[Дети Среды]

Название: Ошибка снайпера
Тема: Пятерка Жезлов
Автор: Соня Сэш
Бета: Дети Среды и анонимный доброжелатель
Краткое содержание: "Кажется, ты был прав, и я тоже не знаю, что такое справедливость".
Примечание: Трактовка темы - ситуация экзамена, испытания; соперничество.

«Минер ошибается только один раз»

Народная мудрость

«Снайпер ошибается только один раз –
когда позволяет другому снайперу
себя обнаружить»

Снайперская мудрость

Карменсита откидывает назад волосы. Распущенные волосы окутывают ее плечи тяжелой, каштановой шалью. Она улыбается, не глядя на меня. Я украдкой любуюсь ею из-под отросшей челки.
У этой женщины, о которой я знаю очень немного (не больше, чем она про меня), независимая и щедрая улыбка. Это – особый дар и мощное наступательное оружие. Я завидую тем, кто способен победить силой одной лишь улыбки. Хотя в условиях военного времени надежней пулемет и парочка гранат.
Наверное, когда-то Кармен дарила ее покойному мужу-летчику. И теперь она улыбается не мне, а детям, которые возятся друг с другом, играя в какую-то странную игру под названием «Стащи меня с кресла». Они устроили настоящую свалку: я различаю лишь мелькающие руки, ноги и короткий, словно обрубленный, хвост Сальвадора. Чуче уже обернулся рысью, хотя давно вышел из возраста, когда слабо контролируешь свою вторую натуру. Я доволен: сын Кармен - умный для своих лет мальчик. Он предусмотрительно не выпускает когтей, распихивая младших выносливыми лапами. Шкурка у него - ровного, редкого и приятного дымчатого цвета. Я мысленно горжусь им и не верю в сказки, что ум можно воспитать – он либо есть, либо нет, а что до воспитания – пусть этим займется кто-нибудь другой.
Зимой Сальвадору исполнилось двенадцать лет. После меня Чуче – самый старший мужчина в семье. Поэтому старается вести себя подобающим образом, и лишь иногда забывает о том, что был вынужден повзрослеть раньше положенного срока. Жаль только, это случается все реже - как и улыбка на лице его матери.
В условиях войны настоящая улыбка, тем более искренняя, - не такая роскошь, чтобы дарить ее кому попало по всякому пустяку.
В нашем доме на краю пустого поселка полно детей. Я понятия не имею, откуда они взялись. Не хочу думать об этом. Предпочитаю размышлять о том, что знаю наверняка. Например, о том, для чего на войне нужны снайперы.
Боевой опыт показывает - как бы ни замаскировался враг, снайпер сумеет его выследить. Для этого требуется не так много – он должен быть терпеливым, внимательным, настойчивым и расчетливым. Обладать опытом быстрой стрельбы, уметь маскироваться и вести скрытое наблюдение. И еще - иметь дальнобойную самозарядную винтовку с глушителем и оптическим прицелом, а также достаточное количество патронов.
Всего-то.
Охотничий карабин я выменял на хлеб у жителя поселка по дороге домой. В мирной жизни мне бы не удалось провернуть такую выгодную сделку, но сейчас, в условиях войны, продавец остался доволен. Патроны я достаю в фактории, совершая вниз небольшие ночные вылазки. Это небезопасно - комендатура выставляет на ночь патрули для проверки документов.
Ну да это – не мои проблемы, пусть они волнуют жителей фактории, мне и своих забот хватает. Пока я ем, размышляя о стратегической выгоде использования в военных действиях специально обученных стрелков, Карменсита молча подливает мне в тарелку мясной бульон. Однако, у нас сегодня королевский завтрак - пока я спал, Сальватор успел вернуться с утренней охоты.
В свои двенадцать Чуче превосходно ориентируется в горах, хотя сам – выходец откуда-то с равнины. Он отличит «живой» камень от «мертвого», и отменно обращается с ружьем. Карабин я ему еще не доверяю, но Чуче отлично справляется со старенькой винтовкой моего отца.
Мне растет отличная смена.
Находясь на линии фронта, я заметил две интересные закономерности: когда в часть попадает оборотень, его неизбежно отправляют учиться снайперскому искусству у более опытных бойцов. Это имеет свое объяснение – мы отлично видим в темноте и прекрасно ориентируемся даже в незнакомой местности. Мы неприхотливы и зачастую лечим ранения травами и древесной смолой, лишь бы не покидать удобную для выстрела позицию. В горах не выжить без охоты, поэтому обращаться с оружием у нас умеют даже дети.
Наш выстрел всегда нетрудно узнать – мы целимся между глаз, потому что каждый уважающий себя охотник полагает, что дичь нужно уничтожить с первого раза. Иначе рискуешь повредить шкурку.
О чужаках Чуче сообщает, уже успокоившись после возни с малышами и поглощая суп с огромным, что неудивительно после такой активности, аппетитом. И в самом деле, чужаки не важнее еды – они-то никуда не пропадут. Раскосые и острые рысьи глазенки поблескивают из-под дымчатой челки. Челку он отращивает в подражание мне. Я отставляю тарелку и перехватываю вздрогнувшую ладонь Кармен, пытаясь успокоить – она всегда переживает, когда я ухожу. Карменсита почти с ненавистью смотрит на полку, где хранится карабин. Я делаю небрежный жест рукой в сторону полки, словно отмахиваясь от оружия. И тогда она тихо говорит:
- Хорошо бы ты вернулся к ужину. Я приготовлю жаркое из остатков мяса. Там на всех хватит.
«Возвращайся обязательно» - твердят совсем другое карие глаза. Молча киваю – говорить я перестал с тех пор, как мне отрезали кончик языка. Треплю Чуче по волосам и выхожу из дома. Я действительно хочу немного прогуляться и навестить непрошенных гостей. Пока – без карабина.
Потому что главное условие успешного выстрела – это тщательно проведенная разведка.



Я скидываю куртку на каменистую землю. Расстегиваю рубашку и продолжаю раздеваться.
Далеко внизу, затянутый белоснежным утренним туманом, сонно жмется к отвесной скале маленький городок. Когда-то он был вполне процветающей факторией, куда стягивались все «козьи тропы» окрестных гор. Местные обитатели привозили товары, которые затем скупали заезжие торговцы. Теперь все изменилось и для городка, и для его жителей. Но мне нет до них никакого дела – в конце концов, они сами виноваты в том, что позволили вражеской комендатуре себя запугать.
Я подхожу к самому краю плато – так близко, чтобы пальцы ног чувствовали под собой пустоту. Расправляю руки навстречу небу, ясному и пронзительному. Легкий и приятный ветер ерошит мои волосы, которые медленно, неотвратимо становятся жесткими черными перьями. Этот сладко-мучительный процесс заставляет морщиться от привычной, а потому ожидаемой боли - и одновременно наполняет радостным предвкушением полета.
Я сам не понимаю, как действует этот странный природный механизм. Мне это даже не интересно: уже падая, я на лету обращаюсь в свою вторую ипостась, выходя из глубокого пике почти у самых камней на дне расщелины.
Быстро взмываю высоко вверх. Сейчас вражеские аэростаты и воздушные боевые субмарины мне не страшны, хотя я слышу их рокот где-то в отдалении. На всякий случай все же слежу за обстановкой в небе: если мои противники – люди, то они не сумеют отличить меня от птицы. Но если это – такие же оборотни, как и я, то без труда обнаружат подмену особым, только нам присущим чутьем.
Что касается птиц – каждый раз, когда я перезаряжаю винтовку, меня смешит одна мысль: ни для кого не секрет, что название моей профессии появилось от названия маленькой, но очень хитрой птички с абсолютно непредсказуемой траекторией полета. Прекрасно помню, как гордились те охотники, которые сумели хоть раз подстрелить бекаса. По странному совпадению я тоже обращаюсь в птицу, только крупнее и довольно мрачного вида. Наверное, поэтому у меня такие странные глаза темно-бурого, нехорошего цвета запекшейся крови. И черные, с синеватым металлическим отливом волосы.
Мне говорили, я не слишком красив, но это было еще до взрыва.
Теперь я точно некрасив – лицо превратилось в уникальный набор мелких шрамов, сделавших меня почти неузнаваемым даже для себя самого. Хорошо, что обошлось без контузии. Некоторые из них ноют, когда меняется погода – а в горах это случается каждые пятнадцать минут. Но, несмотря на прошлое ранение и долгое лечение, я все еще достаточно проворен, чтобы, как раньше, перебегать по окопу от бруствера к брустверу, не давая противнику времени отследить блик оптического прицела.
У меня осталось и другое преимущество: я по-прежнему отличный стрелок.
Профессиональный снайпер за неделю уничтожает батальон. Пара снайпер-гранатометчик сдерживает роту автоматчиков в течение десяти дней. Уже сейчас снайперы – настоящая головная боль командования обеих коалиций. Листва любого дерева, живая изгородь, высокая трава, стог сена, груда развалин, что угодно может оказаться совсем не тем, чем выглядит. Искать снайперов бесполезно, разве что простреливать подозрительные объекты трассирующими пулями. Впрочем, вряд ли у какой-нибудь из армий найдется достаточное количество пуль.
Подозреваю, что когда-нибудь войны будут вести только снайперы. Это гораздо удобнее, чем напрасно терять солдат и технику в штыковых атаках. Технику особенно жалко. Солдат мало не бывает – особенно в этой войне, в которой принимает участие практически весь мир.
Вообще-то я редко вспоминаю короткие перебежки, раскаты пулеметов, едкий дым от взрывов и летящий на голову песок. Почти не помню надрывный визг пуль и то, как не всегда даже успеваешь понять, попал ли ты туда, куда целился. Собственно, во время боя зачастую просто не успеваешь выбрать цель – палишь по всему, что движется.
Еще я умею летать. И не спрашивайте, что я при этом чувствую. Внизу таких образов просто нет. Но даже если бы я и сумел их найти, то все равно бы не ответил – трудно говорить, когда язык тебе откромсали почти наполовину. Это обидно, но зато ощущение полета я не променяю ни на какое другое в жизни.
Чужаков я нахожу без проблем – и тут же поражаюсь тому, как ловко они пробираются по одной из козьих троп, о которых знают только старожилы. Напряженные фигуры мелькают среди осенних рододендронов и вьющихся по скалам, словно прибитых к ним суровым горным ветром сосенок. Гости почти не скрываются – зачем, спрашивается, внимательно осматривать с воздуха горную гряду, признанную обеими воюющими сторонами непроходимой и безлюдной.
Но я бы на их месте все равно позаботился о безопасности. На редкость самоуверенные ребятки. Что ж, самоуверенность еще никого не доводила до добра.
У меня есть только острое птичье зрение, поэтому я могу разглядеть только, что чужаков двое. Один - высокий и подтянутый, с офицерской выправкой, но, судя по телосложению, скорее не штурмовик, а пехотинец. Я не вижу лица, но предполагаю, что парень – красавчик из тех, что любят проводить вечера в питейных заведениях, обольщая дам из завоеванных ими городов. Впрочем, может и нет… Рискуя, снижаюсь – ага, происхождение не скроешь. Волосы у солдата тщательно спрятаны под платок защитного цвета, только одиноко торчат слишком острые для человека уши.
Ну здравствуй, мой бывший враг.
Рассматриваю второго. Этот тип еще интереснее первого: щуплый, худенький, подросткового телосложения. На первый взгляд он кажется ничем не примечательным новобранцем, но уже через секунду я констатирую, что вторым гостем в моем личном заповеднике является сородич. Их много в войсках обеих сторон – одних в принудительном порядке отправили на фронт еще в начале войны, другие служат за неплохие деньги.
Оборотень. Судя по внешности – из равнинных родов, и вряд ли обращается во что-то хищное. Тогда понятно, почему он знает, как пересечь Гряду Смертников. Возможно, мы даже были знакомы – хотя нет, слишком уж он молод. Возможно, бывал здесь мальчишкой. Конечно, мы старались не пускать к себе чужаков, но на местных из фактории внизу это правило не распространялось.
До войны наш аул занимался промыслом: здесь испокон веков добывали соль из минеральных источников на берегу горной реки с водопадами. Горная соль шла в фактории за неплохую цену. У нее был секрет – она быстро впитывалась и была незаменима при сушке мяса и засолке провианта. А если лизнуть ее языком – даже не казалась соленой. Я отлично помню этот вкус, который прочно ассоциируется с довоенными днями. Благодаря «волшебной малосольной соли» мы никогда не знали нужды. Это были хорошие времена – впрочем, как и любые другие до тех пор, пока не началась война.
Большинство из жителей поселка обращались в воронов. Неудивительно, что им пришлась по вкусу горная гряда, надежно укрытая даже взглядов правительства. Здесь мы могли наслаждаться тихой и размеренной жизнью в своей маленькой общине. Повзрослев, юноши спускались вниз в факторию и возвращались с женами, и все текло так, как это было принято испокон веков.
Взрослые вороны летают стаями. Сейчас из представителей моего вида я здесь один. Аул пуст после того, как мужчин призвали на фронт, дети умерли от голода, а женщины спустились вниз в поисках хоть какого-нибудь пропитания.
Но название этого места так и осталось прежним – Гряда Смертников, потому что, кроме местных, на ней неизменно сворачивал шею каждый желающий штурмовать эти отвесные склоны, усеянные острыми, смертельными выступами. А поскольку аул надежно скрыт в одной из уютных долин рядом с речкой, это место выглядит так, как будто здесь никогда не ступала нога ни человека, ни оборотня.
Только идиот станет пытаться завоевать горную гряду, где не пройдет даже видавший виды, опытный штурмовик. Иначе, боюсь, все мои умения оказались бы для нас попросту бесполезными. Я не могу воевать против двух армий сразу с одним карабином и старой винтовкой Чуче. Впрочем, я и не собираюсь – будет достаточно, если нас оставят в покое те, кто догадался окружить мой дом сплошной линией фронта.
Несмотря на свое боевое прошлое, я ненавижу войну.
Пока что небо чистое. Редкие орудийные раскаты не дают терять бдительность, но и не пугают. Здесь это частое явление. Да еще по ночам из-за гор иногда взлетают сигнальные ракеты, виден отсвет прожекторов и слышно стрекотание пулеметов.
Значит, одна из сторон опять предприняла атаку и сейчас идет бой, который, скорее всего, закончится отходом солдат к окопам. Умники называют это «позиционной войной». Даже дети Кармен обращают на подобные звуки не больше внимания, чем на живущих возле крыши ос. Конечно, это ненормально, но наш мир уже давно перестал быть нормальным – иначе как объяснить тот факт, что в городах меняют золотые часы и запонки на хлеб?
Выжить на природе, на мой взгляд, все-таки существенно легче. Именно такими рассуждениями я когда-то руководствовался, пробираясь от линии фронта, тогда еще находившейся довольно далеко, к родному дому.
Привычно планируя на воздушных потоках, я пытаюсь проанализировать увиденное. На дезертиров чужаки не похожи, эти сдирают с себя форму сразу же, как попадают в горы. Двое на тропе одеты в чистую одежду цвета хаки, ремни блестят начищенными бляшками. На груди каждого болтается жестяной жетон с именем и номером роты, а на боку у младшего – слишком тяжелая для юного тела, чем-то плотно набитая кожаная сумка. На минуту они останавливаются возле огромного, обросшего мхом валуна и зарослей рододендронов. Старший, отличающийся спокойной самоуверенностью походки, присущей опытным офицерам и кадровым военным, раскрывает висящую на груди планшетку, чтобы свериться с картой.
Похоже, они неплохо подготовились. Значит, идут с заданием – случается и такое, командующим всегда нужны свежие снимки расположения, передвижения и маневрирования вражеских войск. А что лучше подойдет для места съемки, нежели какая-нибудь высокая гора?
Вот только разведчики никогда не возвращаются обратно с Гряды Смертников. Чаще всего обходится без моего вмешательства - они сами ломают себе руки и ноги на крученых серпантином, едва заметных тропах. Они истекают кровью, пока я любуюсь предсмертными судорогами с ближайшего выступа. Или сразу, без особых мучений, гибнут в недрах глубоких трещин.
Я удивляюсь упорству командования обоих коалиций, которые посылают своих элитных, подготовленных ребят на верную гибель. Даже опытный горец из других мест вполне может свернуть здесь шею. И все равно находятся идиоты, готовые рискнуть жизнями, чтобы пересечь неприступную горную гряду.
Чаще всего это перебежчики, предавшие свою армию, чтобы воевать на другой стороне. Это могут быть баски, люди, эльфы или кто похуже. Несколько лет назад мир вдруг перемешался, превратился в ядовитый, пьянящий коктейль со вкусом войны.
Порой это бывает десант, высаженный с воздушной боевой субмарины, чтобы нанести «кинжальный удар» в обход фортификационных сооружений противника. Десант – сложная клиентура даже для профессионального снайпера. Они не станут падать на землю в ответ на первый выстрел, как какие-нибудь новички-пехотинцы. Они прекрасно осведомлены, что в стычке со снайпером спасают только вертикальное положение тела, быстрые ноги и укрытие рядом. Они не будут давать мне время перезарядить карабин, даже если на это уходят секунды.
И, конечно, сразу постараются отплатить той же монетой.
Пока что я справляюсь вполне успешно. В конце концов, я тоже когда-то штудировал «Книгу для разведчика» со строгим грифом секретности, а тайные вылазки на территорию противника всегда были моим коньком. Так что я неплохо развлекаюсь, а их тела потом клюют птицы.
Иногда там, где раньше лежало мертвое тело, прорастают эдельвейсы. По нашим поверьям они приносят удачу. Мне, по крайней мере, приносят. К тому же штурмовики – не самый плохой вариант. Гораздо хуже, если это дезертиры. Дезертиры – не самые приятные в общении существа. Сужу по себе. Обычно они уже доведены до крайней степени отчаяния и могут выкинуть любую глупость.
Особенно если они – оборотни. Нас не увидишь среди пленных, потому что мы никогда не сдаемся в плен добровольно. С людьми проще. А эльфы – ну, их я просто не люблю.
По крайней мере, тех, у которых волосы – как утренний туман в горах.
Эти двое – явно ни те, ни другие, ни третьи. Стало быть, все-таки разведка. Я провожаю разведчиков взглядом и довольно каркаю, когда у них под ногами прямо посреди тропы обваливается кажущийся прочным и надежным камень, увлекая своих жертв глубоко под землю.
Какие идиоты попались - угодили в первую же ловушку. Ну что я могу сказать? Мне не жаль ни одного из них. Я не воюю против одной из сторон.
Я воюю против войны. Могу поклясться жизнью, что действительно ненавижу эту гнилую штуку.
Второй час я, растворившись в хорошо известном мне ландшафте, наблюдаю за тем, как двое чужаков, которые имели неосторожность потревожить наше уединение, пытаются выбраться из земляной трубы, для надежности сужающейся кверху. Они уже далеко не такие чистенькие и напоминают голодных, уставших и злых пехотинцев после боя.
Сделать эту ловушку меня надоумили самоловы для волков – не оборотней, самых настоящих. Вероятно, стая перебралась в горы из лесов вокруг фактории, где их отстреливают патрули, доказывая, что и от военной комендатуры бывает польза. Летом мы встречали их только поодиночке, зимой они обнаглели настолько, что начали подбираться к самому дому. Среди них были и одичавшие собаки. Так утверждал Чуче, он столкнулся со стаей на пути от реки. К счастью, у него оказался с собой коробок солдатских спичек, не гаснущих на ветру. Сообразительный мальчик поджигал их одну за другой, бросая в сторону волков, пока не добрался до пределов территории, которую я мог прострелять из окна.
Стая была настолько голодна, что мне пришлось убить из карабина трех-четырех самых матерых прежде, чем они оставили нас в покое. В ту зиму никто из нас не погиб, но с тех пор я принялся превращать горные тропы в смертельно опасные западни, о расположении которых знаем только мы с Чуче. Карменсите вовсе незачем выходить из дома. Ее задача – вырастить детей.
Ложные тропы, земляные ступы, ямы с установленными «минами-растяжками», камнепады, капканы и даже простейшие «мины-лягушки», будто выпрыгивающие из-под земли. Благодаря моим стараниям, Гряда Смертников стала полностью оправдывать свое название. Взрывчатку в небольших количествах тоже можно достать в фактории. Иногда комендатура закрывает глаза на очевидные вещи. Лично я думаю, они подозревают о присутствии в горах кого-то постороннего и опасного. Зато они уверены в том, что со стороны этой гряды не проникнет ни один нарушитель спокойствия.
Я мог бы гордиться своей ролью защитника невинных обывателей, если бы точно не знал, что при необходимости начну уничтожать и тех, кто придет со стороны фактории. С той же безжалостностью, как и пришедших со стороны фронта.
И мне абсолютно все равно, в форме какой армии они будут или будут совсем без формы. А умирать – совсем не страшно. Просто некоторые виды смерти довольно обидны.
Сейчас я почти не вспоминаю о прошлом, не хочу тратить лишнюю энергию на бесполезные переживания. Я опоздал вернуться домой буквально на часы. Только побелевшие лица говорили о том, что мои старики уже не смогут порадоваться возвращению сына. Они словно заснули, почти обнимая друг друга.
Мне хватило совсем немного времени, чтобы разобраться со случившимся. Их убила не пуля, а голод. Они остались в ауле совсем одни - двое старых оборотней, неизвестно откуда взявшаяся осунувшаяся женщина и дети. Даже старший из них тогда был еще слишком маленьким, чтобы добывать пропитание.
Уже потом я узнал, что мои родители до последнего дня отдавали им припасы. Это позволило детям остаться в живых, но забрало тех, кого я продолжаю любить и сейчас. До сих пор не знаю, правильным ли был их выбор, и порой, глядя на Кармен, невольно хмурюсь - если бы только я тоже имел право выбирать…
Это даже не выбор – между своими любимыми стариками и незнакомой женщиной с ее многочисленным выводком.
Надо признать, чужаки ведут себя странно: вдруг успокоившись, они запросто выбираются из ловушки. Эльф – а кем ему еще быть с такой формой ушей и привычкой забирать волосы под защитный платок - использует магию. Со стороны это похоже на то, как если бы их подхватило небольшим потоком воздуха и подняло вверх, до края земляной ступы. Интересно, а какого черта они думали раньше?
Возможно, я уже знаю ответ на этот вопрос. Я собирал информацию об эльфах везде, где было можно. Многое из того, что рассказали случайные попутчики и те, у кого я останавливался ночевать, смахивало на глупые сказки. С самого начала я пропускал мимо ушей байки о прекрасных, благородных волшебных существах, владеющих всесильной древней магией и стоящих на пару ступеней выше человеческого рода, не говоря уж об оборотнях. Эльфов сейчас осталось мало, вероятно, по причине ассимиляции. Думаю, раньше их было больше, но человеческие гены оказались сильнее. Поэтому истину пришлось собирать по крупицам.
Она заключается в том, что прекрасными эльфов мог бы назвать только любитель приторных, смазливых красавчиков. Волшебного в них ровно столько же, сколько и в нас, то есть - подозрительно мало. Я не наблюдал у знакомых мне эльфов-солдат особенного благородства. На передовой для таких вещей не остается ни времени, ни желания.
А что касается «всемогущей магии», то и здесь у них проблемы. Казалось бы, верно, что любой из эльфов – хоть немного, да маг. Их учат этому с детства. Но у всего в мире есть свои ограничения: магия не всемогуща, недолговечна и однажды вполне может подвести своего хозяина. Например, просто не сработать на поле боя, если исчерпаны ее ресурсы. А пополняют эльфы их – исключительно в родных местах.
Уж не знаю, каким способом. Это еще одно слабое место, который они тщательно скрывают от посторонних – каждому приятно, когда его считают всесильным.
Значит, в распоряжении чужаков есть такое оружие, как магия. И все равно идиоты – собрались в горы без соответствующего снаряжения!
Неважно. Насколько я знаю, у Паштета достаточно мощи, чтобы не бояться чужой магии. Его создавали для участия в самых ожесточенных боях. И пусть теперь он не может больше летать (я осматривал крылья и пришел к выводу, что без помощи специалистов это безнадежно), а его орудия уже давно ржавеют без зарядов, но он все еще достаточно силен, чтобы представлять угрозу.
Как я и ожидал, пришельцы сразу свернули с тропы, справедливо полагая, что обвал вполне может повториться. Парнишка-оборотень первым находит козью тропку. Задирает голову вверх, пытаясь определить, насколько она безопасна. Меня он не видит, иначе мигом бы почуял неладное. Потом они с эльфом что-то тихо обсуждают, последнее слово остается за эльфом.
Парнишка вновь накидывает на себя ремень сумки, а эльф достает из кобуры револьвер. Скептически усмехнуться мне мешает клюв.
С револьвером – против Паштета? Они просто не знают, что их ждет. И поэтому все еще спокойно сворачивают на тропу, пытаясь удержаться на камнях, покрытых влажным мхом. Щебень ползет вниз из-под армейских ботинок. Здесь уже достаточно высоко для того, чтобы, падая, свернуть себе шею со стопроцентной гарантией. Может быть, мне повезет, но даже если они благополучно пройдут перевал и выйдут на плато – горного озера, в котором обитает Паштет, им все равно не миновать.
Я взмываю выше. Стремглав лечу к своему наблюдательному пункту на одном из каменных выступов окружающих плато скал, откуда открывается прекрасный вид на будущую арену моего маленького личного цирка.



Обращаясь в человека, ныряю в маленькую пещерку, которая давно уже служит мне тайником. С наслаждением облачаюсь в сухую одежду. В пещерке так влажно, что вполне могут водиться змеи, поэтому одежда слегка промокла. Немного неудобно, что при обращении каждый раз остаешься в чем мать родила. Да и оружие с собой не очень-то потаскаешь.
Я на ощупь нахожу нужный камень в самом дальнем углу пещеры. Сдвигаю его в сторону и вынимаю завернутую в промасленную бумагу «трехлинейку». А к ней – бинокль, военный рюкзак, пару надежных веревок с устройством страховки и компактный железный ящичек с достаточным количеством патронов, чтобы уничтожить небольшую роту.
Кармен вовсе незачем пугаться, когда я беру с собой карабин. Она не знает, что карабин – не единственное мое оружие, хотя и самое любимое. Если бы речь шла о штурмовиках, я, разумеется, взял бы его. Достойным противникам – достойная смерть. А сейчас меня просто разбирает любопытство – кто эти двое и что они тащат в тяжелой сумке?
Надеюсь, Чуче тоже не знает о тайнике. Вот уж в чем я не могу быть уверен. Этот маленький проныра - большой любитель пошляться в одиночку по окрестностям. Мальчику явно не хватает общения с детьми своего возраста. Подозреваю, он молчит о многом таком, о чем не нужно знать его матери. С которой я познакомился совершенно случайно, два года назад, в своем собственном доме, куда уже прокралась смерть.
Когда мне надоело сидеть над телами родителей, до головной боли сжимая руками виски, я догадался пройтись по дому. В одной из комнат фонарик выхватил из темноты согнувшуюся над полом фигуру. У меня в голове мелькнула мысль, что эта женщина когда-то была красива, но я ничего не сказал. С тех пор, как я лишился кончика языка, от меня еще никто не слышал ни одного умного или глупого слова. Может, так оно и лучше, Кармен тоже не большая любительница долгих разговоров, зато дети болтают за нас обоих.
Женщина занималась тем, что пыталась растрясти двух неподвижных детей. Растирала им щеки, виски, совала в рот разведенную в воде горчицу – как я догадался, последнее из еды, что оставалось в ауле. Еще один ребенок, постарше, стоял возле стены со знакомыми мне обоями в мелкий цветочек. Вид у него был отсутствующий, и он сильно напоминал привидение, хотя впоследствии горный воздух сделал из Чуче вполне здорового мальчика.
Еще помню, где-то в комнате надрывно тикали настенные часы. Тикали так, будто не хотели отпускать схваченные в момент рождения секунды. Я не помнил, чтобы в этой комнате были часы. Зато они были в комнате, где лежали мои мертвые родители, а там я не слышал никаких звуков. Зачем они принесли их сюда? Неужели из-за того, что легче умирать, не слыша, как время продолжает бежать дальше, отмеряя жизнь - живым?
Мне стало не по себе. Я посмотрел на детей, которые лежали на полу и не двигались. Они выглядели как обычные мертвые дети. Или как маленькие манекены из магазинов одежды в фактории. Я перевел взгляд на Кармен. Она подняла на меня раскосые, рысьи глаза, и сказала:
-Они еще не умерли. Не умерли. Не умерли.
Не знакомая мне женщина с каштановыми волосами повторяла это, а в ее воспаленных, поблескивающих в темноте зрачках ворочалось что-то очень тяжелое, как боевая десантная субмарина среди облаков. «Они не умерли. Они умирают», - хотел сказать я, но молча перехватил карабин и отправился на охоту. В тот вечер мне повезло, и я подстрелил горного гуся. Мы приготовили мясной бульон на старенькой плите, приправили его горчицей и остались живы. И я всерьез намерен сделать так, чтобы мы оставались живыми и впредь. Раз уж война отобрала стариков, изменила лицо до неузнаваемости и лишила меня внутреннего спокойствия, так пусть она тоже даст что-то взамен.
Что-то, что нужно защищать.
Например, сестру и племянников. Много племянников. Я точно знаю, что, несмотря на мой запрет, Карменсита выходит из дома и даже спускается в факторию по единственной безопасной тропинке, о которой знаем только мы.
Иначе откуда у нас все время появляются новые дети?
Последнего она принесла с месяц назад. Это был посиневший от холода, худой и сморщенный ребенок, настоящий годовалый старичок. В ту ночь была гроза, и мы положили его возле камина, чтобы отогреть. Рядом устроился один мой знакомый рысенок и принялся вылизывать младенцу озябшие ноги. Уже потом я пригляделся и разобрал, что мы впустили в дом врага – у ребенка были острые ушки и крошечная татуировка возле ключицы. Вероятно, клановый знак.
Я уверен, Кармен знала о том, как я «люблю» эльфов. Она вообще знает многое из того, о чем я молчу. Я мог бы настоять на том, чтобы выкинуть нашего новобранца прямо в грозовую ночь. Но, по какой-то странной причине мы с Карменситой так и не сказали друг другу ни слова – я не мог, а она, видимо, не хотела.
Со временем эльфенок превратился в бодрого толстощекого малыша, который ни на секунду не отпускал ее юбку, забавно семеня следом, и с легкой руки Чуче был прозван Хвостиком.



У меня есть запас времени, пока они идут в обход, поэтому я спускаюсь к озеру за ледяной водой, используя веревки и страховочные карабины. Перекусив сушеным мясом, предусмотрительно спрятанным в тайник вместе с оружием и сменой одежды, устраиваюсь лежа, в привычной позе: прижавшись всем телом к холодному камню.
Замираю, напряженно вглядываясь в оптический прицел.
Эльф и парнишка-оборотень с сумкой появляются на краю плато. Оба – смертельно уморившиеся и пытающиеся не показать этого друг другу. Эльф дает приказ остановиться – якобы для того, чтобы осмотреться. На самом деле, ему приходиться гораздо хуже, чем его товарищу. Грудь не привычного к высокогорным переходам солдата высоко вздымается, и еще он судорожно пытается дышать ровно. Вероятно, парнишка замечает это, потому что отходит и тактично отворачивается.
Туда, где с огромной высоты в небольшое, почти идеально круглое озеро обрушиваются бешеные струи водопада. Они взбивают в прозрачной, как хрусталь, воде крутую пену. Я вспоминаю коктейли в руках бармена в ковбойской шляпе, который взбивал их прямо над пыльной стойкой – черт, в каком же городке это было? Продолжаю наблюдение.
Судя по движению губ, у оборотня вырывается радостный возглас, и оба, не сговариваясь, быстро идут к воде. Эльф первым садится на колени, опуская в озеро кончики пальцев. Его товарищ с удовольствием окатывает лицо водой из сложенных ладоней, смывая грязь и пот. Сейчас он еще больше похож на ребенка. Даже сумку бросил. Она валяется на скользких камнях рядом с его армейскими ботинками. Весьма непредусмотрительно даже для его возраста.
Так часто бывает – когда в армию попадают шестнадцатилетние, а то и пятнадцатилетние. Война продолжается уже пять лет, и страны, принимающие в ней участие, понемногу исчерпывают человеческий ресурс. Приходится применять нечестные приемы. Однажды, перевернув одного из убитых штурмовиков, я вдруг обнаружил в нем совсем юную девушку. Перед этим она почти зацепила меня прицельным выстрелом, и я сразу же заподозрил коллегу.
Только снайпер может заметить другого в укрытии по едва скользнувшему отблеску от оптического прицела или поднявшейся после выстрела пыли.
Медленно обвожу стволом согнувшиеся над водой фигурки. Теперь, с соответствующим снаряжением, я, наконец, могу разглядеть их поближе. Знаки отличия говорят, что я был прав – передо мной старший сержант и рядовой. Судя по форме, они служат в той армии, которая засела с северной стороны гор.
Не отводя взгляда от радостных разведчиков, пытаюсь собрать в уме цельную картинку из кусочков мозаики. На востоке, западе и в небе идут позиционные бои. Фактория располагается к югу от Гряды Смертников и оккупирована армией противников моих непрошенных гостей. Последний раз я спускался в факторию около месяца назад и в баре слышал о шутке, которую выкинули ребята из южной армии.
Впрочем, шутка ли? Больше смахивает на издевательство над беззащитными людьми.
Когда фронт подобрался к самой Гряде, северная армия, отступая, забыла небольшую кучку солдат, ожесточенно отстреливавшихся из хорошо защищенного ущелья. Надеяться на спасение не приходилось, но позиция оказалась удачной, и противник решил не рисковать. Северное командование дало приказ окружить ущелье, заминировать подходы и ждать, пока враг сам не попросит пощады.
Офицер, которому поступил приказ, оказался довольно остроумным малым. Он распорядился не только выполнить все в точности, но и лично повесил на колючую проволоку табличку с надписью «Лагерь для военнопленных». Размеры и расположение таблички были тщательно продуманы – ее должен был видеть из биноклей и оптических прицелов враг.
Который, вероятно, уже съел всех лошадей и перешел на бурундуков и змей. Действительно, «остроумная» шутка. Как говорил один мой знакомый пехотинец, опытный человек с суровым довоенным прошлым: добивать лежачего, конечно, нечестно, зато безопасно. И наматывал на палец тяжелый ус, намекая мне сделать то же самое, но в переносном смысле.
Эти двое пересекают гряду с севера на юг, чтобы добраться до своего отряда, зажатого ущельем и противником, как тисками. Зачем? Сумка выглядит тяжелой и несет ее оборотень с предельной осторожностью, даже ветки с пути отводит. Может, взрывчатые вещества? Пополнение боеприпасов, которые вот-вот закончатся у полуголодных героев из ущелья?
Вполне вероятно. Ага, вот и что-то интересное. Кажется, сегодня никто не собирается вовремя ложиться спать, как предписывают врачи и любящие матери.
Я довольно скалюсь, глядя на то, как оба мои «знакомые» испуганно отступают от воды, когда она начала вздыматься вверх. Зрелище действительно не из приятных – как вертикальный океан. Поднявшись на высоту метров десяти, водный поток на долю секунды замирает, наслаждаясь обретенной мощью
А затем струи воды с грохотом срываются вниз, окончательно разбивая хрустальную гладь на множество пенистых осколков.
Лично я нахожу Паштета неотразимым. Блестящее, хоть и покореженное ударом об землю туловище снабжено отростком перископа, который изгибается во всей стороны. Огромные клешни могут перерубить пополам боевую пехотную машину и основательно испортить броню танку.
Такого, как я, они способны превратить в крошево.
Губы эльфа шевелятся так медленно, будто он онемел от изумления. Оборотень выражается короче и грубее. Он кидает взгляд туда, где возле воды лежит сумка.
И, вероятно, понимает - туда лучше не возвращаться, потому что над нею уже возвышается, чуть покачиваясь, громадная боевая машина класса «субмарина». А может и не совсем машина, я в этом вовсе не уверен.
Машина не станет издавать жалобные утробные звуки и ерзать в воде своим огромным туловищем, упав откуда-то с воздуха и не будучи в силах снова взмыть в небо. И машина не будет привязываться к случайному прохожему, обнаружившему ее среди горных отрогов, которые он считает своим домом. Вероятно, все дело в том, что это я вытащил мертвый экипаж из недр Паштета. Он сам дал мне это сделать. Сложив трупы возле кромки воды, я задумался, что дальше?
Воздушные силы всегда оставались элитной частью армии. Для них отбирали только самых лучших. В их паек даже входило печенье. Наверняка, все погибшие были отважными летчиками. По нашему обычаю их полагалось сжечь, как поступали испокон веков мои предки. Но такой огромный костер на открытом пространстве наверняка бы заметили разведывательные аэростаты одной из воюющих сторон. А копать землю и хоронить в ней, как это делают люди, не было возможности – меня окружал похожий на камень грунт, где даже трава растет с трудом. Невысокая, желтая и блеклая, она с трудом выкачивает влагу из негостеприимной почвы.
Тащить их вниз, где зелень становится яркой и изумрудно-зеленых, тоже представлялось делом трудоемким. Поэтому я просто подобрал отлетевший от бока субмарины при падении лист металла и погрузил на него тела, завернув в парашютную ткань. Парашюты я обнаружил возле сидений летчиков, снабженных хитроумной катапультой. До сих пор не могу понять, почему они ею не воспользовались? Должно быть, просто не успели.
Впрочем, тогда бы они неизбежно встретились со мной и все равно были бы мертвы. Когда счет застреленных мною врагов пошел на сотни, меня стали называть Стальной Смертью. Сперва противники, а потом стали и свои. Не могу сказать, что мне это не льстило.
Тогда – еще льстило.
Я привязал лист металла с телами к основанию клешней Паштета. Боевая субмарина поняла меня правильно: она не могла летать, но и по суше передвигалась сносно. Ее пассажиры нашли последнее пристанище под водопадом, там, где вода перестает быть хрустально чистой и начинает напоминать взбесившийся коктейль.
С тех пор Паштет живет в импровизированной могиле. Иногда мне кажется, он до их пор охраняет своих погибших друзей.
В ходе наблюдения в оптический прицел мне приходится признать, что чужаки – далеко не трусы. Словно очнувшись от первого шока, эльф медленно поднимает руку с револьвером и начинает палить в Паштета, метя по перископу. А пехотинец, вместо того, чтобы воспользоваться своим оружием, пригибаясь, бросается к камням, на которых все еще лежит их драгоценная ноша. И я прекрасно понимаю, что эльф, стоящий ровно, с решительной спиной и офицерской осанкой, со второй рукой, небрежно заткнутой за пояс, демонстративно вызывающий и спокойный, вовсе не надеется свалить эту глыбу обычными, даже не зажигательными пулями.
Он отвлекает внимание на себя.
Я окончательно убеждаюсь в этом, когда эльф вдруг отбрасывает револьвер в сторону и быстро выдергивает из рюкзака, закрепленного наперевес на спине и груди, сигнальную ракету. Он явно тренировался метать гранату - вспышка возле самого перископа заставляет Паштета притормозить. Субмарина издает недоуменный гул, а молодой пехотинец проскальзывает почти под ним, на ходу подхватывая драгоценный кожаный ремень. Ловко проделано, да и с координацией движения у него все в порядке. Я ухмыляюсь: может, парнишка все-таки хищник?
И еще меня вновь разбирает любопытство – что же они прячут в этой сумке, если готовы расплатиться за ее сохранность собственными жизнями? Сержант достает новую сигнальную ракету. Он торопится, и у него не сразу получается ее зажечь. Сейчас я держу его на мушке и мог бы пристрелить в любой момент. Но что-то, вероятно, все то же любопытство, мешает мне это сделать.
На что они готовы, чтобы добраться до своей цели? В чем состоит их цель? Наверное, я никогда этого не узнаю. Они уже фактически мертвы, потому что Паштет начинает злиться. Он вращает перископом и неожиданным движением клешни отбивает вторую ракету далеко в воду.
Ракета тонет раньше, чем успевает взорваться. Боевая субмарина покачивается в сторону застывшего на своем посту обидчика.
И тогда эльф опять применяет магию.
Я почти чувствую, как в долине нагревается воздух. Это от напряжения, на самом деле бой идет довольно далеко от моего укрытия. Что-то сверкающее, ослепительно яркое мчится по направлению к Паштету. Я невольно прищуриваюсь – настала очередь моего металлического друга показать, что такое настоящая магия.
Летчики называют это «отражателями». Тонкий расчет и чудеса технического исполнения. В конце концов, если удар нельзя отразить полностью – его можно попробовать смягчить, не так ли?
Будто ощетинившийся иглами еж, субмарина вдруг обрастает подвижными, вращающимися зеркальными пластинами. А может быть, сверкающими пластинами из металла с эффектом зеркала. Паштет достает их откуда-то их корпуса, расправляет свои крылья на прочных металлических отростках. Глаз-перископ грозно поблескивает в сторону сержанта. Парнишку он даже не замечает. А я теперь не могу выстрелить – такое количество солнечных бликов, заполнивших долину, окончательно портит мне прицел.
Эльф в растерянности. Скорее всего, он имеет мало отношения к воздушным силам и никогда не видел у боевых субмарин таких странных украшений. Паштет делает шаг, выставляя из воды огромную и тоже похожую на клешню лапу. Сержант торопливо водит пальцами в воздухе. Вихрь живого огня врезается в толщу зеркал - во все стороны разлетаются осколки.
А когда все очевидцы сцены открывают слезящиеся от вспышки глаза, то видят ужасающую и не вдохновляющую картину: зеркал меньше не стало.
Это как римская когорта, как возрождающийся феникс - двойной, нет, тройной, четверной слой брони. Каждый раз от Паштета отлетают все новые зеркала, но субмарина тут же выпускает из своего туловища другие. Она попросту не обращает внимания на атаку, как и на скорчившегося под самыми его ногами оборотня. Парнишка занимается тем, что пытается закрыться от осколков, градом падающих сверху. Он даже забыл про сумку. А Паштет с каждым неторопливым, тяжелым шагом оказывается все ближе к побледневшему сержанту, до которого, кажется, уже начал доходить очевидный смысл ситуации.
И понимание, что ни пули, ни магия ничего не смогут сделать с этим разъяренным монстром.
Наконец, он не выдерживает и поворачивается, бросаясь к ближайшему укрытию. Им оказывается каменный выступ, образующий небольшую пещеру в отвесной стене. Бежит сержант быстро. Я уважительно киваю – а вот теперь молодцы, не зря отказались от бронежилетов и плащей-палаток. Горы горами, но каждый солдат знает, что в бою на непривычной территории – например, на улице незнакомого города – быстрые ноги важнее надежной защиты. Скажем, если зацепишься за простейшую ловушку - мину-растяжку, то у тебя всегда остается пять секунд, чтобы добраться до ближайшего угла. В некоторых ловушках я использовал такие мины, снабженные растянутой леской. Быть может, чужаков ждала бы смерть в одной из них, сумей они прорваться дальше.
А если в тебя стреляет снайпер и чудом не попадает с первого раза, ни в коем случае нельзя застывать на месте. Был случай, когда я уложил за пару минут целый отряд, потому что после первого выстрела они проигнорировали выкрик командира и дружно попадали на землю, стараясь укрыться. Это было все равно, что перестрелять стаю перепуганных куриц.
Вряд ли выступ спасет сержанта. Паштет слишком большой, чтобы проникнуть внутрь, а нагибаться он не умеет. Но остаются еще клешни. Впрочем, на месте сержанта я бы не стал сейчас об этом думать. Пока его боевой товарищ, выбрав абсолютно верную тактику, бросается вместе с сумкой вплавь, скоро скрываясь за водопадом, эльф все-таки добегает до навеса и ныряет в тень. Его спасает только то, что Паштет – воздушная субмарина, и на земле он довольно неповоротлив.
Я почти вижу, как довольна субмарина, когда добирается до углубления, в котором спрятался эльф. Клешни кровожадно пощелкивают, раздается заунывный вой – что-то вроде боевого клича, а потом Паштет быстро запускает свои конечности под каменный выступ. Буквально вгрызается в камень, расширяя пещеру. И тогда я вдруг остро понимая, что Паштет – все же обычная машина.
Потому что живые существа, даже пятилетние дети, не станут вести себя так глупо. Особенно если живут в горах и осведомлены о разнице между «живым» и «мертвым» камнем. Если на первый можно без опасения ставить ногу, взбираясь по козьей тропе все выше, то второй неизбежно обвалится и утащит горе-скалолаза за собой. Распознать, какой камень сейчас окажется под твоей ногой, не так уж сложно…
Грохот обвала и оглушающее эхо прерывает ход моих мыслей, и я открываю глаза. Так и есть – издавая жалобные подвывания, Паштет пытается вытащить клешни из капкана. Их прижал упавший навес, похоронивший под собой и сержанта. Что ж, пожалуй, это лучше, чем истечь кровью в одной из скальных трещин или подорваться на мине. Сержант пожертвовал своей жизнью – но вот ради чего?
Ради набитой чем-то ценным сумки? Или ради мальчишки, который уже выныривает из-под водопада и плывет к берегу, с трудом разгребая воду тощими руками? Ради достижения цели – или ради того, чтобы спасти боевого товарища? Может быть, и то, и другое вместе?
Думаю, ответа на этот вопрос я уже не узнаю…
Мои мысли опять оказываются прерванными самым наглым образом. Я на секунду замираю. Этого не может быть. Когда он успел выпрыгнуть из-под выступа, ведь обвал произошел мгновенно? Да его должны были убить первые же свалившиеся на голову булыжники!
Сержант стоит около озера, слегка пошатываясь. Если бы не бледное, как смерть, лицо и тяжелое дыхание, можно было бы подумать, что он ни капли не взволнован. И это – несмотря на то, что армейская рубаха разорвана на груди почти пополам. Вернее, разрезана чем-то острым, и по краям разрез приобретает темный цвет. Медленно, потому что кровь плохо впитывается в грубую ткань.
Паштет почти добрался до него, но проклятый эльф все-таки успел.
Я хмурюсь. Слишком сложно. Все, что я знаю об эльфах, говорит о том, что их магия – довольно простая и дешевая штука. Даже в бою они используют те же фокусы, которыми стали бы в мирное время разжигать огонь в камине. Да и летают они плохо и недолго – хотя вполне могли бы с помощью левитации снять с дерева какого-нибудь истошно орущего котенка. А то, что я только что видел, не подвластно обычному магу. Управлять четырьмя стихиями – это еще куда ни шло. Но изменять само пространство - такое могут только очень могущественные существа.
Или, как ни странно, каждый пятый оборотень. Правда, ни один из них не осознает того, что делает. Мой дядя, к примеру, вполне мог вернуться домой к ужину, уйдя с утра далеко в горы. Правда, не слишком этим злоупотреблял – обладание такими способностями считается у нас чем-то вроде болезни. И страшновато – а вдруг промахнешься, и голова потом весь вечер болит. Кое-кто с непривычки в обморок падал. Я-то никогда этого не умел, но видеть приходилось.
А вот эльфы, о которых я слышал, так не умеют. По крайней мере, без посторонней помощи. Это может значить только одно – маг был необычный. Из тех, что не только применяют магию, но и дают другим возможность ее применять – с помощью какой-нибудь маленькой вещицы.
Что бы это могло быть? Побрякушка, кольцо, в конце концов, пуговица. Да что угодно. Я не предусмотрел такую возможность, потому что эти маги сейчас должны бы сидеть в роскошных особняках и попивать вино многолетней выдержки из хрустальных бокалов, пока остальные отмораживают за них почки, лежа где-нибудь на передовой и напряженно вглядываясь в прицел. И совершенно логично предположить, что они обычно не раздаривают свои творения кому попало. Наверное, у сержанта большие связи среди командования. Хм, а почему он тогда – всего лишь старший сержант? Нет уж, скорее кто-то из более могущественных сородичей, про которых люди ничего не знают.
Эльфов в мире не так уж и много, но все же они есть, и все – на одно лицо. Хотя иногда попадаются и особенные…
Мое сердце внезапно подпрыгивает, замирая.
Ну почему, почему я не заметил раньше? Я едва не упустил свой шанс убить его собственноручно. Когда я рассматривал его лицо в прицел, оно показалось мне слишком сухим для смазливого красавчика, но не навело на подозрения. А вот сейчас я вспомнил этого эльфа – но не из-за его лица и даже не из-за смешливого выражения глаз или из-за привычки чуть вздергивать верхнюю губу вверх в полуулыбке-полуоскале.
Во время своей лихорадочной пробежки сержант умудрился потерять платок, и ветер тут же разметал его волосы. Не такие уж длинные, едва достающие до плеч, спутанные и сальные от пота.
Странного цвета – невероятно белого.
Я никогда не видел волос такого цвета у людей или своих собратьев. Мне никогда его не забыть, хотя, как оказалось, я напрочь забыл лицо и глаза. Последние два года я каждый день выхожу к обрыву возле аула, чтобы оглядеть горы вокруг – и увидеть в трещинах запутавшийся в осколках древнего, как мир, камня, плотный утренний туман.
В этих местах он всегда бывает особого, чистого, словно напрочь лишенного пигмента, омерзительного цвета идеального мела или цинковых белил.



Дождавшись, пока чужаки скроются за водопадом, ожесточенно споря, я встаю в полный рост и глубоко вдыхаю всей грудью пронзительно свежий горный воздух. Мне нужно время, чтобы собраться и сосредоточиться.
Они никуда не денутся – отсюда ведет только одна тропа, и там им тоже придется столкнуться с парой неприятных сюрпризов. Надеюсь только, сержант останется невредим – мои пальцы сжимаются в кулаки. Надо же, я все еще хочу убить его своей собственной пулей. Как будто вернулись старые добрые времена. К счастью, я нашел в себе силы не выстрелить сразу – это была бы слишком легкая смерть. Он даже не успел бы осознать случившегося.
Теперь можно продумать, как действовать дальше. Я заглядываю вниз.
Долина с озером напоминает поле боя. Собственно, это и есть поле боя. Развороченная клешнями Паштета земля, взрытый пласт грунта – трава, вероятно, уже не выживет. Везде блестят осколки «зеркал», выжженные участки земли говорят о том, что здесь поработал маг. Сквозь шум воды до меня доноситься жалобный плач Паштета – по-другому эти звуки я назвать не могу.
И над всем этим – огромное чистое небо и падающий откуда-то из поднебесья пышный водопад, переливающийся на солнце и весь в причудливых завитках пены.
Меня опять охватывает отвращение – как, спрашивается, мы имели право портить такую красоту? Наверняка, каждая блеклая травинка из тех, что были вытоптаны сегодня, так же сильно хотела выжить, как и те, кто ее вытоптал. Иначе как бы она смогла вырасти на столь неблагодарной почве, питаясь исключительно ледяными подземными водами?
Впрочем, я-то в любом случае собираюсь выжить. И всегда хотел – наверное, поэтому и стал снайпером. У снайперов больше шансов, чем у тех, кто бежит в атаку. Мы стреляем предательски, из укрытия, поэтому нас не любят остальные. Из-за нас пехоте приходится передвигаться, пригибаясь к земле, и переставать называть офицеров по званию.
Нельзя быть снайпером и оставаться в ладах с моралью, законом и совестью – совершенно не нужными на войне вещами. Бывало, во время боя я использовал нехитрый прием: брал на мушку раненого солдата и просто ждал. Рано или поздно кто-нибудь пытался его спасти, и со временем вокруг несчастного вырастала небольшая гора тел.
Иногда, ради смеха, я оставлял его в живых и давал возможность самому доползти до своих.
Да, это подло. Мы платим за удовольствие стрелять из безопасного местечка всеобщей неприязнью. Нас ненавидят противники и втихомолку презирают свои. У них есть право на презрение: им приходится бывать под пулеметным огнем и артиллерийским обстрелом, ходить в штыковую и вступать в рукопашную с противником. С противником, которого они видят. Такая война – это честная игра настоящих мужчин.
Я не знаю солдата, который может спокойно думать о том, что какой-то гнусный тип исподтишка берет его на мушку.
Правда, и мы рискуем своей шкурой так же, как и остальные. Случаи, когда один снайпер выходит на охоту против другого – отнюдь не редкость. Это напоминает кружение по лесу двух матерых волков, мечтающих первым заметить противника и напасть на него. Или же мы умираем вместе с остальными во время неожиданной бомбежки, не успев доесть свою порцию каши.
А еще бывают плен и пытки, после которых выживают немногие. Мне повезло – или же везение было делом рук одного эльфа, которого я теперь ненавижу ничуть не меньше, чем войну.
Я не могу без злости вспоминать брошенное сквозь зубы: «Беги, ты все равно никому не расскажешь». И не потому, что лишился дара речи надолго, а может, навсегда.
А потому что он был прав – я никому не рассказал и на передовую тоже не вернулся. И до сих пор не уверен в том, что же со мной произошло на самом деле.
Порой чудовище, увидев других чудовищ, вдруг очень остро понимает свою собственную сущность. И первый шаг к излечению – это признать болезнь. Так говорил мне медбрат из нашей части, правда, он имел в виду тех, кто злоупотребляет виски из армейских фляжек. На самом деле я должен был бы благодарить неожиданного спасителя, но мешает гордость. До встречи с ним я был профессиональным убийцей и ни разу не промахивался.
Иногда мне кажется, что вместе с кончиком языка я лишился и чего-то внутри себя. Чего-то такого, что позволяло мне оставаться профессионалом и всегда быть на высоте.
Усилием воли заставляю себя успокоиться – чувства в такой ситуации еще никому не помогали, особенно если речь идет о мести. Наверное, я все еще остаюсь чудовищем. Отвлечься мне помогает Паштет. Он уже перестал выть и теперь только тихо вздыхает, уже не пытаясь освободить клешни из каменного завала, разобрать который мы не сможем, даже если будем работать всей семьей.
Я креплю страховку на острых краях выступа с тайником, закидываю «трехлинейку» за спину и легко соскальзываю вниз. Веревки на всю длину не хватает, и я вынужден отстегнуть страховочный карабин. Всего каких-то два метра. Удачно спрыгиваю на твердый грунт. При виде меня Паштет издает что-то вроде жалобного дребезжащего урчания, и мне вдруг становится совсем тошно.
- Извини, я мог убить его, но не сделал этого. Я виноват, - признаюсь честно, не желая оправдываться. Боевая субмарина молчит, пока я глажу его по нагретому солнцем боку. Перископ наклоняется ниже, словно внимательно меня рассматривает. Субмарина снова издает вздох – на этот раз глубокий и спокойный.
Вот такого я раньше точно никогда не видел: с легким щелчком Паштет вдруг начинает выворачивать себя наизнанку. Одна за другой исчезают в туловище металлические пластины, на их месте появляются какие-то новые запчасти. В результате всех этих метаморфоз на одном боку открывается отверстие, достаточно большое для того, чтобы я мог просунуть в него руку.
Я зачарованно шагаю ближе. Осторожно заглядываю внутрь. Довольно глубокая ниша, в самом конце которой пульсирует что-то, напоминающее окровавленный сгусток. Я не силен в анатомии субмарин, но сразу понимаю. Почему-то мне становится очень грустно. Это все равно, что убить верную собаку. Хотя, наверное, все же лучше, чем оставлять боевую машину гнить на берегу прекрасного, как легкая смерть, озера с водопадом?
Разумеется, я выполняю желание Паштета, засунув ствол прямо в отверстие. Выстрел звучит неожиданно громко, разносясь между скал оглушительным эхом. Меня разбирает досада: ну и ну, профессионал! Настолько опьянел от воспоминаний, что совершенно забыл про глушитель! Надеюсь, чужаки успели отойти достаточно далеко и примут этот звук за грохот очередного обвала.
Воистину, чувства – плохие советчики. Я забыл не только про глушитель. Понимаю это почти сразу и оборачиваюсь – как раз вовремя, чтобы заметить солнечный отблеск от полевого бинокля. И мелькает этот отблеск не где-нибудь, а прямо среди зубчатых краев того выступа, который десять минут назад служил мне укрытием и с которого все еще свисает веревка со страховочными карабинами.
Каковы наглецы! Мало того, что вторглись на чужую территорию, подвергли опасности мою семью, убили мое любимое животное. Так еще и обнаружили мой тайник! Какого дьявола они вообще туда потащились? Перед ними была вполне ясная задача – воспользоваться тропой, подготовленной мною специально для таких, как они. Кто просил их вместо этого штурмовать труднопроходимые склоны? Они считают себя хитрее всех остальных?
Я медленно поднимаю «трехлинейку». И хотя мое присутствие безнадежно обнаружено, так даже лучше. Именно поэтому я не пристрелил его сразу. Сперва я заставлю его бояться. Это менее гуманно, чем быстрая смерть от одиночного прицельного выстрела, но кто сказал, что я пекусь о гуманности?
Теперь я вспомнил. Тогда на сержанте была гимнастерка и погоны майора. Он держал мою голову на весу, сжимая в руке офицерский кортик, и в выражении его лица я не видел никакой гуманности. Правда, я вообще мало что видел – глаза застилала боль и страшная, тупая усталость.
Запомнил только породу и волосы. Последние остро напомнили мне родные места, прикасаясь к плечам врага, как горный туман прилегает к скалам. Меня даже хватило на смутную, не оформившуюся до конца эмоцию – я вдруг очень захотел вернуться домой. Вероятно, причиной этому был кортик с эфесом в виде полумесяца, который эльф в форме майора очень медленно подносил к моему лицу.
Я стреляю – и, как обычно, без промаха. Второй выстрел звучит так же громко, что и прежний. Лопается, отскакивая от скалы, карабин страховки, и веревка падает вниз, сворачиваясь, как змея. Отблеск поспешно исчезает. Теперь мы отрезаны друг от друга, а убить меня из своего игрушечного оружия на таком расстоянии они не смогут. Поэтому я позволяю себе повернуться спиной.
Шагая к тропе, ведущей вниз с плато. Не спешу – не вижу нужды. Надеюсь, они понимают, в какую западню угодили. Куда бы они ни пошли, рано или поздно пройдут мимо места, где буду укрываться я с «трехлинейкой» наготове. Потому что других способов пересечь Гряду Смертников, чем проложенные веками тропы, не существует.
Зато существует еще один способ опередить чужаков, кроме крыльев, о котором из нас троих знаю только я.



Я благополучно прохожу гряду насквозь, петляя по внутренним пещерам. Стены кругом сухие, покрытые трещинами и выстланные высохшим мхом. Под ногами слышится неясный гул подземной реки. Здесь не всегда безопасно – весной, когда тают снега на самых высоких вершинах, вода просачивается сквозь камни и заполняет тоннели, которые сама же и проложила. В эти дни озеро особенно прекрасно, а водопад – особенно словоохотлив. И я бы не советовал пробовать курить в пещерах, потому что воздух спертый до головокружения. Дым не рассеивается в нем, а плавает вокруг, застилая глаза.
Дети просто обожали играть здесь в прятки и пробовать курить крепкую махорку. Просто чудо, что никто не потерялся, не разбил себе голову, оступившись, не вызвал обвал шумом и не попал под горячую руку взрослым при выходе. Зато теперь я знаю эти ходы наизусть, и меня ничуть не смущает тот факт, что некоторые пещеры уже заняты летучими мышами.
Они боятся меня, как и другие животные. Кони у нас особенные, горной породы, с тяжелыми ногами. Они уже давно привыкли к нам. А вот с остальными божьими тварями похуже: собаки рычат, кошки шипят, а летучие мыши спешно, путаясь в своих и чужих крыльях, покидают пещеру, если в ней появляется оборотень. Признаюсь, это создает определенные трудности на охоте. Хотя встречаются и исключения – например, та оголодавшая стая, что чуть не загнала Чуче прошлой зимой.

Продолжение в комментах

@темы: конкурсная работа, Радуга-3, рассказ

Comments

[thegamed]

4/7