии в скрэббл? к посиделкам у камина? к оргии словоблудия? – но тут, конечно, встряла Джуди (он совершенно забыл о ней, кажется, чуть ли не впервые за шесть лет), и все завертелось стремительно: «о, как чудесно, мы рады компании, правда, Паркер?» – «да-да, конечно, очень рады» – «это взаимно» – «Паркер» – «Чарли, очень приятно» – «взаимно» – пожатие рук – «моя жена Джуди» – «стра-ашно рада, просто счастлива знакомству!» – «это Ханна» – «приятно познакомиться» – «не видели вас за завтраком» – «мы прибыли ночью, устали с дороги» – «конечно-конечно, мы понимаем… может, попросить, чтобы вам принесли закуски?» – «не волнуйтесь за нас, мы с Ханной уже перекусили» – «отлично, отлично»… и все в таком же духе, салонный треп, пыль в глаза, увертюра. Джуди разогревалась, Джуди уже прикидывала: какую пьесу стоит показать этим новым интересным зрителям, что их увлечет, что зацепит, какие интонации подобрать, как поставить свет, как заставить актеров делать то, что ей хочется. Единственная игра, которая никогда ей не надоедала. Единственная, в которой Джуди не было равных.
Когда-то Паркер считал себя исключением из правил, единственным, с кем она решила не играть. На самом деле она просто слишком быстро у него выиграла.
Минут через пять в гостиную все-таки заглянула дочь хозяина, и они наконец смогли попросить вина. Чарли и Ханна согласились присоединиться, произошла небольшая суматоха с передвиганием мебели – второе кресло вернулось к камину, между креслами и диваном водрузили тот самый чайный столик, которому не суждено было стать полем для битвы в скрэббл, – после чего все расселись – чинно, как в настоящем, мать его, салоне прошлого века. Не хватало только сраного дворецкого в черном костюме, горничных в накрахмаленных передниках и пары борзых у ног хозяйки салона.
Паркер чувствовал, что его заносит. Светская болтовня Джуди сегодня особенно раздражала, ее небрежные попытки вовлечь его в разговор, прикосновения к плечу, чтобы наметить близость между ними, весь этот мудацкий театр стоял у него поперек горла. Он даже подумал, не уйти ли, но представил, как будет сидеть один в пустом номере среди всего этого пыльно-портьерного великолепия – интернет тут почти не ловит, читать он не в состоянии, – короче, остается только торчать у окна с пафосным ебалом и таращиться вдаль.
И кроме того, в номере нельзя будет смотреть на Ханну.
Паркер не хотел прекращать смотреть – как она склоняет голову набок, улыбается в ответ на шутку Джуди – отточенную и отполированную, кажущуюся такой спонтанной, – смеется, прикасается к руке Чарли – подушечками пальцев, всей собой, совсем не так, как Джуди прикасается к Паркеру.
Она крутила в руках бокал с вином, но почти не пила – так, пригубила пару раз. Чарли к вину, кажется, вообще не притронулся – ну точно, спортсмен, фанат здорового образа жизни, какой-нибудь сраный вегетарианец или даже веган, мистер Охуительный, мистер Правильный, говно на палочке. Паркеру вдруг нестерпимо, до одури захотелось курить. Он бросил с полгода назад, когда Джуди сказала… не важно, что она сказала, просто она опять выиграла, как всегда, и даже понимая, что ей насрать на него и его курение, Паркер все равно повелся – и это, конечно, было к лучшему, он искренне так считал до нынешнего момента. Но теперь он застрял в ебаном сказочном домике в снегах вместе с этой невыносимой рыжей стервой, с этим мачо-мэном, с Ханной, на которую никак не мог перестать пялиться, и конечно, достать здесь сигарет нечего было и думать. Оставалось только пить – насрать, что он быстро пьянеет, может, это и к лучшему. Паркер осушил свой бокал залпом и уже потянулся за бутылкой, но наткнулся на взгляд Ханны – спокойный, светлый, почти ласковый – и забыл, что собирался сделать.
– Паркер, милый, налить тебе? – проворковала Джуди. Сама забота, сама нежность. Идеальная жена. Она сидела в кресле боком, поджав под себя ноги. Четко выверенная поза: голое плечо под золотыми кудрями, округлое бедро, узкие аккуратные ступни – все лучшее напоказ. Не для Паркера, конечно, что он там не видел.
– Справлюсь и сам, – отозвался Паркер; никакого недовольства в голосе, тон почти шутливый. Сказывался огромный опыт общения с Джуди… или мягкий взгляд Ханны, под которым невозможно было вести себя по-мудацки. – Кому-то еще налить?
– Мне достаточно. – Чарли поднял руки. Обезоруживающий жест, открытая улыбка. Не подкопаешься, такая душка. Паркеру очень хотелось ему врезать.
– Да ты и не пил ничего, – сказала Джуди. – Я за тобой слежу, так и знай!
Она рассмеялась и погрозила ему пальцем.
Господи, что за пошлость, подумал Паркер, неужели она не чувствует.
– Я действительно почти не пью спиртного. – Снова улыбка, снова поднятые руки.
– Интересно, почему? Бережешь имидж правильного мальчика? Пытаешься произвести впечатление на жену?
Джуди, заткнись, господи, просто заткнись.
– Мы не женаты, – сказала Ханна. – И я, кстати, пью больше него.
– Намного больше! – Чарли наклонился и чмокнул ее в макушку. – Аж три глотка против моего одного.
– Целый глоток! – сказала Ханна и тихонько рассмеялась. – Милый, ты спиваешься.
– Вы не женаты? – переспросила Джуди.
Чуть-чуть слишком заинтересованно для праздного любопытства. Ох, милая, больше светскости, меньше жадности, подумал Паркер с усмешкой.
– Так получилось. – Чарли пожал плечами. – Есть некоторые… сложности.
– О, дай угадаю… На самом деле ты принц инкогнито, и твои царственные родственники не могут принять в семью… Ханна, помоги мне.
– Простую библиотекаршу из Небраски, – улыбнулась Ханна.
– Да! Оу, ты правда работаешь в библиотеке? Жутко интересно, наверное! Все эти книги… Так вот. Королевская семья в шоке от выбора их единственного наследника, Чарльза…
– Седьмого!
– Я смотрю, с фантазией у них не очень-то, – хохотнула Джуди. – В общем, Чарльз бежит из дворца, чтобы быть вместе с возлюбленной, они счастливы и все такое, но он не может светиться, хотя, наверное, можно было бы достать поддельные документы… Что мешает принцу раздобыть поддельные документы?
– Гордость, я так думаю, – сказал Чарли. – Кстати, с деньгами у наследника не очень хорошо, он вынужден был бежать налегке, а пользоваться кредитной картой слишком опасно, сама понимаешь. Пришлось устроиться на самую обычную работу и зарабатывать на жизнь в поте лица.
– Потрясающе. Что за работа?
– Я лесник.
– Не может быть!
– Ладно, ты меня поймала. Обычный бухгалтер, скучная работа с цифрами, покер по пятницам, монотонная провинциальная жизнь, но принц не жалуется, потому что прекрасная принцесса все это время рядом с ним. – И, как в дерьмовом романтическом фильме, Чарли взял руку Ханны в свою ладонь, поднес к губам и поцеловал.
Паркер украдкой скосил глаза на Джуди – как ей этот провинциальный театр против ее бродвейской постановки? – и с удивлением обнаружил на ее лице приклеенную улыбку-маску, этакий кожух на ядерном реакторе внутри Джуди, который того и гляди бомбанет. Да что такое, неужели она правда ведется на это говно? На этого принца-бухгалтера в изгнании, на все его затасканные ходы, на смазливую рожу, на эту его показную галантность – серьезно, Джуди?!
Это даже не было ревностью. Паркер (запоздало осознавший, что выпил уже два бокала) чувствовал дурацкую, совершенно бессмысленную обиду на то, что такие, как Джуди и этот говнюк Чарли, вечно оказываются рядом с людьми вроде него и Ханны, и что этот их нескончаемый театр, эта показуха, которую вначале так легко принять за чистую монету, вползает под кожу, отравляет все вокруг, и потом даже самые чистые, самые истинные порывы и эмоции отдают фальшью, как будто весь мир утыкан кривыми зеркалами.
Он поднял глаза от наполовину пустого бокала, встретился взглядом с Ханной. Она чуть качнула головой, улыбнулась, и его тут же отпустило.
За обедом стало чуть полегче – можно было заняться едой и не чувствовать неловкости от того, что он все время молчит. Чарли действительно оказался веганом – хозяйке пришлось повозиться, чтобы организовать для него какой-то салат из остатков консервированных овощей. Конечно, Чарли и не думал жаловаться – это было бы не по-королевски, ясное дело, в любой ситуации приходится держать марку. Паркер наблюдал за ним не без злорадства, разделывая куриное бедрышко. Джуди болтала, крошила хлеб на тарелку, хвалила суп, отказывалась от добавки, осыпала хозяйку комплиментами.
Ханна, как и Паркер, в основном молчала, только иногда вставляла реплику или смеялась над шутками Чарли и Джуди.
– Нас познакомила Линда – помнишь, Паркер, такая смешная, с косичками, подрабатывала официанткой в кафе на 42-й, она еще залипала на тебя, но ей, конечно, не светило, – Джуди подмигнула Чарли, – совершенно не в его вкусе! Она меня притащила на каток – помнишь, Паркер? – а я на льду как корова, серьезно, ноги в разные стороны, а он меня как увидел – сразу подъехал – Паркер катается как бог, честное слово, глаз не отвести, – так вот, он ко мне подъехал, взял за руку и повез кататься. Линда, конечно, в слезы, мы ее успокаивать – а она не говорит, что случилось (мне-то все понятно, но Паркер не в курсе), в общем, мы ее проводили домой, а потом пошли гулять по городу до утра…
Эту историю доставали из шкафа и трясли ею перед благосклонными слушателями столько раз, что из нее давно выветрились последние крохи искренности. Паркер помнил и каток, и Линду, и весь этот день, который казался ему волшебством с того самого момента, когда он впервые увидел эту огненно-рыжую лису, превратившую его жизнь в полный пиздец, но слова, которые произносила Джуди, ничего не значили, они не имели отношения к тем картинкам, что остались в его памяти: разноцветные гирлянды над катком, зеленый пушистый шарф вокруг шеи Джуди, ее смеющиеся глаза, ее лицо, ее веснушки, ее голос, ее запах… Все это никак невозможно было связать с той Джуди, которая сидела за столом напротив него, с тем, что она говорила, с тем, как она посматривала на него – со снисходительным превосходством, с цепким вниманием, с полным равнодушием.
– Конечно, я помню Линду, – невпопад вставил он. – Встретил ее недавно в супермаркете. У нее рак, прогнозы, говорят, не очень.
Джуди поперхнулась вином от неожиданности. Резковатый поворот, милая, прости. Я не умею планировать сцены. Выкручивайся теперь.
Ей хватило пары секунд.
– Бедняжка, – вздохнула Джуди. – Такая молодая. Она ведь моя ровесница, кажется. Ну точно, она ведь младше тебя на два года, Паркер, да?
– Вроде того, – нехотя отозвался он.
– Бедняжка, – повторила Джуди. – Невероятно жаль. Но, конечно, от судьбы не уйдешь. Кстати, о судьбе. А как вы познакомились? Наверняка это удивительно романтическая история.
И все. И проехали. Скорость на поворотах можно не сбрасывать, когда за рулем лихач вроде Джуди. Теперь посмотрим, как Чарли, принц-бухгалтер, потрясет перед их носами глянцевой историей обретения счастья.
Но Чарли только пожал плечами и посмотрел на Ханну.
– Мы познакомились пять лет назад недалеко отсюда, – сказала она. – Встретились в лесу. Мы оба любим лес и долгие прогулки – летом, конечно, сейчас в этих местах особо не погуляешь. – Она улыбнулась. – Но летом тут очень красиво, вам стоит как-нибудь приехать. – Она посмотрела на Паркера и улыбнулась на этот раз только ему. Паркер вдруг осознал, что уже какое-то время смотрит на нее, не мигая, забыв про еду.
– Звучит совершенно сказочно! – воскликнула Джуди. Ну конечно, она выпала из центра внимания почти на целую минуту. – Летний лес, запах цветов, птички, романтика. А потом бах – как молния с небес! – нежданная встреча, удивление, недоверие, может, даже испуг (серьезно, Ханна, я бы, наверное, испугалась, встретив незнакомого мужчину в лесу), первые робкие слова, все это очарование первого раза – так все было?
– Почти так, – усмехнулся Чарли. – Молния, кстати, действительно была.
– Метафизическая?
– Метафорическая, – негромко поправил Паркер, и Джуди прошила его коротким острым взглядом.
– Самая настоящая, – сказала Ханна.
– Была гроза, – добавил Чарли.
– Вы гуляли по лесу в грозу? – удивилась Джуди.
– Гроза началась потом, – сказала Ханна. – Уже после того, как мы встретились. Пришлось уходить оттуда.
– Принцу с принцессой пришлось бежать! – рассмеялась Джуди.
– Точно.
– Совершенно сказочная история. Библиотекарша из… Небраски, да? и королевская особа… серьезно, Чарли, откуда ты на самом деле?
– Я родом отсюда, это мои родные леса, можно сказать. Ханна приехала погостить к друзьям. Чистая случайность.
– Потрясающе.
– Мы тоже так думаем.
– И что – что было потом?
– С того дня мы были вместе и никогда не разлучались. Это правда сказка, честное слово, – сказал Чарли.
– В сказках всегда есть темная сторона, – сказал Паркер ни с того ни с сего. Он не собирался открывать рот. Это все третий – или четвертый? – бокал красного. – В конце все живут долго и счастливо, но сначала приходится извернуться и проползти на брюхе по дерьму, разве нет?
Хреновый из меня светский лев, подумал он. Полное говно.
– Паркер… – начала Джуди, но Ханна ее перебила:
– Все так, – сказал она спокойно. – У сказки свои законы. В начале тебе бывает страшно, больно, одиноко, невыносимо. Ты сомневаешься, что достоин. Сомневаешься, что справишься. А знаешь, что самое страшное? Ты никогда не знаешь, закончилась ли твоя сказка традиционным «долго и счастливо», или ты только в самом ее начале и все самое сложное еще впереди.
– Вау, – сказала Джуди; впечатленной она не выглядела, скорее, разочарованной. – Это глубоко. И после всего этого ты на ней не женился?
– Господи, Джуди, – сказал Паркер и швырнул вилку на стол. – Пожалуйста, заткнись!
Джуди ухватила его за воротник прямо в дверях столовой – она специально сделала так, чтобы они задержались, Джуди умела такое без слов, – толкнула к стене, обвила его шею руками.
– Ты хочешь эту пресную сучку так, что пятки дрожат, – прошептала она ему на ухо. – Ох, Паркер, мой зайчик, как же ты влиииип. Хочешь эту славную милую девочку, такую верную, такую чистую, такую никакую. Что с тобой стало, как ты до такого докатился?
– Блядь, Джуди, уймись. Даже у тебя должны быть какие-то берега.
– Я тебя знаю, Паркер, знаю, как никто другой. Ты ее хочешь. А я хочу его. Мы в ебучем домике на краю зимы, мы видим их в первый и в последний раз. Это может… разнообразить нашу жизнь, тебе не кажется? – Она прижалась к нему всем телом, двинула бедрами. – Нечто новое. Будет о-ху-ен-но.
Паркер положил ладони на ее талию и осторожно отодвинул ее в сторону.
– Нет, – сказал он, глядя прямо ей в глаза. – Джуди, ты окончательно ебанулась. Не знаю, что ты видишь в этом блядском белобрысом паладине, всегда думал, что у тебя вкус получше, но Ханну в это дерьмо вмешивать не смей, поняла? Отъебись от них. Отвали. Не лезь.
– Гооосподи, сколько слов вместо «я сам хочу быть ее блядским паладином», – сказала Джуди. – Так вперед, Паркер, какого хрена – ты считаешь, что он ее недостоин, она так сладко напела про тяготы семейной жизни – как там было? «сомневаешься, что выдержишь, что достойна его такого прекрасного и охуенного» – ну вот и спаси ее от этого урода.
– Что ты несешь, господи, Джуди, что ты блядь несешь вообще?
– Паркер, прекрати, – сказала она совершенно другим тоном – спокойным, твердым, немного усталым. – Я серьезно. Ты на нее запал, это видно. У меня тоже есть свой интерес. У нас с тобой давно ничего не осталось, мы скоро в глотки друг другу вцепимся, не делай вид, что не понимаешь. Нам нужно смотреть в разные стороны, хотя бы иногда.
Она не сказала ничего такого, чего бы он не знал. Но они никогда, никогда не говорили об этом вслух.
Паркер почувствовал себя так, как будто его со всей дури ударили под дых. Он и не думал, что его может так… задеть, размазать это давно известное, стоит только его озвучить. Горло моментально пересохло.
– Джуди… Мы… Если все так… Зачем мы вообще… Нам нужно закончить это все.
Она уставилась на него удивленными зелеными глазищами и вдруг расхохоталась.
– Паркер, зайчик, ты что? Ты правда думаешь, что я тебя куда-то отпущу?
Он не хотел идти в гостиную. Он не хотел идти в номер. Он не хотел ничего.
Паркер понимал, что ведет себя глупо, что со стороны он выглядит… кем? Истериком? Королевой драмы? Идиотом?
Да и с чьей стороны? Всем на него насрать, и ему на всех насрать, какая разница, что он делает и куда идет.
Он проторчал с полчаса у окна в коридоре на втором этаже, глядя на хлопья снега, которые все сыпались и сыпались с серого неба; к нему так никто и не поднялся. Он никого и не ждал. Наверное, Джуди, Чарли и Ханна в гостиной, ведут светские беседы – без использования сомнительных дерьмовых аналогий. Особое кунг-фу, ему, видимо, недоступное.
За окном постепенно темнело. Свет в коридоре не горел, и можно было, наверное, попросить хозяйку включить лампы, или все-таки пойти в номер и принять ванну, но Паркер почувствовал, что больше не может быть один. Лучше сидеть в гостиной с двумя… да нет, с тремя абсолютно чужими людьми, открывать рот, произносить слова, вовремя включать улыбку, греться у камина – что угодно, как угодно, только чтобы не вариться больше в этом дерьме в одиночку.
Он спустился вниз по скрипучей лестнице, толкнул дверь гостиной и нырнул внутрь, как в холодную воду.
– О, Паркер, это ты, – сказала Джуди, подняв голову от стола. – Где ты был? Мы играем в покер, но, честно говоря, я начинаю терять терпение: эти двое совершенно не умеют блефовать!
– Я, кажется, задремал, – сказал он, подсаживаясь к столу. – Техасский холдем? Я в деле.
– Смысла правда немного, – заметил Чарли. – Из нас действительно так себе игроки.
– Как же ты играешь с ребятами с работы? – деланно удивилась Джуди.
– Очень просто: я проигрываю!
Они оба рассмеялись – отличные игроки, если речь не о покере, может, они даже успели тут о чем-то договориться, пока Паркер откисал у окна, зацепиться взглядами, объясниться намеками, этот сказочный принц и эта рыжая лиса.
Паркер посмотрел на Ханну, и она тут же вскинула на него взгляд.
Простая библиотекарша из Небраски. Такая чистая, светлая, настоящая. Такая беззащитная перед всем этим дерьмом.
Она улыбнулась ему, и Паркер почувствовал, что еще чуть-чуть – и он сорвется.
Курить хотелось нестерпимо.
Поэтому он позвал хозяйку и попросил принести им еще пару бутылок вина.
– Истинная любовь, – сказала Джуди, глядя на пламя в камине сквозь бокал белого. – Полная туфта.
Паркер хотел сказать ей, что она, кажется, напилась, но, во-первых, он не был в этом так уж уверен, а во-вторых, он сам был пьян куда больше. Он не мог больше смотреть на них – ни на кого из них, – но и уйти из этого пятна света и тепла тоже был не в силах. Весь остальной дом утопал во тьме, хозяева пожелали им спокойной ночи и отправились спать. Снег наконец перестал, небо расчистилось и круглая луна зависла над заснеженным двором; Паркер валялся на ковре у камина и смотрел прямо на нее, запрокинув голову.
– Что такое истина, вообще говоря? – продолжала Джуди, потому что на предыдущую реплику ей никто не ответил. – Сегодня все так, завтра иначе, послезавтра… О, черт, я и правда напилась, Паркер, почему ты ничего мне не сказал?
Паркер закрыл глаза и решил ее проигнорировать.
– Мне жаль, если для тебя все так, – сказал вдруг Чарли. Голос у него был абсолютно трезвый – он так и не допил свой первый бокал. – Если я сейчас скажу, что истинная любовь для нас с Ханной – единственная возможная реальность, боюсь, ты меня просто не услышишь.
– Единственная реальность сегодня, – фыркнула Джуди.
– Я предупреждал, это бесполезно объяснять, – сказал Чарли.
– Как вы вообще нас терпите? – спросила Джуди, и Паркер от удивления даже открыл глаза. Это было что-то новое. – Вы такие чистые, такие правильные, такие замечательные, – продолжила Джуди, и в голосе у нее было что-то такое, отчего Паркер даже слегка протрезвел. – Вас не тошнит от нас?
– Нет, – сказала Ханна мягко. – Конечно нет. Но нам вас немного жаль.
Уборная на первом этаже отыскалась не сразу: сначала Паркер уткнулся в темный простенок под лестницей, потом обнаружил себя у дверей кухни. Наконец поиски увенчались успехом, но, даже умывшись ледяной водой, он не испытал облегчения. Можно было сунуть голову под кран, но вместо этого Паркер вышел в коридор, нашарил на вешалке куртку (кажется, свою, но вообще ему было без разницы) и толкнул парадную дверь.
На крыльце снега было немного – его защитил навес, – но вся лестница превратилась в сплошной сугроб. Подумав секунду, Паркер раскинул руки и повалился в него навзничь, запоздало подумав, что мог бы удариться спиной о ступеньки. Но этого не случилось, снега навалило дай боже, так что Паркер просто ухнул в него, как в колкую ледяную перину.
Небо над ним было абсолютно черным, звезды – абсолютно белыми, морозный воздух царапал нёбо и студил лицо, и в голове у Паркера не было ни одной мысли. Наверное, он слишком устал, или слишком много выпил, или и то, и другое. Впервые за этот день… или за этот месяц? за год? ему было по-настоящему все равно, что будет дальше.
Что будет с Джуди, которая, кажется, сама устала не меньше него.
Что будет с Чарли, с этим высокопарным чистоплюйским козлом.
Что будет Ханной.
Что будет с ним самим.
Паркер закрыл глаза, улыбнулся луне и принялся делать снежного ангела.
Он столкнулся с ней в темном коридоре, когда, окончательно задубев и протрезвев, вернулся в дом.
Десять минут назад он искренне считал, что ему все равно.
Он никогда в жизни так не ошибался.
– Паркер? – позвала Ханна, нащупав в темноте его рукав. – Ты… с тобой все в порядке? Ох, да ты же совсем замерз! Что с тобой случилось? Тебя надо отогреть!
– Да, – сказал он хрипло, совершенно не понимая, что делает. – Да, меня надо отогреть, – сказал он, прислонив ее к стене коридора. – Только ты… только ты можешь. Иначе – я не знаю как. Я уже совсем не знаю, как.
Она удивленно выдохнула в его губы – за секунду до того, как он осторожно ее поцеловал.
Происходящее не было реальным. Не могло быть. В коридоре было абсолютно темно, в голове у Паркера было абсолютно пусто, в сердце у него было жарко и бессмысленно, как не было уже давно, возможно, никогда. Он не отдавал себе отчета в том, что делает, не замечал, что Ханна не отвечает на его поцелуй, что она просто стоит у стены, не шевелясь, почти не дыша. Он закрыл глаза и не видел, как медленно отворилась дверь гостиной, не слышал шагов и не почувствовал, как напряглось тело под его ладонями.
Только когда она оттолкнула его, он, наконец, открыл глаза, отпрянул, заметив Чарли у дверей гостиной, успел испугаться, что сейчас будет драка, затем обрадовался тому же, хотя Чарли, конечно, уделал бы его одной левой.
Но драки не случилось.
Ничего не случилось, вообще ничего. Ни ссоры, ни обвинений, ни простого разговора.
Чарли просто посмотрел на Ханну очень долгим взглядом, медленно вдохнул, выдохнул, отодвинул ошалевшего Паркера с дороги и вышел за дверь – как был, без куртки, без шапки.
И тогда Ханна медленно сползла по стене на пол и закрыла глаза руками.
– Я объясню ему, – сказал Паркер. – Ты не виновата, я все ему объясню, найду его и все скажу, как есть, пусть начистит мне рожу, господи, ты же не сделала ничего, что за ерунда.
Ханна сидела на подоконнике и смотрела на него и сквозь него. За окном начинало светать.
– Ты не понимаешь, – глухо сказала она – в двадцатый, наверное, раз. – Это бесполезно.
– Он должен понять! Ты тут ни при чем, я идиот!
– Паркер. У сказки свои законы, помнишь? Иногда жестокие. Почти всегда жестокие.
– Что за дерьмо, при чем тут сказочные законы?! Он тебя любит, ты его любишь, я сраный слабовольный идиот, который влез в вашу жизнь с ногами, потому что просрал свою…
– Ты не понимаешь, – повторила она. – Он просто не может по-другому. Есть вещи, которые мы не в силах изменить, как бы ни старались. Я знала об этом с самого начала. С самой первой встречи в лесу. Иначе я бы к нему и подойти не смогла.
– Господи, Ханна, ты хочешь сказать, что достаточно было мудаку вроде меня облапать тебя в темном коридоре – и все, ты навеки скомпрометирована и запятнана? Поруганная невинность, уничтоженная добродетель – он что, блядь, сраный единорог?!
И тут Ханна вдруг начала смеяться – дико, с подвываниями, – она все смеялась и смеялась, по щекам ее катились слезы, но она их не вытирала, только смотрела на Паркера совершенно безумными глазами и продолжала хохотать.
– Господи, как болит голова, – пожаловалась Джуди, драматично прикрыв глаза рукой. – Какого хрена ты меня вчера не остановил, Паркер? Я уже сто лет так не нажиралась, наверное, со школы. Мог бы хотя бы перетащить меня в нашу комнату, а не оставлять на ковре в гостиной, как дешевую шлюху. Ты бы видел лицо нашего дорогого мистера Альцгеймера, когда он утром пришел топить камин и застал все это великолепие.
Паркер не ответил.
– Только не говори, что дуешься на меня, это тупо. – Джуди подтянула ноги под себя и укуталась в плед. – Ничего не было, если тебе интересно. Я попробовала подкатить, но он меня к себе даже не подпустил. Наверное, я для него недостаточно чиста и распрекрасна. – Она фыркнула. – Надеюсь, тебе повезло больше.
Паркер не ответил.
– Кстати, где они оба? Или вы устроили жаркий тройничок, и они теперь отсыпаются, а ты пошел за бутербродами на всех? На мою долю тоже притащи, я зверски хочу жрать. И пить!
– Он ушел, – сказал Паркер, глядя в окно на искрящиеся под солнцем сугробы. – Она наконец уснула.
– О, так значит, тебе все-таки…
– Нет, – сказал он. – Нет, мне не перепало. Никому не перепало. Мы разрушили их жизнь, вот что произошло. Я разрушил, ты только попыталась.
– Серьезно? Паркер, зайка, да что случилось? Ты к ней подкатил, он озверел, начистил тебе табло… хотя нет, твое табло в порядке, если бы Чарли тебе реально вломил, ты бы не стоял сейчас тут такой красивый и одухотворенный в утреннем свете.
– Он со мной не дрался.
– Ты полез к его жене, а он просто хлопнул дверью и ушел?
– Он не хлопал дверью. И она ему не жена.
– Го-ооосподи… Она ему даже не жена, какой-то левый хмырь со смазливой рожей лезет к ней руками – и все, вся романтика нахуй, весь этот лес-птички-молнии-вечная любовь, все это в помойное ведро при первом же случае… да это даже не измена, ну, может, ты ей тоже понравился, может, она от тебя тоже слегка прибалдела и поплыла, ты бываешь очень хорош, когда захочешь, уж мне ли не знать, но блядь, серьезно, из-за такой хуйни…
Паркер ее не слушал. Он заставлял себя смотреть на елки, на горы вдалеке, на пролетающий самолет, на что угодно – но взгляд постоянно возвращался к следам копыт, цепочкой уходящим от крыльца к лесу.
А Джуди все говорила и говорила, и Паркер впервые в жизни почувствовал, что хочет ее ударить.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
Ибис конем!
Название: Отпуск
Тема: Скучен день до вечера, коли делать нечего
Автор: Меррит
Бета: Китахара
Примечание: Стереотипы, расизм, сексизм, лукизм и мудрость народов мира. Автор давно не курит, но капитана все еще боится.
Комментарии: разрешены
Утро и день прошли плюс-минус как обычно: вялые и ни на что не годные, они шатались по номеру и изнывали от скуки.
По телевизору, включенному еще ночью, нон-стопом шли передачи про дикую жизнь саванны, и Юстас чувствовал себя развалившимся на солнце и вплавляющимся в диван, как тот лев в жухлую траву.
Мартин усиленно делал вид, что читает, Шэ последние минут пятнадцать просто смотрел в окно и насвистывал.
– Хочу пить, – сказал Юстас вслух. – Хочу холодного пива. Чтобы так: запотевшая бутылка, открываешь крышку – пшшш – и такой парок над горлышком...
– В “7-Eleven” сходи, – ядовито сказал Шэ, – он тут за углом.
Юстас выразительно покосился на окно, где лютовало нежное октябрьское солнышко – Шэ утверждал, что обычно в это время года в Гонконге бывает немного прохладнее, но он вообще много чего говорил про Гонконг.
– Значит, не так уж сильно и хочешь, – сказал Шэ, – пить он хочет, ага.
– Юстас просто не любит такую погоду, – вставил Мартин, отвлекаясь от созерцания одной и той же страницы газеты, – он любит, чтобы разные животные падали с неба, а такую погоду – не любит.
– Боги всемогущие, какие животные? – взвился Шэ. – Кошки и собаки, ты хотел сказать? Но тут-то чего сложного, что тут можно не запомнить?!
– Я немного обобщил, – надулся Мартин. Резкий Шэ умудрялся задеть даже его. Юстасу захотелось встрять с тем, что английский Шэ тоже не безупречен, но тот мог ответить взаимной подколкой, намекая на манчестерский акцент Юстаса.
Вообще-то в Азии собственные профсоюзы, но Шэ сначала умудрился рассориться со своим, а потом каким-то образом пробиться в европейский, апеллируя к тому, что на момент его вступления в должность Гонконг еще был в юрисдикции Великобритании.
– Антилопа обречена, – с неподходящей, по мнению Юстаса, ликующей интонацией сообщил диктор ТВ – кстати о животных.
– Да переключите кто-нибудь канал! – взмолился Юстас.
– Вот сам и переключи! – огрызнулся Шэ.
– Отпуск – прекрасное, драгоценное время… – нараспев сказал Мартин.
По какому принципу профсоюзом формировалась компания для совместного отпуска, до сих пор оставалось загадкой похлеще Стоунхенджа, в котором как раз, по заверением многих знакомых Юстаса, ничего интересного и загадочного вовсе и не было. В целом Юстас был скорее доволен, чем нет: общество компаньонов ему нравилось, и даже перепалки доставляли определенное удовольствие: социализация все же бесценна.
Мартин был бы похож на большого добродушного медведя в человеческом обличии, если бы медведи обладали нравом и расцветкой золотистого ретривера. Он был виноделом и сейчас нес службу где-то на виноградниках Мозеля. Юстас слегка завидовал его неиссякаемому оптимизму и роскошной модной бороде, хоть точно знал, что Мартин ее носит еще с тех пор, когда такая растительность далеко не была в тренде. Они уже не первый раз проводили отпуск вместе, а новичком в их компании был Шэ.
С ним путевка-сюрприз от профсоюза сыграла дурную шутку: если Мартин и Юстас были полностью поглощены новыми впечатлениями от пребывания в Гонконге, то он лишался как минимум половины удовольствия, так как Гонконг являлся его родным городом.
Но ничего не поделаешь, в сюрпризной поездке направление не выбираешь. Поэтому, лишенный возможности посмотреть новые места, Шэ постоянно находился несколько не в духе. Да и характер у него был не подарок. Плюс его сильно выводили из себя попытки Мартина обрушить на него свои познания в кантонском. Слуха у Мартина не было, потому интонационные языки ему давались еще хуже, чем остальные. Шэ морщился, терпел, но иногда раздраженно просил Мартина заткнуться, пока он не сказал что-то еще более отвратительное, чем у него уже получилось.
Кондиционер, судя по показаниям датчика, замораживал апартаменты почти до арктической свежести, но бодрости это не приносило.
– Было бы не так жарко, могли бы посидеть на крыше с видом на небоскребы, выпить холодного, освежающего пива, – сказал Юстас, – или вина.
– Ах, друзья мои, если бы я только мог взять с собой несколько бутылок хорошего мозельского рислинга, вы бы никогда больше не захотели притронуться к здешней кислятине, – со слезой в голосе сказал Мартин.
– Здешняя кислятина – это новозеландский совиньон? – уточнил оскорбленный в лучших чувствах Шэ. – Или, может, французский, который в любом супермаркете найдется? Кстати, неужели все-таки бывает плохой мозельский рислинг?
– Разумеется, нет, – важно ответил Мартин.
Шэ мог часами гундеть, что в Гонконге все не хуже, чем… да где угодно и даже лучше, а Мартин – вздыхать по просторам родных земель, где на лугах паслись самые тучные колбаски, а в виноградниках спели самые игристые вина.
Так что Юстасу становилось не вполне ясно, зачем им вообще поездки по миру, если у них на родине все так замечательно.
Сам он к своим скучным 1200 квадратным футам в Манчестере не питал никакой особой любви, кроме той привязанности, что и держала его на месте.
Юстас лег на диван и решительно сделал вид, что спит.
За следующие пару часов из всех событий было только то, что Шэ, пытаясь налить себе воды, уронил стакан, на что Мартин немедленно заявил, глядя на осколки, что не знает, считает ли себя оптимистом, если стакан – наполовину стакан.
– Лично я уже готов! – заявил Мартин ближе к восьми.
– Тебя послушать, ты всегда готов, – проворчал Шэ, однако посмотрел на часы и пожал плечами: – Но и в самом деле, можно двигать.
– Куда сегодня? – к вечеру Юстас уже вполне чувствовал себя человеком. – Повезло нам, что у нас есть ты – бесплатный гид!
Шэ пробормотал что-то на кантонском, вряд ли приятное. Затем добавил уже по-английски:
– Смотря чего вы хотите, вариантов масса. Но ведь вы, как всегда, желаете пить и бузить.
– Как говорят итальянцы, того, кто не пьет пива, Бог может лишить воды, – торжественно сказал Мартин и – видимо, из заложенного в генах уважения к благородному напитку – в кои-то веки ничего не переврал.
Когда они решили двигаться обратно в апартаменты, отдыхать, ночь завела их почти на Новые Территории, а возвращаться предстояло через весь город в Ван Чай. Шэ уже уверенно буксировал их к остановке такси, но изрядно захмелевший Мартин затормозил, выкидывая в оранжевую урну палочку из-под рыбных шариков, которыми они догонялись после очередного бара. А потом стал показывать в сторону непримечательного кондо, у входа которого стоял парнишка лет двадцати и курил так, будто хотел одной затяжкой справиться с сигаретой целиком и установить рекорд для книги Гиннеса. Из карманов его красной дутой куртки торчали еще две пачки.
– О! Сигареты! Точно! В этот раз я еще не курил! – воскликнул Марин с сильнее прорезавшимся акцентом и на удивление бодро ускакал к парнишке.
Юстас и Шэ решили дождаться на месте, чтобы не пропустить такси, если оно вдруг появится.
– Вот уж не думал, что кто-то так еще одевается. Будто восьмидесятые вернулись, а мне никто не сказал, – заметил Юстас.
– Тоже мне, великий модник. У человека явно нелегкий момент в жизни, а ты придираешься к шмоткам, – иногда Юстасу казалось, что у Шэ что-нибудь отвалится, если он не будет возражать на каждую фразу, – совершенно нормальный прикид.
– Не удивлен, что тебе он по нраву, – бросил Юстас и пригляделся: лицо у парня и правда было какое-то ошалелое. – Серьезно, он что, обдолбанный?
– Да не все ли равно? – Шэ равнодушно рассматривал слегка покосившуюся неоновую вывеску на другой стороне улицы.
– Мне под конец отпуска уже надоела схема – гулять до утра, а потом весь день валяться, ожидая, пока вы очухаетесь, – сказал Юстас. – Давай спросим, хоть какое-то развлечение.
Мартин по всей видимости тем временем уже во всю устанавливал диалог.
– Да что тут спрашивать, – Шэ засунул руки в карманы. – Судя по всему, парень проигрался.
– В смысле “проигрался”? – удивился Юстас. – В Гонконге же азартные игры запрещены?..
Шэ неприятно засмеялся.
– И были запрещены, и что? Кому это когда мешало? Видишь, у него пачки из карманов торчат? Когда я играл, их крупье давал проигравшим в особо крупных размерах… И выражение лица мне очень знакомо. Там, должно быть, подпольный игорный дом. Точно не знаю, я здесь давно не был, да и раньше тут и домов-то не было.
– Игорный дом, серьезно? – Юстас действительно удивился. – Что, кому-то не дотерпеть до Макао?
– Мы же были в Макао, – терпеливо, но с ноткой раздражения сказал Шэ, – для большинства это аттракцион, а не казино. Да и там вообще-то строгие правила и дресс-код... Думаешь, такой вот пошел бы в “Галактику” или “Венецию”?..
Юстас снова перевел взгляд на парнишку. Оказалось, что тем временем Мартин уже ведет с ним оживленную беседу, размахивая сразу двумя зажженными сигаретами.
Выглядел паренек и правда не слишком платежеспособно – уж точно не для “Галактики”.
А вскоре Мартин вместе с незадачливым игроком направились к Шэ и Юстасу вместе.
– Друзья! – сказал Мартин, у нашего друга Денни случилась беда.
– Друга? Нашего? – уточнил Шэ.
– Он угостил меня сразу двумя сигаретами! – объяснил Мартин.
– Друг на две сигареты, – пробормотал Юстас, рассматривая находку Мартина.
Парнишка был отчаянно молодой, ужасно несчастный и смотрел на них, переводя взгляд с одного на другого, огромными для китайца щенячьими глазами. Юстасу захотелось отобрать у него сигареты и спросить, знает ли мама, что он не дома.
– Выслушайте же его историю!..
Юстас всерьез полагал, что с пафосом Мартину надо завязывать.
История была очень простой: Денни приехал из Шэньчжэня в Гонконг на выходные, познакомился с очень милыми людьми, с которыми весело провел время, а потом его пригласили поиграть в карты в интересном частном заведении, и как-то так незаметно получилось, что он проиграл все, что у его было с собой, и теперь ему не жить.
– Ну очень милые люди, – Шэ вздохнул. – Ну что ж вас, лохов, тянет-то все время на подвиги?!
– Было бы из-за чего так переживать, – сказал Юстас, потянувшись за бумажником. – Сколько у тебя с собой было?..
Ему действительно стало очень жаль парнишку, а у них все равно впереди оставался только один отпускной день, так что Юстас вполне был готов отдать ему деньги просто так.
Парень озвучил сумму.
Шэ и Мартин переглянулись. Юстас так и замер, едва нащупав кошелек в кармане. Пересчет гонконгских долларов в фунты был довольно простым – один к десяти – и вот то, что назвал парнишка, составляло приблизительно пять тысяч фунтов.
Шэ нахмурился, перешел на кантонский и о чем-то стал спрашивать парнишку. Тот смущался все больше и больше и отвечал все менее охотно.
– Ну, теперь стало понятнее, – сказал Шэ после допроса. – У него с собой была вся сумма, которую он должен был потратить на покупку товаров для дальнейшей перепродажи в родном городе.
– У вас тут что, средние века? – поразился Мартин. – Всей деревней собирали деньги, чтобы он тут купил какую-нибудь корову, чтобы продать подороже на родине?..
– Сам ты из средних веков, – обиделся Шэ. – Это тут в порядке вещей: в Гонконге нет пошлин. Знаешь термин “дьюти-фри”? Перекупщики с материка тоже знают. Жителям Шэньчжэня в скором будущем даже обещают прекратить выдавать многоразовые визы. Но вот на товар собирали действительно не то чтобы деревней, но всей семьей. Так что, по ходу, тебе реально не жить, парень.
Денни еще больше побледнел и снова полез за сигаретами.
– Какая неприятная история, – сказал Марин. – Вот уж верно говорят французы: лучший бросок кости – за окно. Кости! – Он вдруг просветлел лицом. – Там играют в кости?..
Мартин развернулся к Денни, но тот только неуверенно пожал плечами.
– Жалко парня, – сказал Юстас.
– Сам виноват, – ответил Шэ. – Обыграть заезжего дурачка с деньгами – святое дело.
– Боюсь, мне ваших моральных норм никогда не постичь.
– Но тот игрок, который всех обыгрывал, – наконец неуверенно подал голос Денни, – он англичанин... или американец… не знаю точно.
– Что?! – взвился Шэ. – Это в корне меняет дело.
– Ты в курсе, что это расизм? – уточнил Юстас.
Шэ и Денни посмотрели на него одновременно примерно с одним и тем же выражением, расшифровать которое Юстас не то чтобы не мог, а скорее не хотел.
– Мы ведь сейчас пойдем играть? – с полу-утвердительной интонацией произнес Мартин. – Отыграем все, что Денни проиграл, поделим прибыль, а потом, если повезет, будем убегать от погони?..
Юстас неопределенно развел руками – он был бы очень не прочь помочь бедняге Денни, да и заканчивать ночь простым возвращением в номер в свете скорого окончания отпуска тоже не хотелось. Только вот специалист по здешним азартным играм у них был только один.
– Надо наказать засранца, – безапелляционно заявил Шэ. – Чтобы какой-то… кхм. Чтобы кто-то обыгрывал честных работяг из Мейнленда – что о нас подумают братья с материка?! Только нам внутрь все равно так просто не попасть, если это подпольный игорный дом, то тут должна быть охрана, пароли… с улицы нас точно не пустят. Денни, кто были те милые люди, которые тебя сюда привели? Думаешь, сможешь договориться, чтобы нас…
Юстас дернул Шэ за рукав его ультрамодной джинсовой куртки и кивнул ему за спину.
Мартин уже стоял на пороге того самого кондо и махал им, мол, идите скорее сюда, чего застряли.
– Ты как-то странно воплощаешь в жизнь решение помочь, – заметил Юстас.
За тускло освещенным коридором на минус первом этаже обнаружилась вполне пристойная зала, оборудованная, как самое настоящее казино. Имелись тут и рулетка, и однорукие бандиты, и несколько покерных столов – за одним из которых за сорок минут Шэ последовательно продул пять партий.
...Когда они только зашли, распорядитель действительно задавал им наводящие вопросы, но довольно быстро отстал. Немалую роль в этом сыграло то, что Шэ и Юстас помалкивали, а Мартин вовсю рассказывал со своим неповторимым акцентом и энтузиазмом, как хочет в один из последних дней отпуска предаться азартным играм и потратить имеющиеся наличные на удовольствия, потому что редко когда почувствуешь себя таким живым. Ничего противоречащего правде в его словах не было, а это всегда подкупает.
За покерными столами играли в пятикарточный стад. Юстас правила примерно знал, за вычетом местных поправок, но предпочитал всем этим психологическим вывертам старый добрый преферанс. А вот Шэ, глядя на зеленое сукно покерных столов, ностальгически завздыхал.
Мартин сразу сказал, что играет только в скат, и вообще, если на картах нет бубенчиков и листиков с желудями, он в принципе не улавливает, что происходит, а если совсем честно, то с некоторых пор ему вообще больше всего нравится уно. Поэтому он очень скоро отвальсировал к рулетке, где с одинаковым восторгом реагировал и на проигрыши, и на выигрыши: игра шла на мелочевку. Юстас подозревал, что ему не в последнюю очередь просто нравится смотреть, как катается шарик.
– Дорогой, ты зачем вернулся? – спросила у Денни миловидная, крашеная в платиновый цвет девица, чье легкомысленное серебристое коктейльное платье с рукавами-фонариками, броский макияж и расчетливо-невинное выражение лица сильно дисгармонировало с остротой взгляда.
– Мои друзья тоже захотели поиграть, – ответил Денни и потупился.
– О, дорогой, – сказала блондинка с искренним сочувствием и грациозно удалилась.
– Насколько я буду неправ, если предположу, что это и есть те самые милые люди, которые тебя сюда пригласили? – спросил Юстас, проводив блондинку взглядом.
Денни посмотрел в пол и покраснел.
Юстас сделал вывод, что как минимум половину денег тот не проиграл, а просто потратил на сопровождение этой обворожительной особы.
– ...Серьезно, у нас скоро денег не останется, а завтра еще целый день отпускной, – сказал Юстас, нависая над Шэ.
Он уже третью партию ждал какого-то прогресса, пока Шэ, по его собственному заверению, прочувствует партнеров и атмосферу игры, однако раз за разом Шэ либо пасовал, либо блефовал недостаточно убедительно, либо оставался с невыигрышной комбинацией на руках.
Дении все это время тихо кис в углу с бутылкой дешевого “Блу Герл” в руках, зато Мартин по полной наслаждался жизнью – и компанией той самой прекрасной блондинки заодно.
Шэ только раздраженно мотнул головой, не отрывая взгляда от своего главного оппонента, опознанного Денни как “тот самый”.
Это был средних лет европеец с благообразной сединой на висках, загорелый по здешнему времени года и с пронзительно голубыми глазами, прищур которых Юстасу сразу не понравился. Как и сочетание его галстука и рубашки – холодный оттенок желтого к строгому коричневому костюму, слишком теплому для такой погоды, подходил примерно никак. Представился он мистером Смитом, а имени предпочел не называть.
– Пожалуй, я откажусь от следующей партии, – сказал Шэ.
– Что ж, это было небезынтересно, – сказал Смит. – Вы неплохой игрок, молодой человек, просто вам еще рано тягаться с профессионалами.
Шэ аж перекосило.
– Скажите, откуда у вас нефритовая печать? – непонятно спросил он.
Смит сначала слегка замешкался, а потом ухмыльнулся:
– Купил в антикварной лавочке за 250 гонконгских долларов. Откровенность за откровенность – кто вам сказал о печати?
Шэ посмотрел в ту сторону, где Мартин вовсю любезничал с бывшей блондинкой Денни, снова перевел взгляд на Смита и сказал:
– Небольшое теплокровное яйцекладущее сделало мне это заявление.
С этим он поднялся из-за стола:
– На сегодня хватит, – и под недоуменными взглядами Юстаса и бедолаги Денни пошел к выходу.
– Приходите еще, – насмешливо сказал Смит ему вслед.
– Непременно, – мрачно пробормотал Шэ себе под нос.
– Это что сейчас такое было? – спросил Юстас, когда они вывалились на улицу всем составом.
– Я все понял! – радостно ответил Мартин, убирая в карман свернутую салфетку. – Маленькая птичка!
– А про тебя я вообще молчу. Зачем, скажи на милость, тебе телефон этой девицы, которая, насколько я понимаю, вообще не на нашей стороне?
– Ее Роза зовут, – обиделся Мартин. – Представляешь, сколько времени мне девушки номера не давали?..
Денни явно не знал, куда себя деть.
– Мне очень жаль, – сказал он, – вы столько денег проиграли, честное слово, я не с ним за одно…
Мартин успокаивающе потрепал его по плечу.
– Не переживай, это было весело. Лично мне все понравилось.
Шэ хранил мрачное молчание, покачиваясь с носка на пятку и засунув руки в карманы – было похоже, что ему как раз все не очень понравилось. Он задел одну из крошечных подставок с благовониями, которые красовались здесь на каждом выступе каждого дома, но она даже не покачнулась.
– Мне кажется, – сказал Юстас, – стоит вернуться в отель и обдумать все на свежую голову.
Денни смотрел на них с тоской и безысходностью, явно решив, что теперь-то они точно на него забьют. Юстас мимолетно позавидовал масштабу его проблем, его живой непосредственности. Как ни крути, он еще такой молодой.
– Тебе хоть есть куда пойти?
– Да… я у тети остановился.
– А тебе тетя не говорила, чтобы ты не играл с незнакомыми дядями? – очнулся Шэ, который до этого пребывал в какой-то прострации.
– Значит так, я это дело не брошу, – Юстас покосился на Шэ скептически, но промолчал. – Встретимся завтра вечером тут… ты какую-нибудь забегаловку в этом районе знаешь?
Денни заметно оживился и закивал, глядя на Шэ с надеждой.
– И вот еще что… – Шэ добавил несколько фраз на кантонском, из чего Юстас уловил только название Монг Кок, и то только потому, что они были там накануне. Район тематических рынков: золотые рыбки в пакетах, цветастые птички в деревянных клетках... Только они этого всего не увидели, потому что приехали слишком поздно. Зато вполне насладились настоящим гонконгским столпотворением, которое раньше Юстас считал преувеличением. Ну, и безумие светящихся вывесок на улицах было ровно таким, как расписывали, а скорее о нем даже недоговаривали...
– У этого, так сказать, Смита амулет Ли-Нежа, – сказал Шэ, когда они вернулись в номер. Все время до апартаментов он сохранял молчание, вообще был непривычно тих и не реагировал даже на редкие попытки Мартина ввернуть какую-нибудь поговорку.
– Сейчас было бы весьма уместно объяснить, что это такое, – заметил Юстас. Уже было скорее рано, чем поздно, и ему очень не хотелось разгадывать ребусы. – Подожди, почему “так сказать Смита”?
– О, неужели ты серьезно думаешь, что его фамилия – Смит? – ухмыльнулся Шэ. – А может, еще всерьез полагаешь, что нашего нового приятеля не зовут на самом деле каким-нибудь Фонг Винг-Мингом, а Денни – его настоящее имя?..
За проведенное в Гонконге время Юстас так и не успел разобраться в хитросплетении традиций, согласно которым аборигены брали себе англизированные имена и свободно меняли их на протяжении жизни, как хотели. Поэтому он предпочел сменить тему:
– Давай лучше про этот амулет. Я все еще не понимаю, о чем речь.
– Амулет божества азартных игр, чего тут непонятного, – Шэ скроил то самое выражение лица, за которое Юстас с удовольствием прописал бы ему затрещину: примерно такое было у его учителя словесности, перед тем как он переходил от слов к трости.
– Действительно, как я мог забыть такую простую очевидную вещь. Можешь нормально объяснить?
– А я знаю, я читал! – просветлел Мартин. – Если в двух словах, это такая штука, с которой ты просто не сможешь проиграть. Карты, маджонг, кости – не важно. Любая игра, где ставят деньги. Даже простое пари! Только это все легенды. Или нет, Шэ?
– Вообще не понимаю, почему это считают легендами, – ответил Шэ, – так удобнее, наверное. Нефритовая печать Ли-Нежа – вещь совершенно реальная. На моей памяти всплывал с ней один такой счастливчик… – Он почесал подбородок. – Ума не приложу, где он ее взял. Где-то с месяц обчищал казино, а потом всплыл уже в прямом смысле… В заливе. Тогда печать прибрали уважаемые люди, но после этого столько раз все менялось: передел зон влияния, рейды полицейские, ICAC этот гребучий… Не мудрено, что потерялась.
Мартин слушал с видимым удовольствием, подперев голову руками. Ему очень нравились истории из бурной жизни Шэ. Юстаса бандитская романтика привлекала куда меньше.
– А с чего ты взял, что у Смита обязательно эта печать? Может, ты просто не настолько хорош, как думаешь, зачем сразу приплетать какую-то мистику?
Мартин заржал.
Шэ скрипнул зубами.
– Я в карты с семи лет играю, все про них знаю, все приемы подмены и остальные фокусы. Так вот запросто он бы у меня ни за что не выиграл столько раз подряд, по закону вероятности должен был хоть разок проиграть. Да хоть не мне, так кому-нибудь другому.
– А ты жульничал? – с восторгом спросил Мартин.
– А мне зачем? Я и так прекрасно знаю, какие у него карты. У меня в последний раз на руках стрит был. А у него две пары, и вдруг оп – они превращаются в каре!
Юстас с сомнением покачал головой.
– Вы в Гонконге! – Шэ раздраженно мотнул головой. – Здесь без, как ты выражаешься, миски лапши на завтрак не сделаешь!
– Лапша на завтрак, – мечтательно сказал Мартин, – какой ужас.
Он ловил уходящую ночь за хвост, отпивая захваченный по пути все в том же “7-Eleven” дешевенький виски “Король Роберт”. Юстас раньше этот продукт братьев шотландцев не пробовал, но и теперь порадовался, что купить его можно только в дьюти-фри.
– И потом, разве вы не слышали, – продолжил Шэ, – я его спросил прямо – а он мне также прямо ответил! У него амулет Ли-Нежа!..
– И зачем же он тебе признался, что у него этот самый амулет, если за такое по головке тут никто не погладит? – осведомился Юстас.
– Очень уверен в себе, не иначе. Не удивлюсь, если хозяин игорного дома либо в курсе, либо догадывается, а доход они делят пополам. Продажные сволочи. Никогда порядка на тех территориях не было, а вот когда при власти по азартным играм был Чай…
– Избавь нас от подробностей о жизни Триады, – вежливо попросил Юстас, и у Мартина вытянулось лицо: он явно хотел еще подробностей. – Я так понимаю, что, тем не менее, ты для себя уже все решил. На всякий случай напоминаю, что у нас завтра последний день отпуска.
– Мы должны помочь маленькому брату вернуть его деньги, – решительно сказал Шэ. – Нужно обыграть Смита и забрать у него амулет. Там ему не место.
– Мы должны?.. – переспросил Юстас.
– Еще пару часов назад ты Денни даже другом не хотел называть, – заметил Мартин.
– Зато ты был готов и сразу, – возразил Шэ, – а теперь что, уже передумал?
– Турки говорят: Аллах создал братьев братьями, но кошельки сделал им отдельные, – глубокомысленно сказал Мартин, отставляя опустевшую бутылку.
– А у нас говорят: если это не изменит тишину к лучшему – промолчи, – на памяти Юстаса Шэ в первый раз ответил на фразеологические эксперименты Мартина мудростью собственного народа. – Разве не вы говорили, что мы должны помочь человеку, что без дела скучно и все такое?
– Я не передумал, – сказал Юстас, – я просто плохо представляю, как ты собираешься обыгрывать Смита, если у него этот волшебный амулет, да еще и изымать его впоследствии.
– Во-первых, у меня есть свои преимущества, – ответил Шэ, – во-вторых, есть пара идей. В-третьих, без вас, конечно, ничего и не получится. Так вы поможете?
– Хорошо играет тот, кто играет не противно, – заявил Мартин.
– Без противника, ты хотел сказать, – поправил Юстас.
– Ну, этот Смит играет очень противно. Так что я только за показать ему… – он задумался, бесшумно шевеля губами. – Ладно. Я просто в деле.
– Интересно, когда ты успел заметить, насколько противно играет Смит, если все время любезничал с Розой? – Юстас решил, что припоминать этот эпизод будет еще долго.
– Так ты в деле или как? – не выдержал Шэ.
– В деле, в деле… Излагай свои идеи.
– Самое главное тут то, что Смит должен держать амулет при себе, иначе он не работает…
Они встретились с Денни часов в семь вечера; темнеет в Гонконге рано, жара уже спала, а ветер с залива позволял с достаточным комфортом расположиться даже на улице, где они и сели за пластиковый столик, в маленькой кафешке в переулке, с наслаждением вдыхая запах сигарет, жареного чеснока и рыбы.
Мартин с аппетитом наворачивал что-то с чем-то в соусе, перемазав бороду и постоянно роняя палочки, но наотрез отказываясь воспользоваться вилкой, которую ему вынес сердобольный владелец забегаловки.
– Вкусно? – заботливо поинтересовался Юстас. Он, при всей своей любви к новому, уже был сыт китайской едой по горло.
– Отвратительно! Это никакие не огурцы, это что-то горькое, – сказал Мартин так, будто на самом деле его потчевали неземными яствами.
– Ты меню читал? Там так и написано: “Горькие огурцы”! – встал на защиту безымянного заведения Шэ.
– Так там по-китайски написано!
– Так зачем заказывал тогда?
– Так интересно же!
Денни поглядывал на команду спасения с некоторым сомнением, явно начиная задумываться о шансах на успех предприятия.
Юстас хлопнул себя по лбу.
– Мне кажется, мы забыли одну немаловажную деталь: нам же деньги нужны. Надо что-то, знаете ли, иметь, чтобы ставки делать.
Шэ посмотрел на него так, будто он сказал глупость.
– Может, Шэ по старым знакомым… – начал Мартин, и Юстас пнул его под столом: причиной ссоры Ше с местным профсоюзом был как раз его визит к старым знакомым. Мартин заморгал.
– Деньгами займешься ты, – постановил Шэ. Он, как и Юстас, ничего не ел, только цедил “Чиндао”.
– И где я их возьму? – заинтересовался Мартин, даже отложив ради такого дела палочки.
– В банкомате. У тебя хорошо получается.
– Но… – Мартин хотел было что-то сказать, но покосился на Денни и замолчал, вытер губы салфеткой из пластмассового диспенсера и поднялся на ноги:
– Скоро буду.
И, не очень уверенно лавируя между столиками, задевая тесно расположенные стулья и постоянно извиняясь, двинул из переулка по направлению к большой улице.
– Зачем вы все-таки мне помогаете? – спросил Денни, проводив его взглядом. Он нервно теребил дешевое колечко из нефрита на мизинце. Шэ, увидев эту его обновку, закатил глаза.
– Шэ решил, что это дело принципа, или даже чести, – сказал Юстас. – Мартин – ну, он Мартин, он, как бы он сам сказал, за любое активное действие, кроме добровольного воздержания от пищи. А у меня выбора не остается. Да и скучно.
Такое объяснение Денни устроило, и Юстас порадовался, что не стал задвигать про бескорыстную помощь ближнему.
– Ты принес, что я просил? – спросил прагматичный Шэ.
– Да, вот, пожалуйста, – Денни протянул Шэ небольшой бумажный сверток. Шэ развернул его, рассмотрел содержимое и, удовлетворенно кивнув, убрал в карман.
– А теперь езжай на Лантау и жди от нас новостей там.
– Но… – Денни казался очень разочарованным, но Шэ был непреклонен.
– Никаких “но”. Сними комнату и не высовывайся. Лучше тебе побыть в тени. Мы скоро уезжаем, а тебе тут оставаться.
– Вы все-таки решились вернуться? – удивился Смит, завидев Шэ и компанию.
– Да и вы снова здесь, как я посмотрю, – ответил Шэ не особо вежливо, но Смит только посмеялся.
Юстасу стало как-то душно.
– Вы недостаточно проиграли вчера? – продолжил Смит. – Сегодня мы играем по-крупному.
– Да как скажете, – казалось, что уверенность Шэ несколько обескуражила Смита. Юстас заметил, как его рука непроизвольно дернулась к нагрудному карману серого с искрой костюма, сменившего вчерашний коричневый.
...Первую игру Шэ продул, как именно, Юстас не видел, потому что Мартин опять отправился к рулетке, и Юстасу на какое-то время пришлось составить ему компанию. Мартин бессистемно ставил то на красное, то на черное, то на зеро, и у Юстаса серьезно кружилась голова, пока он следил за этим мельтешением, но зато выигрыши сыпались один за другим. Не крупные, но такими темпами за пару-тройку вечеров, если постараться, они вполне бы смогли и отыграть то, что Денни проиграл.
Мартин, в очередной раз выиграв, весь светящийся от такой удачи, заказал несколько бутылок шампанского и скотч в баре и принялся пить и угощать уже знакомую блондинку Розу.
...Во второй партии Шэ скинул карты после первых же торгов, но потому много и не проиграл.
Смит улыбался ему почти сочувственно. Он снова сорвал банк, после чего усатый турок, которого, скорее всего, сюда тоже пригласили милые люди, с проклятьем вышел из-за стола.
Шэ с абсолютной невозмутимостью остался.
Перед следующей партией случилась небольшая неприятность: Мартин, разгуливающий по залу с бутылкой в руках, споткнулся и облил Смита шампанским. Мартин рассыпался в извинениях и принялся утирать Смита скатертью с соседнего столика, тот раздраженно отмахивался, потом поправил костюм и ненадолго вышел из-за стола, но затем вернулся, успокоившись.
Мартин, извинявшийся все время, в том числе и то, что Смит отсутствовал за игорным столом, убрался обратно к рулетке, но ненадолго – все самое интересное происходило здесь, и повисшее в воздухе напряжение притягивало всех в центр событий, как магнитом.
Остальные игроки за столом тоже сменились. Теперь, помимо Смита и Шэ, за столом сидели еще двое: та самая блондинка Роза, на чьем лице появилось неожиданно жесткое выражение лица, и неопределенного возраста мужчина, которому можно было дать от пятидесяти до семидесяти – Юстас совершенно не разбирался в возрасте китайцев, – непрестанно жевавший фильтр незажженной сигареты. На нем была мятая, болотного цвета рубашка и видавшие виды песочные штаны, но Юстас не сомневался, что видел его и накануне, так что он вряд ли оказался за столом случайно.
– Давайте немного оживим наш вечер! – предложил Смит, поигрывая золотой фишкой между пальцев. – Удвоим ставки.
Слепая начальная ставка, которую озвучил крупье, составляла уже 2000 гонконгских долларов, то есть примерно 200 фунтов, прикинул Юстас – уже не так мало. Накануне анте было раза в четыре меньше. Однако все остальные участники восприняли это как должное, что только подтвердило опасения Юстаса: они здесь не более, чем статисты.
Шэ не повел и бровью.
Крупье сделал первую раздачу: все как обычно – две карты, одна в закрытую.
Блондинка Роза получила валета червей и мечтательно улыбнулась.
Дедок продолжал меланхолично жевать сигарету над шестеркой бубей.
Шэ пришел валет пик. Вторую карту он сразу накрыл ладонью, так что Юстас успел только рассмотреть, что это тоже пики.
Смит пренебрежительно усмехнулся: выпавший король пик обеспечивал право объявить ставку.
– Не будем мелочиться, – сказал он и бросил фишку номиналом в пять тысяч гонконгских долларов, и Юстас слегка обалдел от такого напора. Но, насколько он понял из объяснений Шэ, здешняя разновидность станда как раз и отличались возможностью бесконтрольно накручивать ставки без всяких там лимитов в одну десятую для анде, без бринг-ина, зато практически без ограничений.
Роза, сидящая по левую руку от Смита, спокойно поддержала ставку и приняла бокал с шампанским от Мартина, улыбнувшись ему с благодарностью, однако пить не стала.
Шэ пожал плечами и молча подвинул фишки в центр стола.
– А что у него там? – громким шепотом спросил у Юстаса Мартин. Юстас раздраженно пожал печами: Шэ так и не убрал руку со своей закрытой карты.
Дедок пожевал сигарету и тоже поддержал ставку.
Со второй раздачей Роза получила в открытую даму червей, дедок – десятку крестей, Смиту достался второй король – треф.
Становилось все более неуютно, на еще одну партию с такими ставками у них сейчас просто не хватило бы времени и денег. Шэ, тем не менее, смотрел на свою пиковую девятку почти нежно. Смит хмыкнул.
– Объявляет пара, – сказал крупье, и Смит сделал максимальную ставку, кто бы сомневался.
– Поддерживаю, – Роза даже особенно не задумывалась.
– Удваиваю, – сказал Шэ.
Юстас сглотнул, а Мартин, по всей видимости, еле удерживался, чтобы не захлопать в ладоши.
Дедок еще раз пожевал сигарету, наконец закурил, сделал длинную затяжку и спасовал.
– Видимо, вы всерьез рассчитываете на флэш, – сказал Смит, сверля Шэ взглядом.
– Ну а почему бы и нет? Люблю пики. Пики любят меня…
Со следующей раздачей, кажется, уже даже Мартин напрягся: Розе прилетела двойка пик, что, с одной стороны, с большой долей вероятности выводило ее из игры, а с другой – резко уменьшало шансы Шэ на флэш.
Однако Шэ все же получил пики – семерку, Смит же встретил выпавшую ему даму пик как должное.
– И снова я объявляю, – протянул он. – Кажется, пики любят не только вас. Что же, давайте, чтобы не затягивать удовольствие, сделаем так, – с этими словами он снова удвоил ставку.
– Я не ношу с собой столько наличности, – поджала губы Роза после короткой паузы, – не влезают в сумочку.
И скинула карты.
– Поддерживаю, – сказал Шэ.
– Вы так уверены в своей удаче? – Смит многозначительно посмотрел на свои карты.
– Ли-Нежа покровительствует не только азартным играм, но и лукавству и коварству, – заявил Шэ, – вам стоит подумать о его непостоянстве. Но вы, европейцы, при всем вашем двуличии, привыкли смотреть только на одно лицо.
Выговор по поводу двуличности европейцев понравился Юстасу ничуть не больше, чем Смиту. Некая тень сомнения скользнула по его лицу, и Юстас подумал, что вовсе не такой уж Смит хороший игрок – видимо, только на амулете и выезжал.
Крупье объявил последнюю раздачу и Юстас, понимая, что это глупо, скрестил пальцы; Мартин тяжело дышал у него над ухом.
С этой раздачи Ше пришла десятка пик.
Смит получил даму треф. Судя по некоторому недоумению на лице, он ожидал увидеть короля, однако быстро взял себя в руки.
– Что же, – сказал Смит, когда пришло время открываться, – не так хорошо, как я думал, но тем не менее…
Он перевернул свою последнюю карту – это оказалась дама червей.
Даже Мартин уже должен был догадаться, что рассчитывал Смит на каре, но и такого фулхауса вполне хватило бы, чтобы с легкостью побить предполагаемый флэш Шэ.
Шэ взял карту, которую все это время держал под ладонью, и методично, аккуратно разложил комбинацию на столе. Последней его картой тоже была пиковая.
Восьмерка.
Собравшиеся вокруг стола зрители ахнули. Роза звонко щелкнула пузырем жвачки, к которой вернулась сразу после игры. Шэ сидел, не меняясь в лице. Юстас попал в медвежьи объятия Мартина и так и не успел нормально выдохнуть.
Стрит-флэш. Круче только флэш-роял и совсем уж фантастическое каре и джокер.
Смит отчетливо побледнел и, уже не скрываясь, вынув из кармана бархатный мешочек, вытащил из него нефритовый амулет и недоуменно уставился сначала на него, а потом – разъяренно – на Шэ. Тот безмятежно улыбался.
– Я предупреждал вас, мистер Смит, – сказал Шэ. – Не стоило вам играть с позаимствованной удачей… А сейчас я, пожалуй, заберу выигрыш и уйду.
– Не знаю, как вы это сделали, но вы за это поплатитесь, – выражение лица Смита наглядно свидетельствовало, что им не жить. Но и тут его ожидал сюрприз.
– Совсем забыл! – уже собираясь выйти, Шэ вернулся и выложил на стол перед Смитом 250 гонконгских долларов.
– Вот этот последний жест был обязательным? – спросил Юстас. – Думаешь, Смит теперь не догадается, что у него остался не настоящий амулет?
– После первой неудачной игры все равно догадается… А может, и раньше, – ответил Шэ. – Сувенирные поделки, которые на нефритовых рынках продают, на настоящую печать хоть и похожи, но отличаются.
– Все равно зря ты так, сейчас он как начнет приглядываться...
– Ничего, у нас всего несколько часов отпуска осталось, а Денни завтра же уедет в Шэньчжэнь. Там его не достанут.
– Все равно – зря!
– А я считаю – правильно! – встрял Мартин, который от происходящего был просто в экстатическом восторге. – Видели, какой у него был неоднозначный суп?
Юстас и Шэ уставились на Мартина в одинаковом замешательстве.
– Так русские говорят, – заявил он, слегка смутившись. – Про выражение лица.
– Ты лучше скажи: ты деньги в банкомат вернул? – спросил Юстас.
– Думаешь, это так просто? – патетично спросил Мартин. – Почти все дело на мне! Мне, между прочим, еще и амулет пришлось доставать! Еле добрался, он у него в кармане, а еще подменить надо было…
– Деньги, – повторил Юстас, – в банкомат.
– Да верну я, верну. Лень просто.
– Давай быстрее, пока инкассаторы не приехали. Или тебе проблем с начальством хочется?..
– Не знаю, как вас и благодарить! – Денни пересчитывал деньги и поглядывал с некоторым подозрением. Еще бы, такой неслыханной щедрости, как прекрасно понимал Юстас, сложно было поверить.
– Не знаешь – не благодари, – проворчал Шэ, – только постарайся больше в Гонконге не светиться. Имей в виду: заявишься сюда – мне придется за тобой приглядывать, раз уж я тебе помог.
– Не волнуйся, себя мы тоже не обидели, – успокоил Денни Юстас, похлопав по карману, где лежали выигранные деньги.
На самом деле, себе они оставили совсем немного, и чуть ли не половина этой суммы ушла на транспорт: паромы уже не ходили, а такси до и от Лантау, естественно, стоило космических денег.
– Слушай, я одного не понимаю: а нафига надо было отправлять Денни именно на Лантау? – спросил Мартин, озвучив мысль Юстаса, когда они уже ехали обратно в апартаменты. – Какой в этом сакральный смысл?
Шэ поколебался, а потом неохотно ответил:
– Если честно, никакого… Не могу привыкнуть, что теперь уехать на Лантау – это не совсем то же самое, что скрыться так, что никто не найдет.
А потом он потребовал у таксиста остановить автомобиль – и, несмотря на его яростные протесты, вылез из машины – они как раз проезжали мост над заливом, – но уже через полминуты залез обратно.
– Я так понимаю, за амулет Ли-Нежа теперь будут драться здешние русалки, – улыбнулся Мартин.
– Главное, что это будут здешние русалки. Да, Шэ? – сказал Юстас, но Шэ только серьезно кивнул.
– Ну что, выпьем за удачный финал нашего приключения! – Мартин свернул крышку трофейного мозельского, которое все-таки обнаружилось в круглосуточном “Wellcome”. По заверению Мартина, вовсе не одно из лучших, но хоть что-то.
Они устроились на крыше, хотя времени оставалось впритык.
– Отличный вышел отпуск!
Шэ и Юстас протянули бокалы, вот только бутылка выскользнула и разбилась о каменную плитку.
Сквозь джинсовую куртку Шэ стала постепенно проступать старая белая майка с кровавыми пятнами от ножевых ран.
– Что же, кончился наш отпуск… – сказал он. – Так я и не попробую твоего хваленого рислинга…
Становящийся полупрозрачным Мартин виновато улыбнулся целой половиной лица:
– Может, в следующий раз…
– В следующий раз, – эхом повторил Юстас. Себя он не видел, чему скорее был рад: никого не красит пуля в лоб. – Надеюсь, еще увидимся. Берегите себя.
– Да что с нами сделается, – фыркнул Шэ.
– Друзья, я был очень рад… – вдохновенно начал Мартин, но не успел договорить и окончательно растаял в воздухе.
Перед Юстасом взамен ярких огней ночного Гонконга тоже стали проявляться очертания старой кирпичной кладки. Он возвращался в свой заброшенный дом – и впереди был еще один скучный день, когда до вечера ничего не происходит, а за ним еще и еще – и так до следующего отпуска.
Тема: Скучен день до вечера, коли делать нечего
Автор: Меррит
Бета: Китахара
Примечание: Стереотипы, расизм, сексизм, лукизм и мудрость народов мира. Автор давно не курит, но капитана все еще боится.
Комментарии: разрешены
Утро и день прошли плюс-минус как обычно: вялые и ни на что не годные, они шатались по номеру и изнывали от скуки. По телевизору, включенному еще ночью, нон-стопом шли передачи про дикую жизнь саванны, и Юстас чувствовал себя развалившимся на солнце и вплавляющимся в диван, как тот лев в жухлую траву.
Мартин усиленно делал вид, что читает, Шэ последние минут пятнадцать просто смотрел в окно и насвистывал.
– Хочу пить, – сказал Юстас вслух. – Хочу холодного пива. Чтобы так: запотевшая бутылка, открываешь крышку – пшшш – и такой парок над горлышком...
– В “7-Eleven” сходи, – ядовито сказал Шэ, – он тут за углом.
Юстас выразительно покосился на окно, где лютовало нежное октябрьское солнышко – Шэ утверждал, что обычно в это время года в Гонконге бывает немного прохладнее, но он вообще много чего говорил про Гонконг.
– Значит, не так уж сильно и хочешь, – сказал Шэ, – пить он хочет, ага.
– Юстас просто не любит такую погоду, – вставил Мартин, отвлекаясь от созерцания одной и той же страницы газеты, – он любит, чтобы разные животные падали с неба, а такую погоду – не любит.
– Боги всемогущие, какие животные? – взвился Шэ. – Кошки и собаки, ты хотел сказать? Но тут-то чего сложного, что тут можно не запомнить?!
– Я немного обобщил, – надулся Мартин. Резкий Шэ умудрялся задеть даже его. Юстасу захотелось встрять с тем, что английский Шэ тоже не безупречен, но тот мог ответить взаимной подколкой, намекая на манчестерский акцент Юстаса.
Вообще-то в Азии собственные профсоюзы, но Шэ сначала умудрился рассориться со своим, а потом каким-то образом пробиться в европейский, апеллируя к тому, что на момент его вступления в должность Гонконг еще был в юрисдикции Великобритании.
– Антилопа обречена, – с неподходящей, по мнению Юстаса, ликующей интонацией сообщил диктор ТВ – кстати о животных.
– Да переключите кто-нибудь канал! – взмолился Юстас.
– Вот сам и переключи! – огрызнулся Шэ.
– Отпуск – прекрасное, драгоценное время… – нараспев сказал Мартин.
По какому принципу профсоюзом формировалась компания для совместного отпуска, до сих пор оставалось загадкой похлеще Стоунхенджа, в котором как раз, по заверением многих знакомых Юстаса, ничего интересного и загадочного вовсе и не было. В целом Юстас был скорее доволен, чем нет: общество компаньонов ему нравилось, и даже перепалки доставляли определенное удовольствие: социализация все же бесценна.
Мартин был бы похож на большого добродушного медведя в человеческом обличии, если бы медведи обладали нравом и расцветкой золотистого ретривера. Он был виноделом и сейчас нес службу где-то на виноградниках Мозеля. Юстас слегка завидовал его неиссякаемому оптимизму и роскошной модной бороде, хоть точно знал, что Мартин ее носит еще с тех пор, когда такая растительность далеко не была в тренде. Они уже не первый раз проводили отпуск вместе, а новичком в их компании был Шэ.
С ним путевка-сюрприз от профсоюза сыграла дурную шутку: если Мартин и Юстас были полностью поглощены новыми впечатлениями от пребывания в Гонконге, то он лишался как минимум половины удовольствия, так как Гонконг являлся его родным городом.
Но ничего не поделаешь, в сюрпризной поездке направление не выбираешь. Поэтому, лишенный возможности посмотреть новые места, Шэ постоянно находился несколько не в духе. Да и характер у него был не подарок. Плюс его сильно выводили из себя попытки Мартина обрушить на него свои познания в кантонском. Слуха у Мартина не было, потому интонационные языки ему давались еще хуже, чем остальные. Шэ морщился, терпел, но иногда раздраженно просил Мартина заткнуться, пока он не сказал что-то еще более отвратительное, чем у него уже получилось.
Кондиционер, судя по показаниям датчика, замораживал апартаменты почти до арктической свежести, но бодрости это не приносило.
– Было бы не так жарко, могли бы посидеть на крыше с видом на небоскребы, выпить холодного, освежающего пива, – сказал Юстас, – или вина.
– Ах, друзья мои, если бы я только мог взять с собой несколько бутылок хорошего мозельского рислинга, вы бы никогда больше не захотели притронуться к здешней кислятине, – со слезой в голосе сказал Мартин.
– Здешняя кислятина – это новозеландский совиньон? – уточнил оскорбленный в лучших чувствах Шэ. – Или, может, французский, который в любом супермаркете найдется? Кстати, неужели все-таки бывает плохой мозельский рислинг?
– Разумеется, нет, – важно ответил Мартин.
Шэ мог часами гундеть, что в Гонконге все не хуже, чем… да где угодно и даже лучше, а Мартин – вздыхать по просторам родных земель, где на лугах паслись самые тучные колбаски, а в виноградниках спели самые игристые вина.
Так что Юстасу становилось не вполне ясно, зачем им вообще поездки по миру, если у них на родине все так замечательно.
Сам он к своим скучным 1200 квадратным футам в Манчестере не питал никакой особой любви, кроме той привязанности, что и держала его на месте.
Юстас лег на диван и решительно сделал вид, что спит.
За следующие пару часов из всех событий было только то, что Шэ, пытаясь налить себе воды, уронил стакан, на что Мартин немедленно заявил, глядя на осколки, что не знает, считает ли себя оптимистом, если стакан – наполовину стакан.
– Лично я уже готов! – заявил Мартин ближе к восьми.
– Тебя послушать, ты всегда готов, – проворчал Шэ, однако посмотрел на часы и пожал плечами: – Но и в самом деле, можно двигать.
– Куда сегодня? – к вечеру Юстас уже вполне чувствовал себя человеком. – Повезло нам, что у нас есть ты – бесплатный гид!
Шэ пробормотал что-то на кантонском, вряд ли приятное. Затем добавил уже по-английски:
– Смотря чего вы хотите, вариантов масса. Но ведь вы, как всегда, желаете пить и бузить.
– Как говорят итальянцы, того, кто не пьет пива, Бог может лишить воды, – торжественно сказал Мартин и – видимо, из заложенного в генах уважения к благородному напитку – в кои-то веки ничего не переврал.
Когда они решили двигаться обратно в апартаменты, отдыхать, ночь завела их почти на Новые Территории, а возвращаться предстояло через весь город в Ван Чай. Шэ уже уверенно буксировал их к остановке такси, но изрядно захмелевший Мартин затормозил, выкидывая в оранжевую урну палочку из-под рыбных шариков, которыми они догонялись после очередного бара. А потом стал показывать в сторону непримечательного кондо, у входа которого стоял парнишка лет двадцати и курил так, будто хотел одной затяжкой справиться с сигаретой целиком и установить рекорд для книги Гиннеса. Из карманов его красной дутой куртки торчали еще две пачки.
– О! Сигареты! Точно! В этот раз я еще не курил! – воскликнул Марин с сильнее прорезавшимся акцентом и на удивление бодро ускакал к парнишке.
Юстас и Шэ решили дождаться на месте, чтобы не пропустить такси, если оно вдруг появится.
– Вот уж не думал, что кто-то так еще одевается. Будто восьмидесятые вернулись, а мне никто не сказал, – заметил Юстас.
– Тоже мне, великий модник. У человека явно нелегкий момент в жизни, а ты придираешься к шмоткам, – иногда Юстасу казалось, что у Шэ что-нибудь отвалится, если он не будет возражать на каждую фразу, – совершенно нормальный прикид.
– Не удивлен, что тебе он по нраву, – бросил Юстас и пригляделся: лицо у парня и правда было какое-то ошалелое. – Серьезно, он что, обдолбанный?
– Да не все ли равно? – Шэ равнодушно рассматривал слегка покосившуюся неоновую вывеску на другой стороне улицы.
– Мне под конец отпуска уже надоела схема – гулять до утра, а потом весь день валяться, ожидая, пока вы очухаетесь, – сказал Юстас. – Давай спросим, хоть какое-то развлечение.
Мартин по всей видимости тем временем уже во всю устанавливал диалог.
– Да что тут спрашивать, – Шэ засунул руки в карманы. – Судя по всему, парень проигрался.
– В смысле “проигрался”? – удивился Юстас. – В Гонконге же азартные игры запрещены?..
Шэ неприятно засмеялся.
– И были запрещены, и что? Кому это когда мешало? Видишь, у него пачки из карманов торчат? Когда я играл, их крупье давал проигравшим в особо крупных размерах… И выражение лица мне очень знакомо. Там, должно быть, подпольный игорный дом. Точно не знаю, я здесь давно не был, да и раньше тут и домов-то не было.
– Игорный дом, серьезно? – Юстас действительно удивился. – Что, кому-то не дотерпеть до Макао?
– Мы же были в Макао, – терпеливо, но с ноткой раздражения сказал Шэ, – для большинства это аттракцион, а не казино. Да и там вообще-то строгие правила и дресс-код... Думаешь, такой вот пошел бы в “Галактику” или “Венецию”?..
Юстас снова перевел взгляд на парнишку. Оказалось, что тем временем Мартин уже ведет с ним оживленную беседу, размахивая сразу двумя зажженными сигаретами.
Выглядел паренек и правда не слишком платежеспособно – уж точно не для “Галактики”.
А вскоре Мартин вместе с незадачливым игроком направились к Шэ и Юстасу вместе.
– Друзья! – сказал Мартин, у нашего друга Денни случилась беда.
– Друга? Нашего? – уточнил Шэ.
– Он угостил меня сразу двумя сигаретами! – объяснил Мартин.
– Друг на две сигареты, – пробормотал Юстас, рассматривая находку Мартина.
Парнишка был отчаянно молодой, ужасно несчастный и смотрел на них, переводя взгляд с одного на другого, огромными для китайца щенячьими глазами. Юстасу захотелось отобрать у него сигареты и спросить, знает ли мама, что он не дома.
– Выслушайте же его историю!..
Юстас всерьез полагал, что с пафосом Мартину надо завязывать.
История была очень простой: Денни приехал из Шэньчжэня в Гонконг на выходные, познакомился с очень милыми людьми, с которыми весело провел время, а потом его пригласили поиграть в карты в интересном частном заведении, и как-то так незаметно получилось, что он проиграл все, что у его было с собой, и теперь ему не жить.
– Ну очень милые люди, – Шэ вздохнул. – Ну что ж вас, лохов, тянет-то все время на подвиги?!
– Было бы из-за чего так переживать, – сказал Юстас, потянувшись за бумажником. – Сколько у тебя с собой было?..
Ему действительно стало очень жаль парнишку, а у них все равно впереди оставался только один отпускной день, так что Юстас вполне был готов отдать ему деньги просто так.
Парень озвучил сумму.
Шэ и Мартин переглянулись. Юстас так и замер, едва нащупав кошелек в кармане. Пересчет гонконгских долларов в фунты был довольно простым – один к десяти – и вот то, что назвал парнишка, составляло приблизительно пять тысяч фунтов.
Шэ нахмурился, перешел на кантонский и о чем-то стал спрашивать парнишку. Тот смущался все больше и больше и отвечал все менее охотно.
– Ну, теперь стало понятнее, – сказал Шэ после допроса. – У него с собой была вся сумма, которую он должен был потратить на покупку товаров для дальнейшей перепродажи в родном городе.
– У вас тут что, средние века? – поразился Мартин. – Всей деревней собирали деньги, чтобы он тут купил какую-нибудь корову, чтобы продать подороже на родине?..
– Сам ты из средних веков, – обиделся Шэ. – Это тут в порядке вещей: в Гонконге нет пошлин. Знаешь термин “дьюти-фри”? Перекупщики с материка тоже знают. Жителям Шэньчжэня в скором будущем даже обещают прекратить выдавать многоразовые визы. Но вот на товар собирали действительно не то чтобы деревней, но всей семьей. Так что, по ходу, тебе реально не жить, парень.
Денни еще больше побледнел и снова полез за сигаретами.
– Какая неприятная история, – сказал Марин. – Вот уж верно говорят французы: лучший бросок кости – за окно. Кости! – Он вдруг просветлел лицом. – Там играют в кости?..
Мартин развернулся к Денни, но тот только неуверенно пожал плечами.
– Жалко парня, – сказал Юстас.
– Сам виноват, – ответил Шэ. – Обыграть заезжего дурачка с деньгами – святое дело.
– Боюсь, мне ваших моральных норм никогда не постичь.
– Но тот игрок, который всех обыгрывал, – наконец неуверенно подал голос Денни, – он англичанин... или американец… не знаю точно.
– Что?! – взвился Шэ. – Это в корне меняет дело.
– Ты в курсе, что это расизм? – уточнил Юстас.
Шэ и Денни посмотрели на него одновременно примерно с одним и тем же выражением, расшифровать которое Юстас не то чтобы не мог, а скорее не хотел.
– Мы ведь сейчас пойдем играть? – с полу-утвердительной интонацией произнес Мартин. – Отыграем все, что Денни проиграл, поделим прибыль, а потом, если повезет, будем убегать от погони?..
Юстас неопределенно развел руками – он был бы очень не прочь помочь бедняге Денни, да и заканчивать ночь простым возвращением в номер в свете скорого окончания отпуска тоже не хотелось. Только вот специалист по здешним азартным играм у них был только один.
– Надо наказать засранца, – безапелляционно заявил Шэ. – Чтобы какой-то… кхм. Чтобы кто-то обыгрывал честных работяг из Мейнленда – что о нас подумают братья с материка?! Только нам внутрь все равно так просто не попасть, если это подпольный игорный дом, то тут должна быть охрана, пароли… с улицы нас точно не пустят. Денни, кто были те милые люди, которые тебя сюда привели? Думаешь, сможешь договориться, чтобы нас…
Юстас дернул Шэ за рукав его ультрамодной джинсовой куртки и кивнул ему за спину.
Мартин уже стоял на пороге того самого кондо и махал им, мол, идите скорее сюда, чего застряли.
– Ты как-то странно воплощаешь в жизнь решение помочь, – заметил Юстас.
За тускло освещенным коридором на минус первом этаже обнаружилась вполне пристойная зала, оборудованная, как самое настоящее казино. Имелись тут и рулетка, и однорукие бандиты, и несколько покерных столов – за одним из которых за сорок минут Шэ последовательно продул пять партий.
...Когда они только зашли, распорядитель действительно задавал им наводящие вопросы, но довольно быстро отстал. Немалую роль в этом сыграло то, что Шэ и Юстас помалкивали, а Мартин вовсю рассказывал со своим неповторимым акцентом и энтузиазмом, как хочет в один из последних дней отпуска предаться азартным играм и потратить имеющиеся наличные на удовольствия, потому что редко когда почувствуешь себя таким живым. Ничего противоречащего правде в его словах не было, а это всегда подкупает.
За покерными столами играли в пятикарточный стад. Юстас правила примерно знал, за вычетом местных поправок, но предпочитал всем этим психологическим вывертам старый добрый преферанс. А вот Шэ, глядя на зеленое сукно покерных столов, ностальгически завздыхал.
Мартин сразу сказал, что играет только в скат, и вообще, если на картах нет бубенчиков и листиков с желудями, он в принципе не улавливает, что происходит, а если совсем честно, то с некоторых пор ему вообще больше всего нравится уно. Поэтому он очень скоро отвальсировал к рулетке, где с одинаковым восторгом реагировал и на проигрыши, и на выигрыши: игра шла на мелочевку. Юстас подозревал, что ему не в последнюю очередь просто нравится смотреть, как катается шарик.
– Дорогой, ты зачем вернулся? – спросила у Денни миловидная, крашеная в платиновый цвет девица, чье легкомысленное серебристое коктейльное платье с рукавами-фонариками, броский макияж и расчетливо-невинное выражение лица сильно дисгармонировало с остротой взгляда.
– Мои друзья тоже захотели поиграть, – ответил Денни и потупился.
– О, дорогой, – сказала блондинка с искренним сочувствием и грациозно удалилась.
– Насколько я буду неправ, если предположу, что это и есть те самые милые люди, которые тебя сюда пригласили? – спросил Юстас, проводив блондинку взглядом.
Денни посмотрел в пол и покраснел.
Юстас сделал вывод, что как минимум половину денег тот не проиграл, а просто потратил на сопровождение этой обворожительной особы.
– ...Серьезно, у нас скоро денег не останется, а завтра еще целый день отпускной, – сказал Юстас, нависая над Шэ.
Он уже третью партию ждал какого-то прогресса, пока Шэ, по его собственному заверению, прочувствует партнеров и атмосферу игры, однако раз за разом Шэ либо пасовал, либо блефовал недостаточно убедительно, либо оставался с невыигрышной комбинацией на руках.
Дении все это время тихо кис в углу с бутылкой дешевого “Блу Герл” в руках, зато Мартин по полной наслаждался жизнью – и компанией той самой прекрасной блондинки заодно.
Шэ только раздраженно мотнул головой, не отрывая взгляда от своего главного оппонента, опознанного Денни как “тот самый”.
Это был средних лет европеец с благообразной сединой на висках, загорелый по здешнему времени года и с пронзительно голубыми глазами, прищур которых Юстасу сразу не понравился. Как и сочетание его галстука и рубашки – холодный оттенок желтого к строгому коричневому костюму, слишком теплому для такой погоды, подходил примерно никак. Представился он мистером Смитом, а имени предпочел не называть.
– Пожалуй, я откажусь от следующей партии, – сказал Шэ.
– Что ж, это было небезынтересно, – сказал Смит. – Вы неплохой игрок, молодой человек, просто вам еще рано тягаться с профессионалами.
Шэ аж перекосило.
– Скажите, откуда у вас нефритовая печать? – непонятно спросил он.
Смит сначала слегка замешкался, а потом ухмыльнулся:
– Купил в антикварной лавочке за 250 гонконгских долларов. Откровенность за откровенность – кто вам сказал о печати?
Шэ посмотрел в ту сторону, где Мартин вовсю любезничал с бывшей блондинкой Денни, снова перевел взгляд на Смита и сказал:
– Небольшое теплокровное яйцекладущее сделало мне это заявление.
С этим он поднялся из-за стола:
– На сегодня хватит, – и под недоуменными взглядами Юстаса и бедолаги Денни пошел к выходу.
– Приходите еще, – насмешливо сказал Смит ему вслед.
– Непременно, – мрачно пробормотал Шэ себе под нос.
– Это что сейчас такое было? – спросил Юстас, когда они вывалились на улицу всем составом.
– Я все понял! – радостно ответил Мартин, убирая в карман свернутую салфетку. – Маленькая птичка!
– А про тебя я вообще молчу. Зачем, скажи на милость, тебе телефон этой девицы, которая, насколько я понимаю, вообще не на нашей стороне?
– Ее Роза зовут, – обиделся Мартин. – Представляешь, сколько времени мне девушки номера не давали?..
Денни явно не знал, куда себя деть.
– Мне очень жаль, – сказал он, – вы столько денег проиграли, честное слово, я не с ним за одно…
Мартин успокаивающе потрепал его по плечу.
– Не переживай, это было весело. Лично мне все понравилось.
Шэ хранил мрачное молчание, покачиваясь с носка на пятку и засунув руки в карманы – было похоже, что ему как раз все не очень понравилось. Он задел одну из крошечных подставок с благовониями, которые красовались здесь на каждом выступе каждого дома, но она даже не покачнулась.
– Мне кажется, – сказал Юстас, – стоит вернуться в отель и обдумать все на свежую голову.
Денни смотрел на них с тоской и безысходностью, явно решив, что теперь-то они точно на него забьют. Юстас мимолетно позавидовал масштабу его проблем, его живой непосредственности. Как ни крути, он еще такой молодой.
– Тебе хоть есть куда пойти?
– Да… я у тети остановился.
– А тебе тетя не говорила, чтобы ты не играл с незнакомыми дядями? – очнулся Шэ, который до этого пребывал в какой-то прострации.
– Значит так, я это дело не брошу, – Юстас покосился на Шэ скептически, но промолчал. – Встретимся завтра вечером тут… ты какую-нибудь забегаловку в этом районе знаешь?
Денни заметно оживился и закивал, глядя на Шэ с надеждой.
– И вот еще что… – Шэ добавил несколько фраз на кантонском, из чего Юстас уловил только название Монг Кок, и то только потому, что они были там накануне. Район тематических рынков: золотые рыбки в пакетах, цветастые птички в деревянных клетках... Только они этого всего не увидели, потому что приехали слишком поздно. Зато вполне насладились настоящим гонконгским столпотворением, которое раньше Юстас считал преувеличением. Ну, и безумие светящихся вывесок на улицах было ровно таким, как расписывали, а скорее о нем даже недоговаривали...
– У этого, так сказать, Смита амулет Ли-Нежа, – сказал Шэ, когда они вернулись в номер. Все время до апартаментов он сохранял молчание, вообще был непривычно тих и не реагировал даже на редкие попытки Мартина ввернуть какую-нибудь поговорку.
– Сейчас было бы весьма уместно объяснить, что это такое, – заметил Юстас. Уже было скорее рано, чем поздно, и ему очень не хотелось разгадывать ребусы. – Подожди, почему “так сказать Смита”?
– О, неужели ты серьезно думаешь, что его фамилия – Смит? – ухмыльнулся Шэ. – А может, еще всерьез полагаешь, что нашего нового приятеля не зовут на самом деле каким-нибудь Фонг Винг-Мингом, а Денни – его настоящее имя?..
За проведенное в Гонконге время Юстас так и не успел разобраться в хитросплетении традиций, согласно которым аборигены брали себе англизированные имена и свободно меняли их на протяжении жизни, как хотели. Поэтому он предпочел сменить тему:
– Давай лучше про этот амулет. Я все еще не понимаю, о чем речь.
– Амулет божества азартных игр, чего тут непонятного, – Шэ скроил то самое выражение лица, за которое Юстас с удовольствием прописал бы ему затрещину: примерно такое было у его учителя словесности, перед тем как он переходил от слов к трости.
– Действительно, как я мог забыть такую простую очевидную вещь. Можешь нормально объяснить?
– А я знаю, я читал! – просветлел Мартин. – Если в двух словах, это такая штука, с которой ты просто не сможешь проиграть. Карты, маджонг, кости – не важно. Любая игра, где ставят деньги. Даже простое пари! Только это все легенды. Или нет, Шэ?
– Вообще не понимаю, почему это считают легендами, – ответил Шэ, – так удобнее, наверное. Нефритовая печать Ли-Нежа – вещь совершенно реальная. На моей памяти всплывал с ней один такой счастливчик… – Он почесал подбородок. – Ума не приложу, где он ее взял. Где-то с месяц обчищал казино, а потом всплыл уже в прямом смысле… В заливе. Тогда печать прибрали уважаемые люди, но после этого столько раз все менялось: передел зон влияния, рейды полицейские, ICAC этот гребучий… Не мудрено, что потерялась.
Мартин слушал с видимым удовольствием, подперев голову руками. Ему очень нравились истории из бурной жизни Шэ. Юстаса бандитская романтика привлекала куда меньше.
– А с чего ты взял, что у Смита обязательно эта печать? Может, ты просто не настолько хорош, как думаешь, зачем сразу приплетать какую-то мистику?
Мартин заржал.
Шэ скрипнул зубами.
– Я в карты с семи лет играю, все про них знаю, все приемы подмены и остальные фокусы. Так вот запросто он бы у меня ни за что не выиграл столько раз подряд, по закону вероятности должен был хоть разок проиграть. Да хоть не мне, так кому-нибудь другому.
– А ты жульничал? – с восторгом спросил Мартин.
– А мне зачем? Я и так прекрасно знаю, какие у него карты. У меня в последний раз на руках стрит был. А у него две пары, и вдруг оп – они превращаются в каре!
Юстас с сомнением покачал головой.
– Вы в Гонконге! – Шэ раздраженно мотнул головой. – Здесь без, как ты выражаешься, миски лапши на завтрак не сделаешь!
– Лапша на завтрак, – мечтательно сказал Мартин, – какой ужас.
Он ловил уходящую ночь за хвост, отпивая захваченный по пути все в том же “7-Eleven” дешевенький виски “Король Роберт”. Юстас раньше этот продукт братьев шотландцев не пробовал, но и теперь порадовался, что купить его можно только в дьюти-фри.
– И потом, разве вы не слышали, – продолжил Шэ, – я его спросил прямо – а он мне также прямо ответил! У него амулет Ли-Нежа!..
– И зачем же он тебе признался, что у него этот самый амулет, если за такое по головке тут никто не погладит? – осведомился Юстас.
– Очень уверен в себе, не иначе. Не удивлюсь, если хозяин игорного дома либо в курсе, либо догадывается, а доход они делят пополам. Продажные сволочи. Никогда порядка на тех территориях не было, а вот когда при власти по азартным играм был Чай…
– Избавь нас от подробностей о жизни Триады, – вежливо попросил Юстас, и у Мартина вытянулось лицо: он явно хотел еще подробностей. – Я так понимаю, что, тем не менее, ты для себя уже все решил. На всякий случай напоминаю, что у нас завтра последний день отпуска.
– Мы должны помочь маленькому брату вернуть его деньги, – решительно сказал Шэ. – Нужно обыграть Смита и забрать у него амулет. Там ему не место.
– Мы должны?.. – переспросил Юстас.
– Еще пару часов назад ты Денни даже другом не хотел называть, – заметил Мартин.
– Зато ты был готов и сразу, – возразил Шэ, – а теперь что, уже передумал?
– Турки говорят: Аллах создал братьев братьями, но кошельки сделал им отдельные, – глубокомысленно сказал Мартин, отставляя опустевшую бутылку.
– А у нас говорят: если это не изменит тишину к лучшему – промолчи, – на памяти Юстаса Шэ в первый раз ответил на фразеологические эксперименты Мартина мудростью собственного народа. – Разве не вы говорили, что мы должны помочь человеку, что без дела скучно и все такое?
– Я не передумал, – сказал Юстас, – я просто плохо представляю, как ты собираешься обыгрывать Смита, если у него этот волшебный амулет, да еще и изымать его впоследствии.
– Во-первых, у меня есть свои преимущества, – ответил Шэ, – во-вторых, есть пара идей. В-третьих, без вас, конечно, ничего и не получится. Так вы поможете?
– Хорошо играет тот, кто играет не противно, – заявил Мартин.
– Без противника, ты хотел сказать, – поправил Юстас.
– Ну, этот Смит играет очень противно. Так что я только за показать ему… – он задумался, бесшумно шевеля губами. – Ладно. Я просто в деле.
– Интересно, когда ты успел заметить, насколько противно играет Смит, если все время любезничал с Розой? – Юстас решил, что припоминать этот эпизод будет еще долго.
– Так ты в деле или как? – не выдержал Шэ.
– В деле, в деле… Излагай свои идеи.
– Самое главное тут то, что Смит должен держать амулет при себе, иначе он не работает…
Они встретились с Денни часов в семь вечера; темнеет в Гонконге рано, жара уже спала, а ветер с залива позволял с достаточным комфортом расположиться даже на улице, где они и сели за пластиковый столик, в маленькой кафешке в переулке, с наслаждением вдыхая запах сигарет, жареного чеснока и рыбы.
Мартин с аппетитом наворачивал что-то с чем-то в соусе, перемазав бороду и постоянно роняя палочки, но наотрез отказываясь воспользоваться вилкой, которую ему вынес сердобольный владелец забегаловки.
– Вкусно? – заботливо поинтересовался Юстас. Он, при всей своей любви к новому, уже был сыт китайской едой по горло.
– Отвратительно! Это никакие не огурцы, это что-то горькое, – сказал Мартин так, будто на самом деле его потчевали неземными яствами.
– Ты меню читал? Там так и написано: “Горькие огурцы”! – встал на защиту безымянного заведения Шэ.
– Так там по-китайски написано!
– Так зачем заказывал тогда?
– Так интересно же!
Денни поглядывал на команду спасения с некоторым сомнением, явно начиная задумываться о шансах на успех предприятия.
Юстас хлопнул себя по лбу.
– Мне кажется, мы забыли одну немаловажную деталь: нам же деньги нужны. Надо что-то, знаете ли, иметь, чтобы ставки делать.
Шэ посмотрел на него так, будто он сказал глупость.
– Может, Шэ по старым знакомым… – начал Мартин, и Юстас пнул его под столом: причиной ссоры Ше с местным профсоюзом был как раз его визит к старым знакомым. Мартин заморгал.
– Деньгами займешься ты, – постановил Шэ. Он, как и Юстас, ничего не ел, только цедил “Чиндао”.
– И где я их возьму? – заинтересовался Мартин, даже отложив ради такого дела палочки.
– В банкомате. У тебя хорошо получается.
– Но… – Мартин хотел было что-то сказать, но покосился на Денни и замолчал, вытер губы салфеткой из пластмассового диспенсера и поднялся на ноги:
– Скоро буду.
И, не очень уверенно лавируя между столиками, задевая тесно расположенные стулья и постоянно извиняясь, двинул из переулка по направлению к большой улице.
– Зачем вы все-таки мне помогаете? – спросил Денни, проводив его взглядом. Он нервно теребил дешевое колечко из нефрита на мизинце. Шэ, увидев эту его обновку, закатил глаза.
– Шэ решил, что это дело принципа, или даже чести, – сказал Юстас. – Мартин – ну, он Мартин, он, как бы он сам сказал, за любое активное действие, кроме добровольного воздержания от пищи. А у меня выбора не остается. Да и скучно.
Такое объяснение Денни устроило, и Юстас порадовался, что не стал задвигать про бескорыстную помощь ближнему.
– Ты принес, что я просил? – спросил прагматичный Шэ.
– Да, вот, пожалуйста, – Денни протянул Шэ небольшой бумажный сверток. Шэ развернул его, рассмотрел содержимое и, удовлетворенно кивнув, убрал в карман.
– А теперь езжай на Лантау и жди от нас новостей там.
– Но… – Денни казался очень разочарованным, но Шэ был непреклонен.
– Никаких “но”. Сними комнату и не высовывайся. Лучше тебе побыть в тени. Мы скоро уезжаем, а тебе тут оставаться.
– Вы все-таки решились вернуться? – удивился Смит, завидев Шэ и компанию.
– Да и вы снова здесь, как я посмотрю, – ответил Шэ не особо вежливо, но Смит только посмеялся.
Юстасу стало как-то душно.
– Вы недостаточно проиграли вчера? – продолжил Смит. – Сегодня мы играем по-крупному.
– Да как скажете, – казалось, что уверенность Шэ несколько обескуражила Смита. Юстас заметил, как его рука непроизвольно дернулась к нагрудному карману серого с искрой костюма, сменившего вчерашний коричневый.
...Первую игру Шэ продул, как именно, Юстас не видел, потому что Мартин опять отправился к рулетке, и Юстасу на какое-то время пришлось составить ему компанию. Мартин бессистемно ставил то на красное, то на черное, то на зеро, и у Юстаса серьезно кружилась голова, пока он следил за этим мельтешением, но зато выигрыши сыпались один за другим. Не крупные, но такими темпами за пару-тройку вечеров, если постараться, они вполне бы смогли и отыграть то, что Денни проиграл.
Мартин, в очередной раз выиграв, весь светящийся от такой удачи, заказал несколько бутылок шампанского и скотч в баре и принялся пить и угощать уже знакомую блондинку Розу.
...Во второй партии Шэ скинул карты после первых же торгов, но потому много и не проиграл.
Смит улыбался ему почти сочувственно. Он снова сорвал банк, после чего усатый турок, которого, скорее всего, сюда тоже пригласили милые люди, с проклятьем вышел из-за стола.
Шэ с абсолютной невозмутимостью остался.
Перед следующей партией случилась небольшая неприятность: Мартин, разгуливающий по залу с бутылкой в руках, споткнулся и облил Смита шампанским. Мартин рассыпался в извинениях и принялся утирать Смита скатертью с соседнего столика, тот раздраженно отмахивался, потом поправил костюм и ненадолго вышел из-за стола, но затем вернулся, успокоившись.
Мартин, извинявшийся все время, в том числе и то, что Смит отсутствовал за игорным столом, убрался обратно к рулетке, но ненадолго – все самое интересное происходило здесь, и повисшее в воздухе напряжение притягивало всех в центр событий, как магнитом.
Остальные игроки за столом тоже сменились. Теперь, помимо Смита и Шэ, за столом сидели еще двое: та самая блондинка Роза, на чьем лице появилось неожиданно жесткое выражение лица, и неопределенного возраста мужчина, которому можно было дать от пятидесяти до семидесяти – Юстас совершенно не разбирался в возрасте китайцев, – непрестанно жевавший фильтр незажженной сигареты. На нем была мятая, болотного цвета рубашка и видавшие виды песочные штаны, но Юстас не сомневался, что видел его и накануне, так что он вряд ли оказался за столом случайно.
– Давайте немного оживим наш вечер! – предложил Смит, поигрывая золотой фишкой между пальцев. – Удвоим ставки.
Слепая начальная ставка, которую озвучил крупье, составляла уже 2000 гонконгских долларов, то есть примерно 200 фунтов, прикинул Юстас – уже не так мало. Накануне анте было раза в четыре меньше. Однако все остальные участники восприняли это как должное, что только подтвердило опасения Юстаса: они здесь не более, чем статисты.
Шэ не повел и бровью.
Крупье сделал первую раздачу: все как обычно – две карты, одна в закрытую.
Блондинка Роза получила валета червей и мечтательно улыбнулась.
Дедок продолжал меланхолично жевать сигарету над шестеркой бубей.
Шэ пришел валет пик. Вторую карту он сразу накрыл ладонью, так что Юстас успел только рассмотреть, что это тоже пики.
Смит пренебрежительно усмехнулся: выпавший король пик обеспечивал право объявить ставку.
– Не будем мелочиться, – сказал он и бросил фишку номиналом в пять тысяч гонконгских долларов, и Юстас слегка обалдел от такого напора. Но, насколько он понял из объяснений Шэ, здешняя разновидность станда как раз и отличались возможностью бесконтрольно накручивать ставки без всяких там лимитов в одну десятую для анде, без бринг-ина, зато практически без ограничений.
Роза, сидящая по левую руку от Смита, спокойно поддержала ставку и приняла бокал с шампанским от Мартина, улыбнувшись ему с благодарностью, однако пить не стала.
Шэ пожал плечами и молча подвинул фишки в центр стола.
– А что у него там? – громким шепотом спросил у Юстаса Мартин. Юстас раздраженно пожал печами: Шэ так и не убрал руку со своей закрытой карты.
Дедок пожевал сигарету и тоже поддержал ставку.
Со второй раздачей Роза получила в открытую даму червей, дедок – десятку крестей, Смиту достался второй король – треф.
Становилось все более неуютно, на еще одну партию с такими ставками у них сейчас просто не хватило бы времени и денег. Шэ, тем не менее, смотрел на свою пиковую девятку почти нежно. Смит хмыкнул.
– Объявляет пара, – сказал крупье, и Смит сделал максимальную ставку, кто бы сомневался.
– Поддерживаю, – Роза даже особенно не задумывалась.
– Удваиваю, – сказал Шэ.
Юстас сглотнул, а Мартин, по всей видимости, еле удерживался, чтобы не захлопать в ладоши.
Дедок еще раз пожевал сигарету, наконец закурил, сделал длинную затяжку и спасовал.
– Видимо, вы всерьез рассчитываете на флэш, – сказал Смит, сверля Шэ взглядом.
– Ну а почему бы и нет? Люблю пики. Пики любят меня…
Со следующей раздачей, кажется, уже даже Мартин напрягся: Розе прилетела двойка пик, что, с одной стороны, с большой долей вероятности выводило ее из игры, а с другой – резко уменьшало шансы Шэ на флэш.
Однако Шэ все же получил пики – семерку, Смит же встретил выпавшую ему даму пик как должное.
– И снова я объявляю, – протянул он. – Кажется, пики любят не только вас. Что же, давайте, чтобы не затягивать удовольствие, сделаем так, – с этими словами он снова удвоил ставку.
– Я не ношу с собой столько наличности, – поджала губы Роза после короткой паузы, – не влезают в сумочку.
И скинула карты.
– Поддерживаю, – сказал Шэ.
– Вы так уверены в своей удаче? – Смит многозначительно посмотрел на свои карты.
– Ли-Нежа покровительствует не только азартным играм, но и лукавству и коварству, – заявил Шэ, – вам стоит подумать о его непостоянстве. Но вы, европейцы, при всем вашем двуличии, привыкли смотреть только на одно лицо.
Выговор по поводу двуличности европейцев понравился Юстасу ничуть не больше, чем Смиту. Некая тень сомнения скользнула по его лицу, и Юстас подумал, что вовсе не такой уж Смит хороший игрок – видимо, только на амулете и выезжал.
Крупье объявил последнюю раздачу и Юстас, понимая, что это глупо, скрестил пальцы; Мартин тяжело дышал у него над ухом.
С этой раздачи Ше пришла десятка пик.
Смит получил даму треф. Судя по некоторому недоумению на лице, он ожидал увидеть короля, однако быстро взял себя в руки.
– Что же, – сказал Смит, когда пришло время открываться, – не так хорошо, как я думал, но тем не менее…
Он перевернул свою последнюю карту – это оказалась дама червей.
Даже Мартин уже должен был догадаться, что рассчитывал Смит на каре, но и такого фулхауса вполне хватило бы, чтобы с легкостью побить предполагаемый флэш Шэ.
Шэ взял карту, которую все это время держал под ладонью, и методично, аккуратно разложил комбинацию на столе. Последней его картой тоже была пиковая.
Восьмерка.
Собравшиеся вокруг стола зрители ахнули. Роза звонко щелкнула пузырем жвачки, к которой вернулась сразу после игры. Шэ сидел, не меняясь в лице. Юстас попал в медвежьи объятия Мартина и так и не успел нормально выдохнуть.
Стрит-флэш. Круче только флэш-роял и совсем уж фантастическое каре и джокер.
Смит отчетливо побледнел и, уже не скрываясь, вынув из кармана бархатный мешочек, вытащил из него нефритовый амулет и недоуменно уставился сначала на него, а потом – разъяренно – на Шэ. Тот безмятежно улыбался.
– Я предупреждал вас, мистер Смит, – сказал Шэ. – Не стоило вам играть с позаимствованной удачей… А сейчас я, пожалуй, заберу выигрыш и уйду.
– Не знаю, как вы это сделали, но вы за это поплатитесь, – выражение лица Смита наглядно свидетельствовало, что им не жить. Но и тут его ожидал сюрприз.
– Совсем забыл! – уже собираясь выйти, Шэ вернулся и выложил на стол перед Смитом 250 гонконгских долларов.
– Вот этот последний жест был обязательным? – спросил Юстас. – Думаешь, Смит теперь не догадается, что у него остался не настоящий амулет?
– После первой неудачной игры все равно догадается… А может, и раньше, – ответил Шэ. – Сувенирные поделки, которые на нефритовых рынках продают, на настоящую печать хоть и похожи, но отличаются.
– Все равно зря ты так, сейчас он как начнет приглядываться...
– Ничего, у нас всего несколько часов отпуска осталось, а Денни завтра же уедет в Шэньчжэнь. Там его не достанут.
– Все равно – зря!
– А я считаю – правильно! – встрял Мартин, который от происходящего был просто в экстатическом восторге. – Видели, какой у него был неоднозначный суп?
Юстас и Шэ уставились на Мартина в одинаковом замешательстве.
– Так русские говорят, – заявил он, слегка смутившись. – Про выражение лица.
– Ты лучше скажи: ты деньги в банкомат вернул? – спросил Юстас.
– Думаешь, это так просто? – патетично спросил Мартин. – Почти все дело на мне! Мне, между прочим, еще и амулет пришлось доставать! Еле добрался, он у него в кармане, а еще подменить надо было…
– Деньги, – повторил Юстас, – в банкомат.
– Да верну я, верну. Лень просто.
– Давай быстрее, пока инкассаторы не приехали. Или тебе проблем с начальством хочется?..
– Не знаю, как вас и благодарить! – Денни пересчитывал деньги и поглядывал с некоторым подозрением. Еще бы, такой неслыханной щедрости, как прекрасно понимал Юстас, сложно было поверить.
– Не знаешь – не благодари, – проворчал Шэ, – только постарайся больше в Гонконге не светиться. Имей в виду: заявишься сюда – мне придется за тобой приглядывать, раз уж я тебе помог.
– Не волнуйся, себя мы тоже не обидели, – успокоил Денни Юстас, похлопав по карману, где лежали выигранные деньги.
На самом деле, себе они оставили совсем немного, и чуть ли не половина этой суммы ушла на транспорт: паромы уже не ходили, а такси до и от Лантау, естественно, стоило космических денег.
– Слушай, я одного не понимаю: а нафига надо было отправлять Денни именно на Лантау? – спросил Мартин, озвучив мысль Юстаса, когда они уже ехали обратно в апартаменты. – Какой в этом сакральный смысл?
Шэ поколебался, а потом неохотно ответил:
– Если честно, никакого… Не могу привыкнуть, что теперь уехать на Лантау – это не совсем то же самое, что скрыться так, что никто не найдет.
А потом он потребовал у таксиста остановить автомобиль – и, несмотря на его яростные протесты, вылез из машины – они как раз проезжали мост над заливом, – но уже через полминуты залез обратно.
– Я так понимаю, за амулет Ли-Нежа теперь будут драться здешние русалки, – улыбнулся Мартин.
– Главное, что это будут здешние русалки. Да, Шэ? – сказал Юстас, но Шэ только серьезно кивнул.
– Ну что, выпьем за удачный финал нашего приключения! – Мартин свернул крышку трофейного мозельского, которое все-таки обнаружилось в круглосуточном “Wellcome”. По заверению Мартина, вовсе не одно из лучших, но хоть что-то.
Они устроились на крыше, хотя времени оставалось впритык.
– Отличный вышел отпуск!
Шэ и Юстас протянули бокалы, вот только бутылка выскользнула и разбилась о каменную плитку.
Сквозь джинсовую куртку Шэ стала постепенно проступать старая белая майка с кровавыми пятнами от ножевых ран.
– Что же, кончился наш отпуск… – сказал он. – Так я и не попробую твоего хваленого рислинга…
Становящийся полупрозрачным Мартин виновато улыбнулся целой половиной лица:
– Может, в следующий раз…
– В следующий раз, – эхом повторил Юстас. Себя он не видел, чему скорее был рад: никого не красит пуля в лоб. – Надеюсь, еще увидимся. Берегите себя.
– Да что с нами сделается, – фыркнул Шэ.
– Друзья, я был очень рад… – вдохновенно начал Мартин, но не успел договорить и окончательно растаял в воздухе.
Перед Юстасом взамен ярких огней ночного Гонконга тоже стали проявляться очертания старой кирпичной кладки. Он возвращался в свой заброшенный дом – и впереди был еще один скучный день, когда до вечера ничего не происходит, а за ним еще и еще – и так до следующего отпуска.
@темы: конкурсная работа, рассказ, Радуга-7
Командный конкурс фантастического рассказа
Авторизация
Главное меню