[Дети Среды]

Название: Ошибка снайпера
Тема: Пятерка Жезлов
Автор: Соня Сэш
Бета: Дети Среды и анонимный доброжелатель
Краткое содержание: "Кажется, ты был прав, и я тоже не знаю, что такое справедливость".
Примечание: Трактовка темы - ситуация экзамена, испытания; соперничество.

«Минер ошибается только один раз»

Народная мудрость

«Снайпер ошибается только один раз –
когда позволяет другому снайперу
себя обнаружить»

Снайперская мудрость

Карменсита откидывает назад волосы. Распущенные волосы окутывают ее плечи тяжелой, каштановой шалью. Она улыбается, не глядя на меня. Я украдкой любуюсь ею из-под отросшей челки.
У этой женщины, о которой я знаю очень немного (не больше, чем она про меня), независимая и щедрая улыбка. Это – особый дар и мощное наступательное оружие. Я завидую тем, кто способен победить силой одной лишь улыбки. Хотя в условиях военного времени надежней пулемет и парочка гранат.
Наверное, когда-то Кармен дарила ее покойному мужу-летчику. И теперь она улыбается не мне, а детям, которые возятся друг с другом, играя в какую-то странную игру под названием «Стащи меня с кресла». Они устроили настоящую свалку: я различаю лишь мелькающие руки, ноги и короткий, словно обрубленный, хвост Сальвадора. Чуче уже обернулся рысью, хотя давно вышел из возраста, когда слабо контролируешь свою вторую натуру. Я доволен: сын Кармен - умный для своих лет мальчик. Он предусмотрительно не выпускает когтей, распихивая младших выносливыми лапами. Шкурка у него - ровного, редкого и приятного дымчатого цвета. Я мысленно горжусь им и не верю в сказки, что ум можно воспитать – он либо есть, либо нет, а что до воспитания – пусть этим займется кто-нибудь другой.
Зимой Сальвадору исполнилось двенадцать лет. После меня Чуче – самый старший мужчина в семье. Поэтому старается вести себя подобающим образом, и лишь иногда забывает о том, что был вынужден повзрослеть раньше положенного срока. Жаль только, это случается все реже - как и улыбка на лице его матери.
В условиях войны настоящая улыбка, тем более искренняя, - не такая роскошь, чтобы дарить ее кому попало по всякому пустяку.
В нашем доме на краю пустого поселка полно детей. Я понятия не имею, откуда они взялись. Не хочу думать об этом. Предпочитаю размышлять о том, что знаю наверняка. Например, о том, для чего на войне нужны снайперы.
Боевой опыт показывает - как бы ни замаскировался враг, снайпер сумеет его выследить. Для этого требуется не так много – он должен быть терпеливым, внимательным, настойчивым и расчетливым. Обладать опытом быстрой стрельбы, уметь маскироваться и вести скрытое наблюдение. И еще - иметь дальнобойную самозарядную винтовку с глушителем и оптическим прицелом, а также достаточное количество патронов.
Всего-то.
Охотничий карабин я выменял на хлеб у жителя поселка по дороге домой. В мирной жизни мне бы не удалось провернуть такую выгодную сделку, но сейчас, в условиях войны, продавец остался доволен. Патроны я достаю в фактории, совершая вниз небольшие ночные вылазки. Это небезопасно - комендатура выставляет на ночь патрули для проверки документов.
Ну да это – не мои проблемы, пусть они волнуют жителей фактории, мне и своих забот хватает. Пока я ем, размышляя о стратегической выгоде использования в военных действиях специально обученных стрелков, Карменсита молча подливает мне в тарелку мясной бульон. Однако, у нас сегодня королевский завтрак - пока я спал, Сальватор успел вернуться с утренней охоты.
В свои двенадцать Чуче превосходно ориентируется в горах, хотя сам – выходец откуда-то с равнины. Он отличит «живой» камень от «мертвого», и отменно обращается с ружьем. Карабин я ему еще не доверяю, но Чуче отлично справляется со старенькой винтовкой моего отца.
Мне растет отличная смена.
Находясь на линии фронта, я заметил две интересные закономерности: когда в часть попадает оборотень, его неизбежно отправляют учиться снайперскому искусству у более опытных бойцов. Это имеет свое объяснение – мы отлично видим в темноте и прекрасно ориентируемся даже в незнакомой местности. Мы неприхотливы и зачастую лечим ранения травами и древесной смолой, лишь бы не покидать удобную для выстрела позицию. В горах не выжить без охоты, поэтому обращаться с оружием у нас умеют даже дети.
Наш выстрел всегда нетрудно узнать – мы целимся между глаз, потому что каждый уважающий себя охотник полагает, что дичь нужно уничтожить с первого раза. Иначе рискуешь повредить шкурку.
О чужаках Чуче сообщает, уже успокоившись после возни с малышами и поглощая суп с огромным, что неудивительно после такой активности, аппетитом. И в самом деле, чужаки не важнее еды – они-то никуда не пропадут. Раскосые и острые рысьи глазенки поблескивают из-под дымчатой челки. Челку он отращивает в подражание мне. Я отставляю тарелку и перехватываю вздрогнувшую ладонь Кармен, пытаясь успокоить – она всегда переживает, когда я ухожу. Карменсита почти с ненавистью смотрит на полку, где хранится карабин. Я делаю небрежный жест рукой в сторону полки, словно отмахиваясь от оружия. И тогда она тихо говорит:
- Хорошо бы ты вернулся к ужину. Я приготовлю жаркое из остатков мяса. Там на всех хватит.
«Возвращайся обязательно» - твердят совсем другое карие глаза. Молча киваю – говорить я перестал с тех пор, как мне отрезали кончик языка. Треплю Чуче по волосам и выхожу из дома. Я действительно хочу немного прогуляться и навестить непрошенных гостей. Пока – без карабина.
Потому что главное условие успешного выстрела – это тщательно проведенная разведка.



Я скидываю куртку на каменистую землю. Расстегиваю рубашку и продолжаю раздеваться.
Далеко внизу, затянутый белоснежным утренним туманом, сонно жмется к отвесной скале маленький городок. Когда-то он был вполне процветающей факторией, куда стягивались все «козьи тропы» окрестных гор. Местные обитатели привозили товары, которые затем скупали заезжие торговцы. Теперь все изменилось и для городка, и для его жителей. Но мне нет до них никакого дела – в конце концов, они сами виноваты в том, что позволили вражеской комендатуре себя запугать.
Я подхожу к самому краю плато – так близко, чтобы пальцы ног чувствовали под собой пустоту. Расправляю руки навстречу небу, ясному и пронзительному. Легкий и приятный ветер ерошит мои волосы, которые медленно, неотвратимо становятся жесткими черными перьями. Этот сладко-мучительный процесс заставляет морщиться от привычной, а потому ожидаемой боли - и одновременно наполняет радостным предвкушением полета.
Я сам не понимаю, как действует этот странный природный механизм. Мне это даже не интересно: уже падая, я на лету обращаюсь в свою вторую ипостась, выходя из глубокого пике почти у самых камней на дне расщелины.
Быстро взмываю высоко вверх. Сейчас вражеские аэростаты и воздушные боевые субмарины мне не страшны, хотя я слышу их рокот где-то в отдалении. На всякий случай все же слежу за обстановкой в небе: если мои противники – люди, то они не сумеют отличить меня от птицы. Но если это – такие же оборотни, как и я, то без труда обнаружат подмену особым, только нам присущим чутьем.
Что касается птиц – каждый раз, когда я перезаряжаю винтовку, меня смешит одна мысль: ни для кого не секрет, что название моей профессии появилось от названия маленькой, но очень хитрой птички с абсолютно непредсказуемой траекторией полета. Прекрасно помню, как гордились те охотники, которые сумели хоть раз подстрелить бекаса. По странному совпадению я тоже обращаюсь в птицу, только крупнее и довольно мрачного вида. Наверное, поэтому у меня такие странные глаза темно-бурого, нехорошего цвета запекшейся крови. И черные, с синеватым металлическим отливом волосы.
Мне говорили, я не слишком красив, но это было еще до взрыва.
Теперь я точно некрасив – лицо превратилось в уникальный набор мелких шрамов, сделавших меня почти неузнаваемым даже для себя самого. Хорошо, что обошлось без контузии. Некоторые из них ноют, когда меняется погода – а в горах это случается каждые пятнадцать минут. Но, несмотря на прошлое ранение и долгое лечение, я все еще достаточно проворен, чтобы, как раньше, перебегать по окопу от бруствера к брустверу, не давая противнику времени отследить блик оптического прицела.
У меня осталось и другое преимущество: я по-прежнему отличный стрелок.
Профессиональный снайпер за неделю уничтожает батальон. Пара снайпер-гранатометчик сдерживает роту автоматчиков в течение десяти дней. Уже сейчас снайперы – настоящая головная боль командования обеих коалиций. Листва любого дерева, живая изгородь, высокая трава, стог сена, груда развалин, что угодно может оказаться совсем не тем, чем выглядит. Искать снайперов бесполезно, разве что простреливать подозрительные объекты трассирующими пулями. Впрочем, вряд ли у какой-нибудь из армий найдется достаточное количество пуль.
Подозреваю, что когда-нибудь войны будут вести только снайперы. Это гораздо удобнее, чем напрасно терять солдат и технику в штыковых атаках. Технику особенно жалко. Солдат мало не бывает – особенно в этой войне, в которой принимает участие практически весь мир.
Вообще-то я редко вспоминаю короткие перебежки, раскаты пулеметов, едкий дым от взрывов и летящий на голову песок. Почти не помню надрывный визг пуль и то, как не всегда даже успеваешь понять, попал ли ты туда, куда целился. Собственно, во время боя зачастую просто не успеваешь выбрать цель – палишь по всему, что движется.
Еще я умею летать. И не спрашивайте, что я при этом чувствую. Внизу таких образов просто нет. Но даже если бы я и сумел их найти, то все равно бы не ответил – трудно говорить, когда язык тебе откромсали почти наполовину. Это обидно, но зато ощущение полета я не променяю ни на какое другое в жизни.
Чужаков я нахожу без проблем – и тут же поражаюсь тому, как ловко они пробираются по одной из козьих троп, о которых знают только старожилы. Напряженные фигуры мелькают среди осенних рододендронов и вьющихся по скалам, словно прибитых к ним суровым горным ветром сосенок. Гости почти не скрываются – зачем, спрашивается, внимательно осматривать с воздуха горную гряду, признанную обеими воюющими сторонами непроходимой и безлюдной.
Но я бы на их месте все равно позаботился о безопасности. На редкость самоуверенные ребятки. Что ж, самоуверенность еще никого не доводила до добра.
У меня есть только острое птичье зрение, поэтому я могу разглядеть только, что чужаков двое. Один - высокий и подтянутый, с офицерской выправкой, но, судя по телосложению, скорее не штурмовик, а пехотинец. Я не вижу лица, но предполагаю, что парень – красавчик из тех, что любят проводить вечера в питейных заведениях, обольщая дам из завоеванных ими городов. Впрочем, может и нет… Рискуя, снижаюсь – ага, происхождение не скроешь. Волосы у солдата тщательно спрятаны под платок защитного цвета, только одиноко торчат слишком острые для человека уши.
Ну здравствуй, мой бывший враг.
Рассматриваю второго. Этот тип еще интереснее первого: щуплый, худенький, подросткового телосложения. На первый взгляд он кажется ничем не примечательным новобранцем, но уже через секунду я констатирую, что вторым гостем в моем личном заповеднике является сородич. Их много в войсках обеих сторон – одних в принудительном порядке отправили на фронт еще в начале войны, другие служат за неплохие деньги.
Оборотень. Судя по внешности – из равнинных родов, и вряд ли обращается во что-то хищное. Тогда понятно, почему он знает, как пересечь Гряду Смертников. Возможно, мы даже были знакомы – хотя нет, слишком уж он молод. Возможно, бывал здесь мальчишкой. Конечно, мы старались не пускать к себе чужаков, но на местных из фактории внизу это правило не распространялось.
До войны наш аул занимался промыслом: здесь испокон веков добывали соль из минеральных источников на берегу горной реки с водопадами. Горная соль шла в фактории за неплохую цену. У нее был секрет – она быстро впитывалась и была незаменима при сушке мяса и засолке провианта. А если лизнуть ее языком – даже не казалась соленой. Я отлично помню этот вкус, который прочно ассоциируется с довоенными днями. Благодаря «волшебной малосольной соли» мы никогда не знали нужды. Это были хорошие времена – впрочем, как и любые другие до тех пор, пока не началась война.
Большинство из жителей поселка обращались в воронов. Неудивительно, что им пришлась по вкусу горная гряда, надежно укрытая даже взглядов правительства. Здесь мы могли наслаждаться тихой и размеренной жизнью в своей маленькой общине. Повзрослев, юноши спускались вниз в факторию и возвращались с женами, и все текло так, как это было принято испокон веков.
Взрослые вороны летают стаями. Сейчас из представителей моего вида я здесь один. Аул пуст после того, как мужчин призвали на фронт, дети умерли от голода, а женщины спустились вниз в поисках хоть какого-нибудь пропитания.
Но название этого места так и осталось прежним – Гряда Смертников, потому что, кроме местных, на ней неизменно сворачивал шею каждый желающий штурмовать эти отвесные склоны, усеянные острыми, смертельными выступами. А поскольку аул надежно скрыт в одной из уютных долин рядом с речкой, это место выглядит так, как будто здесь никогда не ступала нога ни человека, ни оборотня.
Только идиот станет пытаться завоевать горную гряду, где не пройдет даже видавший виды, опытный штурмовик. Иначе, боюсь, все мои умения оказались бы для нас попросту бесполезными. Я не могу воевать против двух армий сразу с одним карабином и старой винтовкой Чуче. Впрочем, я и не собираюсь – будет достаточно, если нас оставят в покое те, кто догадался окружить мой дом сплошной линией фронта.
Несмотря на свое боевое прошлое, я ненавижу войну.
Пока что небо чистое. Редкие орудийные раскаты не дают терять бдительность, но и не пугают. Здесь это частое явление. Да еще по ночам из-за гор иногда взлетают сигнальные ракеты, виден отсвет прожекторов и слышно стрекотание пулеметов.
Значит, одна из сторон опять предприняла атаку и сейчас идет бой, который, скорее всего, закончится отходом солдат к окопам. Умники называют это «позиционной войной». Даже дети Кармен обращают на подобные звуки не больше внимания, чем на живущих возле крыши ос. Конечно, это ненормально, но наш мир уже давно перестал быть нормальным – иначе как объяснить тот факт, что в городах меняют золотые часы и запонки на хлеб?
Выжить на природе, на мой взгляд, все-таки существенно легче. Именно такими рассуждениями я когда-то руководствовался, пробираясь от линии фронта, тогда еще находившейся довольно далеко, к родному дому.
Привычно планируя на воздушных потоках, я пытаюсь проанализировать увиденное. На дезертиров чужаки не похожи, эти сдирают с себя форму сразу же, как попадают в горы. Двое на тропе одеты в чистую одежду цвета хаки, ремни блестят начищенными бляшками. На груди каждого болтается жестяной жетон с именем и номером роты, а на боку у младшего – слишком тяжелая для юного тела, чем-то плотно набитая кожаная сумка. На минуту они останавливаются возле огромного, обросшего мхом валуна и зарослей рододендронов. Старший, отличающийся спокойной самоуверенностью походки, присущей опытным офицерам и кадровым военным, раскрывает висящую на груди планшетку, чтобы свериться с картой.
Похоже, они неплохо подготовились. Значит, идут с заданием – случается и такое, командующим всегда нужны свежие снимки расположения, передвижения и маневрирования вражеских войск. А что лучше подойдет для места съемки, нежели какая-нибудь высокая гора?
Вот только разведчики никогда не возвращаются обратно с Гряды Смертников. Чаще всего обходится без моего вмешательства - они сами ломают себе руки и ноги на крученых серпантином, едва заметных тропах. Они истекают кровью, пока я любуюсь предсмертными судорогами с ближайшего выступа. Или сразу, без особых мучений, гибнут в недрах глубоких трещин.
Я удивляюсь упорству командования обоих коалиций, которые посылают своих элитных, подготовленных ребят на верную гибель. Даже опытный горец из других мест вполне может свернуть здесь шею. И все равно находятся идиоты, готовые рискнуть жизнями, чтобы пересечь неприступную горную гряду.
Чаще всего это перебежчики, предавшие свою армию, чтобы воевать на другой стороне. Это могут быть баски, люди, эльфы или кто похуже. Несколько лет назад мир вдруг перемешался, превратился в ядовитый, пьянящий коктейль со вкусом войны.
Порой это бывает десант, высаженный с воздушной боевой субмарины, чтобы нанести «кинжальный удар» в обход фортификационных сооружений противника. Десант – сложная клиентура даже для профессионального снайпера. Они не станут падать на землю в ответ на первый выстрел, как какие-нибудь новички-пехотинцы. Они прекрасно осведомлены, что в стычке со снайпером спасают только вертикальное положение тела, быстрые ноги и укрытие рядом. Они не будут давать мне время перезарядить карабин, даже если на это уходят секунды.
И, конечно, сразу постараются отплатить той же монетой.
Пока что я справляюсь вполне успешно. В конце концов, я тоже когда-то штудировал «Книгу для разведчика» со строгим грифом секретности, а тайные вылазки на территорию противника всегда были моим коньком. Так что я неплохо развлекаюсь, а их тела потом клюют птицы.
Иногда там, где раньше лежало мертвое тело, прорастают эдельвейсы. По нашим поверьям они приносят удачу. Мне, по крайней мере, приносят. К тому же штурмовики – не самый плохой вариант. Гораздо хуже, если это дезертиры. Дезертиры – не самые приятные в общении существа. Сужу по себе. Обычно они уже доведены до крайней степени отчаяния и могут выкинуть любую глупость.
Особенно если они – оборотни. Нас не увидишь среди пленных, потому что мы никогда не сдаемся в плен добровольно. С людьми проще. А эльфы – ну, их я просто не люблю.
По крайней мере, тех, у которых волосы – как утренний туман в горах.
Эти двое – явно ни те, ни другие, ни третьи. Стало быть, все-таки разведка. Я провожаю разведчиков взглядом и довольно каркаю, когда у них под ногами прямо посреди тропы обваливается кажущийся прочным и надежным камень, увлекая своих жертв глубоко под землю.
Какие идиоты попались - угодили в первую же ловушку. Ну что я могу сказать? Мне не жаль ни одного из них. Я не воюю против одной из сторон.
Я воюю против войны. Могу поклясться жизнью, что действительно ненавижу эту гнилую штуку.
Второй час я, растворившись в хорошо известном мне ландшафте, наблюдаю за тем, как двое чужаков, которые имели неосторожность потревожить наше уединение, пытаются выбраться из земляной трубы, для надежности сужающейся кверху. Они уже далеко не такие чистенькие и напоминают голодных, уставших и злых пехотинцев после боя.
Сделать эту ловушку меня надоумили самоловы для волков – не оборотней, самых настоящих. Вероятно, стая перебралась в горы из лесов вокруг фактории, где их отстреливают патрули, доказывая, что и от военной комендатуры бывает польза. Летом мы встречали их только поодиночке, зимой они обнаглели настолько, что начали подбираться к самому дому. Среди них были и одичавшие собаки. Так утверждал Чуче, он столкнулся со стаей на пути от реки. К счастью, у него оказался с собой коробок солдатских спичек, не гаснущих на ветру. Сообразительный мальчик поджигал их одну за другой, бросая в сторону волков, пока не добрался до пределов территории, которую я мог прострелять из окна.
Стая была настолько голодна, что мне пришлось убить из карабина трех-четырех самых матерых прежде, чем они оставили нас в покое. В ту зиму никто из нас не погиб, но с тех пор я принялся превращать горные тропы в смертельно опасные западни, о расположении которых знаем только мы с Чуче. Карменсите вовсе незачем выходить из дома. Ее задача – вырастить детей.
Ложные тропы, земляные ступы, ямы с установленными «минами-растяжками», камнепады, капканы и даже простейшие «мины-лягушки», будто выпрыгивающие из-под земли. Благодаря моим стараниям, Гряда Смертников стала полностью оправдывать свое название. Взрывчатку в небольших количествах тоже можно достать в фактории. Иногда комендатура закрывает глаза на очевидные вещи. Лично я думаю, они подозревают о присутствии в горах кого-то постороннего и опасного. Зато они уверены в том, что со стороны этой гряды не проникнет ни один нарушитель спокойствия.
Я мог бы гордиться своей ролью защитника невинных обывателей, если бы точно не знал, что при необходимости начну уничтожать и тех, кто придет со стороны фактории. С той же безжалостностью, как и пришедших со стороны фронта.
И мне абсолютно все равно, в форме какой армии они будут или будут совсем без формы. А умирать – совсем не страшно. Просто некоторые виды смерти довольно обидны.
Сейчас я почти не вспоминаю о прошлом, не хочу тратить лишнюю энергию на бесполезные переживания. Я опоздал вернуться домой буквально на часы. Только побелевшие лица говорили о том, что мои старики уже не смогут порадоваться возвращению сына. Они словно заснули, почти обнимая друг друга.
Мне хватило совсем немного времени, чтобы разобраться со случившимся. Их убила не пуля, а голод. Они остались в ауле совсем одни - двое старых оборотней, неизвестно откуда взявшаяся осунувшаяся женщина и дети. Даже старший из них тогда был еще слишком маленьким, чтобы добывать пропитание.
Уже потом я узнал, что мои родители до последнего дня отдавали им припасы. Это позволило детям остаться в живых, но забрало тех, кого я продолжаю любить и сейчас. До сих пор не знаю, правильным ли был их выбор, и порой, глядя на Кармен, невольно хмурюсь - если бы только я тоже имел право выбирать…
Это даже не выбор – между своими любимыми стариками и незнакомой женщиной с ее многочисленным выводком.
Надо признать, чужаки ведут себя странно: вдруг успокоившись, они запросто выбираются из ловушки. Эльф – а кем ему еще быть с такой формой ушей и привычкой забирать волосы под защитный платок - использует магию. Со стороны это похоже на то, как если бы их подхватило небольшим потоком воздуха и подняло вверх, до края земляной ступы. Интересно, а какого черта они думали раньше?
Возможно, я уже знаю ответ на этот вопрос. Я собирал информацию об эльфах везде, где было можно. Многое из того, что рассказали случайные попутчики и те, у кого я останавливался ночевать, смахивало на глупые сказки. С самого начала я пропускал мимо ушей байки о прекрасных, благородных волшебных существах, владеющих всесильной древней магией и стоящих на пару ступеней выше человеческого рода, не говоря уж об оборотнях. Эльфов сейчас осталось мало, вероятно, по причине ассимиляции. Думаю, раньше их было больше, но человеческие гены оказались сильнее. Поэтому истину пришлось собирать по крупицам.
Она заключается в том, что прекрасными эльфов мог бы назвать только любитель приторных, смазливых красавчиков. Волшебного в них ровно столько же, сколько и в нас, то есть - подозрительно мало. Я не наблюдал у знакомых мне эльфов-солдат особенного благородства. На передовой для таких вещей не остается ни времени, ни желания.
А что касается «всемогущей магии», то и здесь у них проблемы. Казалось бы, верно, что любой из эльфов – хоть немного, да маг. Их учат этому с детства. Но у всего в мире есть свои ограничения: магия не всемогуща, недолговечна и однажды вполне может подвести своего хозяина. Например, просто не сработать на поле боя, если исчерпаны ее ресурсы. А пополняют эльфы их – исключительно в родных местах.
Уж не знаю, каким способом. Это еще одно слабое место, который они тщательно скрывают от посторонних – каждому приятно, когда его считают всесильным.
Значит, в распоряжении чужаков есть такое оружие, как магия. И все равно идиоты – собрались в горы без соответствующего снаряжения!
Неважно. Насколько я знаю, у Паштета достаточно мощи, чтобы не бояться чужой магии. Его создавали для участия в самых ожесточенных боях. И пусть теперь он не может больше летать (я осматривал крылья и пришел к выводу, что без помощи специалистов это безнадежно), а его орудия уже давно ржавеют без зарядов, но он все еще достаточно силен, чтобы представлять угрозу.
Как я и ожидал, пришельцы сразу свернули с тропы, справедливо полагая, что обвал вполне может повториться. Парнишка-оборотень первым находит козью тропку. Задирает голову вверх, пытаясь определить, насколько она безопасна. Меня он не видит, иначе мигом бы почуял неладное. Потом они с эльфом что-то тихо обсуждают, последнее слово остается за эльфом.
Парнишка вновь накидывает на себя ремень сумки, а эльф достает из кобуры револьвер. Скептически усмехнуться мне мешает клюв.
С револьвером – против Паштета? Они просто не знают, что их ждет. И поэтому все еще спокойно сворачивают на тропу, пытаясь удержаться на камнях, покрытых влажным мхом. Щебень ползет вниз из-под армейских ботинок. Здесь уже достаточно высоко для того, чтобы, падая, свернуть себе шею со стопроцентной гарантией. Может быть, мне повезет, но даже если они благополучно пройдут перевал и выйдут на плато – горного озера, в котором обитает Паштет, им все равно не миновать.
Я взмываю выше. Стремглав лечу к своему наблюдательному пункту на одном из каменных выступов окружающих плато скал, откуда открывается прекрасный вид на будущую арену моего маленького личного цирка.



Обращаясь в человека, ныряю в маленькую пещерку, которая давно уже служит мне тайником. С наслаждением облачаюсь в сухую одежду. В пещерке так влажно, что вполне могут водиться змеи, поэтому одежда слегка промокла. Немного неудобно, что при обращении каждый раз остаешься в чем мать родила. Да и оружие с собой не очень-то потаскаешь.
Я на ощупь нахожу нужный камень в самом дальнем углу пещеры. Сдвигаю его в сторону и вынимаю завернутую в промасленную бумагу «трехлинейку». А к ней – бинокль, военный рюкзак, пару надежных веревок с устройством страховки и компактный железный ящичек с достаточным количеством патронов, чтобы уничтожить небольшую роту.
Кармен вовсе незачем пугаться, когда я беру с собой карабин. Она не знает, что карабин – не единственное мое оружие, хотя и самое любимое. Если бы речь шла о штурмовиках, я, разумеется, взял бы его. Достойным противникам – достойная смерть. А сейчас меня просто разбирает любопытство – кто эти двое и что они тащат в тяжелой сумке?
Надеюсь, Чуче тоже не знает о тайнике. Вот уж в чем я не могу быть уверен. Этот маленький проныра - большой любитель пошляться в одиночку по окрестностям. Мальчику явно не хватает общения с детьми своего возраста. Подозреваю, он молчит о многом таком, о чем не нужно знать его матери. С которой я познакомился совершенно случайно, два года назад, в своем собственном доме, куда уже прокралась смерть.
Когда мне надоело сидеть над телами родителей, до головной боли сжимая руками виски, я догадался пройтись по дому. В одной из комнат фонарик выхватил из темноты согнувшуюся над полом фигуру. У меня в голове мелькнула мысль, что эта женщина когда-то была красива, но я ничего не сказал. С тех пор, как я лишился кончика языка, от меня еще никто не слышал ни одного умного или глупого слова. Может, так оно и лучше, Кармен тоже не большая любительница долгих разговоров, зато дети болтают за нас обоих.
Женщина занималась тем, что пыталась растрясти двух неподвижных детей. Растирала им щеки, виски, совала в рот разведенную в воде горчицу – как я догадался, последнее из еды, что оставалось в ауле. Еще один ребенок, постарше, стоял возле стены со знакомыми мне обоями в мелкий цветочек. Вид у него был отсутствующий, и он сильно напоминал привидение, хотя впоследствии горный воздух сделал из Чуче вполне здорового мальчика.
Еще помню, где-то в комнате надрывно тикали настенные часы. Тикали так, будто не хотели отпускать схваченные в момент рождения секунды. Я не помнил, чтобы в этой комнате были часы. Зато они были в комнате, где лежали мои мертвые родители, а там я не слышал никаких звуков. Зачем они принесли их сюда? Неужели из-за того, что легче умирать, не слыша, как время продолжает бежать дальше, отмеряя жизнь - живым?
Мне стало не по себе. Я посмотрел на детей, которые лежали на полу и не двигались. Они выглядели как обычные мертвые дети. Или как маленькие манекены из магазинов одежды в фактории. Я перевел взгляд на Кармен. Она подняла на меня раскосые, рысьи глаза, и сказала:
-Они еще не умерли. Не умерли. Не умерли.
Не знакомая мне женщина с каштановыми волосами повторяла это, а в ее воспаленных, поблескивающих в темноте зрачках ворочалось что-то очень тяжелое, как боевая десантная субмарина среди облаков. «Они не умерли. Они умирают», - хотел сказать я, но молча перехватил карабин и отправился на охоту. В тот вечер мне повезло, и я подстрелил горного гуся. Мы приготовили мясной бульон на старенькой плите, приправили его горчицей и остались живы. И я всерьез намерен сделать так, чтобы мы оставались живыми и впредь. Раз уж война отобрала стариков, изменила лицо до неузнаваемости и лишила меня внутреннего спокойствия, так пусть она тоже даст что-то взамен.
Что-то, что нужно защищать.
Например, сестру и племянников. Много племянников. Я точно знаю, что, несмотря на мой запрет, Карменсита выходит из дома и даже спускается в факторию по единственной безопасной тропинке, о которой знаем только мы.
Иначе откуда у нас все время появляются новые дети?
Последнего она принесла с месяц назад. Это был посиневший от холода, худой и сморщенный ребенок, настоящий годовалый старичок. В ту ночь была гроза, и мы положили его возле камина, чтобы отогреть. Рядом устроился один мой знакомый рысенок и принялся вылизывать младенцу озябшие ноги. Уже потом я пригляделся и разобрал, что мы впустили в дом врага – у ребенка были острые ушки и крошечная татуировка возле ключицы. Вероятно, клановый знак.
Я уверен, Кармен знала о том, как я «люблю» эльфов. Она вообще знает многое из того, о чем я молчу. Я мог бы настоять на том, чтобы выкинуть нашего новобранца прямо в грозовую ночь. Но, по какой-то странной причине мы с Карменситой так и не сказали друг другу ни слова – я не мог, а она, видимо, не хотела.
Со временем эльфенок превратился в бодрого толстощекого малыша, который ни на секунду не отпускал ее юбку, забавно семеня следом, и с легкой руки Чуче был прозван Хвостиком.



У меня есть запас времени, пока они идут в обход, поэтому я спускаюсь к озеру за ледяной водой, используя веревки и страховочные карабины. Перекусив сушеным мясом, предусмотрительно спрятанным в тайник вместе с оружием и сменой одежды, устраиваюсь лежа, в привычной позе: прижавшись всем телом к холодному камню.
Замираю, напряженно вглядываясь в оптический прицел.
Эльф и парнишка-оборотень с сумкой появляются на краю плато. Оба – смертельно уморившиеся и пытающиеся не показать этого друг другу. Эльф дает приказ остановиться – якобы для того, чтобы осмотреться. На самом деле, ему приходиться гораздо хуже, чем его товарищу. Грудь не привычного к высокогорным переходам солдата высоко вздымается, и еще он судорожно пытается дышать ровно. Вероятно, парнишка замечает это, потому что отходит и тактично отворачивается.
Туда, где с огромной высоты в небольшое, почти идеально круглое озеро обрушиваются бешеные струи водопада. Они взбивают в прозрачной, как хрусталь, воде крутую пену. Я вспоминаю коктейли в руках бармена в ковбойской шляпе, который взбивал их прямо над пыльной стойкой – черт, в каком же городке это было? Продолжаю наблюдение.
Судя по движению губ, у оборотня вырывается радостный возглас, и оба, не сговариваясь, быстро идут к воде. Эльф первым садится на колени, опуская в озеро кончики пальцев. Его товарищ с удовольствием окатывает лицо водой из сложенных ладоней, смывая грязь и пот. Сейчас он еще больше похож на ребенка. Даже сумку бросил. Она валяется на скользких камнях рядом с его армейскими ботинками. Весьма непредусмотрительно даже для его возраста.
Так часто бывает – когда в армию попадают шестнадцатилетние, а то и пятнадцатилетние. Война продолжается уже пять лет, и страны, принимающие в ней участие, понемногу исчерпывают человеческий ресурс. Приходится применять нечестные приемы. Однажды, перевернув одного из убитых штурмовиков, я вдруг обнаружил в нем совсем юную девушку. Перед этим она почти зацепила меня прицельным выстрелом, и я сразу же заподозрил коллегу.
Только снайпер может заметить другого в укрытии по едва скользнувшему отблеску от оптического прицела или поднявшейся после выстрела пыли.
Медленно обвожу стволом согнувшиеся над водой фигурки. Теперь, с соответствующим снаряжением, я, наконец, могу разглядеть их поближе. Знаки отличия говорят, что я был прав – передо мной старший сержант и рядовой. Судя по форме, они служат в той армии, которая засела с северной стороны гор.
Не отводя взгляда от радостных разведчиков, пытаюсь собрать в уме цельную картинку из кусочков мозаики. На востоке, западе и в небе идут позиционные бои. Фактория располагается к югу от Гряды Смертников и оккупирована армией противников моих непрошенных гостей. Последний раз я спускался в факторию около месяца назад и в баре слышал о шутке, которую выкинули ребята из южной армии.
Впрочем, шутка ли? Больше смахивает на издевательство над беззащитными людьми.
Когда фронт подобрался к самой Гряде, северная армия, отступая, забыла небольшую кучку солдат, ожесточенно отстреливавшихся из хорошо защищенного ущелья. Надеяться на спасение не приходилось, но позиция оказалась удачной, и противник решил не рисковать. Северное командование дало приказ окружить ущелье, заминировать подходы и ждать, пока враг сам не попросит пощады.
Офицер, которому поступил приказ, оказался довольно остроумным малым. Он распорядился не только выполнить все в точности, но и лично повесил на колючую проволоку табличку с надписью «Лагерь для военнопленных». Размеры и расположение таблички были тщательно продуманы – ее должен был видеть из биноклей и оптических прицелов враг.
Который, вероятно, уже съел всех лошадей и перешел на бурундуков и змей. Действительно, «остроумная» шутка. Как говорил один мой знакомый пехотинец, опытный человек с суровым довоенным прошлым: добивать лежачего, конечно, нечестно, зато безопасно. И наматывал на палец тяжелый ус, намекая мне сделать то же самое, но в переносном смысле.
Эти двое пересекают гряду с севера на юг, чтобы добраться до своего отряда, зажатого ущельем и противником, как тисками. Зачем? Сумка выглядит тяжелой и несет ее оборотень с предельной осторожностью, даже ветки с пути отводит. Может, взрывчатые вещества? Пополнение боеприпасов, которые вот-вот закончатся у полуголодных героев из ущелья?
Вполне вероятно. Ага, вот и что-то интересное. Кажется, сегодня никто не собирается вовремя ложиться спать, как предписывают врачи и любящие матери.
Я довольно скалюсь, глядя на то, как оба мои «знакомые» испуганно отступают от воды, когда она начала вздыматься вверх. Зрелище действительно не из приятных – как вертикальный океан. Поднявшись на высоту метров десяти, водный поток на долю секунды замирает, наслаждаясь обретенной мощью
А затем струи воды с грохотом срываются вниз, окончательно разбивая хрустальную гладь на множество пенистых осколков.
Лично я нахожу Паштета неотразимым. Блестящее, хоть и покореженное ударом об землю туловище снабжено отростком перископа, который изгибается во всей стороны. Огромные клешни могут перерубить пополам боевую пехотную машину и основательно испортить броню танку.
Такого, как я, они способны превратить в крошево.
Губы эльфа шевелятся так медленно, будто он онемел от изумления. Оборотень выражается короче и грубее. Он кидает взгляд туда, где возле воды лежит сумка.
И, вероятно, понимает - туда лучше не возвращаться, потому что над нею уже возвышается, чуть покачиваясь, громадная боевая машина класса «субмарина». А может и не совсем машина, я в этом вовсе не уверен.
Машина не станет издавать жалобные утробные звуки и ерзать в воде своим огромным туловищем, упав откуда-то с воздуха и не будучи в силах снова взмыть в небо. И машина не будет привязываться к случайному прохожему, обнаружившему ее среди горных отрогов, которые он считает своим домом. Вероятно, все дело в том, что это я вытащил мертвый экипаж из недр Паштета. Он сам дал мне это сделать. Сложив трупы возле кромки воды, я задумался, что дальше?
Воздушные силы всегда оставались элитной частью армии. Для них отбирали только самых лучших. В их паек даже входило печенье. Наверняка, все погибшие были отважными летчиками. По нашему обычаю их полагалось сжечь, как поступали испокон веков мои предки. Но такой огромный костер на открытом пространстве наверняка бы заметили разведывательные аэростаты одной из воюющих сторон. А копать землю и хоронить в ней, как это делают люди, не было возможности – меня окружал похожий на камень грунт, где даже трава растет с трудом. Невысокая, желтая и блеклая, она с трудом выкачивает влагу из негостеприимной почвы.
Тащить их вниз, где зелень становится яркой и изумрудно-зеленых, тоже представлялось делом трудоемким. Поэтому я просто подобрал отлетевший от бока субмарины при падении лист металла и погрузил на него тела, завернув в парашютную ткань. Парашюты я обнаружил возле сидений летчиков, снабженных хитроумной катапультой. До сих пор не могу понять, почему они ею не воспользовались? Должно быть, просто не успели.
Впрочем, тогда бы они неизбежно встретились со мной и все равно были бы мертвы. Когда счет застреленных мною врагов пошел на сотни, меня стали называть Стальной Смертью. Сперва противники, а потом стали и свои. Не могу сказать, что мне это не льстило.
Тогда – еще льстило.
Я привязал лист металла с телами к основанию клешней Паштета. Боевая субмарина поняла меня правильно: она не могла летать, но и по суше передвигалась сносно. Ее пассажиры нашли последнее пристанище под водопадом, там, где вода перестает быть хрустально чистой и начинает напоминать взбесившийся коктейль.
С тех пор Паштет живет в импровизированной могиле. Иногда мне кажется, он до их пор охраняет своих погибших друзей.
В ходе наблюдения в оптический прицел мне приходится признать, что чужаки – далеко не трусы. Словно очнувшись от первого шока, эльф медленно поднимает руку с револьвером и начинает палить в Паштета, метя по перископу. А пехотинец, вместо того, чтобы воспользоваться своим оружием, пригибаясь, бросается к камням, на которых все еще лежит их драгоценная ноша. И я прекрасно понимаю, что эльф, стоящий ровно, с решительной спиной и офицерской осанкой, со второй рукой, небрежно заткнутой за пояс, демонстративно вызывающий и спокойный, вовсе не надеется свалить эту глыбу обычными, даже не зажигательными пулями.
Он отвлекает внимание на себя.
Я окончательно убеждаюсь в этом, когда эльф вдруг отбрасывает револьвер в сторону и быстро выдергивает из рюкзака, закрепленного наперевес на спине и груди, сигнальную ракету. Он явно тренировался метать гранату - вспышка возле самого перископа заставляет Паштета притормозить. Субмарина издает недоуменный гул, а молодой пехотинец проскальзывает почти под ним, на ходу подхватывая драгоценный кожаный ремень. Ловко проделано, да и с координацией движения у него все в порядке. Я ухмыляюсь: может, парнишка все-таки хищник?
И еще меня вновь разбирает любопытство – что же они прячут в этой сумке, если готовы расплатиться за ее сохранность собственными жизнями? Сержант достает новую сигнальную ракету. Он торопится, и у него не сразу получается ее зажечь. Сейчас я держу его на мушке и мог бы пристрелить в любой момент. Но что-то, вероятно, все то же любопытство, мешает мне это сделать.
На что они готовы, чтобы добраться до своей цели? В чем состоит их цель? Наверное, я никогда этого не узнаю. Они уже фактически мертвы, потому что Паштет начинает злиться. Он вращает перископом и неожиданным движением клешни отбивает вторую ракету далеко в воду.
Ракета тонет раньше, чем успевает взорваться. Боевая субмарина покачивается в сторону застывшего на своем посту обидчика.
И тогда эльф опять применяет магию.
Я почти чувствую, как в долине нагревается воздух. Это от напряжения, на самом деле бой идет довольно далеко от моего укрытия. Что-то сверкающее, ослепительно яркое мчится по направлению к Паштету. Я невольно прищуриваюсь – настала очередь моего металлического друга показать, что такое настоящая магия.
Летчики называют это «отражателями». Тонкий расчет и чудеса технического исполнения. В конце концов, если удар нельзя отразить полностью – его можно попробовать смягчить, не так ли?
Будто ощетинившийся иглами еж, субмарина вдруг обрастает подвижными, вращающимися зеркальными пластинами. А может быть, сверкающими пластинами из металла с эффектом зеркала. Паштет достает их откуда-то их корпуса, расправляет свои крылья на прочных металлических отростках. Глаз-перископ грозно поблескивает в сторону сержанта. Парнишку он даже не замечает. А я теперь не могу выстрелить – такое количество солнечных бликов, заполнивших долину, окончательно портит мне прицел.
Эльф в растерянности. Скорее всего, он имеет мало отношения к воздушным силам и никогда не видел у боевых субмарин таких странных украшений. Паштет делает шаг, выставляя из воды огромную и тоже похожую на клешню лапу. Сержант торопливо водит пальцами в воздухе. Вихрь живого огня врезается в толщу зеркал - во все стороны разлетаются осколки.
А когда все очевидцы сцены открывают слезящиеся от вспышки глаза, то видят ужасающую и не вдохновляющую картину: зеркал меньше не стало.
Это как римская когорта, как возрождающийся феникс - двойной, нет, тройной, четверной слой брони. Каждый раз от Паштета отлетают все новые зеркала, но субмарина тут же выпускает из своего туловища другие. Она попросту не обращает внимания на атаку, как и на скорчившегося под самыми его ногами оборотня. Парнишка занимается тем, что пытается закрыться от осколков, градом падающих сверху. Он даже забыл про сумку. А Паштет с каждым неторопливым, тяжелым шагом оказывается все ближе к побледневшему сержанту, до которого, кажется, уже начал доходить очевидный смысл ситуации.
И понимание, что ни пули, ни магия ничего не смогут сделать с этим разъяренным монстром.
Наконец, он не выдерживает и поворачивается, бросаясь к ближайшему укрытию. Им оказывается каменный выступ, образующий небольшую пещеру в отвесной стене. Бежит сержант быстро. Я уважительно киваю – а вот теперь молодцы, не зря отказались от бронежилетов и плащей-палаток. Горы горами, но каждый солдат знает, что в бою на непривычной территории – например, на улице незнакомого города – быстрые ноги важнее надежной защиты. Скажем, если зацепишься за простейшую ловушку - мину-растяжку, то у тебя всегда остается пять секунд, чтобы добраться до ближайшего угла. В некоторых ловушках я использовал такие мины, снабженные растянутой леской. Быть может, чужаков ждала бы смерть в одной из них, сумей они прорваться дальше.
А если в тебя стреляет снайпер и чудом не попадает с первого раза, ни в коем случае нельзя застывать на месте. Был случай, когда я уложил за пару минут целый отряд, потому что после первого выстрела они проигнорировали выкрик командира и дружно попадали на землю, стараясь укрыться. Это было все равно, что перестрелять стаю перепуганных куриц.
Вряд ли выступ спасет сержанта. Паштет слишком большой, чтобы проникнуть внутрь, а нагибаться он не умеет. Но остаются еще клешни. Впрочем, на месте сержанта я бы не стал сейчас об этом думать. Пока его боевой товарищ, выбрав абсолютно верную тактику, бросается вместе с сумкой вплавь, скоро скрываясь за водопадом, эльф все-таки добегает до навеса и ныряет в тень. Его спасает только то, что Паштет – воздушная субмарина, и на земле он довольно неповоротлив.
Я почти вижу, как довольна субмарина, когда добирается до углубления, в котором спрятался эльф. Клешни кровожадно пощелкивают, раздается заунывный вой – что-то вроде боевого клича, а потом Паштет быстро запускает свои конечности под каменный выступ. Буквально вгрызается в камень, расширяя пещеру. И тогда я вдруг остро понимая, что Паштет – все же обычная машина.
Потому что живые существа, даже пятилетние дети, не станут вести себя так глупо. Особенно если живут в горах и осведомлены о разнице между «живым» и «мертвым» камнем. Если на первый можно без опасения ставить ногу, взбираясь по козьей тропе все выше, то второй неизбежно обвалится и утащит горе-скалолаза за собой. Распознать, какой камень сейчас окажется под твоей ногой, не так уж сложно…
Грохот обвала и оглушающее эхо прерывает ход моих мыслей, и я открываю глаза. Так и есть – издавая жалобные подвывания, Паштет пытается вытащить клешни из капкана. Их прижал упавший навес, похоронивший под собой и сержанта. Что ж, пожалуй, это лучше, чем истечь кровью в одной из скальных трещин или подорваться на мине. Сержант пожертвовал своей жизнью – но вот ради чего?
Ради набитой чем-то ценным сумки? Или ради мальчишки, который уже выныривает из-под водопада и плывет к берегу, с трудом разгребая воду тощими руками? Ради достижения цели – или ради того, чтобы спасти боевого товарища? Может быть, и то, и другое вместе?
Думаю, ответа на этот вопрос я уже не узнаю…
Мои мысли опять оказываются прерванными самым наглым образом. Я на секунду замираю. Этого не может быть. Когда он успел выпрыгнуть из-под выступа, ведь обвал произошел мгновенно? Да его должны были убить первые же свалившиеся на голову булыжники!
Сержант стоит около озера, слегка пошатываясь. Если бы не бледное, как смерть, лицо и тяжелое дыхание, можно было бы подумать, что он ни капли не взволнован. И это – несмотря на то, что армейская рубаха разорвана на груди почти пополам. Вернее, разрезана чем-то острым, и по краям разрез приобретает темный цвет. Медленно, потому что кровь плохо впитывается в грубую ткань.
Паштет почти добрался до него, но проклятый эльф все-таки успел.
Я хмурюсь. Слишком сложно. Все, что я знаю об эльфах, говорит о том, что их магия – довольно простая и дешевая штука. Даже в бою они используют те же фокусы, которыми стали бы в мирное время разжигать огонь в камине. Да и летают они плохо и недолго – хотя вполне могли бы с помощью левитации снять с дерева какого-нибудь истошно орущего котенка. А то, что я только что видел, не подвластно обычному магу. Управлять четырьмя стихиями – это еще куда ни шло. Но изменять само пространство - такое могут только очень могущественные существа.
Или, как ни странно, каждый пятый оборотень. Правда, ни один из них не осознает того, что делает. Мой дядя, к примеру, вполне мог вернуться домой к ужину, уйдя с утра далеко в горы. Правда, не слишком этим злоупотреблял – обладание такими способностями считается у нас чем-то вроде болезни. И страшновато – а вдруг промахнешься, и голова потом весь вечер болит. Кое-кто с непривычки в обморок падал. Я-то никогда этого не умел, но видеть приходилось.
А вот эльфы, о которых я слышал, так не умеют. По крайней мере, без посторонней помощи. Это может значить только одно – маг был необычный. Из тех, что не только применяют магию, но и дают другим возможность ее применять – с помощью какой-нибудь маленькой вещицы.
Что бы это могло быть? Побрякушка, кольцо, в конце концов, пуговица. Да что угодно. Я не предусмотрел такую возможность, потому что эти маги сейчас должны бы сидеть в роскошных особняках и попивать вино многолетней выдержки из хрустальных бокалов, пока остальные отмораживают за них почки, лежа где-нибудь на передовой и напряженно вглядываясь в прицел. И совершенно логично предположить, что они обычно не раздаривают свои творения кому попало. Наверное, у сержанта большие связи среди командования. Хм, а почему он тогда – всего лишь старший сержант? Нет уж, скорее кто-то из более могущественных сородичей, про которых люди ничего не знают.
Эльфов в мире не так уж и много, но все же они есть, и все – на одно лицо. Хотя иногда попадаются и особенные…
Мое сердце внезапно подпрыгивает, замирая.
Ну почему, почему я не заметил раньше? Я едва не упустил свой шанс убить его собственноручно. Когда я рассматривал его лицо в прицел, оно показалось мне слишком сухим для смазливого красавчика, но не навело на подозрения. А вот сейчас я вспомнил этого эльфа – но не из-за его лица и даже не из-за смешливого выражения глаз или из-за привычки чуть вздергивать верхнюю губу вверх в полуулыбке-полуоскале.
Во время своей лихорадочной пробежки сержант умудрился потерять платок, и ветер тут же разметал его волосы. Не такие уж длинные, едва достающие до плеч, спутанные и сальные от пота.
Странного цвета – невероятно белого.
Я никогда не видел волос такого цвета у людей или своих собратьев. Мне никогда его не забыть, хотя, как оказалось, я напрочь забыл лицо и глаза. Последние два года я каждый день выхожу к обрыву возле аула, чтобы оглядеть горы вокруг – и увидеть в трещинах запутавшийся в осколках древнего, как мир, камня, плотный утренний туман.
В этих местах он всегда бывает особого, чистого, словно напрочь лишенного пигмента, омерзительного цвета идеального мела или цинковых белил.



Дождавшись, пока чужаки скроются за водопадом, ожесточенно споря, я встаю в полный рост и глубоко вдыхаю всей грудью пронзительно свежий горный воздух. Мне нужно время, чтобы собраться и сосредоточиться.
Они никуда не денутся – отсюда ведет только одна тропа, и там им тоже придется столкнуться с парой неприятных сюрпризов. Надеюсь только, сержант останется невредим – мои пальцы сжимаются в кулаки. Надо же, я все еще хочу убить его своей собственной пулей. Как будто вернулись старые добрые времена. К счастью, я нашел в себе силы не выстрелить сразу – это была бы слишком легкая смерть. Он даже не успел бы осознать случившегося.
Теперь можно продумать, как действовать дальше. Я заглядываю вниз.
Долина с озером напоминает поле боя. Собственно, это и есть поле боя. Развороченная клешнями Паштета земля, взрытый пласт грунта – трава, вероятно, уже не выживет. Везде блестят осколки «зеркал», выжженные участки земли говорят о том, что здесь поработал маг. Сквозь шум воды до меня доноситься жалобный плач Паштета – по-другому эти звуки я назвать не могу.
И над всем этим – огромное чистое небо и падающий откуда-то из поднебесья пышный водопад, переливающийся на солнце и весь в причудливых завитках пены.
Меня опять охватывает отвращение – как, спрашивается, мы имели право портить такую красоту? Наверняка, каждая блеклая травинка из тех, что были вытоптаны сегодня, так же сильно хотела выжить, как и те, кто ее вытоптал. Иначе как бы она смогла вырасти на столь неблагодарной почве, питаясь исключительно ледяными подземными водами?
Впрочем, я-то в любом случае собираюсь выжить. И всегда хотел – наверное, поэтому и стал снайпером. У снайперов больше шансов, чем у тех, кто бежит в атаку. Мы стреляем предательски, из укрытия, поэтому нас не любят остальные. Из-за нас пехоте приходится передвигаться, пригибаясь к земле, и переставать называть офицеров по званию.
Нельзя быть снайпером и оставаться в ладах с моралью, законом и совестью – совершенно не нужными на войне вещами. Бывало, во время боя я использовал нехитрый прием: брал на мушку раненого солдата и просто ждал. Рано или поздно кто-нибудь пытался его спасти, и со временем вокруг несчастного вырастала небольшая гора тел.
Иногда, ради смеха, я оставлял его в живых и давал возможность самому доползти до своих.
Да, это подло. Мы платим за удовольствие стрелять из безопасного местечка всеобщей неприязнью. Нас ненавидят противники и втихомолку презирают свои. У них есть право на презрение: им приходится бывать под пулеметным огнем и артиллерийским обстрелом, ходить в штыковую и вступать в рукопашную с противником. С противником, которого они видят. Такая война – это честная игра настоящих мужчин.
Я не знаю солдата, который может спокойно думать о том, что какой-то гнусный тип исподтишка берет его на мушку.
Правда, и мы рискуем своей шкурой так же, как и остальные. Случаи, когда один снайпер выходит на охоту против другого – отнюдь не редкость. Это напоминает кружение по лесу двух матерых волков, мечтающих первым заметить противника и напасть на него. Или же мы умираем вместе с остальными во время неожиданной бомбежки, не успев доесть свою порцию каши.
А еще бывают плен и пытки, после которых выживают немногие. Мне повезло – или же везение было делом рук одного эльфа, которого я теперь ненавижу ничуть не меньше, чем войну.
Я не могу без злости вспоминать брошенное сквозь зубы: «Беги, ты все равно никому не расскажешь». И не потому, что лишился дара речи надолго, а может, навсегда.
А потому что он был прав – я никому не рассказал и на передовую тоже не вернулся. И до сих пор не уверен в том, что же со мной произошло на самом деле.
Порой чудовище, увидев других чудовищ, вдруг очень остро понимает свою собственную сущность. И первый шаг к излечению – это признать болезнь. Так говорил мне медбрат из нашей части, правда, он имел в виду тех, кто злоупотребляет виски из армейских фляжек. На самом деле я должен был бы благодарить неожиданного спасителя, но мешает гордость. До встречи с ним я был профессиональным убийцей и ни разу не промахивался.
Иногда мне кажется, что вместе с кончиком языка я лишился и чего-то внутри себя. Чего-то такого, что позволяло мне оставаться профессионалом и всегда быть на высоте.
Усилием воли заставляю себя успокоиться – чувства в такой ситуации еще никому не помогали, особенно если речь идет о мести. Наверное, я все еще остаюсь чудовищем. Отвлечься мне помогает Паштет. Он уже перестал выть и теперь только тихо вздыхает, уже не пытаясь освободить клешни из каменного завала, разобрать который мы не сможем, даже если будем работать всей семьей.
Я креплю страховку на острых краях выступа с тайником, закидываю «трехлинейку» за спину и легко соскальзываю вниз. Веревки на всю длину не хватает, и я вынужден отстегнуть страховочный карабин. Всего каких-то два метра. Удачно спрыгиваю на твердый грунт. При виде меня Паштет издает что-то вроде жалобного дребезжащего урчания, и мне вдруг становится совсем тошно.
- Извини, я мог убить его, но не сделал этого. Я виноват, - признаюсь честно, не желая оправдываться. Боевая субмарина молчит, пока я глажу его по нагретому солнцем боку. Перископ наклоняется ниже, словно внимательно меня рассматривает. Субмарина снова издает вздох – на этот раз глубокий и спокойный.
Вот такого я раньше точно никогда не видел: с легким щелчком Паштет вдруг начинает выворачивать себя наизнанку. Одна за другой исчезают в туловище металлические пластины, на их месте появляются какие-то новые запчасти. В результате всех этих метаморфоз на одном боку открывается отверстие, достаточно большое для того, чтобы я мог просунуть в него руку.
Я зачарованно шагаю ближе. Осторожно заглядываю внутрь. Довольно глубокая ниша, в самом конце которой пульсирует что-то, напоминающее окровавленный сгусток. Я не силен в анатомии субмарин, но сразу понимаю. Почему-то мне становится очень грустно. Это все равно, что убить верную собаку. Хотя, наверное, все же лучше, чем оставлять боевую машину гнить на берегу прекрасного, как легкая смерть, озера с водопадом?
Разумеется, я выполняю желание Паштета, засунув ствол прямо в отверстие. Выстрел звучит неожиданно громко, разносясь между скал оглушительным эхом. Меня разбирает досада: ну и ну, профессионал! Настолько опьянел от воспоминаний, что совершенно забыл про глушитель! Надеюсь, чужаки успели отойти достаточно далеко и примут этот звук за грохот очередного обвала.
Воистину, чувства – плохие советчики. Я забыл не только про глушитель. Понимаю это почти сразу и оборачиваюсь – как раз вовремя, чтобы заметить солнечный отблеск от полевого бинокля. И мелькает этот отблеск не где-нибудь, а прямо среди зубчатых краев того выступа, который десять минут назад служил мне укрытием и с которого все еще свисает веревка со страховочными карабинами.
Каковы наглецы! Мало того, что вторглись на чужую территорию, подвергли опасности мою семью, убили мое любимое животное. Так еще и обнаружили мой тайник! Какого дьявола они вообще туда потащились? Перед ними была вполне ясная задача – воспользоваться тропой, подготовленной мною специально для таких, как они. Кто просил их вместо этого штурмовать труднопроходимые склоны? Они считают себя хитрее всех остальных?
Я медленно поднимаю «трехлинейку». И хотя мое присутствие безнадежно обнаружено, так даже лучше. Именно поэтому я не пристрелил его сразу. Сперва я заставлю его бояться. Это менее гуманно, чем быстрая смерть от одиночного прицельного выстрела, но кто сказал, что я пекусь о гуманности?
Теперь я вспомнил. Тогда на сержанте была гимнастерка и погоны майора. Он держал мою голову на весу, сжимая в руке офицерский кортик, и в выражении его лица я не видел никакой гуманности. Правда, я вообще мало что видел – глаза застилала боль и страшная, тупая усталость.
Запомнил только породу и волосы. Последние остро напомнили мне родные места, прикасаясь к плечам врага, как горный туман прилегает к скалам. Меня даже хватило на смутную, не оформившуюся до конца эмоцию – я вдруг очень захотел вернуться домой. Вероятно, причиной этому был кортик с эфесом в виде полумесяца, который эльф в форме майора очень медленно подносил к моему лицу.
Я стреляю – и, как обычно, без промаха. Второй выстрел звучит так же громко, что и прежний. Лопается, отскакивая от скалы, карабин страховки, и веревка падает вниз, сворачиваясь, как змея. Отблеск поспешно исчезает. Теперь мы отрезаны друг от друга, а убить меня из своего игрушечного оружия на таком расстоянии они не смогут. Поэтому я позволяю себе повернуться спиной.
Шагая к тропе, ведущей вниз с плато. Не спешу – не вижу нужды. Надеюсь, они понимают, в какую западню угодили. Куда бы они ни пошли, рано или поздно пройдут мимо места, где буду укрываться я с «трехлинейкой» наготове. Потому что других способов пересечь Гряду Смертников, чем проложенные веками тропы, не существует.
Зато существует еще один способ опередить чужаков, кроме крыльев, о котором из нас троих знаю только я.



Я благополучно прохожу гряду насквозь, петляя по внутренним пещерам. Стены кругом сухие, покрытые трещинами и выстланные высохшим мхом. Под ногами слышится неясный гул подземной реки. Здесь не всегда безопасно – весной, когда тают снега на самых высоких вершинах, вода просачивается сквозь камни и заполняет тоннели, которые сама же и проложила. В эти дни озеро особенно прекрасно, а водопад – особенно словоохотлив. И я бы не советовал пробовать курить в пещерах, потому что воздух спертый до головокружения. Дым не рассеивается в нем, а плавает вокруг, застилая глаза.
Дети просто обожали играть здесь в прятки и пробовать курить крепкую махорку. Просто чудо, что никто не потерялся, не разбил себе голову, оступившись, не вызвал обвал шумом и не попал под горячую руку взрослым при выходе. Зато теперь я знаю эти ходы наизусть, и меня ничуть не смущает тот факт, что некоторые пещеры уже заняты летучими мышами.
Они боятся меня, как и другие животные. Кони у нас особенные, горной породы, с тяжелыми ногами. Они уже давно привыкли к нам. А вот с остальными божьими тварями похуже: собаки рычат, кошки шипят, а летучие мыши спешно, путаясь в своих и чужих крыльях, покидают пещеру, если в ней появляется оборотень. Признаюсь, это создает определенные трудности на охоте. Хотя встречаются и исключения – например, та оголодавшая стая, что чуть не загнала Чуче прошлой зимой.

Продолжение в комментах

@темы: конкурсная работа, Радуга-3, рассказ

Comments

[Дети Среды]

Мне требуется час на переход. Периодически я использую зажигалку, чтобы определить, правильно ли иду. Наконец, огонек начинает дрожать в сторону одного из переходов. Выбравшись на свежий воздух и позволив легким отдохнуть, я выбираю позицию.
Вероятнее всего, мне придется ждать и лежать здесь еще довольно долго. Они будут подозревать ловушки, и не без основания. И потребуется время, чтобы определить и обезвредить каждую мину. Может быть, они и вовсе не дойдут сюда. Я испытываю разочарование при этой мысли, но тут же успокаиваю себя: в повадках молодого пехотинца мне чудится что-то крысиное. У оборотней на такие вещи особый нюх. Про крыс ходят слухи, что внутренним чутьем они могут определить те места, которые представляют угрозу и которые лучше обойти стороной. Мы часто сохраняем в человеческом облике некоторые свойства своей звериной натуры. Например, у меня – острое зрение.
Да и эльф не показался мне идиотом. Вернее, сперва показался, но потом я передумал.
И все равно им потребуется время, поэтому я просто жду, почти не двигаясь и не обращая внимания на жадно набросившихся на меня комаров. Порой ловлю себя на том, что любовно поглаживаю приклад «трехлинейки», пытаясь определить, в каком она настроении. Не засбоит ли, не откажется ли сделать выстрел, не подведет ли блеском оптического прицела? Впрочем, такого еще ни разу не случалось – с винтовками любого образца мы, если так можно сказать, лучшие друзья.
А на своем карабине я практически женат.
Можно сказать, это была любовь с первого взгляда. Как только я увидел первую снайперскую винтовку, то сразу же начал ее изучать и детально интересоваться приемами меткой стрельбы. Добился, чтобы опытный снайпер, в мирное время - заядлый охотник, взял меня в засаду и показал, как правильно выбрать позицию и потом ее поменять. В тот момент наша часть никак не могла совершить переход между холмов, потому что любой из пытавшихся оказывался трупом. Несколько дней мы выходили на охоту в лес – была поздняя осень, и, лежа в засаде, мы мерзли и мокли под дождем. Первые опыты были неудачными, противник с ходу распознавал наши уловки, и вскоре мы убедились, что на нас тоже идет охота.
На восемнадцатый день я увидел, как на солнце сверкнул ствол винтовки. Мой выстрел прогремел раньше на какую-то долю секунды.
Его выстрел тоже успел прогреметь, и на фронте двумя снайперами стало меньше. По счастью, он целился не в меня. С тех пор я работал один. Вернувшись после своего первого выхода в одиночку, я неожиданно понял, что все вокруг изменилось и никогда не станет прежним. И если надо мной чистое, ясное небо – это означает, что опасность сверху будет нетрудно заметить. Если солнце – то плохо, глаза слепит, можно пропустить удобный для выстрела момент.
Когда земля прогибалась под моими ногами изящной ложбинкой – я видел лишь укрытие. Если на пути попадался цветущий куст – защиту от чужих глаз и ориентир в незнакомой местности.
Все вокруг потеряло привлекательность - зато вполне могло быть использовано или себе на пользу, или врагу во вред. Это ничуть не напоминало реальность и было похоже на бесконечный, занимательный сон. Может быть, тогда я сошел с ума, но когда идет война, лучше быть сумасшедшим. Ровно настолько, чтобы не забывать менять позицию каждый раз, когда сделаешь несколько удачных выстрелов.
Мне опять везет – мой старый знакомый сержант и его молодой подчиненный появляются оттуда, откуда я их жду, хотя они сами, наверное, думают, что выбрали неожиданный путь. И мстительно радуюсь –они ведут себя довольно нервозно. Вероятно, провели весь день в ожидании выпущенной из моего ствола пули. Костяшки пальцев парнишки, вцепившиеся в кожаный ремень сумки, побелели. Его шатает от усталости, лицо еще больше заострилось, а по вискам ползут капли пота. Сержант избавился от рубахи и перемотал ее остатками глубокую царапину на груди. Он выглядит как сбежавший из медсанчасти пациент. Ну, это он зря – воздух понемногу становится холоднее, откуда-то появляется ветер, а накинуть на голые плечи уже нечего.
И белые, как туман, волосы. Я слежу в прицел за тем, как бьются на ветру отдельные пряди. Вот бы он «повеселился», узнав, на какой мелочи прокололся. Наверное, предпочел бы обрезать волосы к чертовой матери.
Впрочем нет, не предпочел бы. Из верных источников я знаю, что любой эльф больше всего на свете боится потерять хоть клочок своих чудесных волос. Хоть одну волосинку. И у них есть на это веская причина. Поэтому мир никогда не слышал про лысых эльфов.
Усмехаюсь последней мысли и осторожно передвигаю ствол так, чтобы лоб сержанта оказался на линии моего выстрела. Чуть ниже – запавшие от усталости светло-голубые глаза, теперь я узнаю мимические морщинки, разбегающиеся от уголков. Видимо, они – единственный вид морщин, который может быть у эльфов. Ну вот и все, приятель. Но сперва ты увидишь ,как на твоих глазах умрет твой боевой товарищ. Это поможет тебе осознать, что ты будешь следующим. А я, перед тем, как нажать на курок второй раз, обязательно понаблюдаю за тем, как твое лицо потеряет привычную для хорошего командира маску: «Что бы ни произошло, я несу за все ответственность».
Возможно, я увижу, как ты потеряешь самообладание. А это – то, что я хочу увидеть больше, чем мирный договор всех воюющих стран. Если бы ты не угрожал моей семье, возможно, я и вовсе оставил бы тебя после этого в живых.
В конце концов, ты тоже спас мне жизнь. Я не люблю тебя не за то, что ты сделал. А за то, как ты это сделал. Надо, в конце концов, уметь выбирать способы.
Я выжидаю время, пока разведчики, немного расслабившись, не начинают устраиваться на ночлег в одной из неприметных ложбинок. Оборотень, судя по всему, остается охранять – он садиться, угрюмо обхватывая колени руками и согнув спину. Сумка по-прежнему перекинута через его плечо. Эльф опускается на камни, закидывает руки за голову и устало закрывает глаза.
И тогда я спускаю курок.
Он поддается мягко, хотя это не мой любимый карабин, но все же вполне приличное оружие. Чувствую запах пороха, вижу пыль, поднявшуюся от камня. На передовой я обычно обливал землю водой из фляги перед выстрелом. Ошибка? Да нет, они же не профессионалы, чтобы отследить такие детали.
Магия тебе тоже не поможет. Она не обгонит пулю. Твоему товарищу не уйти, а тебе я не дам времени на раздумья. В секретной «Книге для разведчика» написано: «Будьте быстрыми. Используйте скорость там, где невозможно использовать силу и хитрость. Предположим, вы находитесь на расстоянии двухсот метров от противника, стреляете, промахиваетесь, и у вас в магазине не остается патронов. Если перед вами опытный солдат, то в первую секунду он будет ошарашен. Во вторую – начнет проверять, все ли с ним в порядке. А в третью – выстрелит в ответ. Ваш единственный шанс спастись – преодолеть двести метров за первые две секунды».
Главное – чтобы ты успел понять, но не успел ничего сделать. Просто увидеть ужас на твоем лице – и выстрелить снова. Проще простого.
Я понимаю, что ошибся, когда происходит что-то очень странное. Между мной и молодым оборотнем будто происходит взрыв. Какие странные осколки… Да это стекло!
Матерь божья! Я никогда бы не додумался.
Стекло меняет траекторию пули. Любое, даже самое непрочное. Мой прицельный выстрел не достиг цели не потому, что эльф пытался остановить пулю. Дураку понятно, что это невозможно. Нет, он просто поменял ее траекторию, установив с помощью магии невидимую отсюда стеклянную преграду между собой, своим другом и возможным выстрелом. Как просто – и как изящно! Так вот почему он так спокойно улегся на склон, будто бы и не собирался мешать мне прикончить обоих.
В первую секунду я ошарашен. Во вторую – понимаю, что мои противники остались живы и невредимы.
А в третью – едва уворачиваюсь от огненного сгустка, расплющившего камень возле самой моей головы.



Прижимаясь виском к холодному камню, почти рычу от злости.
А это - уже оскорбление! Как он посмел выжить после моего выстрела и чуть не задеть меня самого? Так злить противника – весьма легкомысленно с его стороны! Я понимаю, что окончательно поддался эмоциям. И у меня есть на то веская причина.
Сейчас я в безопасности от всего, кроме моих воспоминаний, будто специально выбравших самый «удачный» момент. Я не люблю эльфов с тех пор, как наш полк занял первую линию окопов противника в одном чудном местечке. Враг укрепился на выгодной позиции, наконец, командование дало приказ прорываться ко второй линии. Я и сам не помню, как меня оглушило взрывной волной, а когда очнулся, то обнаружил себя изуродованным, с залитым кровью лицом и отнюдь не среди друзей. Вероятно, ту битву мы проиграли.
Среди тех, кто вел допрос, был эльф. Неудивительно, если целые народы как бы перестали существовать. Их представители по воле случая оказывались в рядах обеих воюющих коалиций, убивая друг друга, что ничуть не смахивало на патриотизм. Подумать страшно – целый мир космополитов! Именно эльф в форме майора отрезал мне кончик языка офицерским кортиком, а потом вывел во двор и издевательски тоном приказал: «Беги. Ты все равно не сможешь никому ничего рассказать».

[Дети Среды]

Это было уже после того, как они, отчаявшись узнать хоть что-нибудь о расположении наших войск, начали просто измываться надо мной. Я успешно изображал немого, но вряд ли продержался бы долго. Смерть уже казалась мне избавлением, но эльф с кортиком в руках, вероятно, действительно не собирался меня убивать. Или считал, что совершает благородный поступок. Или же просто не думал об этом, а о чем думал – мне все еще неизвестно.
Ясно одно - он сохранил мне жизнь. И лишил речи. Вот что бесит больше всего – терпеть не могу зависеть от существа, про которое ты ничего не знаешь и в мотивах действий которого не уверен. А если я, спустя два с лишним года, находясь далеко от передовой, все еще так сильно хочу убить его своей собственной пулей, значит, месть – сродни наркотической зависимости.
Делаю глубокий вдох. Сейчас необходимо сохранять хладнокровие. Мой план в первую очередь представляет опасность для меня. И не только для меня. И опирается он исключительно на те представления о психологии противника, которые я успел вычислить из их довольно хаотичных действий. Надо бы еще раз проверить детали прежде, чем рисковать чужой жизнью.
Жизнью, которую я когда-то поклялся себе защищать.
Я осторожно перемещаюсь в своем укрытии, медленно вытягивая ствол между двух влажных, бугристых камней. Уже стемнело, но я сразу разглядел фигурки, бредущие по тропе далеко внизу. Молодцы, все-таки решили использовать готовые козьи тропы. Соваться на скалы попросту опасно. Они даже выглядят опасными - и абсолютно равнодушными.
Если умирать в какой-нибудь трещине с переломанной ногой - отвесные стены вокруг будут глухи к твоим проклятьям и стонам. Гряда смертников защищает только своих – тех, кто издавна любит ее, как кормящую мать. Но и их не пощадит, если совершат непростительную ошибку – например, случайно наступят на «живой» камень.
Вот интересно, как они собрались защищаться от меня на этот раз? Наверняка, сержант, бывший майор (даже любопытно – за что его разжаловали?), что-нибудь придумал. Фигурки двигаются очень осторожно, это не удивительно – подозреваю, что сержант контролирует ситуацию, используя свою магию. Оборотни отлично видят в темноте, но и эльф продолжает двигаться уверенно. Вероятно, какая-нибудь особая разновидность заклинания, позволяющая различать предметы в темноте. Я морщусь – магия эльфов изначально противоестественна, от нее дурно пахнет чем-то, извращающим природу.
Впрочем, не меньше, чем необычные способности оборотней. Единственная разница между нами в том, что наши способности не могут умереть, избранные «счастливчики» таскают их с собой, как ветераны – медали. Эльфийская магия чахнет и исчезает вдали от родных мест. Наверное, они – единственные, кто воюет просто потому, что хотят сохранить в неприкосновенности свою собственную землю, которая бы все равно не выжила в охватившем мир безумии, даже если бы правительство решило сохранять нейтралитет.
Возможно, все бы кончилось тем, что ряд государств объединился бы против них, и тогда шансов на победу не осталось бы. Человеческие государства жадны до новых ресурсов и рынков сбыта. И если они ненароком устроят геноцид – думаю, никто из ныне существующих правительств не проронит и слезинки.
Мы чем-то похожи с сержантом. Мы оба – заложники чужих битв. Только я оказался достаточно умен, чтобы вовремя затеять собственную игру. У меня тоже есть территория, которую я защищаю, потому что нигде больше мне не будет хорошо.
И еще ты мой враг. Не тот, выдуманный, из пропагандистских брошюрок. А тот, кого я не сумел выбросить из головы, когда прощался со своим прошлым. Еще больше, чем убить тебя, мне хочется спросить: какого черта? Остальные хохотали, глядя на то, как я все еще пытался выжить, а ты не смеялся. Твои губы странно изгибались, пряди падали на лицо струями идеально белого тумана, а с пальцев капала, стекая с нагретого ладонью кортика кровь. Моя кровь. Отрезанную часть моего тела ты с отвращением отбросил подальше сразу же, как закончил свое дело.
Ты хоть знаешь, как я чувствовал себя в тот момент? Вряд ли, откуда.. Но узнаешь, я об этом позабочусь. Это хорошо, что у тебя еще есть магия. Если бы не она, я мог бы убить тебя, поддавшись первоначальному импульсу. Я и сам испугался того пчелиного роя, который ты разбудил в моей голове.
Но теперь я постараюсь тебя не убить. Ты меня пощадил – и я собираюсь ответить тем же. У меня на твой счет совсем другие планы.
Неслышно скользя между скал, я дожидаюсь, пока обессиленные лазутчики не устраивают перерыв, во время которого торопливо жуют сухие пайки, молча и настороженно озираясь по сторонам. Прошлую ночь я был занят, а потом специально не трогал их целый день – хотел дождаться, пока они окончательно вымотаются, пробираясь по запутанным тропам и стараясь не очутиться в одной из пропастей.
Мое время наступило. Мое – и еще одного любителя огнестрельного оружия. Я бесшумно кладу «трехлинейку» между камней, и в этот момент на горы обрушивается ночь. Единственные освещенные участки остаются там, где прямо над ними застыла огромная, в полнеба луна. Продолжая действовать по плану, я осторожно опускаюсь животом на землю, ощущая, какая она горячая – нагретая за день лучами солнца. Мое лицо царапают ветви растений, почему-то сплошь колючих. Вероятно, отрастив себе колючки, легче справляться с жаждой и горным ветром. Не обращая внимания на попытки меня уколоть, упорно двигаюсь ползком от одного камня к другому. Действую бесшумно и автоматически – как и полагается опытному снайперу на позиции. Вот только винтовка мне сейчас не нужна.
Сегодня я приготовил другое оружие. Краем глаза успеваю отследить маленький темный силуэт, мелькнувший на фоне освещенного луной участка скалы. Вижу его не только я – оба чужака вскакивают. Оборотень одной ладонью прижимает к боку сумку, второй нашаривая кобуру. Эльф – поднимает руки, складывая их в какую-то сложную фигуру.
Но не успевает - раздается выстрел, как всегда сопровождаемый оглушительным эхом. По звуку я сразу узнаю ружье, из которого он был сделан. Так, как влюбленный жених узнает поступь невесты по едва слышным шагам.
Иногда мы с Чуче тренируемся – палим по консервным банкам из-под тушенки. Раньше делали это возле дома, но Карменсита строго сказала, что младшие пугаются выстрелов и плачут. Поэтому нам пришлось передислоцироваться за конюшни. И могу с уверенностью заявить, что после выстрелов моего воспитанника не выживет ни одна консервная банка.
Просто мальчик не особо целится, в точности следуя моим инструкциям. Прозвучав, выстрел еще какое-то время отдается эхом. Но больше вокруг ничего не меняется. Чуче спокойно стоит, с интересом рассматривая чужаков и не выпуская из рук оружия. Сержант даром времени не теряет – обоих лазутчиков окутывает стремительный вихрь, похожий на небольшой ураган. Сейчас они с оборотнем находятся в самом эпицентре и надежно скрыты от наших глаз.
Опять магия. Ему не надоело? Ветер, как и стекло, - отличный способ изменить траекторию пули. Нужно только, чтобы он был достаточно сильным. Интересно, он успел сообразить, что силуэт на фоне гор существенно отличается от того существа, которое они видели в бинокль? Хорошо бы нет, потому что теперь ему будет сложно что-либо разглядеть.
Перед тем, как начать двигаться вперед, я мысленно представляю, как радуется Чуче. Для него все это как интересная игра. Детям его возраста необходимы игры. Здесь, в суровых горных условиях, когда балансируешь на грани выживания, он лишен подобных забав. Поэтому Чуче широко улыбается, когда из ураганного вихря вдруг выныривает тощая фигура пехотинца. Зубы молодого рядового оскалены, глаза прищурены, а в руках он сжимает свой пистолет. Тут уж улыбаюсь и я – расчет оказался верен.
У каждого народа есть свои специфические особенности характера. Представители нашего никогда не отличаются достаточным терпением. Особенно чтобы не прикончить противника, если он не двигается, не стреляет и только рассматривает тебя в прицел своего ружья. Сомневаюсь, чтобы пехотинец получил от командира соответствующий приказ, скорее всего, взыграла молодая кровь.
Кстати, смотрит Чуче в прицел не старенькой винтовки моего отца, а – в прицел, который я оставил лежать дома на полке. Что-то не помню, чтобы разрешал его трогать. Вернусь – выпорю. Вероятно, Чуче это понимает, потому что никуда не спешит. Он растягивает удовольствие и вполне спокоен на вид. А вот молодому рядовому не мешало бы поучится выдержке. Оборотень явно сгорает от нетерпения. Наверное, этот день показался ему очень тяжелым, и во всех своих невзгодах он загодя обвинил мальчишку, находящегося на расстоянии всего пары десятков метров. В самый раз для выстрела из револьвера. Ладонь оборотня решительно обхватывает оружие, вторую руку он использует как опору для первой. Я уже совсем близко, поэтому и без оптики вижу, что под мышками его хаки потемнело от пота. Не колеблясь ни секунды, пехотинец стреляет.

[Дети Среды]

Практически все оборотни, даже те, что с равнин, - отличные стрелки. Вероятно, и этот бы не промахнулся. Да и трудно промахнуться по стоящей неподвижно фигуре. Нет, он не промахивался.
Просто Чуче среагировал быстрее, моментально отступив в развернувшийся позади экзотический, переливающийся разными цветами цветок, в который превратился моментально погустевший воздух. Ему даже не пришлось опускать ружье – наши способности не требуют жестов. Это – природная стихия, порою такая же неуправляемая, как любой шторм. Наверное, поэтому оборотни считают ее опасным вирусом, передающимся по наследству, и без обучения вполне могут погибнуть в огне, который разожгли сами, или шагнуть в воздушный проем, который приведет их в одну из местных трещин. Чуче повезло, что у него есть мать, которая, как и он сам, владеет даром. Она занимается с мальчиком каждый день с истинно женской педантичностью. Я в процесс обучения не вмешиваюсь, поскольку совершенно не разбираюсь в этих тонкостях.
Лично я считаю подобные способности скорее проклятьем, чем удачей.
А дальше все разворачивается согласно придуманному мною сценарию.
Оборотень застывает в недоумении, быстро сменяющемся на остром лице злостью понимания. В конце концов, он – представитель нашего народа и имеет представление о таких выкрутасах природы. Чуче стреляет снова, вынырнув из воздуха в двух метрах от первоначальной точки дислокации. Он опять не целится – и остолбеневший баск не получает пулю между плечом и шеей. Если бы Чуче захотел, он бы уложил паренька на месте. Надеюсь, мальчика не охватит здоровый боевой азарт.
Впрочем, оборотень столбенеет ненадолго. Инстинкт самосохранения подсказывает, что расклад не в его пользу, и он быстро, как и полагается угодившей в неприятности крысе, отпрыгивает за ближайший камень. Сумка тяжело хлопает его по бедру, заставляя чуть не потерять равновесие, а пистолет он роняет на ходу – тот попросту выскальзывает из вспотевшей ладони.
В этот же момент ураганный вихрь исчезает так же внезапно, как появился, и сержант видит, что происходит вокруг. Какую-то секунду он колеблется – вынуть револьвер или использовать магию. Эта секунда оказывается для него роковой. В конце концов, руки сержанта взмывают вверх, но он не успевает сложить пальцы в нужный пасс – я уже стою за его спиной в полный рост. Замахиваясь охотничьим ножом. Мне приходилось снимать таким способом вражеского часового. Только на этот раз я вгоняю нож не в шею между позвонками, а в чужое плечо.
Взвыв от неожиданности и боли, сержант падает на одно колено и снова не успевает ничего сделать. Перехватив кинжал, я бью его рукоятью по затылку. Сержант безвольно опускается на землю . Вот теперь он, кажется, в нокауте. На всякий случай, проверяю, вслушиваясь в звуки выстрелов – это Чуче не дает оборотню высунуться из-за камня и оказать помощь командиру.
Остается сделать малое.
Я наклоняюсь и рывком сжимаю прядь белых волос. Они оказываются удивительно мягкими, какими-то воздушными на ощупь, похожими на нити норн. На секунду мне становиться не по себе, а потом меня охватывает дикая, яростная радость. Один удар кинжала – и прядь остается в моей руке. Я кромсаю волосы безжалостно, дав волю чувствам, пока от волос не остаются короткие, встрепанные во все стороны почти дыбом ошметки. И тогда я заставляю себя опустить нож, сообразив, что на меня, наверное, с любопытством смотрит Чуче.
Вот и все, приятель. Теперь твоя магия мне не страшна. А ты всерьез считал, никто не знает, почему эльфы никогда, ни при каких условиях не позволят постричь себе волосы? Они не делают этого, даже находясь в действующей армии. Рано или поздно кто-то должен был поинтересоваться, почему.
Одна срезанная прядь – и от былого могущества остаются лишь воспоминания. Очередной фокус природы. Так же, как и оборотни, с их способностями. Ох, и поиздевалась же она над нами…
Радость утихает, когда я кидаю взгляд на скорчившегося за валуном оборотня. Сейчас я совсем близко от него и явно представляю опасность. Паренек даже не пытается стрелять. Он судорожно ищет что-то за пазухой, не отрывая от меня влажных и явно напуганных глаз. Нехорошее предчувствие заставляет меня молниеносно нагнуться, чтобы проверить.
Так и есть. На солдатском жетоне, болтающемся на груди бесчувственного сержанта, написано «Диего Рамирес» и номер роты, который интересует меня меньше всего.
У эльфов не может быть наших имен, это исключено. Значит, медальон сержанта находится у молодого пехотинца. Они обменялись им во время пути – интересно, зачем? Хотя уже не интересно – оборотень наконец нащупывает медальон и сжимает его в руке. Он кидает на нас с сержантом странный взгляд – смесь сожаления и страха – и исчезает в яркой вспышке.
Вот и объяснение тому, как эльф выбрался из-под завала. Он просто нашел на груди солдатский жетон и исчез раньше, чем его расплющило бы, как консервную банку. Проклятая магия. А этот, второй - умница, ничего не скажешь. Крысы вообще весьма умные и сообразительные животные – вот и он сообразил, что сержанту уже ничем не поможешь.
А я опять лишился возможности заглянуть в их чертову сумку.
Я в который раз за сутки гашу вспышку раздражения. Далеко не уйдет, вряд ли амулет переносит на большие расстояния. Иначе зачем преодолевать Гряду Смертников пешком с риском сломать себе шею? А вот смертный приговор он себе подписал. Я не смогу застать его врасплох второй раз, а значит, придется убить.
Не могу допустить, чтобы кто-нибудь узнал, что на самом деле происходит на Гряде Смертников, где пропадают люди и существа любой другой расы. Исчезают бесследно, словно растворяются в утреннем тумане.
Кстати, насчет тумана. Чуче подает мне веревку, и я стягиваю ею руки сержанта за спиной. Связываю по самый локоть. Если бы он не был без сознания, наверное, лишился бы чувств от боли. Ничего, рана неглубокая, выживет, если, конечно, не истечет кровью. Покончив с делом, оглядываюсь на Чуче.
Мальчик стоит, с виноватым видом сжимая в руках карабин. По первому кивку отдает оружие, не глядя мне в лицо. Его ноздри все еще раздуваются от возбуждения, но он не двигается, когда я одной рукой беру приклад, а другую протягиваю к нему. Наверное, ожидает подзатыльника или чего похуже, прекрасно понимая, что заслужил.
И вскидывает на меня удивленные глаза, когда я просто молча глажу его по лохматым волосам, словно пытаюсь сказать «спасибо». За помощь. Один бы я, наверное, не справился.
А еще - за то, что остался жив.



Подождав после ухода Чуче около получаса, я, наконец, поднимаю голову и смотрю в глаза эльфу. Он выглядит недовольным. Наверное, не очень приятно, очнувшись, обнаружить себя раздетым и надежно, за руки и ноги, прикрученным к дереву. Чувствую, как губы трогает кривая усмешка. Теперь я узнаю это лицо – красивое, суховато-высокомерное, но совсем не злое.
Извини, что не приветствую. Ты же сам отрезал мне кончик языка перед тем, как вышвырнуть подыхать наружу. Только идиот поверил бы, что ты хотел меня этим спасти – все-таки, еще оставался шанс, что я не подохну, захлебнувшись кровью.
Так не спасают. Так лишь продлевают мучения.
А теперь, глядя тебе в глаза, я понимаю, что даже если бы сумел задать вопрос: «Куда подевался чертов мальчишка и что такого важного было в сумке, что ты решил пожертвовать ради нее жизнью?», ты бы все равно не ответил.
Поднимаю с земли и расправляю то, что когда-то было рубахой. Сейчас ночь и довольно прохладно. Наверное, поэтому ты дрожишь. Царапины, нанесенные клешнями Паштета, уже поджили и запеклись некрасивой коркой. Твоя бледная кожа покрывается узором мурашек, а из рассеченной кожи по ребрам текут яркие красные струйки. Но твое лицо болезненно кривится только раз – когда я нахожу то, что искал.
Небрежным движением срываю с твоей рубахи знаки отличия сержанта северной армии и демонстративно швыряю их в костер
Они горят с каким-то шипением, будто раздраженно фырча.
Теперь, когда мы расправились с ненавистной войной, надо придумать, что мне с тобой делать дальше. Конечно, я мог бы оставить тебя здесь и сразу же отправиться на поиски юнца с сумкой. Но, с другой стороны, могу и не спешить – темнеет в горах быстро. Вряд ли молодой пехотинец станет рисковать, пробираясь в темноте по неизвестным и опасным даже для опытного человека местам. Так что у меня есть время до утра.
Утром я перехвачу его у перевала. Он не сможет найти дорогу в обход.
Я сажусь у костра, обнимая карабин. Прищурившись, долго, не мигая, рассматриваю твое лицо. Ты начинаешь нервничать, и у тебя не выходит ответить мне таким же вызывающим взглядом. Вероятно, ты просто не понимаешь, почему я до сих пор не пытаюсь тебя убить. Я медленно встаю и подхожу ближе.
Подхожу почти вплотную, слышу твое дыхание, чувствую, как под холодной кожей ходят ребра, колотится сердце. Не отвожу немигающего взгляда, и твой голос выдает напряжение:

[Дети Среды]

- Что тебе от меня надо? Я ничего не скажу.
Я мигаю – а я ничего и не спрашиваю, верно? И, словно в доказательство, открываю рот, высовывая наружу свой искалеченный язык. Одна-две секунды – и в твоих глазах вспыхивает понимание. Ты внезапно улыбаешься:
- Значит, выжил? - выплевываешь слова, как ругательства. – Надо было тебя добить, может, тогда бы и я тут не висел. Вот всегда так – хочешь как лучше, а выходит … Блядская война!
Я киваю – вот тут я с тобой солидарен. Ты устало прикрываешь глаза:
- Надеюсь, тебе было очень больно.
«Умнее ничего не придумал?» – язвительно улыбаюсь я. Осторожно откладываю карабин и нагибаюсь, чтобы вытащить из голенища сапог складной охотничий нож. Он уже сослужил мне службу этой ночью, сослужит и теперь. Снова разгибаюсь, изучая твое лицо. Тебе уже не по себе:
- Что собираешься предпринять? Скотина недобитая! Можешь прикончить меня прямо сейчас, если поднимется рука на безоружного! Или развяжи, и мы поговорим, как мужчины! Я не помню, чтобы тогда ты был со связанными руками.
«Пытаешься разозлить? Намекаешь на свою «снисходительность» в прошлом? Ладно, разберемся», - я закрываю глаза, вспоминая.
И то, как полз от командного пункта, откашливаясь сгустками крови, растирая ее по лицу и пытаясь добраться до нормального человеческого жилья. И то, как потом отлеживался, в минуты боли грызя угол простыни. Как увидел мертвых родителей и встретил Кармен с ее детьми. Отрешенного, уже попрощавшегося с жизнью Чуче. Тихий, жалобный плач Хвостика, который не умел плакать громко с тех самых пор, как Карменсита принесла его домой…
Всю эту блядскую войну.
- Не надо, а? – ты окончательно сдаешься, как только понимаешь, что я собираюсь сделать.
Я кладу ему палец на губы. Он умолкает и мотает головой. Сержант с каким-нибудь труднопроизносимым именем, ты очень боишься того, что сейчас произойдет? Еще бы, я на твоем месте тоже бы боялся.
Собственно, я был на твоем месте. О да, я помню, как ты делал свое дело – одним движением, быстро, как если бы прирезал забредшую на передовую курицу. И твоя рука не дрогнула, когда разжимала мне зубы, чтобы навсегда лишить возможности сказать тебе в лицо, какой же ты подонок.
Оскалившись, я прикасаюсь острием ножа к твоей коже. Наверное, это очень неприятное ощущение – ты даже дышать перестаешь, а голубые глаза наполняются липким, тошнотворным ужасом.
- Лучше убей… - ты выдавливаешь это из себя, а потом замираешь, широко распахнув на удивление бессмысленные глаза, потому что я легко нажимаю на нож большим пальцем. Да, я знаю, это очень страшно – когда к тебе прикасается острый металл.
Особенно – к такой части.
Пока что я ничего не делаю. Но ты уже бьешься в бессловесной истерике – не от боли, ты наверняка умеешь переносить боль. Здесь что-то более глубокое, чего каждый мужчина боится больше, чем смерти. Мышцы на твоем животе судорожно дрожат, и ты готов закричать. Я вижу это по скривленному рту. Ты бы закричал, но протестуют остатки гордости.
Тогда - я кричал. Потому что действительно не мог рассказать им то, чего они от меня требовали, и на это у меня тоже были веские причины. Твои товарищи из барака, служившего вашим командным пунктом, которые с циничным удовольствием пускали в ход как тяжелые армейские ремни, так и сапоги, где они сейчас?
Надеюсь, убиты какой-нибудь снайперской пулей. Это была бы хорошая месть.
В приступе паники ты становишься невероятно естественным. Даже красивым. Я просовываю руку за твою спину и глажу поясницу, опуская ладонь все ниже. Второй рукой - осторожно провожу кончиком холодного, как смерть, ножа по твоему члену. Ты прерывисто вздыхаешь и закрываешь глаза, словно начиная молиться.
Такая напряженная кожа, каждый мускул натянут и подрагивает. Тебе страшно, я вижу это и с удовольствием наблюдаю за твоей агонией. Никогда не думал, что небо, у которого ты сейчас просишь помощи, доставит мне такое незабываемое наслаждение.
А ведь есть способ сделать наслаждение еще более острым. Кажется, я уже достаточно тебя напугал. Я втыкаю нож в пахнущую смолой кору возле твоего виска. Можно унизить мужчину, ничего у него не отрезая. Есть, в конце концов, и другие способы. У тебя сильные бедра, и мне это нравится. И не надо спрашивать, получу ли я удовольствие. В моей жизни бывало всякое, а долгое пребывание в действующей армии неизбежно убивает последние остатки совести.
Но сейчас это – уже выше, чем просто удовольствие.
Я уже увидел его испуганным и униженным. Теперь мне хочется увидеть его покорным. И сержант знает, что произойдет в ином случае. Ты уже сейчас такой послушный, как будто и не играл в вояку буквально пару часов назад. Даже молчишь, пока я занимаюсь твоим телом, только, не отрываясь, косишься на нож в стволе дерева буквально в паре дюймов от тебя.
С твоего лица не сходит выражение дикого облегчения.
Да и потом, когда я отстраняюсь, кончив и все еще тяжело дыша, ты даже не вздрагиваешь, боясь, как бы я не передумал. Разрезаю веревки, помогаю тебе удержаться на ногах и спутываю руки заново. Не поднимая головы, ты тихо говоришь два слова:
- Спасибо. Почему?
Я изумленно поднимаю брови: спасибо?! За что?! За то, что не оставил тебя без потомства на всю твою жизнь? Тебе и самому кажется, что это было бы только справедливо? И тебе интересно, почему я не поступил сообразно той изощренной справедливости, которая отличает мир мужчин от мира покладистых женщин? Ну знаешь, я и сам не слишком понимаю. Вероятно, потому, что все-таки благодаря тебе твои обозленные соратники просто от души поиздевались надо мной, так и не прикончив.
Значит, как ни крути, ты спас мне жизнь. А потом пытался спасти своего товарища. Конечно, он все равно остается смертником, но сама попытка стоит поощрения. И держались вы довольно неплохо – подумать только, бегать от меня почти два дня! Расправиться с Паштетом! Ребята, да вы просто герои.
А может быть, все это – отговорки, и я уже не хочу тебя убивать или калечить. Месть сладка только в первый момент, но, насытившись, умирает, оставляя после себя чувство покоя и какой-то светлой печали.
Мы оба слишком устали за эти два дня, чтобы возвращаться в аул. Придется пережидать ночь прямо здесь. Я стелю возле костра плащ, который предусмотрительно захватил для меня из дома Чуче. Ложусь на него, двигая тебя к себе ближе. Ты лежишь лицом вниз, со связанными за спиной руками. Тебе холодно без одежды и ты дрожишь, но по-прежнему не шевелишься, тем более, что нож я предусмотрительно втыкаю рядом с нашим импровизированным ложем. Нам нельзя разводить огонь, чтобы не привлечь ненужное внимание какого-нибудь вражеского аэростата-разведчика. Да, в общем-то, я и не собираюсь облегчать тебе участь.
Не до такой степени я и добрый. Промерзнуть до костей – этого ты уж точно заслуживаешь.
Я спокойно засыпаю, а просыпаюсь посреди ночи от того, что ты лежишь в моих объятиях и стараешься не шевелиться. Но все равно трясешься крупной дрожью. Мне тоже становится холодно, и я молча привлекаю тебя к себе. У тебя нежная кожа. На моей спине она совсем не такая – задубевшая и неровная. Меня били с толком знающие люди. А когда я впадал в спасительный обморок – окатывали холодной водой и отпаивали водкой. Затем шли на второй заход.
К концу нашего «свидания» все мое лицо было покрыто мелкими красными брызгами крови, смешавшейся с кровью от свежих рубцов после взрыва.
Но сейчас, когда я вожу ладонями по твоей спине, наслаждаясь ее холеностью, мне почему-то не хочется об этом вспоминать. Я чувствую, как под моей ладонью ровно бьется сердце. Грудь поднимается и опускается при каждом вздохе – на удивление спокойно. Я удивлен - ты лежишь смирно, а когда я поворачиваю твою голову к себе, в твоих глазах сухое и бесстрастное выражение. Но смотришь ты не на меня, а куда-то вдаль, как слепой.
Скорее всего, это шок, а я просто изголодался вдали от армейских борделей. Тебе не нравится то, что я с тобой делаю, но ты терпишь – и ночью, и под утро, и в тот момент, когда я кое-как привожу тебя в порядок (ты не сопротивляешься, но и не помогаешь, как если бы я одевал куклу) и тащу, усталого и измученного, к нашему с Кармен дому. У тебя нетвердая походка, и один из неосторожных шагов приводит к тому, что ты оступаешься. Падаешь на колени – и мне ничего не остается, как пригнуть тебя к земле, потому что желание делает мою кровь слишком кипучей.
А это – опасное состояние, в котором недолго потерять осторожность. Поэтому я выбираю простой способ избавиться от наваждения и даже, кажется, причиняю тебе вполне серьезную боль. Ты впервые пытаешься сопротивляться, даже ухитряешься лягнуть меня ногой, но под весом моего тела только беспомощно барахтаешься, как котенок в воде. В конце концов, мне надоедает, и я с силой дергаю тебя за остатки волос. На твоем затылке – свежая рана, и тебе снова больно. Больше ты не решаешься меня бить, но на всякий случай я с силой удерживаю твои бедра, пока сладостный спазм не сдавливает мне горло. Напрягая последние силы, ты поднимешься.

[Дети Среды]

- Это уже лишнее, я же не дойду, - с неожиданным укором выдавливаешь ты. С побледневшего лица на меня смотрят усталые, запавшие глаза. Я зло усмехаюсь, указывая дулом карабина направление. Нечего ныть. Тебе еще повезло, не каждый был бы с тобой так мягок после того, что ты натворил.
Мне тоже трижды повезло. В первый раз – когда меня не убило взрывом, как других солдат, которые обедали вместе со мной и травили какие-то байки. Второй – когда я упрямо не захотел умирать прямо посреди допроса.
И, наконец, когда сержант, имени которого я до сих пор не знаю, освободил меня после дня пыток. Бедняга и сам не знал, кого он так неосмотрительно отпустил на свободу. Впрочем, я же не вернулся на фронт, не так ли?
Не беспокойся. Я уже решил оставить тебя в живых, потому что так будет честно. И вовсе не собираюсь насиловать тебя вечно. Мне нужно только транспортировать тебя в место, где бы ты не представлял для меня опасности. Выпускать тебя сейчас – слишком серьезный шаг. Я не хочу, чтобы о нашей маленькой колонии кто-нибудь прознал. Будешь под надежным присмотром помогать мне и Карменсите по дому до конца этой блядской войны, а потом – пойдешь на все четыре стороны.
С этой ночи мы квиты. Наверное. На твоем месте я не стал бы меня сильно бесить.
В конце концов, это у меня в руках карабин, и еще остается время переменить свое решение.



Ты удивленно смотришь по сторонам, попадая в наше жилище. Когда наша семья стала слишком большой благодаря неизвестно откуда появившимся новым детям, мы с Кармен покинули дом моих родителей и заняли прекрасный особняк. Раньше он принадлежал самым богатым и почтенным обитателям нашего поселка.
Признаться, мы сделали это еще и потому, что мне было слишком тяжело оставаться там, где умерли самые дорогие мне люди, хотя их кости уже сожрал два года назад погребальный костер.
У нас творится обычный бардак. Чуче, превратившийся в рысенка, носится по помещению, катая на спине Хвостика, что-то восторженно орущего на своем детском языке. Другие дети играют в прятки, исчезая и снова появляясь под звуки ритмичного стука ножа пор дереву. Это Карменсита разделывает рыбу, которую выловили из горной речки наши сорванцы.
Все еще связанный сержант выглядит смущенным, когда женщина кормит его с ложки – так же радушно, как стала бы кормить гостя. А любопытный Чуче уже норовит сжечь меня странным взглядом рысьих глаз. Ему очень интересно, что произошло ночью, но он понимает, что не следует распускать язык при пленнике.
Который жадно ест и не менее странным взглядом рассматривает остроухого Хвостика.
После ужина я вталкиваю сержанта в ванную комнату. Он ложится на спину, прямо на жесткий пол, и молча смотрит в потолок пустым взглядом. Обменявшись с Кармен парой жестов, я валюсь спать и сплю мертвым сном. Даже не чувствую, как Чуче стаскивает с меня сапоги. И во сне опять глажу нежную кожу спины, удивляясь, как можно портить такую красоту уродливой гимнастеркой.
Все вещи, принадлежащие войне, кажутся мне уродливыми.
А когда утром я отпираю замок, ты уже не выглядишь таким бледным и изможденным, каким был вчера. Вероятно, крепкий здоровый сон одинаково полезен как для эльфов, так и для оборотней. Оставляю тебе еду – толстый кусок сочной баранины и три зажаренных яйца, на вид - стащенных из гнезда какой-нибудь зазевавшейся перепелки. Сегодня Карменсита особенно расстаралась, да и слухи о гостеприимстве горцев вовсе не врут.
Пока сержант жадно присматривается к еде, я подхожу к крану и резким движением открываю воду, которая начинает с шумом ударятся о жестяные стены ванны. Сержант настороженно смотрит на меня – уже более осмысленным взглядом, чем вчера. Потом он позволяет себя раздеть – не вижу нужды развязывать ему руки.
Теперь я могу рассмотреть его лучше. У него длинные белые ноги. Неожиданно плавные изгибы сильных бедер. Прохладная гладкость кожи все еще завораживает меня. Когда ванна набирается, я крепко заворачиваю оба крана и плотоядно улыбаюсь. Месть завершена, но напоследок мне снова хочется увидеть твой бессмысленный, испуганный взгляд.
Наверное, потому что в этот момент ты меньше всего напоминаешь знавшего виды фронтовика и становишься просто красивым мужчиной.
Взяв кусок мыла, начинаю мылить плечи и живот, смывая с них пятна грязи и крови. Перехожу к волосам, осторожно распутывая слипшиеся от крови колтуны. Сержант невольно дергает головой, когда я случайно прикасаюсь к ране на затылке, но уже скоро снова становится видно, какой у него цвет волос. Я прижимаюсь к его спине с риском вымокнуть. На мне тонкая рубаха с закатанными рукавами, и через ткань я чувствую, как он напряжен. И куда только подевалась вчерашняя вялость?
Я тоже чувствую себя бодрым и готовым к длинной прогулке, но сержант неожиданно задерживает меня:
- Это – действительно твои дети? - он внимательно смотрит на меня. В глазах плескается неожиданная, почти истеричная веселость, а потом он обреченно машет рукой:
- Вряд ли. А ты не слишком разговорчив, - он усмехается и сам поворачивается ко мне спиной, упираясь мокрыми ладонями в стену.
В полумраке видно, что тело у него длинное и худое. А кожа после купания – гладкая и скользкая.
Со стороны сержанта это довольно неожиданно, но вполне объяснимо. «Знает, куда я собрался, и тянет время, чтобы спасти мальчишку», - соображаю я и фыркаю – и он считает этот жест благородным? Но и я уже не могу ничего с собой поделать. Меня опять тянет к нему, как к сильному наркотику, вроде того, который нам выдавали в армии перед боем. Я молча и даже лениво разворачиваю его к себе лицом и опускаю руки на плечи. Сержант машинально, очень податливо, даже как будто радостно становится на колени.
И тогда я поднимаю ему голову, ухватив короткие белые пряди в районе висков. Вздрагиваю в предвкушении, потом вздрагиваю еще раз – потому что чувствую первое прикосновение влажного, теплого языка. Глаза у эльфа прикрыты, и я не успеваю понять, мелькнуло ли в них отвращение.
Утро кончается для нас обоих на полу ванной комнаты. Я чувствую влажную теплоту его тела, и мне почему-то не хочется быть грубым. Но это происходит само собой – в какой-то момент мои когти вдруг впиваются в его кожу, и, как ни удивительно, в это же время сержант розовеет от удовольствия. Его веки вздрагивают, на ресницах – крохотные капельки воды.
Он расслабляется окончательно, когда начинает позволять себе длинные, прерывистые вдохи с приоткрытыми, как для поцелуя, губами.
Это уже слишком - забывшись, ласково глажу его по щеке. Кажется, в этот момент он замирает, будто сам себе не веря. Я тоже блаженно откидываюсь назад. Вот уж не знаю, кто из нас в большем шоке. Возможно, будь другое время и место, мы бы прекрасно поладили.
Но когда он пытается задержать меня еще раз, я решительно отвожу уцепившуюся за мой рукав ладонь. Пора бы уже заняться делом, день на дворе. Выхожу из ванной, чуть не сталкиваясь с Карменситой – столь же красивой, сколь молчаливой.
Она смотрит на меня, и в ее бесстрастном взгляде я читаю: «Да, ты тоже имеешь право кого-нибудь подобрать. Все остальное – не мое дело».




День выдается тихий и спокойный. Небо абсолютно чистое, а из-за горизонта не доносится звуков пальбы. Оба фронта словно замерли, удивляясь тому, как в этом году прекрасна осень.
Я выслеживаю молодого пехотинца на единственном выходе из объятий Гряды Смертников. И на этот раз беру с собой карабин. Место идеальное. Я долго подбирал его на тот случай, если ловушки все же не сработают, и в результате нашел: с моего укрытия открывается сказочный вид на маленький пятачок, который солдату придется пересечь.
Затаившись, жду. Мне не впервой лежать вот так, абсолютно неподвижно, и час, и два, если понадобится – весь день. Перед лицом в утреннем солнце блестит росой хитроумная паутинка с черным жирным хозяином в центре. Я не собираюсь ее обрывать – выстрел все равно пойдет в другом направлении. Нечего мешать живым тварям наслаждаться жизнью, если они не мешают наслаждаться ею тебе.
Правительствам всех воюющих стран следовало бы хорошенько это запомнить.
Пехотинец появляется не слишком неожиданно, но раньше, чем я предполагал. Он перемещается с предельной осторожностью. Вероятно, прекрасно осведомлен, что эта тропа – та самая, единственная, по которой ему неизбежно придется пройти. Поэтому юный оборотень крадется почти неслышно, по стенке, и в его повадках я опять отмечаю что-то крысиное.
Крыса - смышленое, осмотрительное животное, умеющее путать следы, но при случае могущее напасть даже на кошку. Командование знало, кого отправлять на сложное задание: один согласен рискнуть шкурой, чтобы позволить товарищу добраться до своих живым. А у другого – инстинктивная привычка красться и прятаться. Отличная парочка. Даже немного жаль их разлучать. «Не надо было бросать боевого товарища», - зло думаю я, еще больше пригибаясь к камням – так удобнее целиться.
Однажды, на самом начальном этапе моей карьеры, наши противники пошли в неожиданную атаку под прикрытием огня своих батарей. Бойня длилась почти сутки без перерыва. Все это время я, положив карабин на бруствер окопа, методически расстреливал неприятелей. А потом вдруг перестал стрелять. Рядом рвались снаряды, над головой с пронзительным визгом пролетали осколки, но я не сводил глаз с соседнего куста, показавшегося мне подозрительным.

[Дети Среды]

Мне привиделось, что в зелени что-то блеснуло. «Наблюдатель корректирует огонь батарей», - решил я и выстрелил. Одного моего выстрела хватило, чтобы прекратить весь этот бардак - батарея врага тут же умолкла в растерянности. Этот бой мы выиграли. Тогда за одни только сутки я уничтожил двадцать три врага. Потом счет пошел за сотни, и о Пабло Стальная Смерть стали слагать легенды.
Я не такой уж герой, раз молчал под пытками, не называя даже имени и звания. Я и такие, как я, точно знаем – нам нечего рассчитывать на снисходительность. Снайперов, попавших в плен, уничтожают без лишних церемоний. Я сам был свидетелем таких расправ – одного моего коллегу из вражеской армии, которого захватили в плен раненым, на моих глазах казнил знакомый солдат. Он был обычным рядовым, призывником из маленькой горной деревушки, и никогда не испытывал склонности к зверствам. Но именно снайперской пулей накануне был убит его брат-близнец. После того, как пленного допросили и санкционировали расстрел, солдат подошел к офицеру и попросил разрешения покончить с «языком» самостоятельно.
Надо отметить, что способ казни он придумал лично. У меня осталось мало воспоминаний о передовой, которые я бы не сумел выбросить из головы за два года, но эти крики я все еще стараюсь забыть.
Если бы те, кто помогал моему изуродованному взрывом лицу стать еще более некрасивым, узнали, что перед ними – снайпер двадцать восьмого стрелкового батальона Третьей Западной армии, майор Пабло Ривьера по прозвищу Стальная Смерть, то я бы уже никогда не сумел вдохнуть свежий горный воздух родных мест. Никогда бы не увидел родителей - тогда я еще не знал, что они мертвы. Никогда бы не смог ощутить тепло чьего-нибудь прижимающегося ко мне тела.
Моя смерть была бы долгой и мучительной – именно такой, какую обещали мне их глаза, но которую они так и не решились воплотить в реальность. Благодаря сержанту – тогда еще майору, давшему им то, чего они так жаждали – увидеть, как я корчусь от боли, еще более невыносимой, чем раньше. Он сделал то, чего они хотели, и все вдруг успокоились, равнодушно вернувшись к своим сигаретам с крепкой махоркой и картам.
Мальчишка решается – и пересекает тропу с максимальной быстротой, на какую только способен. Плотная, тяжелая сумка больно ударяет его по бедру. С каждым шагом он все ближе к свободе. По крайней мере, ему так кажется.
Собственно, в моих воспоминаниях нет ничего, хоть отдаленно смахивающего на подвиг – больше походит на болезнь. Ничего особо романтичного, вообще ничего, кроме пота, крови и грязи, как на бойне. Герои войны – досужий вымысел репортеров военных хроник. Им же надо чем-нибудь позабавить зрителя.
Задержав дыхание, я нажимаю на курок. Мальчишка падает, словно споткнувшись. Рядом на землю тяжело опускается его драгоценная сумка. Сержант расстроился бы, знай он, что его напарник мертв. Хотя я лично вижу в этом и положительные стороны.
Я уже упоминал, что умереть - ничуть не страшно. Только умереть можно по-разному, и некоторые способы довольно обидны. Мой – простой и быстрый, как смерть от укуса комара. Если, конечно, смерть вообще бывает гуманной.
Медленно вдыхаю свежий запах пороха и чувствую, как в теле гаснет волна охотничьего возбуждения, сменяясь блаженной пустотой. Пожалуй, убить кого-нибудь – это круче оргазма.
Кто вообще сказал, что война – это романтично? И дело даже не в убийстве одних существ другими, а в том факте, что убийство становится нормальным явлением, обычной привычкой.
Я был еще в большем шоке, чем сержант этой ночью, когда мне, наконец, открылась истина. Как ни странно, осознать ее помогла книга. Но не «Книга для разведчика» как можно было подумать. А старый и потрепанный томик какого-то профессора психологии. От нечего делать я зачитал до дыр, найдя в приютившем меня после ранения доме. Лежа на соломенном тюфяке, покрытом грязной и забрызганной моей же кровью простыне.
Половина листов была вырвана – хозяева дома топили страницами печку. Но того, что я прочитал, вполне хватило, чтобы понять.
Инстинкты. Присущие людям и оборотням. Они таятся в самой глубине наших умов с тех пор, как мы еще не знали речи и не владели искусством добывать огонь. Дремучие инстинкты, когда стоишь над телом врага с проломленной твоей дубиной головой, и тебя переполняет эйфория.
Первобытная радость убийства присущая оборотням так же, как и людям. У некоторых она выражена сильнее. Тысячи вполне цивилизованных существ в мирное время могут прожить полноценную жизнь, не подозревая о том, что больше всех удовольствий на свете они любят убивать. Я знал одну милую женщину, которая собственноручно расстреливала пленных врагов из пулемета и снимала с них продырявленные гимнастерки. «А что, в хозяйстве всегда пригодится», - говаривала она, а затем шла в офицерский бар пить вино и крутить романы с высшим командным составом.
И когда я осознал, что мне искренне нравится выслеживать добычу, играть с ней и заканчивать игру одним выстрелом, мне стало по-настоящему страшно. Страшно за себя, которого я помнил нормальным мужчиной, убивавшим только ради пропитания, а не ради азарта.
Так страшно, что мысль о возвращении на фронт показалась просто кощунственной. Жаль только, молодой пехотинец умер, не зная, что я стрелял не в него.
Я вообще больше не стреляю в живых существ – я стреляю в войну.
Те, кто пытается штурмовать Гряду Смертников, - они принадлежат войне душой и телом, причем душу она калечит намного раньше. Мне все равно, сколько им лет, какой они нации и в форму какого цвета одеты. Да я с ними даже в одной братской могиле лежать не хочу.
Юнец мертв, в этом я уверен. Не каждому снайперу дают почетное прозвище.
Поэтому я, не колеблясь, встаю в полный рост. Тщательно привожу винтовку в порядок и только потом отправляюсь проверять. Не то, чтобы мне очень хочется видеть лицо мертвого оборотня, но зато весьма интересно, наконец, посмотреть, что лежит в сумке.
Ради какого сокровища эти двое так испортили себе жизнь?
И когда я открываю замок, то невольно кидаю взгляд на мертвое тело и сразу отворачиваюсь. Почему-то мне не хочется видеть выражение изумленных, еще совсем мальчишеских глаз. Плечи начинают дрожать – меня разбирает смех. Я смеюсь все громче, смех эхом разноситься между скал, превращаясь в безумный хохот, и мне кажется, весь окружающий мир прислушивается к сумасшедшему веселью.
Потому что это – невероятно!
В первом отделении – галеты и банки с тушенкой. Во втором - письма. Вот почему сумка была набита так плотно, что, казалось, сейчас лопнет.
Обычная полевая почта, хотя и вооруженная. В армии оружие полагается даже врачам. Наш медбрат шутил по этому поводу, что у него под рукой всегда есть все самое необходимое для его профессии. Какой-нибудь новобранец, еще не знавший этой шутки, непременно спрашивал, что именно. А наш остряк, поправив усы, с важным видом отвечал: «Скальпель, пинцет, коньяк, пистолет».
Но – почта! Это все равно, что стрелять в матерого волка, а обнаружить, что пристрелил щенка. Я почти не верю своим глазам. Они затеяли цирк с переходом линии фронта из-за каких-то писем? Просто чтобы доставить своим сослуживцам удовольствие, находясь в окружении (может, их уже и нет в живых), получить весточку из дома? Ну не идиоты ли?!
Или это я идиот, и война уже так прочно наложила на меня свою печать, что я не в состоянии отличить угрозу от безобидной прогулки?
Кажется, это не я стреляю в войну. Это она когда-то выстрелила в меня – и угодила в яблочко.
Война – это снайпер, от которого никому нет спасения.
И как только я успеваю подумать об этом, как где-то вдалеке раздается бомбовый взрыв. Кажется, горы даже немного встряхивает, а в небе низко и тяжело пролетают две боевые субмарины, сопровождаемые яростным стрекотанием зенитных пулеметов.



Когда я развязываю ему руки, сержант оборачивается не сразу. У него решительно, я бы даже сказал драматично выпрямлена спина. Кажется, он всерьез вообразил, что я привел его сюда свести старые счеты. От удивления он пошатывается, когда ему в спину ударяет тяжелая сумка, от души кинутая мною в беззащитную мишень.
Впрочем, теперь, с развязанными руками, не такую уж и беззащитную.
- Ч-что ты делаешь? – сержант опять напряжен, хотя в глазах уже сверкает надежда. Он все понял – но еще не может поверить. Так же, как когда-то и я.
«Беги, ты все равно никому не расскажешь».
Как же он ошибся. Я молчу не потому, что не могу говорить – со временем я научился делать это вполне сносно. Просто иногда лучше молчать, чтобы не терять ясность мышления.
Тишина и спокойствие – этого на Гряде Смертников хватает. И у всего этого есть цена. Что, в конце концов, такое жизнь одного молодого солдата по сравнению с улыбкой на лице Кармен?
- Если хоть кто-нибудь узнает…
-Ты можешь говорить? – изумляется он, а потом голубые глаза наполняются невыразимой печалью. Сержант смотрит на сумку и снова понимает правильно. Его напарник мертв, а задание провалено. Не удивлюсь, если они пошли на этот шаг без санкции командования – слишком уж отчаянно и глупо.
Я киваю. Язык с непривычки с трудом шевелится во рту, но все же мне удается сформулировать свою мысль как можно яснее:
- Если кто-нибудь узнает – тебя найдет Стальная Смерть. И эта минута станет для тебя последней.
Мысленно добавляю пару нелестных для эльфийской расы эпитетов. Сержант машинально поправляет встрепанные волосы, изуродованные моей рукой. Вид у него озадаченный.
- Ну, если сама Стальная Смерть обещает мне это… - осеняет его. Должно быть, обо мне до сих пор ходят легенды. Он вдруг довольно весело машет рукой.
- Да понял я. Ты заботишься о своей семье. А мы просто выполняли задание. Очень рискованное задание. Мы оба знали об этом, и я, и Диего. На самом деле, нам никто не приказывал, мы сами решили устроить вылазку. Нам... Мне показалось, что умирать в окружении, не имея даже возможности получить весть из дома, - слишком неприятно. Неправильно. Это было наше собственное решение, - словно оправдывается он, и тогда я, наконец, задаю встречный вопрос.

[Дети Среды]

- Почему ты меня отпустил?
Сержант отвечает сразу, словно действительно знает ответ. Сейчас глаза у него опять ясные и смешливые, как у существа, пережившего нечто страшное, но чудом оставшегося в живых.
- Ваши около недели забрасывали нас с воздуха этими вонючими бумажками – ну, знаешь, голые шлюхи с льняными кудрями и огромными шоколадными конфетами в руках. И надпись: «Если вы добровольно перейдете на нашу сторону, вас встретит одна из наших милашек и угостит шоколадкой!» Мерзость, честное слово… Ну, ребята и взбесились, да и я тоже перегнул палку. Тогда я не знал, что ты снайпер и перебил столько наших. Думал, просто обычный солдат, которому не повезло. Вот я и решил, что лучше ты умрешь где-нибудь в одиночестве, чем они тебя доконают. Так я мог бы потом смотреть им в глаза. Они были моими хорошими товарищами, и я не хотел видеть, какими скотами мы все можем быть. Я был уверен, что ты не выживешь, - сержант снова поправляет волосы.
Он делает это так часто, что, кажется, скоро обзаведется новой привычкой. Наверное, короткая стрижка ему мешает. А может быть, просто утомился и не контролирует свои движения. Не каждые сутки на фронте бывают такими бурными, чаще – обычная рутина, наводящая тоску. И не каждый раз на твоем пути попадаются изголодавшиеся по прикосновениям чужого, теплого тела снайперы. Я и сам не могу понять, как это случилось. Наверное, в моем мозгу перемкнуло какие-нибудь проводки. Или я просто так долго не мог выкинуть его из головы и стереть из памяти, что просто не удержался. Как там говорил сам сержант? Ах да. Перегнул палку.
Вот сукин сын. Надо было ему все-таки что-нибудь отрезать.
Впрочем, еще не поздно – в конце концов, карабин все еще у меня в руках. Но вместо этого я хмурю брови:
- За что тебя разжаловали?
- Меня не разжаловали, а перевели в другую часть с временным понижением в должности, - неожиданно обидчиво отвечает он. – Есть разница.
- Небольшая. Кем ты был до того, как стать разносчиком почты? – последнее звучит у меня с каким-то презрительным снисхождением, и сержант еще больше выпрямляется. Но голос эльфа звучит спокойно и даже с оттенком гордости:
- В результате наступления мы оказались на чужой территории. Это было возле одного маленького городка на юге, я даже не помню его названия. Он находился на острове, и туда вел единственный мост, а у противника был прикрытие со стороны реки. Город несколько раз переходил из рук в руки, и мы дьявольски устали. Я был майором саперного отделения, ребята мне верили. Послед одной из атак противник плюнул на город и погрузился на суда. Отходя, они пытались уничтожить мост, но мы его отбили. А потом нам дали передышку – и мы немного расслабились, - он вновь будто оправдывается, но я только киваю.
Я прекрасно знаю, как это бывает. В голове мелькает образ сержанта в тот момент, когда он прижимался ко мне спиной на полу моей ванной. Эльф, не колеблясь, продолжает:
- Так вот. Сельва, душно, мухи, продукты портились на глазах, а жара порядком кружила голову. В штаб начали поступать сведения о злоупотреблении хлебным вином, об изнасилованных девушках и драках на улицах. Неудивительно, что местные не выдержали. Мы передислоцировались чуть южнее провести разведку боем. И тогда они, предательски напав, вырезали комендатуру и обозные соединения – а ведь там были женщины.
Я промолчал. Сказать мне было нечего – война есть война, тут уж ничего не попишешь. Сержант, имени которого я так и не спросил, досадливо махнул рукой:
-А когда вернулись – все уже было кончено. Кишки тех, кого мы оставили командовать городом, были развешаны по всему мосту. В знак приветствия, я так полагаю. Я видел, что наши ребята хотят только мести. В таком состоянии мы разнесли бы город по кусочкам и не щадили бы никого: ни стариков, ни женщин, ни детей. Мы бы оставили за собой дымящиеся руины, - убежденно сказал он:
- И ты.. – начал я и остановился, прищурившись. Сержант пожал плечами:
- И я в одиночку заминировал мост через реку. Мне потребовалась только одна ночь. Утром он взлетел на воздух. Мы так и не вошли в город, командование решило, что оно того не стоит. Вместо этого мы форсировали реку в более доступном месте.
- И тебя раскусили? Почему всего лишь понижение в должности, а не военный трибунал? Это было бы закономерно, - уточнил я.
- Вмешался полковник, - ответил эльф. – Мне было сказано, они не хотят выносить выносить сор из избы. И что в городке все равно начнется голод, потому что мы отрезали их от внешнего мира. И что скоро сюда подойдут наши основные части, они разберутся… Я думаю, он сам хотел отдать такой же приказ, но колебался… По крайней мере, мне так показалось. И я решил облегчить ему задачу, сделав все самостоятельно.
- Словом, воспользовался обстоятельствами? Пытался выглядеть благородным? Взял и лишил своих товарищей права на справедливую месть? Тоже, чтобы потом спокойно смотреть им в глаза? Значит, сам в выигрыше, а остальным – локти кусай. Это такая же справедливость, как отрезать мне язык, а потом отпустить, – я усмехаюсь, не опуская карабина.
- Что ты-то знаешь о справедливости? - сержант раздражен, он кусает губу и добавляет: - Я не мог сделать ничего другого ни для них, ни для тебя. Это война. Во время войны трудно быть благородным.
- Ничего такого и не требуется, - я немного опускаю карабин и задумчиво рассматриваю его лицо. Словно прощаюсь. - Достаточно оставаться честным перед собой. Как я.
- Ты уверен? Спрятался здесь и думаешь, что делаешь что-нибудь, чтобы весь этот цирк перестал существовать? – с трудом подавив вспышку раздражения, он назидательно добавляет:
- Дезертирством делу не поможешь. Чтобы война закончилась, надо победить. Или чтобы они победили. В любом случае, нужно добиться какого-нибудь результата. Даже если придется стрелять самому. Иначе это никогда не закончится.
- Я так понимаю, ты этим и занимаешься? Ну-ну, удачи, солдат, - роняю я и киваю на сумку, вдруг устав от этого бессмысленного спора:
- Свое дерьмо забирай с собой. Мне чужого не надо.
- Это я уже заметил. Надо же, познакомился с самим Пабло Стальной Смертью – и все еще жив. И даже почти здоров… Я так понимаю, мне просто повезло, что самый известный убийца во всей вашей армии оказался обычным извращенцем? И я, честно говоря, тоже? – сержант смеется с порозовевшими от свежего горного ветра скулами.
И тут же серьезнеет, понимая, как рискует:
- Наверное, я и правда этому рад. Быть живым извращенцем – все-таки лучше, чем мертвым гордецом. На войне все проще. Например, ты убил Диего, и поэтому ты скотина. Но ты кормишь детей, и поэтому я считаю тебя отличным парнем. И к тому же, когда-то надо отвечать за свои ошибки. Похоже, если то, что я о тебе знаю – правда, я еще легко отделался.
- Тебя проводит до долины мой сын, - я ощущаю, как нагрелся в руках приклад карабина. – Я не буду завязывать глаза, ты все равно не запомнишь дорогу с первого раза. А идти вслепую по горам – не безопасно. Но на всякий случай свяжу руки. Не хочу, чтобы здесь еще кто-нибудь пострадал. Не боишься, что он или я выстрелим тебе в спину? – откровенно глумлюсь я напоследок.
- Теперь-то уже чего, - не поддается на провокацию эльф. Чуче неслышно выныривает из кустов и встает рядом. Подумав, я отдаю мальчику свой карабин, заставляя его светиться от гордости. А когда подхожу с повязкой к сержанту, тот вдруг улыбается:
- Но если я когда-нибудь решу дезертировать, думаю, я знаю, куда мне уйти. Ведь не станешь выгонять?
- Ребенком больше, ребенком меньше, какая, собственно, разница? - от неожиданности отвечаю я, и потом еще долго, прищурившись на солнце, смотрю, как мелькает среди зарослей рододендронов прямая, решительная спина сержанта.
Переведенного из саперов в полевую почту за жалость к врагу.

[Дети Среды]

Это случается ровно через год. Утром, не таким уж ранним, раз я уже встал после ночного бдения.
На этот раз осень пришла неожиданно теплая. В горах – еще более великолепная, чем предыдущая, с одетыми в яркие цвета деревьями, оживляющими довольно угрюмый горный пейзаж. Я сижу на крыльце и с наслаждением отхлебываю горячий, настоянный на местных травах чай. На балконе Карменсита ловко выбивает ковер, чтобы просушить его как следует на перилах. Дети возятся со щенком – его притащил с охоты Чуче, и он быстро привык и к запаху оборотней, и к тому, что его постоянно тискают и таскают за собой. Сомневаюсь, что из него вырастет хороший сторожевой пес. И люди, и оборотни, и даже эльфы для него – добрейшие существа в мире.
А вот насчет Чуче у меня есть кое-какие опасения. Сильно подозреваю, что паршивец отбился от рук и спускается вниз, в факторию, что все еще небезопасно, несмотря на то, что по слухам южная армия начинает ослабевать.
Достойный отпрыск своей мамочки.
На этот раз о чужаках сообщает не он, а Хончо, который почти бегом возвращается от смотровой вышки. На самом деле вышка – это лабаз, построенный мною на дереве возле самого края горного плато, откуда хорошо видны окрестности. Так гораздо удобнее - дети ведут наблюдение днем, и я могу хорошенько выспаться. Я сменяю их ночью и на всякий случай беру с собой карабин.
Кажется, война идет к концу, и победа явно остается не за южной коалицией. В последнее время поток дезертиров и перебежчиков существенно возрос. Пришлось срочно предпринимать дополнительные меры безопасности и сделать пару вылазок в факторию за патронами и взрывчаткой, тем более, что у меня теперь нет Паштета, чтобы контролировать часть гор вокруг озера.
К слову о карабине. Бросаю последний взгляд на встревоженных детей и кивком подзываю Чуче, который тут же бросает щенка на произвол судьбы в лице своих младших братьев и сестер. Он понимает меня без слов и уже через пару минут приносит оружие. Следом появляется насторожившаяся Карменсита и строго спрашивает запыхавшегося Хончо:
- Сколько их?
- Двое, - радостно отвечает малыш, невероятно довольный своей ролью во всей этой истории. Мне почему-то становится весело и грустно одновременно.
Это не может быть сержант со своим новым напарником. Он же не такой идиот, чтобы второй раз лезть под мои пули. Может быть, его и вовсе нет в живых, война - чертовски непредсказуемая штука.
- Они маленькие, - тем временем, добавляет Хончо. Мы с Карменситой изучаем его недоуменными взглядами. Конечно, он мог и перепутать, совсем еще сопляк, нужно было отправить Чуче, думаю я. А Карменсита с ласковой строгостью уточняет:
- Что значит «маленькие»?
- А как я, - находчиво объясняет мальчик. Кармен молчит, потому что ничего не понимает. Это написано в ее раскосых янтарных глазах женщины-рыси. Я передергиваю затвор – кто бы там ни был, встречать их явно лучше не с пустыми руками.
- Они прямо сюда идут, - Хончо осмелел настолько, что дергает меня за рукав. Той самой руки, в которой я держу оружие. От удивления я открываю рот и выдавливаю:
- Как это? – и морщусь от хриплого, непривычного звука собственного голоса.
- Прямо сюда, - малыш Карменситы теряет к нам интерес. Он во все глаза смотрит прямо в сторону тропы, по которой к нашему дому движутся две действительно невысокие фигурки. Я понимаю, что карабин мне не понадобится. Я не для того дезертировал с передовой, чтобы стрелять в детей.
Но откуда они узнали дорогу к нашему дому? Аул строился с расчетом на то, что его обитателей оставят в покое. Найти его можно, лишь имея тщательно нарисованную карту…
Или отличную зрительную память.
- Мы долго вас искали, - «объясняет» неожиданно ничуть не испуганный моим угрюмым видом подросток. И поскольку мы молчим, переваривая услышанное, он на всякий случай решает польстить:
- Вы отлично спрятались.
- Вот спасибо, - не теряет присутствия духа Карменсита, я тем временем изумленно рассматриваю вполне человеческого ребенка. И даже женского пола, чего так просто, с виду и не скажешь. Девочке приблизительно столько же лет, сколько Чуче. В глазах последнего я вижу смесь возмущения и любопытства. Кажется, мальчик еще не решил, хорошо это или плохо, что он перестанет быть единственным старшим ребенком в доме. Я посылаю ему ободряющий взгляд – мол, мужчиной-то ты все равно останешься. Чуче неожиданно довольно фыркает, задирая упрямый подбородок.
Ему недолго ждать удовлетворения любопытства. Дети останутся с нами, это уже понятно, потому что Карменсита приступает к делу:
- Потрудитесь объясниться, молодые люди, - строго говорит она. – Кто вы и почему нас искали?
- Есть, - по-армейски отрезает девчушка. Вероятно, когда-то она прикармливалась в одном из обозов, сопровождающих войска. Девочка склоняет голову к плечу. Становится особенно заметно, какая она тощая. Ну, ничего, Карменсита этим займется.
- Я – Магда, а это – Тим. На самом деле у него длинное имя. Я никак не могу запомнить, - обстоятельно отвечает девчушка. Наклоняется и с привычной заботой поправляет на шестилетнем малыше огромную соломенную шляпу.
И когда он поднимает голову, становится ясно, что глаза у мальчика – непомерно огромные и лучезарные. Искры удовольствия от того, что о нем заботятся, переливаются из одного цвета в другой. Чтобы уточнить, я наклоняюсь и тихо спрашиваю мальчика, как его зовут. Мальчик понимает меня, размыкает губы и называет имя, которое не просто сложно запомнить, но вряд ли вообще возможно повторить.
Дракон? Из их расы еще кто-то остался в живых? Драконы всегда были жадны до денег, а наемникам с такими физическими данными отлично платят – те люди, которые сами не хотят погибать на войне.
А вот наемники погибают очень даже часто.
- Это твой брат? – уточняет Кармен, но девочка мотает головой с короткой, вихрастой стрижкой. Волосы у нее светлые и легкие, похожие на пух одуванчика. Ей очень повезло, что она оказалась здесь, а не где-нибудь в обозе среди маркитанток. Я часто видел таких – наполовину умытых и ко всему привыкших, совсем еще крошек. Они совершенно спокойно переносили и холода, и бомбежки, и недостаток провианта, и солдатские ласки. Удивительно равнодушные создания.
Впрочем, я же ничего о ней не знаю. А пожалуй, не буду и спрашивать. Захочет – расскажет сама и то, скорее всего, не мне, а Карменсите.
- Нет, он мне не брат. Я его вообще раньше не видела. Майор Бриен сказал, что я должна взять его с собой, если хочу попасть в место, где мне будет хорошо. И он велел отдать это человеку со шрамами на лице, который все время молчит, - она с подозрением смотрит на меня. Потом, видимо, все-таки решает , что я из присутствующих самый молчаливый, и протягивает мне обрывок бумаги, который, чтобы не потерять, привязала к руке леской.
Я забираю листок из доверчиво (все еще – слишком доверчиво) протянутой руки. Ну, теперь я хотя бы знаю, как его зовут. Даже если это псевдоним – во время боя не так много времени, чтобы выговаривать что-нибудь длинное и труднопроизносимое.
И потом – майор? Кажется, кого-то можно поздравить. Я хмыкаю. А Карменсита уточняет у девочки:
- Как твое полное имя?
- Мадемуазель Магдалена Бернар Маргарита Мария Ле Пэн, - четко, словно ее когда-то учили выговаривать это наизусть, отвечает девочка. Она все еще не расслабилась, но, кажется, безоговорочно доверяет «майору Бриену», который отправил ее сюда, к незнакомым людям.
- Теперь ты будешь Магдаленой Паблос Ривьерра, - вздыхает Карменсита и кивком приказывает следовать за ней в дом. Вслед сразу, пока дверь не успевает закрыться, проскальзывает Чуче с хитрой физиономией. Небось уже задумал какую-нибудь пакость в духе проверки новеньких на прочность. Ничего, если эта девчушка жила в обозе, значит, сумеет постоять за себя.
Оставшись один, я медленно поднимаю руку с зажатым куском бумаги. На фронте часто не хватает самых необходимых вещей, и майор Бриен использовал первый попавшийся клочок. Зато почерк у него на загляденье – ровный и каллиграфический.
И всего одна строка: «Кажется, ты был прав, и я тоже не знаю, что такое справедливость».
Неожиданно грусть развеивается, и я чувствую огромное облегчение. Как будто все, наконец, прояснилось, хотя на самом деле, запуталось еще больше. Это такое непривычное чувство, будто хочется расправить крылья и полететь. Прямо здесь – прямо с этого места.
Он расплатился за свои ошибки, это факт. Но я не уверен, что заплатил за свои.
Иначе почему я уже забыл войну и все, что с ней связано, и продолжаю забывать лица тех, кого убиваю - сразу же после выстрела. Я даже не помню, как выглядел тот мальчишка Диего, до последнего пытавшийся спасти драгоценную ношу. Даже бросил ради этого боевого товарища в беде и моих руках.
Но есть кое-что, чего я забыть не могу, хотя не раз пытался. Не оставляя карабин без присмотра, я направляюсь по тропе к краю плато, минуя нашу смотровую вышку, уже занятую другим ребенком. Встав возле самого обрыва, медленно поворачивая голову, обвожу взглядом окрестности.
Я смотрю туда, где между красивых и сердитых отрогов скал Гряды Смертников все еще плещется, размываясь в теплеющем дневном воздухе, утренний туман.
Довольно приятного цвета парного молока.

И снова - 4/5 за раскрытие, 10/10 по впечатлениям, отлично написано.

[Томаш]

Dreamwalk3r
Пожалуйста, читайте внимательно правила голосования!
Одна оценка за тему (от 1 до 5 баллов), одна за общее впечатление (от 1 до 10 баллов). Всего две. Откуда взялось четыре?

Ну вот, от Иеруа втык уже получил, теперь от вас
Имелось в виду 4/10.

[Томаш]

Dreamwalk3r
Мы служим отечеству.
Спасибо, что переголосовали.

[Китахара]

Тема подтверждения мастерства и экзамена, которого не стоит избегать, в рамках представленного сюжета, как мне кажется, раскрыта.
Другое дело - сам сюжет, главный герой и сетинг, в котором суть да дело.

Много.

Чистое имхо: суровый закаленный в боях герой думает так много, так подробно и с таким количеством смысловых повторов, что я могу это лично для себя объяснить только тем, что
а) он не может адекватно высказать вслух, что накипело (хотя потом оказалось, что может),
б) его капитально зациклило.
Ладно, бог с ним, это такое, личное впечатление.

Что касается сетинга, мир, в общем, довольно интересный, хотя по описанию напоминает Варкрафт. Но, опять же, бог с ним, кому какое что.
Я, признаться, совсем вот не понял другого: как в горном селении, куда можно подняться только по опасным тропам, неприступном, согласно описанию, появились каменные особняки, обои и... и, кажется, водопровод? По крайней мере, баки для воды, ванная, трубы, краны. Будем считать, что это вопрос поставки воздушным транспортом, которая, гипотетически, была возможна в мирное время по определенной договоренности. Иначе я не знаю, что и думать. Не могу отвязаться от образа ворона-оборотня, тащущего в клюве рулон обоев, простите.)

Что касается действий главного героя, я не очень понял его мотивации, когда он изнасиловал эльфа. "Хочу унизить" и "просто хочу" убедительными мотивами не показались: Пабло до этого жаждал мучить, а не унижать эльфа, кажется. Мучить и унижать - это очень похожие понятия, но это не одно и то же. И ни словом, ни полусловом, ничем Пабло своей склонности к однополым отношениям не выдал, хотя вообще-то во внутренних монологах крайне словоохотлив. Так что это было внезапно (тм).

Само описание сцены секса оказалось несколько скомканным, невнятным: я перечитал трижды, прежде чем понял, что это действительно была сцена секса. Снова же, это может быть исключительно личный впечатленческий баг, не претендую.
Кстати, то, что эльф был "не против", вызвало вздох разочарования: почему если эльф, то через одного гей? Ох.
В общем, слэшем как читатель я совсем не проникся, но из текста его изъять тоже нельзя - наверное, он на своем месте.

О полевой почте в сумке не знаю, что думать. С одной стороны, это очень годная мотивация глупой акции благородства, это трогательно. А с другой стороны, это слишком уж трогательно, до приторности. Хотя, в общем, да, я на войне не был и надеюсь никогда не побывать, так что не мне судить. В конце концов, наверное, бывает и так.

Почему-то ужасно тронуло появление Драконенка. Здорово так, и лучистые глаза, прямо по сердцу.
И обобщения о войне в большинстве своем тоже понравились.
А в целом осталось впечатление затянутости. Как-то так.

[skaerman]

[skaerman]

3 авторских листа? Зачем?! Что даёт этот объём к раскрытию мысли? Да ничего. И мысль в нём задушена, как бедняга Паштет.

О великий писательский бог! Расскажи автору, что рефлексия и внутренний монолог - не единственные выразительные средства; что флэшбек можно подавать не вспоминательно, а событийно; что боец - это человек действия и столько хренострадать он не будет; что снайпер - это бог войны, а не её изгой, и что он в состоянии сохранить жизнь нескольким ротам, а то и полку обычной пехтуры, нейтрализовав парочку вражеских командиров; что притяжательные местоимения надо вычёркивать; и что, в конце концов, трах с эльфом не замотивирован, особенно при наличии вполне привлекательной Карменситы и явного указания на приключения Пабло с маркитантками!

И я уж не буду долго рассуждать о полной абсурдности, если не идиотичности затеи с полевой почтой. Потому как если есть малейшая возможность проникнуть двум солдатам внутрь кольца окружения, то есть аналогичная возможность постепенно вывести из него хоть часть солдат!

3/3.

[skaerman]

P.S.
Я уж не говорю, что тащить врага к себе в дом, где Кармен и дети - это уже совсем за гранью. Враг унижен, морально раздавлен - и тут такой шанс поквитаться с обидчиком, ударить в самое сердце...
Тут либо совсем уж выверт нечеловеческой (читай - эльфийской) психологии, либо автор слабо представляет что такое внезапный шанс на реванш после унижения.

[Томаш]

+ 1 ко всему, что сказал Скай. ГГ пристрелить давно пора, чтобы не рефлексировал, барышня этакая.
Паштет прекрасен, хочу себе такого.
Все остальное - ...
Темы тоже нет, даже в указанной трактовке.

1/3

[baccarat]

Собственно все сказали выше.
Бесконечные повторы, даже не слов, а смысловых кусков, рефлексирующий недалекий ГГ да еще и нифига непрофессионал, ну и !внезапный слэш, и много-много-много соплестраданий в километрах текста. Ну и сам текст топорный.
Однако надо отдать должное инстинкту самосохранения ГГ - если бы он не прикидывался немым, а озвучивал Кармен всю ту ахинею, которую думает, и в тех же выражениях, то она бы точно укоротила ему язык поудачнее, чем эльф.
2/2

[Lios Alfary]

4/3
Затянуто и совершенно не интересно. Извините.

[Китахара]

3/4

[kazevrazhyna]

Все уже сказали и без меня.

2/2

[Медичка Шани]

4/3

[Tsurigane]

3/3

[Бальтамос]

2/2

[+Lupa+]

Честно скажу – мне понравилось. Да, может быть, для простого оборотня-снайпера у ГГ слишком много рефлексий, но опять же, если судить по себе, то я и за один день могу передумать куда большее количество мыслей и вспомнить куда большее количество ситуаций. Кроме того, очевидно, что для ГГ данная тема весьма болезненна, раз он все время возвращается к ней. И сколько бы он ни твердил, что всего лишь защищает свою… стаю? семью?.. и ограждает ее от войны, но он ошибается. Он не может оградить их, потому что он сам – война. Ее символ, ее дух, ее боль. Он принес войну с собой. И лишь в конце он «отходит». Однако особого соответствия заданной теме я не увидела. Поэтому 3/7
ЗЫ: А еще это – не рассказ. Скорее, повесть.))
ЗЗЫ: Интересно, идея с женщиной, принимающей под «крыло» детей, взята из воспоминаний воспитанников Деревской или мне показалось?

[Ka-mai]

Иногда мне кажется, что вместе с кончиком языка я лишился и чего-то внутри себя. Чего-то такого, что позволяло мне оставаться профессионалом и всегда быть на высоте.

Возможности тыздеть вслух, пока не заткнут насильно, очевидно.
Кроме всего вышесказанного не мной, могу разве что добавить, что гг не то что сочувствия не вызывает - наоборот, он вызывает отвращение.

2/2

[Ollyy]

3/4

[medb.]

3/6

[Wildpanther]

Живет человек и мучается)))
вообще, периодически увлекало, но порой становилось уж больно тягомотно( и внезапный слеш удивил)
3/4

[mda_a_a_a]

3/3