Дорогие все!

[Радуга-фест]

Мы очень рады, что вы читаете и комментируете рассказы.
Комментарии (особенно хвалебные) очень приятны авторам и вдохновляют их на новые подвиги.

Однако без ваших оценок определить победителя будет затруднительно.

Пожалуйста, помните об этом.

@темы: Радуга-2, организационное

---

Радуга-2: Тотализатор

[Радуга-фест]

В этом посте вы можете строить предположения касательно авторства выложенных текстов. Ссылку на этот пост вы всегда найдете в эпиграфе.

Простые правила тотализатора:
1. Угадываем под своими родными никами, не под командными.
2. Авторы! Если вас угадали - не палитесь!
3. Авторы! Если вас не угадали, приписали авторство вашего замечательного прекрасного текста какому-то жалкому графоману - не палитесь!
4. Не-авторы! Если вот этот ужасный и кошмарный текст приписали вам - не палитесь!
5. Угадавшему наибольшее количество авторов ничего за это не будет. Мы просто считаем, что угадывать - это весело.

Список авторов-участников регулярных отрядов в алфавитном порядке:

[L]Abbey_Road[/L], Annaig, Aone, baccarat, BlackRaspberry, ComOk, [L]Dwight McCarthy[/L], [L]edik_lyudoedik[/L], Eswet, Kagami-san, Коробка со специями, Lindwurm, medb., Ollyy, Sabira, Squalicorax, stuff, Sumiregava, Tengro, Terra Nova, VaLara, zipets, Айа, [L]Александр Меррит[/L], Гайдо, [L]Иеруа[/L], Кито, Неспящая, нои-альбинои, Соня Сэш, Тангорн, Тёмная сторона силы, Теххи Халли, Чжан

запись создана: 27.10.2010 в 19:00

@темы: Радуга-2, тотализатор, организационное

---

[Отряд 404]

Название: Задание на дом
Тема: Третий лишний
Автор: Теххи Халли
Бета: Terra Nova
Краткое содержание: Двое на корабле, не считая динозавров.
Предупреждения: фантастика, но не научная; нецензурная лексика в два слова; труднопроизносимое имя одного из главных героев.


Динозавры – стегозавры и анкилозавры, орнитоподы и цератопсы, птицетазовые и ящеротазовые, плотоядные и травоядные, классифицированные впоследствии человечеством и навсегда канувшие в безвестность, в общем, все, какие были – с тревогой и смутными подозрениями подняли свои морды к небу и почувствовали, что надо срочно куда-то бежать.

Пролог

Альгари всегда думал, что сможет уступить. Благородно уйти с дороги. «Если твой лучший друг, – размышлял он, – влюбляется в ту же девушку, что и ты, и девушка выбирает его, то о чем тут вообще думать? Два важных для тебя человка счастливы друг с другом, ты отступаешь в сторону и радуешься за них издали».
Однако Вселенная сложна и полна противоречий, и в данный момент Альгари ни за кого не радовался. Более того, в данный момент он представлял, как врежет Тэрлуо сначала справа, потом слева, потом еще один раз коленом, а потом макнет в канаву погрязнее, вытащит за волосы и выбьет ему все зубы. «Никакого благородства», – вздохнул Альгари, просчитывая траекторию падения лучшего друга в одну из шахт Черного Спутника.

Проблемы Рчьезе были более масштабными. Они вытекали одна из другой, переплетались, размножались, развивались по спирали и, в конце концов, с глумливым хихиканьем вешались ему на шею. Возникали все проблемы из-за его таланта в любой ситуации оставаться самим собой. «Безответственным сукиным сыном», – как выразился однажды профессор Томрик, и все, кто его слышал, согласились с ним на сто процентов, и каждый добавил еще по пятьдесят от себя. «За что Университету такая кара? – добавил профессор, непроизвольно сжимая кулаки. – Чем заслужили?»

«Единственным выходом, – рассуждал Альгари, – будет свалить куда-нибудь подальше и в тишине и спокойствии разобраться в своих чувствах. По-новому взглянуть на ситуацию. Принять все как есть. Перестать…»
Тут он со всего маху налетел на металлическую сетку и был вынужден прервать свои размышления. За сеткой легко и беззаботно перемигивались разноцветными огоньками корабли.
«То, что надо», – решил Альгари, задумчиво разглядывая космопорт.

У любого, кто разглядывал университетские списки, создавалось впечатление, что Рчьезе учится на всех факультетах одновременно, хотя это было абсолютно невозможно. Собственно, поэтому Рчьезе и не учился. Он прогуливал, когда только мог. Поймать его и всучить ему домашнее задание считалось среди молодых преподавателей особым шиком.
Сегодня утром повезло профессору Рильке.

«Сегодня утром? – Летни, дежуривший на проходной, зевнул и перелистнул «Шакала». – «Уныние» отчаливает в три».
В ночном темно-бордовом небе Саламури Зеленый Спутник нежно прильнул к Черному и совсем скрылся в его тени. Альгари взглянул на часы, застегнул ветровку и зашагал быстрее.

Корабль Рчьезе был маленьким, компактным и далеко не таким экстравагантным, как его хозяин. По крайней мере, снаружи. Однако Рчьезе честно старался это исправить. Когда подошел Альгари, он как раз досушивал феном прибитого к двери геликоптуса.
«Кто-то на запад, а кто на восток, – напевал Рчьезе, – а я полечу… – Он прислушался к крикам Альгари и согласно кивнул. – А мы полетим прямиком…»

Туда и обратно

– Когда проходишь Вихревые ворота, вся мишура слетает, – печально заметил Рчьезе, наблюдая за стремительно удаляющимся геликоптусом. – Болтами их, что ли, прикручивать?
Альгари мысленно одобрил свой выбор: Рчьезе оказался очень подходящей компанией. Он то и дело о чем-то спрашивал и тут же сам себе отвечал, а если не отвечал, значит, вопрос был риторическим. В двустороннем общении хозяин «Уныния» не нуждался.
Какое-то время Альгари бродил по кораблю (который напоминал ему внутренности неопознанного музыкального инструмента: всюду струны, молоточки, колки, трубы, клапаны, плюс пахнет медью и деревом), а потом, отыскав укромный угол, приступил к решению своей проблемы. С собственным сердцем всегда можно попробовать договориться.

Он шел по тенистому парку, и чувства молча провожали его взглядами. Злость и влюбленность выглядели словно две маленькие девочки в нарядных платьях, они так крепко держались за руки, что Альгари и не подумал их разлучать. «Пожалуйста, уходите», – попросил он и поклонился в знак уважения.
Поклон был ошибкой, в определенный момент голова Альгари оказалась в пределах досягаемости их рук.
Как сквозь туман до Альгари доносились обрывки реплик:
«…подловил меня прямо в туалете! Почему профессорам не строят отдельных туалетов?»
«…художественно описать какую-то задрипанную планетную систему! Астролитература…»
«…я бы не советовал тебе медитировать в космосе, да еще при ускорении…»
«…с приставкой или без – литература явно не моя стихия…»
«…геликоптусы! Где я достану еще одного геликоптуса?!»
«…почему именно я?..»
«…забавно, космос кажется пустым и черным, но при этом битком набит гравитацией и фо…»

– Ох, – простонал Альгари, выбираясь из того места, в которое превратился его мысленный парк. – С меня хватит. – Он пару раз моргнул и огляделся. Рчьезе с ногами устроился в капитанском кресле и весело барабанил по клавишам.

– Нам не пора обратно? – спросил Альгари с надеждой, так как злость и влюбленность не только не покинули его сердце, но вдобавок выросли настолько, что теперь уже сами наклонялись, пытаясь дотянуться до его головы. – Ты выполнил свое задание?
– Задание отменяется в связи со взрывом, – довольно сообщил Рчьезе, щелкая по кнопкам и накручивая струны на колки. Бортовой компьютер что-то усиленно просчитывал и выводил данные на монитор.
– Каким взрывом? – не понял Альгари.
– Хорошо, что нас только двое! – совсем обрадовался Рчьезе, и все семь клапанов за его спиной истерично взвыли.
Альгари вдруг четко осознал, что даже с разбитым сердцем и вывернутыми наизнанку мозгами он все равно очень хочет жить.
– Каким взрывом?! – заорал он.
– Большим. – Рчьезе приложил палец к губам. Шум стих. – Не успел поблагодарить тебя за идею! Спасибо!
В полной тишине что-то звякнуло в си бемоль мажоре.
– Я не подавал тебе никаких идей, – прошептал Альгари.
– Подавал, – прошептал Рчьезе. – Я спросил у тебя: «Что не так?» и ты ответил: «Третий лишний».
– Я не говорил. Когда я так сказал?
– После того, как я спросил. Конечно, я не сразу понял, что именно ты имеешь в виду. Меня смутило, что нас-то всего двое. Но потом я нашел ответ! В космосе!
Компьютер вывел на экран последнюю строчку и замигал курсором.
– Какой ответ?
– Вот этот!
Рчьезе развернулся к панели управления, предвкушающе улыбнулся, нажал на кнопку и взорвал Землю.
Третью по счету планету от Солнца.

* * *

– Я бы еще понял, если б это был Марс, – меланхолично произнес профессор Рильке, поднося к носу бутылек с нашатырем. – С эстетической точки зрения было бы довольно элегантно. Но Земля… Ни с эстетической, ни с логической, ни с этической…
– Что вам сделали динозавры? – прорыдал профессор Томрик, преподававший астробиологию. – Ладно, кремниевые молстеки с Атлантиды, но динозавры! Им и так недолго оставалось…
– Ох, – опечалился Альгари.
– Красивейшие животные! Гигантские, с повышенным метаболизмом, с диапсидным типом черепа. Гребни, панцири… Инерциальные эндотермики! А зубы какие!.. Вы случайно не захватили яиц? – воспрянул духом профессор.
– Мы не высаживались, – уточнил Рчьезе. – Действовали удаленным способом. И мы не несем никакой ответственности. – Он многозначительно посмотрел на профессора Рильке. – Вы отправили меня в опасный район. Я действовал в рамках самозащиты. Спасал свою жизнь и жизнь своего товарища.
– От чего? – поперхнулся профессор Рильке.
– От гигантских инерциальных эндотермиков с зубами, – скромно пояснил Рчьезе. – Я же не знал, что эта планета такая хрупкая, стоило плюнуть-дунуть…
– Ну, наконец-то, – вздохнул профессор Грайз, – про «плюнуть-дунуть», пожалуйста, как можно подробнее.
Альгари незаметно отошел в сторону – связываться с Грайзом ему не хотелось. У профессора были особые требования к своим студентам, и об этих требованиях ходили дикие и мрачные слухи. «А еще у него есть печеньки», – хрипло добавляли студенты факультета физики и полуобморочно закатывали глаза. Сам Альгари учился на архитектора, с Грайзом знаком был на уровне «Здравствуйте, профессор» и более тесных отношений не желал.
– Я применил волновые колебания, – ответил Рчьезе уклончиво.
– Естественно. – Профессор хрустнул печеньем. – Как именно?
– К сожалению, я не могу объяснить, как именно, – потупился Рчьезе. – Думаю, я инстинктивно использовал свои сверхъестественные способности. – Он скромно помолчал. – Вы не заберете меня в лабораторию?
– Пшел вон! – не выдержал профессор Рильке, внезапно осознав, что объясняться с ректором придется именно ему. – Оба! И чтоб до конца семестра вернули Землю обратно!

Обратно и снова туда

Когда Альгари вернулся с месячной практики на Пайпе в системе Лаланд, где их учили выращивать цветочные дома, он был уверен, что мир, покой и расплывчатая любовь к неконкретному ближнему пронизывают всю его душу насквозь, а Пайпская благодать окружает его физическую оболочку сильно пахнущим ореолом святости. Однако первая же встреча с Тэрлуо и Марикой показала, что примитивные инстинкты по-прежнему у руля. Способы убийства, возникающие в его мозгу, утратили изящность, зато стали куда более практичными. На Марику же Альгари вообще смотреть не мог, было слишком больно. Поэтому он срочно разыскал Рчьезе и поинтересовался: «Что там с Землей?»
– А все в порядке, – ответил Рчьезе, доделывая то, что он называл голубятней для химер, а все, кто видел его работу – химерятней.
Альгари мог бы намекнуть, что если какая-нибудь химера, независимо от пола, сядет на насест, который Рчьезе старательно прикреплял к потолку, то она скомпрометирует себя на всю жизнь, но, подумав, решил не вмешиваться.
– Верну ее в любой момент, – кивнул сам себе Рчьезе.
– Любой момент настал, – проинформировал Альгари и потащил Рчьезе в космопорт.

– Звук, – бархатным голосом произнес Рчьезе, особо жестоким способом издеваясь над скрипкой, – идеальный способ воздействия на Вселенную. Собственно, Вселенная – это и есть звук. Все эти крошечные одномерные колеблющиеся петли, из которых все и состоит!
«Уныние», переименованное в «Чревоугодие» и украшенное пухом и перьями, вальяжно проплывало сквозь Вихревые ворота.
Из общего курса физики Альгари знал, что цвет – это только иллюзия, но с упрямством художника продолжал верить в Теорию Цвета. «И остаются Ворота! – с мрачным удовлетворением подумал он, вглядываясь в желто-оранжевые всполохи. – Теория Звука их объяснить не может».
– Другими словами… – Рчьезе щелкнул пальцами рядом с ухом Альгари, чтобы привлечь его внимание. – Я снял звуковую копию с Земли. Воспроизведем ее, и все дела.

– Ладно, – сказал Альгари, когда неделя импровизированных каникул подошла к концу. (Как заметил Рчьезе: «Вырвался на свободу, не спеши возвращаться обратно».) – У меня проект в Гибролаборатории скоро вылупится. Трехэтажный. С мансардой и мезонином. – Он встал с кресла и подошел к навигационному монитору. – Выпускаем планету и возвращаемся. Где она раньше была?
– Между второй и четвертой, – откликнулся Рчьезе, доставая матрицу. – Где-то здесь. – Он преобразовал данные в трехмерную модель Солнечной системы и не глядя ткнул пальцем.
Альгари прищурился.
– Знаешь, – сказал он, – что-то там мало места… Между второй и четвертой.
Рчьезе убрал руку и вывел поверх картинки контурную сетку.
– Ага, – осторожно произнес он, лихорадочно барабаня пальцами по экрану. – Вообще логично. Орбиты-то сместились. Планеты перестроились. Странно, что не поврезались друг в друга. Поразительная тяга к стабилизации.
– А вероятность того, что они снова стабилизируются, если мы сейчас вернем Землю? – исключительно для очистки совести спросил Альгари.
– Со страшной силой стремится к нулю, – печально скривился Рчьезе, убирая матрицу.

* * *

Пятнадцатого числа был Праздник Пива и Альгари очень невежливо выкинули из лаборатории, в которую он практически переселился под предлогом наблюдения за «трехэтажным» объектом. Альгари немножко постоял в коридоре, прислушиваясь к собственному сердцу, и в итоге пришел к выводу, что работа – это очень хорошо, работа – это чертовски эффективное лекарство. Потом он развернулся в направлении криков и веселья и нос к носу столкнулся с Марикой.
– Привет! – просияла Марика и помахала бумажным стаканчиком. – Что-то тебя не видно. Тэрри, между прочим, беспокоится.
Если бы Альгари в данный момент был склонен выражать свои мысли метафорически, он бы сказал, что чертов нож в его сердце завертелся, словно флюгер на ветру.
– Ты ему очень нужен, – проникновенно сообщила Марика, похлопав Альгари по плечу. – Репетиция там какая-то… Сам лучше спроси.
Она улыбнулась и пошла искать Тэрлуо, а Альгари все стоял и стоял, пока на него не налетел хихикающий Рчьезе и не предложил покончить жизнь самоубийством.
«Да, с удовольствием», – ответил Альгари.
Идея Рчьезе заключалась в том, чтобы вернуться в то мгновение, когда Земля была только-только взорвана и орбиты еще не опомнились и не сместились. «Динозавры, – добавил он в качестве решающего аргумента, – даже испугаться не успеют!»
– Поэтому… – Он жизнерадостно посмотрел на Альгари. – Ты, как более трезвый из нас, пойдешь к профессору Фаллигрей и попросишь у нее портативную машину времени.

Профессора Фаллигрей в Университете недолюбливали. Согласно расписанию, она вела лекции по теории и практике Времени с трех до пяти по вторникам и четвергам для всех, кто изъявлял желание эти лекции посетить. Желание изъявляли практически все, кроме самой Фаллигрей. Собственное время и ресурсы Университета профессор предпочитала тратить на непрекращающуюся серию опытов. «Человеческих жертв не было?» – уточнил ректор у возмущенных таким положением дел преподавателей. «Нет, – признал преподавательский состав Университета, потом подумал и единогласно добавил: – Пока». «А если заставить ее вести лекции, обязательно будут», – туманно ответил ректор и прекратил дискуссию. С тех пор преподаватели смотрели на профессора Фаллигрей волком и осуждающе молчали. Смотреть и молчать было очень удобно, так как в результате опытов по всему Университету то и дело появлялись «призраки» профессора или, как называла их она сама, остаточные изображения. После пары истерик и трех с половиной обмороков (профессор Рильке случайно оказался рядом и вовремя успел подсунуть студентке нашатырь) все как-то привыкли и либо огибали мерцающую Фаллигрей по касательной, либо бесцеремонно проходили насквозь.

Альгари было уже все равно, так что он стучал и стучал, пока ему не открыли.
– Да-а? – протянула профессор. Зрачки у нее были расширенные и треугольные.
Альгари поежился и изложил свою просьбу, стараясь смотреть куда угодно, лишь бы не в глаза профессору.
– А больше вам ничего не нужно? – присвистнула Фаллигрей и захлопнула дверь.

– Просить ты не умеешь, – укоризненно вздохнул Рчьезе. – Теперь самим придется делать. – Он задумался. – Откалибровать обычный хронокипер, может, сработает…
– Они ж годятся только за пивом по прошлогодним ценам ездить, – выговорил Альгари, размахивая для убедительности кружкой с вышеупомянутым пивом. – Там же разброс в неделю!
– Однажды я сузил его до 80 часов, – похвастался Рчьезе. – Но промахнулся с расстоянием. Тебе там кто-то машет, кстати.
– Я сижу спиной и не вижу, – буркнул Альгари и склонился пониже над кружкой.
– Он идет сюда, – предупредил Рчьезе. – А я отсюда ухожу. Пойду переименую «Чревоугодие» в «Гнев» или «Зависть»…

После того, как Альгари разбил о голову Тэрлуо пару кружек, пнул его в коленную чашечку, приподнял за шиворот, шарахнул об стенку, сломал ему левую кисть, расквасил нос и с откровенным наслаждением выбил пару коронок… так вот, только после этого у него за спиной раздались сдержанные аплодисменты.
– О-о! – восхищенно произнес Летни. – А вы говорили, в таком узком помещении приличную драку не поставишь! Чуть ли не космопорт требовали! Ха, привыкайте к камерному искусству. Сейчас разберем запись, добавим пару элементов из карате и можно репетировать! Спасибо, Аль!
Тэрлуо сдернул холошлем, отсоединил от костюма датчики движения и подошел к Альгари.
– Ты б хоть заглядывал иногда, а то я за тобой по всему универу бегаю, а потом выясняется, что ты где-то в космосе, у черта на куличках, а Рильке на твое имя почему-то рычит и считает дни до конца семестра. Если у тебя…
Альгари аккуратно снял холошлем и жизнерадостно улыбнулся.
– Никаких проблем! Все под контролем. Я тебе когда расскажу, ты мне вообще не поверишь, поэтому я пока не расскажу. Потом. В конце семестра. У тебя и без этого много…
– Знаешь, – сказал Тэрлуо, – когда ты так говоришь, очень хочется тебе врезать. По-настоящему.

* * *

«Гнев», выкрашенный в адское пламя, вторые сутки торчал в районе Солнечной системы.
Альгари расставил десять похожих на консервные банки хронокиперов на полу. Рчьезе поднял первый из них.
– Итак, – довольно произнес он. – Сейчас мы на 4 минуты и 45 секунд переместимся в прошлое! Разброс во времени всего 78 часов, другими словами, я, практически, гений! Вряд ли нам повезет с первой же попытки, однако… – Он нажал на кнопку.
С первой попытки им не повезло: когда они очутились в прошлом, Земля была уже взорвана.
– Ага, – сказал Рчьезе, протягивая Альгари второй хронокипер. – Теперь ты. Но сначала… – Он весело защелкал по клавишам и табличка «Гнев» скользнула в специальное отверстие, под ней оказалась «Зависть».
– Кстати… – Альгари подбросил хронокипер на ладони. – Все хочу спросить, чем ты раздолбал несчастную планету?
– Дудой.
– Чем?
– Боевой волынкой.
Рчьезе уселся на пол и сделал вид, что играет на хронокиперах.
– Двадцать пятая тональность. – Он нажал в воздухе невидимые клавиши. – На стыке си бемоля и си бекара, совершенно убойная штука! Особенно если увеличить мощность, а я увеличил.
– Так и знал, что ничего не пойму. – Альгари вздохнул и запустил хронокипер.
Вторая попытка тоже оказалась безрезультатной. Рчьезе сменил кораблю имя и сунул руку в карман.
– На удачу, – пропел он, вытаскивая витую ракушку, – на удачу-чу-чу. Хей!
И в определенном смысле удача им действительно улыбнулась.
– Промахнулись? – Альгари вгляделся в изображение на экране. – Вон та синенькая, это же и есть Земля? Мы ушли слишком… – Он остановился. – Тебе не кажется, что здесь как-то слишком тихо…
Они прислушались. Внезапно в полной тишине что-то звякнуло в си бемоль мажоре.
Рчьезе сначала шибанул по кнопке обратного хода и только потом уже выругался – это и спасло им жизнь.
– Мы могли убить самих себя, – ошарашено произнес Альгари, нащупывая рукой кресло позади себя. – Разве это не парадокс?
– Убивать самих себя – никогда не парадокс, – хрипло отозвался Рчьезе и покосился на оставшиеся семь хронокиперов.
– Нет. – Альгари вытащил из банок капсюли и осторожно раздавил их каблуком. – Больше никаких игр со временем!
Время застыло на полу корабля черными слюдяными лужицами.

* * *

– Я думаю, – Рчьезе взмахнул барабанной палочкой, – мы пошли по неправильному пути. Должно быть какое-нибудь простое и логичное решение. – Он начертил в воздухе восклицательный знак. – Нельзя зацикливаться на одной идее.
«Жадность» бесцельно рыскала туда-сюда по осиротевшей Солнечной системе. Альгари пошарил взглядом по стенам рубки в поисках вдохновения.
– Надо четко сформулировать, чего мы хотим… – Рчьезе изобразил в воздухе целых три вопросительных знака. – И решение придет само! Мы хотим, мы хотим… – продолжил он с интонациями ребенка, загадывающего желание.
– Чтобы ничего этого не было, – со вздохом пожелал Альгари.
Рчьезе замер и восхищенно выдохнул.
– Точно! Мы взорвем всю Солнечную систему!
На всякий случай Альгари схватил его за руки.
– Солнце оставим, – подумав, пообещал Рчьезе. – На него мощности все равно не хватит.
– Нет, – твердо сказал Альгари. – Никаких взрывов.
– Но это чудесная идея! – Рчьезе заулыбался. – Взрываем все и получаем одинокое Солнце плюс звуковые копии планет, а потом одновременно возвращаем все планеты на свои места! Вместе с Землей! Придется повозиться, чтобы вписать ее, куда надо, но я уверен, все сработает! Не может не сработать!

Эпилог

До конца семестра оставалось полтора месяца, Альгари сидел на подоконнике и рассеяно смотрел на университетский фонтан, у фонтана гуляли Тэрлуо и Марика.
– Время лечит, – произнес кто-то у него за спиной.
Когда Альгари обернулся, профессор Фаллигрей шла по длинному коридору, время от времени натыкаясь на саму себя.

* * *

– Улетаешь? – Рчьезе махнул рукой вместо приветствия.
– О, да, – Альгари покосился на космолайнер. – На две недели, к тете на плантации.
– Ага, – заинтересовался Рчьезе. – А далеко они находятся?
– Сектор 7Б, Кассиопея, Пармика.
– Класс! – Рчьезе тоже покосился на космолайнер. – А давай я тебя подброшу. Общественный транспорт – такая скука…
Альгари перевел взгляд на «Гордыню». Корабль оправдывал свое название: золото и фейерверки приятно оживляли серую однообразность космопорта.
– Две недели мне подходят, – радостно продолжил Рчьезе. – За две недели можно забыть о чем угодно!
Альгари на собственном опыте знал, что за обычные две недели нельзя, но очень при этом надеялся, что за две недели на плантациях тети Агаты – все-таки можно.
– Просто великолепно! – радовался Рчьезе. – А то там маленькая неувязочка вышла. Никогда нельзя предугадать все.
– С чем неувязка?
– С Землей. Пока она хранилась у меня на диске, на ней завелась какая-то третья форма жизни.
– Третья форма?
– Или вид. В общем, помимо динозавров и кремниевых монстров с Атлантиды там теперь кто-то третий.
– Как?
– Понятия не имею, – беззаботно ответил Рчьезе. – Биология – не моя стихия.

«Гордыня» проплыла сквозь Вихревые ворота неспешно и величаво. Вся мишура слетела с корабля одним огромным разноцветным облаком. Вместе с именем.
– Мера предосторожности, – пояснил Рчьезе, когда Альгари удивился его новому выбору. – Никому не придет в голову искать корабль с таким именем.
На обоих бортах черным по благородно-серому было написано «Возмездие».

* * *

Динозавры – стегозавры и анкилозавры, орнитоподы и цератопсы, птицетазовые и ящеротазовые, плотоядные и травоядные, классифицированные впоследствии человечеством и навсегда канувшие в безвестность, в общем, все, какие были – настороженно подняли свои морды к небу и интуитивно поняли, что бежать особо некуда.

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

[Отряд 42]

Название: Тот, кто
Тема: Третий лишний
Автор: Aizawa
Краткое содержание

Тот, кто

Первые недели Эллен звонит часто. Почти каждый день, около половины девятого, раздается звонок, и сквозь треск помех тоненький междугородний голос произносит одну и ту же фразу:
- Ну как там?
Ну как, всякий раз хочется ответить ему. Как-как. О Господи, как! – но он сдерживается и отвечает:
- Без ухудшений.
Или:
- Ничего.
Или даже:
- Врач говорит, что с утра она гораздо лучше следила за указкой.
И тут же спрашивает, как дела у самой Эллен.
Он помешивает остывший чай ложечкой и слушает, какая Ингрид добрая, и какой замечательный у нее дом, и какие умные собаки – овчарка и лайка. Сегодня мы ходили в кино, говорит Эллен, а завтра плюс восемь; я приготовила рыбные фрикадельки по Тетушкину рецепту – ну, с коричневым соусом, ты помнишь, может быть. В метро так много людей, а я начала «Мисс Смилла и ее чувство снега». Мы с Ингрид выбрали мне джинсы в Галерее…
- Вы ездили в Центр? – спрашивает он зачем-то.
- Нас возил… - Эллен делает паузу. – Ну, то есть…
- Йенс, - резко перебивает Парксон. – Передавай ему привет, кстати. Он уладил дела с заказчиком?
Его немного раздражает эта, явившаяся прямиком из пятничных телесериалов, уверенность Элли в том, что произнеся имя нового мужа Ингрид, она нанесет ему кровавую рану. В конце концов, он немного гордится тем, что ему удалось не только сохранить дружеские отношения с бывшей женой, - настолько, чтобы доверить ей заболевшую сестру из провинции так непринужденно, словно они по-прежнему одна семья - но и продолжать, как ни в чем ни бывало, работать вместе с Йенсом. В общем-то, они и есть семья, а Йенс – отличный парень, настоящий спец, все тип-топ, друзья и сограждане. Пятничные телесериалы все только портят.
- Йенс, - послушно повторяет его сестра.
Пока она рассказывает о Центре и новых джинсах, он представляет себе, как Эллен стоит на маленькой кухне Ингрид, а в окне за ее спиной видно, как по Стургата сплошным потоком идут автомобили, - так что с девятого этажа шоссе похоже на сверкающее женское ожерелье. Если постараться, можно различить в трубке далекий городской гул.
- Спишь нормально? – спрашивает он под конец.
- Вроде да, - она коротко, судорожно вздыхает. - Нормально… Спасибо тебе. Я не знаю, наверное, мне и правда надо было уехать. Если бы не ты, Ролли, я бы никогда…
- Ну-ну, - перебивает он. – Ну что ты. Тебе просто надо было сменить обстановку. Ну, я рад. Ну пока, не трать денежки, пока…
Повесив трубку, Парксон некоторое время сидит с телефоном на коленях, слушая, как в гостиной тикают большие Тетушкины часы и а воет за окнами ветер. По ночам в Городке стоит тишина, и оказывается, что она мешает куда больше, чем шум, кто бы мог подумать.
Он лениво размышляет, не разогреть ли замороженный обед, но в итоге обходится бутербродом с ветчиной и стаканом кухонного хереса (в городке все вымирает уже в половине шестого, но если бы даже и не так – тащиться за пивом в «Пули» не кажется ему хорошей идеей). К тому же, Тетушкин херес – это еще одно маленькое святотатство, суть которого исключительно в нарушении таинства местного Святилища. Некоторое время он пытается работать, потом – читать, наконец включает телевизор (там крутят «Ноя Белую Ворону») и ложится на диван. Когда он засыпает, Белая Ворона как раз берет ружье и выходит из дома, чтобы ограбить банк.

.***

Во сне он - снова ребенок.
Он снова стоит на пустыре за гаражами, обучая свою сестру играть в «третьего лишнего». В особенного третьего лишнего.
Лучи заходящего солнца текут сквозь еловые лапы, как густая кровь, оставляя на бурой траве неровные пятна. В этот раз он полностью осознает, насколько особенной может быть эта игра, – но все равно повторяет:
- Когда я скажу «Пошла!», беги. Просто беги, Кукла. Представь, что за тобой гонится Тур или Ирма.
- Это глупо, - Элли таращит серые блестящие гляделки (точь-в-точь монетки в двадцать крон, только в середине вместо дырочки – черный круг зрачка), в них отражается закат. – Никто не играет в это вдвоем! У нас даже водить некому!
- Я тебе говорю, представь. Ты же представляла, что тебя охраняют люди Кровавого Джона, когда была индейской принцессой?
- Это совсем другое.
- Это то же самое! - он отбегает в сторону, сутулится и старается говорить баском, ему кажется, что у него получается совсем как у Гуннарсона-младшего. – Кто тут самый резкий?
Он чешет в затылке – так же, как делает это Гуннарсон. Правда, у того волосы жесткие, как проволока, и стоят торчком, а у Ролли Парксона – мягкая, коротко стриженная шерстка, и выходит не так здорово. Но всё равно.
- Щаз догоню! – басом предупреждает он и расставляет руки, точно собираясь ее схватить. – Не смоешься!
Но Элли не боится и не убегает.
- Я хочу домой, - она стоит на месте, опустив голову так, что подбородок почти касается груди. – Я больше не хочу играть.
- А я хочу! - это он заявляет уже своим голосом. - И мы будем. Ясно тебе? На хера мы сюда тащились?
- Ты сказал плохое слово, - задумчиво констатирует Элли, ковыряя носком песок.
- Ну пойди пожалуйся Тетушке! – орет он. – Раз такая умная. Больше никогда тебя с собой не возьму!
Элли кривит рот, и глаза ее мгновенно, как будто кто-то повернул вентиль невидимого крана, наполняются слезами. Она еще слишком маленькая, чтобы догадаться: играть с ней он будет в любом случае. У них просто нет другого выхода.
- А… а… а что делать, если ты водишь, а я в домике?
- Просто назови, за кем ты стоишь, - говорит он. – Скажи «Я за Ирмой!» или «Я за Карин с Пятой улицы». Только, ради бога, не стой столбом.
- Не буду я за Ирмой, - говорит Элли, шмыгнув носом. – Она вонючка!
И Ролли понимает, что победил.
Сначала ему играть легче: у него – живое воображение. В устах фру Стурлуссон это означает, что Роланду Парксону изложения даются легче, чем задачи, но даже одноклассники (в старшей школе, где совсем по-другому) будут говорить, что Ролли прямая дорога сочинять книжки.
Писателем он так и не станет, но недостаток фантазии тут ни при чем. Возможно, его воображение наоборот чересчур живое для этого: он видит придуманные истории так ярко, так законченно и драматично, что у него просто нет никакой необходимости их записывать.
Но сейчас ему одиннадцать, и он носится по площадке, выкрикивая «Я Уле!» или «Я за Маритт!» - потому что, черт подери, он пообещал сестре, что они будут играть в «третьего лишнего», и видит бог, не его вина, что их прогнали с общей площадки.
Время от времени он «ловит» Элли – но не слишком часто, иначе ей быстро станет неинтересно. Сначала ей, правда, все равно неинтересно, но постепенно бег и игра делают свое. Они с сестрой гоняются друг за другом по пустырю, называя имена, удирая от воображаемых преследователей, разговаривают на разные голоса – может, со стороны это и выглядит глупо или ненормально, но им весело, и этим все сказано.
И как и должно быть, через некоторое время появляется Тот, Другой: дыхание, шевелящее волосы на затылке, руки, которые невозможно увидеть, но нельзя не почувствовать, неслышные шаги, едва приминающие траву. Тот, как всегда, участвует в их особенном «третьем лишнем», превращая жалкое упрямое подражание в настоящую игру, и Эллен - то есть Кукла, разумеется, Кукла, до Эллен ей расти года четыре - чувствует его присутствие так же, как и сам Ролли. И улыбается ему.
Но в этом сне Тот хочет не играть, и Ролли каким-то образом это понимает, но почему-то не останавливается. Беготня по площадке мало-помалу превращается в погоню, они бегут все быстрее, и невидимые руки Того тянутся к нему, чтобы схватить его
(как Тура)
намертво. И когда Тот оказывается совсем близко, Ролли чувствует, как пахнет его холодное дыхание.
И просыпается, крича, глядя расширенными глазами в темноту.

***

Сейчас, когда все последние события, начиная с Тетушкиного звонка и заканчивая ее же инсультом, оказалось чередой совпадений, а вовсе не историей из серии «Кровавый призрак Нуэнвилля возвращается», ему опять начинает казаться, что и той давней осенью они попросту дурили себе головы. Точь-в-точь как сейчас это сделала Тетушка, убедив себя в том, что Эллен больна.
Возможно, думает он, в одних трусах направляясь на кухню, чтобы налить себе воды, все Парксоны склонны к самообману.
В одиннадцать лет гораздо легче верится в Тайные законы. Наступишь на трещину – заболеет мать. Запоешь (даже про себя!) «Кракевису» по дороге в школу – получишь неуд. Увидишь три красные машины подряд – день сложится удачно. Наверное, это потому, что дети существуют в мире, где полным-полно правил, которые им приходится принимать как есть, без всякого объяснения причин.
Взрослому куда сложнее поверить в то, что даже очень обиженные младшеклассники, вынужденные играть друг с другом, потому что остальные не хотят даже сидеть с ними в классе, способны призвать злого духа откуда-то из полых холмов или гниющих развалин. И даже если этот взрослый поверил в такое, - идею о том, что духа-убийцу можно заклинать при помощи ритуальных догонялок, вряд ли проглотит даже завзятый читатель газеты «Седьмое чувство».
Да, в ту осень им с Эллен казалось, что они ненавидят Псину, - но смерть ровесника могла быть для них более сильным шоком, чем представлялось им самим. Возможно, детское сознание пыталось справиться с самой идеей безвременной смерти, заставляя их подверстывать события под спасительные выдумки насчет Того и прочего. А возможно, они с сестрой были настолько одинокими и беспомощными, что им любой ценой требовалось почувствовать себя сильными, - сильными и нужными хоть кому-то. Если бы бога не было, его следовало бы придумать, гласит афоризм, - но дети язычники, и боги их жестоки.
В конце концов, если отбросить эпизод с Псиной, - то, что фру Стурлуссон сломала ногу после того, как выгнала Куклу из класса и ту поколотили в туалете старшие девчонки, могло быть просто случайностью. А о синяке на Куклиной ноге сама же Кукла забыла к вечеру и не вспомнила бы, если б не история с учительницей. И уж подавно все эти глупости - вроде тех работ на уроке рисования, и случая с Несуществующей улицей, и того, как Кукла похорошела, - имеют самое прозаическое объяснение.
Школьники часто рисуют жуткое – затем же, зачем рассказывают страшилки и смотрят фильмы ужасов, а его одноклассники могли и вовсе сговориться заранее. Допустим, подшутить над учительницей. Его-то бы точно никто не стал о таком предупреждать.
Девочки начинают расти и меняться раньше мальчиков, и это зависит не от эльфов в холмах и духов в башнях, а от гормонов, питания и движения на воздухе. А они в ту осень двигались много, очень много…
Что же до Улицы, то в тот вечер они просто заблудились и перепугались – и наверняка приняли какой-то пригородный тупичок черт знает за что.
Днем эти рассуждения представляются ему не то чтобы разумными – скажем прямо, единственно верными. Но по ночам, когда за окнами гудит ветер, и тени ветвей шарят по потолку, все всегда выглядит по-другому
Он вспоминает стопку рисунков на столе в кабинете искусств: на закрашенном чернилами листе двое детей играют в догонялки, у обоих руки и ноги поменяны местами; кудрявая девочка спит, вместо плюшевого мишки прижимая к себе одноглазого карлика с огромным кривым ртом, вымазанным в чем-то желтом; мальчик читает книгу, а прозрачные рыбы с открытыми пастями плывут за его спиной.
Он вспоминает, как пытался прочитать вывеску на одном из домов Несуществующей улицы, пока Кукла выкручивалась ладошку из его пальцев, собираясь рвануть вперед, туда, где мостовая поворачивала за угол, уходя в темноту. Но он держал крепко, и близоруко щурясь, читал вывеску снова и снова: по отдельности каждая буква вроде бы была знакомой, но вместе они складывались в какие-то непонятные слова.
Даже днем какая-то часть его души знает: в их городе никогда не было ни такой улицы, ни таких домов.
Он вспоминает и Тура Псину, когда до него доходит, что пора бы завязывать с воспоминаниями.
Парксон залпом выхлебывает воду, возвращается под одеяло, уверенный в том, что будет ворочаться до утра, - и через пятнадцать минут уже крепко спит.
Снится ему война с Нигерией и главный редактор студенческой газеты Лео Томас в розовом бальном костюме.

***

Утром в больнице, уже выкурив с дежурным врачом по «Мальборо» и оплатив очередной счет, на обратном пути он заглядывает в палату. Тетушка лежит на койке какая-то очень маленькая и даже, как ни смешно, худая - точно инсульт разом отнял у нее тридцать лет и пару десятков килограммов. Хотя это, конечно, невозможно.
- Привет, Тетка, - жизнерадостно говорит он, испытывая мучительную неловкость: беседы с трехлетними детьми и животными всегда давались ему тяжело. – Скучала?
Парализованная глядит прямо перед собой мутно-голубыми младенческими глазами, в углу ее рта, похожего на подвядшую падалицу, мокнет овсяная крошка. Это так здорово, что Тетушка может глотать хотя бы жидкую пищу.
- Эллен передавала привет, - после паузы сообщает он, и теперь, когда слова точно кончились, с чистой совестью можно уходить.
Тетка дышит легко и глубоко (это так здорово, что она не нуждается ни в каких кислородных подушках), от ее лба и морщинистых рук так и веет тем спокойным достоинством, что свойственно скорее не людям, а пейзажам.
Глядя на размеренно приподнимающееся на груди Тетушки одеяло, Парксон ловит себя на том, что уже с большим трудом представляет себе, как совсем недавно она кричала на него «Бездельник! Болтун! Сволочь! Сволочь!» и даже замахивалась мокрым кухонным полотенцем. Вряд ли она хотела и в самом деле стукнуть его – все-таки он был уже не ребенок, а Рол Парксон, Старший Брат и Почти-Что-Глава-Семьи, специально вызванный из Осло по важному семейному делу. Скорее всего, этими помахиваниями Тетушка просто задавала ритм своей ярости: так шаман раскачивается из стороны в сторону, чтобы войти в экстаз.
(Поговорить? О чем тут можно говорить? Болтовня для тебя – что водка! Болтовней ты погубил свой брак, и, помяни мое слово, сестру погубишь БОЛТОВНЕЙ!)
Лежащая на кровати Тетушка ни одной чертой не напоминает женщину, которая собиралась отправить племянницу в психиатрическую лечебницу только потому, что та страдала бессонницей и редко выходила из дома, а однажды, вскипятив чайник, не разлила кипяток по чашкам, а молча, не меняя выражения лица, вылила в раковину.
(Ты понимаешь, куда она может вылить эту воду в следующий раз? Понимаешь ты это или нет своей тупой башкой? Швисс, свистит полотенце. Швисс! Швисс!)
- У Эллен все в порядке. Она сейчас у Ингрид, - говорит Парксон Тетушке. – Она прекрасно себя чувствует.
Наверное, это звучит как злорадство – но Тетушке все равно, а сам он прекрасно знает, что в его словах от злорадства нет почти ничего.
В принципе, где-то он даже понимает Тетушку – понимал ее с самого начала и особенно хорошо понял, увидев Эллен.
Эллен действительно не выглядела здоровой. И то, что она лепетала ему, безусловно, не было признаком душевного равновесия. Если в тридцать лет человек возвращается к детским страхам, ничего хорошего это не предвещает.
Впрочем, больше всего его впечатлили даже не рассказы Эллен о проходах, внезапно открывающихся в стенах и кошмарных снах, не дающих заснуть, не темные круги у нее под глазами и не жуткие каракули на мятых листах - сотне, нескольких сотнях мятых листков, салфеток, блокнотных обрывков, которые она совала ему в руки. Даже когда она вдруг заговорила о пустыре и о Том, он не слишком-то испугался.
Страшнее всего было то, что она не хотела уезжать и кажется, не очень-то возражала против перспективы отправиться в госпиталь.
- Я просто хочу спать, - бесцветно повторяла она, пока он вытряхивал из шкафа ее вещи и наугад набивал ими спортивную сумку, которую помнил еще с тех времен, когда в пятнадцать ездил с ней в лыжный лагерь.
- Зря ты это, Ролли, - Эллен говорила тихо, очень тускло, но вещи собирать не мешала. – Зря ты это затеял. Может, они дадут мне чего-нибудь…
- Чего? – орал он, чувствуя себя воином разума, которому все никак не удается одолеть силы добра, насильником и грабителем. – Таблетки, от которых у тебя совсем крыша поедет? Хочешь с ума сойти?
- Как ты не понимаешь, - бесцветно отвечала Эллен, - я уже сошла. Не помни кофточку, она трудно гладится. Я совсем сумасшедшая стала…
Когда он набил сумку до бегемотоподобного состояния, Элли шмыгнула носом и вдруг спросила:
- Как ты думаешь, в госпитале запирают на ночь двери?
- Понятия не имею, - отрезал он. – Наверное, запирают.
- А ворота?
- И ворота, - на третьей попытке ему удалось застегнуть молнию. - Мы уезжаем, Элли. Никаких дверей.
- Жалко, - смиренно, безнадежно сказала она, и тогда ему стало очень страшно.
Но этот страх оказался полной ерундой по сравнению с тем, что он испытал, когда Тетушка, попытавшаяся встать у него на пути – закрыть, так сказать, путь собственным телом – вдруг побагровела и медленно осела на пол, беззвучно сипя, точно сломанный сифон. Он бросился к ней, инстинктивно стараясь подхватить, - и тогда Эллен за его спиной закричала.
Он уже набирал номер «скорой», а Эллен все продолжала кричать – делала краткий перерыв, чтобы глотнуть воздуха, и продолжала выть. На самом деле кричала она не так уж громко, иначе бы в дверь уже давно трезвонили соседи, а то и полиция – но ему казалось, что этот истошный, однообразный, полный отчаяния звук восходит до самого неба.
В конечном итоге, все оказалось даже к лучшему. Во всяком случае шок отбил у его сестры всякую волю к сопротивлению и ему без усилий удалось усадить ее междугороднее такси («позвоню – встретят – обещаю, я сразу же в больницу! – люблю»).
Когда красные сигнальные фары исчезли за поворотом, он присел на скамейку возле подъезда, вытащил телефон, чтобы позвонить Ингрид, и вдруг почувствовал, что слишком устал, чтобы нажимать на кнопки, набирая номер.
Ему пришлось воспользоваться электронным блокнотом.

Парксон смотрит, как в падающем из окна над Тетушкиным лицом танцуют пылинки, и думает о радости, которую испытал, узнав диагноз. Вообще-то «обширный завершившийся инсульт» - не повод для радости, он это прекрасно понимает, и изо всех сил пытается сдержать вздох облегчения, когда доктор рассказывает ему что-то о возрасте, сосудах и метеоусловиях.
- Это стресс? – переспрашивает он. – Это все из-за стресса?
В лице врача появляется что-то похожее на сочувствие, и он еще больше начинает смахивать на интеллигентную лошадь.
- В основном, возраст, - говорит он. – И вес, естественно. Все равно что прикуривать от пучка соломы на пороховом складе. Никогда не знаешь, упадет ли искра.
- Но все-таки стресс – главная причина?
Только задав этот вопрос, Парксон догадывается, что врач наверняка видит перед собой насмерть перепуганного родственника, жертву семейного скандала, который теперь до конца жизни будет винить себя в том, что у старой стервы случился удар.
- Стресс – только одна из причин, - уже устало говорит врач, но Парксону этого достаточно.
Вполне достаточно.

Тогда, в коридоре, несколько секунд Тетушка еще сохраняла вертикальное положение, хотя на ее лице уже проступили карминовые звездочки лопнувших сосудов. В эти несколько секунд он верил Эллен, верил всей душой – потому что вместо уютного Тетушкина холла снова видел пустой класс, а вместо Тетушки снова видел Тура Псину, огромную тушу, надвигающуюся на него, заслоняющую оконный свет.
Тур тогда не обзывал его и не ругался, он издавал какое-то глухое ворчание, изрыгая непереваренные остатки лексем, и это было страшнее любого мата.
Ролли Парксон вжимался спиной в классную доску, повторяя про себя извечную молитву затравленных – пустьяисчезнупустьяпроснусьпустьяпровалюсьсквозьземлю – когда белки Псины вдруг окрасился багровым, на губах проступила розовая слюна, и он, не переставая мычать, рухнул на четвереньки, а потом улегся на живот, словно хотел поближе рассмотреть доски школьного пола.
«Это была как будто кто-то взорвал петарду у него в мозгу», сказал школьный врач – а может быть, и не сказал, но в школьном коллекторе сплетен долго циркулировала именно эта фраза.
«Здоровый лось, жить бы да жить…»
Если бы Тот, кто умеет копаться в чужих мозгах, не взорвал бы там у него петарду.

А сейчас Парксон встает и подходит к тетушкиной койке, не в силах удержать улыбки. Некоторое время он смотрит на ее белый профиль (капиллярные звездочки давно уже сошли, на их месте остались разве что голубые веснушки) и целует тетушку в лоб.

За то, что у нее обычный инсульт, вызванный возрастом, весом и стрессом, - плевать, что стало причиной этого самого стресса. За то, что Эллен в Осло снова научилась спать. За то, что скоро он уедет из этого города.
За то, что Тетушку убил не он.

***

Спустя полтора месяца осень сменяется холодной бесснежной зимой, и в городе начинают развешивать рождественские гирлянды, но тетушка так и не умирает.
«Это невозможно», - говорит врач, - «Ее мозг должен просто перестать работать». Кажется он собирается писать о ней какую-то полемическую статью в журнал.
Тетушка (по старой памяти он продолжает звать ее про себя так) потеряла почти половину веса, превратилась в обтянутый пергаментом скелет – но все никак не умирает. Из белой Тетушки она стала желтой Тетушкой, потом какой-то бурой Тетушкой, и давно уже не может обойтись без зонда и кислородной маски, - но она не умирает.
На ее содержание в клинике уходит чертова куча денег. Некоторое время, подписывая чеки, Парксон думает о том, что скоро его небольшие сбережения сойдут на нет, и все кончится само собой – однако лечащий врач (не тот, похожий на интеллигентную лошадь, а профессор медицины, приехавший из Осло ради редчайшего случая) спешит уверить его, что в случае нехватки средств обеспечение больной на себя возьмет клиника.
- Редчайший случай, - вкусно повторяет он, стоя над Тетушкиной койкой. – Редчайший!
Тетушкины глаза, уже давно утратившие всякий цвет и похожие на давно немытые окна совершенно пустого дома, блестят из-под полуприкрытых век неживым пуговичным блеском.
Но Парксону уже все равно. Бессонница точно обернула его нервы ватой, как хозяйка оборачивает елочные игрушки, убирая их в ящик на целый год. Звуки и образы окружающего мира проступают сквозь плотное одеяло тумана и скрываются в нем опять, - сколько дней он не спит? Шесть, восемь? Не все ли равно. Сны он теперь видит наяву.
Он равнодушно кивает врачу и когда тот, пожав Парксонову руку, наконец оставляет его в покое, ощущает безмерное облегчение. Хотя говорил почти все время профессор, Парксон чувствует себя так, будто только что провел сложнейшие напряженные переговоры с нечеловечески капризным заказчиком.
Домой он бредет пешком, инстинктивно стараясь держаться подальше от домов, подворотен и особенно от арок, ведущих во внутренние дворы. За последние несколько дней он дважды видел там, где их не должно было быть: высокие проемы, ведущие далеко. Так далеко, что он пока не может себе представить.
Он догадывается, что гораздо проще было бы свернуть – но почему-то все еще медлит. В этой медлительности нет ничего от надежды, - это просто отупение, заставляющее его то часами сидеть перед телевизором, то кружить по городу, глядя себе под ноги и почти не замечая усталости. Первое время он натыкается на прохожих, но вскоре начинает следить за собой – когда замечает, что те, кому не посчастливилось толкнуть его локтем или задеть плечом, пройдя несколько метров, поскальзываются и падают, хотя на тротуаре еще нет никакой наледи.
Женщина, которой он, случайно наступает на ногу, в ответ на его «простите» раздраженно фыркает, но пройдя четыре шага, он слышит ее вскрик за спиной. Видимо, у нее порвалась хозяйственная сумка, - красные лакированные мячики яблок раскатываются по грязи, он замечает их краем глаза, но уходит, не оглядываясь.
Однажды ноги даже выносят его на тот самый пустырь за гаражами – пустырь пребывает в целости и сохранности, несмотря на то, что городок разросся, рос он в другую сторону: эта, северо-западная, окраина осталась такой же.
Делать на пустыре, как и ожидалось, нечего – для Паркосна он ничем не отличается от любой улицы. Времена, когда место играло какую-то роль, прошли, сейчас важно его согласие – и на пустыре ему остается разве что подобрать осколок кирпича в качестве сувенира. Но камни грязные, и вдобавок ему совершенно не хочется рвать карман. Парксон делает несколько шагов в сторону часовни – просто так.
Внезапно его сознания касается дикая мысль: никого нет, но ведь он может…поиграть.
Дикая картинка: он, в своем клетчатом пальто от Давида и ботинках, прыгает по пустырю и ловит расставленными руками невидимок,
(я Йенс! Я Маритт! Я Тур! Я Эллен!)
действительно, по-настоящему смешна, и Парксон не может удержаться. Хрипловатый, каркающий смех взрослого человека в окружающей тишине звучит диковато.
- Хэй! - он складывает пальцы в подобие рупора. - Хэ-эй! Ты!
Ветер подхватывает крик и уносит куда-то за ели, туда, где кончается город и начинаются серые бескрайние поля. Холод пробирается под пальто, вползает под рубашку, а потом и под кожу, ветер, кажется, гудит уже где-то под ребрами.
- Хэй!
Где-то далеко, на железной дороге, тонко и протяжно откликается электропоезд. Парксону становится окончательно холодно и глупо.
Он поводит плечами, подымает воротник, и, уткнувшись в него подбородком и сгорбившись, поворачивает обратно в город.
На высотках, синеющих вдали, зажигаются первые апельсиновые огни.

Некоторое время ему еще перезванивают с работы – сначала, когда истекает срок отпуска, часто, несколько раз в день, потом реже. Парксон старается подавить раздражение – все-таки пытаются ему помочь.
Особенно сильно его смешит предложение Йенса похлопотать о месте в столичной клинике - раз уж он так беспокоится о состоянии Тетушкина здоровья и непременно хочет иметь возможность ухаживать за ней самому.
Сдерживая неуместное хихиканье, Парксон, еле шевеля языком, принялся излагать ему надоевшие аргументы – каждый из них он столько раз повторял себе и другим, что формулировки помнил наизусть. Дело не только в Тетушке: покупателей на квартиру все никак не находится, а сдавать ее в аренду невыгодно. Вот пусть Йенс подождет: чем холоднее сезон, тем чаще люди покупают жилье, и как только…
- Да брось её! – заорал вдруг Йенс не своим голосом, даже в трубке затрещало. – Брось ее к ебене матери, плюнь и разотри! Совсем рехнулся, что ли?
- Но квартира… - тупо промямлил он.
- Найди риэлтора. Запри квартиру и уезжай. Облей там все керосином и подожги! По крайней мере, получишь страховку, - Йенс так пыхтел от ярости, что у Парксона защекотало в ухе. – Ты же работу теряешь! Старик почти наверняка решился тебя уволить с понедельника, у меня точные сведенья!
Он молчал, разглядывая темнеющий проем окна. Йенс, наверное, воспринял его молчание как признак глубокого потрясения и сразу сбавил тон.
- Послушай, Рол, - мягко начал он. – Мы очень беспокоимся за тебя. Ингрид говорит, что с тех пор как ты уехал – ты изменился. С тобой стало совершенно невозможно разговаривать, она места себе…
Парксон аккуратно отвел мобильный от уха, и, не отрывая взгляда от окна, нажал отбой. Через секунду стрекотание в динамике оборвалось, но он давил и давил кнопку, точно пытаясь утопить ее в панели навсегда, - пока ноготь не побелел, а палец не свело от напряжения.
Я изменился, мог бы сказать он Йенсу Я не могу уехать отсюда, хотел сказать он, потому что, скорее всего, это я виноват в том, что случилось с Тетушкой. Но хуже всего другое: я боюсь, что если ты спросишь меня, как так возможно, или задашь еще какой-нибудь вопрос, или продолжишь упоминать Ингрид, я
(рассержусь)
могу рассердиться. И самое главное, Йенс, мог бы сказать он. Я вовсе не уверен в том, что мое раздражение сможет причинить тебе вред, - по крайней мере, на таком расстоянии и по крайней мере, пока. Возможно, ты отделаешься головной болью или неприятностями на работе, не знаю. Я много не знаю, я не знаю даже когда это началось, когда мой длинный отпуск перешел в это и закончится ли это когда-нибудь.
Точно я знаю одно: если ты попытаешься что-то изменить, ты окажешься в смертельной опасности.

Городской телефон Парксон так и не отключает, - просто перестает снимать трубку, когда телефон начинает верещать резко и коротко, сигнализируя о междугороднем звонке. Звонки его не беспокоят: он не сомневается, что сможет подойти к телефону, если ему позвонят из полиции или откуда-то в этом роде. Что-то в нем умеет определять, кто именно звонит, точно так же, как заключенный в одиночке рано или поздно учится различать надзирателей по шагам. Точно так же, как он знает то, что если он поднимет трубку - там, на другом конце, будет плачущая Ингрид или даже Эллен. Чем это окажется на сей раз - опять инсульт, или, может быть, психическое заболевание, или какая-то домашняя катастрофа? Не суть важно. Главное, этого оказалось достаточно, чтобы отбить всякое желание
(вытащить его)
скажем, навестить его. И уж тем более настаивать на его переезде обратно в Осло.
Поэтому, когда раздается длинный гудок, он берет трубку, гадая, что могло понадобиться от него консьержке в такое время. Но это не консьержка.
- Ролли? – голос Эллен звучит глухо и мягко. – Привет, Ролли.
- Как вы там? Йенс… - вместо проглоченного «жив» он подбирает другое слово. – Йенс дома?
- Ничего.- Йенс уже забрал машину из ремонта. У них с Ингрид заказан паккетур на Кипр…
Тревога, уступает место такому же тупому удивлению.
- А как же работа? – интересуется он. – Ну… в конторе… Я же того…
- Я пока побуду вместо тебя. Херр Генриксен говорит, что у меня неплохо получается. А вообще, конечно, нужно подыскивать нового сотрудника. Сейчас, когда Ингрид в таком положении…
- Что с ней? – говорит он. Кажется, это первая фраза, которую он произнес не только вслух, но вполне громко, за последние полтора месяца. – А? Отвечай!
- Не кричи так, - Эллен – сама нежность, само понимание. – Все в порядке. Гинеколог говорит, что у нее есть все шансы, он разрешил даже перелет…
- Гинеколог? – глупо спрашивает он. - Почему гинеколог?
- Она беременна, Ролли. У них с Йенсом будет ребенок.
- Но она же не… - начинает он и обрывает сам себя.
Страшная мысль пронизывает его, как разряд электрического тока. Слово «совпаде…» едва касается его сознания и тут же растворяется, сменяясь другим – «могущество». Некоторое время оно звучит в его голове ровно и мощно, как удары похоронного колокола, а потом на смену этому бессмысленному звону приходит вопрос,
- Дай мне поговорить с ней.
Эллен молчит.
- Элли, ты слышишь меня? Дай трубку Ингрид! Немедленно!
- Она не хочет с тобой разговаривать, Ролли. Боюсь, я не смогу ее убедить.
Парксон выдыхает коротко и резко, точно получив удар под дых.
- Я могу объяснить, - говорит он. – Столько всего навалилось, ты понимаешь…
- Я понимаю, - в трубке слышится слабый звон. Как ни странно, он узнает этот звук: фарфоровые чашечки Ингрид, наверное, Эллен решила налить себе чаю. – Очень хорошо понимаю. Ролли…
- Да что ты…
- Ролли, а Тот уже приходил?
- Какой? Кто?
- Тот, Ролли, - говорит она мягко, точно беседуя с неразумным ребенком. – Ты скоро отправишься к нему, да ведь?
- Эллен. Я не понимаю, о чем ты, - он чувствует, как по спине, гадко щекоча, ползет вниз холодная струйка. – Пожалуйста, дай мне поговорить с Ингрид. Я не знаю, что…
- Зачем? - там, на другой стороне провода, Эллен щелкает электрозажигалкой. - Я столько сил положила, убеждая ее в том, что ты не хочешь иметь с ней никакого дела, а теперь ты хочешь все разрушить?
- О Господи, Элли, о чем ты?
- Они больше не побеспокоят тебя. Мне пришлось потрудиться, чтобы доказать Ингрид – все эти годы ты глубоко страдал, переживая Ваш разрыв. Ты слишком презирал их с Йенсом, чтобы показать им, как ты переживаешь, - но как только у тебя появилась возможность исчезнуть, ты воспользовался ей, и с их стороны огромной глупостью было бы…
- Что ты несешь? Откуда ты взяла всю эту… - он давится словом, - всю эту воскресную мелодраму?
- Мне пришлось даже подделывать электронные письма, - говорит Элли так, словно ждет похвалы за усердие. – Ты ведь почти не писал мне все эти годы, так что настоящих писем у меня не было. Скажи, ты же можешь употребить слово «сука», правильно?
-. Я немедленно выезжаю, - говорит он, уже собираясь положить трубку, когда «нет!» Элли вонзается ему в ухо, как отточенная спица. В этом вопле не больше женского и не больше человеческого, чем в вое бури за окном. Так могла бы вопить разъяренная баньши.
- Нет, хренов ты кретин, нет! – надрывается она в трубке. – Кретин, кретин, кретин, я-то думала, что ты все понял! Тебе нужны лишние жертвы? Ты подумал, что будет, если на выезде из города твоя машина врежется, например, в школьный автобус? А если Тот устроит обвал на дороге или оборвет электрические провода? А о нас ты подумал, сволочь – что будет с нами?
Это не Элли, думает Парксон, ни на минуту не веря сам себе. Это не Элли, не Элли, не
- Элли, успокойся, - машинально просит он, но куда там.
Все тем же страшным мертвым голосом она говорит ему, что он, Рол Парксон, - тупица, жестокий ублюдок в проклятых белых перчатках. Что он всегда был таким – брал, брал и брал, а когда наступало время расплаты, всякий раз старался увильнуть. Он предал Того, кто помогал ему, кто давал ему силу, кто играл с ним, когда все гнали его от себя и кто карал его врагов, - предал, когда побоялся испачкать перчаточки. Ее, свою сестру, он предал дважды: первый раз – когда оставил гнить рядом с помешанной на власти старухой и уехал, и второй – когда вдруг, ни с того ни с сего, решил вернуться и отнять у нее единственное, что ей принадлежало.
- Это «третий лишний», - говорит она с сухим смешком. – Надо быть такой холодной задницей, как ты, Ролли, чтобы не понять этого до сих пор. Это обыкновенный «третий лишний»: ты можешь бегать и можешь стоять в паре, но как только к вам присоединяется кто-то еще – он остается, а ты бежишь. Пришло твое время оставаться, Ролли, только и всего.
- То есть я – твоя замена? – спрашивает он спокойно. – Так получается?
И тут происходит новая неожиданность. Элли – Новая Улучшенная Элли, говорящая уверенно, Элли, не боящаяся плохих слов, вдруг всхлипывает.
- Это я была тебе заменой, - слова булькают у нее на губах. – Когда Псина сдох, ты струсил и отказался от его даров, так что все эти годы ему пришлось обходиться мной. Но с тех пор, как мы разбудили его, больше всего он хотел тебя.
- Он мог взять любого. Если он способен взрывать чужие мозги и делать так, чтобы бесплодные зачинали… Почему - мы? В конце концов, я был тощим трусливым мальчишкой с дурным запахом изо рта и без всяких там…
- Может быть, как раз поэтому, - устало говорит Эллен. – Может быть, остальные недостаточно нуждались в помощи, чтобы позвать его играть. А может быть, потому что нас было двое. Не знаю. Скоро ты сможешь спросить у него сам. Впрочем…
- Да? – он вцепляется в это слово, как утопающий – в брошенную веревку.
- Если ты считаешь это несправедливым, ты можешь поискать кого-нибудь еще. Это «третий лишний», Ролли, и это все, что я знаю.
Он тянется к аппарату, чтобы повесить трубку, когда Элли добавляет:
- Если вдруг решишь так, я буду рада увидеть тебя. Сходим в Центр, вчера в «Афтенпостен» писали, что там открывается…
- Ты сумасшедшая, - говорит он уверенно. – Элли, ты сошла с ума.
Элли смеется в трубке – и это именно смех, не истерический хохот и не сдавленные рыдания. Нормальный веселый смех.
- Так я же тебе с самого начала говорила. Ты не слушал?
Трубка наконец опускается на рычаги.

Несколько секунд он смотрит на телефон, точно ожидая, что тот позвонит еще раз, - но телефон молчит.
От сонного отупения не остается ни следа, его место занимает ровная чистая ярость: она горит ровно, как гальваническая батарея, и Парксон чувствует себя электрической лампочкой, которую наконец наполнили светом.
Он понятия не имеет о целях Того, кто ждет его в синей тьме, раскинувшейся за окнами – нужен ли Тому жрец или жертва, медиум или ученик, солдат или просто хранитель очага. Но зато он знает самое главное – Тому нужно что-то, что есть у него. В любой игре есть правила, и диктует их тот, в ком нуждаются, это он знает тоже: может быть, жаль, что он так и не стал писателем, - но зато он провел достаточно переговоров, чтобы знать такие вещи.
Правила новой игры еще предстоит придумать, но одно ему известно точно: из «третьего лишнего» он вырос давно и окончательно.
Еще пять минут он выделяет себе, чтобы найти шарф и перчатки и тщательно проверить, выключен ли газ и завернуты ли в ванной краны.
Ролли Парксон собирается на прогулку.

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

[Отряд 007]

Название: Танго белого мотылька
Тема: Третий лишний
Автор: Соня Сэш
Бета: [L]Иеруа[/L], [L]Александр Меррит[/L]
Краткое содержание: Во всем виноваты белые мотыльки.

1.

Я вовсе не прошу принимать мои слова всерьез. И я не собираюсь рассказывать вам правду, в конце конов, я и сам затрудняюсь сказать, что именно во всей этой истории является правдой, а что — не больше, чем болезнь воспаленного мозга?
До сих пор не знаю, что и думать: возможно, Ли пришла тогда ко мне, раненому, не потому, что не хотела прийти, а потому, что решила не приходить, хотя на самом деле этого хотела? Так же как я признался в любви потому, что искренне не желал делать этого, боясь причинить ей боль? Не знаю и того, в какой момент кто из нас был болен. А значит, отличить правду от обмана — практически невозможно.
Во всем виноваты белые мотыльки. Но об этом — позже. Просто опишу все, что видел собственными глазами, а вы уже сами решайте, чего стоят свидетельства очевидцев.
Не ожидайте от моей истории и последовательности. Возможно, вначале так оно и было, но, в конце концов, никакая человеческая психика не способна выдерживать напряжение бесконечно, и мои мысли сейчас скачут с одного события прошлого на другое похлеще, чем дельфины, беззаботно резвящиеся в море на той планете, которую я когда-то оставил навсегда.
Хотя, скорее всего, на самом деле все происходило совсем не так, как я думаю.

2.

Все началось, когда заболел Моллинсон. Или когда я нашел Томаша. Или когда Ли попросила меня найти Томаша, а я осознал, что люблю ее — потому что раньше это осознать мне не хватало смелости.
Или в тот момент, когда нас всех — и еще несколько миллиардов человек населения земного шара — угораздило родиться.
Нет, все началось гораздо раньше.
С выпуска первой банки кока-колы, с изобретения Генри Фордом конвейера и модного черного автомобиля, с крупных концернов «Бьюик» и «Пежо», с отказа Японии от политики изоляции, с надетых на поле боя противогазов, с трогательно отчаянного письма Альберта Эйнштейна сильным мира сего о возможном вреде ядерной энергии, с мира неоновых реклам и Голливуда, с открытия гиперпластика и силикогена гениальным ученым Томашем Бзежински, с первых попыток выйти в дальний космос и первых колоний на близлежащих планетах, и, наконец, с охватившей мир безумной, всепоглощающей жажды бессмертия.
В нашем веке мы перестали заводить детей, потому что уже не рассчитывали умереть. Впрочем, я не в претензии: принцип историзма гласит, что любое явление необходимо рассматривать в развитии и с точки зрения той эпохи, в которой оно происходит. Зачем, спрашивается, плодиться и размножаться, если собираешься жить вечно? Хотя наши далекие предки, вероятно, нас осудили бы — для них размножение означало продолжение жизни.
Для нас продолжение жизни — это сама наша жизнь.
Именно поэтому в глазах Ли сейчас стоят слезы.
Я держу Ли за руку. Это тонкая, но отнюдь не хрупкая рука. Ли вообще далеко не хрупкая женщина — по крайней мере, внутри. Она очень красива особой восточной красотой, ее грудь напоминает мне невысокие, но удивительно изящные ирландские холмы, а распустившиеся пряди волос — вьющиеся между этими холмами реки. Моя родина — штат Ирландия, Земля, но я успел об этом как-то подзабыть.
Надеюсь, хотя бы часть штатов Объединенной Федерации Земли все еще существуют на карте мира. Надеюсь, что среди них есть Ирландия. Надеюсь, что существует и мир.
— Когда это началось? — шепчет Ли мне на ухо, и ее голос вибрирует от отчаяния хриплыми нотками. Надо признать, это звучит довольно эротично. К тому же она — самая настоящая красавица с длинными, до лопаток, иссиня-черными волосами, и я ее люблю.
Может быть, все это никогда не начиналось? Дым первого огня, на котором сушились лечебные травы, первые пилюли, изобретенные великими гениями и отравителями Медичи, способы борьбы с чумой (самый простой — запереть всех больных в одном подвале вместе с крысами), таблетки от лишнего веса, презерватив и безопасные аборты, смертная казнь за убийство, пропаганда здорового образа жизни и отказ от курения как символа мужественности, отказ от войны как символа — вероятно, тоже мужественности, новые технологии, например, сращивание костей за три минуты, за две минуты, за одну минуту… И наконец, как высшая ступень эволюции, — полностью компьютеризированная Система Обеспечения Отсутствия Угрозы, сокращенно — СООУ, с ее всесильным директоратом, объединившая весь мир под своим уютным солнцезащитным колпаком, что ввиду участившихся солнечных вспышек было совсем не прихотью.
Абсолютно стерильный мир. В двадцать третьем веке перестали выходить в космос — потому, что это небезопасно. Последней станцией, подобной той, где мы сейчас находимся, но только предназначенной для первых переселенцев на чужие планеты, был уничтоженный ныне «Марс Понтифик».
Уничтоженный мною лично.
Даже странно: мы прошли такой огромный путь — и все для того, чтобы обеспечить себе как можно более длительное существование. Как будто нам мало того, что мы успевали натворить за тридцать лет в средние века — и успеваем натворить за несколько сотен лет жизни в конце двадцать третьего века.
— Когда мы попали в эту ловушку? — в голосе Ли я слышу слезы детской, нет, женской обиды. Но не поворачиваю голову, чтобы не видеть ее в неярком свете, подаренном нам сложным механизмом станции.
Гнев Богини-матери, застигнутой в момент простой женской слабости, страшнее любой угрозы извне.
Поэтому я отворачиваюсь. Я смотрю на уютно-серые стены из гиперпластика, на множество стеклянных лабиринтов, в которых живут подопытные мышки, любимицы Ли, но не как домашние животные — о, нет, только в качестве лучшего подопытного материала, максимально приближенного к человеку. По крайней мере, они болеют всеми болезнями, какими болеют люди. Даже болезнью. Я представляю себе маленьких мышек, активно лопающих сыр, их шеи уже сломаны, но они еще не замечают, что истекают кровью, потому что добрались до вожделенного объекта поклонения и упорно не желают понимать, что халявы не бывает.
Бесплатные наркотики от стрессов, приносящие покой и не вызывающие привыкания, уверенность в завтрашнем дне, обеспеченная сложными аппаратами по восстановлению структуры тела, крохотные зеленые ампулы, способные залечить любую рану в считанные секунды, логика супер-безопасности и почти полная невозможность свернуть себе шею или умереть от старости.
Боже, мы почти добрались до оживления уже умерших! Бедные, глупые мышки. Не бывает неоплачиваемых кредитов — разве что повезет умереть раньше, чем наступит срок оплаты.
Даже сама Вселенная не бессмертна — так с чего мы решили, что будем жить вечно?
— Найди моего мужа, — требует Ли. Она умеет требовать — эта женщина с телом восточной богини и странным именем, только что почти плакавшая у меня на плече. В этот момент я снова понимаю, что люблю ее. Я понимаю это в сто двадцать пятый раз за вечер, проведенный в ее обществе и обществе этих мышек, чьи шеи предназначены для экспериментов во имя науки.
И вот теперь ей необходим Томаш. Ей нужен не я. Не такая же перепуганная мышка, доевшая сыр и сообразившая, что вот-вот умрет.
Умные мышки страдают больше глупых — они успевают понять, что происходит.
Счастливые мышки, как Томаш, — просто не умеют страдать. Не видят для этого причин. Они уже живут в раю.
— Хорошо, я найду его, — отвечаю я и резко встаю, сбрасывая руку Ли со своего плеча.

3.

Я нахожу Томаша там, где и ожидалось — на пляже, среди звезд и песка.
Пляж колоссален и пуст, как и большинство пляжей Острова. Небольшая куча людей с шоколадной, но не по природе, а от загара кожей не может оживить эту пародию на пустыню. Дым поднимается к высокому небу — здесь нечасто бывают ветра, разве что налетит с океана вихрь, перемешав пески огромных песчаных пляжей, и зловещим гулом пронесется по джунглям, перекрываемый отчаянным ором вспугнутых птиц. В дыме неистовствуют искры — сумасбродные отблески глаз всех сгоревших в кострах ведьм. Я чувствую сладкий и тяжелый запах добавленных в костер трав.
Это хорошо. Вернее, это значит, что мне вскоре будет хорошо — невзирая на окружающую нас действительность.
Свет костра делает песок вокруг наполненным золотистыми вкраплениями, словно классический пример Эльдорадо. Равномерный топот босых ног поднимает спиралевидные ураганы песка высотой до смуглых голеней. Островитяне (хотя, скорее, их следовало назвать обитателями Острова — в любом случае, они облюбовали этой райское местечко раньше нас) ни разу не сбиваются с ритма. Я заворожено слежу за их странными движениями, исполненными каким-то первобытным торжеством, а когда они останавливаются, навстречу мне уже поднимается спрятавшийся за отблесками огня, вполне дружелюбно улыбающийся Томаш.
У каждого из нас есть что-то свое, запрятанное в глубоких и пыльных уголках души. У Ли, которую я люблю, — ее клятва Гиппократа и ее лунная дорожка. У Томаша — его гениальные научные проекты, пальмовое вино и совершенно новая игрушка — местные островитяне (должно быть, их он тоже изучает, благо они не сопротивляются; почему-то мне кажется, что этим ребяткам абсолютно все равно и до Томаша, и до его научных изысканий). У меня — воспоминания о Марсе и станция, где сейчас страдает Молленсон, так гордившийся своим происхождением из богоизбранного народа, что в наш век повальной глобализации, конечно, имеет «огромное значение».
И где располагается сердце моего привычного, спокойного мира. Мира без противоречий и лишних слов.
Мы как будто поделили Остров на три части. Немое соглашение последних трех оставшихся в живых представителей цивилизации, обещавшей стать великой. Потому что ни Молленсона, ни островитян в их замызганных майках, которым на прошлой неделе исполнилось лет двести (на некоторых из них все еще присутствует неформальный кумир прошлого — некий Че Гевара), поверх запыленных парео я представителями цивилизации не считаю.
— Религия — это нечто, что пришло из темных времен и что мы ухитрились потерять с развитием цивилизации. А ведь это такая отличная штука: порой вера гораздо полезнее науки, — говорит Томаш. Это все еще Томаш — пожалуй, слишком полный и низкорослый, но явно сильный и здоровый для своего возраста мужчина. Способный выпить за вечер не одну тыквенную бутыль пальмового вина.
Сейчас он не похож на ученого, скорее, на волка, притаившегося за атласным блеском темно-синих умных глаз, способных уложить женщину в постель после первого свидания, и за кривоватым оскалом прилично выпившего человека.
Я невольно улыбаюсь при мысли, что из нас всех от болезни застрахован разве что Томаш. Потому что он сошел с ума уже очень, очень давно. Возможно, он был сумасшедшим от рождения.
Возможно, все талантливые ученые — просто свихнувшиеся когда-то дети.
А потом я представляю себе Ли. Наверное, она, как всегда, вернее, с тех пор, как лечить на станции стало некого (Молленсон не в счет, потому что болезнь вылечить невозможно), сидит в нашем импровизированном «кубрике», обложившись подушками, и читает какую-нибудь трогательную старинную пьесу — из тех времен, когда театр еще не заменили матовые экраны. Обычная ее поза. Я чувствую, как меня потряхивает, будто бы я, замечтавшись, соединил не те провода в одном из хитроумных агрегатов станции.
Нас осталось трое, таиться не от кого, и все же я еще ощущаю себя техником — человеком, способным починить если не все, то, по крайней мере, то, что не прислано на Землю инопланетянами. Роль, которая неожиданно пришлась мне по вкусу. Впрочем, я продержался в ней не так уж долго.
— Взгляни на этих дикарей. Они призвали свое божество и теперь абсолютно уверены в том, что им помогут найти пищу и дадут пресную воду. А зачем религия нам? Все, что нужно, мы получаем от СООУ. Всемирная компьютерная сеть и здоровье — наша единственная религия. Без СООУ мы беспомощны как котята, которых в старину топили в ведре. Поэтому они счастливы, а мы — мы, кажется, полные идиоты, — смеется Томаш. Из всей одежды на нем — только разноцветное парео, ничуть не скрывающее мужского достоинства.
Ученый. Светило науки. Единственная надежда мира. Впрочем, теперь уже, наверное, миру абсолютно не нужная. Связи нет уже три месяца. И нам некуда везти Молленсона, потому что привычного мира не существует. Это заставляет меня еще больше любить станцию — как последнее прибежище, где я могу ощутить вкус цивилизации.
Я говорю Томашу о том, что его ищет Ли и что Молленсону, кажется, стало хуже. По крайней мере, я окончательно перестал понимать, что он пытается мне сказать. Потому что говорит он совершенно не то, что думает, это один из верных симптомов болезни.
— Я ничем не могу помочь, — рассеянно и, пожалуй, слишком дружелюбно пожимает плечами Томаш. — Ты же знаешь, мы все перепробовали. Возможна только ремиссия, а потом снова наступает ухудшение. Так что пациент скорее мертв, чем жив. И я не про нашего богоизбранного. Как сам-то думаешь, Ирв, остался там еще хоть кто-нибудь нормальный? Сколько еще времени будет работать система снабжения с материка? На сколько потом хватит резервной мощности станции? Ты хоть читал об Апокалипсисе? Ах да, откуда. У нас же не осталось религии, — Томаш снова смеется. От него терпко пахнет пальмовым вином.
Он не вернется, это точно. И кстати, я люблю читать и да, я читал об Апокалипсисе. А Томаш, кажется, вообразил себя этаким Ангелом Смерти с крыльями и фальшивящей трубой.
Убей его, шепчет мне внутренний голос. Убей, у тебя это легко получится, ты только выглядишь двумя метрами сухостоя с обветренным островным воздухом и строгим от природы лицом. Ты способен на убийство, ты это знаешь наверняка, так чего ты ждешь. Покончи с этим — а потом убей себя. Добавь этот шедевр к уже созданным тобой картинам, многие из которых до сих пор хранятся на чердаках твоей памяти.
В самых темных углах, прикрытые ветошью самооправданий.
И оставить Ли в одиночестве — вернее, наедине с безумным, как чертик из коробки, Молленсоном?! Нет, на такое я точно не способен.
А вот Томаш способен. Я не понимаю, как Ли может любить такого подлеца. Может, он уже тоже болен? Да нет, Томаш ведет себя как обычно — так, будто другие люди его ничуть не интересуют.
До того, как связь отключилась окончательно, мы около пары месяцев слышали странное лопотание и полные безумной радости выкрики. Вероятно, кричавший человек был в отчаянии.
— Мы забыли даже что такое смерть — с чего нам интересоваться, что будет после нее? — риторически вопрошает Томаш, обнимая прильнувшую к нему туземочку. На туземочке — что-то вроде юбки из наломанных ветвей местного растения и фосфоресцирующий топик, который уже давно не бывал в стирке. Ее выгоревшие на солнце русые волосы, пушистые из-за отсутствия расчески (хорошо, хоть море рядом) напоминают мне связанную в стога солому.
Я видел солому в стогах только на экране среди других завораживающих картинок из прошлого. В двадцать третьем веке осталось подозрительно мало любителей тихого отдыха где-нибудь за городом. У нас и «за городом»-то почти не осталось. Вероятно, СООУ когда-то решила, что свежая трава, кишащая насекомыми, ветви деревьев, с которых падают клещи, разведенный бульон из микробов под названием «пруд», а также все эти стрекозы, грибы и палящее солнце, не прикрытое защитными щитами, — все это явно не стерильно и уж конечно совсем негигиенично.
Томаш ковыряет в ровных, белых зубах цивилизованного человека подобранной из костра негигиеничной веточкой. Любой оператор СООУ выл бы от ужаса, но Томаш подозрительно спокоен:
— Итак, что такое смерть — этого мы не знаем. А значит, нечего и страдать. Так что передай моей любимой женушке: пусть оставит беднягу Моллесона в покое, предварительно тщательно связав. А потом, если нечем заняться, пусть учится молиться. Потому что нас осталось трое, не считая этих питекантропов, а значит, мы на очереди, полагаю.
Меня передергивает. Он угодил в точку. Нам некуда бежать — мир снаружи сошел с ума в одночасье.
Радость, означающая отчаяние. Гнев, прячущий любовь. Агрессия вместо нежности. Маска распутства на нежном лице добродетели. Почтенные отцы семейства, грабящие магазины. Преступники, раздающие деньги бедным. Люди, совершающие поступки, которых никогда бы не совершили в жизни, и демонстрирующие эмоции, обратные тем, которые хотели. Они даже не могли покончить с собой — потому что вместо этого шли убивать других.
Название болезни никто так и не придумал. Не успели — все были заняты тем, что делали не то, что им хочется. Кроме того, насколько я понял, эпидемию было невозможно остановить на первых стадиях — порой отличить больного от здорового было практически невозможно, не с нашим привыкшим к лицемерию обществу, к тому же инкубационный период и неожиданное развитие не давали времени подготовиться.
Причины тоже не установили — лично я бы заподозрил какой-нибудь марсианский вирус, передающийся воздушным путем. И влияющий, в первую очередь, на мозг. Это если бы, конечно, на Марсе существовало хоть что-нибудь после того, как туда наведался я со своими ребятами.
Впрочем, я же не медик, как Ли. И даже не ученый, как Молленсон и Томаш, а, по легенде, — просто скромный техник, способный за короткий срок с помощью монтировки и мата привести в порядок любую сложную аппаратуру. Без меня станция давно перестала бы функционировать, а она была нужна не только нам — и уже покойным, и ныне здравствующим (хотя про Молленсона этого, конечно, сказать нельзя).
Она была нужна человечеству в целом.
За всей этой увлекательной катавасией с нарастающей эпидемией директорат СООУ успел только вывезти группу ученых на полностью изолированный остров, чтобы дать возможность в спокойной обстановке разработать вакцину. Человек, назначенный директоратом управлять летуном, заболел прямо в воздухе и попытался грохнуть самолет о прибрежные скалы на восточной части Острова. Томаш огрел его по голове бутылкой со сладкой пеной, которую не выпускал из рук в течение всего полета. Молленсон наорал на Томаша из-за того, что сейчас летун, оставшийся без управления, рухнет в океан, и не видать им Нобелевской Премии как своих ушей. Томаш огрызнулся, что Молленсону ее и так не видать, а ему она не нужна, потому что и так уже есть, даже не одна. Остальная научная братия не дала им убить друг друга прямо в воздухе.
А я тем временем посадил летун на песчаную косу острова. До станции мы добирались пешком, глотая песок, кашляя и слушая проклинающего все на свете Молленсона.
Я думаю о том, с какими глазами я буду говорить Ли о том, что муж променял ее на пальмовое вино, первобытные танцы, местных девушек и абстрактные рассуждения о том, что потеряло человечество, фактически приобретя бессмертие.
Я думаю о том, как мог бы легко убить его одним движением руки.
Разумеется, я не стал этого делать. Все-таки я профессионал.
И, к счастью, тогда никто из ныне покойных ученых так и не догадался спросить у меня, откуда у обычного скромного техника такие умения, как управление летуном?

4.

Мы сидим на пляже в темноте, едва разгоняемой огнем костра, в окружении Детей Природы с шальными глазами, и пьем густое пальмовое вино, которое оставляет на языке совсем не изысканную горечь.
Я не могу вернуться к Ли, не выдав тем самым Томаша. А выдать Томаша означает доставить боль женщине, которую я люблю даже больше, чем свой многозарядный, полностью автоматический (никаких компьютеров!) бластер.
— Хочешь, я покажу тебе их Бога?, — предлагает Томаш. Глаза у него горят опасным блеском: по атласу зрачков бегут, словно от чего-то спасаясь, отблески костра. Не люблю атлас — слишком скользкий, раздражает кожу, не понимаю, почему большинство шлюх на Земле предпочитают именно его? А может, я ошибаюсь, и мое отвращение — всего лишь реакция на пальмовое вино? Но я тут же отбрасываю эту мысль: я уже привык ждать опасности от любой тени, да и в любом случае, из нас двоих тут ненормален только один.
— Вы больны, Томаш? — задаю я сакраментальный вопрос, на который все равно не получу ответа, по крайней мере, правдивого. Потому что болезнь, у которой нет даже названия, в первую очередь отнимает у человека способность говорить правду.
В такие минуты, когда инкубационный период близок к завершению, но болезнь еще не взяла свою дань, человека практически нельзя отличить от здорового, и семья, к примеру, просто удивляется — почему их вечный добродушный весельчак отец вдруг сделался мрачным и злобным садистом.
А он, мучимый желанием рассказать о случившимся с ним несчастье, щерится на всех, кто пытается его расспросить, и, охваченный паническим ужасом невысказанности, однажды бросается на семью с ножом. Потому что ему смертельно хочется их обнять.
С таким человечество еще не сталкивалось — единственная в своем роде болезнь, заставляющая людей совершать противоречащие логике их мышления поступки. И человечество оказалось беспомощным перед угрозой, появившейся неизвестно откуда. Это факт, как и то, что мы вообще редко говорили правду друг другу, когда у нас еще была такая возможность.
Это могло бы показаться забавным (возможно, Томашу это даже кажется забавным), если бы не кровавые жертвы, о которых мы узнавали из сообщений по связи — нам повезло оказаться на Острове раньше, чем мир начал захлебываться в истеричном безумии и кашлять кровью на стерильный гиперпластик мостовых.
Впрочем, повезло ли? Из всех прибывших на Остров в живых остались только мы и островитяне, основавшие здесь секту еще пару столетий назад. Это их поколение, должно быть, уже и не помнит, что такое Большой Мир. Да еще Молленсон, запертый в изоляторе станции во избежание недоразумений, вполне могущих кончиться чьей-нибудь смертью. Остальных мы спасти не успели — да и надо сказать, не слишком и пытались, мы и сами были напуганы возможностью эпидемии здесь, на Острове. Как главнокомандующий станции (а с ролью простого техника я распрощался с той секунды, когда год назад один из знаменитых на весь свет ученых вдруг начал вести себя странно — бродить, натыкаясь на стены, смеяться и призывать всех вернуться на землю и насладиться ее последними минутами) я предпочитал отступление любой другой тактике — мы медленно отдавали больным этаж за этажом станции, поднимаясь все ближе к небезопасной поверхности.
Наверное, их тела и сейчас лежат там, внизу. Не хочу думать о том, у скольких из них был обычный нервный срыв.
И так пока у нас не остался всего один этаж, а нас не осталось четверо. А потом Томаш сунул мне под нос эту чертову бумажку от директората, в которой говорилось, что ему даются неограниченные полномочия, и поэтому я должен отпустить его в одиночку осматривать Остров. Что ж, я привык выполнять приказы — полетел же я тогда бомбить этот чертов «Марс Понтифик».
Тогда же Ли уговорила меня (уговорить меня! На это способна только женщина, и только такая, как Ли) отпустить ее купаться в озере лунной ночью, будучи абсолютно обнаженной. А это значило выйти на поверхность — хотя и в моем сопровождении. Сперва я с болью в сердце (а он уже к тому моменту вполне доказало мне мою невменяемость при виде спустившейся на землю Богини-матери) заподозрил в ней источник вируса — или что это там такое — но вовремя, еще не успев вытащить оружие, я вспомнил о том, сколько времени она всегда проводила в бассейне.
Вероятно, вода успокаивала ее воображение, усыпляя все прекрасно понимавший разум. В конце концов, она любила Томаша; я был в этом так же уверен, как и в своем высоком звании.
Один Молленсон на поверхность не рвался, бесцельно бродя по коридорам станции, периодически кидаясь проводить какие-то бессмысленные эксперименты над ни в чем не повинными мышками, и изощренно ругаясь. Пока не замолчал с ужасающей внезапностью, разом нас всех насторожив. Вернее, меня, поскольку больше к тому времени обеспечивать безопасность станции и сохранность здоровья ее обитателей было уже некому.
Так опытным путем было доказано, что болезнь не выбирает свою клиентуру — вряд ли Моллесон теперь сможет получить столь вожделенную Нобелевскую премию, о которой Томаш выражается с непосредственной небрежностью.
А вот и еще один «научный» вывод: соседство с гениальными учеными до добра не доводит.
— Вы больны, — утвердительно повторяю я, будучи в этом абсолютно уверен. Открытие не приносит никакой радости — к тому времени мы уже выпили достаточно пальмового вина, чтобы не желать зла ближнему своему. Что, признаться, в последнее время на трезвую голову у меня получается с великим трудом.
Когда я смотрю на Томаша, весь мир кажется мне непристойным надувательством. Бесконечное число поколений, чудовищные хитросплетения генов, безумная по масштабам игра незримых частиц понадобились природе, чтобы создать венец своего творения — человека, открывшего гиперпластик, универсальный материал, из которого можно сотворить что угодно — от высотного здания до ночной пижамы. Одного из создателя СООУ, что произошло лет этак триста тому назад. Проектировщика мирных летунов и боевых моделей «ЛТБВ-2» . Человека, на которого не хватит Нобелевских премий, даже если их начнут выпускать серийно на заводе где-нибудь в третьесортных округах Земной Федерации.
Но я никогда не смогу заставить себя поверить в то, что одновременно с гениальностью и неистощимым энтузиазмом она дала этому человеку удивительную способность воспринимать все окружающее как некий языческий храм. Храм, в котором нет и не было никакого иного бога, кроме него самого.
Значит, это получилось случайно. Один лотерейный билет на тысячу. Один бросок наудачу игральной кости — на миллион шансов. Просто случай. А если это получилось случайно, тогда ничто не имеет абсолютно никакого смысла, и мир — ничто иное, как непристойное надувательство наивных простачков вроде меня и бедняжки Ли.
Ли… В воспаленной голове мелькает образ, заставляющий мою гортань пересохнуть. Я судорожно сглатываю — Ли не возражала против того, чтобы я наблюдал за ней, плывущей обнаженной в темной воде по лунной дорожке так далеко, как будто она всерьез собиралась не возвращаться. Она не боялась своей красоты, а меня это завораживало.
Но еще больше завораживало плывущее над озером видение — спустившаяся откуда-то с небес (возможно, из самого космоса?) Богиня-мать, для которой все человечество, даже включая Томаша, не больше, чем заигравшиеся дети, потерявшие дорогу домой. Вернувшиеся из лаборатории, командировки, самоволки, с Марса, от «черта-на-куличках» или откуда там еще.
Тогда я начал даже сомневаться, не болен ли я. А потом понял, что болен, но не болезнью, а тем странным заболеванием, которое заставляет нас выплывать, когда все вокруг тонут. И тонуть, когда есть реальная возможность выплыть.
Той болезнью, которой никогда не болел ее муж.
— Вероятно, да, я болен, — усмехается Томаш. — И ты тоже, парень. И моя Ли. Нас всех стоит считать ненормальными.
Он скашивает глаза на проходящего мимо молодого туземца. На котором только драные джинсы моды начала двадцать первого века — что-то чересчур обтягивающее, непомерно женственное. Если бы не пальмовое вино, я бы непременно почувствовал бы негодование — ну как можно сравнить этого смазливого ублюдка матушки-природы с бесконечно чистой, дышащей добротой аурой моей любимой, божественной Ли?
«Любимой»… Надо же, не прошло и года в этих забытых местах, а я уже научился не бояться произносить это слово хотя бы в мыслях — или же мой внутренний голос куда смелее меня самого.
Придется признать, я болен любовью. И значит, могут иметь место быть последствия. А я уже привык отвечать за станцию — потому что без меня одна уплывет когда-нибудь по своей лунной дорожке в ей одной известную даль. Второй закончит дни, насыщаясь негигиеничным с точки зрения инструкций СООУ, влажным и полным насекомых воздухом Острова в объятиях какой-нибудь туземки или даже туземца. А третий — умрет от голода, будучи надежно заперт в изоляторе как какая-нибудь белая мышка из тех, над которыми он сам так любил изгаляться во время своих чисто научных экспериментов.
— Я — нормален, — мрачно бурчу я. И про себя добавляю: «А вот что касается тебя, парень, не уверен».
— Мы все здесь ненормальны — и ты, и я, и Ли, и они, — Томаш кивает на туземца в джинсах и поясняет: — Потому что в данный момент мы вовсе не являемся нормой. Даже эти чертовы хиппи, уж извини за устаревший жаргон, более нормальны, чем мы. Хотя вряд ли даже подозревают о том, что происходит в мире — когда их родители прилетели сюда, их еще не было в проекте. Просто реальность такова, что сейчас нас всех вместе взятых меньше, чем всех остальных там, на материке. Ненормальных в мире на данный момент значительно больше — а значит, увы, именно они являются нормой.
Я молча гляжу на костер, на язычки огня, свободный полет искр в густом столпе дыма. Жизнь такова, что нам часто сообщают сведения, без которых мы бы прекрасно обошлись, и я к этому привык. Томаш тоже не спешит подкреплять свои слова какими-нибудь другими доказательствами, помимо пары глотков пальмового вина из большой тыквенной бутыли.
Возможно, еще не все потеряно? Может быть, кто-нибудь, кто приспособился? Адаптировался. Например, на других Островах — или, может быть, в штате Гренландия? Ведь не были же мы единственной группой ученых, отправленных на поиски чудодейственного эликсира? На месте директората СООУ я бы не стал так рисковать.
Господь Бог, но ведь выжили же мы, когда у нас не было ничего, кроме огня от случайной молнии, способной поджечь первобытный лес! Прошли же мы всю пытку эволюцией, чтобы оказаться в более-менее полной безопасности (а мы-то, признаться, считали, что в полной)!
Неужели мы не сможем сделать этого снова?
Томаш сказал, что лекарства нет, что его невозможно найти, открыть, потому что, подобно средневековой чуме и СПИДу двадцатого века, оно превосходит все наши технологии. Он сказал это перед всеми, кто еще оставался в живых (человек пятьдесят, не больше), и я, по званию и чину управляющий станцией «38936-Z» на Острове, прекрасно видел в тот момент их лица.
Все верно: если это сказал Томаш, гений и сумасшедший, эгоист и извращенец, отвратительный муж, плохой человек и никакой друг, замечательный, выдающийся, самый блестящий изо всех ученых этого мира — значит, надежды и впрямь нет.
Ни для меня, ни для Ли, ни для него самого, ни для всего остального человечества.
— Пойдем смотреть этого твоего Бога, — поднимаюсь я. Томаш медлит лишь секунду перед тем, как сделать то же самое и одновременно бросить сожалеющий взгляд на юношу в джинсах, раздувающего костер при помощи коврика, оторванного от персонального легкового летуна.
Я помню эту секунду. Мы молчим — я возвышаюсь над Томашем, как какой-нибудь идольский истукан здешней секты, а тот, кусая губы, чтобы не захихикать после вина и трав, брошенных в костер чьей-то щедрой рукой, смотрит на меня снизу вверх. Неожиданно прилетевший со стороны океана, но все равно сухой и колючий ветер вырывает из-за ушей Томаша пряди странного, будто выцветшего цвета. Томаш, не спеша, аккуратно заправляет их обратно со всей педантичностью ученого.
— Вызови Ли. Возьмем ее с собой. Ей будет полезно развеяться, — вдруг предлагает он, нахмурившись после столь явного доказательства моего превосходства в росте. И тут же понимающе усмехается: — Это же она попросила тебя прийти за мной, верно? Вот и пусть развлечется, не все же со своим зоопарком возиться. Я Моллинсона имею в виду. Честное слово, выворачивает смотреть, как она с ним нянчится.
— Лучше я сам ее приведу, в джунглях может быть опасно, — меня не отпускают вино и мрачность.
Томаш пожимает плечами:
— Как хочешь. Главное — приведи мне ее. Давай, парень, приведи мне мою Ли, — и, словно не выдержав, хихикает.

5.

Ли сидит на чем-то, отдаленно напоминающем сидение, скрестив длинные, упакованные в защитное хаки ноги. Ее роскошные черные волосы неряшливо распущены по сторонам спокойного, чуть бледнее обычного лица.
Это космический корабль, и Ли сидит на космическом сидении. На самом деле, это просто выступ из стены, и в нем нет ничего необычного, кроме того, что он принадлежит другой расе, другой нации и вообще, другому виду, нежели «гомо сапиенс».
— Вот что я думаю: нам всего лишь нужно было выйти из зоны комфорта — и мы были бы спасены, — говорит Томаш, быстро пробегая пальцами по чему-то, столь же похожему на пульт управления, как и не похожему на него. Я не обращаю внимания на его слова: Томаш вообще часто говорит и помнит странные вещи, никак не связанные с тем, что происходит в данный отрезок времени. И он всегда говорит вещи, не очень понятные нам, обычным людям двадцать третьего века.
Подозреваю, что и думает тоже. Наверное, так устроен его мозг, и это тоже своего рода болезнь.
— Я немного разобрался с управлением, вернее, с тем, как оно могло бы действовать, но источник энергии мне все равно непонятен, — болтает странно оживленный Томаш. Его полноватое и одновременно опасно сильное тело кажется намного меньшим по размеру пока он находится в этой огромной зале со светящимися стенами. Здесь даже я не кажусь высоким, а свет достаточно яркий, чтобы осветить нас всех: Ли, женственность которой ничуть не потеряла от защитного цвета куртки и высоких армейских ботинок. Томаша в его парео и с венком из тропических цветов на груди, который выглядит, будто ушел туда, где используют в качестве средства забвения дурманящую разум траву, и уже не собирается возвращаться.
И меня — подчеркнуто расслабленного работника сверхсекретных служб в гиперпластиковом комбинезоне. Мысль о сверхсекретных службах порядком портит мне настроение.
— Мы могли бы просто поужинать на станции. Зачем ты нас сюда привел? — мрачно спрашиваю я, но мой возглас прерывает звонкий голос Ли. Она так же странно оживленна, как и ее муж:
— Что это такое? — спрашивает она, обводя вокруг демонстративно небрежным жестом, а Томаш пожимает плечами:
— Не знаю, но мои придурки молятся на эту штуку, как на Бога. Видишь ли, их предки прочитали о нем в каком-то манускрипте и смотали удочки сюда, подальше от СООУ. Я так понимаю, чтобы свободно курить травку. Но их Бог просто замечателен, не правда ли? — он обменивается с женой многозначительными взглядами.
Я мрачнею еще больше — потому что между ними двумя вдруг завязывается немой диалог, разговор взглядов, который вряд ли может по достоинству оценить посторонний.
Коим, кстати сказать, в данный момент являюсь я.
Для этих двоих я всегда был и останусь посторонним — не их поля ягода. Ли никогда мне не открывалась — за исключением одного момента. Это случилось уже гораздо позже, где-то спустя пару недель после нашего похода на звездолет. Я помню: мы с Ли ужинаем вместе в нашем «кубрике» на станции. Смутно вспоминаю, что было в тарелках — не то рагу, не то что-нибудь такое же тошнотворное. Томаша нет, он отдыхает в окружении туземок и молодых смазливых туземцев в полинялых футболках моды двадцать первого века, наверное, поэтому попытки завязать разговор с Ли в течение всего вечера тщетны. На мой любой вопрос она отвечает конкретно и полно, но, кажется, в этот вечер начисто лишена своего мнения. Пока, вдруг, нарушая все правила принятого людьми этикета, не начинает говорить сама.
Но это позже, а тогда, внутри звездолета, мы минуем отсек за отсеком, следуя за нашим провожатым. Ли держится ближе ко мне, будто не доверяя собственному мужу. И то верно — Томаш выглядит странно: он чересчур взвинчен, выцветшие пряди на макушке взъерошены, потому что пять минут назад он провел по ним ладонью и ничуть не позаботился о том, чтобы вернуть первоначальный вид.
Томашу явно нравится все происходящее. Что думает Ли — остается неясным. Она никогда не была со мной откровенна, предпочитая отмалчиваться или поддерживать светскую беседу. Но теперь и ее глаза блестят особым, загадочным образом. Еще бы, такое открытие не снилось обычному врачу, а Ли — самый обычный талантливый врач, хотя и не может никому помочь. И пусть она — жена самого гениального ученого планеты, это ничего не меняет.
Уже позже, сидя напротив меня за накрытом роботами столом в кубрике, она признается мне, что именно в тот момент осознала: Томаш не принадлежит ей и никогда не принадлежал. Оба они вышли из мира науки — так она считала раньше. Но теперь стало окончательно понятно — Томаш всегда жил в своем собственном мире, где-то рядом с солнцем собственной гениальности, и, освещенный его лучами, он казался великолепным. Впрочем, он казался великолепным и без зрителей — как, например, в тот момент, когда шагал впереди нас по коридору, чуть ссутулив упрямую спину. Иногда Томаш оглядывался, довольно щурясь в нашу сторону. «Я опять всех удивил!» — так назывался этот довольный взгляд темно-синих глаз со скользким атласным свечением.
Удивил — это слабо сказано. Ли смотрела на своего мужа с восхищением, а моим уделом стало разочарование: когда впервые находишься внутри самого настоящего инопланетного звездолета — невольно ждешь от него каких-нибудь чудес, вроде как иллюзионист достает из шляпы кролика.
А если вместо этого иллюзионист достает из шляпы подкладку, как это следует из банальной логики, то зрители разочарованно вздыхают, обманутые в своей святой детской вере. Карабкаясь по крутому боку сферы, больше всего напоминающей яйцо (вероятно, здесь предусматривался подъемник, но если он и был, то давно уже не работал), я меньше всего ожидал увидеть самые обычные коридоры с полукруглым потолком, стены из материала, подозрительно напоминающего современный гиперпластик, бесшумно отъезжающие в стороны двери самых разных форм и бесконечные, забитые контейнерами отсеки, отсеки, отсеки…
Как будто бы я не покидал пределов станции.
Словом, ничего такого, чего бы я не видел в наших космических летунах. Подозреваю, что природа — даже если речь идет о Вселенной — давно уже не состоянии выдумать что-нибудь новое. Значит, и те, кто использовал все это пространство по назначению (или готовился использовать — судя по тому, что яйцевидная сфера была занесена песком почти наполовину, что, в общем-то, и позволило нам залезть в нее без особых проблем, звездолет простоял здесь очень и очень долго) — должны быть похожи на нас. Хотя бы иметь четыре конечности и обладать прямохождением — не надо быть великим ученым, чтобы постичь простую истину: эти коридоры были созданы для существ, способных ходить прямо, а все эти безжизненные пульты управления на стенах — для чьих-то ловких и умелых пальцев.
И я не ошибаюсь. Запертые за матовыми прозрачными дверьми существа больше всего походят на людей. И немного — на обезьян. От последней пришельцам достались характерная челюсть, видимо, связанная с особенностями питания, и длинный хвост с нелепой кисточкой на конце, который обвивал мертвое тело несколькими кругами.
Я бы с удовольствием взглянул пришельцам в глаза, но, увы, опоздал — затянутые белой пленкой, они уже давно ничего не выражали. Мне вдруг становиться грустно при мысли о том, что я, вероятно, один из первых вижу след того, что могло бы случиться с Землей — но по стечению обстоятельств не случилось.
— Этим тварям около тысячи лет. Вероятно, они так хорошо сохранились из-за особенностей устройства камер. Как считаете, эта штука, я имею в виду космический корабль, еще частично жива? — в голосе Томаша звучит любопытство и ничего больше. Он поглаживает прозрачную стену, отделяющую нас от трупов. Я чувствую, как в моей голове нарастает мерное гудение. А потом и вовсе впадаю в подобие транса, ни о чем не думаю — слова Томаша заставляют меня сделать это.
Если бы когда-то человечество не отказалось от попыток выйти в большой космос, на месте этих грустных и мертвых существ мог бы быть я. Я как раз способен на что-то такое. Например, возглавить операцию по уничтожению «Марса Понтифика» с помощью боевых «ЛТБВ». Впрочем, об этом я тоже не думаю.
И все же слова Томаша заставляют меня инстинктивно насторожиться. Вернее, даже не столько слова, сколько интонации — он похож на отца, хвастающегося своим ребенком, а в его случае это — уже становится опасно.
Или это я становлюсь опасным? Пантера, бьющая хвостом и соображающая, решиться ли на прыжок или лучше уж обойти буйвола стороной, в конце концов, у него есть рога, а саванна большая — хватит места всем?
Интересно, это уже болезнь или просто паранойя?
— От чего они умерли? — спрашивает Ли, и ее голос прорезает мрачное пространство импровизированного «морга», отдаваясь мерным гудением в моей голове.
— А ты — все еще превосходный врач, дорогая, — Томаш смеется, он в прекрасном настроении. — Брось, здесь бесполезно кого-либо лечить. Бальзамирование — отличная вещь. Древние египтяне были безумцами, которые всю жизнь готовились к смерти, но они преподнесли ученым чудесный подарок — собственные трупы. Мало кто из Древних был так щедр. А иногда бальзамирование происходит само собой, например, если тело оказалось в нужной среде. Ученые называют такие случаи «естественным бальзамированием». Здесь, похоже, имеет место быть именно этот случай.
— Я хотела спросить: от чего здесь все погибло?» — уточняет Ли, оглядываясь и странно щурясь. Я понимаю, что ей так же не по себе, как и мне — никогда не любил моргов. Темная аура смерти обволакивает нас, существ за матовыми стенами и все помещение, и это совершенно и явно — насильственная смерь. Внезапный удар из космоса. То же самое, что айсберг, угодивший в «Титаник».
А возможно — чья-то глупая и нелепая ошибка. Не нажатая вовремя кнопка. Или же — не сработавший вовремя поршень в недрах этого странного и, чего скрывать, страшноватого механизма.
— Не волнуйся, милая, они просто не проснулись. Умерли во сне. Хотел бы я умереть такой смертью, — в смеющемся голосе Томаша я слышу серьезность. Эгоист, мечтающий о легкой смерти. Эгоист — потому что те, кто остались во внешнем мире, и те, кто оказались заперты на нижних уровнях станции после нашего поспешного бегства, наверное, мечтали о том же.
— Случайный метеорит. Глупая ошибка. Вселенский айсберг. Кто знает, — пожимает плечами Томаш, словно считавший мои мысли при помощи своего компьютерного разума. Я невольно ощущаю себя мышью, с которой уже взялась играть кошка, и, чтобы стряхнуть с себя наваждение с деланной строгостью уточняю:
— Что в контейнерах?
— Понятия не имею, я не смог их вскрыть. Если хочешь, попробуй на досуге, на этом проклятом острове все равно нечем заняться, — Томаш теряет интерес к разговору и наклоняет голову, словно прислушиваясь к самому себе. — Хотя, не спорю, я не прочь узнать, что они везли. Ирв, какая мощность у твоей игрушки?
— Достаточно для маленького ядерного взрыва. Пойдем, — я уже готов исполнить любую прихоть Томаша, лишь бы выбраться из этого отвратительного отсека. Мы вскрываем первый попавшийся контейнер без труда: я держу в напряженных, вспотевших руках бластер, следя за тем, чтобы отдача не стала слишком сильной и скользкий луч не вырвался на свободу, круша все вокруг. Томаш, ничуть не обеспокоенный угрозой погибнуть в результате моей неосторожности, рассматривает пульт на стене. Его лоб прорезает озабоченная морщина. О чем он думает — неизвестно.
Ли держится от нас на расстоянии, почему-то у нее измученный вид, глаза уже не блестят, и о чем думает она — поймут разве что другие Боги. И она по-прежнему дьявольски красива, словно ее собственная аура отгоняет все существующие на свете тени.
Молочно-белый силуэт на фоне черного озера, плывущий вдаль по лунной дорожке…
Лишь на секунду я отвлекаюсь от дела — на одну крохотную, маленькую секунду. Я не должен был так поступать, потому что мне давно стоило привыкнуть — смерть в моей профессии всегда приходит неожиданно и с той стороны, откуда ее не ждешь.
Их много, и они сыплются целым потоком, как манна небесная — на голову Моисея, из проделанного лучом в контейнере аккуратного разреза. У них есть крылья и острые зубы — это все, что я успеваю заметить, пытаясь отмахаться руками, одна из которых по привычке сжимает бластер, от сонма маленьких и агрессивных эльфов.
Уже потом Томаш вскроет их, изучит, проанализирует со свойственной ему тщательностью, не упуская ни одной делали, — и ничтоже сумняшеся назовет мотыльками. Хотя по мне так они больше напоминают пиявок, пьющих кровь, лишь с виду чем-то смахивающих на сказочных крошек-эльфов, только без глаз. Зато с самыми настоящими крыльями за спиной, расположенными в два... нет, в три ряда. И атакуют они вполне успешно — я почти сразу чувствую, как под воротником комбинезона шея становиться влажной и липкой. «Черт, они прокусили гиперпластик! Такого не бывает», — мелькает в моей голове, и тут же отчаянный вскрик Ли и ругань Томаша, позабывшего ученые слова, доказывают мне обратное.
— Это было ужасно, — голос у Ли снова низкий, ничуть не похожий на тот, которым она кричала в коридорах звездолета, пока мы улепетывали от мотыльков и мертвых человеко-обезьян куда подальше. Я возвращаюсь к реальности: мы находимся в кубрике, и с того случая уже прошла пара недель. Ли продолжает, покусывая неяркие губы:
— Зря ты спросил, Ирв. До сих пор не понимаю, как мы выбрались. По-моему, это просто чудо, что никто не погиб. Их было слишком много.
Молча смотрю на нее. Гудение в голове продолжается, оно так и не покинуло меня с того самого дня. Возможно, это как-то связано с укусом того мотылька, который имел неосторожность попасть мне за шиворот комбинезона и потом был безжалостно разделан Томашем в научных целях. От постоянной головной боли уже мутит, но почему-то мне совершенно не хочется признаваться в этом врачу и просить у него каких-нибудь лекарств.
Вероятно, потому что по странному стечению обстоятельств единственный на станции врач является моей любимой женщиной.
— Это не чудо, это Томаш с его шокером…, — наконец выдавливаю я полуосмысленную фразу и беспомощно умолкаю. Ли неожиданно нетерпеливо отмахивается:
— Неважно. Мы выбрались, это главное. Уже в который раз, — она снова умолкает, прикрыв узкие глаза черными ресницами. Словно тоже вспоминает, как мы бегом поднимались по лестнице, спеша к лифту, ведущему на верхние уровни станции, а вслед за нами из запертого наглухо отсека доносился звериный рев одного из брошенных нами людей.
— Сможешь проводить меня сегодня к озеру? — Ли плавно взмахивает ресницами и в упор смотрит на меня. Надо же, какой цепкий и напряженный взгляд! Я понимаю, что женщина, которая сидит здесь, рядом со мной, почти касаясь своей ногой моей ступни, — далеко не дура. Просто она привыкла закрывать глаза на происходящее, и вода ей в этом — лучший помощник.
Теплая, ласковая и обволакивающая. Как объятия любимого человека, которых она сейчас лишена…
Я невольно подаюсь ближе. Не могу поступить иначе, словно весь мой самоконтроль — ничто иное, чем игра воображения. Кажется, Ли не обращает на мой судорожный порыв никакого внимания, по крайней мере, она не делает попытки отодвинуться в сторону. Я замираю, согретый сладкой мыслью: или…
Или же я страшно ошибаюсь — как и тогда, находясь в стратосфере над Марсом и точно зная информацию, которой не обладали мои люди, сидящие за пультами управления «ЛТБВ» и готовящиеся к прицельному выстрелу.
Я с самого начала знал о том, что персонал станции «Марс Понтифик» еще не успел покинуть все помещения. О том, что среди них есть женщины. О том, что СООУ отдала приказ об уничтожении, руководствуясь заложенной в нее программой сохранения безопасности, но кто, черт возьми, мог гарантировать сохранность компьютерного разума?
Болеют ли машины болезнью? А если нет — к чему тогда все эти противоречивые поступки: например, стремление запереть нас на Земле на веки вечные, как непослушных детей, старающихся вымазаться в первой попавшейся грязи? Может быть, первым, кто пострадал от болезни, был компьютер? Лично мне от этой мысли довольно жутковато.
Как и от мысли о том, что я все-таки отдал приказ. Недрогнувшим голосом с выработанными столетиями командирскими нотками. Так, будто сам на какое-то мгновение стал компьютером без единой мысли о человеческих чувствах, а только о пользе дела.
— Знаешь, когда Томек сделал мне предложение, я не была влюблена в него, — вдруг мягко говорит Ли совсем рядом со мной. — Нет, я трепетала перед ним. Преклонялась перед ним. Была готова протирать его ноги волосами, как Мария Магдалена. И была изумлена, что он снизошел до меня, как сам Господь Бог. Извини, это его влияние — Томек просто помешан на религии. Я думала, ему нравится таскать меня за собой, как красивый аксессуар, и играть, как иногда играют с котенком, пока не надоест. А потом — пинком вышвыривают за дверь. Я была готова и к этому. Но все оказалось куда хуже.
Неожиданно оборвав свой монолог, Ли задумчиво качает головой. Серебряные серьги — единственная дань женственности, допускаемая ею на территории станции по вечерам — фокусируют свет фосфоресцирующих стен. Я медленно поворачиваю голову к ней лицом, прищуриваясь от слишком резкого сияния серебряных бликов. В висках стучит, боль врезается в мозг, как тупой нож. «Чертов мотылек. Надо все-таки попросить лекарство», — машинально думаю я, но не успеваю этого сделать, потому что Ли неожиданно нервным движением губ прикусывает кончик черной пряди волос. Так она делает, когда нервничает.
А ее глаза неотрывно смотрят на меня с уже знакомым загадочным блеском, совершенно не похожим на атласный в глазах ее мужа.
Моя гортань опять пересыхает, как и всегда, когда Ли смотрит на меня. Головная боль на мгновение отступает, оставляя за собой благословенную пустоту. Наверное, я поистине болен, потому что делаю то, на что никогда бы не осмелился (но ведь осмелился же!) — протягиваю руку и осторожно кладу свою ладонь, привыкшую к пульту управления самыми разными механизмами, а также к гладкой поверхности бластера, на закрытые гиперпластиковым комбинезоном хрупкие плечи.
Ли размыкает губы. Легкая дрожь вдоха — она как будто набирается смелости что-то сказать.
И в этот момент мы оба слышим глухой удар, доносящийся сверху, как будто сказочный великан с исполинской силой колотит по корпусу станции. А вслед за этим — режущий уши вой сирены. «Он не взял с собой шокер», — догадываюсь я, вскакивая и нащупывая ладонью знакомое тепло бластера возле пояса. Ли испуганно смотрит на меня снизу вверх, ее рот некрасиво приоткрыт, ресницы широко распахнуты, но я уже не обращаю на это внимания — работа есть работа.
Чтобы активизировать сирену, достаточно разбить купол, находящийся снаружи станции, чуть поодаль от корпуса. Мера предосторожности на случай, если кто-то окажется снаружи и захочет позвать на помощь.
Когда мы две недели назад кубарем скатились из темного проема на песок и побежали, оставляя инопланетное яйцо позади умирать в песке очередного пляжа, вслед за нами в сияющее ровной, незапятнанной чистотой небо хлынул восходящим водопадом поток отчаянно вращающих крыльями мотыльков. Вероятно, это они сейчас настигли Томаша там, за пределами станции, а я — как раз тот, кто когда-то давал присягу защищать и оберегать вверенное мне имущество СООУ, включая людей.
«И все-таки, нормальное оружие — куда лучше шокера», — довольно думаю я перед тем, как одним прыжком оказаться на пороге кубрика, ведущем в очередной безликий коридор, которых полно на земных станциях, а также, как доказала практика, инопланетных звездолетах.

Продолжение в комментариях.

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

[Отряд 3.14]

Название: Разум из Машины
Тема: Третий лишний
Автор: Гайдо
Бета: BlackRaspberry
Краткое содержание: Даже имея туз в рукаве, не стоит недооценивать противника — у него в рукаве может быть нож.

До запуска оставалось меньше часа. За стенами гранитной цитадели, служившей домом машине, возмущенно гудела толпа недовольных. То и дело из разных её частей доносились либеральные вопли, эгоистичные угрозы и сердитые возгласы ротозеев, поздно заметивших пропажу барсеток с продуктами и черепаховых портмоне. У подножия их сдерживал небольшой отряд аколитов с грозного вида огнестрелами. Высоко вверху же старик в белом плаще неодобрительно смотрел на толпу с высокого укрепления на гладкой стене здания. Будь на его месте кто иной, он бы, пожалуй, струсил перед этим разноликим морем. Этот же смотрел на толпу, как обычно смотрят на груду тряпок или на камни. Полное безразличие. Вниз к хищным глупцам старик спускаться не собирался, равно как и приглашать их к себе. Сегодня они будут первыми, кто примет участие в его величайшем эксперименте. Почти тридцать лет старик работал над тем, чтобы увидеть, как сегодняшний день сметёт все ссоры и разногласия страны в один колючий ком и выкинет его в пропасть истории. Пальцы Эстина Надменного, человека в белом плаще, нынешнего Верховного Координатора гильдии Просвещения, сгибались и разгибались в предвкушении.

История гильдии Просвещения насчитывала четыре сотни лет. Задолго до её создания и становления первого из координаторов страна пребывала в постоянном конфликте, порой невидимом и гнетущем, порой открытом и жестоком. За власть, будто геральдические звери на щите, тогда ещё сцепились между собой два Дома. Каждый из них был верен своей идее, каждый не желал ничего меньшего, нежели безраздельная власть. Дом Ханэ, как поговаривали некоторые, был сборищем бездельников, лодырей и гедонистов, днями валяющихся на пуховых кроватях и поглощающих виноград и нежный козий сыр. Дом Ашари имел совершенно иную репутацию: едва ли не каждый видел в них свору троглодитов, высунувших мерзкое рыло из тёмных подвалов своих крепостей только для того, чтобы поставить человека на колени и вынудить его гнуть спину до самой смерти.
Будучи, конечно, преувеличением, мнения эти всё же несли в себе известную долю правды.
Так, Ханэ полагали, что величайшим достоянием человечества является покой. Спокойствие в их понимании проистекало напрямую из достатка, потому всё, к чему они стремились, и всё, что превозносили, было связано с беспечной жизнью без нужд. Вопреки мнениям политически несознательных элементов, Ханэ не чуждались труда и даже военных действий. В мирное время они работали, в часы конфликта воевали, но делали это исключительно из необходимости, а не из желания или убеждения. Неоспоримым преимуществом этого Дома было всеобщее народное доверие, проистекавшее из их неагрессивной и лояльной политики.
Очень немногие по одним лишь им известным причинам поддерживали политику Дома Ашари. Эти видели в себе неутомимых, непоколебимых борцов за будущее. В основе их бытия лежали циничные, безапелляционные положения, гласящие, что всякое движение вперёд может быть вызвано лишь одной хладнокровной титанической силой. Силой этой они, ничтоже сумняшеся, назначили себя, движение вперёд символизировало в их представлении прогресс человечества, а приведение механизма движения в действие они осуществляли путём насильного принуждения и угнетения подчиненной ими толпы. Все доводы в пользу человечности и свободы воли решительно отвергались в их догмах в пользу эффективности и целеустремлённости.
С такими разными взглядами на действительность, о соглашении между Домами не было и речи, однако идеи и влияние их укоренились в стране настолько плотно, что ни одной из них не представлялось возможным искоренить другую, что, по иронии, и было величайшим чаяньем каждой. Как камень, брошенный в яму, всегда скатывается на её дно, так любое возмущение в противостоянии всегда со временем сглаживалось, и вновь наступал напряжённый эквилибриум.
Так было До тех пор, пока не появился человек, основавший гильдию Просвещения, и не перехватил камень над самым краем ямы в свою ладонь.
В то время Ханэ немного вырвались вперёд, и страна была погружена в безмятежный сон. Не устраивались охоты на ведьм, не организовывались ударные производственные бригады, никто не заставлял экономику шагать вперёд семимильными шагами по головам рабочих. Действительность была похожа на ленивую знойную сиесту, когда любая искра инновации могла без должного надзора превратиться в пожар.
И искра появилась, высеченная не то провидением, не то судьбой, не то просто неким небесным чадом, неосторожно игравшим с огнивом. Пока Ашари зализывали дыры от пейзанских вил и ожоги от факелов, а Ханэ нежились на вельветовых подушках и кушали куропаток под горчичным соусом, учёный человек из южных краев искал в городах людей, подобных себе, желающих постигать, описывать и раскладывать вещи на составляющие. Объединение этих пытливых умов, ведомых южанином, и стало костяком новой гильдии — гильдии Просвещения. Имея возможность и желание творить, за почти полторы сотни лет общественного безразличия гильдия сумела принять под своё крыло внушительный контингент людей, как знающих, так и охотно желающих знать. К тому времени, как железо, деньги и злоба Ашари свергли Ханэ с их позиций, объединённые усилия мыслителей, изобретателей и строителей сумели воздвигнуть в центре страны хорошо защищённый оплот — цитадель Просвещения, куда стекались светлейшие умы изо всех частей страны, а порой и из стран-соседей.
Мгновенно гильдия была объявлена врагом нации. Дом Ашари, видевший в ней исключительно претендента на власть, посылал волну за волной пеших солдат на захват цитадели. Из четырнадцати волн ни одна не достигла гранитных залов, где суетился учёный люд. Технологическое преимущество гильдии не дало им шанса, как не даёт шанса песчаным комочкам мраморная стена. Те, кого не остановили огнестрелы, кислотные снаряды и острые лезвия хитроумных ловушек на подходе к цитадели, возвращались обратно в беспамятстве, с порванными одеждами и перекошенными лицами. Когда готовые к капитуляции, отчаявшиеся Ашари поняли, что захват власти не входит в интересы учёных мужей, они объявили в честь перемирия первый и последний в своей истории нерабочий день.
Битвы завершились, оружие было сложено, но Дома не утратили своей амбиции. Воспользовавшись слабостью противника, Светлый Дом поднял восстание, и очередной тиран Ашари был отправлен в застенки каземата, где ему по традиции Ханэ было предоставлено четырехразовое питание, отдельная душевая комната и свой небольшой сад камней. (Такие удобства, постоянно напоминая бывшим правителям о поражении, в конечном итоге неизбежно превращали их в безумцев.)
С гильдией Просвещения же наконец начали считаться. Через день после переворота к гранитным стенам цитадели со всей возможной торжественностью уже приближалась делегация нового правящего Дома. Был поднят вопрос о союзе, взаимной поддержке и работе на благо друг друга. Но, как и войскам Ашари, послам Ханэ пришлось вернуться ни с чем. Гильдия не вступала в политические игры. Им не хотелось связываться ни с одним из Домов, и на то были причины. Объединись они с Ханэ, те использовали бы технические наработки гильдии для создания всеобщего бесконечного праздника, и население окончательно утратило бы волю к чему-либо, увязло бы в трясине блаженного бездействия и с улыбкой в ней же и утонуло. Объединение с Ашари никто даже не рассматривал всерьёз. Никто в гильдии не желал наступления яростных темных веков, злоба и бескомпромиссность которых, усиленные свежим мощным потенциалом, истерзали бы народ и привели к краху страны вместе с самим бессильно агонизирующим Домом. Ответ, казалось, лежал на поверхности: нужно было объединить идеологии домов, сплести их в стабильную единую систему мировоззрения, позволившую бы человеку существовать безбедно, будучи в то же время мотивированным к прогрессу. Но проблема заключалась в самих Домах. Извечные противники не допускали даже мысли об объединении их священных догм. Разряженные в пурпурный шёлк послы Ханэ недовольно махали руками в бархатных перчатках перед носом Верховного Координатора Эстина, только что пришедшего к власти и задумавшего осуществить слияние сил. Дипломаты Ашари в синих плащах скалили зубы и плевались, выражая своё крайнее недовольство. По мнению каждого Дома, противник был лишним элементом в глобальной картине будущего. Три силы не могли добровольно сойтись во мнениях и согласиться на взаимовыгодное сосуществование. На пороге был сильнейший конфликт, и Верховный Координатор, любивший военную атрибутику, но презиравший саму войну, решил положить противостоянию конец, задействовав не слова или ружья, но то, в чём была сила гильдии — технику и хитрость.
Многие из значительнейших фигур гильдии под его ведомством были с той поры вовлечены в испытания прототипа машины, которая, пропуская слабые молнии через шлем оператора, позволяла ему внушать испытуемым свои настроения и образ мышления. Когда в кресло садили гильдейского студента-подмастерья, человек, принимавший его мысли, начинал испытывать голод и сонливость, ученый муж пробуждал в добровольцах желание пойти выпить алкоголя и доказать кому-нибудь очередную неправдоподобную теорию. Разве что вопрос о предположительном наличии мыслей у животных остался открытым: когда в качестве оператора была взята обезьяна, поведение испытуемого ничем не отличалось от поведения человека, в которого впустили мысли чиновника из палаты налогов. Но факт работоспособности устройства ныне был неопровержим. Сейчас огромная конструкция, размером и формой напоминавшая четырёхэтажное колесо, была готова, и являлась тем самым милым рукаву козырем, на который три десятка лет тому назад возложил свои надежды Эстин Надменный. В то время он втайне встретился с главами Домов, и по отдельности, в строжайшем секрете поведал им о своей разработке, пообещав каждому, что в случае финансирования, именно его Дом сможет воспользоваться этим бесценным плодом научно-технической мысли. Предложение было принято мгновенно, как одними, так и другими. Дополнительной изюминкой плана было и то, что проект получал двойное финансирование: каждый из Домов регулярно выплачивал уговоренную сумму, не подозревая, что такие же вложения в то же время поступают в гильдейскую казну от противника.
В результате, работы над аппаратом были завершены намного раньше, и теперь конструкция, занимавшая четыре полных этажа в цитадели Просвещения, и не без должного пафоса наречённая Гласом Избранного, была готова к тому, чтобы, выпустив на свободу мысли оператора, усилить их многократно и влить в головы каждого жителя страны. Для этого гильдия долгие годы устанавливала под видом измерителей погоды излучатели-передатчики, строила водяные станции для энергопитания всего технического комплекса и тщательно следила за отсутствием утечки информации. Игра была опасной. Проиграв, гильдия лишилась бы места в стране, преследуемая обоими обманутыми Домами. Между своих Эстин шутил, что балансируя между двух огней и водя за нос солиднейших лиц, он стал своего рода канатоходцем и фокусником, и теперь сожалеет, что в детстве его не отдали в цирковую школу.

Полы белого плаща мелькнули на балконе в последний раз, и его обладатель неспешно зашагал в южную часть цитадели на операторском этаже. Там находилась кабина оператора, и в зале перед ней, восседая на диване, хрустел огромным яблоком Ниил, носитель титула Отца-Благодетеля. Он был главой Ханэ, и к его ныне покойному старшему брату тридцать лет тому назад обратился со своим заманчивым предложением Эстин.
— Координатор! — воскликнул Ниил, вставая. — Моё почтение, мудрейший. Скажите, прошу вас, успеем ли мы перекусить до запуска? Боюсь, на голодный живот мои мысли будут... — он задумался, подбирая выражение, — ненасыщенными.
— Мы должны начинать, Отец-Благодетель. — строго сказал Эстин. — Всё должно пройти по графику. Вас насытит народное обожание.
Координатор лукавил. Запуск допускал свободный график. Всё упиралось в его, координатора, личные команды. Но он не хотел отказывать себе в удовольствии поглядеть, как ему повинуется влиятельнейший глава Ханэ.
Ниил с сожалением посмотрел на недоеденную половину яблока, положил его на зеркальный столик и проследовал за Эстином в операторскую, где скучали два мастера, имеющих, судя по одеждам, высокий статус в гильдии. Втроём гильдийцы укрепили ремни на упитанном теле вельможи. Последняя модель мыслеснимателя хотя и была мощнее предыдущих, требовала гораздо большей точности позиционирования. Оператор должен был оставаться в своей комнатушке, туго закреплённый в сидении. Помещение наглухо закрывали, так что ни звук, ни свет не проникали вовнутрь, и донор мысли оставался один на один с бесшумным механизмом Гласа над головой. Как-то небрежно отдав рукой салют Ниилу, который не мог даже кивнуть в ответ, поскольку был связан ремнями по рукам и ногам, Верховный Координатор закрыл тяжелую дверь.
— Экранировку цитадели перепроверили? — спросил он одного из мастеров.
— Точно так, командир. Всё надёжно, — ответил тот.
Эстин кивнул. Обеспечение защиты оплота Просвещения от мыслей, транслируемых Гласом Избранного, было второй по очерёдности задачей после, собственно, самого транслирования. Было бы неимоверно глупо, соорудив пушку, выстрелить из неё себе же в голову. Они прошли, срезая путь, через сеть коридоров и узких технических комнат. Выход вёл в северную часть на том же этаже. Такая же комнатка, точно такой же зал. Такой же диванчик, обтянутый слоновьей кожей. Однако восседал на нём уже не пухлый улыбчивый здоровяк, а среднего телосложения фемина, обвешанная золотыми кольцами и медальонами замысловатых форм. Имя дамочки было Шина, она была главой Ашари, о чём свидетельствовал узкий кожаный ошейник с крюками на её шее. При виде координатора она перестала поигрывать кольцом на пальце и повернула голову в его сторону.
— Ну? Готово? — её голос выдавал беспокойство.
— Начинаем. — ответил Эстин.
— Не дождусь, когда эти олухи получат по мозгам, — заявила Шина, вставая с дивана.
— Осталось недолго, — уверил её Верховный координатор. — Сейчас мы расположим в терминале вас, затем я иду в южное крыло, где стоит такая же установка, располагаюсь там сам, и мы вдвоём — тут он прищёлкнул пальцами, — начертим в умах масс истинную картину предназначения.
Нечто подобное он говорил на предварительной встрече и Ниилу. Как глава Ханэ, так и глава Ашани полагали, что в кресле на другой части здания будет располагаться Эстин Надменный. У самого же Эстина были другие соображения по поводу места его пребывания. Проделав процедуру закрепления мрачной Шины в фиксированной позиции, он обернулся и салютовал ей так же, как недавно салютовал Ниилу. Та поджала губы. Немногим удавалось прикоснуться, а тем паче связать ремнями Деву Шрамов Ашари и уйти безнаказанным. А этот старикан в белых тряпках, кажется, даже ухватил её за грудь, затягивая ремень на животе. Притом, она даже не смогла этого увидеть и выразить протест: голова её к тому моменту была предусмотрительно зафиксирована в приподнятом положении. Координатор запер дверь и ухмыльнулся.
— Теперь наверх, — сказал он мастерам.
Наверху, посреди второго этажа была ещё одна комнатка с терминалом Гласа, поменьше размером, но лучше отделанная. О её существовании было известно не более чем дюжине человек: она была, без преувеличения, главной частью плана старого координатора. С двух сторон к сидению с мягкими пуховыми подушками по полу бежали толстые провода, вверх же, к сердцу машины, устремлялся пучок из сорока разноцветных проводов потоньше. Мастера вдвоём закрепили Эстина в его удобном сидении.
— Вот и славно, — молвил он, когда все приготовления были закончены, а приёмник устройства для удалённых оповещений оказался на уровне рта. Момент, которого он ждал тридцать лет, показался ему вдруг рутинным, как очередная проверка цепей или замена золотых катушек в недрах аппарата. Отогнав от себя эти упаднические мысли, он бодро заявил в приёмник: «Приступаем. Подать энергию на блоки первый, второй и четвёртый.» Минуты отделяли его от того времени, когда Глас Избранного начнёт нежно извлекать из разумов Ниила и Шины их драгоценные заветы, идеи и наставления.
Никто из глав Домов и не подозревал, что в компанию избранных затесался лишний. Каждый полагал, что к машине подключены только он да Эстин. Соответственно, каждый рвался к тому, чтобы внедрить в девственные умы жителей страны семена своего, и только своего мировоззрения. Пижонистый старикан уверил их, что гильдии безразличны методы и цели Домов, и это походило на правду. Самому Эстину, однако, были небезразличны последствия. Он не собирался выпускать похотливые умы глав Домов наружу, не оседлав их сперва как следует. Выходы мыслеснимателей на первом этаже вели в особым образом оборудованный аппарат над головой Эстина. План координатора заключался в том, чтобы сперва пропустить мысли Ханэ и Ашари через свою голову, удержать их силой своих мыслей, перемешать, расслоить, упорядочить, отделить зерна от плевел, создать превосходный баланс, где каждая деталь была бы на своём месте, идеальным образом связанная с остальными, где получила бы жизнь новейшая, досконально продуманная идеология, непротиворечиво объединившая в себе стремления к процветанию, труду и искусству учения. Да, в конце концов, всю свою долгую жизнь Эстин Надменный создавал такие, совершенные системы. Глас не был исключением.
Вот загорелся огонёк на панели слева — это начали яростно хлестать мысли из головы Шины. Светлячок справа — это хлынула лавина доброжелательности из головы Ниила. Лампочка посредине не горела. Она была тут скорее для красоты. К тому времени, когда вспыхнет и она, Верховному Координатору будет не до происходящего вокруг. Он будет создавать новый порядок.
При мысли о новом порядке губы Эстина вдруг сделались сухими, как комплименты мизантропа.
— Подать энергию на третий блок. — сказал он громко. И через миг в наступившей тишине заорал во весь голос и задёргался, накрепко привязанный к терминалу. В его сознание хлынули мощные потоки информации. Удивлённые и озлобленные, в голове Эстина сцепились Шина и Ниил, Ашари и Ханэ, отражения неких вселенских противоборствующих сил. Ошеломлённого внезапным натиском координатора скручивало в клубок, рвало на части. Обуздать их? Покорить? Нет, об этом и речи не шло. Эстин едва удерживал воедино своё сознание. Сияние мыслей Ниила обжигало, унося рассудок вдаль, дальше и дальше от понимания происходящего. Цепкие когти мыслей Шины сковывали холодом, стегали плетьми, разрывали понимание на мелкие куски. Не сумев даже оказать достойного сопротивления, Эстин чувствовал, что его силы на исходе. Он осознал, что при всём безупречном расчёте и превосходном исполнении, недооценил врага. Не предвидя такой исход, он не мог знать, что случится, если угаснет его разум - единственное, что сдерживало на привязи неистовые силы взаимных врагов. Что случится с ним? С гильдией? Со страной, в конце концов? Проклятье! Он должен был выстоять. Должен был обуздать их. Он — Верховный Координатор! Первейший ум страны! Глава гильдии! Он...
— Лжец! — загремело холодом пространство.
— Ничтожество! — полыхнуло со всех сторон огнем.
— Ты поплатишься! — раздался страшный вой, в котором различались два искаженных голоса.
Эстин не мог поверить тому, что ощущал. Стихии, завывая и вопя, со странным лязгом и скрежетом переплетались в одну, зависая над истрепанным рассудком Верховного Координатора. Миг, и на него обрушился непреодолимый удар, подобный удару раскаленного молота о камень. В каморке посреди второго этажа машины старик в терминале тихо вскрикнул и обмяк. Он был жив, но глаза его стали пусты, как карманы нищего, а изо рта протянулась до пола струйка слюны. Лампочка на пульте тревожно мерцала красным светом, указывая на отсутствие носителя, а в это время Глас Избранного выпускал переплетённый клубок разумов на свободу, и жители страны один за другим с воплем падали на колени и корчились в судорогах, не в силах остановить в своих головах стократно усиленное машиной противоборство.
Толпа под цитаделью озверела. Охранники, стоявшие за пределом экрана излучения, не успели сообразить, что произошло, когда люди с обезумевшим взглядом и выжженным разумом разом бросились друг на друга и на них самих. Пять огнестрелов выплюнули в безумцев огонь и металл, но перезарядить их аколиты не успели. Их буквально разорвали на куски. В прохладные строгие галереи цитадели ворвалось полсотни безмозглых варваров, неся с собой опустошение. Скоро их волна нахлынула и на устройство экранирования, чья панель была мгновенно разнесена в щепки прикладом окровавленного огнестрела.
Этот миг был окончательным концом гильдии. Паника на верхних этажах прекратилась, и секунды спустя начался хаос сумасшедших. С верхних этажей люди со звериным оскалом на лице и техническими инструментами в руками прыгали на головы бывших пекарей, булочников, юристов и судей. Все теперь были едины. Все были подданными нечистого, саморазрушительного союза Домов. Искра разума угасла в стране, в ней не осталось места для гильдии Просвещения. В конечном итоге, случилось то, что предрекали как провидцы Ханэ, так и авгуры Ашари, то, что так и не смог изменить старый координатор.
Так или иначе, правило должно было осуществиться. Третий был лишним. Третий должен был уйти.

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

[малиновая моль]

Название: Никому не нужный рыцарь
Тема: Третий Лишний
Автор: Last_Optimist
Бета: Eswet, Ollyy, stuff
Краткое содержание: главная цель данного текста - высказать глубокое возмущение автора сложившейся в целой куче фэндомов ситуацией.
Предупреждения: Мнение автора может не совпасть с вашим. Ну упс) И да, краткость по-прежнему моя сестра.
Примечания:
насчет слов, которые могут быть не всем понятны
- Букль д'Ор в переводе с французского означает "золотые локоны"
- Кораца Бриллианте в переводе с испанского означает "сияющий доспех"
- лич в настольной ролевой игре "подземелья драконы" - это могущественный некромант, который смог воскреснуть после собственной смерти и фактически стать зомби со всеми неаппетитными вытекающими - но сохранив разум и волшебные силы.


- Дружище, что случилось? Ты сам не свой! – встревожено спросил бродячий менестрель Клаус по прозвищу "Пьяная Лютня", садясь на лавку рядом со своим давним другом - бродячим рыцарем Морисом д'Аргентуа, он же рыцарь Сияющие Зубы, он же шевалье Букль д'Ор, он же благородный идальго Кораца Бриллианте. Обычно, стоило Морису появиться где угодно, как из-за туч показывалось солнце, дети переставали плакать, селянки ощущали непреодолимую тягу бросать в воздух чепчики, а всяческого рода бандиты вдруг понимали, что неплохо бы завязать с разбоем, построив на награбленные деньги приют для больных стариков. Но сейчас рыцарь весь как-то поблек и погрустнел. Даже когда он улыбнулся Клаусу, его белоснежные зубы не отбросили ни единого солнечного зайчика.
- Прости, друг, сегодня, боюсь, я не смогу угостить тебя кувшином вина и печеным гусем. Монет у меня осталось разве что на бутыль сивухи. Я не смог выполнить поручение короля, не получил награды, и меня с позором выгнали из дворца.
Клаус неверяще уставился на Мориса.
- Что за муха тебя укусила, Сияющие Зубы?! Ты - и не смог одолеть какого-то второразрядного колдунишку, ничтожного похитителя принцесс?!
Рыцарь раздраженно махнул рукой в латной перчатке.
- Не говори глупостей. Конечно, я его одолел. И его, и всю тысячу семьсот сорок пять стражей-скелетонов его Черной Башни Боли, а толку-то? Поднимаюсь я, значит, наверх, вышибаю ногой дверь, зову принцессу зычным голосом... и понимаю, что я там ну вот вообще не к месту.
- Это как? – озадачено спросил Клаус, сдвигая на затылок щегольской берет с пером.
- А вот так. Стоят принцесса с колдуном, милуются вовсю. Втюрилась она в некроманта, понимаешь, Пьяная Лютня? Я ж не дурак, сразу понял, кто в башне третий лишний. Вышел потихонечку, стараясь доспехом не особо бряцать, дверь на место поставил, скелетонов рассыпавшихся постарался хотя бы в одну кучу сгрести ну и обратно во дворец пошел. Только королю-то про любовь не объяснишь так просто, вот меня и выгнали!
Менестрель кусал губы, чтоб не расхохотаться. Он с огромным удовольствием сочинил бы о произошедшем шуточную песню, но из уважения к другу, увы, придется оставить историю при себе. Морис явно был задет за живое. Рыцарь замолчал, но Клаус своего друга знал хорошо. У шевалье Букль д'Ора всегда было на лице написано, хочет он еще что-то сказать или нет.
- Ладно, друг, я же бродяга, привередой никогда не был. Покупай сивуху, я, так и быть, на малосольные огурчики разорюсь. И рассказывай, что у тебя на сердце.
Чем меньше становилось в пузатой бутылке бормотухи, тем говорливее становился Морис. Где-то к середине его душераздирающего монолога Клаус начал задумываться о том, что пора другу обзавестись еще одним прозвищем - Третий Лишний Рыцарь.
Увы и ах, несчастный Морис д'Аргентуа пал жертвой захлестнувшего сказочное королевство модного поветрия на все зловеще-романтично-злодейское. Виноваты в том поветрии были отнюдь не злые маги и не вампиры с оборотнями. Нет, те наоборот уже выли и клацали зубами от ярости, потому что их цитадели тьмы, заброшенные замки и заповедные леса буквально осаждали полчища экзальтированных девиц. Готические любовные романы - вот где таился корень всего зла. Это было бы смешно, не будь это так печально. Стало немодным влюбляться в героя, который спас тебе жизнь и вернул свободу (тебе и паре-тройке деревенек заодно). Стало немодным быть добрым, честным, смелым и сильным. Если поставить рядом пышущего здоровьем мускулистого красавца двухметрового роста в позолоченных доспехах и белоснежном плаще, голубоглазого, золотоволосого и улыбчивого (иначе говоря, Мориса) - и тощего бледного субъекта в черном, возможно, с немытыми волосами, но загадочного и пафосного до невероятности (иначе говоря, любого среднестатистического врага Мориса), выбор девицы все чаще падал на врага, и рыцарь уходил несолоно хлебавши. И черт бы с ними, с деньгами, пусть эти двое будут счастливы вместе, идальго Кораца Бриллианте все-таки был паладином света и добра, так что ничью любовь разрушать не собирался. Но ведь и ему хотелось этой самой любви, в восемнадцать-то лет!
- А однажды знаешь кого мне предпочли? - язык у Мориса уже порядочно заплетался, но рыцарь все равно говорил, оставляя на столешнице вмятины от латного кулака. - Дра-ко-на! Кто вообще придумал, что драконы - могучие и древние, мудрые и благородные создания, которых нещадно третируют и истребляют?! Да они же негодяи первостатейные - захватывают земли, сеют вокруг себя свою ядовитую злую магию, заставляя людей ссориться и ненавидеть друг друга, отравляют колодцы и даже саму землю, забирают все самое ценное, девушек похищают и детьми закусывают, в конце-то концов! И вот одна жестокая леди выставила меня за дверь, а знаешь почему? Потому что у дракона, видите ли, доход стабильный, а от странствующего рыцаря такого не дождешься! Что мне делать, Клаус? Скоро даже дети начнут брать пример не с таких, как я, а с таких, как все эти драконы и черные маги! Представляешь, что тогда начнется?!
- Ну, это ты загнул, дружище, - менестрель успокаивающе похлопал друга по плечу. - Дети, они умнее взрослых, они знают, с кого надо пример брать. - Пьяная Лютня искренне переживал за друга. Нет, разумеется, Морис не изменит своему призванию, он же добрый рыцарь, герой и защитник, он свою линию гнуть будет, даже если ему ноги и руки оторвут. Но обидно же! Уж кто-кто, а рыцарь Сияющие Зубы счастья заслужил! - Но что касается любви... Мне кажется, я знаю, как делу помочь. Давай проспимся, а завтра возьмемся за дело.

***

Клаус отряхнул руки от пудры и удовлетворенно оглядел результат своих стараний.

- Вот теперь ты соответствуешь модным веяниям и без труда завоюешь сердце любой барышни.
Но Морис, похоже, не разделял его оптимизма.
- Спасибо тебе, конечно, друг, ты мне очень помог и так старался... Но как же так, доспехи совсем не сияют! А мой верный боевой конь вообще обижен, что мы его в черный цвет перекрасили. От пудры мне все время хочется чихать, в парике жарковато... Ты уверен, что в таком виде я хоть кому-то понравлюсь?
- Отставить нытье! Я же менестрель, я лучше всех читаю в девичьих сердцах! Ты предел мечтаний любой из них, Морис д'Аргентуа, Черный Рыцарь Готики!
Пьяная лютня и правда мог гордиться делом рук своих. Потратив последние деньги на изрядное количество черной краски и кой-какие другие мелочи, они с Морисом занялись делом, и юный рыцарь изменился до неузнаваемости. Теперь он сидел на черном коне, в черных доспехах, черном плаще и черном парике. Правда, пришлось извести целую банку белой пудры, чтобы скрыть здоровый рыцарский румянец на всю щеку, а остатками черной краски нарисовать залегшие под глазами тени - зато теперь Морис был моднее некуда.
- Ну что же, настало время проверить, устоит ли перед тобой хоть одна романтичная юная леди. Тут вроде неподалеку замок одного колдуна-лича. Старый хрыч частенько похищает юных дев, правда, ума не приложу, зачем ему это надо.
- Наверняка для каких-то нечестивых смертельно опасных ритуалов! – В в глазах рыцаря тут же загорелся праведный гнев. - Скорее туда, надо спешить!
О том, что, по мнению живущих неподалеку от замка людей, лич ворует девиц исключительно потому, что любит, когда ему пекут пироги с капустой и варят нажористую гороховую похлебку, Клаус предпочел умолчать. В конце концов, сейчас важно совсем другое.

***

Из замка лича Морис вышел еще более понурым и почему-то в одиночестве.
- Так, я не понял. – нахмурился Пьяная Лютня. - Почему один? Почему без околдованной твоим демоническим шармом девицы?
Рыцарь виновато потупился.
- Когда она меня увидела, сразу завопила, начала кидаться подсвечниками, а потом вообще убежала, в доспехах я ее догнать не смог.
- А надо было догнать! – вскипел менестрель. - Ты что, не знаешь, как оно обычно бывает с готическими злодеями? Сначала девушка, понятное дело, пугается. Он же злодей! Но потом она обязательно распознает в нем тонкую страждущую мятущуюся душу, не лишенную благородства и принципов. Вот тогда готический злодей и завоевывает сердце дамы! Эх ты, растяпа.
Свежеиспеченный Рыцарь Черной Готики (или Черный Рыцарь Готики?) испуганно дотронулся рукой до панциря где-то в районе сердца. Он явно до сего момента не догадывался, что его душа, оказывается, тонкая, страждущая, да еще и мятущаяся.
- А что с личом-то? – опомнился Клаус.
- С личом некрасиво вышло, - еще больше смутился Морис. - Он убегать от меня не стал - просто схватился за сердце и сполз со своего трона. Слуги, правда, сказали, что у него эти инфаркты чуть ли не каждый день случаются, ему-то всяко уже без разницы. Но все равно, нехорошо как-то получилось.
- Ладно, первый блин часто бывает комом, не расстраивайся, друг. Давай найдем какую-нибудь другую барышню, только ты ее обязательно догони...
- А-А-А-А-А-А!!!! ЗЛАЯ КОЛДУНЬЯ ИЗ БАШНИ РОКА, ОТЧАЯНИЯ И БЕЗНАДЕЖНОСТИ ПРОСНУЛАСЬ!!!! МЫ ВСЕ ПОГИИБНЕМ!!!!!! - диалог двух друзей прервал пробежавший мимо на максимальной скорости крестьянин.
- Поиски дамы сердца подождут, Пьяная Лютня! Простой люд в опасности, я должен их защитить! - Морис тут же пришпорил коня. Клаус не успел и слова сказать, как рыцаря след простыл. Менестрель еще некоторое время постоял в растерянности. Из ближайшего леска вышла девочка с корзинкой грибов, и выглядела она как-то подозрительно спокойно в свете грядущей трагедии.
- Малышка, тут мимо только что пробежал мужик с вытаращенными глазами, орал, что злая колдунья из башни рока проснулась. Наверное, нам тоже стоит уйти отсюда побыстрее.
- Не обращайте на него внимания, - девочка махнула рукой. - Это наш деревенский дурачок, он всегда так делает. Колдунья просыпается каждое утро, что в этом такого, все люди по утрам встают.
- А эта колдунья и правда злая? - Клаус одновременно и успокоился, и встревожился. Негоже беспокоить старушек, Морису может и достаться за такое.
- Ну, она не любит, когда к ней лезут всякие, - пожала плечами крестьяночка. - Пару воров даже в лягушек превратила. А так не злая, не-е-е. У меня старший брат однажды репки объелся, три дня запором мучился, так она пришла, дунула-плюнула, и живо все прошло.
- Спасибо тебе, девочка, - менестрель протянул ребенку спелое яблоко из своей котомки, а сам припустил по дороге. Предстояло спасти друга от тяжкой квакающей участи.

***
- ПФА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!!! – вместо приветствия ведьма разразилась оглушительным хохотом, правда, совсем не зловещим. Откровенно говоря, тот оравший мужик явно сгущал краски. Башня на самом деле оказалась водяной мельницей, а ведьма - молодой симпатичной женщиной пышных (даже, пожалуй, слишком пышных) форм. - Боги, это что за пугало?
- Все, это выше моих сил, - Морис д'Аргентуа мрачно стащил с головы парик. - К чему пыжиться и выдавать себя за того, кем не являешься? Хорошо хоть, что я вызываю смех, а не слезы. Веселить людей - не самая тяжкая участь... Добрая женщина, прости, что побеспокоил тебя. Не позволишь умыться?
Ведьма все еще всхлипывала, сползая с лавки на пол, и ей хватило сил только показать рукой на кадку с ключевой водой.
Рыцарь вышел на двор, избавился от доспехов и принялся яростно оттирать лицо от пудры и черной краски, да так рьяно, что весь вымок до пояса. Тонкая ткань нижней рубахи, намокнув, выгодно облепила рельефные мускулы, и...
- Аааа!!! Мать моя женщина, отец мой непонятно кто из колодца вылезший! Ты ведь Морис д'Аргентуа, рыцарь с самыми красивыми кубиками пресса в мире!
От такого приветствия молодой человек остолбенел, а ведьма времени даром не теряла и в следующий миг уже заключила его в объятья. - Я твоя самая верная поклонница, Морис!
- П-постойте... - юноша так отвык от внимания красивых женщин, что растерялся. - Вы же ведьма! Уж Вам-то точно должны нравиться всякие загадочные некроманты в черных рясах, вышитых серебряными пентаграммами!
- Э-э-э, кому нужны эти слабаки, у которых встает, только если провести ритуал призыва мертвых! Все нормальные бабы без ума от тебя, душка Морис! Все русалки, все колдуньи, вампирши, эльфийки и демонессы! В соседнем лесу даже клуб поклонниц организован! О-ох, я не верю своему счастью...
Ведьма томно вздохнула, щупая рыцаря за бицепс. Ну разве можно устоять перед женщиной, которая говорит тебе такое (особенно если у этой женщины шикарное декольте)?! Шевалье Букль д'Ор умел быть благодарным. Он эффектно тряхнул гривой золотых волос и поймал верхним левым резцом солнечный лучик.
- Миледи, Вы моя спасительница! Вы показали мне, что я иду по верному пути, напомнили, каково мое призвание!
- Так отблагодари же меня за это, о рыцарь! – в порыве чувств ведьма прижала Мориса к груди. Не хватало воздуха, но в целом ощущения были самые приятные. Как и всякий уважающий себя благородный рыцарь, отказывать дамам рыцарь Сияющие Зубы не умел.

***
Клаус шел пешком, поэтому до башни добрался только под вечер. В отличие от Мориса, он никогда не умел фехтовать, колдовать тоже не умел, но все равно был полон решимости спасти друга от печальной лягушачьей доли. Преисполненный осторожности, Пьяная Лютня подкрался к двери и прислушался.
Из дома доносились весьма недвусмысленные звуки, отлично знакомые волоките-менестрелю. Впрочем, вдруг все не то, чем кажется.? И на самом деле ведьма уже доедает Мориса, а тот стонет из последних сил? Клаус осторожно приоткрыл дверь, заглянул внутрь... и тут же снова закрыл ее.
- Мда, - менестрель широко улыбнулся. - Похоже, тут третий лишний я. И меня это ну совершенно не расстраивает!

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

внеконкурс-два

[малиновая моль]

Название: Джаггернаут
Тема: Первый блин комом
Автор: Коробка со специями
Бета: Ollyy, stuff
Краткое содержание: Джаггернаут — термин, который используется для описания проявления слепой непреклонной силы; для указания на кого-то, кто неудержимо идёт напролом, не обращая внимания на любые препятствия.(с)

Миссис Джаггернаут проснулась сегодня до рассвета. За окном было серо и тускло, бледные крупные звезды неспешно таяли. Миссис Джаггернаут нащупала на тумбочке очки и нацепила их на нос. Она поспала бы еще часа два или три, но ее деятельная натура взяла свое.
Откуда-то сверху раздался шум и топанье – это Мистер Беретта на чердаке гонял мышей. Миссис Джаггернаут тихонечко вздохнула – Мистер Беретта, серый, самодовольный, тигроглазый мерзавец, порою забывал о том, что он уже очень старый, такой же старый, как и его хозяйка. А когда Джек пропал, Мистер Беретта три дня сидел на окне и плакал, а потом не выдержал, сиганул в форточку, да и был таков. Вернулся он через месяц, с расцарапанной рожей, тощий и без передней лапы. Как ни в чем не бывало, вспрыгнул на кухонный подоконник, уставился на миссис Джаггернаут, гордо задрав хвост, но чутко дергая ушами – что не встречаешь, женщина? Она потом справила ему протез, хороший, квазиорганический, но с возрастом все ломается – и коты, и люди, и протезы…
Миссис Джаггернаут еще раз вздохнула и подумала, что нужно вынести на чердак ультразвуковой маячок, она бы давно уже это сделала, но жалко было Мистера Беретту – на кого он будет охотиться? Она переоделась в коричневое домашнее платье, расчесала волосы и заколола их хорошо сбалансированными, острыми шпильками – так, больше по привычке. Слишком многое в ее жизни теперь подчинялось мерному течению привычек; возможно, это компенсировало семейную жизнь с полковником Джеком Джаггернаутом, то ли сбежавшим, то ли пропавшим, то ли вовсе сгинувшим с концами.
И секундная неуверенность, крошечная, едва заметная запинка, когда она называла свое имя или случайно бросала взгляд на его фотографию, висевшую над прикроватной тумбочкой рядом с ночником – все это тоже было из прежней, то ли сбежавшей, то ли пропавшей жизни.
Миссис Джаггернаут спустилась в гостиную, неодобрительно покачала головой при виде алой одежды, бесформенной кучей валявшейся на полу. Аккуратно сложила вещи в корзину для грязного белья – днем распогодится, и можно будет устроить стирку. По дороге на кухню она остановилась, глядя в окно – там, за белыми занавесками, за тонким бронестеклом летела по воздуху прозрачная паутинка.

***
Элвис Эназер стоял на Скиннер-стрит и нервно махал рукой, пытаясь поймать такси.
Шел дождь, плащ Элвиса вымок, а поля шляпы печально обвисли. Зонт он, разумеется, забыл в «Верджин Галактик», но возвращаться туда… Ни за что!
Он был взвинчен и раздражен. Всего три минуты, а какая-то обезьяна уже успела пихнуть его плечом, девица в желтом плаще рассмеялась ему вслед, и в довершение всего окатило грязной водой проезжавшее мимо такси.
Элвис все запомнил. Он просто не мог иначе. Слишком чувствительный, слишком ранимый инопланетянин-ахалу среди грубых, толстокожих людей.
Канареечно-желтые такси скользили мимо него пугливыми верткими рыбками. Элвис поморщился – шляпа промокла насквозь, и капля воды упала ему на нос – воровато огляделся по сторонам и, наконец, решился. Пси-щупальце скользнуло из-под его плаща, метнулось к ближайшему такси и ткнулось в шофера.
Такси остановилось. Шофер, чернокожий детина, обернулся и обдал Элвиса смрадным луковым:
- Вам куда, миста?

Десятком метров левее и выше, в частном клубе «Верджин Галактик» пахло табаком, духами и похотью. Томная китаянка извивалась у столба, по-деловому скупыми движениями покачивая разноцветными перьями, едва прикрывавшими лобок и бедра. Массивные медные украшения в ее ушах, на груди и поясе звенели, ограненный хрусталь преломлял свет и рассыпал вокруг радужные блики.
Один из таких бликов уютно пристроился на щеке грузного, средних лет мужчины в деловом костюме с широким галстуком, на манер манто лежавшим на его плече. Мужчина по-бабьи подпирал щеку рукой, растекшись по креслу, а перед ним по стеклянному столику ползали две обнаженные миниатюрные блондинки, снюхивая со столешницы тонкие дорожки кокаина. Третья лежала на ковре у его ног, раскрыв рот и тихонько похрапывая.
Рядом совокуплялась парочка. Если присмотреться – хотя это было затруднительно в полумраке, царившем в помещении, - то можно было разглядеть, что сухопарую моложавую даму в растрепанном парике всех цветов радуги ублажает не только крепкий брюнет, но и смуглая девушка-ахалу. Пси-щупальца девушки рассыпались веером, проникая и в даму, и в брюнета, и в мужчин, целовавшихся рядом на диване.
Китаянка, не прекращая извиваться, цепко окинула взглядом зал, остановилась и спрыгнула со сцены. Подошла к ахалу, осторожно шагая между шевелящимися и стонущими телами, протянула ей банку пива:
- Давай, пока все спокойно.
Ахалу оторвалась от груди постанывающей дамы и скривилась, оглядываясь на щупальца:
- Тебе хорошо.
- Давай, - настойчиво повторила китаянка. – Пока госпожа Бетельгейзе занята.
Ахалу отхлебнула пива, закрыла глаза, покачиваясь в такт движению щупалец, а потом ойкнула:
- Номер пять!
- Что номер пять? – спросила китаянка, поддевая блестящей туфелькой бутылку шампанского, стоявшую на столе.
- Мамочки, - выдохнула ахалу, прижимая ладони к вспыхнувшим щекам. – А про него-то я и забыла… Клиент в номере пять… Его…
Зал прорезал истошный женский вопль. Китаянка вскочила, опрокидывая бутылку, шампанское разлилось на ковер, смешиваясь с пивом.
- Госпожа меня убьет… - прошептала ахалу.
- Сиди тут, держи клиентов, - китаянка сильно встряхнула ее за плечи. – А я пойду проверю.

***
Иногда Джек Джаггернаут-младший думал, что влюбился. Происходило это чаще всего, когда госпожа Бетельгейзе откидывалась на подушки, роняя на скользкий черный шелк тонкую руку с зажатой в ней курительной трубкой.
Она была прекрасна, все в ней было совершенно – удлиненные египетские глаза, темные и влажные; черные волосы, обычно забранные наверх и стянутые в сложную ритуальную конструкцию, а сейчас – рассыпавшиеся по подушкам; бледные полные губы, мраморная, отливающая серо-голубым кожа. Госпожа Бетельгейзе была похожа на ожившую статую – если забыть о пси-щупальцах, качающихся, как водоросли на дне озера.
Да, если забыть о пси-щупальцах.
Джек вздохнул и сел на край кровати.
- Мы говорим о чем угодно, но только не о нас, - задумчиво сообщил он.
Бетельгейзе перекатилась на бок, теперь она подпирала голову рукой и искоса, из-под ресниц поглядывала на Джека.
- Знаешь, в детстве я боялся медуз.
Бетельгейзе поднесла трубку к губам и затянулась, манерно изгибая запястье. Пахнуло сладко и пряно.
- У них были такие щупальца, - продолжил Джек. – Прозрачные, будто стеклянные, и жгучие, как огонь. Я их очень боялся.
- И поэтому ты ловил медуз и выкидывал их на берег, - томным низким голосом сказала Бетельгейзе. – Сидел на корточках под палящим солнцем и смотрел, как они тают.
Она выпустила струю дыма, свет висевшего у изножья кровати ночника окрашивал ее тело в желтый, оранжевый и лиловый.
- Откуда ты знаешь?
- И поэтому ты решил вступить в Ку-Клукс-Клан.
- В Комитет Контрмер Ксенофобии, - сказал Джек. – Не в Ку-Клукс-Клан.
Бетельгейзе вздохнула. Прозрачные стеклянистые пси-щупальца, подсвеченные дымом, угрожающе качнулись к сидевшему неподвижно Джеку, а потом втянулись в тело Бетельгейзе.
- Спасибо, - сказал Джек.
- Чего ты боишься? – протяжно и отстраненно шепнула Бетельгейзе. – Что я прочитаю твои мысли? Что заставлю тебя съесть значок стажера? Что сделаю из будущего куклуксклановца работника моего клуба?
Джек, уже состроивший было испуганное лицо, прислушался.
- Кажется, кто-то кричал, - пробормотал он.
- Ох, - снисходительно улыбнулась Бетельгейзе, полуотворачиваясь и демонстрируя Джеку точеный профиль. – Не будь таким наивным, мой мальчик. Вспомни, где ты находишься.
Она потянулась, гибко поднимаясь с кровати.
Более нелепую пару еще нужно было поискать. Черно-белая, высокая, манерная Бетельгейзе и энергичный крепыш Джек, с его румяным, трогательно-юным лицом. Джек познакомился с ней пару недель назад, тогда его экзамен только начался и он искал зацепки, ведущие к серийному убийце по прозвищу Мозгожор.
Мозгожор был инопланетянином-ахалу, он убивал своих жертв бессистемно: казалось, время от времени просто не мог устоять перед желанием разрушить мягкий, непрочный человеческий разум.
По последней переписи в Сан-Реале было зарегистрировано двести семьдесят три особи ахалу. Через два дня у Джека выходили все сроки, а единственным его подозреваемым была женщина, с которой он все это время занимался любовью.
- Мне нужно идти, - сухо сказала Бетельгейзе, накидывая на себя черный саронг. В одно мгновение она изменилась, заострилось лицо, даже движения стали скупыми и по-мужски резкими.
- Встретимся позже. Хотя… нет. Подожди меня здесь.

Джек кивнул и завалился на кровать, призывно раскинув руки.
Бетельгейзе утомленно закатила глаза и отвернулась.
- И кстати! – крикнул ей в спину Джек. – Я не поэтому решил вступить в Ку-Клукс-Клан!
- Почему же? – спросила Бетельгейзе.
Дверные створки перед ней бесшумно разъехались, и комната наполнилась музыкой, вздохами, смехом.
- Просто хотел найти полковника Джаггернаута, - тихо сказал Джек.
Плечи Бетельгейзе едва заметно напряглись. Она шагнула за порог, закрылись двери, и наступила тишина.
- Все так много знают, - пожаловался Джек потолку. – И молчат. Чтоб их.

***
Головной офис Комитета Контрмер Ксенофобии находился в Сан-Реале и поэтому действия Мозгожора были вдвойне странными – кто в своем уме станет красть кошелек в полицейском участке?
Так думал господин Мэриголд, листая свою утреннюю газету и опасливо поглядывая на притихший коммуникатор. Восьмой Генерал ККК Джеремия Мэриголд был дородным афроамериканцем; вопреки негласной моде Комитета, он любил костюмы цвета латте и галстуки с крупным узором. Будучи демократичным шефом, он всегда объяснял свои предпочтения новичкам: «Посудите сами, когда куклуксклановец сливается со своим костюмом, это выглядит несолидно». Будучи злоехидным, острым на язык шефом, он любил представляться Восьмым Архимагом Ку-Клукс-Клана, чем всякий раз изрядно шокировал господина Президента, тоже афроамериканца, и господина Министра по Внешним Коммуникациям, араба-полукровку. Поговаривали, что комитетчиков начали называть куклуксклановцами именно с его легкой руки. Будучи шефом с хорошей памятью, господин Мэриголд все это утро ждал звонка.
Уже его секретарь, миссис Велвет-Голдмайн, урожденная Хани-Комб, принесла чашечку собственноручно сваренного кофе без сахара, хорошо прожаренный миндаль в стеклянной розетке и утренние сводки; уже помощник господина Мэриголда, молодой, но перспективный юноша из достопочтенной семьи Квинси вышагивал перед полупрозрачной дверью генеральского кабинета, как ретивый солдат на плацу. Часы показывали семь утра. Господин Мэриголд медлил. Он был шефом с очень хорошей памятью.
Он изрядно задолжал Бьюти Джаггернаут – тогда, во время Манхэттэнского Погрома, и позже. На процессе «Народ Ахалу против Бьюти Джаггернаут» он попытался было рассчитаться, но только еще больше залез в долги. И теперь, расплачиваясь по счетам, отслеживал значок стажера Джека Джаггернаута-младшего, не мешая ему искать Джека Джаггернаута-старшего.
Шеф Мэриголд часто вспоминал полковника: в трудных ситуациях задавал себе вопрос, что бы тот сделал на его месте, и потом поступал прямо противоположным образом. Хаос, изменения, революция – полковник был всем этим. Кто бы мог устоять перед его дьявольским обаянием? Стоил ли Джек Джаггернаут всего, что терпеливо отстраивалось последние двадцать лет?
Правда заключалась в том, что он больше не был нужен ни амбициозному шефу Мэриголду, ни почтенной миссис Джаггернаут, ни заблудившейся в воспоминаниях принцессе Бетельгейзе.
Наконец-то они повзрослели.

- Но вы мне все расскажете, - пробормотал Джек Джаггернаут-младший безучастному потолку.
Он пошевелил пальцами правой руки и сам этого не заметил, медленно, плавно погружаясь в сон. Ему снилось, как папа рассказывает ему про войну.

Взрывы отгремели, и теперь люди в серой пятнистой форме разбегались по развороченному проспекту. Полковник Джек Джаггернаут поглядел в бинокль и резко махнул рукой, останавливая штурмовиков.
- Очистить проспект! – заорал он. – Бист идет!
Штурмовики вжались в разрушенные стены, побежали назад; неожиданно из развалин вылетело вращающееся красное колесо. Замерло - замерла, похожая на алый крест.
Это была женщина, невысокая, с закрученными в пучок каштановыми волосами, она обернулась, и полковник Джаггернаут улыбнулся, кивнул. Бист улыбнулась в ответ, раскидывая руки с зажатыми в них плазменными клинками. Колесо ожило, понеслось.
Майор Мэриголд обогнул завал и поставил поднос на камень перед полковником Джаггернаутом, старательно не глядя на Бист Джаггернаут.
- Вот кофе, лейтенант Хани-Комб варила собственноручно, как вы и приказали, полко…
Полковник Джаггернаут схватил его за запястье. Вывернул, разворачивая Мэриголда к линии фронта.
- Это моя жена, Джеремия, - с какой-то удивительной мальчишечьей гордостью сказал он.
Колесо катилось, оставляя за собой подергивавшихся в агонии, умиравших молча ахалу. Серая кровь бесцветно ложилась на серые развалины.
Неожиданно полковник помрачнел.
- Я приказываю вам запомнить, майор, это моя жена, и зовут ее Бист…

- …Джаггернаут.
Джек вздохнул, посмотрел на изрядно помолодевшего шефа Мэриголда, потного, взъерошенного, в серо-коричневой пятнистой форме – так вот откуда его любовь к костюмам цвета латте – и сказал:
- Бьюти-Бист Джаггернаут.
Джек посмотрел на алое колесо, ввинчивавшееся в серые развалины, и помотал головой.
- Нет. Просто Бьюти.
- Полковник…
- В атаку! – срывая горло, крикнул Джек. – Джаггернаут Раздавит!
Хлынуло. Куда-то исчез шеф Мэриголд, серыми селевыми потоками Джека огибали бегущие штурмовики. Все взрывалось, рокотало, гремело. В ушах у Джека Джаггернаута, в его обрывочном, мутном сне звенел крик: «Джаггернаут Раздавит!».
Джек проснулся.

- В атаку! – крикнул полковник. – Джаггернаут Раздавит!
Мэриголд шмыгнул мимо бегущих штурмовиков, возвращаясь к полковнику, и остановился. Тот все так же сидел на камне – нога на ногу, и чашечка кофе в руках.
- Полковник, - сказал Мэриголд.
Полковник недовольно скривился.
- Держи его на прицеле, - приказал он высокому ахалу, откуда ни возьмись появившемуся за спиной Мэриголда.
В серых развалинах, таких же серых, как кровь ахалу, мелькнули черные тени.
- Я не хочу убивать тебя, майор Мэриголд, - задумчиво сказал Джек Джаггернаут и поставил на колено пустую фарфоровую чашку. Чашка покачнулась.
Джек улыбнулся, мягко и холодно. За его спиной Бист, алый крест на сером фоне, уничтожала баррикады ахалу.
- Я хочу представить тебе принцессу народа Ахалу, - сказал Джек Джаггернаут.
Мэриголд молча сглотнул, подчиняясь давлению автомата и поворачивая голову вправо. Развалины вздрогнули, покатились мелкие камни и крошка, в воздух взметнулась белесая пыль, и что-то прозрачное и стеклянистое поплыло по воздуху. Женщина, прекрасная, высокая, перешагнула завал и, подобрав длинные черные юбки, остановилась прямо перед майором Мэриголдом.

***
Джек проснулся от приступа тревоги, смутного ощущения чужого недоброжелательного присутствия.
- Ты должен это увидеть, - бросила ему Бетельгейзе, нервно мерившая шагами комнату. – Вставай, одевайся.
Джек встал, сгреб со стула одежду, сжимая ткань так, чтобы нащупать значок ККК. Бетельгейзе, в другое время не преминувшая бы ехидно прокомментировать его торопливую манеру одеваться, сейчас молчала, только нервно постукивала каблуком и хмуро разглядывала что-то за спиной Джека.
Наконец, они вышли из комнаты. Тоненькая взволнованная китаянка уже ждала под дверью.
- Займись клиентами, Мэй-Мэй, - сухо сказала Бетельгейзе. – И скажи Астаар, что с Ку-Клукс-Кланом все улажено.
Джек посмотрел на нее, шевеля бровью насколько мог выразительно и иронично.
- Поторопись, - Бетельгейзе быстро пошла, почти побежала вперед по коридору.
Джек догнал ее, когда он обернулся, то увидел, что китаянка уже исчезла.
- Астаар – ахалу, - объяснила Бетельгейзе. - Она работает у меня в клубе, регистрационный номер 245-GF-17804. Во время убийства находилась в приемной, и, теоретически, могла дотянуться до комнаты пять, но практически на ней висело полтора десятка клиентов. Она не «увидела» Мозгожора, хотя это входило в ее обязанности, за что и будет наказана.
Бетельгейзе остановилась перед неприметной дверью, достала магнитный ключ и провела им в замке. Дверь открылась, из комнаты пахнуло пряно и сладко. В глубине, в темном углу, прямо на полу сидела женщина и тихо мурлыкала популярную песенку.
Вспыхнул свет.
- Список, - медленно сказал Джек. – Мне нужен список всех, кто был в клубе этим вечером.
Комната – стены, кровать, потолок, ковер – вся была в какой-то розоватой кашице. На кровати, на заляпанной бурыми пятнами простыне, поперек лежал мужчина. Вцепился в простыню, весь скрючился, свесил вниз голову, раскрытую, как уродливый цветок.

Джек обогнул кровать; брезгливо морщась, присел на корточки, разглядывая труп, и тут же поднялся на ноги.
- Что с ней? – он мотнул головой в сторону бессмысленно улыбавшейся и все еще напевавшей женщины.
Бетельгейзе коротко вздохнула, воздух в комнате пошел рябью, и Джек увидел стеклянистое пси-щупальце, присосавшееся к затылку женщины.
- Отпусти немедленно, - бесцветно сказал Джек.
Бетельгейзе молча покачала головой.
- Иначе мне придется применить силу, - все так же спокойно продолжил Джек.
Когда он достал значок ККК, видно было, что его пальцы подрагивают. Джек протянул руку и сжал значок. Тот вспыхнул, комнату наполнил тонкий зудящий визг, и Бетельгейзе болезненно вскрикнула.
Щупальце отдернулось, с влажным чмоканьем отделившись от позвоночника женщины. Та замолчала, хлопнула глазами - и взвыла. Она выла страшно и монотонно, перебирая ногами и выцарапывая глубокие кровавые борозды на застывшем лице.
- Прекрати это! – крикнул Джек.
- Выключи его!
Джек сжал значок в кулаке. Пси-щупальце метнулось через комнату, быстрое, как порыв ветра. Наступила тишина.
Джек переступил с ноги на ногу и промямлил:
- Извини…
Он избегал смотреть на Бетельгейзе.
- Бист Джаггернаут гордилась бы тобой, - ответила она.
- Знаешь, я искал Мозгожора, - виновато сказал Джек. – Все это время.
- Знаю. Шеф Мэриголд предупредил.
- Шеф Мэриголд? – вскинулся Джек. – Он посоветовал найти и расспросить тебя, но ты… Но я…
Он замолчал.
- Ты был таким милым, когда думал, что это я – Мозгожор, - улыбнулась Бетельгейзе. – Давай вернемся, это не самое лучшее место для разговора.

***
Элвис Эназер нервничал. Все было ужасно, все было не так – и тесный, душный салон такси, и луковая вонь, и грязная мятая куртка, валявшаяся на заднем сидении. Радио, отвратительно мяукавшее и завывавшее, Элвис, не выдержав, выключил раньше – разбил кулак шофера о металлическую панель, а потом вырвал ее с мясом и вышвырнул в окно.
Все было не так. Жизнь была не так. С того самого времени, как он променял белый металл и холодное стекло Сферы Ахалу на снежную улыбку принцессы Бетаалхейз.
Он был поэтом, он был художником, но стал охранником принцессы, почитая за счастье видеть ее высокий и прямой черно-белый силуэт и молча, про себя читать стихи, посвященные ей.
Принцесса Бетаалхейз была своенравна и горда; не желая подчиняться воле Совета Ахалу и бесцельно гнить в металлической клетке, она собрала всех тех, чья кровь еще кипела смолой, всех юных, решительных, дерзких – и повела их за собой, в новую, свободную жизнь. Зловонную, душную, грязную жизнь. Бедная принцесса, думала ли она, что станет шлюхой этих обезьян?
Шофер захрипел, задергался. В салоне отвратительно запахло мочой.
Печаль и бесплодная ярость переполняли Элвиса Эназера. Пытаясь выплеснуть это, он сильнее, почти спазматически сжал сознание шофера, но неожиданно что-то остановило его. Какое-то… прикосновение? Голос? Элвис заплакал.
«Скоро тебе станет легче, мой дорогой друг», - радужно и хрустально рассыпался голос принцессы. «Иди ко мне».

Джек смотрел на значок, будто увидел его в первый раз. Серая эмаль и алый крест в огне. Поговаривали, что раньше символом ККК были щит и земной шар, но полковник Джаггернаут настоял на ребрендинге. Было смутное время, над Землей висела угроза космической войны, и Крест-в-Огне казался более подходящим символом. А потом уже Мэриголд, историк по образованию, запустил свою шуточку про Ку-Клукс-Клан.
Джек засунул значок в карман.
- Я больше никогда… - начал было он, но Бетельгейзе его перебила.
- Я изучала вашу историю. Историю Ку-Клукс-Клана. Это правда, что вы клянетесь сделать все для того, чтобы инопланетяне не стали угрозой? Поражение в правах, надзор, контроль и подавление?
- Я пока не знаю, - ответил Джек.
- Да, верно, - сказала Бетельгейзе. – Ты пока не знаешь.
Джек опустился на край кровати, потом встал, подошел к столу. Присел на столешницу, сцепил пальцы в замок.
- Шеф Мэриголд был уверен в том, что ты не Мозгожор. Но направил меня к тебе. Почему?
Бетельгейзе рассмеялась. До этого она никогда не смеялась, и Джек понял, почему – она была похожа на мраморную статую, которая вот-вот разобьется на куски. Ее лицо, искаженное гримасой, вдруг стало уродливым и пугающим.
- Ах, Джеремия Мэриголд! - воскликнула Бетельгейзе. – Он просто нашел способ меня расколоть. Знал, что увижу юную копию полковника, растаю и сдам ему Мозгожора.

Элвис Эназер вышел из такси и закрыл глаза, подставляя сознание щупальцам принцессы. Тонкие, прохладные, мятные, они оглаживали его мысли, нащупывая точки входа. Потом его передернула острая судорога наслаждения – принцесса перехватила контроль над телом. Теперь она была в нем, теперь она сделала его своим.
«Когда ты придешь, я сдам тебя Ку-Клукс-Клану», - сказала принцесса.
Элвис кивнул, блаженно улыбаясь.
«Я уже иду, принцесса Бетаалхейз».

- А ты его сдашь? – прищурился Джек.
Бетельгейзе пожала плечами, достала длинную тонкую трубку, закурила.
- Он был моим охранником. Он был одним из моей семьи. Я не могла не защитить его. Что люди? Вы плодитесь, как блохи. Завтра на смену одному умершему придут трое новорожденных. Алвасар… Джек, он был гениальным поэтом. И теперь его стихи исчезнут вместе с ним.
- Он был? – уточнил Джек.
Бетельгейзе смотрела на него, и в ее удлиненных египетских глазах закипала вязкая смола.
- Когда я впервые увидела тебя, подумала – он так похож на полковника. Но я ошибалась.
- Где он сейчас? – быстро спросил Джек.
- Полковник или Алвасар? – парировала Бетельгейзе. – Выбирай.
Джек расцепил пальцы и встал.
- Мозгожор, - ответил он. – Где сейчас Мозгожор?
Бетельгейзе задумчиво кивнула.
- Он уже идет сюда. Подожди немного.
- Будешь шампанское? – спросил Джек, развязно и с каким-то странным смущением. – Скучно ждать просто так.

Элвис Эназер стоял на эскалаторе и изучал голографическую карту метро. Его окружало пустое пространство – люди отстранялись от наркотически-взвинченного, бледного мужчины в растрепанной дорогой одежде.
«Я бы не отказалась от шампанского», - улыбнулась принцесса внутри. И тут же ответила сама себе чужим мужским голосом: «Мы говорим о чем угодно, но только не о нас».
«Но ты же сам выбрал Алвасара», - нежно засмеялась принцесса.

- Расскажи мне о них, - попросил Джек, протягивая Бетельгейзе фужер. – Пожалуйста.
- Когда ты смотришь на меня так… - пробормотала Бетельгейзе.
- …Я похож на полковника? – продолжил Джек.
- Ты похож на Бист, - ответила Бетельгейзе.
- Бист? – переспросил Джек. – Мою мать зовут Бьюти Джаггернаут. Почему Бист?
- Достань свой значок.
- Да.
- Посмотри на него.
- Крест-в-Огне, алый крест на сером фоне. О чем ты?
- Это Бьюти-Бист Джаггернаут.

Элвис Эназер выпрыгнул из вагона метро, расталкивая мельтешащих людей.

- Я расскажу тебе кое-что, - сказала Бетельгейзе.
- Расскажи.
Бетельгейзе поставила фужер на тумбочку, задумалась.
- Или лучше покажу.
- Нет, - резко ответил Джек.
Пси-щупальце Бетельгейзе замерло в миллиметре от его виска.
- Да.
- Нет, я сказал!
- Да.
Пальцы Джека, стиснутые на значке, разжались.
- Ладно… да.
Мгновенно он почувствовал сонливость, тяжелую и сковывающую; покачнулся, все еще стоя на ногах, и Бетельгейзе поймала его, подтолкнула к кровати.
- Бедный мальчик, - прошептала она едва слышно и все более неразборчиво. – Мы все используем тебя, как будто мстим полковнику, который использовал нас.

***
Элвис Эназер остановился перед неоновой вывеской «Верджин Галактик», не в силах сделать шаг. Огромная, раскаленная печаль принцессы упала на него и раздавила, поглотив его маленькую печаль, крошечную ярость, ничтожную любовь. Он привалился к стене, перед его раскрытыми глазами разворачивались давно уже ушедшие события.

Западный штаб Сопротивления находился в порту, и Бетельгейзе, прибывшая туда еще засветло, нервничала, то и дело поглядывала на часы. Протягивала пси-щупальце, и отрицательно качала головой, и опять смотрела на часы. Фургон с оружием запаздывал, а над доками уже летали армейские вертолеты, и пора было сниматься с места.

Форма на ней была военная – серо-коричневая пятнистая куртка и комбинезон, высокие ботинки и кепка.
Начался снегопад, пока еще слабый, но ветра не было.
- Иди внутрь, - бросила принцесса. – Я подожду.
Ее спутник отрицательно помотал головой.
- Как хочешь, - вздохнула принцесса.
Впереди, в темноте и белом кружении, мигнул желтый свет фар и тут же потух.
- Едут, - шепнул Элвис.

Фургон заехал на площадку и остановился перед Бетельгейзе. Дверь открылась, и из кабины легко выпрыгнул полковник Джаггернаут. Элвис схватился за автомат. Полковник шагнул вперед, поднимая руки и дружелюбно улыбаясь.
- Не стреляйте, - сказал он.
На площадку высыпали ахалу, окружили фургон, пси-щупальца мельтешили в воздухе, а снег тихо сыпался сквозь них и падал на землю.
- Почему ты не остановил фургон? – резко спросила Бетельгейзе.

- Вы должны сдаться, - ответил полковник Джаггернаут.
Лицо принцессы стало чужим и беспокойным, глаза безостановочно шарили по фигуре полковника – в такой же серо-коричневой форме, как и у нее.
- Почему? – переспросила она.
Запахло табаком. Кто-то крикнул:
- Принцесса! Уходите отсюда!

Бетельгейзе обошла фургон и заглянула под брезент.
На ящиках с оружием, патронами и взрывчаткой сидел Джеремия Мэриголд. В одной руке у него была сигарета, в другой – пистолет-пулемет.
- Госпожа Бетельгейзе! – обрадовался он. – А я тут… сижу, курю. Греюсь.
- Майор Мэриголд, - ответила Бетельгейзе.
- Лейтенант он, - сказал полковник, оказавшийся у нее за спиной. – Понизили за нарушение субординации и тупые шутки, не совместимые с честью военного. Да, Джеремия?
- Холодно сегодня, - вздохнул Мэриголд.

Принцесса колебалась. Ей следовало убить чужаков, следовало забрать оружие и уходить, но она колебалась и взвешивала.
- Сдаться? – презрительно спросила она. – Стать слугами людей? Верно, полковник?
Все ее движения, ее взгляд и выражение лица противоречили голосу. То, как она полуобернулась к нему, чуть склонив голову набок.
- Хотя бы даже и слугами, - ответил полковник. – Но не врагами. Не опасными хищниками.
- А что бы выбрал ты сам? – тихо спросила она.
Полковник промолчал. Махнул рукой, и Мэриголд выпрыгнул из кузова фургона, затянулся, втоптал окурок в снег. Принцесса шагнула в сторону, тут же собравшись.
- Понимаешь, жизнь не стоит на месте, - сказал полковник. – Несколько веков назад лейтенанта Мэриголда не пустили бы на порог даже самого захудалого питейного заведения.
Мэриголд почесал черной рукой черный затылок и скривился.
- Точнее, могли продать, затравить собаками или повесить на дереве, - сообщил он. – И все это в рамках закона.
- Лейтенант историк по образованию, - утомленно закатил глаза полковник, – и зануда по жизни. Не обращай внимание.
- Почистить вам ботинки, масса Джек? – подхалимски хохотнул Мэриголд.
Полковник хмыкнул, отвернулся.
- Ладно, выгружайте свое оружие. И подумай, Бетельгейзе. Я мог бы за вас поручиться.

Элвис Эназер смотрел на принцессу Бетаалхейз, которая смотрела на полковника Джека Джаггернаута.

- И что, обратно пешком пойдем? – возмутился лейтенант Мэриголд.
- Почему нет? Красивая ночь, свежо. Хотите пива, Джеремия?
- Как демократично с вашей стороны покупать пиво негру, масса Джек!
- Покупать? Я?!

Четкие черные следы на свежем снегу расплывались, мутнели.

- Уверен, что за тобой не следили?
- Нет.
- Молодец, полковник. Ковбой.
- При первом же подозрении сдавай меня. Кто-то должен остаться на плаву.
- И наоборот?
- Разумеется.

Джек проснулся. Бетельгейзе лежала рядом, на боку, подперев ладонью голову, и говорила:
- Потом он исчез, а Мэриголда повысили. Говорят, полковника убрали свои же, но… я не знаю. Не знаю.
Джек сел, потер кулаком глаза. Бетельгейзе не смотрела на него, отводила взгляд.
- Мы тоже его искали. И Бьюти-Бист искала. Она после этого как с цепи сорвалась. Были первые переговоры между людьми и ахалу, и она их сорвала. Были жертвы. Был скандал, потом ее отправили в почетную отставку. Я делала все неправильно. Я разменяла гордость и купила на нее несчастную любовь. Мне так тяжело здесь, Джек.
- Без него?
- Если бы полковник сейчас появился, я, наверное, умерла бы от стыда.

Элвис Эназер открыл дверь и шагнул на порог.

***
- А знаешь, куда я тебя везу? – спросил Джек.
Элвис промолчал, вообще никак не отреагировал. Джек подождал, потом со злости сильно крутанул руль – и тут же сбавил скорость, вывернул его обратно. Еще не хватало убиться на повороте, вот с этим. Этот даже не пошевелился. Даже цепь наручников не звякнула.
Джек взял себя в руки.
- Как видишь, мы не едем в Штаб ККК, - сказал он.
Достал сигареты из бардачка, закурил. Взмахнул рукой и спросил – тоненьким жалким голосом:
- Почему, мистер Джаггернаут? Решили меня отпустить?
Элвис молчал.
- Нет, - ответил сам себе Джек. – Просто у меня есть еще день, чтобы поймать полковника на живца.
- Он не придет, - бесцветно отозвался Элвис.
- Ха! – воскликнул Джек, оборачиваясь к нему. – Придет, как пить дать! Не может же он пропустить первую успешную операцию Джека Джаггернаута-младшего!
- И что ты будешь делать потом? – вяло поинтересовался Элвис.
- Не знаю, - ответил Джек. – Я просто хочу его увидеть.
- Полковника?
- Ага.
- Вы, люди, пачкаете все, до чего только можете дотянуться, - сказал Элвис, отворачиваясь.
Зазвонил телефон, и Джек выловил трубку из кармана рубашки:
- Сейчас, подожди минуточку, отвечу… Здравствуйте, шеф!
Скорость вдавливала в кресла. Мимо пролетала серая лента деревьев, изредка вспыхивали светящиеся щиты. Как гирлянда в темной, пустой комнате. Они уже въехали в графство и подъезжали к городку Саммерс, а там – десять минут, и вот он, «Бьюти Плейс».
- А?! – крикнул в трубку Джек.
- Твою мать, стажер! – завизжала трубка. – Тащи немедленно сюда свою тупую задницу!!!
- Ничего не понял! Что я должен делать конкретно, шеф?! – проорал в ответ Джек.
- Поворачивай, - тихо сказал шеф Мэриголд.
Джек промолчал.
- Ты думаешь, мы не пытались, мальчик?
- Если хотите, потом я почищу ваши ботинки, масса Джеремия, - льстиво сказал Джек.
- Вот как, - пробормотал Мэриголд. – Вот оно как…
- Но у меня есть еще день. Может, у меня получится сделать то, что вы не смогли.
- Почему ты так думаешь?
- Ну, все-таки я его сын.
Джек облегченно выдохнул и уронил трубку в карман.
- Видишь?! – похвастался он. – Со мной считаются!
Элвис по-прежнему молчал, но теперь его молчание было другим. Выжидающим. Опасным.
- А если не придет, отвезу тебя к Бьюти-Би…
Элвис набросился на него, ударил браслетом наручника, Джек подставил предплечье, другой рукой он нащупывал значок, отпустив руль и надеясь только на то, что в это время мало кто выезжает из Саммерс. Машину болтало по дороге, проклятый значок выскальзывал из пальцев, Джек почувствовал, как его что-то сдавливает, и сам сдавил что-то…
Затормозил, еще не придя в себя. В руке мигал значок ККК. Что-то хлопало. Что? Дверь. Машина остановилась. Это было так… страшно. Этот животный страх заставлял людей убивать ахалу. Джек бы, пожалуй, сейчас убил десяток-другой ахалу. Чуть позже, через пять минут. Только прийти в себя.
Он откинулся на спинку сидения и повернул голову – по темному склону взбиралось, торопясь, что-то неуклюжее. На гребне выросла черная фигура.
- Папа, - прошептал Джек. – Это ты, да?
Фигура пришла в движение.

Шеф Мэриголд вздохнул и отложил телефон. В «Бьюти Плейс» никто не поднимал трубку.
Похоже, что стальные нервы Бьюти-Бист сдали – в том, что касалось ее обожаемого сына, она никогда не терпела полумер. Ничего не отдавала на откуп случайности. Боялась, что ее Джекки станет вторым полковником.
Зря она это, конечно. Малыш был мягким, как сахарная вата, и слишком практичным для своих лет. Такой, как он, не стал бы поручаться за ахалу, трясти нужных людей, устраивать мирные переговоры, выбивать согласие из несогласных.
И ни за что не подставился бы так глупо.
Тогда, в тюремной камере, Мэриголд понял, что полковник дал ему возможность выплыть самому и вытащить Бьюти. Ее фигура, темная, прямая, сливалась со стеной. Косой луч света упал на бетонный пол, а потом дверь закрылась, и опять стало темно.
- Я вытащу тебя, - сказал Мэриголд, обращаясь не столько даже к неподвижной, будто окаменевшей Бьюти, сколько к исчезнувшему полковнику. Будто подтверждал обещание, о котором его никто не просил.
Бьюти молчала.
- Ты выйдешь в отставку со всеми полагающимися почестями и наградами, - сказал Мэриголд.
Он шагнул в темноту, думая о том, что Бьюти знает, кто сдал Джека. Кто вручил ему ордер на арест, кто пригнул его голову, сажая в черный автомобиль с затемненными стеклами. Кто готовил материалы по его делу, ковырялся в записных книжках и телефонах.
Она могла убить его – даже сейчас, безоружная, обколотая релаксантами.
Вместо этого Бьюти Джаггернаут шагнула ему навстречу и обняла, укачивая, как ребенка.
- Я знаю, - это было первое, что она сказала. – Все я знаю.
- Своими и Джека, - ответил Мэриголд.
- Знаешь, она приходила. Сегодня утром. Стояла, смотрела на меня. Потом ушла.
- Ты уедешь. Сразу же, не теряя ни минуты.
- Я хотела убить ее. Эту мерзкую белую тварь. Так же, как тех тварей, которых уже убила. А потом я подумала…
- Я присмотрел милый домик в Саммерс, Бьюти, ты слышишь меня, он называется «Бьюти Плейс». Подумал, какое совпадение…
- …она такая же жалкая, как и мы. Он сбежал, он бросил всех нас…
- …три этажа, вокруг природа, спокойное, тихое место…
- Он бросил нас, Джеремия.
- И ты забудешь о Джеке.
- Он бросил меня! – крикнула Бьюти.
- Хватит, - прохрипел Мэриголд, пытаясь разжать пальцы, стиснувшие его горло. – Хватит, Бист.
Она разжала пальцы.
- Никогда, - лихорадочно зашептала она, сбиваясь. – Никогда мой Джекки не станет таким, как он. Все, что угодно, сделаю. Все, что потребуется. Чертов домик, белые занавески, кленовый сироп, блины…
- Отличный настрой, - кивнул Мэриголд, массируя шею. – Так держать, Бьюти.
- Только… - она всхлипнула.
В дверь постучали.
- Шеф, все нормально?
- Я занят! – крикнул Мэриголд и тут же понизил голос. – Только?
- Я не умею делать блины… - рыдала Бьюти. – Все так глупо… Что мне делать, Джеремия? Что мне делать?
Он осторожно погладил ее по голове.
- Ничего, - сказал Мэриголд. – Постепенно все получится. Как говорится, первый блин комом.
Его глаза уже привыкли к темноте и теперь он видел, как трясутся плечи Бьюти.

Джек отвернулся, моргнул. Его вело, он попытался достать сигареты, но пальцы отказывались слушаться.
Кто-то завизжал, отчаянно и страшно. Умолк.
Джек подцепил пачку – и тут же ее выронил. Тогда он закрыл глаза и расслабился. Сейчас, через пять минут, папа сядет в машину и закроет за собой дверь. Вот, сейчас. Через десять минут. Через полчаса.
Небо стало серым и тусклым, бледные крупные звезды неспешно таяли.
Сейчас…

***

Джек Джаггернаут-младший остановился в дверном проеме, подперев плечом косяк, засунул руки в карманы. За его спиной ветер шевелил кроны деревьев, пробегал рябью по изумрудной лужайке.
Летняя, яркая, сонная безмятежность разлилась вокруг: стрекот сверчков за окном, тонкие белые занавески, запах свежеиспеченных блинчиков и клубничного джема.
Джек просто стоял и ждал. Он никуда больше не торопился.
Зазвенели тарелки. На чердаке мяукнул кот, и все затихло.
Спустя несколько минут миссис Джаггернаут выглянула из кухни, вытирая руки о полотенце.
- Бедный Мистер Беретта, - вздохнул Джек. – Все еще пытается поймать мышь?
- Не стой в дверях, милый, - ласково ответила миссис Джаггернаут. – Позвони шефу Мэриголду, пускай пришлет кого-нибудь за трупом Мозгожора. И – быстро мыть руки, блинчики остывают.
Она наклонилась, подхватила на руки Мистера Беретту, метнувшегося уже было к двери. Кот зажмурился, свесил лапы и обреченно мявкнул.
- Я опоздал? - спросил Джек. – Папа уже ушел?
- А он разве приходил? - улыбнулась миссис Джаггернаут.
На ее щеках появились очаровательные ямочки.

@темы: Радуга-2, рассказ, внеконкурс

---

[Отряд 42]

Название: Аш и Эвелин
Тема: Второе дыхание
Автор: Чжан
Бета: Отряд 42
Краткое содержание: рай на небольшом острове

Аш и Эвелин

1.

В осеннем саду Махатма нашел яблоко. Он принес его домой, положил на стол рядом с компьютером, разделся, выключил свет и лег в постель.
Лежал с открытыми глазами и смотрел, как свет фонаря за окном чертит на гладкой коже фрукта прямоугольные блики.
Рано утром в комнату вошла мать, стряхнула пыль с комода, поправила шторы и забрала яблоко.
- Эни, зачем? - позвал он ее, приподнимаясь.
- Мусор, - ответила она. - Полежи пока, солнце еще не встало.
Махатма опустился обратно на постель, но смотреть больше было не на что, и он закрыл глаза.

Аш
Незадолго до Изгнания мы с братьями Вудсонами и Бертой прожили четыре великолепных дня на плато Оленей.
Лето подходило к концу. Августовское солнце было жарким, но как только оно скрывалось за пушистыми громадами облаков, с гор спускался пронзительный холодный ветер.
Мы носили куртки, то и дело грели озябшие руки у раскочегаренной под открытым небом летней плиты, вечерами устраивали турниры по покеру и я почти не жалел, что согласился на эту поездку.
- Аш, я не понимаю твой страсти бродить в одиночестве, - сказала однажды Берта. - Ты должен стремиться к себе подобным.
Треснув, переломилось в костре прогоревшее полено. Тьма окутала нас во всех сторон, опасаясь пробираться в круг света, очерченный огнем.
- Мне скучно, - ответил я, пробуя на вкус новое слово.
- Скучно - это как? – не поняла меня Берта.
Они все меня не понимали.
Летом у меня всегда была уйма времени. В детстве я любил проводить его вне дома. Мы играли в «рыцарей и леди», отвоевывали неизвестные королевства и спасали похищенных принцесс. Потом была Берта - моя первая любовь. Последние ряды в местном кинотеатре, ночные прогулки, когда я ловил ее с низких веток дуба, по которому она спускалась ко мне из своей комнаты, соблазнительный изгиб ее спины и удивительное спокойствие наших родителей.
По-своему это было хорошее время, но я никогда не мог найти правильных слов, чтобы его описать. Мама говорила, мне нужно вести дневник, и потом, когда я стану взрослым, он расскажет мне больше, чем я сам смогу вспомнить.
Но у меня не получилось. Теперь я знал правильное слово - мне было скучно тратить время на описание прошедших событий, когда я мог переживать новые.
А потом я начал читать. Школьная библиотека находилась на отшибе, в ней почти никто не бывал. Последний год средней школы я приходил сюда ежедневно. Книги открывали мир за пределами острова, рассказывали о неизвестных странах и временах, мое знание о которых ограничивалось парой строк из школьного учебника. Книги называли мне новые слова и описывали незнакомые ощущения, которых я не мог найти в реальном мире.
Скучно - это отсутствие перемен и неожиданностей. Герои скучали, когда были вынуждены бездействовать.
- Я хочу увидеть пустыню, - сказал я, подбрасывая в костер хвою и рассматривая, как языки огня мгновенно пожирают ее.
Берта что-то ответила.
После первой прочтенной книги мне стало все равно, что говорят вокруг меня. Мир оказался сложнее, чем можно было себе вообразить, и лежал он где-то там далеко, куда я пока не мог добраться.
Я бродил в одиночестве, потому что не нуждался в обществе.
Тогда в горах я нашел похожие на зеленые звезды листья каннабиса. В октябре мы курили ее с Махатмой и Эвелин. Эвелин начинала дурить с первой затяжки, а Махатма мог выкурить хоть две самокрутки и не почувствовать никакого эффекта. Мы резвились как радостные щенки, я искал ответы…
Но это было потом - пока же, на плато Оленей, я был как сжатая пружина, готовая в любой момент распрямиться - немедленно сорваться с места, переплыть пролив и отправиться познавать мир.

Эвелин
- Что думаешь о сочетании зеленого с ярко-желтым? - спросила меня Ана.
- Полная безвкусица, - ответила я и мысленно пообещала записать в электронный дневничок все приемлемые для меня сочетания цветов.
- Почему же?
- Одна гамма, оба яркие, желтый мало кому идет.
- Я говорила о новых обоях в своей спальне. Но если ты считаешь…
- Я считаю.
На этом наш разговор как всегда закончился.
Ана была моей лучшей подругой, но и она никогда не говорила и слова поперек.
В последний летний день мы сидели на пустой школьной трибуне, закрыв глаза и подставив лица солнечным лучам.
- Дэйв, - шепнула Ана.
Не меняя позы, я посмотрела на другой конец поля. Лениво, без суеты. Чтобы наша звезда бейсбола не заметила моего интереса.
Дэйв действительно был там, растягивался после пробежки и как обычно сверлил меня взглядом. «Похотливым», - как я написала в своем дневнике. «Чувственным?» - неуверенно говорила Ана.
Я знала, что если захочу, он в любой момент будет моим, но не торопилась, смакуя его напряженное внимание ко мне. Неплохое развлечение.
- Мне кажется, ты ему нравишься. Не как друг, больше. Тебе пора найти себе партнера, - вдруг сказала Ана.
От неожиданности я фыркнула. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, ему хочется кое-чего больше, чем подержать меня за руку.
- Откуда такие мысли, дорогая? Может быть, это тебе нужно найти партнера?
- Мне? - От удивления глаза Аны округлились.
- Скажи, что не думала об этом? - засмеялась я. - Ну же, ну же?
- Я- я… - тянула она, спрятав лицо в ладонях.
- Не верю! Не верю! - я уже хохотала, пытаясь отвести руки Аны и посмотреть на то, как она смущена.
Это было забавно.
Дэйв, закончив разминаться, рассматривал нашу потасовку с противоположной стороны стадиона. Я была абсолютно уверена, он не подойдет.
- Мне пока не нужно, а вот тебе для нормального развития просто необходимо. Дэйв - хорошая кандидатура, - внезапно сказала Ана очень спокойно. Она отвела ладони и смотрела на меня, чуть склонив голову. Внимательно, словно через окуляр микроскопа.
На мгновение мне стало жутко.
Очень редко, но так бывает - я не могу понять причину, которая движет окружающими. Чувствую себя котенком, брошенным в озеро, не знаю, что скрывается под водной гладью, и не могу выплыть.
- Дорогая, ты слишком много на себя берешь, - резко прервала я ее.
Она отвела глаза.
- Я забочусь о тебе.
- Ты делаешь то, в чем я не нуждаюсь.
Я повернулась к Дэйву и медленно провела рукой по ноге.
Короткая джинсовая юбка поползла вверх. Дэйв с усилием сглотнул и, покраснев, быстро пошел прочь.
Так, как я это себе и представляла.
Приятно ощущать, что в этом мире все подвластно тебе.

Аш
В городе менялись только люди. Он стоял посреди острова, окруженный стеной вечнозеленого леса, пронзенный прямой асфальтированной дорогой, ведущей от ветряной электростанции на восточном берегу к порту на западе.
Раз в неделю на материк отплывал паром.
Город был не настолько большой, чтобы расти вверх, но и не маленький - я знал по имени своих соседей, в лицо - свою параллель в школе, но в супермаркете постоянно встречал незнакомых людей.
Исключая пару старичков из Дома у Старой Лиственницы и моих родителей, у нас никто долго не засиживался. Люди приезжали, жили пару лет, старались надышаться спокойным воздухом и отправлялись дальше.
Накануне первого дня старшей школы уехала Берта.
Мы даже толком не попрощались. Я был почти уверен, она знала о своем отъезде задолго, но не говорила мне, то ли боясь расстроить, то ли для нее это был не столь важным. Мне отчего- то казалось, что именно второе.
Еще один неприятный сюрприз ждал в школе. Наши четыре параллели расформировали, собрав три новые группы. Принцип нового объединения был для меня не ясен. Моей группе определили специальностью «Гипотетические ситуации», очередной глупый предмет, сути и практической ценности которого я не понимал. Но все вокруг считали иначе.
Тогда я и познакомился сначала с Эвелин, а потом с Махатмой.
- Поможешь мне? - она лучезарно улыбнулась мне.
- В чем проблема?
- Меня назвали дежурной, нужно вымыть доску и наполнить пенал новым мелом.
Я въезжал минуту.
- И?
- Но я очень спешу, - она бросила взгляд на компанию девушек, щебетавших около выхода из аудитории.
Одна из них подняла на Эвелин взгляд, махнула рукой, потом посмотрела на меня и засмеялась. Эвелин подмигнула ей и слегка кивнула.
- Знаешь ли, я тоже занят, - резко ответил я, одним движением закинул сумку на плечо и направился к выходу.
В спешке я забыл под партой тубу с чертежами и, когда за ней вернулся, доску мыл незнакомый бугай.
- Зачем? – спросил я его.
Он даже не повернулся.
- Мне не сложно.
- Ей тоже не сложно, - буркнул я, сверля глазами коротко стриженый затылок.
Он пожал плечами и промолчал.
Одна из раздражающих человеческих черт – предсказуемость. Каждое утро мои родители встают в половине седьмого. Я слышу шаги отца в коридоре, потом в кухне закипает электрический чайник, в ванной включается душ, в мою комнату проникает запах домашней выпечки, а затем, спустя десять минут, на пороге появляется мама, чтобы меня разбудить. По ним можно засекать время, между первыми звуками из спальни и приходом мамы проходит ровно 25 минут.
Это также точно, как то, что отец всегда читает за завтраком «Таймс».
В субботу после завтрака мама устраивает уборку. Я неоднократно предлагал ей помощь, раньше она соглашалась, но теперь я все чаще слышу - «Мне не сложно» и «Тебе надо учиться».
Однажды я спросил Берту, не раздражает ли ее четкий график взрослой жизни. Она удивилась вопросу, а, услышав объяснения, начала опаздывать на свидания. Ровно на семь минут.
Когда новизна прошла, и мои чувства стали спокойнее, я мысленно отсчитывал это время и приходил позже.
В конце концов, с ней стало так же скучно, как и с моими родителями и старыми друзьями.
Не знаю, почему я прицепился к этому бугаю. Наверное, меня вывело из себя это овечье «Мне не сложно».
- То есть, если она попросит тебя прийти к ней домой, фигурно выстричь лужайку, помыть машину, прочистить водопровод и сделать домашнее задание, тебе тоже будет не сложно? – спросил я.
- Домашнее делать не буду, - ответил он и сосредоточенно кивнул сам себе.
Меня передернуло.
- Отстань от него, - услышал я голос Эвелин. Видимо, в ней проснулась совесть и она вернулась.
- У меня нет совести, - сказала она, когда я озвучил предположение. – Но возможно тебе захочется исправить несправедливость и помочь… кстати, как тебя зовут?
- Махатма, - ответил бугай и, наконец, повернулся к нам.
- Махатме, - закончила она. - Ну как? Поможешь?
- Дешевый развод, - констатировал я. – Брось это дело, друг, и пойдем. У тебя и без ее поручений наверняка есть чем заняться.
Эвелин скептично подняла взгляд к потолку, изображая, насколько ее тронули мои слова.
В этот момент у меня сложилось впечатление, что она, как и я, точно знала, что Махатма не бросит дело, за которое взялся. Она, как я, знает о человеческой предсказуемости и использует ее для своего удобства. Последняя мысль неожиданно разозлила меня.
Махатма, конечно же, не бросил.
- Ты новенький? - спросила у него Эвелин. – Недавно приехал?
- Да, - коротко ответил тот.
- Ты знаешь, что в нашей школе есть обряд посвящения?
- Не слушай ее, нет никакого обряда, - прервал я.
- Есть. Не мешай.
Махатма посмотрел на меня, потом на нее, решая, кому из нас верить. И тогда Эвелин произнесла фразу, после которой он просто не мог отказать.
- Ты должен обязательно его пройти, иначе никогда не станешь мне интересен.
И Махатма, как послушный китайский болванчик, кивнул.

Эвелин
Я думала об этом как о самообороне. Мне никогда не отказывали.
Есть некоторый набор фраз и жестов, с помощью которых очень просто добиться от людей необходимых действий.
Один из них - просьба о помощи. С Ашем он впервые не сработал.
На его или мою беду он замешкался, что- то собирая на столе. На первый взгляд он ничем не отличался от остальных. Может, был чуть менее мускулистым и высоким, чуть больше горбился и носил волосы чуть длиннее, чем было принято. Это все.
Я спросила, он поднял рассеянный взгляд, выслушал, а потом что-то произошло.
Сначала брови поползли вверх, потом в глазах зажегся злой огонек, его передернуло, будто на язык попало что-то кислое, и он просто мне отказал.
Он был слишком нервный и стремительный.
На какой-то момент я испугалась, что теряю хватку, и мое очарование больше не работает. Поймала первого встречного и повторила свой излюбленный прием.
Сработало без осечки. Громила кивнул и отправился выполнять поручение.
Когда Аш начал втолковывать ему основы любви к себе, я насторожено прислушивалась, пока не поняла, чем же можно зацепить самого защитника.
Аш разгадал меня, легко разобрался в моих приемах, но сам, видимо, никогда не применял их. Кроме собственного удобства его интересовали странные категории, о которых можно прочесть в старых книгах, но которых я никогда не встречала.
Он заговорил о совести. Он хотел, чтобы мне было стыдно.
Перед кем? Меня никто не осуждал.
Но я могла сделать так, чтобы стыдно стало ему. Хотя бы за свою беспомощность.
Хотелось мести, и ни о чем другом я думать не желала.
Поэтому в машине кроме Аны, Дэйва и Махатмы оказался Аш.
- Ну и куда? - настороженно спросил он.
- В порт! - скомандовала я.
Машина не двинулась с места. Вместо этого Дэйв повернулся ко мне и спросил:
- Солнышко, ты уверена?
- Да, почему порт? - поддержала его Ана.
- Потому что я так хочу.
Обычно этого было достаточно. Хотя нет - обычно до прямого возражения не доходило.
Дэйв все медлил, пока я не перегнулась через его колено и не повернула ключ зажигания сама.
Машина рывком двинулась с места. За окном мелькали подсвеченные фонарями аккуратные газоны.
- Не передумал? – спросила я.
Махатма и Аш ответили одновременно.
- Нет.
- Если только не передумала ты.
- Если я решила, то уже не передумаю, - довольно ответила я.
- В чем смысл? Это же издевательство.
Я посмотрела на Аша в зеркало заднего вида. Он поймал мой взгляд и ждал ответа.
- Махатма, ты против?
- Нет, - не меняя невозмутимого выражения лица, сказал тот.
Ана завозилась на своем месте.
- Да что же это такое! - воскликнул Аш и начал трясти бугая за рукав куртки.
Махатма поймал его ладонь и аккуратно отвел ее в сторону.
- Видишь, никто не против, - старясь оставаться спокойной, сказала я. - А если никто не против, в чем же проблема?
Дэйв сосредоточено вел машину, Ана затихла в своем углу, Аш отвернулся к окну и рассматривал темные обочины, сменившие городские улицы. Только Махатма, не меняя позы, сидел прямо и смотрел поверх сидений вперед на скользящий по асфальту свет фар.
Слишком откровенно. Я могла позволить себе думать, что этот мир - моя собственность, но никогда не позволяла говорить об этом вслух. Удивительно, это прошло незамеченным, единственным, кто понял смысл моих слов, был Аш.
- Эгоистичная… - машину тряхнуло, я не расслышала окончание фразы. Но это было и не нужно, смысл был понятен.

Аш
Я не буду отрицать, Эвелин была красивой. Блондинка, чистая загорелая кожа, яркий живой взгляд голубых чуть навыкате глаз, длинные ноги, едва скрытые короткой юбкой. До нее хотелось дотрагиваться. Небольшие изъяны делали ее только более живой и желанной. Я понимал, что привлекает к ней таких парней, как Дэйв.
Ана, да и многие девчонки нашего возраста, были красивее, но ни одна из них не была такой близкой и теплой.
Образ разрушался, когда Эвелин начинала говорить. Каждая ее фраза задевала меня, раздражала, и в какой- то момент я понял, что в ее присутствии чувствую себя более живым, чем за все годы, проведенные без нее.
Последним из машины вылез Махатма.
- Все просто, - сказала Эвелин и махнула рукой в сторону металлической сетки забора. - Тебе нужно перелезть на ту сторону, дойти до вышки и спрыгнуть в отводной канал. Страшно?
Махатма отрицательно покачал головой.
- Чтобы тебе было не страшно, с тобой пойдет Дэйв, - продолжала она, не замечая его жеста. - Прыгнете вместе.
- А может, сначала прогуляемся по берегу? - предложила Ана, рассматривая дорогу, по которой мы приехали.
- До утра я хотела бы оказаться дома, - усмехнулась Эвелин.
- Это не займет много времени…
- Я пошутила. Я просто хочу побыстрее все закончить.
Ана замолчала и отошла в сторону.
- Аш, не хочешь присоединиться?
Эвелин впервые назвала меня по имени.
- В этом нет никакого смысла…
- Не стоит ему идти за ограду, - неожиданно поддержал меня Дэйв и скинул куртку на капот.
- Считаешь, у него кишка тонка?
- Просто не стоит. Махатма, идем.
Они перелезли через решетку. Дэйв стремительно и ловко, Махатма завис наверху, потом, как куль, свалился на землю по другую сторону. Он был похож на потрепанный тяжелый бронированный механизм, передвигающийся на последних запасах энергии. Скоро она закончится, и он упадет на землю грудой бесполезного железа.
Увлекшись Эвелин, я совсем забыл про него.
До вышки было метров двадцать. Дэйв дошел первым, сел на перекладину и стянул армейские ботинки. Махатма безвольной куклой стоял рядом.
Он ничего не соображает, подумал я и крикнул:
- Сними куртку, она намокнет и станет тяжелой.
Махатма оглянулся, словно определял, от кого исходит совет.
- Я приказываю! - заорал я.
Он потянулся к куртке и медленно снял ее, аккуратно сложил и оставил на бетонном парапете, словно это была прикроватная тумбочка.
Они полезли вверх.
- Довольна? – спросил я, не в силах спокойно смотреть на это зрелище. – Он разобьется.
- Не верещи, там невысоко, - без прежней уверенности ответила Эвелин. И громко крикнула: - Быстрее, быстрее, ребята, здесь прохладно!
Дэйв очутился на площадке первым. Она действительно располагалась не высоко, метров десять над водой.
- Там достаточно глубины?
- Достаточно. Осадка у парома не меньше шести метров.
Дэйв улыбнулся ей и послал воздушный поцелуй. Махатма тяжело выпрямился и встал рядом. Он был выше Дэйва на полголовы и сейчас на фоне звездного неба казался еще внушительнее, чем обычно.
- Ну что, ребят, - крикнула Эвелин, - на счет три?
- Считай, солнышко.
- Раз. Два, - она задержала дыхание. – Три.
Дэйв взмахнул руками. И остался стоять на месте.
Раздался громкий всплеск воды. Махатма прыгнул.
Эвелин довольно захохотала. Мне захотелось ее ударить. А еще больше - выбить из Дэйва бесхребетность.
Выбить из всех вокруг покорную предсказуемость. Какого черта.
По воде пошли пузыри воздуха. Я насторожился.
- Его нет слишком долго.
Эвелин посмотрела на меня тревожными глазами. Она перестала смеяться.
Казалось, кто-то засунул в мою голову секундомер. Отмеряя конечное время, по кругу двигались стрелки. Сухим щелчком они соединились вверху, на двенадцати.
Я не выдержал. Взлетел на ограду; не замечая, как оставляю на арматуре лоскуты джинсы, спрыгнул по другую сторону и побежал к воде, краем глаза отмечая рядом собой какое-то движение. Эвелин тоже не стала думать, она побежала следом.
- Не надо! - кричала сзади Ана. - Вам туда нельзя!
Я подбежал к бетонному парапету, стащил свитер и нырнул в расплывающуюся радужными пятнами бензина темную жидкость.
Стоячая вода была холодной и тяжелой. Я попытался найти Махатму наощупь, но сделал слишком резкое движение и перестал понимать где верх, где низ. Открыл глаза и не увидел ничего кроме черноты. В легких кончался воздух, я задергался, пытаясь плыть хоть куда-то, когда увидел тусклый шар света.
Слабые лучи проникали через толщу коричневатой воды, достигали искореженного дна, состоящего из слоя ила, серых плит и потерявших форму кусков ржавого железа.
Махатму я не увидел, просто понял, что темная мутная тень может принадлежать только ему.
В воде предметы теряют часть своего веса, я не могу сказать это, основываясь на своем опыте. Я плохо помню, как вытянул его. Помню, что сначала схватился за рубаху и где- то на середине пути на поверхность понял, что пуговицы не выдержали, и он снова идет на дно, тогда я перехватил его под руки.
Эвелин стояла у кромки воды и сжимала в руках спортивный фонарик. Она вцепилась в Махатму, словно он был ее добычей. Страх придал ей сил, мы быстро вытащили холодное тело из воды.
Дрожащей рукой Эвелин провела по шее Махатмы, бросила испуганный взгляд на меня, увидела, что я испуган не меньше, и словно переключилась - отбросила страх, ее движения стали точными и решительными. Нащупав мой свитер, она запихнула его Махатме под шею, ребром ладони раздвинула губы, зажала нос и опустилась к его лицу.
Я без сил упал рядом.
Дэйв растерянно смотрел на нас с вышки. С дороги послышался звук мигалок. Кто-то вызвал шерифа.
- Они там, - услышал я голос Аны.

2.

Первым, что почувствовал Махатма, была боль.
Жгучий огонь, поднимающийся вверх по гортани. Воздух проник внутрь, вытеснил скопившуюся жидкость, расправил легкие.
Он хотел закричать, но захлебнулся водой, которая, казалось, была всюду. Махатма тяжело перекатился на бок и закашлялся, чувствуя невыносимое жжение между лопатками. Он сделал глубокий вдох, осознавая, что темнота вокруг него расступается, наполняется звуками голосов и запахами.
Следом пришло нечто странное, чего он никогда не испытывал и поэтому не знал как назвать.
- Я не хочу боли, - попытался он подобрать слова.
Голоса смолкли.
- От нее плохо, не хочу.
«Плохо» ассоциировалось с темнотой, в которой, как ни всматривайся, ничего не увидишь, потому что в ней ничего нет.
Кто- то схватил его за плечо и повернул к свету.
Эвелин держала в руках фонарик. Ее лицо было белым и спокойным, навевающим мысли об античных мраморных статуях, но желтое пятно света плясало по толстому ворсу ковра и краю обитого мягким плюшем кресла.
Она тоже не хотела темноты и боли. Это делало их похожими.
- Ты как я, - сказал Махатма и потянулся к ней.
Она изумленно смотрела на то, как он медленно гладит ее руку, потом закрыла глаза, села на пол и уткнулась лицом в колени.
Махатма понимал, что ей нужно, он сам хотел, чтобы рядом кто- то был. Вдвоем темнота не казалась такой неминуемой.
Он поднялся с пола, встал на колени и обнял хрупкие подрагивающие плечи.
- Не надо ее жалеть, она сама виновата, - услышал он голос.
В тусклом свете он рассмотрел узкое лицо Аша. Тот весь мокрый сидел в углу рядом с какими-то приборами и кутался в свитер.
- Я виновата, - эхом отозвалась Эвелин, утыкаясь носом в шею Махатмы. - Но кто же знал, что получится так…
Аш напрягся.
- Очнись! – он щелкнул пальцами у ее носа. - Ты не знала, что злые шутки заканчиваются несмешно? Что если ты хочешь заставить человека страдать, он будет страдать? Что… Чего ты еще не знала?!
- Кто мне рассказал об этом?! - взвилась Эвелин, вырываясь из объятий Махатмы. - Как я могу понять, что человеку неприятно, если все согласно кивают головами и повторяют как заведенные - все в порядке, все в порядке, все в порядке! Махатма, у тебя все в порядке?
- Нет, мне больно. Я страдаю?
Эвелин изумленно замолкла.
- В чьей-то голове наступает утро? - фыркнул Аш.
- Не понимаю, - переспросил Махатма.
- Словесный оборот. Означает - до Эвелин что- то доходит.
- Аш, ты часто слышишь подобные ответы? - настороженно спросила девушка.
Аш задумался
- Мне кажется, я слышал что- то подобное от тебя. И много читал об этом… - тихо произнес он, наконец. - Возможно, ты права. Но если ты… умнее, разве не могла додуматься сама.
- Как? - недовольно сжала губы Эвелин.
Ответ пришел в голову Махатмы моментально.
- Все логично. Если ты приносишь боль, значит, боль можно причинить тебе. Не стоит делать больно. Это самосохранение.
Эвелин отодвинулась от Махатмы.
- Что с тобой? - обеспокоенно спросил Аш.
- Я не могу понять, что происходит, - прошептала она, обводя их настороженным взглядом. - Знаю, не время и не место говорить о таких вещах, но раз мы уже говорим… Мне никогда не читали нотаций, никогда не отказывали, никогда не говорили, что я причиняю боль…
- Все бывает в первый раз, - не выдержал и ухмыльнулся Аш. - О сколько нам открытий чудных…
- Я серьезно.
- Я тоже серьезно. Вот я, например, никогда не сидел в паромной рубке, прячась от шерифа. Кстати, мне нравится. Хоть какое-то разнообразие.
- Купи кулинарную книгу, - попыталась съязвить Эвелин. - Или заведи подружку.
- Повторяю, я серьезно, - смутился Аш.
Девушка расслабилась, притворно тяжело вздохнула и через силу улыбнулась.
- Так я не поняла, - сказала она. - Мы будем отсюда выбираться или продолжим рассуждать о моем несовершенстве?
Аш огляделся по сторонам.
- А тебе никогда не было любопытно, как устроен паром изнутри?
- Честно? Нет.
Аш поднялся с пола и, мягко ступая по ковру, пошел в сторону двери во внутренние отсеки.
- Может, проголосуем? - бросила ему вслед Эвелин. - Я против. Мне нужно домой, и не забывай, у нас теперь нет машины. Махатма?
Махатма знал точно, идти внутрь не нужно. То, что они уже находятся на пароме, само по себе нарушение. Он по привычке попытался запросить необходимую информацию, но там где она была раньше, оказалось пусто.
Дверь скрипнула.
- Посвети мне, - услышал он голос Аша, сопровождаемый гулким металлическим эхом.
Девушка пошла на голос, унося с собой свет. Махатма не хотел оставаться один в темноте.
- Ты видишь тоже, что и я? - спросил рядом Аш.
- Да, - ответила Эвелин.
Она водила фонариком по стенам. Тускло блестела сталь, переливались ряды круглых заклепок, вниз уходили ребристые ступени. Помещение было огромным, похожим на ангар. Свет не достигал противоположной стены.
- Я ожидала увидеть пару роскошных кают.
- Я ожидал чего-то подобного.
Махатма повторил попытку найти ответ, но пустота осталась пустотой. Тогда он начал с самого простого и очевидного вопроса - что он такое?
И когда не нашел на него ответа, почувствовал, что воздух застревает в его горле, а сердце бьется как сумасшедшее. С полной уверенностью он знал лишь одно - между ним и Эвелин с Ашем не было ничего общего.

Аш
Начало светать, когда мы вернулись в город.
Аны с Дэйвом, как и ожидалось, у терминала не оказалось. Мы шли пешком. Под конец я почти умирал от усталости, Эвелин тоже, только Махатма держался молодцом до самого конца.
За завтраком мама сказала, что ночью кто- то из школьников залез на территорию порта.
- Очень опасно, - добавила она. – Не нужно так делать.
Отчаянно борясь со сном, я поднял на нее глаза. На какой-то момент мне показалось, она все знает и эти брошенные вскользь слова на самом деле первое предупреждение.
Но потом мама потянулась к молочнику.
- Чаю, дорогой? - спросила она, и мирная домашняя атмосфера снова окутала меня.
- Не нужно, я пойду.
- Возвращайся пораньше, ты мало времени уделяешь домашнему заданию, - сказал отец из- за газеты.
Я кивнул и, уже сделав несколько шагов к двери в сад, оглянулся.
Отец читал «Сан».
- Папа?.. - начал было я, но вовремя опомнился.
- Что? - спросил он, выглядывая из-за газетного листа.
- Все в порядке. Я очень вас люблю.
- И мы тебя, дорогой, - ответила мама с улыбкой. - И мы тебя.
Эвелин ждала меня у школьного шкафчика.
- Меня посадили под домашний арест, - сказала она, сонно хлопая покрасневшими то ли от слез, то ли от недосыпа глазами. - Не работает, ты понимаешь, больше не работает… Что ты такое сделал?
- Ампутировал часть твоей самовлюбленности? Не помогло? - охотно ответил я. – Слушай, а эти цветы на подоконнике здесь всегда стояли?
- Что? - не поняла она и непонимающе посмотрела на распускающиеся бутоны герани. - Оставь свои дурацкие шуточки! Я же тебе говорю, не работает!
Я не выдержал, уронил на пол сумку и с грохотом прислонился к металлической дверце.
- Да объясни ты толком, что не работает!
Она моргнула и заговорила:
- Я с семи лет веду электронный дневник. Пишу о том, что происходит каждый день, о чем думаю, что чувствую, чего хочу. И… это прозвучит самонадеянно… вообще, ты можешь думать, что угодно!
- Эвелин! - строго одернул я ее.
- Мне казалось, что если напишу свое желание в дневник, оно сразу же исполняется, - она посмотрела на меня исподлобья и поправилась: - Нет, мне это не казалось, я уверена, так оно и было. Слишком много совпадений. Однажды я попросила на день рождение велосипед с задним переключателем скоростей, описала его очень точно, и мне его подарили.
- Ты не думаешь, что твой дневник читают родители?
Она посмотрела на меня так, словно сомневалась в моих умственных способностях.
- Тогда мой дневник читают слишком много людей. Учителя, которые ставят занятия в удобном для меня порядке, Ана, которая звонит только в те дни, когда я хочу ее видеть, Дэйв, который… - она замялась. - Не многовато ли?
- Отлично, рад за тебя. Но я не понимаю, чего ты тогда хочешь от меня?
- Он не работает. Утром отец запретил мне выходить из дома после девяти, сказал, что дал мне слишком много воли. Я побежала наверх и написала - люблю гулять по вечерам, жить без этого не могу. Но он не изменил решения! Понимаешь?!
- Я-то тут причем?
- Все из-за тебя! - ее голос сорвался на крик.
Эвелин колотило. Истерика.
На нас начали коситься.
Она открыла рот, чтобы продолжить обвинения.
- Тише! - приказал я.
Она досадливо мотнула головой, закусила верхнюю губу и внезапно успокоилась.
- Все началось с того момента, как я встретила тебя.
- Любому действию всегда есть равное и противоположное противодействие, – ухмыльнулся я и, оставив ее, пошел к аудитории.
Эвелин была взволнована не на шутку. Но увидев ее растерянное лицо, я был удовлетворен. Ее надо было проучить, я не смог отказать себе в таком удовольствии.
Прошло около получаса, я пытался решить очередную гипотетическую задачу для контрольной. В задании говорилось о двух гражданах, случайно попавших в чужой враждебной стране в неприятное положение. Вопрос состоял в том, должно ли государство, рискуя своими с трудом налаженными отношениями, помочь им или оно должно пожертвовать ими ради высшей цели?
Расписывая ответ, я подумал об Эвелин, так словно она была этими самыми гражданами, а я нерешительным государством, которое пожертвовало ее спокойствием ради доказательства существования непонятной высшей справедливости.
Мне стало стыдно.
Поэтому, когда я узнал, что Махатму перевели из нашей группы в параллельную, более слабую, то был готов свернуть горы, чтобы это изменить.

Эвелин
Махатму я увидела в окно. Он стоял в школьном саду. Пальто нараспашку, развязанный шарф.
Можно было рассказать все Ане. Ей повезло и она легко отделалась. Но во- первых, и это самое главное, я не могла ей больше верить. Когда я спросила, зачем она позвонила в полицию, она без заминки ответила, что порт - опасная зона и нам не нужно было туда ехать. Дэйву повезло меньше, он застрял у шерифа.
Во- вторых, что тоже немаловажно, она бы просто меня не поняла.
Я буквально слетела по лестнице вниз, выбежала на улицу.
- Махатма! – крикнула я.
Он оглянулся, посмотрел на меня своим спокойным взглядом.
Я подошла к нему, уже зная, что мне нужно, и прижалась лбом к его плечу.
Он обнял меня так же, как вчера на пароме.
- Замерзнешь, - сказал он, заслоняя меня от ветра полами своего пальто. - Будешь лежать и болеть. Нехорошо.
Я улыбнулась и успокоилась.
В этом было что-то магическое. Когда- то я читала книгу, ее герои сидели в кафе на площади и пили вино, старый напиток, который уже давно не производят. У него, судя по описанию, был какой-то расслабляющий эффект - женщине казалось, что все окружающие ее предметы удаляются, она остается одна в легкой дымке, ее качает на теплых морских волнах, и она может сосредоточиться только на чем- то одном, от этого ей становилось очень спокойно.
Нечто подобное я почувствовала вчера, когда сидела на полу в капитанской рубке, а Махатма гладил мое плечо. Мне отчаянно хотелось повторения этого ощущения, и я его получила.
Я снова была безмятежна.
- Что случилось? Тебе было больно? – спросил Махатма.
- Нет… Точнее да. Точнее… я запуталась.
- Что у тебя болело?
- Как это объяснить… боль была не физической, она была у меня внутри, в голове.
Махатма дотронулся до моего подбородка и заставил поднять голову.
- Со мной так бывает, - продолжала я, смотря ему в глаза, - Когда то, что происходит вокруг, не совпадает с тем, как я это себе представляла. Для меня это новое чувство.
- Почему? - спросил он. И я ему все рассказала.
- Аш неправ.
- Но что он со мной сделал?
- Я думаю, он ничего с тобой не делал. Он такой какой есть.
- Но тогда почему же не работает?
- Может быть, изменилась не ты, а что- то вокруг тебя.
Он говорил очень медленно через силу, словно подыскивал правильные слова для своей мысли.
- Но ведь все может измениться обратно?
- Конечно, может.
Именно это я и хотела услышать.
- Прости меня за вчерашнее, - тихо сказала я.
- Я сам согласился.
- Да, но Аш говорит…
- Я был неправ, что согласился. Ты была неправа, что предложила мне. Мы оба неправы.
- А Аш, значит, прав?
- Иногда бывает, но сегодня не его день. Он не должен был обижать тебя. Он сам нарушил свое же правило. Уверен, он раскаивается.
Я услышала шорох листьев за спиной.
- Да, я раскаиваюсь, - сказал Аш, подходя. - Не стоит обниматься при всей школе. Порождает нездоровый ажиотаж, - недовольно добавил он.
- Ты так просишь прощение? - спросила я.
Он старательно отводил взгляд, смотрел куда угодно только не на меня.
- Да. Получается не очень, знаю. Но я тоже делаю это в первый раз.
Я кивнула, этого было вполне достаточно.
- Почему тебя переводят в другую группу? – неожиданно спросил Аш.
Я недоуменно посмотрела на Махатму.
- Мне нужно будет уехать, - спокойно ответил тот.
- Когда?
- Зачем?
Спросили мы с Ашем одновременно.
Махатма растерялся.
- Мой вопрос - первый, - уточнила я.
- Через пару дней.
- Но ты же вернешься?
- Нет.
Легкая дымка мгновенно разлетелась. Я снова была здесь, точнее не здесь, а в темной коробке лифта, быстро падающего вниз, в то время как я безуспешно стараюсь сохранить равновесие. Я получила свой бокал вина, мне хотелось еще.
- Мой вопрос - второй, - встрял Аш. Голос у него был по- прежнему недовольным.
Махатма задумался.
- Зачем? - повторил он вопрос и удивлено закончил: - Я не знаю.
- Хорошо, - не унимался Аш. - Откуда ты знаешь, что тебе нужно ехать?
- Мне сказала мать.
- Как она это объяснила?
- Никак. Она никогда ничего мне не объясняет. Но ведь должна? Как она может распоряжаться моей жизнью, не спрашивая моего разрешения? Логично. Моя главная задача - сохранение своей жизни, но я не могу этого делать, если кто-то без спросу может вмешаться в мое существование.
- Ты хочешь ехать? – с надеждой спросила я.
- Нет, - просто ответил он.
- Тогда у нас есть один прием, который мы можем применить, а заодно кое-что проверить. И да, Эвелин, попытаться решить твою проблему.
- Как? - жадно спросила я. Аш предлагал слишком много.
- Возвращайся домой, не забывай тебе нужно быть там до девяти вечера и запиши в своем дневнике, что ты жить не можешь без Махатмы, что ты готова… выполнять за него двойное домашнее задание. Импровизируй, короче.
Аш помолчал, смерил нас двоих скептическим взглядом.
- А для начала отцепись от него. Вчера ты его на дух не переносила, - закончил он и пошел к зданию школы.

Аш
Мир продолжал обрастать новыми деталями. Очень аккуратно и постепенно.
Основные моменты не менялись, кроме того, что Махатма все-таки остался с нами. Смог ли он убедить своих родителей, или сработал дневник Эвелин - я не знал, но собирался выяснить.
Детали были до того незаметные и уютные, что с ними хотелось смириться и не искать подвоха в их существовании.
Сначала у старичков из Дома у Старой Лиственницы появилась кошка. Полосатая и жилистая, она вытягивалась на крыльце, жмурила ленивые зеленые глазищи и с мяуканьем убегала в дом, когда оттуда раздавался звон посуды. Однажды она даже поймала мышь. Мышей я никогда не видел, поэтому изучал находку с огромным любопытством.
Затем в доме мэра стали устраивать сводные концерты. Мама прожужжала все уши о том, что у меня хороший голос, и она мечтает услышать меня солистом в хоре. Я отказался.
Наш учитель физики, наконец-то, начал менять галстуки, в преподавательской обнаружился разлапистый фикус, а в раздевалках появились зеркала.
Последней каплей стала обязательная экскурсия на паром, которая была организована нашей новой кафедрой воспитания. Мы бродили по красному ковру, устилавшему корабельный коридор, поднимались по металлическим лестницам все выше и выше, разглядывали роскошно убранные двухкомнатные каюты люкс-класса и время от времени переглядывались с Эвелин настороженными взглядами.
Вопрос озвучил Махатма:
- В прошлый раз все было совсем не так. Почему оно изменилось?
- Кажется, нас пытаются убедить, – ответил я, когда мы стояли на верхней палубе, и порывистый ветер с пролива заглушал наши слова.
- Ты можешь сказать что-то более определенное? - недовольно буркнула Эвелин.
- Пока нет. Но это дело времени.
С Махатмой тоже было не все просто. В его присутствии я становился раздражительным. Когда я попытался установить природу своего поведения, то понял, что увяз по уши.
Махатма был единственным доступным слушателем, который понимал меня и одновременно не искал любой мелочи, чтобы нарушить цепочку моих рассуждений. Тем более я считал его хорошим парнем, который не заслужил такой пары как Эвелин.
Сначала Махатма слушал нас, потом постепенно начал вливаться в разговоры, вникать в наши споры и усваивать логику наших размышлений вслух. Потом он начал нас судить.
- Ты слишком часто говоришь, что Эвелин глупая.
- Разве я не прав?
- Не прав, потому что на самом деле так не считаешь.
- Странное предположение.
- Все логично, - ответил он своей излюбленной фразой. - Ты не стал бы проводить столько времени с ней, если бы считал, что она глупа.
- А если - на самом деле - я провожу время с тобой, а она лишь помеха?
- Поэтому вы так много спорите? – улыбнулся он.
Я не сразу нашелся.
- Хорошо, я не считаю ее глупой, но что мешает мне все равно называть ее такой?
- Ей неприятно, больно от твоих слов, она злится. А я знаю только одно: боль не то ощущение, которое мне бы хотелось пережить снова.
После этого разговора я начал следить за своими выражениями и наши отношения с Эвелин пошли на лад. Махатма оказался прав - наша неприязнь давно превратилась в привычку, и уйти от нее оказалось намного легче, чем создать самодельный компас из пластмассовой банки, картона и стащенного из школьной лаборатории магнита.
А именно на него я потратил две недели в конце сентября. У меня были книги, по большей части художественные, несколько физических законов, картинка с древнего атласа и море любопытства.
Когда я поместил стрелку на ось, она без малейшего сомнения указала на восток, в сторону противоположную паромному терминалу, туда, где находилась ветряная электростанция.
На выходных мы запаслись бутербродами и горячим чаем и совершили вылазку в том направлении, чем ближе мы подходили к побережью, тем больше дергалась стрелка. У изгороди электростанции она сошла с ума и начала поворачиваться вокруг своей оси.
Еще неделю мы вечерами собирались друг у друга и экспериментировали с нашими дневниками. Эвелин заказала новые серьги, Махатма - яблок, а я - первый снег.
Следующим утром мы встретились посреди заснеженного школьного двора.
- Рано, мне еще не надоели листья, - сказала Эвелин. В ее ушах ярко блестели прозрачные бриллианты.
Яблок мы так и не дождались.
Забыв о чувстве меры, мы писали в дневниках всякие глупости, получая все новые подарки. Особенно хорошо получалось, когда наши с Эвелин желания совпадали.
В конце октября мне исполнилось восемнадцать, и я попросил свободный вечер для нас всех. Родители Эвелин отпустили ее из дома, и мы устроили небольшую вечеринку, гвоздем которой стал собранный на плато Оленей каннабис. Мы планомерно занимались расширением сознания, и я понял, что могу беспрерывно смеяться больше двух часов, а также, что мир вокруг реален и не распадается на куски, как только я закрываю глаза.
На следующий день я вышел из дома с четким намерением попасть в порт. Хотел взять отцовскую машину, но она как назло не завелась, поэтому пришлось идти пешком. Я уже был на окраине города, когда небо заволокло тучами, и пошел сильный дождь со снегом.
В кассе терминала я продемонстрировал свое новенькое удостоверение личности и попросил три билета на материк.
Женщина за большим стеклом посмотрела на меня с укоризной и переспросила:
- Вы уверены?
Я кивнул.
За окном начинался ноябрь, наш последний месяц в раю, месяц осенних бурь, грязи и почерневших листьев.
Этот мир был создан для нас, согрет огромным реактором, скрытым под ветряной электростанцией, наполнен милыми мелочами - полосатыми котами, бутонами герани и треском прогоревшего костра. Он хотел, чтобы нам было в нем хорошо. Но рай, как и любое место, имел свой край, а любое ограничение свободы вызывало непреодолимое желание за нее бороться.

3.

- Это наш последний месяц, - сказал однажды Аш.
В их «последний месяц» Махатма научился испытывать стыд. У него было много времени, чтобы познать это чувство.
Он не умел спать, не умел развлекать себя сам и не считал это необходимым, до происшествия в порту он чувствовал, что в одиночестве исчезает.
Вспышка боли, прорвавшаяся через заблокированные рецепторы, отрезвила и дала первый толчок для логических построений. Остальное, как мясо вокруг кости, нарастало в разговорах с Ашем и Эвелин.
Первое, что он понял почти сразу - он конечен и в любой момент может сломаться, исчезнуть окончательно. Это называлось «страх».
За страхом цепочка рассуждений довела его до желания оставить после себя память. В этот момент ему очень хотелось говорить. Он попытался говорить с Эни, которую называл своей матерью и которая на самом деле ей не являлась. Ни у кого из них не было матери.
Эни не видела смысла в разговорах с ним. Безжизненная, она сидела на диване в гостиной и смотрела, как Махатма расхаживает из угла в угол и описывает свои новые ощущения.
Его сочли сломанным и хотели отправить на материк. Привыкший следовать за потоком команд в своей голове, он смирился. Но Аш и Эвелин снова вмешались и зародили в нем чувство, которое потом сами же назвали «сомнением».
Оказавшись втянутым в их словесные перепалки, первоначально лишенные для него всякого смысла, он понял, что важно не просто сказать о себе, необходимо, чтобы тебя услышали.
Аш и Эвелин одновременно умели и не умели слушать. Это зависело от их настроения.
Но именно эта особенность - уметь встать на место собеседника, посмотреть на проблему с разных сторон - делало их уникальными и таким необходимыми. Не только для Махатмы, но и для всех остальных жителей Земли.
Следующей ступенью стала «справедливость». Махатма знал, что привлекает обоих. Эвелин любила чувствовать его руки на своем теле, это приносило ей удовольствие и покой. Ашу нравилось защищать его, покровительствовать. Каждый из них боролся за внимание Махатмы. Ему пришлось выбирать, вникать в их слова, вылавливать погрешности их логики. Это было очень сложно, пока он не понял, что на самом деле они равны, и правильным будет не исправлять их ошибки, а объяснить самое главное - им ни с кем не будет так хорошо, как друг с другом.
В последний месяц Махатма свел все полученные куски знания в единое целое. И снова испытал боль. Не физическую, а ту, о которой однажды пыталась рассказать ему Эвелин.
Он почувствовал, что существование его и воссозданного мира вокруг есть неприемлемый для Аша и Эвелин поступок.
Мир был ненастоящим, созданным по обрывкам информации о цивилизации людей, когда- то создавших его расу и уничтоживших себя своими же руками.
Огромная ложь. Ее люди прощали с трудом.
Махатма попал в замкнутый круг. Боль, страх разоблачения, сомнения, желание быть справедливым проносились друг за другом. Он не хотел, чтобы его ненавидели, но и не желал, чтобы Аш и Эвелин жили в неведении об истинном положении дел.
Месяц подходил к концу. Махатма все больше замыкался в себе и почти не выходил из дома.
Это могло продолжаться бесконечно, если бы в один из последних дней осени Аш и Эвелин не заявились бы к нему сами.
- Хватит сидеть дома, - сказала девушка, радостно повисая на его шее. - Погода – блеск! И Аш говорит, что нас ждет большое приключение.
- Огромное, огромное путешествие, - поправил ее Аш. – Махатма, какой у тебя балл по «Гипотетическим ситуациям»?
- 9,4.
- Не очень высокий, но все же лучше, чем у всех остальных. Давай я загадаю тебе проблему, а ты попытаешься ее решить?
Махатма пожал плечами.
- Ты не можешь решить ее сам? У вас с Эвелин «десятки».
- Хочу, чтобы ее решил ты. Попробуешь?
- Да.
- Тогда слушай.
Аш сел в кресло и положил на журнальный стол три голубых картонки.
Билеты на паром с датой отплытия 1 декабря.
- На некоторой планете существует цивилизация андроидов… Нормальный термин? Никого не оскорбил? Живет она, живет - и вот приходит время, когда она осознает, что все способности, когда-то заложенные создателями, реализованы и дальше развиваться некуда. Нет творческого начала, нет возможностей для совершения выбора… Все еще в порядке? Обиженных в комнате нет? Если нет, продолжаю - для дальнейшего развития им необходим создатель, который будет решать за них все важные проблемы - назовем их, допустим, «гипотетическим ситуациями» - но в то же время будет им подконтролен…
- Хватит, - прервал его Махатма.
- Согласен, друг, хватит. Ты поедешь с нами? Я готов служить кому и чему угодно, но только не сидеть в этой уютной консервной банке… Эвелин?
Девушка присела на подлокотник кресла рядом с Ашем.
- Вы можете представить мою жизнь без вас? - ответила она вопросом на вопрос. - Я выбираю Изгнание.
- Второе, но Добровольное Изгнание, - поправил ее Аш.

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

[Отряд 404]

Название: Плёвое дело
Тема: Второе дыхание
Автор: Terra Nova
Беты: Self-mad, Муми-мама, Айа, Теххи Халли, Неспящая
Краткое содержание: Per aspera ad Astra.

– И вот когда ты уже готов отчаяться, надо подняться еще чуть-чуть, и тогда откроется второе дыхание, – сказала Акуна.
– Угу, будешь дышать задом, – буркнул я.
– Ты, может, и задом, – огрызнулась она. – Вполне в твоем духе.
– Да иди ты, – сказал я и отвернулся.
Я знал Акуну с самого детства, и с самого детства она меня раздражала – своим упрямством и фанатичной верой во всякий бред. Это ведь так романтично – считать, что где-то там, над нами, есть другая жизнь, недостижимая, прекрасная и удивительная.
– Знаешь, – произнесла Акуна с раздражением, – я тебя не понимаю. Ты все скулишь и ноешь, что ненавидишь наш сонный скучный городок, что все тебе осточертело – те же люди изо дня в день, те же разговоры. Но ничегошеньки не хочешь с этим сделать.
– Я что, должен переться наверх и испытать на себе весь этот бред про «второе дыхание»?
– А хоть бы и так! Может, наверху и правда что-то есть, может, у тебя получится. А ты сидишь тут и ноешь.
– Да нет там ничего, дура! – взъярился я.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что туда не попасть! Многие пытались.
– Слабаки! И ты слабак! Кишка у тебя тонка, понял?
– Хочешь, чтоб я полез туда? Хочешь?
– Хочу! – Акуна сверкнула на меня глазами. – Слабо?
– Не слабо! Возьму и полезу! – брякнул я в запальчивости, и тут же прикусил себе язык, глядя на ее ухмылку.
Вот так я в это и вляпался. Сам же издевался над Тайвом, когда тот наслушался Акуниной болтовни и поперся наверх. Вернулся потом несчастный и разбитый, посмотрел на нас тоскливыми глазами и сказал: «Ничего у меня не вышло. Просто понял, что дальше не могу. Не могу, и все тут». Я обозвал его идиотом, и мы чуть не подрались, но тут встряла Акуна и утащила его куда-то – утешать, не иначе. А я орал им вслед: «Ну и какого ты туда поперся, чудила? Я же тебя предупреждал!» Тайв обернулся, и что-то такое у него было во взгляде… Я тут же заткнулся, но про себя решил, что только больной на голову идиот мог ввязаться в эту бессмысленную авантюру.
Ну вот теперь и сам ввязался. Взяли «на слабо», как маленького.

Вечером ко мне заглянул Тайв. Мы накануне как раз помирились – Тайв знает, что я все равно не умею просить прощения, а он не умеет долго злиться.
– Полезешь? – осторожно уточнил он. Ну ясное дело, Акуна ему все рассказала.
– Конечно, – сказал я. – Я кретин, сам виноват – завелся и ляпнул сдуру. Теперь куда деваться.
– Угу, с Акуной в этом смысле лучше не связываться, – подтвердил Тайв с довольным видом. – Если не полезешь, со свету сживет.
– Вот чего бы ей самой туда не слазить, если так неймется?
– Так она пробовала, – простодушно ответил Тайв. – Раза три уже. Не получилось. Говорит, что стоит подняться метров на двести – и все, кранты. Дальше никак.
– Серьезно? – удивился я.
Я ничего об этом не знал. Мы с Акуной виделись каждый день, и каждый день она доставала меня своими бреднями, но ни разу не рассказывала, что и сама тоже пыталась подняться наверх.
Это было обидно. Я-то считал, что мы вроде как друзья.
– Она тебе не сказала, чтобы ты ее не доставал.
– Ну и дуреха, – буркнул я.
– Не-а. Ты б ее точно доставал.
– Да пошел ты…
– Я уже ходил, – беззлобно отозвался Тайв. – Теперь твоя очередь. Может, у тебя и получится.
Я скорчил унылую рожу.
– Ни у кого не получилось, а у меня внезапно выйдет.
– А ты на редкость упрямый придурок, – ухмыльнулся Тайв.
– Ну спасибо, – буркнул я.
– Ты утром собираешься?
– Ага, – сказал я. – Чего тянуть?
– Умница, – одобрил Тайв. – Провожу тебя завтра.
– Да ну, зачем?
– Провожу, – повторил он мягко. – Мне не сложно.
Все-таки хороший он парень.
– Спасибо, – сказал я. – Слушай… Что там с тобой случилось? Ну, когда ты пытался…
Он улыбнулся и пожал плечами.
– Это нельзя объяснить. Просто чувствуешь, что выше – никак. Как будто что-то не пускает.
– Там… что-то есть?
– Нет, – сказал Тайв. – Ничего там нет. Все, что есть – внизу, и ты вдруг понимаешь, что очень хочешь к этому всему вернуться.
– И все?
– И все.
– Бред какой, – сказал я.
– Сам увидишь, – пообещал Тайв.

В глубине души я почему-то надеялся, что Акуна тоже придет меня проводить – в конце концов, это была ее дурацкая затея. Но она так и не появилась. Зато Тайв пришел, как и обещал.
– Слишком быстро подниматься нельзя, помнишь? Надо, чтобы глаза привыкали к свету, – сказал Тайв.
– Угу, – отмахнулся я. – Помню, отвали.
Некоторое время я стоял, задрав голову вверх, и придирчиво изучал уступы и трещины в скале.
– Плевое дело, – сказал я наконец. – И почему ни у кого не вышло?
– Давай, герой, – ухмыльнулся Тайв. – Покажи нам всем.
– Запросто, – заявил я. – Вернусь – найду тебя и расскажу, как клево там наверху, а ты будешь локти кусать.
– Ты же не веришь, что наверху что-то есть.
– Там разберемся, – буркнул я, хватаясь рукой за ближайший выступ.
– Только не торопись! Помни про свет.
– Помню я, вали уже отсюда, чудила!
– Удачи, – пожелал он напоследок.
И я полез вверх.

Первые несколько часов подъема были легкими и приятными. Свет действительно становился все ярче, приходилось останавливаться и выжидать, пока зрение приспособится. Но в остальном все было отлично. Странно, что до сих пор никому не удавалось добраться до верха. Дело-то и правда оказалось плевым.
– Все, что есть – внизу? – бормотал я, цепляясь за очередной выступ обеими руками. – Да что у нас есть? Города, где люди сонные и вялые, как рыбы? Одни и те же лица каждый день, мутный желтый свет над головой – мы даже не знаем, откуда он идет. А вот я теперь узнаю! Вы все просто слабаки, а у меня получится, вот увидите!
Потом я вдруг почему-то вспомнил Акуну. Которая, оказывается, тоже пыталась добраться до верха, но почему-то не смогла. А ведь Акуна упертая, почти как я, и если чего-то хочет, то обычно не отступается. «Вот дуреха, – подумал я с непривычной нежностью. – Ну и чего ты остановилась? Тут же ничего сложного нет».
Так я лез и лез до самого вечера, и одолел, по моим прикидкам, метров двести, когда свет начал тускнеть и наконец сменился холодной тьмой. С местом для ночлега мне повезло: незадолго до наступления темноты я наткнулся на отверстие в скале, которое оказалось входом в небольшую пещерку, так что я просто вернулся к нему и заполз внутрь.
Пока все шло прекрасно. Я пристроил подбородок на скрещенных руках и вгляделся в зеленоватые огоньки далеко внизу. Огоньки то вспыхивали ярче, то снова тускнели, кое-где собирались стайками, кое-где светили по одному. Ночью жизнь в городе не замирает полностью, просто становится еще более сонной и неспешной, чем днем.
Я подумал, что Тайв сейчас, наверное, чистит рыбу к ужину и болтает с младшей сестренкой; он любит проводить вечера дома, с семьей. Акуна, скорее всего, отправилась на свидание с очередным кавалером – у нее каждый месяц кто-то новый, хотя красавицей ее назвать сложно. Все они там, внизу, заняты своими делами, и только я один здесь, в холодном каменном мешке, так далеко от всех…
Я сам не понял, что на меня вдруг нашло. Страх, тоска и растерянность навалились одновременно, и так мне стало плохо, больно, невыносимо одиноко, что я застонал, стиснув зубы, скорчился в своем убежище, прижал колени к животу и замер, не в силах пошевелиться. Я никогда не был один, никогда не уходил от своих так далеко. «Мне нужно вниз, – в панике думал я, вцепившись непослушными пальцами себе в волосы и раскачиваясь из стороны в сторону, – мне нужно спуститься вниз, нужно вернуться».
Наверное, это то самое, о чем говорил Тайв. То самое, что не позволило Акуне добраться до верха. Немыслимо, невозможно продолжать подъем, когда все, что я когда-либо знал, осталось внизу. А что ждет меня наверху? Желтый свет невиданного светила, такой яркий, что может ослепить навсегда? Пустота и одиночество? Смерть?
Как я мог в это ввязаться?
Я взвыл, выполз из пещеры, цепляясь руками и ногами за острые выступы, и прижался животом к шероховатой скале. Меня била дрожь, я зажмурился, уперся лбом в камень и попытался успокоиться.
Надо спускаться вниз. Прямо сейчас, ночью, когда темно и зрению не нужно адаптироваться.
Я не могу подниматься дальше, просто не могу. Мне нужно вернуться.
Я глубоко вздохнул и уже почти разжал руки, но потом вдруг вспомнил, какие у Акуны были глаза, когда мы в последний раз поругались. Как она яростно щурилась, обзывала меня слабаком и нытиком, говорила, что у меня кишка тонка, а взгляд у нее был затравленный и почти испуганный, как будто она боялась, что я соглашусь и полезу, или наоборот – что откажусь и пошлю ее куда подальше.
– Дуреха… одержимая, – пробормотал я, стуча зубами. – Сама не смогла, хотела, чтобы я…
А у меня не вышло. Так же, как у Тайва. Как и у всех остальных.
Глупая маленькая Акуна. Наверное, она всем своим кавалерам по ночам напевала на ухо: «Когда не остается сил, когда страх сковывает тебя, когда отчаяние поглощает тебя, нужно сделать еще одно последнее усилие, и тогда откроется второе дыхание, и ты почувствуешь, что можешь все. Можешь подняться до самого верха».
– Никакого второго дыхания, – выдохнул я, прижимаясь к скале лбом, – никакого второго дыхания, это все бред, я не могу…
И тогда я представил, как Акуна посмотрит на меня, когда я вернусь. Как она ничего не скажет, а просто отведет глаза, пожмет плечами и отвернется. И никогда-никогда не будет об этом вспоминать – вслух, но мы оба будем знать, что я, как и другие, попытался, и ничего у меня не вышло.
Представил – и разозлился. На себя, на Акуну, на идиота Тайва, который, кажется, в меня верит, на всех тех придурков, которых Акуна подбила на эту авантюру до меня.
– Еще чуть-чуть? – злобно пробормотал я себе под нос, вцепившись в скалу побелевшими от напряжения пальцами. – Еще несколько метров, да?
Никогда в жизни мне не было так страшно. Но кроме страха было что-то еще – злой кураж, сила, напряжение, скрутившее мое тело в пружину.
Ночью можно не думать о ярком свете. Ночью можно подниматься так быстро, как тебе хочется.
– Ну и черт с ним! – взорвался я. – Не нужно мне никакое второе дыхание! Сам справлюсь!
Я зажмурился, коротко вздохнул и, не дав себе времени на размышления, оттолкнулся от скалы и взмыл вверх.
Работая руками и ногами, я поднимался все быстрее. Я не думал о том, что ждет меня наверху, вообще ни о чем не думал. Серебристое свечение надо мной и вокруг меня, сначала едва различимое, становилось ярче, но глаза легко привыкали к нему, и я не останавливался. Страх куда-то пропал, мне было легко и спокойно, я чувствовал себя свободным и почти всесильным. Я еще успел подумать, что это, наверное, и есть то самое второе дыхание, о котором говорила Акуна, когда внезапно меня подбросило вверх, я почувствовал на лице что-то колючее и холодное, серебристый свет стал почти нестерпимо ярким, и в следующую секунду я с ужасом понял, что не могу дышать.
Я беспомощно раскрывал жабры, колотил руками по воде, которая почему-то была не вокруг меня, а только внизу. Я запаниковал, мне даже не пришло в голову, что можно снова нырнуть в воду и вдохнуть. Вместо этого я открыл рот и заорал. Звук получился едва слышным и сразу же умер в тишине этого нового мира, я попробовал еще раз, и еще, и только потом сообразил, что могу дышать носом и ртом.

Я вернулся ранним утром, когда город только начал просыпаться. Кивнул знакомому собирателю жемчуга, махнул рукой сестренке Тайва, которая строила для ручной рыбки домик из кораллов. Потом надо будет обязательно заглянуть к Тайву, подумал я, но это подождет.
Акуна отыскалась на окраине города. Закрыв глаза и раскинув руки, она дрейфовала среди водорослей в полуметре от дна. Она казалась спящей, но я точно знал, что она притворяется.
Подплыв поближе, я завис над ней, моя тень накрыла ее лицо и разметавшиеся темно-зеленые волосы. Я молчал, не зная, что сказать и что делать с внезапно нахлынувшей на меня нежностью. Потянулся к ее щеке, но еще до того, как мои пальцы коснулись кожи, Акуна открыла глаза.
Я думал, она спросит – вышло у меня, или нет? Но Акуна, наверное, увидела что-то в моем лице, услышала что-то в моем молчании и произнесла почти неслышно:
– Что там?
Глаза у нее были огромные, синие-синие, в них отражался я и стайка проплывающих надо мной рыбок. И я все-таки протянул руку и коснулся ее щеки.
По дороге сюда я представлял, как расскажу ей все-все. Про холодное прозрачное ничто, которым можно дышать, про то, как оно омывает кожу – почти так же, как подводные течения, но все-таки немного иначе. Про яркие точки в вышине, которые не видны со дна.
Я хотел рассказать ей про скалы, выступающие над поверхностью воды. Они покрыты песком и на них растут странные огромные водоросли – я не очень хорошо разглядел, потому что решил не приближаться к ним. Решил, что мы исследуем их вместе. Может, и Тайва с собой возьмем, но позже. Сначала мы отправимся туда вдвоем.
Наверное, когда-то давно люди жили над поверхностью воды – иначе зачем нужен нос, который может дышать пустотой? Может, есть люди, которые живут там и сейчас, и может, их даже получится отыскать. Конечно, они будут другими, не такими, как мы. Но так даже интереснее.
Я хотел рассказать Акуне обо всем, но понял вдруг, что это невозможно описать словами.
– Ты была права, – сказал я просто. – Права насчет второго дыхания.
Акуна замерла, неотрывно глядя мне в глаза.
– Правда, оно не совсем такое, как ты себе представляла.
– Не такое? – спросила она.
– Нет, – улыбнулся я. – Но, думаю, тебе это понравится.

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

[малиновая моль]

Название: Let die (Дай умереть другим).
Тема: Второе дыхание.
Автор: stuff
Бета: Ollyy, Коробка со специями
Краткое содержание: С юга можно привезти всякое.
Предупреждения: Насилие, нецензурная лексика, с героями все время что-то происходит!
Примечание: РЕТРО!1 и БЫТОВУХА!!11
Примечание-2: МНОГАтекста.

When you were young
And your heart was an open book
You used to say "Live and let live"
You know you did.
But if this ever changin' world
In which we live in
Makes you give in and cry
Say, "Live and let die".

Paul McCartney and Wings - Live and let die.

Случилось как-то, что старший брат пахал на буйволе горное поле.
Вокруг не было ни души. Вдруг он услышал: кто-то окликнул его по имени из кустов.
Старший брат с изумлением озирался по сторонам – никого не видать.
- Как дела, брат? – раздался опять тот же голос.
- Кто ты? – удивленно спросил старший брат.
- Это я, неужели не узнаешь? – послышалось из кустов.
Старший брат почуял резкий запах хищного зверя. Он застыл на месте и с опаской сказал:
- Ну-ка, покажись!
Из кустов высунулась голова тигра. Тигр ласково спросил человеческим голосом:
- Ты, наверное, боишься меня?
Человеку стало не по себе, но он храбро ответил:
- Если ты и вправду мой брат, то мне нечего тебя бояться. Протяни-ка руку!
Тигр протянул переднюю лапу и почти вылез из кустов.
Буйвол в страхе шарахнулся в сторону. Человек тоже перетрусил и кинулся было наутек.
Тигр между тем вышел на поле и с упреком промолвил:
- Я ведь твой родной брат, не бойся, подойди поближе!

Сказка народа Мео

Filioque.

(лат. - «и от сына»)

База 201-й воздушно-десантной дивизии США вблизи Сун Хьеу (Южный Вьетнам), 1967 г.


Чтобы достать коробку, Джим встал на четвереньки и прильнул грудью к полу. Бетон тут был прохладным, дышать стало легче, это немного отрезвило, ослабило сковавшее его беспокойство. Он протянул руку, достал до края коробки кончиками пальцев и осторожно притянул ее к себе, сосредоточившись на напряжении в мышцах.
Койка жалобно скрипнула, когда он плюхнулся сверху, чтобы перевести дух и стереть выступившую на лбу испарину. Надвигался сезон дождей, жара стала еще настойчивей, крепкий запах пота плыл по влажному, спёртому воздуху внутри казармы и любое движение причиняло муку. Скинув ботинки, Джим поднял деревянную крышку коробки.
Внутри, на скромной стопке перемешанных друг с другом писем и фотографий, лежала Библия в простом кожаном переплете. Джим вытер мокрую ладонь о штанину, осторожно достал Библию, подержал ее в руке, потом отложил на покрывало и принялся перебирать оставшееся, пока не вытащил уже слегка помятую фотокарточку.
Джейн мягко улыбалась и, держа Ханну за крохотное запястье, помогала ей махать папе в объектив камеры. Джим глубоко вдохнул, выдохнул и, впервые за последний час, расслабился. Ему не нравилось задание, он нервничал и не хотел лететь, но мог с этим справиться. Или, хотя бы, отвлечься.
- Красотка! – гаркнули у него над ухом. Джим чуть не подпрыгнул и тут же повернул голову, чтобы встретиться взглядом со своим стрелком. Одно долгое мгновение Лачковски смотрел на него безо всякого выражения, но потом ухмыльнулся, демонстрируя превосходный набор широких белых зубов, и плюхнулся рядом, обхватывая плечи Джима своей огромной ручищей и сжимая с неумолимо костоломной силой. По возвращении в родной Нью-Йорк, Стив «Бык» Лачковски хотел продолжить играть в футбол, о чем по поводу и без напоминал окружающим.
- Не понимаю я тебя, Стивенс, такая баба дома, а ты тут! Да еще добровольцем!.. Мерфи! Эй, Мерфи! – он пнул соседнюю койку.
Тяжело вздохнув, Мерфи отвлекся от уже слегка потрепанного порножурнала.
- Ну?
Лачковски тут же выдернул фотокарточку у Джима из пальцев и, как держал, вверх тормашками показал Мерфи.
- Вот если бы у тебя была такая баба, и ты бы мог хоть по пять раз на дню ее пялить, ты бы на войну пошел?
- Ну конечно не-е-е-е-т, - даже без намека на энтузиазм протянул Мерфи и снова уткнулся в свой журнал.
- Вот! – заявил Лачковски, слегка встряхивая Джима. – Я же говорю: не понимаю я тебя, Стивенс.
Джим вымученно улыбнулся.
Вынужденная близость, тепло и запах чужого тела были ему неприятны. Он чувствовал, как прилипает к спине мокрая майка, как стекают по вискам тяжелые капли пота и, стремясь как можно быстрее разорвать контакт, протянул руку. Как ни странно, Бык его понял и вернул фотографию. Джим торопливо подхватил с покрывала Библию и сунул карточку между страниц.
- Ну… как же… - начал он, когда понял, что Стив не отстанет, пока не получит свой ответ. – Это же наш долг…
Лачковски посмотрел на него удивленно.
- Какой еще долг, приятель?
- Как… как американских граждан!
- Долг сгнить в этой дыре, - пробормотал Мерфи, переворачивая страницу, и тут у Джима в голове как что-то перемкнуло. Он забыл и про жару, и про тяжелую, потную руку на плечах, и про собственную тревожную, комком засевшую под сердцем неуверенность.
- Долг защитить жителей этой страны от проклятых коммуняк и принести сюда мир, процветание, стабильность и демократию!
С полминуты Мерфи с Лачковски молча смотрели на него во все глаза, но потом у Мерфи странно задергался рот, а Бык и вовсе загоготал во всю глотку.
- Тут, между прочим, некоторые спать пытаются! – заорали ему откуда-то с соседних коек, но Стив умолк только через минуту, кулаком утирая выступившие слезы. Мерфи тихо посмеивался, отвернувшись.
- О-о-ох. Не могу. С тобой же не соскучишься, Стивенс. Демократию… Вот умора, а? – хватка на плечах Джима усилилась, и его встряхнули так, что номерные жетоны глухо звякнули, столкнувшись. – Смешной ты парень, - добродушно заметил Бык, - Скажи смешной, Мерфи?
Мерфи только кивнул.
- Таким и будь, - добавил Лачковски. Джим уловил в его голосе необычно серьезные нотки, но потом ладонь Стива переместилась с плеча на шею и, зажав голову Джима у себя под мышкой, Бык, смеясь, принялся тереть его макушку кулаком.

Джим брал Библию в каждый свой полет. Аккуратно засовывал в нагрудный карман, поближе к сердцу, и время от времени прикасался через ткань. Мерфи с Лачковски, конечно же, над ним смеялись, но он предпочитал терпеть и все равно брать ее с собой. Вес в кармане успокаивал, помогал отвлечься, а еще между страницами лежала фотокарточка Джейн.
За его спиной Стив уже проверил крепления для груза и теперь захламлял свой закуток тем, что, как он сам выражался, Санта-Сэм подарил ему на Рождество. Помимо патронов для М60, среди подарков оказались гранаты, дымовые шашки, пистолет с запасными обоймами и даже несколько ножей. На любые вопросы, зачем ему целый арсенал, Лачковски весьма убедительно изображал стеснительную девицу и, изящно взмахивая широченной ладонью, заявлял, что у каждого есть свои слабости.
- Ах, мальчики, - обычно говорил он, - вы же не будете против, если я прихвачу с собой этот симпатичненький обрезик? А вот эти миленькие гранатки? Всего десять штук, обещаю!
- Только не попади по винтам, - отвечал Мерфи. И, хоть Джим и сомневался в правильности его решения, на том дело и заканчивалось.
Но не заканчивались недостатки Стива. Лачковски любил насвистывать что-нибудь, пока чистил винтовку или затаскивал в фюзеляж коробки со своими «миленькими» орудиями убийства. Слуха у него не было, поэтому Джим предпочел надеть наушники, а не пытаться вытерпеть то, что было скорее безумной джазовой импровизацией, но никак не битлами.
Он уже успел проверить работу вентиляции и радио, когда краем глаза заметил Мерфи. Тот, сосредоточенный и одновременно раздраженный, стоял у своей двери, зубами зажав пока не зажженную сигарету. Джим снял наушники и, по совсем не заглушавшим отвратительный свист Лачковски щелчкам, понял, что Мерфи пытается открыть дверь. Наконец та поддалась и Мерфи, кряхтя, сел на место.
- Ну что за хрень, - бормотал он, - техники, блядь, перетрудились, что ли?
Джим поморщился и снова надел наушники.
Застегнутый на все пуговицы лейтенант Смайлз, целиком оправдывавший свою фамилию индифферентным, каким-то рыбьим выражением лица, появился десять минут спустя и сунул Джиму папку.
- Координаты, частота, - сказал он и поправил сползшие с переносицы очки. Голос звучал так, будто кто-то записал его на пленку, а потом несколько раз перезаписал получившееся: ровно, бесцветно, мертво. - Свяжетесь с базой, когда передадите груз.
Джим выпрямился и отдал честь.
- Штабные… - презрительно пробормотал Лачковски, провожая спину Смайлза тяжелым взглядом. Мерфи затушил окурок о подошву ботинка и приказал Быку пристегнуться.

С высоты полета джунгли всегда напоминали Джиму старый ковер в доме его родителей. Очертания крон образовывали сложный рисунок, ровная, интенсивная зелень то и дело – там, где постарались штурмовики - переходила в бесцветные проплешины, создавая удивительный, тонкий, почти импрессионистский узор. Сначала вид казался ему красивым, но потом он передумал. В джунглях было жутко, сыро и «чарли» знали их как свои пять пальцев. Джим как следует насмотрелся на измученных, истекавших кровью, умиравших на его глазах спецназовцев и передумал окончательно. Поэтому и не спорил с Мерфи из-за количества «игрушек» и терпел Лачковски, который любил попеть во время полета. Сейчас, судя по словам, Бык хотел изобразить что-то из Jefferson Airplane, но Jefferson Airplane оно все равно не становилось. Там где Лачковски забывал текст или отвлекался, чтобы пустить короткую предупредительную очередь по деревьям, он предпочитал долго тянуть одну единственную, но оттого не менее фальшивую ноту.
Впрочем, Мерфи, подпевавший ему, не выпуская сигарету из зубов – и как она только держалась? – несколько сглаживал аудиальный кошмар, что так беспощадно передавался по внутренней связи прямо Джиму в наушники. Тугоухость Лачковски не мог скрыть даже гул работающих винтов, но она была привычной и немного успокаивала снова расшалившиеся нервы.
Все это не помешало Мерфи отнять у него управление. Он несколько минут поглядывал на Джима, оценивая его внезапно побледневшее, покрывшееся испариной лицо, ходивший туда-обратно кадык, подергивавшееся колено и, наконец, сказал:
- Отдай-ка мне штурвал, а сам свяжись со спецами.
Джим, на свою беду, повернул голову слишком резко.
- А?
- Свяжись, а я пока подержу малышку за нежное, - терпеливо пояснил Мерфи.
Джим хотел было возразить, но Мерфи уже взялся за рычаг управления и поставил ноги на педали.
- Свяжись со спецами, - повторил он.
Джим вздохнул, отпустил штурвал и, несколько секунд подержав ладонь на Библии, потянулся за Смайлзовской папкой.

Спецы, ребята с сомнительным чувством юмора, взяли себе позывной «жук-навозник».
Джим не нашел шутку смешной, но, поймав нужную частоту, все равно произнес в микрофон:
- Жук-навозник, жук-навозник, говорит борт ноль-семь-тринадцать, как слышите меня? Прием.
На несколько долгих секунд в эфире повисла давящая тишина. Замолчал даже Лачковски, покрепче вцепившись в свою винтовку. База связывалась с отрядом пару часов назад, но кто знал, что могло случиться за это время?
- Жук-навозник, жук-навозник, говорит борт ноль-семь-тринадцать, как слышите меня? – повторил Джим, с внешней стороны прикрывая микрофон ладонью.
Тут канал, как кашлем, разразился помехами. Потом в наушниках раздался бодрый голос:
- Слышу тебя, борт, жук-навозник на связи, прием.
В вертолете перевели дыхание.
- У нас груз для вас, как поняли? Прием.
Собеседник вдруг захихикал.
- Всем борделем ждем вас, мальчики. Шампанское, ванну с пеной, пострелять в косоглазых? Прием.
- Шутники, - фыркнул Мерфи.
- Подходим к точке встречи, - ответил Джим, решив не реагировать на глупые шутки, - подтверждаете координаты? Прием.
Смех в наушниках стал громче.
- Конечно подтверждаем, сладкий, садитесь и ждите. Скоро подвалим. Прием.
- Вас понял, жук-навозник, идем к точке. Прием.
- Кстати, вы захватили с собой огнемет? Мы очень просили огнемет, прием.
- Наличие огнемета зависит от теплоты приема, - ответил за Джима Мерфи, - как поняли? Прием.
- Трусы постирали. До связи. Отбой.

Точкой была почти идеально круглая проплешина в деревьях, достаточная, чтобы посадить как минимум две машины.
Они зависли над ней, оглядываясь. Сердце Джима тут же ушло в пятки.
- Не нравится мне здесь, - сказал он. – Совсем не нравится.
- Почему? – спросил Мерфи, все еще держа их на приличной высоте.
- Не знаю, что-то тут не так, плохое место, - ответил Джим. – Слишком… идеальное.
- Спецы подтвердили координаты.
- Знаю! Просто мне здесь не нравится. Давайте поищем другое место, они и к другой точке выйдут.
- Они сказали садиться здесь, - возразил Мерфи. – Ты же знаешь, они тут все прочесали.
- Нет, давайте поищем другое место!
- Я сажусь.
- Нет! Поищем другое место!
- И сядем на мину!
В наушниках раздался зевок.
- Может, пока вы спорите, мне туда несколько гранат кидануть? Ну, для верности.
- Нет! – Мерфи даже обернулся. – Знавал я одного такого. Палил куда попало, вот по своим и попадал. Еще не хватало, чтобы спецы нас за чарли приняли. Меня, между прочим, в бараке свежие «Гигантские сиськи» дожидаются, мудак ты последний.
- Ну, как скажете, как скажете…
- Давайте найдем другое место, - снова возразил Джим.
- Слушай, Стивенс, - теперь Мерфи смотрел на него. – Я тебя уважаю, ты дело свое знаешь, но с тобой сегодня что-то реально не то. А еще я тут главный пилот. И я говорю, что мы садимся, понял?
Джим открыл было рот, но взгляд у Мерфи был тяжелый, серьезный, лишний раз напомнивший, что Джим - желторотик, семь месяцев после оформления, а сам Мерфи уже почти ветеран, целых четыре года летает. Пришлось согласиться. Джим кивнул, и они пошли на посадку.
Мерфи отключил двигатель, едва посадил вертушку.
- Ни к чему нам лишнее внимание, - пояснил он и сразу отстегнул ремни безопасности.
Винты уже почти встали, так что Джим услышал еще один щелчок и обернулся, чтобы увидеть – Стив сделал то же самое. Джим уставился на него во все глаза, но тут Мерфи вдруг выбрался из кабины и спрыгнул на землю.
- А-а-а-а… - только и сказал Джим, когда тот захлопнул дверь и пошел осматривать вертолет, проверяя почву. Сзади, тоже уже оказавшись на земле и выпрямившись во весь свой немалый рост, потягивался Стив.
- Бык, - позвал его Джим.
- Не сиди там, Стивенс, жопу отсидишь, будешь потом как наш капитан, с картофелиной в заднице. Или как лейтенант. С дирижаблем.
- Свяжись с отрядом, скажи, что мы на месте и ждем, - сказал Мерфи, заглядывая в кабину со стороны фюзеляжа. – Я пока разомну ноги.
Впрочем, ноги он разминать не стал и, пока Джим снова связывался с шутником-спецназовцем, присел со Стивом на жестяной пол грузового отсека. Они молча курили, откинувшись на затянутую брезентом кучу коробок с оружием и провиантом, а Джим терпел и отгонял дым от лица, раз уж отстегиваться и выходить ему почему-то не хотелось.
Потом Мерфи замахнулся, метнул бычок как можно дальше на влажную, побуревшую землю и снова поднялся на ноги.
- Опаздывают, - сказал он.
- Опаздывают, - согласился Лачковски, растирая окурок о раму раздвижной двери. – Дашь мне потом сиськи?
- Какие еще сиськи? – ответил Мерфи, даже не оборачиваясь, его взгляд блуждал где-то между деревьев, равнодушный и усталый.
- Которые огромные.
- Гигантские, - поправил Мерфи.
- Какая разница? Дашь?
- Посмотрим, - он переступил с ноги на ногу, потом добавил: - Надо отлить.
Он отошел метра на два, когда Лачковски тоже поднялся.
- И мне отлить не мешает. Стивенс, - Джим обернулся, и Бык подмигнул, - за старшего, лады?
Джим кивнул и вдруг увидел Мерфи. Тот, кажется, хотел что-то сказать, но потом захлопнул рот и пошел вперед. Лачковски, ссутулившись и сунув руки в карманы, потащился следом, и до Джима вдруг дошло, что они просто хотят поговорить о чем-то, чтобы он не слышал.
Их не было секунд сорок, а потом кто-то закричал, и послышались выстрелы.
Джим дернулся и сначала решил, что ему показалось.
Какие еще выстрелы?
Может, это хлопушки?
Откуда в джунглях хлопушки?
А может, Мерфи с Лачковски вышли на спецов, и те так обрадовались, что стали палить в воздух?
Сердце забилось где-то в горле, Джима бросило в жар, в холод, руки затряслись, а потом он увидел, как Мерфи с Лачковски со всех ног бегут к нему, и впал в ступор.
- Заводи! – орал Бык. – Заводи, твою мать!
Время растянулось, словно кто-то замедлил пленку, на которую их сейчас снимали. Джим увидел, как Лачковски оборачивается и палит по деревьям из табельного пистолета, как мелкие комки грязи разлетаются во все стороны, когда Мерфи отталкивается, чтобы сделать следующий шаг, а потом и его лицо: белое, перекошенное, прямо за дверью главного пилота.
Ручка щелкнула один раз, другой, третий, но тут перестала. Мерфи вдруг поднял голову, спокойно, как-то задумчиво глядя Джиму в глаза, а потом все случилось сразу. Стекло окатило алой волной, и оно словно бы покрылось изморозью. Джим вдруг вспомнил, как оно было дома, в Дакоте, когда он дышал, дышал на стекло, а оно все не оттаивало, и нельзя было разглядеть, что творится снаружи.
По вертолету ударили первые градины, мелкие, острые, где-то далеко заорал Лачковски, а потом застрекотал пулемет, и Джим моргнул.
- Твою мать! – кричал Бык. – Мерфи! Твою мать! Мерфи! Стивенс, взлетай! Они нас всех перебьют! Взлетай! Твою мать, сколько же вас, суки?!
Градины все бились, бились о металл, а Джим отстраненно наблюдал, как движутся его руки, включая подачу топлива, масла, разгоняя двигатель и винты. Винтовка Лачковски на мгновение затихла и тут же застрекотала снова. Джим надел шлем и осторожно сжал в пальцах рычаг управления, наблюдая, как медленно ползет вбок и вниз стрелка тахометра. А потом все стихло. Джим обернулся и увидел Стива. Увидел его колени, его руки у шеи, широкий подбородок. Увидел, как по ладоням, от пальцев вниз, к локтям, течет темная кровь. Лачковски вдруг издал странный, булькающий звук и они оторвались от земли.


Талса, штат Оклахома, 1990 г.


Детектива звали Чак Санчес.
В декабре ему исполнилось сорок пять, он был невысок и худощав. Скромные объемы все же округлившегося с возрастом живота говорили, что он не приветствовал сидячий образ жизни, но слишком осторожная походка намекала на застарелый геморрой, совсем не редкий среди представителей его профессии.
Еще Санчес курил. Сейчас, сунув руки в карманы брюк, он приканчивал уже вторую сигарету, сочувственно глядя в спину новичку-напарнику, которого все выворачивало под кусты.
Десять минут назад глава бригады криминалистов выставил их обоих с места преступления с воплями: «Не сметь блевать на мои улики!»
Ага, конечно, как будто Санчес собирался на них блевать.
Если бы Санчесу хотелось блевануть, он сделал бы это вовсе не на улики, а Харчу на грудь. Или, по крайней мере, на ботинки.
Бесил его этот Харч.
Его вообще бесили криминалисты.
Новичок тем временем закончил разбираться со своим завтраком и сел прямо на землю, зажмурившись и тяжело дыша. Санчес порыскал по карманам и сунул средней замызганности платок прямо ему в лицо. Новичок открыл глаза, посмотрел удивленно, но платок принял. Сначала несколько раз сплюнул, потом осторожно вытер рот, сложил и сунул платок в карман.
- Спасибо.
- И что, не предложишь обратно?
Новичок улыбнулся, неловко поднимаясь на ноги.
- Вы смотрите слишком много плохих комедий. Сегодня постираю, завтра верну.
«Далеко пойдет», - подумал Санчес, фыркнул, покачал головой, но сказал совсем другое:
- Готов вернуться?
Новичок резко выдохнул и опустил глаза.
- Не знаю, - ответил он. – Честно.
- Ну, не попробуешь - не узнаешь, верно?
- Да. Да… Вы правы. Но если меня все-таки стошнит на какие-нибудь следы – виноваты будете вы.
- Без вопросов, - ухмыльнулся Санчес и сунул в рот еще сигарету.
За десять минут на месте преступления ничего не изменилось. Все те же криминалисты сновали туда-обратно, все так же щелкала камера, все так же курили, прижавшись спиной к стволу ближайшего дерева, скучающие парамедики. Труп тоже все еще висел среди ветвей, похожий одновременно на инсталляцию какого-нибудь современного художника и набор рождественских игрушек. Новичок снова побелел, потом позеленел, потом кашлянул, но тут же зажал себе рот и сдержался.
«Это полезно, - подумал Санчес, - больше не будет идиотом и не станет есть перед выездом». Вот так. Свои достоинства есть даже у пустого желудка. С такой работой быстро понимаешь, что выблевать желчь куда проще, чем выблевать сэндвич.
- Знаешь, - сказал он, чтобы разрядить обстановку, - читал я в одной газетке про обряд каких-то там эскимосов. Когда у них кто-то помирал, они брали покойника, заворачивали его в шкуры и вешали на дерево. Он там висел, значит, сушился, а потом, через четыре года, они его снимали. Ну, как снимали, разрезали эту штуку и покойник падал.
Пока Санчес говорил, парамедики успели расстелить под деревом мешок и теперь аккуратно сгружали туда фрагменты изуродованного тела. Первой в мешке оказалась оторванная рука. Новичок снова кашлянул в ладонь. Влажно, измученно, на выдохе.
- Ну, - продолжил Санчес, - падал он, и как раз в это время их этот Бог его и прибирал. А до того – живой был. Только без тела. Ходил с остальными на охоту, разве что баб не трахал. Такая вот история.
- И у меня есть история, - за их спинами вдруг снова нарисовался Харч. – Про рождественскую елку. Вы знали, что игрушки – метафорическое изображение внутренних органов жертвенного короля, которого убивали в день рождения Великого Солнца? Сначала они потрошили его, а потом…
- Пожалуйста, прекратите! – простонал новичок.
- Я вот тоже говорю: Санчес, пожалуйста, прекрати выезжать туда, где уже работаю я, и таскать за собой этого молокососа. Вы мне здесь натоптали, волос нароняли, а этот так вообще никак не может справиться со своим желудком! Идите и… займитесь уже тем, за что бы вам там не платили!
- Такая у меня работа, - ухмыльнулся Санчес, не выпуская сигарету изо рта, - подгаживать тебе на каждом углу. Ты такой добрый, Харч, все время меня прощаешь…
- Ты сейчас свалишь отсюда. Никому работать не даешь, только ходишь и…
- Харч, - прервал его Санчес, - Харч, ты лучше скажи, кто его так?
В пакет отправилась обглоданная нога в обрывках ткани, а потом и туловище трупа: разорванная грудная клетка, открытое, пустое брюхо; местами, сквозь кровавое месиво, оставшееся от внутренностей, проглядывала бледно-желтая кость позвоночника. Новичок не выдержал и отвернулся. Его, впрочем, так и не вырвало.
- Не знаю, - Харч пожал плечами, - больше всего похоже на животное. Вроде льва или тигра, хотя, знаешь, посмотрел я на голову… странно это все. Мы, конечно, проверим, но я думаю, это какой-то маньяк порезвился. Слишком уж оно нарочито.
Санчес вздохнул. Ему дело тоже не нравилось.
- Ладно, кончайте здесь топтаться и идите… кого-нибудь опрашивать, – Харч замахал руками, будто хотел спугнуть их, как птиц.
- Кого, например? – искренне заинтересовался Санчес.
- Я не собираюсь выполнять твою работу, пока ты гробишь мою, ясно? – Харч помолчал, но потом добавил: - Судя по остаткам одежды, парень жил тут на лавке. Или в кустах.
- Харч, - тут же воодушевился Санчес, - Харч, старина, я тебе ставлю!
- Сгинь уже с глаз долой! – Харч развернулся и пошел к своим, заканчивать осмотр останков.
Санчес хмыкнул.
Бесил его этот Харч.
Но от него тоже бывала польза.

- Никого не знаю, ничего не слышал, - сказал бомж. Потом новичок сбегал в ближайший магазин, принес бутылку дешевого виски, и дело пошло.
Убитого звали Джон Диллон, родом он был из Оклахома-сити и даже имел свое дело, автомастерскую или вроде того. Но на него наехали местные мафиози, Джон продал все, включая дом, и переехал в Талсу, где снова вложился в какое-то предприятие. А потом оно прогорело, жена Джона забрала детей и свалила, а сам он переселился в парк, где и жил последние полтора года.
- Лучший мой дружбан, - поделился бомж, которого, кстати, звали Бэн, - отличный мужик был, никогда деньги не зажимал. И выпивон, когда находили. Вы тоже ничего, ребята. Вы думаете, были бы вы хреновые – стал бы я вам что-нибудь рассказывать? Нет, сэр, Бэн не такой, Бэн себя уважает и с кем попало болтать не будет.
Новичок наконец-то кончил прилежно записывать за ним в блокнот, а Санчес предложил бомжу сигарету, чем заслужил еще большее уважение.
- Так ты тут вчера ничего странного не видел? – спросил он, поднося Бэну зажигалку.
Тот затянулся, выдохнул с выражением явного восторга на лице, и только потом соизволил ответить.
- Нет, сэр, - сказал он. – Вчера – ничего.
- А этого… как его…
- Джона, - подсказал новичок.
- Да, конечно. Джона. Ты его когда в последний раз видел?
- Около девяти, сэр. В шесть мы вместе собираемся. Тут вечером местные ходят, детей выгуливают, собак там, с работы возвращаются, а мы собираемся и мелочь просим. Кстати, сэр, у вас не завалялось?
- Фримэн, - детектив даже не повернулся к новичку, - дай ему.
Новичок посмотрел на Санчеса недовольно, но все-таки сунул руки в карманы и, порывшись там, вытащил горстку мелочи. Бомж протянул к нему почерневшие от грязи ладони и новичок аккуратно, стараясь не прикасаться, ссыпал ему монеты.
Бэн тут же рассовал деньги по карманам, торопливо кивая.
- Сэр! Спасибо, сэр! Никогда вас не забуду! Всем теперь буду говорить, что враки это, про плохую полицию-то. Лучшая у нас полиция, сэр!
Тут Санчес все-таки обернулся и удостоил Фримэна взглядом. Тот понял намек и, закатив глаза, полез за бумажником. Бэн проводил его руки жадным взглядом.
- Ну так, приятель, - отвлек его Санчес, - виделись вы в шесть, а дальше что?
- Нет, сэр. В шесть мы встретились, были вместе до девяти. А потом пошли место на ночь искать.
- А как далеко вы друг от друга спите?
- Ну не на одной же лавке, сэр. Мы ж не какие-нибудь…
Санчес вздохнул и покивал.
- Да, да, это я понял. Что дальше было?
- Спать пошли. Джон все говорил, что денег накопит, снова дело откроет, жена вернется и дочки его тоже. Он всегда такой был, когда выпьет. Про дочек все вспоминал. Какие они у него. А потом место выбрал, а я дальше пошел.
- И ничего не слышал?
- Нет. Разве что… тут молодежь по ночам гуляет. Странная такая, но тихая. Все крашеные, в кольцах. Дерутся, конечно, но с кем не бывает?
- А вчера они тут были?
- Были. Еще как были. Сам слышал, как какая-то девка из ихних визжала. Но она повизжала и перестала, так что я дальше спать лег.
- Во сколько это было?
- Не знаю, сэр, ночью было. Спал я.
- А потом?
- А потом утром проснулся, а уже все. И дружбан мой… - тут Бэн опустил голову, уголки обветренных губ опустились, и Санчесу вдруг показалось, что тот вот-вот заплачет. Но нет, бомж только приложился к бутылке, без продыху сделав три мощных глотка.
- Ну, спасибо тебе, приятель, - поморщившись, Санчес поднялся на ноги и отряхнул штаны. – Если что, еще зайдем.
- Да заходите, заходите, конечно. Только, сэр… - Бэн вдруг заговорил другим тоном и детектив обернулся. – Вот что я вам скажу. Это сатанисты все. Я сам газеты читал. Они всех режут, сэр. И женщин, и детей, и вот дружбана моего… Это точно они. Газеты же не врут. Не врут же, сэр?

За молодежью даже не пришлось бегать.
Тем же вечером, Санчес, выпросив помощи у местных патрульных, задержал всю компанию, которая и вывела его на Искру.
Искра – а точнее, Лора – сидела сейчас в комнате для допросов, то и дело бросая испуганные взгляды на зеркальную стену.
Волосы у Искры-Лоры были зелеными, платье – оранжевым, дополняло образ внушительных размеров кольцо в носу.
Фримэн налил в стакан воды и медленно продвинул его к ней по железному столу.
- Представьтесь, пожалуйста, - он ободряюще улыбнулся.
- Л-лора… - девушка замялась. Для чего-то настолько кричаще-яркого у нее был слишком тихий, бесцветный голос. – Лора Шульц.
- Дата рождения?
- Шестнадцатое сентября. Семьдесят третьего.
- Вам семнадцать?
- Да… - Лора опустила голову. – Исполнилось.
- Учитесь?
Лора мотнула головой.
- Работаете?
- Нет. Пока.
- А ваши друзья? Расскажите о них.
- Мы… ну… - девушка упорно не хотела встречаться с ним взглядом. – Мы слушаем музыку, на концерты ходим…
- Употребляете алкоголь?
Лора вздрогнула, бросила взгляд на зеркало. Потом торопливо покачала головой.
- Н-нет. Только… только пиво. Иногда.
Фримэн вздохнул. Ничего другого он и не ожидал.
- Давайте вернемся к вашим друзьям, хорошо?
Искра только кивнула.
- Любите гулять по ночам?
Девушка вдруг побледнела, уставилась на него во все глаза и вцепилась в оборки на подоле платья.
- Нет.
- Как поздно вы вернулись домой… ну, скажем, вчера?
- Не помню.
- До одиннадцати? После?
- После. Наверное.
- Расскажете, что случилось?
- Я… - Искра задышала часто-часто. – Я не знаю.
- У меня здесь протоколы допроса ваших друзей, – Фримэн протянул руку и придвинул к себе внушительных размеров стопку бумаг. Зашуршал, листая. – Вот, например. Сара Андерсон. Знаете такую? – спросил он и начал зачитывать, не дожидаясь ответа: – «Мы сидели с парнями на лавке, потом Искра сказала, что ей надо в туалет и пошла в кусты. Ее не было несколько минут, потом она заорала. Мы побежали посмотреть, но она сама выбежала и чуть не сбила меня с ног. Мы пытались узнать, что с ней, но она только ревела. Потом Спайк пошел туда. Когда он вернулся, то был весь белый и сказал, что…»
- Хватит! – Искра ударила по столу кулаками. Стакан сухо звякнул, вода булькнула, выплескиваясь, Искра забралась на стул с ногами, обняла себя и уткнулась лицом в колени. – Не надо…
Чувствуя себя полнейшим неудачником, Фримэн с минуту просто смотрел на ее вздрагивающие плечи, потом быстро зажестикулировал, уставившись в зеркало.
В соседней комнате щелкнули выключателем, лампа задребезжала, включаясь, Лора только сильнее сжала пальцы на лодыжках. Появившись по ту сторону, Санчес пальцем указал на девушку, потом показал кулаки, потряс ими, кивнул и выключил свет. Стекло разом отразило и стол, и стакан, и графин, и стопку бумаг, и растерянного Фримэна, и маленькую, худенькую, испуганную Лору в дико-ярком платье. Новичок вздохнул, встал, подошел к ней, долил воды и прижал стакан к костлявому запястью.
- Вот, - сказал он, - выпейте.
Лора подняла голову. Она не плакала, но взгляд был таким, что он едва удержался, чтобы не отвернуться.
- Вот, - повторил он. - Выпейте. Успокойтесь.
Вдруг Искра открыла рот и заговорила, не отводя взгляд.
- Было десять вечера. Мы сидели там. В этой аллее. Далеко от главной дорожки. Пили пиво… - она говорила быстро, четко, безэмоционально, как робот из фантастического сериала, как врач, сообщающий пациенту о смертельной болезни. – Потом я захотела в туалет. Там сзади были кусты. Густые, высокие, за ними ничего не видно. Я пошла туда, присела, но мне там не понравилось. Слишком близко к ребятам. Поэтому я пошла дальше. К деревьям. Там много деревьев. Я села там. А потом услышала шорох и увидела человека. Он спрыгнул с дерева и пошел по траве. К дорожкам. К другим дорожкам. Не там, где ребята. Я удивилась. Человек был на дереве. Зачем ему на дерево? Я пошла туда, посмотреть. А потом на меня капнуло. И еще раз. Я не поняла, что. Подумала: может вода? Потерла, а пальцы стали красные. А потом я увидела. Там. В дереве. Наверху. Там была голова. И она смотрела. Она смотрела на меня. И капала… - Лору затрясло. – И капала… Я вся была в этом. Там так пахло. Так ужасно пахло! – выкрикнула она а потом завыла. Высоко, протяжно, на одной ноте, все глядя, глядя Фримэну в глаза, как давешняя голова в ветках. Он отшатнулся и выронил стакан.

У Харча была своя, скромная трехкомпонентная формула счастья: тихий уголок, хорошая погода, домашняя еда.
Сейчас Харч был счастлив. Он был один, солнце приятно грело спину, на коленях, распространяя восхитительный запах базилика и оливкового масла, стояла миска с салатом.
Несколько секунд Харч просто созерцал кусочки перца, огурца, редиса и крохотных помидоров, лежавших на широких листьях зелени, потом подцепил парочку вилкой и отправил в рот. Закрыл глаза, пережевывая.
Божественно.
- Так вот ты где! – вдруг донеслось откуда-то сбоку.
Сразу же узнав голос, Харч подавился.
- Ну же… приятель... дыши… - Санчес сразу оказался рядом и со всей дури врезал ему между лопаток. Харч схватился за горло, но все-таки прокашлялся. Когда он наконец поднял голову, то встретился взглядом с Санчесовским дитём - язык не поворачивался назвать молокососа «напарником». Дитё смотрело сочувственно. Потом рядом присел Санчес со своей неизменной сигаретой и выдохнул дым прямо в лицо. Вот и пообедал.
«Я закипаю, - подумал Харч. – Я закипаю и скоро взорвусь».
Он попробовал разогнать дым ладонью.
- Чего тебе?
- Старина, нам бы уже кого-нибудь обвинить… – сказал Санчес, прижимаясь к Харчу плечом, но все-таки не решаясь по-хозяйски его приобнять. – Тут, понимаешь, какое дело… – он глубоко затянулся. На этот раз струя дыма оказалась у Харча в волосах. – Ты же не смотришь ящик, да, приятель? А я вот смотрю. И шеф смотрит. И комиссар. Но, знаешь, специально для тебя я захватил это… – Санчес зажал полуистлевшую сигарету в зубах и протянул руку к новичку. Тот с мгновение просто смотрел на него, не понимая, чего от него хотят, а потом засуетился, расстегивая плащ и доставая из внутреннего кармана сложенную газету. Санчес хмыкнул и резко тряхнул ее, разворачивая.
- Вот, – сказал он, – гляди.
Харч быстро окинул цветастую первую полосу взглядом. Огромный заголовок: «Жуткое убийство в центре города! Его разорвали заживо!». Текст под ним: «Изуродованный труп неизвестного мужчины был найден в парке «Могавк» утром в среду...» Цветная фотография того самого дерева, на котором и находилось «изуродованное» тело.
- Ну и? – спросил он, разрываясь между гневом, возмущением, скукой и желанием послать все к черту и наконец пообедать.
Санчес ткнул пальцем куда-то в текст.
- Тут читай! Видишь? «Полиция до сих пор не озвучила даже предварительной версии происшедшего». Знаешь, что это значит? Это значит, что пресса уже присела на шею комиссару. А комиссар вот-вот присядет на шею шефу, а шеф присядет на шею нам… Интересная конструкция, правда? И мы в самой жопе. Ну же… старина… – он все-таки сделал это: приобнял Харча за плечи и встряхнул как ту газету. – Нам бы заключение пораньше.
- Знаешь, – сказал Харч, глядя в пространство и мысленно считая до десяти, – пассивное курение тоже убивает. Так что ты либо тушишь свою сигарету, либо получаешь по почкам. И убери руку. Или я сломаю тебе пальцы.
Санчес дернулся, поднял руки, как примерный арестант и даже отодвинулся.
- Без проблем, старина, без проблем!
- Заключение будет через три дня.
- Три дня? – Санчес снова к нему наклонился, выдыхая дым. – Это точно?
- Да. И потуши сигарету.
Санчес быстро огляделся, зачем-то глянул себе под ноги, а потом вытащил окурок изо рта и затушил его о содержимое тарелки Харча, медленно растерев по мякоти редиски и там и оставив.
- Старина, – сказал Санчес. – Ты же знаешь, если мне позарез надо, я не отстану. Ты уверен насчет трех дней?
Харч не только прочувствовал, но и осознал момент, когда градус его злости стал так высок, что она переплавилась в нечто совсем другое.
Харч вдруг решил, что устал. Устал и от этого города, и от этой работы, и от таких коллег. А еще ему очень хотелось поесть чего-нибудь домашнего в тишине и спокойствии.
Он кинул пластиковую вилку в безнадежно испорченный салат и протянул тарелку молокососу.
- Выкинь куда-нибудь, - сказал он, вздыхая. Молокосос принял тарелку без возражений и теперь оглядывался в поисках ближайшей урны.
- Ну, приятель, – продолжил Санчес. – Ты хоть намекни, а? Чтобы я мог начать строить версии. Смотри. Я тебе пончиков принес… – и Санчес, как заправский фокусник, откуда-то из-за спины выудил ядовито-розовую картонную коробку, распространявшую вокруг себя тепло и прогорклый запах масла.
Харч вздохнул.
- Скончался или от кровопотери или от болевого шока. Отметины на костях соответствуют отпечаткам зубов большой кошки. Судя по размеру – тигр.
- Так его тигр убил? – спросил новичок, все еще державший тарелку в руках.
- А свидетельница видела человека… - Санчес горбился и кусал ноготь.
- Я не говорю, что это был тигр. Отпечатки зубов совпадают. Но этого вашего Джона не только разорвали. Его еще и развесили по веткам. Кто бы там ни был, он славно порезвился.
Санчес наконец-то разобрался со своим ногтем и теперь задумчиво смотрел на новичка.
- Шеф серьезно на нас присядет, - сказал он. – Особенно сейчас. А мы все еще без версий и подозреваемых. Только зря покупали бутылку этому бомжу… как его там, Фримэн?
Тот неловко помялся на месте, не зная, куда пристроить злополучную тарелку, но все же как-то ухитрился достать из кармана блокнот и полистать его одной рукой.
- Бэн.
- Да. Точно. Бэн. Вот и зачем мы… – и тут лицо Санчеса просветлело.
- Харч, – сказал он, - а, Харч? А за ритуалку мы его выдать можем?
Харч посмотрел на него скептически.
- Если свидетельница видела человека… в общем-то да.
Санчес хмыкнул, полез в нагрудный карман, вытащил оттуда сигарету и сунул ее в рот, озорно поглядывая на присутствующих.
- Ну, Фримэн, слушай. Сейчас я научу тебя списывать висяки на сатанистов.


Стэнли, Северная Дакота, 1967 г.


Джейн встала пораньше и к обеду успела переделать почти все дела.
Она убралась, приготовила лютфиск, испекла печенье, подмела дорожку перед домом, искупала Ханну и постирала белье.
День выдался погожий, хоть и ветреный. Подхватив плетеную корзинку, груженную свежими, пахнущими порошком и крахмалом простынями, она, стоя в просторной, светлой кухне, просто наблюдала, как играют на ветру, отбрасывая на землю причудливые тени, листья старой липы во дворе. Постояв так немного, наслаждаясь воздухом, запахом и светом, она кинула поверх белья еще и коврик для пикника и решила взять с собой Ханну.
В соседнем дворе уже вешала белье миссис Поульсен. Сквозь широкие зазоры в ограде Джейн видела ее тонкие руки в просторных рукавах белой блузки, сосредоточенный профиль и то появлявшийся, то пропадавший из виду венчик светлых вьющихся волос.
Джейн наклонилась, пристроила корзинку на свежей, густой траве и расстелила коврик. Когда она, устроив Ханну поудобнее, обернулась, ее ждало разочарование: Сара уже все развесила и ушла обратно в дом. Не то чтобы у них было много общих тем, но Джейн вдруг захотелось просто поболтать с кем-нибудь о чем-то ерундовом, глупом, ничего не значащем. Солнце светило ярко, весело, Джейн встряхнула последнюю простыню и набросила ее на веревку для сушки. Ветер налетел внезапно и отбросил ее обратно, прямо Джейн в лицо, хлестко ударив по носу. Джейн зафыркала, замахала руками, пытаясь вернуть непокорную ткань на место, но та все никак не поддавалась. Наконец додумавшись отойти на шаг, Джейн чихнула, а потом рассмеялась. Ханна, забыв про игрушки, с радостью поддержала ее, и Джейн тут же подхватила дочку на руки, даже не пытаясь убрать прилипшие к лицу мокрые пряди волос.
- Кто это у нас смеется? – приговаривала она, щекоча Ханне живот. – А ну, кто это у нас смеется?
Но тут в глубине дома зазвонил телефон, и им пришлось прерваться. Обняв Ханну покрепче, Джейн отодвинула стеклянную дверь, быстро пересекла кухню, коридор, вышла к входной двери и подняла трубку.
- Алло, - сказала она, зажимая ее плечом и пытаясь привести себя в порядок.
- Джейн, милая, как ты? – женский голос в трубке звучал тепло.
- Отлично! – ответила Джейн, расправляя смявшуюся кружевную салфетку под телефоном. – Эллейн, я сделала лютфиск и наконец-то испекла печенье по тому вашему рецепту. Зайдете вечером?
Она обернулась к зеркалу и теперь пыталась убрать лезшие в глаза волосы. Ханна тут же принялась ей помогать, и держать трубку стало сложнее.
- Зайду, - тут же пообещала Эллейн. – Мне пришло письмо от Джима.
- А мне еще не приносили, - Джейн вздохнула, но сразу оживилась. – А что он пишет?
- Не хочешь ждать вечера? – Эллейн хмыкнула.
- Совсем не хочу.
- Пишет, что служба идет хорошо, что он уже привык к жаре, что лейтенант хвалит его и называет лучшим пилотом роты…
- И это, конечно же, правда. С таким-то отцом! – вставила Джейн. Эллейн рассмеялась.
- Даже не обсуждается! Еще он просит за него не волноваться.
- А вот это уже можно обсудить!
Теперь они смеялись вместе.
- Я приду к пяти, - пообещала Эллейн. – И возьму с собой письмо.
Джейн хихикнула.
- Знаете, как меня порадовать.
- Увидимся, - сказала Эллейн и повесила трубку.
Джейн пристроила телефон ровнее, потом бросила взгляд на мерно тикавшие в углу часы. До прихода свекрови оставалось еще полтора часа. Не зная, чем еще себя занять, Джейн отправилась в гостиную и усадила Ханну на диван.
- Будем слушать музыку! Хорошо?
Ханна кивнула, и Джейн включила радио; несколько секунд крутила ручку, потом воскликнула:
- Мамина любимая песня! – скинула обувь и затанцевала прямо на ковре, подпевая.
Ханна рассмеялась и принялась хлопать в ладоши.
- Маме весело! – сказала она.
За первой любимой песней последовала вторая, Джейн все танцевала, ее распирала энергия, ветреная, солнечная, беззаботная.
За музыкой она не сразу расслышала стук в дверь, и замерла посреди залитой светом гостиной, вспотевшая и растрепанная. Бросила взгляд на часы, надела обувь, поправила блузку и снова подхватила Ханну на руки, не желая оставлять ее одну в гостиной. Ханна захныкала.
- Ну-ну, – сказала Джейн. – Сейчас мы посмотрим, кто там пришел. Может, бабушка пришла, ты же будешь рада бабушке?
Ханна надулась, но кивнула.
За дверью, как ни странно, оказалась не бабушка, а двое мужчин в военной форме. Едва Джейн вышла к ним, они сняли пилотки.
- Миссис Стивенс? – спросил тот, что повыше.
- Да? – она улыбнулась.
- Нас просили вам передать, - сказал тот, что поплотнее, и протянул Джейн сложенную пополам бумагу.
Джейн развернула ее осторожно, прочитала, опустила руку и закусила губу.
- Нам очень жаль, мэм, - сказал тот, что повыше.
- Соболезнуем, мэм, - сказал тот, что поплотнее.
- Нет, – Джейн мотнула головой. Ханна обняла ее крепче и сунула в рот палец. – Я не понимаю. Тут написано, что он пропал…
Мужчины переглянулись.
- Мэм, – сказал тот, что повыше, – вертолет вашего мужа нашли в джунглях, он разбился. Еще нашли тело его товарища, стрелка, он погиб.
- Но… - Джейн помедлила. Подул ветер, зашевелил листья клена перед домом, тени поплыли по темным форменным курткам, запутались у Джейн в волосах. – Это же хорошо, - сказала она, подняв голову и глядя высокому в глаза. – Они же не нашли его. Нашли его товарища, а моего Джима – нет. Значит, он жив. Какие соболезнования вы мне приносите?
Тот, что повыше – вздохнул.
- Простите, мэм, – сказал тот, что поплотнее.
Джейн свернула бумагу, потом заговорила, быстро-быстро:
- Вы, наверное, устали, – сказала она. – А я сделала лютфиск и печенье. Много лютфиска и печенья. Вот, что всем нам нужно. Пойти на кухню, съесть лютфиск и попить чай. Такой прекрасный день сегодня. Вы же любите домашнее печенье? Я знаю, любите. Заходите, — сказала она. - Заходите смелее.


Чикаго, штат Иллинойс, 1988 г.


Саймон уже третий час напивался в баре.
Не то чтобы он был пьянчугой. Нет, такого за ним не водилось. Просто у Саймона выдалась действительно хреновая неделя.
Серьезно, хренометр бы зашкалило, если бы он существовал. Если бы какой-нибудь телевизионный умник додумался организовать шоу: «Они попали в полную жопу», – Саймон стал бы героем месяца. Его без вопросов, сразу же приняли бы в «Ложу Лузеров».
Он вздохнул, поднял голову и решил перейти с пива на виски.
- Эй, - сказал он, пытаясь отклеить локти от липкой стойки, - приятель, мне сюда виски. Безо льда.
Бармен закончил протирать стакан и направился к нему.
- Уверен? – спросил он. – Тебе, вроде, и так уже хорошо.
- Заткнись и лей, - скомандовал Саймон. Хотел, чтобы было твердо, а вышло жалобно.
Бармен медленно наполнил его стакан.
- Хреновый день?
- Хреновая жизнь, - ответил Саймон. – Приятель, ты смотришь на самого невезучего человека в мире.
- Да неужели? – бармен усмехнулся, опираясь на стойку локтем.
- Честно говорю, - Саймон обхватил голову руками. – В понедельник меня уволили с работы. Без выходного пособия. Сказали: иди ты… на все четыре стороны. Ну что делать? Я и пошел. Во вторник я узнал, что моя девушка трахалась с моим лучшим другом. В среду меня залил сосед сверху. А сегодня… сегодня у меня угнали машину.
- А завтра у тебя будет похмелье.
- Без разницы, - Саймон махнул рукой.
Тут подал голос еще один посетитель бара. Только ему и Саймону приспичило напиться в четыре часа пополудни.
- Мне еще, - сказал он, и бармен сразу же поспешил к нему в темный угол, скрытый двумя большими бочками с пивом.
- А тебе тем более хватит, - сказал он, и по тону Саймон понял, что парень из темного угла – завсегдатай. Так говорят либо с провинившимися сыновями, либо мужьями, что еще хуже.
- Ох, - сказал парень, - просто налей…
Бармен вздохнул, но все-таки налил ему еще. Саймон, бросив взгляд на свой стакан, без проблем узнал в напитке тройную порцию виски безо льда. Потом увидел, как парень заглатывает ее одним движением. Это… впечатляло.
А потом парень поймал его взгляд, и Саймон снова почувствовал себя полнейшим лузером.
- Чего пялишься? – спросил парень, наполовину скрытый тенью. – Нравлюсь?
Саймон торопливо покачал головой. Только драки с незнакомцем посреди задрипанного бара ему и не хватало.
- Значит, не нравлюсь? – спросил парень. А потом нагнулся вперед, и Саймон сглотнул. Лицо незнакомца было испещрено глубокими шрамами. Они начинались у линии роста волос, а заканчивались у ворота форменной куртки цвета хаки.
Парень посмотрел, посмотрел на него, а потом расхохотался.
- В штаны-то наложил! Наложил! Нет, - обратился он к бармену, - ты глянь на него. Глянь.
Саймон быстро глотнул из стакана. Смотреть, как двигаются, изгибаются шрамы, было почти противно.
- Слушай, ты, - сказал парень, - хочешь, расскажу тебе про настоящую неудачу?
- Перестань пугать человека, - сказал бармен. – У него и так неделя не из легких.
- А что, я кого-то пугаю? – искренне удивился парень. – Я тебя пугаю, приятель? – спросил он у Саймона, делая страшную рожу.
Саймон торопливо покачал головой.
- Тогда слушай.
- Не слушайте его, - шепнул Саймону бармен. – Он всегда такой, когда напивается.
- Заткнись и плесни еще! – прикрикнул на него парень. Потом, когда ему налили, спросил уже куда тише: - Знаешь, откуда у меня они? – он ткнул себя в щеку, и в неровном свете единственной лампы Саймон особенно четко увидел, как дернулись под кожей поврежденные мышцы. - Я служил во Вьетнаме, приятель. Знаешь, как говорят? Если ты там не был, ты ничего не знаешь. Это правда, приятель. Я вот там был. И вернулся с таким подарочком, с каким больше никого нет. Интересно тебе, почему?
Саймон покачал в руках свой почти пустой стакан. Слушать не хотелось, но он вдруг представил, как этот пьяный горе-ветеран бросается на него, как они дерутся, бьют мебель, посуду, как бармен достает из-под стойки обрез… или вызывает полицию. Так себе перспективка. Он кивнул, и незнакомец продолжил:
- Нас сбросили в джунгли, чтобы мы их чистили от чарли. Находили всякую косоглазую мразь и резали за звездно-полосатый. Был там один отряд, никто его выследить не мог. А потом, однажды, прочесываем мы квадрат, а там, ба! Те самые, неуловимые. Двадцать трупов. И ладно бы там пострелянные. Нет, приятель. Их на части порвало. Видел когда-нибудь, как разрывает на части? Тут, приятель, голова, - он показал на стойку перед собой, - рука вон где ты сидишь, а ноги, ноги, приятель, на бильярдном столе. Частями. Вот и они там такие были. Только вот странность. Никаких мин. Взрывов никаких. Просто порванные трупаки. Мы все думали: что их так? А потом, через три дня, узнали. Я тогда спал. А потом слышу: кричат. Такой это был крик, что до сих пор его слышу. Вскакиваю и вижу: друг мой, Эдди Джонсон, лежит, а над ним зверюга какая-то. Черная. Громадная, больше человека раза в полтора. Вся в крови. И дерет ему глотку, а лапами знаешь что делала? Грудь ему рвала. Вот на такие мясные ленточки. Я теперь на бекон смотреть не могу, парень. Мы все по ней палить стали, а хоть бы хны. Я ей лично вот сюда, - он ладонью ткнул себе под ключицу, - стрельнул, а у нее знаешь что? Пуля выпала. И тогда она мне этот подарочек и оставила. Прямо вот так, - парень положил пальцы на свои шрамы и медленно провел ими вниз, повторяя рисунок. Потом он хлопнул ладонью по столу и опрокинул в себя остатки последней порции.
- А ты говоришь, неудачник, - сказал он чуть погодя. – Машину угнали. Вот где настоящая неудача. Хочешь убить, а нельзя. Вот где настоящая неудача, приятель.


Над джунглями в 150 км. от Сун Хьеу (Южный Вьетнам), 1967 г.


Когда стрельба прекратилась, у Джима из головы вылетели все инструкции. Несколько минут он так и летел, просто глядя перед собой, обеими руками сжимая рычаг управления. Потом вспомнил, что надо связаться с базой. Крутанул ручку, подождал.
- Мы не выполнили задание, - говорил он. – Нас обстреляли.
Потом качнул головой и услышал:
- Приняли координаты. Возвращайтесь на базу. Как поняли? Как поняли, ноль-семь-тринадцать?
- Вас понял, - сказал он. Потом вдруг вспомнил, как Мерфи забрал у него управление. Было бы так хорошо, если бы кто-нибудь забрал у него управление. Спину как судорогой свело. Он повел плечами и постарался не смотреть. Одна часть Мерфи осталась в джунглях, другая присохла к боковому стеклу. Темные, вишневые пятна на багровом фоне.
Потом что-то запищало, и Джим не сразу понял, что именно. Поискал глазами у себя над головой, под ногами, на панели.
- А, - сказал он. Голос был его, но звучал незнакомо. – Датчик оборотов.
Цифры скакали, как безумные. Обороты то росли, то снижались, двигатель затрещал, и Джим наконец-то вспомнил.
В них стреляли. Лачковски убили. Мерфи убили. Пытались попасть по винтам. Они попали в двигатель. Чертовы чарли подстрелили им двигатель!
Джим вдруг понял, что живой. Живой и совсем не хочет умирать.
В голове стало пусто, легко, ясно. Он утер выступивший пот рукавом, огляделся, выбирая место посадки.
- С наименьшим количеством деревьев минимальной высоты, - повторил он за инструктором. – Пристегнуть дополнительные ремни безопасности, отключить подачу топлива.
Их чуть дернуло, за спиной Джима что-то сухо звякнуло. Он моргнул, и они начали опускаться.
- Ровнее, - повторял Джим, - ровнее.
Просвет был слишком узким, деревьев было слишком много, ветки стучали о борта; когда они коснулись винтов, Джим включил обороты на максимум. Винты завизжали, срезая все на своем пути, листья зеленой кровью плеснули в лобовое стекло, что-то заскрежетало, ломаясь, а потом машину слегка подбросило: они сели.
Джим откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, а потом рассмеялся. Он смеялся долго, надрывно и сам не заметил, как смех перешел в рыдания. Воротник куртки намок. Он потер об него ладони, даже не пытаясь стереть с лица слезы и сопли. Потом достал Библию. Подержал в руке. Зажмурился еще раз и начал молиться.
Ветки могли продырявить баки, вертолет мог сесть на мину, вокруг могли ходить чарли, Джиму было все равно. Он цеплялся за эту нормальность, за эту частичку своего привычного мира, как висящий над пропастью цепляется за траву и торчащие из земли корни: инстинктивно, отчаянно, бездумно.
Закончив, он достал фотографию Джейн. С минуту разглядывал, словно видел в первый раз, спрятал обратно, утерся рукавом и отстегнулся.
Под ногами, куда ни глянь, были ветки. Мокрые, ноги так и скользили. Джим попробовал раскидать их, потом посмотрел на распахнутую дверь в кабину. Вспомнил, как дергал за ручку Мерфи, запретил себе вспоминать об этом и оставил дверь открытой. Надо было обойти машину. Посмотреть на двигатель. Не посмотреть на Лачковски.
Он невольно бросил взгляд на грузовой отсек. Нагромождение затянутых в брезент ящиков закрывало обзор, но Джим все равно увидел руку Быка. Короткие сильные пальцы, широкие запястья, крупные мышцы загорелого предплечья под краем рукава, все в подсохшей, потемневшей крови. Джим выдохнул, быстро пошел вперед, осмотрел хвост, убедился, что задний винт не поврежден.
С другой стороны корпус выглядел иначе. Круглые, вогнутые, как серебром обрамленные, дырки складывались в узоры, ложась то кучнее, то по прямой. Сам не зная зачем, Джим сунул внутрь палец и нащупал пулю. Металл все еще был теплым. Частички краски прилипли к коже, когда он вытаскивал палец обратно. Дырки уходили вверх, по дуге, ему даже не пришлось отступать назад, чтобы убедиться: двигатель в джунглях не починить. Надо было еще раз связаться с базой.
Когда он вернулся в кабину, то сразу почувствовал запах. После первого боевого вылета, когда его наконец перестало выворачивать на свежую травку возле посадочной площадки, к нему подошел Мерфи. Джим как наяву видел его сейчас. Сигарета в зубах, рука уперта в бок, солнце светит в макушку.
- Ничего, - сказал тогда Мерфи. – К запаху быстро привыкаешь. К воплям вот сложнее. А к запаху – без проблем.
И правда. Джима даже не тошнило. Но все равно хотелось отвернуться или уйти подальше. К специфическому запаху крови примешивался запах мочи, фекалий, иногда гари, иногда пороха, сопутствующий смерти в бою. Хуже пахла только гангрена. Джим хотел разобраться с этим побыстрее и выйти наружу. Надел наушники, включил генератор, покрутил ручку прибора связи и начал ждать, чтобы не дождаться ничего. Ни треска помех, ни голосов. Сквозь лобовое стекло он увидел сломанные ветками антенны и закрыл лицо руками.
Когда он не вернется на базу, его наверняка начнут искать. Он передал туда свои последние координаты. Его заберут. Обязаны забрать.
Он вдруг вспомнил про спецназовцев, к которым они летели. Мелькнула мысль: а что если попробовать к ним выйти?
Нет. Не получится. Пробраться к возможно уже уничтоженному отряду через джунгли, которые все-таки не были очищены от чарли… Которые все еще ходили где-то рядом. Которые могли его искать.
Джим положил ладонь на кобуру табельного пистолета и сразу вспомнил, что грузовой отсек был набит оружием и провиантом. Еще у него были «игрушки» Быка. С таким арсеналом он тем более должен был дождаться помощи.
Джим спрыгнул на землю, в два шага оказался у импровизированной горы коробок и отстегнул удерживавшие ее с этой стороны ремни. Чтобы открыть первый ящик, потребовалась некоторая сноровка. Внутри оказались ручные гранаты. Он со вздохом достал одну, подержал в руке и спрятал обратно.
Следующая коробка оказалась забита патронами для М60. Для винтовки Стива. Джим помялся на месте, потер глаза ладонями и все-таки решился. Не искать же еще одну – и наверняка разобранную – винтовку в стольких ящиках? Он подхватил коробку.
Стив сидел, откинувшись на спину и широко раскрыв глаза. Он все еще был теплым. Прежде чем попробовать сдвинуть его с места, Джим опустил ему веки.
Он и раньше видел трупы. Но именно Лачковски в смерти, в этой пустой неподвижности выглядел так противоестественно. Смотреть на него было мучительно. Еще он был чертовски тяжелым. Джим запыхался и перепачкался в чужой крови. Сел на жестяной пол, тяжело дыша. Хотелось пить. Как же хорошо, что они везли спецназовцам и воду.
Ближе к вечеру стало холодно. Джим закрыл грузовую дверь со стороны второго пилота, сел на место стрелка и вцепился в автомат. Завернутый в брезент Лачковски лежал тут же, ноги в тяжелых армейских ботинках торчали наружу. Не зная чем еще себя занять, Джим смотрел на них. Снова и снова подсчитывал пятна присохшей грязи на темной коже и узлах шнурков.
Вечер подступал издалека. Тишина становилась все ощутимей, давила на уши все сильнее. Чтобы заглушить ее, он ладонью начал отстукивать ритм первой пришедшей на ум песни, напевая про себя, нервничая.
Когда наступила ночь, ему вдруг очень захотелось закрыть и вторую дверь в грузовой отсек, захотелось почувствовать замкнутое пространство, тесное, безопасное. Еще захотелось отлить. Несколько минут он просто думал об этом. Поглядывал то на свою ширинку, то на ботинки Лачковски. Он мог сделать все, даже не сходя с места, но это казалось ему нечестным, неправильным, жестом неуважения. В конце концов, он не выдержал и поднялся. Проверил кобуру с пистолетом, залез в коробку с «игрушками» Стива и зачем-то прихватил оттуда нож, не совсем понимая, чего так боится.
Подходящее место нашлось рядом. Метрах в пяти от машины. Джим даже успел расстегнуть брюки, когда услышал это.
Никакого треска веток, только стремительный, удаляющийся шорох. Он дернулся, невольно шагнул назад, беспомощно вглядываясь в темноту, сердце забилось как бешеное.
Джим никогда не был трусом. Он был скаутом. Он убил своего первого оленя, когда ему было тринадцать. Он даже успел выстрелить, прежде чем тень бросилась на него из-за деревьев.
Джим заорал, задергался бездумно, пытаясь вырваться из хватки. Штаны сразу же намокли. Боль была невыносимой, но страх подгонял его, надо было хоть что-нибудь сделать, освободиться, убежать, кровь брызнула в лицо, и лишь несколько мгновений спустя он понял, что это его собственная. Тень давила на него всем весом, казалось, ребра вот-вот треснут, он беспорядочно бил ее по морде, попадая то по влажному носу, то по прохладному, тоже уже мокрому меху. Когда тень вдруг дернула его за искромсанную руку, он, чувствуя, как плоть расходится у плеча, заорал в голос и запрокинул голову.
Небо было усеяно звездами, зверь вцепился ему в шею, Джим нащупал в кармане нож Лачковски.
Уже захлебываясь, он нанес один единственный удар, лицо снова окатило кровью, она попала в рот, в глаза, зверь застонал, Джим моргнул, а потом звезды начали гаснуть.


продолжение в комментариях.

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

[Отряд 3.14]

Название: S.P.A.M.
Тема: Второе дыхание
Автор: zipets ака зипа
Бета: кое-кто и BlackRaspberry
Краткое содержание: Не скрыться от СПАМа ни в вирте, ни в реале...
Предупреждения: присутствует немотивированная агрессия и обсценная лексика в разумных пределах.
Примечания: Спам (англ. spam) — массовая рассылка коммерческой, политической и иной рекламы (информации) или иного вида сообщений лицам, не выражавшим желания их получать.

Enter.
Утром Игоря разбудил стук в дверь, долгий и настойчивый.
Можно было бы, конечно, ехидно заметить, что 12 часов – уже не совсем и утро. Но, с другой стороны, утро воскресенья – понятие весьма и весьма растяжимое. Особенно после вчерашнего. И вовсе не употребление спиртных напитков в более или менее дружной компании подразумевалось под «вчерашним». Полночи пришлось провозиться с подключением к компу всей периферии проекта web4.0 «Второе дыхание».
В конце концов, Игорь вылез из-под одеяла и, усиленно протирая глаза, направился к двери.
На лестничной площадке стояло нечто.
Азиатский разрез глаз, смуглое лицо индийца, красочное буйство дрэдов на голове и вполне себе европейский строгий костюм темно-серого цвета.
- Хэллоу! Поздравлять вас выиграть пятьсот тысяч миллион фунтов долларов наша база регистрация! Идти со мной и принять уникальный подтверждение выиграть!
От неожиданности Игорь отступил в коридор. Нечто несуразное с лестничной площадки восприняло это в качестве приглашения.
- Рад поздравлять уникальный шанс! Вилла на Средиземном море, яхта и увеличение пениса… - последнее слово окончательно прояснило ситуацию. Игорь схватил вошедшего за дрэды и со всей силы приложил головой о стену. Бот мгновенно растворился.
Игорь улыбнулся, закрыл дверь и вернулся в спальню. Огляделся. Графика была на уровне.
- Постель Ctrl X - в шкаф Ctrl V, – постель мгновенно переписалась в шкаф.
Улыбка на лице Игоря стала еще шире. Работает! Весело насвистывая, он направился в ванную. Тюбик с зубной пастой «Колгейт» сам прыгнул в руку, стоило только сфокусировать на нем взгляд. В процессе выдавливания пасты надпись на тюбике изменилась на «Блендамед», что, впрочем, не помешало почистить зубы и залезть в душевую кабинку.
С водой дело обстояло несколько сложнее. Холодная струя мгновенно прогнала остатки сна, а вот за горячую воду пришлось доплатить вебманями. И хотя сумма оказалась мизерной, осадок неприятный остался.
Зато завтрак был вне конкуренции. Хот-дог с колой под web4.0 на вкус неотличимы от аналогов в реале и уж точно не вредны для организма.
Гугл Хоум быстро нашел носки, джинсы и любимую футболку с надписью «SPAM MUST DIE!».
Едва Игорь успел облачиться, как в дверь опять постучали. На пороге обнаружилась длинноногая блондинка в прозрачном пеньюаре.
- Привет! Я поставила тебе пять баллов, приходи в гости.
- Иди в жопу! – бросил Игорь, бесцеремонно отстраняя незваную гостью и осматривая звонок. – Ну вот, не успел зарегиться, а звонок уже какая-то сволочь хакнула, - пробормотал он.
- Классно сказал! – воскликнула блондинка. – Приходи в гости, у меня на эту тему есть шикарная подборка материалов!
Игорь молча заехал блондинке по печени.

Во дворе графика тоже оказалась выше всяких похвал. Игорь ощущал легкий ветерок и с удовольствием вдыхал весенний коктейль ароматов.
В полной мере насладиться новыми впечатлениями, однако, не удалось. Уже через минуту рядом с ним нарисовался прыщавый подросток:
- Уникальные фото! Ксюша Собчак в душе!
- Иди в пень, – отмахнулся Игорь.
- Понял, тогда – уникальные фото Александра Рыбака в душе!
- Нет, ты не понял. Отвали, я сказал!
- Отлично! У вас прекрасный вкус! Специально для вас! Уникальные фото: Дмитрий Медведев на даче у Виктора Януковича…
Игорь с размаху засадил подростку между ног, и спамер исчез вместе со всем своим набором уникальных предложений.
Но уже в следующее мгновение Игорь был атакован двумя новыми субъектами. Не замечая друг друга, атлетического телосложения парень и большегрудая красотка принялись наперебой предлагать увеличение пениса и груди. С этими двумя удалось справиться достаточно легко, просто столкнув их лбами, после чего оба бота зависли друг на друге.
Труднее пришлось со стайкой малолеток, злобно гыгыкающих, показывающих факи и гениталии. Забанить их всех не представлялось возможным и пришлось скрыться в Интернет-кафе «К’Олесо».
Свободных столиков не было. Разместившись возле барной стойки, Игорь воспользовался бесплатным WiFi, вышел в реал, разбудил свое тело и накормил его подгоревшей яичницей. После чего с чистой совестью вернулся в вирт.
За это время рядом успел образоваться хмурый мужчина с бокалом пива. Игорь бросил взгляд на улицу. Гыгыкающие малолетки продолжали осаждать прохожих.
- Вот вы говорите, второе дыхание, - начал мужчина с бокалом, проследив за взглядом Игоря.
- Я говорю? – удивился Игорь.
- Ну не говорите, так думаете… Простите, не представился. Григорий.
- Игорь.
- Очень приятно. Так о чем это мы? А! Второе дыхание! Как это там у них в рекламе было: web4.0 – второе дыхание виртуальности! Это дыхание? Это не дыхание, простите меня, а натуральный перегар.
- Ну, зачем же так категорично, - попытался возразить Игорь. – Есть ведь и позитив…
- Позитив? – удивился собеседник. – Интересно, интересно. И в чем же вы, простите, видите этот позитив?
- Ну, мне трудно пока сказать, я в первый раз вышел под web4.0. И аккаунт у меня бесплатный. Но даже с первого раза не могу не заметить очевидной экономии времени по сравнению с реалом...
- Экономия времени! - хмыкнул Григорий, поставил пустой уже бокал на барную стойку и ткнул пальцем в меню, после чего бокал мгновенно наполнился. – Действительно, они здорово экономят, за тот же промежуток времени впаривая большее количество товаров.
- И все же, мне кажется, вы преувеличиваете. Web4.0 – всего лишь средство коммуникации. Не более того. А как им пользоваться, зависит от каждого конкретного человека. И само по себе это средство коммуникации - не плохо и не хорошо…
- Средство коммуникации? А средство деградации – не хотите? Вы еще скажите, что нож сам по себе – не может быть плохим или хорошим. Кто-то может ножом убить, кто-то - нарезать хлеб, а кто-то - скальпелем спасти человеку жизнь.
- Между прочим, этот аргумент трудно опровергнуть, - заметил Игорь.
- Именно поэтому убийце и не дают скальпель, чтобы он проводил операцию. А web4.0 – боевой нож в открытом доступе. Кстати, о ножах. Нож - один из самых универсальных инструментов, придуманных человеком. Страшно подумать, но он сопровождает человека со времен пещерной жизни! Скажу больше: нож - единственный вид холодного оружия, боевые функции которого с течением времени не только не сократились, но даже возросли. В современной экипировке спецвойск боевой нож занимает одно из самых почетных мест. Чем же отличается боевой нож-2000 от остальных собратьев? Итак, современный боевой нож прежде всего имеет повышенную эффективность как оружие, часто в ущерб всем его другим возможным свойствам. Это, правда, не ново: возьмем, например, костяной нож из берцовой кости казуара, которым в Папуа-Новой Гвинее воевали до недавних пор. Он изобретен в незапамятные времена и пригоден только для колющего удара, его рабочие функции практически сведены к нулю. Впрочем, они ему были и не нужны. На форму и конструкцию боевого ножа большое влияние оказывали климато-географические условия, защитное вооружение, тактические приемы боя и национальные традиции. Скажем, в Юго-Восточной Азии, где всегда тепло, где никогда не применяли тяжелые защитные доспехи, ножи были всегда больше рассчитаны на режуще-рубящие удары, а не на колющие… - Григорий с отсутствующим видом продолжал свою лекцию, а Игорь уже выбегал из Интернет-кафе.
Давешние малолетки испарились, и у выхода маячила только девчушка лет четырнадцати.
- Дяденька, у вас какая группа крови?
- Вторая, - удивленно ответил Игорь. – А что?
- Это замечательно! Двенадцатилетнему Антону Замятину назначена операция. Диагноз – опухоль головного мозга. Операцию нужно сделать как можно скорее, врачи очень надеются, что это будет возможно сразу после праздников, если будет кровь. Срочно нужны доноры, группа крови вторая отрицательная!
- Извини, я спешу…
- Вы бесчувственный эгоист!
- Почему эгоист? У меня вторая положительная!
- Так бы сразу и сказал, мудила, - презрительно бросила девчушка мужским басом.
Не успел Игорь сделать и десяти шагов, как во всей красе ощутил недостатки базового аккаунта. Платный – предполагал мгновенное перемещение по сети. В базовом же оставалось только ходить – хоть и на виртуальных, но – на своих двоих. А когда навстречу тебе движется плотная толпа митингующих, это создает определенные неудобства.
Митингующие, все как один в кожаных куртках и кожаных же штанах, протестовали против отлова и убийства бездомных кошек и собак. И пока Игорь не согласился повесить у себя на балконе баннер с требованием к городским властям прекратить варварское истребление братьев наших меньших, вырваться из толпы не удалось.
Когда митинговый балаган остался позади, Игорь решил, что для первого раза, пожалуй, достаточно, и пора возвращаться. Удачно миновав два литературных холивара и один хохлосрач, уже возле дома Игорь был атакован тремя рекламными ботами, которые, перекрикивая друг друга, предлагали терабайты музыки, туристические маршруты и – уже в который раз – увеличение пениса. Вдобавок ко всем прелестям включился аварийный сигнал из реала – тело пора было прогулять в туалет. Игорь запаниковал. Боты блокировали все удары и не подпускали к парадному. В последний момент подоспела помощь в лице дворника. Бородатый мужик, в свитере и с метлой наперевес, в два счета устроил рекламное побоище. Боты ретировались. Но только Игорь собрался нырнуть в парадное, как дорогу преградил сам дворник и не пускал до тех пор, пока Игорь не купил у него метлу, оказавшуюся банальной спаморезкой.
Бегом преодолев лестницу, Игорь ввалился в квартиру и вывалился в реал.
В реале пришлось туго. Китайский вирт-костюм не предусматривал системы утилизации отходов жизнедеятельности. Да и вылезти из него, тем более с переполненным мочевым пузырем, потребовало значительных усилий…
Игорь помыл руки и направился в кухню. Остатки подгоревшей яичницы не вдохновляли. Пельмени закончились еще вчера. Зато в наличии имелись: картошка, окорочка, морковка, лук, болгарский перец и куча времени.
Через полтора часа сказочно пахнущий обедоужин был готов.
Симфонию желудка прервал стук в дверь, долгий и настойчивый.
- У тебя звонок не работает, - сообщила Настя, проходя в коридор. – Ты где вообще весь день пропадал? В аське тебя не было, в жуже - тишина, вконтакте – глухо.
- Здравствуй, дорогая.
- Здравствуй, здравствуй, - буркнула Настя. – Ну, так и где тебя весь день носило? Мобильник молчит, в сети тебя нет. Что можешь сказать в свое оправдание?
- «Второе дыхание»… - небрежно бросил Игорь.
- Ух, ты! И молчал, гад! А можно, я попробую?
- Можно, можно. Только давай сначала поедим. Я зверски голоден!
Настя скинула туфли, помыла руки и прошла в кухню. Оценив гастрономические приготовления, взяла нож и начала резать хлеб.
- В доме вообще мужчина есть? – укоризненно заметила она. – Нож тупой, как… - Настя замешкалась в поисках сравнения.
- Кончай бурчать, - усмехнулся Игорь, открывая бутылку вина.
- И вовсе я и не бурчу. Но ведь это же не нож, а форменное издевательство! Принеси лучше кулек – я в коридоре оставила.
- Вот смотри, - сказала Настя, когда Игорь вернулся. – Это – нож. А у тебя – железяка с ручкой. Обрати внимание, как легко им резать. Можно нарезать хлеб – и ни одной крошки…
- Настя, - испуганно позвал Игорь. – Ты это сейчас чего?
- В смысле? – удивилась девушка. – Ножи наши показываю. Комплект ножей – на все случаи жизни. И совсем недорого. А посмотри, какая удобная ручка. Ты просто обязан их купить. Тем более, что у нас сейчас акция…
- Так, а ну, быстро взяла свой инвентарь и свалила на фиг!
- Игорь?
- Я кому сказал – вали отсюдова! И шмотки свои забери! И в аську не стучись – забаню нахрен!
Когда за Настей захлопнулась дверь, Игорь вернулся на кухню, залпом осушил бокал вина и отрешенно принялся за еду.
Полночи он не мог заснуть, а когда таки заснул, оказалось, что уже пора вставать. О вчерашнем дне думать не хотелось. Игорь и не думал. Механически умылся, побрился, разогрел остатки ужина, позавтракал.
Долго искал носки.
Наконец полностью собравшись, Игорь взял на балконе здоровенную сумку и вышел из квартиры. Подъезд, устеленный разнообразным рекламным мусором, извергнувшимся из переполненного почтового ящика, радости не прибавил. И только выйдя на улицу и вдохнув свежий воздух, Игорь немного повеселел. Web4.0 – не такая уж плохая штука. А если еще поставить себе платный аккаунт, то можно будет неплохо проводить время. В конце концов, денег зарабатываю прилично, можно не жмотиться.
И даже соседка-пенсионерка, попытавшаяся развести Игоря на разговор о ценах-политике-погоде, не смогла повампирить и удалилась неудовлетворенная.
Тяжелая сумка оттягивала плечо, но Виталик, сволочь, на выходных с любовницей умотал на дачу и звонил утром – извинялся, что задерживается. Ладно, переживем. Благо первый адрес недалеко, а через час Виталик на машине вернется, и остальных клиентов можно будет навестить уже на колесах.
Лифт не работал, и на семнадцатый этаж пришлось взбираться с матом.
Подойдя к двери первого на сегодня клиента, Игорь обнаружил, что кто-то поиздевался над звонком – проводки торчали наружу. Ничего иного не оставалось кроме как стучать в дверь. Долго и настойчиво.
Наконец внутри что-то клацнуло, и дверь распахнулась.
- Здравствуйте! – радостно воскликнул Игорь, широко улыбаясь. – Аркадий Петрович?
- Ну, и что дальше? – хмуро бросил небритый мужик в тельняшке.
- Аркадий Петрович! Я рад приветствовать вас от имени международной торговой компании «Отсос». Вас порекомендовал нам ваш друг Калугин Андрей Викторович! Мы реализуем уникальные пылесосы, известные во всем мире своим уникальным качеством и уникальной надежностью! Наши цены…
- Как же вы меня задолбали, суки… - мужик в тельняшке сделал шаг навстречу, и резко выбросил вперед руку с ножом.

Кровавое пятно расползалось по футболке с надписью «SPAM MUST DIE!».

Escape

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

[Отряд 007]

Название: Скоро узнаю
Тема: Второе дыхание
Автор: Sumiregava
Бета: [L]Иеруа[/L]
Краткое содержание: старая сказка на новый лад.

— Так вот, что птицы-то рассказывают, — Леший с хрустом откусил от городского печатного пряника. Сам он, по понятным причинам, в город за покупками не ходил, но страсть как любил человеческое печево, так что и у Кащея, и у Яги был частым гостем, с собой в отдарок принося травы и ягоды.
— А что птицы? — лениво осведомился Кащей. Не особо его интересовали дела захудалого царства, в лесах которого он пару веков назад отстроил себе жилье, да так и не живал в нем более шести месяцев кряду — предпочитал путешествовать. Но если уж гость захотел поделиться новостями — пускай.
— Сойка поползню новости пересказывала. Сама она, понятное дело, узнала всё от сорок, а те – от кумушек своих городских, что по дворцовой помойке кормятся…
Ветерок усилился, нагоняя на солнце единственную на все небо тучу, и Кащей еще раз пожалел, что не любит Леший чаевничать в доме. Тут дух леса был непреклонен, хорошо хоть, на беседку удалось сговориться, не пришлось тащить стол и самовар к нему на опушку!
Леший тем временем закончил рассказ о городских сороках-воронах и перешел к делу.
— Решил царь внимание к царству привлечь, а заодно и царевен с рук сбыть. Видано ли дело — дочерей полон терем, а женихов хоть обыщись! Обещал он, что тот, кто принесет ему твою руку, получит Софьи-царевны голову.
Кащей поперхнулся чаем и в ужасе уставился на Лешего.
— Как это?!
Тот почесал в затылке.
— Или наоборот. Птицы, что с них взять. Что не переврут — перепутают. Голова — твоя, рука — старшей царевны.
Кащей со стоном уронил злополучную голову на руки.
— Как, опять?

— А весной знаешь, что случилось? Их воевода нашему посланнику так и заявил, мол, у вас и колдун-то на порядочного не похож, знай сидит в своих болотах и носа не кажет, может, и помер давно. И дружина, наверное, не лучше — раз даже такого колдуна побить-повоевать не смогла! — Царь Никодим вышагивал по горнице от стены к стене, мерно постукивая об пол кованым железным посохом. — Правду сказать, тут наш посланник не стерпел и вбил воеводу в землю по темечко... Ну так что с того? Нас не уважают! Над нашим культурным наследием насмехаются! И на мечи наши на заморских рынках смотрят косо...
— И все из-за одного колдуна? — всплеснула руками царевна, отложив пяльцы, на которых расшивала цветастый платок.
— Не только, — не стал спорить царь. — Да твое ли дело до остальных причин? Гляди лучше, что я затеял: разослал гонцов по царствам-государствам с вестью, что кто изведет колдуна и принесет в доказательство его голову — получит тебя в жены, а в приданое — медные рудники, что на границе с землями царя Ерофея. А с Ерофеем я уже сговорился: отдам тебя за его старшего сына. Через годик вернется Иван-царевич из-за моря, где науки постигает, соберет дружину малую, да верную, и сразу к нам, в леса — Кащея бить-воевать. Тут-то я тебя за него и отдам!
— За Кащея? — притворно удивилась царевна, выронив пяльцы. А голосок-то подрагивал...
— За Ивана! — царь довольно хохотнул. — А там и сестрам младшим твоим женихов подберем. — Никодим потер руки. — Выберу побогаче из тех, кто колдуна не добудет. Не зря он бессмертным прозывается, от простых людей отобьется. Чего притихла? Не рада?
Софья непослушными пальцами подобрала выпавший рушник и земно поклонилась отцу.
— Рада, батюшка! Радость нежданная, она как сулица с ног сбивает. Дозволь пойти, с нянюшкой поделиться?
— Да погоди ты, — усмехнулся в усы Никодим. — Ты ж Ивана и не видела — а мне тут его дядька, что царем к нему приставлен, портрет парадный прислал, в кабинете лежит. Прежде чем к нянюшке бежать — загляни, полюбуйся. Эх, что за сын — не чета младшему! Тот только над книгами и сидит, а этот и в оружии толк знает, и пиров не чурается... Хорош! А теперь иди.
Поклонившись на прощание, Софья не выдержала, всплеснула руками и поцеловала отца в щеку.
— Уже бегу, батюшка!
Добра ведь желает...
...А в длинной зале росло в кадушке заморское дерево — фикус, вечно зеленое и листьев не сбрасывающее. Не то чтобы чудо: брусника и та целый год зеленеет когда под солнцем, когда под снегом. Ну да фикус покрупнее будет, тем и удивителен.
Софья оглянулась, нет ли кого, остановилась около деревца и, отсчитав ветки, оторвала два ближних к стволу листочка на третьей снизу.
"Приходи. Немедленно".

Немедленно-то немедленно, но в двери царевниных покоев Яромир постучался нескоро. Софья успела выгнать служанок, выплакаться на груди няньки Матрёны, умыться и успокоиться.
Яромир, войдя в комнату, сразу обнял девушку, да так крепко, что та сразу поняла: знает. Не важно, отец-воевода рассказал или сам что сумел подслушать... Знает. Не надо слова тратить.
Яромир выпустил Софью и опустился на резную скамью у стены так, чтобы из окна его видно не было. Вот ведь привычка! Софья немедленно села рядом и опустила ладонь на широкий серебряный браслет на его запястье.
— Бежать надо!
— Надо... — протянул Яромир и с силой провел по лицу, словно сгоняя худые мысли. — Софья, подумай. Может, сама за Ивана пойдешь? Царю Ерофею недолго осталось, а царство богатое...
Увернуться от оплеухи Яромир не сумел, даром, что тренированный воин.
— Ты что, меня так испытывал? — Софья отвернулась, но не отсела и руку на браслет вернула. Зернь приятно холодила пальцы, отбитые о дубовую голову. — Не знаешь как будто, что я только тебя люблю!
— Знаю, — глухо отозвался Яромир, опустив голову так, что волосы на глаза упали. — Только и бежать — не дело. Не привычна ты к жизни другой, кроме как в доме богатом. Неделю, месяц кочевой жизни вынесешь — а дальше как?
— А иначе хоть сразу в петлю! — Софья вскочила на ноги, принялась ходить из угла в угол. Коса у нее за спиной металась, словно разозленная змея; Яромир не отводил от царевны зачарованного взгляда. — Ты Ивана-царевича видел?
Воеводыч отрицательно покачал головой.
— Зато наслышан.
— Потом на портрет глянешь. Хотя и бог бы с ним, с портретом! Мне скотницу за него отдавать жалко, даром, что царем станет! Если не бежать, да в реку с камнем не бросаться, что тогда делать?
— Жениться, — хитро улыбнулся Яромир, ловя ее за руку. — За меня пойдешь будущей осенью?
— Да как же это? — удивилась Софья.
— А так: Кащей-то вряд ли обрадуется, когда по его душу в лес приходить начнут. Десяток-другой воинов там точно голову сложит, а с ними и Иван-царевич.
Яромир ухмыльнулся и жестко закончил: — У Ерофея еще сын есть. Будет, кому царство наследовать.
Софья опустилась на скамью рядом с прялкой, подергала кончик кудели.
— Батюшка не огорчится, если я и за Данилу-царевича пойду. Ему-то без разницы... Да и выстоишь ли ты один против Ивана, если он с дружиной будет? Плохо, если своих людей на них поведешь.
— Плохо, — согласился Яромир. — Война будет. Только зачем мне людей внести?
— Да разве ты в одиночку его рать положишь?!
— Не в одиночку. О Бабе Яге ты всяко слыхала?
Софья дернула плечом.
— Ведьма да травница, что любую хворь излечит, да не всякому лекарство даст. Говорят еще, что она, мол, людей ест, особенно если заявились нежданно-негаданно, иль непочтительны с нею были. Только я тем слухам не верю. Не станет лекарь так поступать.
Яромир поспешно согласился. Не хотел, чтобы Софья еще и об этом беспокоилась.
— А еще она, говорят, Кащею Бессмертному лютый враг. Не знаю уж, кто из них кому дорогу перешел, но вроде она многое отдаст, чтобы его голову на колу на площади увидеть. Вот я и хочу ее о помощи просить, а через нее и жителей лесных. Пусть помогут прочих женихов к Кащею не пропустить, так, чтобы он и не знал о том, что вокруг него затевается!

— И куда же ты, касатик, собрался, даже не попрощавшись? — раздался от дверей конюшни спокойный голос Яги.
— Как куда? — Кащей подтянул подпругу и повернулся к гостье. — Ты, никак, новостей не слыхала? Скоро ко мне нагрянет войско женихов царевниных, на них голов не напасешься.
— Так уж и войско? — усмехнулась Яга, и колдун заметил, как расслабленно опустились ее плечи, а в голосе скользнула едва заметная тоска. Ей ли его осуждать — Яге тоже случалось бежать от незваных охотников за ведьмами и наживой, да так, что Избушка на курьих ножках не всегда поспевала следом.
— Мне и отряда хватит, — отшутился Кащей. — Сама знаешь, раньше, чем через год, магическая сила полностью не вернется — знатно меня прокляли. А сюда я вернусь. Вот съезжу в столицу за новостями — нет у меня веры помоечным сорокам — и вернусь. И будем мы вместе думать, как незваных гостей избыть! А ты пока собери лесных, кого знаешь, и тоже думайте, как от людей избавиться.
Яга замешкалась.
— Может, все-таки попробуешь?
— Что еще? — не сразу понял Кащей.
— Снять проклятие — магию вернуть.
Кащей поежился, вспоминая, каким способом это должно осуществлять. Вступить в безнадежный бой и почти погибнуть, добиваясь тем самым, чтобы открылось таинственное второе дыхание, вернуло магию... Нет уж! Сама вернется через годик, а пока ему и так хорошо!
— Пойдем-ка отсюда.
Конь недовольно всхрапнул, но покорно вышел из родной конюшни в лес, который ему так не нравился. Яга не отставала. Оказавшись за высоким двойным тыном (эх, вот бы человечьих голов сюда, хоть полдюжины!), Кащей повернулся к дому и властно простер руку к распахнутым воротам. Створки захлопнулись, слышно было, как изнутри в пазы со скрежетом вошел засов — толстый тесаный брус. А потом и забор, и дом задрожали, расплылись маревом и обратились темным еловым лесом, с гниющей под ногами иглицей, до которой не достает солнечный свет, с переплетенными ветвями и зловещими выворотнями.
Вот и всё, на что его магии хватает — мороки слабенькие! Кащей, отмахнувшись от поганых мыслей, проказливо усмехнулся и вскочил в седло.
— Ты гляди, бабушка, еще и царевну добуду!

Рассудив, что куда-куда, а на базар точно стекутся все возможные и невозможные слухи о всем возможном и невозможном, Кащей отправился прямиком в торговые ряды — и не пожалел! Купил новые бляшки коню на уздечку, кулек орехов в меду, подслушал и распустил несколько жутких слухов о том самом чародее, которого повелел истребить царь. Один из них, к слову, вернулся к нему пару часов спустя на другом краю рынка, раздутый до неприличия и такой страшный, что у Кащея и самого чуть волосы дыбом не встали. Не встали лишь потому, что хозяин их был занят: приценивался к метательным ножам местного умельца. Да не он один ими залюбовался!
Покосившись на пусть и добротную, но ношенную одежду конкурента, Кащей усмехнулся и отступил. Не жалко последнего — пусть себе берет! Да и забавно будет, если его придут убивать с этими же ножами. Подумав, первую мысль Кащей высказал вслух. Яромир, в дорогу приодевшийся хуже обычного, в ответ фыркнул:
— Сам-то что оружие против колдуна на месте купишь? Или врать начнешь, что явился не по его голову да царевнино приданое?
— Ну да, затем я и здесь, — Кащей делано поморщился. — Услышал про царевну и рудники… А как приехал, так сразу послушал, что говорят про колдуна: жив до сих пор потому только, что никому не нужен был — а тут вдруг царю помешал. Да пусть тогда царь сам за ним и едет. Через все болота. Такого убить — что убогого ограбить — и радости мало, и судьба не простит. Оно мне надо? Вот и хожу, думаю, куда бы дальше податься.
— А сам-то откуда? — заинтересовался Яромир, даже нож отложил. — Наемничаешь?
— Помаленьку, — не стал спорить Кащей, — то тут, то там... Магией когда балуюсь. Немного — способностей кот наплакал. В дружине у Святополка ходил, да с местным чародеем кое-что не поделили. Уйти пришлось.
— Это что же? — удивился Яромир, который Святополка и всю его дружину знал, как облупленных. — Он тебя сильнее?
— Он — нет, — не стал делать тайны Кащей. — Только и умеет, что кровь остановить, да в травах чуть разбирается. А вот у самого Святополка рука тяжелая... До сих пор зубы ноют, — он тоскливо потер челюсть. — Те, что тогда не выбил. Может, даже здесь задержусь, если работу найду, хоть у кузнеца подмастерьем.
Яромир задумался. Потом заплатил лавочнику и за ножи, и за ножны и повернулся к Кащею. Тот уважительно приподнял бровь, увидев, как изменился взгляд собеседника.
— А со мной пойдешь? Сам сказал — до колдуна еще добраться надо. Болота глубокие, леса дремучие, звери лютые, а люди, может, и того хуже. Будешь мне спину прикрывать, а уж с колдуном я и один расправлюсь. Или за это твоя судьба тебе начнет преграды чинить?
— Не начнет, — мотнул головой Кащей. — Если заплатишь.
— Золотой задатка и полсотни — когда вернемся с головой. Лошадь у тебя есть?
— Как не быть, — расплылся в улыбке колдун. — Только прежде отведи меня к реке, туда, где людей нет. Лучше было бы на рассвете, да вода всегда выслушает, и сейчас тоже.
— Там река, — показал Яромир на тихую улочку, — там город уже кончается. А тебе зачем?
— Да перед водой поклянусь до смерти твоей либо до дома Кащеева тебе служить и вреда не чинить. Но задаток дашь сейчас и припасы в дорогу тоже сам купишь.
Яромир расхохотался.
— Не до дома Кащеева провожать, а до царских палат. Тогда — идет. Да, и прежде, чем Кащея, Бабу-Ягу надо найти.
— Царь и за нее что-то пообещал? — живо заинтересовался колдун.

— Как тебя зовут? — отдуваясь, спросил Яромир. На берегу они заодно и поединок устроили — мало ли, вдруг новый телохранитель только хвастаться и горазд?
Вода, словно посмеиваясь над людьми, плескалась о глинистый берег, по которому Кащей не так давно скатился, пытаясь избежать удара клинка Яромира. На том поединок и окончился.
— Не скажу. — Кащей выжимал рубаху — кафтан он, хвала богам, скинул до боя, а то пришлось бы надевать сырой... по части драк Яромир был талантливей, а Кащей не мог сейчас и вовсе колдовство применить — чтобы себя не выдать. Другой, быть может, и устроил бы настоящий бой, до крови, до последнего вздоха, чтобы открылось то новое, второе, дыхание, спохватилась магия, возвращая жизнь в тело… А если не спохватится? Ему, если подумать, и так не плохо!
— Я все-таки победил, — задумчиво сообщил Яромир, разглядывая блики вечернего солнца на лезвии. — Теперь ты мог бы назваться.
— Вот уж нет. Я, считай, уплыл — какая это победа? — Кащей набросил рубашку на плечи и осторожно спустился к воде, поплескал на лицо и шею. — А имя не скажу. Гейс у меня такой, при рождении дали. Самому не нравится, но гейсы не выбирают.
Яромир равнодушно кивнул: у его народа такого обычая не было, но раз у других есть, нарушать их не годится.
— Скажи тогда хоть прозвище.
— А они не приживаются. — Кащей вышел из воды и протянул воеводычу руку, чтобы тот помог взобраться на берег. Яромир оказался тяжелее и сильнее его, да и выше на целую голову.
— Придумай что-нибудь, да так и зови. Воеводыч?
— Чего еще? — отозвался Яромир, раздумывая над именем. Странно это, что даже такую вещь как прозвище отдают на откуп незнакомому человеку. — Задаток? Лови.
Кащей поймал тяжелую монету и спрятал ее в тощий кошель.
— Не только это. Я тут подумал: если с царевичем Дмитрием — сколько ему сейчас? Шесть? — что-то случится, то Софья, старшая дочь, наследует престо-о…
Не долетев до воды, Кащей плюхнулся в жесткую глину у берега и на всякий случай решил пока не вставать — мало ли Яромир решит добить? Тот не решил, стоял на пригорке, потирая ссаженную кожу и на наемника не глядел.
— Завтра на рассвете у северных ворот встретимся. А решишь, — воеводыч опустил на него взгляд, злой донельзя, — что у меня рука тяжелей, чем у Святополка, поступай как знаешь!
Кащей, приподнявшись на локте, глядел вслед уходящему Яромиру — и широко улыбался.
Хотя челюсть болела.

Яга, Леший, Водяной да Болотный Дед (Водяной пустил его в реку на совещание) собрались на песчаном берегу Щучьего озера. Водяной лежал, наполовину выбравшись на песочек, Болотник выставил на поверхность лишь косматую голову, поросшую поникшей водной травой, и круглыми выпученными глазами без белков следил, как остальные трое выкладывают из веточек и палочек узоры на песке.
— Да не узоры, а карту, — растолковал ему Водяной и протянул Яге горсть камешков — отметить ее избушку, Кащеев дом и то место, где по птичьим сплетням судя обретаются Кащей и какой-то человек.
— И чего ради он старается, зачем на месте не сидит, — бубнил не согласный Болотник, погрузившись в воду по самый нос. — Неужто я не перетопил бы всех людей, что сюда через болота мои сунутся?
— Да зачем же всех? — Леший почесал в затылке так, что кора посыпалась. — Пусть бы прошел кто — волкам моим тоже кушать надо, и хоть негоже приучать их к человечине, лошадок они любят.
— Перетопить, скормить... — проворчала Яга, заканчивая выкладывать обширную карту. Получалось странно: Кащей убрел куда-то сильно западнее своего дома, по протокам, туда, где вообще ничьего жилья не было. — А как явится толпа, да с магами, только вас и видели. — Она поглядела на путь Кащея и снова озадачилась. — Зачем он кругами-то ?
— Ты лучше вот что скажи, — перебил Водяной, который водил дружбу с хозяевами других рек и озер, в том числе и протекавшей через столичный град Ширеши, и узнавал новости едва ли не быстрей Лешего с его птичьей почтой. — Ты Кащея дольше нас знаешь. Зачем он тому парню поклялся, что защищать будет и к тебе выведет?
— Да откуда мне знать, что в голове у дурня творится, — разозлилась Яга и одернула новую цветастую юбку, надетую ради встречи. Сегодня не приходилось думать о том, чтобы не порвать одежду о заросли — Леший угодливо провел ее на берег озера своей тропинкой. — Ждать надо, пока сам не скажет. Одно знаю точно, — она обвела притихшую нечисть суровым взглядом, под которым даже малиновки в кустах замолкли, — никогда он нас не подставит и нами за свою жизнь не расплатится.
— Значит, ждать будем, — подвел итог Водяной и плеснул хвостом. — Леший, ты следи за ним, мало ли знаки нам подавать начнет.
— Да я уж слежу, — отозвался тот. — Мои птицы постоянно возле них крутятся, а зверье хищное я на всякий случай подальше отвел.
— Может, и зря ты, — поджала губы Яга. — Вдруг он от этого спутника своего избавиться хочет? Ты слушай внимательней — авось и в самом деле знак даст. А там, глядишь, и поймем, чего ему надо и куда путь держит.
— Так к тебе же! — удивился Водяной. — Хоть и странным каким-то путем, то на месте кружит, то по протокам забирается не пойми куда...
— Значит, не он ведет, а человек, — брякнул Болотный дед. Яга просияла.
— Вот в чем дело! Ну, это много времени займет, моё лесное жилье я сама по весне не сразу отыскиваю.
— Так что делать-то, кроме как следить? — прогудел Леший, вытаскивая из бороды затесавшуюся шишку и отбрасывая ее в кусты.
— А ничего. Ты — следи себе. Ты, — она повернулась к Водяному — тоже следи, о чем они на воде говорить будут. А ты, Болотник, погоди пока народ топить. Да вот что, вырасти в этот год побольше вереска, багульника, морошки и прочих трав, что я обычно собираю. Чую — потребуются.
Леший, кивнув, растворился в кустах, только ветки покачались да замерли; Водяной нырнул, лишь круги по воде пошли, а Болотник хлюпнул носом и тоже пошел раздавать приказы мавкам да кикиморам. Яга стряхнула песок с юбки, потянулась — эх, работать надо! — и пошла по тропинке, оставленной Лешим, назад к избушке, обирая по пути листья с кустов малины да ежевики — на сбитень.

Всю зиму Яга, по слухам, жила в Ладоге, торгуя лечебными травами, отварами и настоями собранными и изготовленными за лето, а едва таял снег, перебиралась в избушку в лесной крепи, уходя туда на лодочке речными протоками. Только и было известно, что вверх по реке Морошке, да кто ее там искал — может, она к самым Щучьим озерам переселялась? Зачем искать, мало ли в Ладоге и других лекарей? А если дожить до осени, так Яга и сама вернется... Яромир с Кащеем ждать, понятно, не могли.
— Купим лодку, — постановил Яромир в деревне на Морошке повыше города и полез в кошель за серебром. — Коней тут оставим, ничего не поделаешь.
— Протоков здесь много, рек тоже, — сообщил Кащей, наглядевшись на приобретение и прощупав каждый шов. — Какую выберем первой?
— Первую, — подмигнул Яромир. — Поплыли?
Отойдя от деревни подальше, Яромир отложил весло и вытащил из-за ворота мягко сияющий кусочек перламутра на льняной веревочке.
— А, — обрадовался Кащей, протянув руку, чтобы рассмотреть амулет поближе. Яромир проворно спрятал его обратно. — Ты им Ягу будешь искать? Ну-ка, как он действует?
— Начинает светиться если чует колдуна или ведьму. Чем ближе — тем сильнее.
— А на Кащея этот амулет, по-твоему, нам не укажет?
— С чего бы? — удивился Яромир. — Кащей куда дальше живет…

— Помню ту ракушку, — озадачилась Яга новостям что принесла речная утка по наказу Лешего. — Сама у ладожского чародея видела такой же. Только толку-то от него сейчас — там же колдун рядом?

Шли они шестой день и шестой день не видели не только человеческого жилья. Нежить тоже не показывалась, чему Яромир печалился — допросить бы хоть мавку — она-то всяко знает, где тут ведьма живет, — а его спутник так же откровенно радовался. До поры до времени — пока до Кащея до самого не дошло, что амулет реагирует на него, а не на Ягу вовсе — как бы он ни пытался маскировать свои магические способности. Чарами же. Слабенькими. Гм.
Обнося очередной порог очередной многообещающей протоки (Яромир с мрачной решимостью одержимого следил за амулетом и кажется научился распознавать малейшие изменения оттенков в его свечении, не догадавшись пока, слава небесам, соотнести это с тем, насколько далеко от него находится наемник), Кащей на минуту опустил легкую лодочку на землю, сладко потянулся, подставляя солнцу голые плечи и, совсем не обращая внимания на одну из прибрежных елочек (под которой пушился такой знакомый косматый пук сухой травы) громко обратился к Яромиру:
— Да так мы, похоже, никогда Ягу не найдем!
Ответ воеводыча заставил его уважительно хмыкнуть: образованная молодежь пошла, он в этом возрасте таких слов не знал.
— И он сейчас ярче светится! — завершил пылкую речь воеводыч.
— Он с самого начала светится, — копна под елкой поворошилась и отползла куда-то вглубь зарослей. — Жаль, ночью не затухает.
Яромир, обогнавший Кащея, обернулся к спутнику.
— Иди уже сюда, дальше поплывем.
Кащей легко подхватил лодочку, но двинулся к лесу.
— Не стоит. Закат скоро уже, а тут место высокое, сухое — можно переночевать. Может дальше там болотина одна, не хочу снова спать по уши в воде, как вчера выдалось.

— А чего тут думать. — Яга распрямилась (соцветия волчьей метелки она собирала стоя на коленях) и потерла спину. — Иди-ка ты к ним, прямо сейчас, утра не жди, и веди к моей избушке. Я скоро подойду
Леший понятливо кивнул и отступил в заросли.
— Да прими облик пострашнее! — окликнула его в спину травница. — Что бы сразу поняли, кто зовет.

Кащей углубился в лес с топориком наперевес в поисках сухой лесины на костер и с приглушенным проклятием шарахнулся от куста борщевицы, внезапно распахнувшего круглые желтые глаза и приподнявшегося над землей на кривых мохнатых лапах. Облиственные ветви превратились в могучие руки, траченные тлей соцветия — в косматые волосы, с прозеленью и кусочками мха.
Поудобнее перехватив топорик и возблагодарив всех богов за то, что не хватает у него сейчас сил призвать молнию, а то конец бы Лешему, Кащей медленно отступил к реке, краем глаза заметив, что к нему, бросив вещи где пришлось, несется Яромир, наложив на тетиву стрелу с серебряным наконечником.
— Искали кого? — прогудел Леший, преступая с ноги на ногу, и Яромиру, опустившему лук, показалось, что это ветер, начинающаяся буря шумит в верхушках деревьев. — Так идите за мной.
И не дожидаясь ответа развернулся и с хрустом вломился в непроходимые на вид заросли борщевицы.
— Куда ты? — за рукав ухватил Яромир спутника, уже двинувшегося за лесным духом.
— Как куда? — удивился Кащей. — Мы с твоим амулетом тут можем до зимы бродить, а он нас куда-никуда да приведет.

Яга ждала их на поляне рядом со своей избушкой на высоких разлапистых стволах—подпорках, и впрямь смахивающих на курьи ноги. Рассохшаяся крутая лесенка в девять ступеней упиралась в тропинку, убегавшую туда, где за березами поблескивала вода.
— Ну, гости дорогие, незваные, зачем в леса чужие пожаловали? Давно уже здесь ходите, всем надоесть успели. Никак, ищете чего?
— Ага, — беззаботно ляпнул Кащей, давая Яромиру время осмотреться. — Цветочек аленький. Не подскажешь, бабушка, где его найти?
«Так ты же сам его, балбес, Чуду-Юду подарил о прошлую осень», — чуть было не ответила вслух Яга.
— Ты что творишь? — одновременно прошипел ему на ухо Яромир и шагнул вперед, убирая руку от оружия, и начал речь издалека, низко поклонившись Яге.
— Поздорову, бабушка. Яромир я, сын воеводы Лукерия. А это спутник мой, имени не говорит никому, я его Тулом кличу. По делу мы здесь. Серьезному. Слыхала ты, что царь задумал?
— Царевну отдать за того, кто ему голову Кащея притащит, — Яга качнула головой, длинная седая коса, самую малость не достающая до земли, качнулась змеей, некстати напомнив Яромиру о Софье. — Эту тайну любая лесная синица знает. Только чем я, старая, помочь вам могу? Против колдуна, хоть и плохонького, вам моими травами да зельями не отбиться.
— Да мы понимаем!
— А понимаете, — посуровела Яга, — так и идите себе подобру-поздорову!
— Так то против колдуна, — вмешался в разговор Кащей, искренне наслаждающийся беседой. — А против людей можешь что-нибудь сделать?
Яга бросила на него косой взгляд, да такой, что даже трава под ногами поникла. Яромир поспешил вмешаться.
— Бабушка, ты бы выслушала сперва, потом уже прогоняла. Я Софью царевну в жены хочу, да и ей кроме меня никто другой не нужен. Помоги с лесными духами договориться, других женихов отвадить — что хочешь дам. Хоть золота по твоему весу.
Золотом Яга не особо заинтересовалась, а вот "что хочешь" — это уже дело.
— А почему сам колдуна не убьешь?
Яромир посуровел.
— Рано еще. Софью царь Никодим за царевича Ивана отдать хочет. Прибудет царевич сюда следующей весной или летом — я подожду, кто из них другого истребит, а сам прикончу победителя. Царь не посмеет слова нарушить, отдаст Софью мне. А Кащей, если ты поможешь, и знать не узнает, что за ним охота идет — и не сбежит, и чарами не будет защищаться сверх обычного.
Яга призадумалась, поглядывая на Кощея.
— Ни к чему мне твое золото. Но есть в сокровищнице у Никодима золоченый перстенек с зеленым камушком, не простой, а волшебный: если его в сушеные травы положить – нипочем не заплесневеют! Достанешь мне его — помогу извести твоих соперников.
— Вот и договорились, — подвел итог Кащей. — А уж как и кого изводить будем — завтра разберем. Страсть спать хочется...

Утро оказалось не намного мудренее вечера.
— Нет, так не годится, — не выдержал Кащей. — Так мы никогда не узнаем, что говорят в городе и что планирует царь и прочие женихи.
— А птицы? — предложил Яромир. — Они быстро доставляют новости.
Леший горделиво кивнул. Кащей отмахнулся.
— Быстро! Только вот они не знают, что считать важным, а что нет. И где ложь, где правда в человечьей речи тоже не разберут! Нет, нам нужен кто-то, кто будет на месте отбирать важные новости, слухи, сплетни... и передавать сюда уже птицами, потому что быстрей и в самом деле нелегко.
— А всякие эти... русалки, болотницы?
— Хочешь заставить бедных утопленниц неотрывно сидеть под мостками, подслушивая, что говорят бабы за стиркой белья? — прищурился Кащей. Яромир немного смутился.
— А кто отправится в город за новостями? Ты или я?
— Уж точно не я, — открестилась Яга поспешно. — Мне еще травы собирать.
— Давай ты, — предложил Кащей. — Здесь от тебя все равно проку нет, а совет какой и через птиц передать можно. Зима в этом году будет лютая, глядишь, желающих головы чародея поубавится... да и нам вполовину меньше работы, ее за нас сделает мороз.
— Я его попрошу, конечно, — нахмурилась Яга, — но согласится ли...
— Это уж вы сами, — к нечисти воеводыч все же относился с подозрением.
— Сами, — согласился Кащей. — И ближе к зиме. А пока тебя Леший проведет, — он улыбнулся. — До самой Ладоги, дальше уже сам.
— Лучше до деревни, где мы оставили лошадей.
Леший пришел, но вовсе не чтобы проводить, а с новостями. В лесу объявился первый жених. Удивительный.
— Идет напролом, — качал косматой головой лесной дух, переступая с ноги на ногу у подножия лестницы. Яромир с Кащеем спустились к нему, Яга присела на крыльце и внимательно слушала. — Вроде и рыбу может поймать, а звериных троп словно не видит. По вечерам у костра лист какой-то исчерченный достает, — Леший пошлепал губами, — дорогой, бумажный... Потом штуку какую-то из сумы вытаскивает, бронзовую, навроде трубы со стеклами — и в небо смотрит — потом опять на бумагу. А потом спать укладывается. Я от него зверье отгоняю на всякий случай.
— Зачем это? — вскинулся воеводыч. — Выпустил бы стаю волков, да и...
— Да стыдно как-то, —Леший потупился. — Он же еще чуть-чуть и сам убьется. Давеча вот в овраг свалился, прямо мне на голову…
Яромир призадумался, а потом повернулся к Кащею.
— Как ты говорил тогда, на базаре? "Судьба не простит"?
Яга, которой это разговор пересказывали, удивилась.
— Это что, по твоему, Кащей домой откуда-то возвращается?
Колдун отвернулся, чтобы скрыть улыбку:
— А что, сама же говорила — нет его сейчас на месте.
Яромир дернул плечом.
— Предметы странные, магии — чуть... Кто его знает. Поглядеть бы!
— А можно, — оживился Кащей. — Яга, можно ведь?
— Ну-у... — протянула травница, представления не имеющая о таких ритуалах.
— И здорово! — Кащей повернулся к Лешему. — Гоняй от него опасности и дальше и добудь мне... Яге каплю крови.

— Заинька, — ласково пробормотал уставший уже искать Кащея путешественник, нашаривая в колчане стрелу. — Серенький...
Питаться одной рыбой он устал еще больше, а заяц, выскочивший из кустов прямо на него, сидел на траве, шевелил розовым носом и с места не двигался.
— Посиди-ка на месте...
Стрела сорвалась с тетивы и пролетела высоко над заячьим ухом. В кустах обижено крякнул подстреленный Леший, и путник поглядел на те кусты не без тревоги — ему еще за стрелой в них лезть...
Заяц сидел, как гвоздями прибитый. Может, бешеный? Да вроде пена из пасти не идет... Путник решил попробовать поймать его руками — все равно он ничего не теряет, благо, стрела и так была последняя.
...Заяц, почти уже ухваченный за жирный загривок, неожиданно резко подскочил вверх, цапнул горе-охотника за руку и дал стрекача, только и мелькнул белых хвостик.

— Не Кащей, — уверено заключила Яга, вглядываясь в подкрашенную кровью воду в гнутом серебряном кубке. Не специально с колдовским замыслом гнутом — просто Кащей однажды уронил его неудачно. — Можно его обратно заворачивать, пусть идет, откуда пришел.
— Погоди, бабушка, — с сомнением протянул Яромир. — Где-то я его видел.
— А какая разница? — прищурился Кащей. Яромир поджал губы: лица он запоминал с трудом — дурное свойство для будущего воеводы!
— Не знаю. Но он, кажется, важен.
— Н-да? — жестко спросила Яга и повернулась к Лешему, у ног которого жался героический заяц. — Тащи его сюда. Поглядим, что это за чудо такое в одиночку в лес явилось.

...Чудо оказался вооружено смешно: лук в налучи и не худший меч в простых ножнах. Поглядев в кубке на его манеру держаться, Кащей и Яромир согласно решили, что каждый из них мог выйти против нового гостя в дым пьяным — и вряд ли бы даже оцарапался. К походу по лесу он явно был готов лучше, чем к битве: и крючки рыболовные зашиты в одежду и отдельно в берестяном коробке в кармане лежат, и волосяная леса, трут и огниво в кожаном мешочке... И расчерченный и исписанный свиток пергамента, про который все в конце концов решили, что это небесная карта, какой пользуются моряки, что ходят не ввиду берега. Зачем она среди леса, никто не понял.
Гость тем временем открыл глаза и принялся оглядываться, не вполне себе веря. Рукам-ногам он не верил совсем, так что приподняться не пытался. Кащею пришлось поддерживать его голову, чтобы напоить крепким травяным отваром. Наконец, когда взгляд незнакомца чуть прояснился, его усадили, оперев спиной о стену, и принялись допрашивать.
— Меня называют Яромир, — представился воеводыч. — Это друг и охранник мой, я его Тулом кличу. А вон, — он указал на спину воюющей с сушеной крапивой Яги, демонстративно отвернувшейся и не обращавшей внимания на беседу, — хозяйка дома, Яга, знаменитая травница. А ты кто будешь и зачем явился в чужие земли?
Паренек крепко зажмурился, распахнул глаза, в которых уже не было ни непонимания, ни ужаса и твердо ответил:
— Я — Иван, сын царя Ерофея. А сюда шел за помощью. К Кащею Бесмертному. Дали бы хоть хлеба, а то я неделю кроме рыбы не видал ничего.
— Погоди, Тул, — остановил Яромир потянувшегося было к столу за краюхой колдуна. — Может, не надо пока.
— С чего бы это? — удивился Кащей, и так не собиравшийся убивать безоружного пленника — там он, глядишь, и союзника превратится. — Ты его, если здесь оставишь, что, до весны голодом проморишь? — он повернулся к Ивану, протянул ему хлеб и еще одну чашку отвара — запить.
— И чем же ты собрался Кащею помогать?
— Да не я ему, — отозвался царевич, проглотив кусок. — Я его как раз просить хотел… Только вижу, опоздал.
— Ты его о куске хлеба просить хотел? — не удержался Кащей. Царевич чуть не подавился.
— О помощи! Не хочу я его убивать, и Софью тоже не хочу.
— Ты еще скажи, что тебе царство не нужно, — хмыкнул Яромир.
— Не нужно! — запальчиво крикнул царевич. — Я, может, науки изучать хочу, все, какие ни есть. А там, куда меня батюшка отправил, всего и преподают, что винопитие. Я брата своего молочного, Федьку, уговорил меня подменить, дядька — воспитатель мой — нам помогает, письма батюшке шлет, что хорошо науку постигаю.
Яромир припомнил пересказ тех писем.
— А сам ты где учишься?
— В Академии. Сыном купца представился, серебром заплатил — так мне вопросов о происхождении больше и не задавали никаких. На меня преподаватели нарадоваться не могли, все прочие ученики завидовали! А тут такое письмо от батюшки…
Царевич убито замолчал. Кащей и Яромир размышляли, когда вдруг Иван сделал очень обиженное лицо и, пробормотав что-то между «Я так и знал" и "Это нечестно", по стеночке сполз на лавку, выронив чашку и недоеденный кусок.
— Крепко заснул? — осведомился Яромир. Кащей протянул руку и нащупал жилочку
— И надолго. Что ж ты, бабушка, сон-травы не жалеешь, щепотки бы хватило?
— Для гостя ничего не жалко, — нахмурилась Яга. — Только и вред ему причинять я не дам. Он в моем доме хлеб ел!
— Яромир?
Воеводыч стоял неподвижно, размышляя. Убить уже не получится… Но что им с живым Иваном делать? А что, если подумать, делать с мертвым? Или обратить его в пленника и так тут и держать? А как заставить молчать потом, когда они вернутся?
— Бабушка! Есть ли травы, что память отнимают?
— Гхм, — кашлянула Яга, ссыпая в кувшин последнюю горсть измельченных листьев, — есть. Но далеко они...
— И не нужны совсем, — воодушевленно перебил Кащей. — Царевич сейчас пусть выспится, а завтра уже скажем, какая ему с нами удача привалила. И, заодно, вместе как следует продумаем.
— Что?
— Похищение! — улыбнулся колдун. — Не сам же наследник Ерофея сунулся в леса по всякие чудеса. То его со злости похитил Кащей Бессмертный, которому явившиеся по его голову надоели хуже чумы. Кащей так об этом и объявит.
— Как то еще царевичу это понравится, — засомневался Яромир. — Может, и впрямь опоить?
— А мы его убедим, — отозвался Кащей, разглядывая царевича. Придумывать новое зелье или чары, избирательно лишавшие памяти колдуну было лень... да и времени вряд ли бы хватило — не разорваться же!
...Иван-царевич, очнувшись и сообразив, что ему предлагают, пришел в восторг. И даже не усомнился в способности новых знакомых отвадить от Кащеева замка охотников уже не за приданным Софьи, а за самим царевичем. Обеспокоился только, не донесут ли колдуну лешие-болотники о том, что их Яга припахала людей гонять.
— Не донесут, — сумрачно успокоила его Яга, вымешивая тесто для пирогов. Мужчины тоже без дела не сидели: Яромир чистил грибы, а сам Иван — картошку. Кащей, размышляя, как всегда вышагивал от стены к стене, так что изловить его, чтобы вручить хоть миску ягод перебрать Яга не сумела. — Колдун не будь дурак, сам все поймет, едва у него под окнами объявится войско твоего отца, да с придворным магом. Они, царевича от лютой смерти спасаючи, и другим охотникам широкую дорогу протопчут!
Иван даже ножик выронил.
— Какой еще смерти? Зачем это? Пусть вот Тул, — он кивнул на Кащея, — напишет от имени колдуна, что хочет за меня выкуп. Раз уж его за сильного мага не считают, то сперва в одиночку или малыми ватагами сюда пойдут, а когда вы их отгоните, настанет черед Яромира. Который меня и спасет. И письмо писать да выкуп требовать надо не с отца, а с Никодима, и так обставить, чтоб об этом в его царстве каждая собака знала! И чтобы Софья поахала и во всеуслышание пообещала, что выйдет за того, кто меня спасет — но чтобы Яромир за мной отправился раньше, чем до отца дойдут вести.
Яга, не выдержав, расхохоталась над квашней. Яромир с Кащеем ошалело переглянулись.
— И он науки познавать собрался! — посетовал Кащей. — Да ему в сказочники надо!
— Одно другому не мешает, — обиделся Иван, подбирая ножик.
— И задумка хорошая, — Яромир пригладил бородку, о чем-то задумавшись. — Сперва я отправлюсь в город, погляжу, о чем говорят, а через седмицу—другую присылай гонца за выкупом.
— Потребую серебра по весу, — ухмыляясь предложил Кащей.
— Трижды, — подхватил Иван. — Я же царевич!
— Трижды так трижды! А гонцов ты, Яромир, со мной отправишься подбирать — чтобы заранее знал, кого ждать.
— Может, просто птицу? — усомнился Иван — Если ты слабый маг, это могут понять по магии и не поверить, что меня сам Кащей захватил.
— Иванушка, — вкрадчиво обратился Кащей, останавливаясь напротив него. — Ты, когда змею видишь у себя на подушке, долго будешь разбирать — ужик или гадюка?
— А...
— Вот и я такую магию возьму, чтобы все колдуны Никодима не приглядывались, а плюнули да бросили. Чтобы прикасаться противно было.
— Знаешь что, — помолчав, решил царевич и отложил миску с неочищенной картошкой. — Пойду-ка я с вами. Любопытно мне взглянуть на змей.


Волки были не слишком рады отдавать добычу, но лето выдалось обильное, сытое, да и Леший прикрикнул. Стая, недовольно огрызаясь, убралась. Царевич и Яромир провожали ее настороженными взглядами. Рука воеводыча сама легла на пояс с мечом... Как будто бы помог он против шестерых волков. Кащей на все это и внимания не обратил, сосредоточившись на туше лося, уже выпотрошенной, с остекленевшими глазами и обломанным рогом.
— Сойдет, — решил колдун.
— Для чего? — хотел спросить Яромир и осекся, глядя на тяжело поднимающегося лося. Иван опрометью бросился к кустам.
— Это — твой гонец? — выдохнул наконец воеводыч. Повинуясь жесту колдуна, лось, твердо стоя на ногах, сделал шаг. Из раны на брюхе свисало что-то синеватое, хлюпая при каждом движении.
— Он привлечет внимание, — пояснил сияющий наемник. — Нам же это и нужно?
— А он не свалится по дороге? — чуть вздрагивая, уточнил бледный как соль Иван и вытер рот.
— Не должен, — пожал плечами Кащей. — Зато его никто не перепутает с живым зверем и не захочет поймать.
Яромир поглядел в остекленевшие пустые глаза и согласился, что с живым это не перепутает никто. Кащей горделиво улыбнулся и махнул рукой. Туша с шумом завалилась набок, судорожно вытянув окостеневшие ноги.
— Закидаем веточками. — Кащей подал спутникам пример, отломав прут от ближайшей березы. — Люди не заметят, зверей же Леший отвадит. А там и к царю отправлю — к шее письмо привяжу.
— Да, — твердо ответил Иван. — Надо написать письмо. Лучше тебе — твой-то почерк точно никто не знает.
Кащей не ответил.
— Эй, — спохватился Яромир, — да ты хоть грамотный?
— Ну и пусть, — махнул рукой Иван, почти придя в себя. — Я напишу, а он перерисует.
— Да знаю я грамоту, — невпопад отозвался колдун. — Я вот что думаю. Может, лучше возьмем медведя?

Редко какой план воплощается как задумано. Вот и сейчас Яромир, вернувшись якобы со степной границы (дружинники прикрыли, не выдали... А как же иначе!), обнаружил во дворце дорогого гостя — царя Ерофея. Царь был весел, шутил над горе-женихами, которые — ну вот знал это Яромир! — дальше опушки не забредали, зато рассказывали о своих сражениях с колдуном такое, что сказочники от зависти бороды на себе рвали.
Софья половине рассказов не верила, бледнея и улыбаясь, слушала рассказы Ерофея о старшем сыне (да и о младшем — тоже без радости) и с тревогой вспоминала любимого. И уж куда ей было успокаиваться, когда от городских ворот прискакал вестник на взмыленном коне с известием, что явилась к стенам колдовская тварь, судя по всему — дохлая, а ревет как три живых.
Цари ее встречать, конечно, не пошли, Никодим лишь велел готовить доспехи да удваивать караулы. Ерофей и так с мечом не расставался — по старой привычке, с молодости еще. Жалел только, что мага оставил дома, ну да ладно, если что-то серьезное — на мизинце его перстенек с жемчужинкой, раздави которую — чародей почует беду и явится. А пока можно отправить своего дружинника поглядеть на тварь.
...В магии Кровой понимал, как и полагалось, мало. Не его это дело. Но насмотреться, как придворный чародей волшбу творит, он уже успел, так что мало-мальски мог отличить богами положенное от колдовского.
Ну и зачем только было посылать именно его, если и дитю понятно, что взревывающий лось, потрошеный, погнивший, безглазый, не по доброй воле явился к городским воротам, распугав путников и горожан? К шее берестяным жгутом примотана налучь, дорогая, кожаная, с тиснеными узорами и ободранной позолотой... Прямо как у царевича… И еще краешек берестяного свитка торчит.
Трое вышли за ворота и приблизились к твари. Кровой с мечем, честной сталью, наперевес, дружинник Никодима, вроде как воеводы сын, смелый — не дрогнул! — да царский кузнец. Нечисть железа боится, железо кузнецу подчиняется...
Лось не отступил, только реветь перестал. Лишь когда кузнец клещами снял налучь с шеи, развернулся и ускакал. Тут только Кровой понял, что самое страшное лишь начинается. Вдруг внутри — болезнь какая или проклятье? Изведет город под корень, оставит гиблое место!
Кузнец, так же держа добычу в клещах, дал спутнику знак. Яромир шагнул вперед и начертил мечом перуново знамение на тулом. И ничего! Не задымилось, не истлело, не улетело с воем в небо! Воеводыч, заметно воспрянув духом, спрятал меч в ножны (но Кровой держался наготове, да и кузнец, опустив налучь на землю, перехватил поудобнее молот, поднесенный подмастерьем — шустрым, смелым и дурным. Хорошо хоть ума хватило теперь отбежать...).
А зря. Там лишь письмо и было, криво нацарапанное на бересте. Кровой хоть и был неграмотный, но буквы узнать сумел. Кузнец с любопытством вытянул голову, может, надеясь запомнить и написать, чтобы дать кому-то прочесть госудереву тайну, а Яромир, пробежав лист глазами, побелел и кинулся во дворец.
Час спустя Кровой неторопливо вел спокойную рыжую лошадь через город. Кольчуга, лук да стрелы, меч, сулица... Еды немного и пара монет.
Софья ему была не нужна, не слишком и нравилась. Но тот, кто сотворил такое с тварью, что приходила сегодня под стены, жить не должен. Особенно если на царевича руку поднял. Вот так вот просто.
...От удара о стену перстенек погнулся, а зачарованная жемчужина рассыпалась в пыль, вытащив мага Лукомора из бани, прямо из-под веника. Сейчас чародей с руганью (не на слуг — тем заповедано было входить в мастерскую, — а на себя, за то, что не подготовлен был) собирал все, что могло в дороге понадобиться, и гадал, что же там случилось у Ерофея?
Не Кащей же этот убогий что-то серьезное отчудил!

Избушка шатнулась, словно на лестницу ступил крупный зверь, натужно скрипнула дверь, и в дом ввалился Леший, всклокоченный, с горящими глазами. С трясущейся бороды на пол сыпались клочки сухого мха.
— Идет! Ой, идет…
Не без труда успокоив лесного духа, Кащей и Яга сумели добиться от него более-менее связного рассказа. Яромир, седмицу назад вернувшийся с новостями, что Ерофей Лукомора своего верного вызвал, слушал молча, не вмешиваясь, а Иван, при появлении Лешего с непривычки шарахнувшийся в угол за печью, вообще, кажется, не дышал. Только тоскливей и тоскливей становился взгляд его…
В лес пришел злой как сто чертей маг Лукомор, собравшийся биться с Кащеем за царевича — ни больше, ни меньше. И шел он напролом, чуть ли не одной волей сметая со своего пути преграды магические, поставленные Лешим и прочими духами. И еще он, кажется, знал, где врага искать.
— Хорошая была идея, — Иван выбрался из своего угла и полез в сундук за кафтаном, в котором явился к Яге. Подумав, повозил его по полу и попинал ногой.
— Лучше бы ты делал это на улице, — посоветовал Кащей. — И вывалял в грязи — тогда Лукомор, может, поверит, что ты сумел сбежать — и бежал долго и трудно. А идею мне жаль.
— Еще нет.
— Ась?
Яромир с видимым усилием разжал пальцы на рукояти меча и повернулся к топтавшемуся у дверей Лешему.
— Проведешь меня так, чтобы на Лукомора выйти?
— Ну да, — удивился лесной дух.
— А тебе зачем? — прагматично поинтересовался Кащей.
Яромир, не ответив, сунулся в поддувало печи, где обычно дремал домовой Яги, и после недолгих переговоров полушепотом получил желаемое — краюху хлеба, да такого вида, словно она еще Никодимова деда помнила.
— Так себе способ доказать, что я уже неделю за ним иду, от самой столицы, — хмуро пояснил воеводыч. — Ты, царевич — он повернулся к Ивану, — подбери кафтан, да тут жди. А вы за ним присматривайте, — Кащей согласно кивнул, Яга нахмурилась. Яромир продолжил, с непонятной горечью:
— А я пойду с Лукомором к Кащею. Придется, видимо, его убить все же. Вы следите, — предупредил он Кащея. — Как Лукомор одолеет колдуна, пускай является этот, царевич. Пообтрепанный. С воплями «спасители вы мои!» и прочим.
— Лукомор не дурак, — обиделся за знакомого мага Иван. — Думаешь, поверит во все это с начала и до конца?
Яромир дернул плечом и направился к двери мимо притихшего Лешего.
— А мне больше не на что надеяться.

— Ему больше не на что надеяться, — шипел Кащей, бродя по тесной избе из угла в угол. Иван, с ногами забравшись на лавку, глядел в окошко — на нервничающего наемника он насмотрелся за этот вечер вдоволь. Уже смеркалось, а Кащей не прекращал беситься, даже Яга не выдержала и, отговорившись цветами, которые собирают на закате, исчезла, подхватив корзину и туесок с пирожками. Может, несколько дней не покажется... И как прикажете это терпеть?!
— Иван! Сам ты что думаешь?
Царевич неопределенно пожал плечами.
— А что я могу? Только если выскочить на них до того, как до Кащея дойдут. Поможет? Так хоть колдун этот ваш жив останется.
— Нет, — невесело усмехнулся Кащей. — Лукомор — он если что-то задумал...
— Так зачем спрашиваешь? — царевич с досадой отвернулся к окну.
— А я ещё и другое спрошу. Если б ты стал царем, позволил бы такому колдуну, как Кащей, где-то в лесах твоих жить спокойно? Как Никодим до сих пор позволял?
— Да кого там только не живет, в тех лесах, — Иван все еще не понимал о чем речь. — С местной нечистью пусть бы сам договаривался, а так — на доброе здоровье. Если бы еще зелья какие нужные готовить мог хоть изредка, вот как Яга — ты рассказывал, — да за заговорщиками всякими следить, пока они не учудили чего, — вообще бы стал дорогим гостем! Да я б ему подарил те леса. Вот клянусь!
Кащей криво улыбнулся его запальчивости.
— Раз клянешься — тогда пошли.

Лукомору не было дела до прибившихся к нему по пути парня, вроде как сына воеводы соседнего царства, а потом еще и воина какого-то обросшего. Мага сжигала ярость — от важного опыта оторвали! Ради такого пустяка как старший царский сын, в науках погрязший! Пусть сейчас за ним хоть войско увяжется: зарвавшегося колдуна он никому не отдаст — сам изничтожит.
Яромир клял весь белый свет, и сам не понимая, что его сдернуло в компанию к злющему магу. Что он может сделать? Оглушить? Убить повязанного Кащея раньше, чем тот скажет, что ни о каком царевиче и слыхом не слыхивал? В том, что лесной колдун Лукомору не соперник, воеводыч не сомневался.
А потом у Яромира появилась ещё одна головная боль: с этим, как его, Кровоем, чудом на них вышедшим, что делать? Предан царевичу как пес, весь лес перевернет — а отыщет!

Да, не так Иван-царевич представлял себе замок колдуна. Вместо каменной громады, про которую сказывали в баснях, — обычный бревенчатый дом в два этажа, тын без черепов (зачем вообще нужен, непонятно — двор зарос не хуже леса), да какая-то беседка сквозь рябинки едва просматривается.
В то, что Тул, помощник Яромира — это Кащей и есть, Иван поверил лишь когда тот, равнодушно махнув рукой, уничтожил морок, и вместо глухих зарослей да заболоченной тропки перед царевичем вырос березовый лес и высокий тын с гостеприимно распахнутыми воротами.
Дом, небогато обставленный, чуть не по самую крышу был забит всякими колдовскими поделками, которые Кащей строго-настрого запретил трогать.
— Они и сработать могут. Явится Лукомор — а тут дыра в земле такая, что нижний мир видать!
Иван послушно отдернул руку от бутылочки с цветной солью и принялся наблюдать, как вечно спокойный, насмешливый наемник тревожно оглядывает то один, то другой амулет, так же, как в избушке Яги, когда он клял судьбу и Яромира... и словно решался на что-то отчаянное. Наконец колдун достал из окованного железом сундука тяжеленную книгу в деревянном мозаичном окладе (Иван в жизни такого чуда не видывал) и принялся листать.
Тревога буквально в воздухе витала, и царевич не выдержал.
— Мне что делать? Дал бы хоть оружие какое, — Иван смутился, вспомнив, как он им владеет. Кащей тоже вспомнил — не без содрогания.
— Нет уж. Сиди себе у меня в плену, как договаривались, да хоть бы вот в этом углу. Лукомор скоро явится — так ты не высовывайся.
Иван в угол не пошел.
— Ты его одолеешь?
Кащей промолчал, склонившись над книгой, длинные волосы занавешивали лицо — не угадать, что думает.
— Так как — одолеешь?
— Магия, — помолчав, решил объяснить чародей, отбрасывая волосы назад и поднимая взгляд на Ивана, — требует очень много сил, а их у меня не осталось почти.
Царевич открыл рот, собираясь удариться в расспросы, но Кащей его опередил.
— Раньше по-другому всё было, но случилось со мной кое-что. Не это сейчас важно. Опыт, тонкие плетения, знания, куда ударить, чтоб разрушить сильное чужое заклятие — все это со мной осталось.
— Так за чем же дело стало? — не выдержал Иван.
— В том, что мне против Лукомора выходить — это все равно, что ставить харалужный меч, лучше которого в свете нет, против камнепада. Первое заклятье — разрушу. И второе. И третье. А четвертым он меня в пыль обратит.
— А зачем ему тебя испепелять?! Ему голова твоя нужна!
— Царевич! — не выдержал колдун, — тебе ли не знать, что люди не всегда получают то, чего хотят?
Иван, коротко выдохнув, резко захлопнул книгу, чуть не стукнув Кащея деревянной обложкой по носу.
— Вот пусть и не получит! Свяжи меня, побей, чтобы синяки остались, и брось, в самом деле, хоть в этом углу — а сам беги. Яромир меня до царя проводит, а Лукомор пусть здесь сидит, тебя дожидаючись!
Бежать! Такая соблазнительная мысль... И пусть его ждут в пустом доме хоть до старости. Бежать... Ха!
— Нет уж! Шансов у меня не то, чтоб много — но есть!
Иван поднял на него светящийся надеждой взгляд, вспомнив, как быстро однажды заросла случайно оцарапанная жалом стрелы ладонь.
— Тебя ведь не просто так Бессмертным называют. Ты оживешь, если голову отрубить?
Кащей улыбнулся, совсем как раньше.
— Откуда я знаю? Никогда еще не пробовал!
И Кащей вернулся к книге, которую наизусть не помнил. Может, и найдет, что выставить против царского мага.

Не нашел. Тратить силы на поддержание морока Кащей тоже не стал, так что дом его Лукомор увидел сразу, выйдя к нему как по ниточке. Особо не раздумывая, прошептал пару слов, поджигая крышу — вполне резонно рассчитав, что ценного заложника колдун хоть бы в окно выбросит, не даст сгореть. От попытавшихся его остановить воинов маг попросту отмахнулся — тех отшвырнуло в кусты. От следующего заклятия тын полег, как трава в заморозок.
Ценный заложник вышел из горящего дома с обнаженным мечом и встал за плечом колдуна. Яромир только выдохнул, узнав Тула. Тот, заметив воеводыча, криво усмехнулся и, словно извиняясь, развел пустыми руками. Лукомор хитро прищурился.
— Околдовал царевича? Жаль… Не умею я проклятия снимать. Ну да бог с вами обоими!
Одно заклятие Кащей, как и обещал, развеял. Второе принял на выхваченный из рук Ивана клинок — и поскорее отбросил в сторону, когда металл почернел и задымился. Третье отвел — оно едва не вскипятило воду в болоте за сопкой, и тем дало Кащею передышку, когда на Лукомора обрушилась злая воля Болотного деда. Пахнуло тиной и свежей водой, затрепетали листья на осинах, клок серого тумана на белых лапах уцепился за ногу пошатнувшегося колдуна — и с воем покатился в кусты, стряхивая со шкуры гиблое пламя.
От следующего заклятья Кащей едва увернулся сам, чудом оттолкнув из-под удара Ивана — Лукомор явно решил, что его не стоит спасать. А в следующий миг голова царского чародея покатилась по траве, снесенная единым взмахом простого железного меча — позволять такое дружинник не собирался.
Кащей устало отпустился на траву у ног царевича, тот бросился его поднимать, шикнув на Кровоя, разрывавшегося между желанием извести и этого колдуна и броситься ему в ноги, благодаря за то, что спас Ивана.
— Меч подними... царевич. Он в порядке уже. К чему бросать...
Иван торопливо вернул оружие в ножны и, все еще цепляясь за Кащея, повернулся к дружиннику:
— Ты сам видел: он спас меня. И в плену вовсе не держал... — Иван вспомнил мертвого лося и письмо и осекся. — То есть сначала держал, а потом мы договорились.
Кровой растеряно вытер меч о траву.
— Возвращаемся в город, — подал наконец голос Яромир, до сих пор хранивший молчание. — И ты... Тул, с нами иди. Я еще Яге колечко не отдал, через тебя передам.
Кащей только устало кивнул. Как же не вовремя вмещался проклятый дружинник! Может, еще удалось бы… вернуть силы. Он поднялся на ноги, тяжело опираясь на плечо царевича, и, к стыду своему, понял, что радуется, что Лукомора остановили.

Незадолго до столицы Иван стал требовать телегу, жалуясь на усталость — а по правде ему просто надоело удерживать колдуна в седле — без помощи тот давно упал бы. В первой попавшейся деревеньке воеводыч нанял телегу с невзрачной лошадкой, на дно навалили сена, коней привязали к обрешетке, и усталые герои разлеглись, весьма довольные жизнью и собой. Иван-царевич и Кащей точно были довольны, Яромир закрыл глаза и на тычки и оклики не реагировал, а Кровой не сводил с колдуна тяжелого взгляда, все еще ему не доверяя. Бородатый мужик, правящий лошадью, даже оборачиваться боялся, а Кащей глядел в небо, бездумно улыбаясь. Иван бросал на него лукавые взгляды, прикидывая, как бы уговорить колдуна взять его в ученики.
...Встречать спасенного царевича за городские ворота высыпал и стар, и млад. Возгордиться участием в таком деле колдун не успел: резко поднявшийся Яромир ударил его локтем под дых, опрокинув в сено, вывернул руки и стянул за спиной крепкой веревкой.
— Уж прости... Кащей. Это ты обещал меня беречь, а не я тебя.
Взвившегося было царевича успокоил Кровой, умело пережав жилку на шее.
Царь Ерофей не пожелал ждать во дворце, пока к нему сына доставят, выехал за ворота со всей дружиной. Никодим, мрачный донельзя, отправился с ним, числом охраны не уступая. За отцом увязалась и Софья с няньками-мамками, царь ни переубедить ее, ни приказать ей не смог: обычно рассудительная и спокойная, сейчас дочь ударилась в рев, твердя, что хочет уже видеть хоть какого-то жениха. В любом состоянии.
Воссоединения двух царей, царевича и царевны — и возможно, пары магов, горожане пропускать не желали. Они запрудили ближайшие к воротам улицы (чтоб толпу сдержать, воевода, страшно ругаясь, поднял войско), облепили крыши и городскую стену. Самые смелые присоединились к правителям за воротами, надеясь в случае чего отгородиться от опасности дружинниками. Цари ведь так и поступят, а горожане чем хуже?
Телегу с изрядно струхнувшим возницей встретили напряженным молчанием. А потом Яромир поднялся во весь рост, наступив сапогом Кащею на спину, чтобы не дергался лишний раз и... разглядел знакомое лицо за высокими спинами дружинников. Софья! Тут!
И за спиной словно выросли крылья...
— Радуйся, царь-батюшка! Исполнил я твой приказ — спас царевича Ивана от проклятого колдуна.
Кровой приподнял на руках бледного, неподвижного царевича, демонстрируя его всем, кто смел сомневаться. Иван негромко простонал.
— Вот ведь... удружил твой воеводыч, — чуть слышно прошептал Ерофей. — Куда мне с ним теперь?
— Да куда хочешь, — ответил Никодим чуть слышно. — Возьмешь Марью за Данила?
— Она его старше.
— Так и что с того? Пока он не подрастет — не увянет. А я за ней дам...
— Нет уж, — сквозь зубы процедил Ерофей. — Пусть берет в приданое платьев да украшений, а то мало ли, что ты еще выдумаешь... А у меня всего один сын остался!
Яромир тем временем похвалялся своим геройством, да неспешно, чтобы те, кто со стен его слушал, успевали пересказывать тем, кто в городе ждал.
— Сумел колдун убить мага Лукомора, да против меня не сдюжил — закаленная сталь понадежней заклятий будет. Не стал я Кащея убивать, сюда привез. Суди его, царь-батюшка, поступай как знаешь!
В толпе отозвались одобрительным гулом.
— А чего тут знать, — добродушно отозвался Никодим. — Завтра с утра его обезглавим на площади. Вечером свадебный пир устроим — негоже мне от слова отказываться, ты голову Кащея привез, пусть и вместе с ним самим, за тебя и Софью отдам. Да покажи-ка поближе добычу свою!
Яромир с готовностью вздернул Кащея на ноги. Тот, поводя плечами — успели затечь во время пламенной речи воеводыча, — оглянулся. Поймал колючий взгляд Яромира — и улыбнулся ему в ответ. Похоже, в этот раз от судьбы ему не уйти, хочешь-не хочешь, а придется призывать магию ненавистным, ненадежным способом!

Утро выдалось на славу! Солнце золотило дома, сияло в чистом небе; море, говорили те, кто жил ближе к порту, было глаже скатерти, лишь у самого берега волны с шорохом царапали песок. Словно весь мир праздновал освобождение от колдуна поганого!
Стоя подле плахи, воеводыч глядел поверх головы бывшего товарища на маковки терема. Где-то там Софья до сих пор невесть из-за чего беспокоилась, сон, говорила, дурной привиделся... Он пораздумал над тем, что летом слышал от Тула: "Если с Дмитрием что-то случится — Софья, как старшая дочь, унаследует трон" — а потом мотнул досадливо головой. Софья любит брата, а значит ничего-то с ним не сделается.
Кащей подставил лицо ветру с моря. Тот, словно играя, окатил его запахами соленой воды и водорослей. Даже шум прибоя стал почти слышен....
— Да прекрати ты! — Кровой уже жалел, что не подумал вовремя опоить царевича. Точно околдовал его поганый маг! И как Иван теперь будет царем? Припомнив сумрачный взгляд Ерофея, воин поежился: царство, похоже, достанется Даниле. Ну и пес с ним, успеть бы вывезти Ивана — да хоть туда, где он учился — и не позволить Ерофеевым слугам прикончить порченого наследника. Этого он, конечно, не допустит, решил Кровой и вдруг понял, что Иван не пытается больше вывернуться — только судорожно рыдает, уткнувшись в подушку.
...А потом царевич и вовсе затих, тихо всхлипнув в последний раз.

Колдун сделал глубокий вдох и опустился на колени. Откроется оно или нет, это второе дыхание, вернет ли магию во всей полноте её?
"Откуда я знаю? Никогда же еще не пробовал!"
...Только и закричали птицы над дворцовой помойкой, а Софью вдруг отпустила тревога.

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

внеконкурс-раз)))

[малиновая моль]

Название: Корабль прилетит утром
Тема: Нулевой потенциал
Автор: Ollyy, Коробка со специями
Бета: stuff, анонимный доброжелатель
Краткое содержание: Капитан еще успеет вытащить труп шпиона за туман, сжечь бортовой журнал подбитого берга и подготовиться к бою
Предупреждения: жестокость, пытки, партизаны

«Цветко, шевели граблями!»

Возможно, счет и в самом деле шел на секунды.
Возможно, в то самое время, когда их мобильные доспехи-«ракушки» натужно пробивали защитный контур кригеровского бункера, сам Альбрехт Кригер, Отец и Вождь Бергии, тянул свои тощие паучьи пальцы к кнопке запуска ядерных ракет.
Единственное, в чем Цветко не сомневался – в том, что эта кнопка была красной.
Сейчас, с расстояния в несколько часов, подвиг не казался ничем особенным. Так, обычная рутина. С боем прорваться на территорию врага, смести охрану, ликвидировать цель – капитан Урош спланировал и успешно провел не менее десятка таких операций.
Вот только цель в этот раз была особенной.
И счет времени – да-да-да, как совсем недавно в красках расписывал высокородный Стефан Королевский-Родственник Урош – шел на секунды.
Цветко предпочитал не задумываться, что изменилось бы, узнай он об этом до самой операции. Но тогда про ядерный комплекс никто и словечком не обмолвился, и потому Цветко шутил и веселился напропалую.
- Эй, Касатка, понежнее, не прищеми Щуке хвост, - передавал он по открытому каналу связи. И наслаждался затейливой руганью Ивко. Обычно молчаливый, в критических ситуациях он выражался так, что Цветко хотелось бросить все дела и записывать за ним, чтобы потом блеснуть при случае в подходящей компании.
Жаль только, красноречие охватывало Ивко исключительно в те моменты, когда сам Цветко ну никак не мог оторваться от дела. Едва ли капитан порадовался бы, принеси ему Цветко запись Ивкиных матюков вместо головы Кригера. И никакой каллиграфический почерк тут бы не помог.
Так что делать было нечего: Цветко не вступал в ближний бой, дожидаясь, пока команда разберется с первой волной сопротивления, и вовсю наслаждался словесными экзерсисами Ивко.
Его собственная «рыба-меч» подходила Цветко как нельзя лучше: хищная, маневренная ракушка, предназначенная для дальнего боя. Снайпер. Бьющий один раз, но наверняка.
Цила любила шутить по поводу размера их доспехов – даже ее «щука» была больше – но вынуждена была затыкаться каждый раз, когда Цветко предлагал помериться, чья пушка длиннее. Его винтовка была уникальной даже для серии «рыб-мечей» - специальная разработка, доставшаяся ему сугубо милостью капитана Уроша.
Все же в том, что твой капитан – племянник короля, есть свои плюсы: статус, новейшее оружие, интересные операции. Последние два пункта интересовали Цветко куда больше – что бы он ни рассказывал своим коллегам-собутыльникам да случайным любовницам, в армию он попал совсем не случайно.
Дело было не в идеалах или оголтелом патриотизме, нет, просто Цветко Шимич, потомственный крестьянин, не видел другого способа сбежать от коров и пашни, быстро добиться денег и славы. Причем именно в этом порядке.
С командой ему, что греха таить, повезло. По отдельности совершенно обычные и почти бесполезные, вместе они идеально дополняли друг друга. Туповатый исполнительный Ивко, легкомысленная вертихвостка Цила и высокородный перестраховщик Урош составляли отличное трио, равных которому в ближнем бою не было.
Вот и сейчас Цветко совершенно не переживал за исход боя. Потому что исход как раз зависел только от него, от его мастерства и точности, а задачей остальных было дать ему пространство для маневра, прямую для выстрела.
Не стоило Кригеру оставлять в столице двойника, а самому прятаться в этом глухом медвежьем углу: в Кригерсбурге добраться до него было бы сложнее. Обычный же бункер, пусть и хорошо защищенный, не преграда для ракушек, надежно укрытых ршавскими «невидимкерами». Цветко не знал, сколько на самом деле выдержит этот хитрый прибор – врагу доверяй наполовину, союзнику не верь совсем! – но очень рассчитывал, что времени хватит, чтобы взять бункер.

И вот началось.
Счет в самом деле пошел на бесконечно длинные секунды. Вот Ивко опустил «касатку» на сухую плешивую землю и развернул щиты. Вот Цила, зависнув над ним на своей «щуке», хищно повела носом, ждала, что из-под земли полезут берги. Отряд «Мъелльнир», охранявший бункер, насчитывал куда больше, чем десяток машин. Нужно было торопиться. Капитан Урош, маячивший на своем «угре» где-то над головой Цветко, скомандовал:
- Начали!
Цветко поставил ракушку максимально устойчиво. Ружье выползало из корпуса «рыбы-меча», разогреваясь и дрожа, дуло скребло по земле. В эфире тихо хихикнула Цила и замолчала. Камуфляж полз, не справлялся – судя по идущему рябью прозрачному боку «касатки», нависавшей над Ивко.
Вспышка!
«Угорь» рванул вбок, «щука» последовала за ним, мелькнула серая обшивка берга с черным молотом на красном – эмблемой «Мъелльнира» - и тут же землю тряхнуло взрывом.
Ружье все еще не было готово, Цветко закрыл глаза, ощущая пустоту и спокойствие, просто ожидая. Успел подумать, что неплохо было бы сейчас выпить, а потом открыл глаза, прищурился, соединяя прицелы, и мягко нажал на курок.
Стало тихо.
Ударила отдача, следом – подземный взрыв. Встряхнуло, сжало, отпустило.
Потом ожил эфир.
- Отходим, - скомандовал капитан.
- Мне кажется, тут рядом было… - промямлил Ивко.
- Было, было! – оборвала Цила. – Мальчики, тут же рядом Черная Плешь, помните, нам рассказывал…
- Без имен, Щука, - холодно бросил капитан.
- Ох черт, капитан, - огорчилась Цила, – да что же вы такой неприступный.
Цветко радостно загоготал:
- Вали его, Щука, вали! Оттяпай ему длинный хвост!
- Слушай мою команду. Отходим немедленно, - капитан, кажется, начал выходить из себя.
- Мне показалось, или в бункере был ядерный реактор? - внезапно осенило Ивко.
- Оймама! – взвизгнула Цила и рванула по вертикали вверх.
- Щиты не выдержат…
- Курс на Черную Плешь!
- Цветко, шевели граблями! – закричала Цила. – То есть Рыба-Меч! Ты что там, в жопе застрял?!
Медленно, медленно ружье складывалось, втягивалось в остывающий корпус ракушки.
- Заткнулись! – не выдержал капитан.
- Еще тридцать три секунды, - себе под нос бубнил Ивко, удерживая щиты над «рыбой-мечом». – Двадцать семь…
Если честно, их всех иногда просто хотелось убить.
Только вот Цветко прекрасно понимал одну вещь: он зависел от этих назойливых идиотов точно так же, как они от него. И крестьянская практичность каждый раз брала верх, заставляла переводить досаду в шутку. Поэтому, конечно же, Цветко спрятал ружье и взлетел, дав возможность капитану Королевскому-Племянничку-Урошу расслабить пугливую великодржавскую задницу, а нудному Ивко – свернуть свои драгоценные щиты, но что бы они без него делали, а?
Что бы они без него делали?

«Ивко, а ты умеешь делать бомбы?»

Черная Плешь и была черной плешью. Обугленная земля, закопченные искореженные пластины корабля, зашкаливающая радиация.
Между скафандрами и таблетками все быстро выбрали таблетки. Ивко мог вообще не вылезать из «касатки», чтобы и без таблеток, и без скафандра. Что там ждать того корабля, четыре-пять часов всего. Только он подумал, а если корабль… А что, если не будет корабля?
И тут же сказал себе: «Забудь! Капитану виднее».
И вылез из ракушки.
Воздух Черной Плеши пах почему-то ржавчиной и больницей. Действие «невидимкера» закончилось, и доспехи, спрятанные под черным крылом корабля, весело поблескивали на фоне обгоревшей изуродованной обшивки. Товарищи Ивко тут же начали суетиться – Цила и Цветко включили фонарики и отправились исследовать корабль, а капитан Урош достал коммуникатор, отошел за ракушку, тихо и отрывисто бросая слова.
Ивко было интересно, о чем он говорит. Хотя на самом деле так, не очень. Он доверял капитану, тот казался человеком честным и несгибаемо-правильным. Поговаривали, что его перевели в отряд из королевской гвардии то ли из-за какой-то дуэли, то ли из-за нежелания гнуть спину. А так капитан был дальним родственником чуть ли не самого Короля, да и похож был – светловолосый, весь как будто выцветший, с резкими чертами лица. Это предполагаемое родство было еще одной причиной, по которой Ивко думал, что корабль все-таки за ними прилетит.
Капитан вышел из-за ракушки, пряча коммуникатор.
- Корабль прилетит утром, - сказал он, ничего не объясняя.
Ивко кивнул. Десять часов ожидания на вражеской территории, напоминающей сейчас разворошенный улей… Скорее бы он уже прилетел!
- А мне что делать?
Капитан поморщился, и Ивко вспомнил, собрался, вытянулся, гаркнул:
- Жду ваших приказаний, господин капитан!
- Вольно, вольно, - капитан отвернулся и побрел к кораблю, ссутулившись и засунув руки в карманы.
И тут неожиданно Ивко понял: то, что согнуло спину капитана, то, что заставляло Цветко и Цилу перекрикиваться и ржать в гулких развалинах корабля – это была победа.
- Мы победили, - сказал он негромко, будто убеждая себя.
Потянуло холодом. Туман, пепельно-серый в ночной темноте, выползал из-под земли, протягиваясь вверх. Наверное, это было хорошо – сквозь его пелену проглядывали движущиеся огни; их все еще искали. Неожиданно стало светло, как будто наступил пасмурный зимний день, а никто и не заметил. Потом вспыхнули огни, зашарили по земле слепые желтые пятна прожекторов. Что-то темное, бесформенное в густом тумане опускалось на Пустошь.
- Рядовой Шимич! – крикнул капитан, а потом махнул рукой, обернулся к Ивко.
- По доспехам.
Ивко бросился к «касатке», мгновение – и панель ожила, но на экранах была все та же серая муть.
- Разворачивай щиты, - скомандовал капитан. Затем неразборчиво выругался и бросил:
- Раздавим тварь.
- Пускай опустится пониже, - сказал Ивко.
Как всегда в ракушке, он впал в какой-то странный транс, размывающий границы его «я».
- Хотят взять нас живьем, - добавил он.
- Отлично! – в сухом голосе капитана металлом звякнул азарт. – Лови берга щитами! По моей команде – сдавливай!
Ивко никогда раньше так не делал; щиты были щитами, а не сетью, но капитан… Да, конечно!
Поля пришли в движение, Ивко протянул их вверх, раскинул, нащупывая что-то большое и обволакивая его. Осторожно потянул на себя, берг взвыл двигателем, дернулся. Медленно, бережно, уверенно Ивко тащил вниз вражеский корабль,– как будто рыбу ловил.
- Сейчас! – окрик ударил по ушам.
Ивко сжал кулаки, сдавливая щитами хрупкую металлическую скорлупу. Экран прочертила горящая красная полоса – «угорь» сорвался с места и ударил. Скорлупа треснула.
Осколки и огонь, и запах гари. Сейчас все это посыплется прямо…
- Не отпускай пока, - сказал капитан. – Там внизу двое идиотов бегают.
- Попробую развернуть щиты.
Осторожно, прикусив язык от волнения, Ивко перемещал поля одно за другим, прикрывал Плешь, это было неимоверно сложно и требовало таких точных, выверенных движений, что он забыл, что надо дышать. И только потом встряхнул головой, смаргивая пот, натекший в глаза, и выдохнул, отпустил обломки берга.
А обломков-то и не было.
Вообще ничего не было.
Раздавленный корабль как будто исчез без следа.
Цила выглянула из развалин и помахала рукой:
- Сюда! Мы тут такое нашли!
«Что это было? С кораблем?» - хотел было спросить Ивко у капитана, но покосился на его замкнутое, застывшее лицо и промолчал. Только подумал, что лучшие люди – это люди в ракушках.
Постепенно закопченные коридоры становились чище и светлее. Кое-где между кусками палубы проглядывала выжженная земля. По стенам метались отблески света. Запахло костром. Судя по табличке на перекошенной двери, когда-то это была капитанская каюта. А сейчас посреди нее горел костерок, подмигивал оранжевым огоньком и уютно гудел.
- Рядовой Шимич, - сдавленным, неузнаваемым голосом процедил капитан.
А Цветко отложил гитару, подскочил и сунул Ивко и капитану в руки по бутылке водки. Дурашливо заорал:
- За Победу!
Цила, уже не скрываясь, вытащила из кармана куртки флягу и завопила:
- Ура-а-а-а!!!
- А это консервы, да? – спросил Ивко.

Утром корабль не прилетел. Капитан тряс коммуникатор, даже разобрал его в попытках найти неисправность, но связи не было. Он что-то бормотал про бои под столицей, контрнаступление и мартовское чаепитие, а потом собрал коммуникатор, достал складной стаканчик и мрачно отвинтил пробку у бутылки.
- Ждем, - буркнул он. – В этой неразберихе про нас могли забыть.
- Совсем забыть? – округлила глаза Цила. Она сидела за почти уцелевшим письменным столом и красила ногти. Лак то и дело смазывался, и Цила начинала все заново.
- Не совсем, - неохотно ответил капитан. – Меня предупреждали, что могут быть… накладки. Просили ждать, за нами обязательно прилетят. Иначе дядя… хмм. Будем ждать.
- А это правда, капитан? – Цветко, валявшийся на диване с журналом, обернулся. – Про дядю.
- Неправда.
Цветко зевнул и потянулся.
- Скучно здесь.
Цила докрасила руку, вытянула ее, растопырив пальцы, и скептически поглядела на результат.
- Жуть, - согласилась она.

Спустя два дня они все еще ждали корабль.
Ивко проснулся от рева двигателей, привстал, потирая глаза кулаком. Капитан сидел за столом и рассеянно перелистывал бортовой журнал.
- Идиоты улетели, - ответил он на невысказанный вопрос.
- Куда?
- За водкой и консервами, очевидно.
Ивко отвернулся к стене и снова заснул. Ему снилось, что прилетел корабль, и как оттуда выходят его родители, и Ружа, и Зора, и красотка Александрина, и даже Мила, хотя нет, Милу не надо, а следом за ними – сам Король, а в руках у него поднос, на котором блестит и переливается золотая медаль. Король вручает ему медаль, и вдруг как закричит женским голосом:
- Ивко! Ивко, вставай, дубина!
- А? Что?
- Хватит дрыхнуть, помоги!
Цила тащила стопку журналов, следом за ней несли ящики Цветко и капитан. Ивко вскочил и бросился помогать.
А позже, когда уже стемнело, и все четверо уселись у костра – по кораблю гулял холодный мартовский ветер, заставляя придвигаться поближе к огню, - Цила с Цветко, перебивая друг друга, начали рассказывать о своей вылазке.
- У них новый Кригер!
- Быстро опомнились, черти белобрысые! Прямо рядом с нами проходит грузовая трасса, а по ней поезда так и снуют, один за другим!
- И город. Почему мы его раньше не видели? В десяти минутах полета.
- Завод там. Я вам говорю, трепыхаются еще, гады! Но ничего, недолго им осталось!
- Трассу мы взорвали.
- Как настоящие партизаны!
- Кто – партизаны?! – не выдержал капитан.
Наступила тишина.
- Мы партизаны, господин капитан Урош! – не вставая, козырнула Цила.
- Вы идиоты, - вздохнул капитан. – Откуда продукты?
- Цветко в городе… эээ…
- Экспроприировал, - твердо сказал Цветко и посмотрел на капитана честными наглыми глазами. – И журналы тоже. Книга – источник знаний!
- Спрятались, - бесцветно и ровно ответил капитан. – Ждем корабля, не высовываемся, как было приказано… А! Черт с вами!
- Господин капитан? – Цветко качнул бутылкой.
- Назовем это «диверсией в тылу врага», - капитан достал стакан. – Завтра тоже пойду.
Цила наклонилась, толкнула Ивко локтем в бок:
- Ивко, а ты умеешь делать бомбы?
- Конечно, умею, - пробормотал Ивко, разглядывая этикетку бутылки.
- Что там? – заглянула ему через плечо Цила.
- Водка «Стефан Урош».
Капитан поперхнулся, закашлялся.
- Комиксы еще интереснее, - продолжил Ивко. – Которые вы принесли. Там про четырех героев, которые спасают…
- …Галактику, - вставил Цветко.
- …Принцессу, - предположила Цила.
- Родину. На волшебных ракушках, которые выглядят, как огромные люди, они врываются в подземную крепость Альбрехта Кригера и сражаются там с его армией. Я как раз остановился на том, как Кригер в своей Черной Суперракушке появляется перед воительницей Цецилией Попович.
- А?! – воскликнула Цила.
- А их командир, принц Стефан, в это время…
- Что за бред, - громко сказал капитан и опрокинул в себя стакан, не морщась.
- А про меня? Про меня там тоже есть? – пододвинулся ближе Цветко.
- У тебя сейчас драматический поединок с прекрасной Брунхильдой, которую в детстве похитили из Државе, проводили над ней опыты и сделали из нее сверхчеловека. Ее ракушка, кстати, умеет мгновенно телепортироваться.
- Круто! – выдохнул Цветко.
Ивко поставил бутылку на землю и покивал.
- А ты? – толкнула его Цила.
- Я…
Ивко задумался, разглядывая помятый потолок каюты.
- Ты, ты, - нетерпеливо сказал Цветко.
- Да я там вообще… - Ивко смущенно пожал плечами. – Пятнадцатилетний подросток, который переметнулся на сторону Зла, но, похоже, вот-вот одумается.

«Цила вышла из ракушки».

Присылать за ними корабль не торопились. Циле, в общем-то, было плевать: притащенные из города консервы были куда вкуснее армейской кухни, а персиков в собственном соку и водки три раза в день устав и вовсе не предусматривал. Вот разве что необходимость сидеть тихо и ничем не выдавать свое присутствие раздражала. Но к любому приказу можно подойти творчески. Даже капитан, хоть и делал зверское лицо, тяготился вынужденным бездействием. И если первые несколько дней еще пытался оправдывать вылазки в город сугубо добычей пропитания, потом махнул рукой и лично взялся за планирование операций.
Веселья от этого, конечно, поубавилось. Это с раздолбаем Цветко каждый вылет был непредсказуемым, будоражащим, смертельно опасным – всем тем, ради чего Цила и пошла в армию. Капитан же жестко раздавал указания и отстранял от полетов за малейшее отклонение от плана. Зато – и Цила это признавала – на фоне капитанских операций их с Цветко первый самостоятельный вылет выглядел детской возней в песочнице.
Взорванный завод – по производству пива, как утверждал Цветко, покинувший место операции последним – был первой ласточкой. Потом Ивко изрядно удивил всех, предложив заминировать все подъезды к городу. После они даже переждали день, отсиживаясь в корабле и играя в бутылочку на отжимания, но, как оказалось, напрасно: враг не усилил защиту, не эвакуировал жителей, вообще ничего не предпринял. Лишь исчезли обломки, покореженные машины и тела. Да потеков крови на стенах и асфальте было не видно. Цветко еще пошутил, мол, кригеровские ублюдки мобилизовали всех домохозяек, выдали каждой по упаковке губок, десяток бутылок моющего средства и заставили оттирать кровь своих же собственных мужей и сыновей. Ивко тогда нахмурился и замолчал; с тех пор никаких операций он не предлагал. Капитан сначала тоже отчитал Цветко, а потом махнул рукой и по возвращению на базу закатил получасовую лекцию о том, что жены, дети и старики остались дома, в Државе, а здесь есть только враг. Точка.
Давно уже наизусть выучившая капитанские «точки» Цила только зевнула, до конца пламенной речи было ой как далеко. Лак на обоих мизинцах облупился, а пузырек, как назло, остался в каюте, да и не понял бы застегнутый на все пуговицы капитан, примись она орудовать кисточкой в такт его прочувствованному монологу. Цила украдкой подтянула журнал с комиксами и зашелестела страничками, отыскивая боевые сцены и вполголоса поражаясь их нереалистичности. Стоило ли удивляться, что Урош все заметил, и теперь Цила, вместо того, чтобы пускать под откос и грабить товарный поезд, маялась от скуки на внеплановом дежурстве. Вот что, что может произойти за те час и сорок две минуты, что отведены на сегодняшнюю операцию? Наконец-то за ними прилетит корабль? В леших и русалок Цила верила больше.
Нет, с командования станется прислать корабль в тот единственный день, когда от стряпни Ивко всех прихватит понос, и они будут отсиживаться по кустам, сверкая злыми глазами да голыми задницами. Но сейчас?
Услышав легкий гул, Цила насторожилась. Совершенно точно не корабль, но и не капитан с ребятами, их ракушки Цила безошибочно определяла по звуку. Времени вызывать на связь капитана не было. Желания – тоже. Цила пригнулась и побежала к своей «щуке», чувствуя, как просыпается в груди знакомое покалывание: предвкушение скорой драки. На автомате отправила позывной – нарушение периметра – и забыла, забыла обо всем и всех за пределами Плеши. Сейчас не было раздражения и бессонной ночи, потрескавшегося лака на ногтях и стянутых в неряшливый хвост волос, не было званий и чинов – только она, ряды кнопок под пальцами и приближающийся шелл. Чужой. Враг. Азарт плескался по венам, ровным гулом отдавался в ушах, покалывал кончики пальцев.
Цила ждала.
Не поднимала «щуку» с земли, лишь хищно водила ружьем в поисках цели, принюхивалась.
Дождалась.
На поляну опустилась ракушка странной конструкции: Цила не видела таких раньше. Хромированная, блики солнца за сотни метров выдали ее присутствие, не оснащенная оружием, вытянутой цилиндрической формы. Она больше походила на нелепых человекоподобных роботов из комиксов, чем на настоящий боевой шелл. У Цилы занемел низ живота – так ей захотелось пощупать, попробовать, каков этот доспех в деле.
Люк распахнулся, и на землю легко спрыгнул мужчина. Военный, - сходу определила Цила. - И симпатичный.
- Руки вверх и ни с места, - левый динамик «щуки» барахлил, и голос получился хриплым, неразборчивым.
Мужчина завертел головой в поисках источника шума, определил направление и размашисто зашагал к ней.
- Ни с места, я сказала, - обозлилась Цила. Сухо клацнул предохранитель.
- Хорошо, конечно, - незнакомец заулыбался. – Что от меня требуется? Кого я должен изображать?
- Руки за голову, - убедившись, что незнакомец послушался, Цила вышла из ракушки, прихватив табельное оружие. Узнай об этом вопиющем нарушении устава капитан – точно разозлился бы. Но его не было рядом, а предполагаемый враг казался неопасным и покладистым. Увидев ее, он восхищенно присвистнул. Цила нахмурилась для порядка, с трудом удержала довольную улыбку.
- Ого! Знал бы, что встречу такую красотку, примчался бы сюда раньше.
Цила хмыкнула и призывно улыбнулась. Конечно, по уставу действовать надо было совсем не так, но…
- Назовите свое имя и звание, - раздался холодный голос. Цила вспомнила про отправленный сигнал и чертыхнулась.
Капитан с Ивко вышли из-за деревьев, видимо, оставили ракушки чуть дальше, чтобы подкрасться бесшумно. Цветко не было видно, наверняка обеспечивал огневую поддержку из своей «рыбы-меча».
- Войкан Попович, лейтенант в отставке, - спокойно, словно на плацу, а не под дулами пистолетов отрапортовал незнакомец.
- Войко, - забывшись, повторила Цила. Вспомнила пухлые ручонки, белесые ресницы и курчавый завиток волос на лбу, вздрогнула и отступила на шаг.
- Цель прибытия?
- Осмотр достопримечательностей. Вот уж не думал, что на вас наткнусь. Похвальный интерес к истории родной державы. Только, ребята, поосторожнее с оружием. Оно у вас хоть и древнее, но исправное, не ровен час выстрелит.
Капитан коротко кивнул Циле. Обычно обыском занимался Цветко, но…
Она подошла к Войко, провела ладонями по бокам от плеч вниз. Поймала лукавую усмешку, не удержалась и улыбнулась в ответ, погладила по бедру. Похоже, и правда свой.
- Оружия не найдено, капитан, - отрапортовала она.
Подумаешь, совпадение. Что имя, что фамилия распространенные – это вам не второго Стефана Уроша встретить. Цила глянула в веселые голубые глаза, подмигнула, игриво повела бровью.
- А тебя как зовут, красавица?
- Цила, - улыбнулась она.
- Ну конечно, как иначе, и что я сразу не сообразил. Цила Попович, верно? Воин, героиня и просто красавица.
- Откуда ты знаешь…
- Попович! – одернул ее капитан.
Они оба с Войко одновременно выпрямились, расправили плечи и застыли в ожидании приказа. Потом переглянулись – и рассмеялись.
- Капитан, это свой, - отсмеявшись, проговорила Цила.
- Скажи еще, твой родственник, - покачал головой Ивко. – Совсем шальная, дурында. Как до мужика дело доходит, вечно голову теряешь. Вспомни, чем обернулся твой последний роман.
- Чем обернулся – мое дело! - мгновенно окрысилась Цила.
- Скорее, бабушкино, - бросил неслышно подошедший Цветко, - ты это «свое дело» после родов дай бог раз пять видела, а она с ним день деньской нянькается.
- Ребят, может, хватит играть? – подал голос Войко. – Я оценил, но поверьте, вы выбрали не лучшую аудиторию для представления. Я же, в отличие от вас, и вправду Войко Попович, сын Цилы. А ты, красотка, уж прости, вызываешь у меня отнюдь не сыновние чувства.
Он попытался приобнять ее за талию, но Цила отскочила, неверяще глядя прямо перед собой. Руки тряслись, сердце ушло в пятки, чувство вины подбитой ракушкой взорвалось в голове.
- Н-не может быть! Войко еще и года не исполнилось, - прошептала она.
Хотелось спрятаться за Ивко – а еще лучше за капитана, так, надежнее. Зажмуриться, заткнуть уши и замереть. И чтобы когда откроет глаза снова, не было никакой хромированного шелла, потерявшего всякую привлекательность чужака и воспоминаний о ненужном, нелюбимом, брошенном на бабушку сыне.

«Войко будет с ними».

Найти печально известный лес под Ранденау не составило никакого труда. Навигатор, входивший в базовую комплектацию только что сошедшего с конвейера «ястребка», бодро командовал, куда поворачивать, и регулярно призывал переключиться на автопилот. Впрочем, Войко выключил его почти сразу: дорогу он так хорошо помнил из учебников по истории, что, казалось, мог найти с закрытыми глазами. Но все равно замер на миг, оказавшись на месте. Жадно втянул носом воздух, огляделся, словно надеялся: кровь подскажет, куда идти, что искать.
А потом завертелось.
Позже, уже сидя у костра и стопку за стопкой опрокидывая урошевку – с ним, с тем самым, в честь кого эта водка и названа! – Войко только хмыкал. Ничем не помогла, ничего не подсказала дурацкая кровь. Войко не выдержал, покосился на Цилу. Вон сидит, хлопает себя по колену и расписывает Цветко преимущества «щуки» перед остальными шеллами. Прислушался к себе: нет, не замирало сердце, не просыпалась сыновняя нежность. Хорошо, хоть стоять на нее перестал – это уж совсем ни в какие ворота не лезло. Теперь, глядя на нее и вспоминая фотографии совсем юной еще Цилы, что стояли дома на самом видном месте, Войко не мог понять, как сразу не заметил очевидное сходство.
«Мать, - повторил про себя Войко, - это моя мать».
Сердце молчало.
- Ну что, - нарушил тишину неугомонный весельчак и зубоскал Цветко, - раз уж за любовь выпить не пришлось, давайте за твоего, Цила, сыночка. Рос не по дням, а по часам, уже выше мамки вымахал, - хохотнул он.
Надо было что-то делать. Войко поднялся, подошел к Циле – мама, надо называть ее мамой! – неловко притянул, обнял. Тоненькая, порывистая, такая беззащитная, она едва доходила ему до плеча. Тоже смущается, не знает, что делать, как себя вести, - понял Войко. Виданное ли дело: оставить дома полугодовалого сына, чтобы через пару месяцев увидеть вместо него взрослого хмурого мужика. Который сам тебя старше. Который рос без тебя, не тебе говорил первые слова, не тебя поздравлял с днем матери, не к тебе приводил знакомиться свою первую девушку.
«Мы же совсем чужие друг другу», - понял Войко.
И почувствовал пусть не любовь, но сочувствие, жалость, понимание. Наклонил голову к самому Цилиному уху и прошептал тихо, одними губами:
- Мама.
Смутился, отвернулся и вернулся на прежнее место, между Ивко и капитаном, но напоследок успел поймать быстрый благодарный взгляд.
- Так что ты там про потенциал говорил? – спросил Ивко.
- Потенциал времени, - тряхнув головой, чтобы избавиться от ненужных мыслей, ответил Войко, - это же в школе по физике проходят. Хотя… может, в ваше время и не проходили? – сбился он.
- Нулевой потенциал времени, - протянул Урош. Не пробуя слова на вкус, повторяя то, что уже слышал раньше. – В наше время это не проходили в школе, ты прав. В наше время это было одним из военных секретов. Дядя говорил… - он осекся, но продолжил нарочито безразлично. - Я слышал, в одном из таких мест планировалось даже построить дворец – пережидать смутные времена. Но так и не смогли рассчитать разницу в течении времени между нулевой точкой и обычным миром, вот проект и заморозили. Да и строительство, по меркам внешнего мира, затянулось бы на века.
- И наша Плешь – одно из таких мест? – хмыкнул Ивко, поняв, что продолжать капитан не намерен. – Странно как-то выходит. Подозрительно.
- Чего подозрительного? - отмахнулся Войко. - Эти места заранее никак не определить, пока внутри не застрянешь. Простое совпадение, пусть вероятность его и стремится к нулю. Но теперь-то что! Теперь все отлично будет. Поверить не могу, что вас нашел! Да во всем Државе завтра национальный праздник будет!
- Ты сам-то сюда зачем полетел? - словно невзначай осведомился Цветко. Но Войко видел, что не прост, ох не прост этот стрелок, даром что не офицер.
- Мы же с бабушкой в Свитно переехали, когда мне и двух лет не исполнилось. Учеба, потом армия – только сейчас и смог выбраться. Казалось бы, одна страна, а наших здесь все равно недолюбливают.
- Так мы, говоришь, герои? – уточнил все тот же Ивко.
- Конечно! – на любимую тему Войко мог трепаться часами. - Вы же выиграли войну, понимаешь? Вы четверо!
«Блестяще спланированная операция по проникновению на территорию врага и уничтожению Альбрехта Кригера создала панику среди высших армейских чинов Бергии и позволила союзной армии без кровопролития взять Кригерсбург», - цитата из учебника сама отскакивала от зубов.
- И водка эта?.. – уточнила Цила, качнув стопкой.
- Ага! И памятники, игрушки, даже улицы в Ивице в вашу честь назвали. Сам Михайлович сагу о вас снимает! Так и называется – «Братство четырех».
- Вот оно как.
- Да! Но теперь, когда вы вернетесь, все совсем по-другому будет!
- Ивица сильно изменилась? – тихо спросил Урош.
Войко задумался на мгновение:
- Не знаю. Наверное. Ракушки ваши так точно устарели. Я даже представить не могу, как вы на таких вообще воевали.
- Дашь на своей полетать? – перебила его Цила.
- Конечно. Но это обычная, гражданская модель. «Ястребок» только для перелетов на дальние расстояния и годен. А вот как-то, помню, прислали к нам в часть экспериментальные разработки…
- Выбалтываете военные тайны, лейтенант Попович?
- Ну я же без подробностей, - смутился Войко.
Бросил еще один взгляд на потрепанные, кое-где покрытые ржавчиной ракушки. Те самые, новейшие модели тридцатилетней давности, что позволили осуществить нападение на Кригера.
Никакого трепета не было. Теперь такое старье даже у особо запасливых армейских интендантов не отыскать. Так, барахло, которое в воздух разве что чудом, молитвами да крепким словцом и поднять. Впрочем, он и сам не лучше. Войко только сейчас сообразил, что весь день провел на Плеши. Кто знает, сколько месяцев или даже лет минуло за это время за пределами нулевой точки. Может, и его «ястребок» безнадежно уже устарел?
По возвращении первым же делом наведаться на завод, - сказал сам себе Войко.
Вообще прямо на Плеши стоило бы поставить памятник. Жаль только, едва ли это место откроется кому-то еще. Сбитый корабль замкнул и без того ненормальную структуру нулевой точки. Стефан, Цила, Цветко и Ивко стали частью Плеши, своеобразным переключателем: стоило всем четверым оказаться внутри, как зона закрывалась от внешнего мира, словно переставала существовать. Самому Войко невероятно, сказочно повезло: если бы он прилетел тогда, когда вся команда была внутри, Плешь просто не открылась бы, не позволила бы спасти ее пленников.
Жаль, бабушка не узнает. Она ведь никогда не верила, что мертва ее Цила. Все ждала, когда нагуляется, вспомнит о сыне и старухе-матери бедовая девка. На миг Войко загрустил, но тут же одернул себя: не о том, совсем не о том думать надо. Досрочно вышедший на пенсию по ранению военный, без семьи и друзей, еще вчера он понятия не имел, что делать с этой ненужной, так некстати свалившейся на него вольной гражданской жизнью. Теперь же за полдня он нашел мать, друзей, настоящих државских героев. Ребят чуть младше его, одиноких, потерявшихся, ждущих обещанного корабля, который их заберет. Таких простых, обычных даже, и все равно – героев.
- Может, сейчас и вылетаем, а? Чтобы время зря не терять?
Отвечать ему никто не торопился.
- Подождем до утра, - наконец, проговорила Цила, - должна же я привести себя в порядок. Соответствовать той сексапильной блондинке, что под моим именем крошит и шинкует монстров в комиксах.
- Нужно привести в порядок стоянку, - скупо, неохотно добавил Урош.
- И водку допить, - засмеялся Цветко, – не пропадать же добру!
Ивко только кивнул, не стал спорить.
- Тем более что места здесь неспокойные. Не везет Ранденау. Террористы то завод взорвут, то устроят бойню в пригороде. Уже который год их поймать не могут, - согласился Войко. Он понимал мандраж и волнение, которые, должно быть, охватили знаменитый отряд. Не просто взять в толк, что кончилась война, пришла пора принимать заслуженные награды и поздравления. Да и время… Тридцать лет – долгий срок. Мир, в который они вернутся, совсем не тот, каким они его помнят. Глобальная система связи, космические спутники, первые домашние роботы… Да даже телевидение и медицинские чипы – все это наверняка непросто осмыслить и принять. Но он, Войко, будет с ними, поможет освоиться, найти свое место в новом мире. В том мире, которого не было бы без них, без их подвига!
- Пора на боковую? – предложил Ивко.
- Подъем в шесть ноль-ноль, - мгновенно отозвался капитан.
Войко взял под козырек и поднялся с бревна. Но не пошел с остальными, а остался у затухавшего костра. Заливать его Войко не торопился, пусть и по собственной инициативе вызвался убрать после посиделок весь мусор. Спать не хотелось совершенно. Звезды отсюда, из точки нулевого потенциала, казались точно такими же, как и снаружи. Шелестела трава, доносилось тихое уханье ночных птиц, веяло прохладой. Не просто на пороге нового дня стоял Войко – на пороге новой жизни, в которую собирался шагнуть сам и забрать четверых, волей судьбы на тридцать долгих лет потерявшихся за подкладкой истории.
Войко слушал ночной лес, ждал рассвета и думал о том, что ждет их всех впереди.

«Будет сделано, капитан Урош!»

Стефан не мог и даже не пытался заснуть. Неподвижный, с закрытыми глазами и ровным дыханием, он лежал и судорожно размышлял, что же теперь делать. Цель была достигнута тридцать лет назад. Давно нет ни дяди, ни семьи, ни недоброжелателей. Да и ровесники самого Стефана – те, кто еще жив, - отдыхают в почетных отставках. Канцлер Джорджевич, пятидесятитрехлетний старый лис, гниет в земле, и некому доложить о найденной нулевой зоне.
Стефан должен был бежать. Сразу, как только понял. Как только увидел бортжурнал «Нагао». Последняя запись гласила: «Вышли на связь с четверкой Уроша, приближаемся к точке встречи». Как он мог не понять? Дурацкие комиксы, вульгарная водка-урошевка. Постоянные перепады температур, сегодня зима, завтра уже ранняя осень, и ржавчина, налипающая на ракушки за границами тумана.
Сонное дыхание товарищей успокаивает, в круглосуточном дежурстве больше нет нужды, и какой-то черт по фамилии Михайлович, не иначе, родственник графини Софьи Михайлович, снимает про них идиотскую сагу.
Стефан всегда знал, как поступать правильно. Со своим обостренным чувством справедливости он не дожил бы до двадцати девяти, если бы не умел держать себя в руках. Как сейчас, когда голова кружится от немыслимой, дикой реальности, факты выстраиваются в ряд, а ты не готов, просто не готов. Не можешь вместить в себя, что война закончилась. Не можешь принять, что тебе пятьдесят девять лет. Не можешь смириться, что нет больше ни целей, ни смыслов. Есть только чужой, неизвестный мир, в котором коллега-пилот Войко Попович, сын глупой Цилы, старше ее на десяток лет, носит бергийские нашивки на старой летной куртке.
Но тогда получается, что это они с Ивко сбили «Нагао», который все это время ждали?
В темноте кто-то протяжно вздохнул. Стефан сел, оглянулся. Сегодня было по-летнему тепло, и они не пошли спать в корабль, устроившись под нависавшими ракушками. Шелл чужака стоял поодаль, блестящий, округлый, со сложенными крыльями. Да и сам чужак не торопился идти спать – сидел себе у потухшего костра, ворошил золу носком ботинка. Он был похож на Цветко, такой же чернявый, со смуглой кожей, только глаза Цилины, голубые и наглые, но Стефану не было интересно, что там произошло у рядовых Попович и Шимича, и в состоянии ли Цила сложить два и два, чтобы получить очевидный результат.
Но что если это именно Стефан не в состоянии сложить два и два? Не нужно принимать во внимание красивые картины, которые рисует чужак. Нужно оперировать лишь подтвержденными фактами. Но если интуиция подсказывает что-то, противоречащее логике, необходимо закрыть на них глаза. Ты не можешь знать всего. Никто не может знать всего. Так учил его канцлер, а потом плюнул на строптивого мальчишку и подписал приказ о разжаловании и переводе в штрафбат.
Чужак был опасным. Под крыльями его шелла наверняка прятались стволы пушек. Безоружный и дружелюбный, он сразу, с ходу вызвал доверие к себе, оперируя засекреченной информацией о ноль-зонах. Идеальный шпион с идеальной легендой. Сын Цилы, пришелец из будущего. Из будущего, в котором они победили, в котором Бергия стала провинцией Државе.
Чужак не спал. Вот он достал коммуникатор и, оглянувшись, тут же спрятал его обратно. Волновался. Ждал нападения.
Сколько он караулил у Плеши, ожидая, пока кто-то из них вылетит наружу и непроницаемая зона откроется? Десять лет? Несколько часов? Дней? Знал про них всю подноготную и ждал, пока на дежурстве останется Цила, единственная, кто бы сразу поверила в дикую историю про выросшего сына, да хотя бы и просто выслушала?
Стефан не был склонен преувеличивать свою важность, но кнопка самоуничтожения в его ракушке стояла не зря. Если враг захватит его в плен, он будет слишком удобной фигурой для пропаганды, ублюдок… племянник самого Короля. Впрочем, все это к делу не относилось. Факты выстраивались в ряд.
Они не могли подбить корабль, который должен был появиться на месте встречи только через пять часов.
Они не могли сделать это, находясь среди обломков того же самого корабля.
Город был начинен дезинформацией и фальшивыми вещами. Кто в здравом уме будет рисовать про Седьмую Мировую Войну комиксы?
Броню ракушек разъедал туман.
Экспериментальный шелл бергийцев нужно было захватить, а врага – допросить.
Стефан бесшумно поднялся на ноги. Пошел к кострищу, двигаясь плавно и осторожно, но, похоже, это было лишним – враг потерял бдительность, задремал.
Неожиданно что-то мелькнуло сбоку, Стефан замер, готовясь в броске уйти вбок, но это был Ивко. Тот коротко кивнул и ткнул пальцем за спину Стефана. Там, невидимый за ящиками и вещами, сидел Цветко. Кто-то появился за плечом и шагнул вперед. Цила.
- Берем живым, - одними губами сказал Стефан. Команда кивнула. Цветко ткнул пальцем в грудь – нет, с его позиции было бы затруднительно подобраться к бергийцу бесшумно, Стефан мотнул головой. Цила тронула его за плечо. Ивко вопросительно поднял глаза – слишком длинная дистанция, не успеет, нашумит. Цила не выдержала, ткнула его кулаком в плечо – по прямой пять шагов, никаких препятствий, горько скривленный рот, захлестывающие эмоции. Стефан отодвинул ее и скользнул к костру.
Предосторожности оказались излишними. Чужак ничего не заметил, только в последний момент обернулся, округлил глаза и упал, как подкошенный.
- Вот сука бергийская! – закричала Цила. – А я! А я ему поверила!
- Нужно его допросить, - деловито сказал Цветко, доставая веревку.
- Только без лишней жестокости. Он же тоже человек, хоть и берг, - в руке Ивко блеснул нож.
- Что скажешь, кэп? – все трое обернулись к нему.
Такое доверие, такие преданность и стремление идти за ним до конца были на их лицах, что у Стефана на мгновение перехватило дыхание.
- Тащите в корабль.
Шпион пришел в себя быстро, его еще даже не успели привязать к сломанной трубе. Тут же сориентировался: открыл глаза, оглядел их всех, дружелюбно и непонимающе.
- Эй, ребята. Что за дела?
- Имя и звание, - сказал Стефан.
- Войкан Попович, лейтенант в отставке, - послушно отозвался шпион.
- Сука, - проскрежетала Цила.
- Мама? – шпион растерянно шевельнулся, веревки не пускали.
- Мама, сынок, мама, - выговорила Цила не своим, механическим голосом и ударила его ногой под дых.
Пока шпион откашливался и хрипел, Цветко оттаскивал от него Цилу.
- Да успокойся ты, дура. С таким же успехом он мог назваться и моим сыном!
- Имя и звание.
- Вы что, с вечера не протрезвели? – прохрипел шпион. – Мы же собирались вернуться в Државе! Вы же… герои! Вы же…
Он подавился своими словами, Цветко ударил его в лицо, со всей дури, не щадя костяшки пальцев, выбивая зубы.
- Верно! - крикнул он. – Мы герои, а ты, урод, ты труп!
- Имя и звание, - повторил Стефан.
- Войкан Попович, лейте…
Шпион закричал, коротко и страшно.
- Вы зря на него злитесь, - сказал Ивко. – Для своих, бергов, он тоже герой. Правда, комиксы про него вряд ли нарисуют.
С этими словами он поддел ножом второй глаз шпиона и, надавив, проколол его. От крика заложило уши. Стефану не было его жалко, шпион сам знал, что шел на риск. Просто… скорее бы он начал говорить.
- Вторая Кригербургская? Группа «Хеймдалль»? Род войск? Задание?
- Мама, - пробормотал шпион и потерял сознание.
- У нас есть холодная вода? – спросил Стефан. – И… рядовой Ковач.
- Да, кэп? – обернулся Ивко.
- Нет. Ничего. Просто не стоит так усердствовать.
- Слушаюсь, кэп! – Ивко положил на пол нож – весь в слизи и кровяных сгустках.
- Я бы ему яйца отрезала, - прошипела Цила, опрокидывая ведро холодной воды на голову шпиона. – И чтоб он их сожрал.
- Ребята, - забормотал шпион. – Мама… просто послушайте меня… с глазами – это ничего страшного, это сейчас ремонтируют…
- Имя и звание, - машинально повторил Стефан. – Просто ответь на вопрос, и все закончится.
С грохотом покатилось ведро.
- Вы же герои, вы же мои дру…
Он замычал, сильно дернулся, отшвыривая Цилу.
Из разорванной щеки хлестала кровь, впитываясь в форменную куртку с бергийскими нашивками. Полуотрезанный язык свисал на лоскуте кожи, подрагивая.
- «Хеймдалль», - бесцветно сказал Стефан. – Я уверен. Их стиль. Задание – выманить за границу аномалии и взять в плен команду Уроша. Замять убийство Кригера. У него же двойник остался. В столице. Все это очевидно.
Шпион все дергался, кровь все хлестала.
- Без языка «язык» уже не «язык», - нервно хохотнул Цветко. – Добью, кэп?
Стефан кивнул.
Цветко достал нож; шпион, еще живой, дергал головой, будто оглядывая их пустыми, сочащимися кровью глазницами, и все шевелил кусками губ. «Мамочка, мама».
- Здорово было бы, если бы все это оказалось правдой, мужик, - сказал Цветко и перерезал шпиону горло.
Стефан закашлялся. У него тоже почему-то заболело горло.
- Все бы мы так держались… - пробормотал он. По палубе, вокруг неподвижного уже тела, растекалась кровь. Цветко, вытиравший нож об одежду шпиона, обернулся:
- А?
- Все успокоились и собрались, - бросил Стефан. – Умылись, переоделись, взяли себя в руки. Через час вылет, Попович – на дежурстве.
- Слушаюсь, - слабо кивнула Цила. Цветко отводил глаза, Ивко и вовсе отвернулся.
- Все помечтали вдоволь?! – прикрикнул Стефан. – А теперь открыли глаза и шевелимся! Шевелимся! Добро пожаловать в реальный мир, бойцы!
- Будет сделано, капитан Урош! – рявкнула команда.
- Хорошо, - пробормотал Стефан их спинам. Посмотрел на труп, все еще висевший на трубе.
Вздохнул.
- Где-то поблизости я видел кусок брезента, - задумался капитан Стефан Урош.
Он еще успеет вытащить труп шпиона за туман, сжечь бортовой журнал подбитого берга и подготовить ракушку к бою.

@темы: Радуга-2, рассказ, внеконкурс

---

[Отряд 42]

Название: Вася
Тема: Первая любовь
Автор: Кито
Бета: Отряд 42
Краткое содержание: старая как мир история про удачливую нищенку и благородного прынца.

Первая любовь

Маша потерла глаза, уставшие от долгой работы за компьютером, потянулась и от души зевнула. Дома за такой зевок ей непременно сделали бы строгое замечание, но она была не дома — и могла вести себя как ей угодно. Вася особо не возражал; казалось, его устраивало в Маше все и сразу.
— Устала? — спросил он, легок на помине. — Может, ужинать пойдешь?
Маша, не поворачиваясь, тряхнула головой. И как он только так незаметно оказывается за ее спиной, стоит подумать о нем? Смешно даже.
— Чуть-чуть осталось, Василий, э, Иммануилович, — ответила она, не спеша, впрочем, возвращаться к работе, — доделаю уж.
— Имма… как? — фыркнул Василий и, не дождавшись ответа, ушел из комнаты. Маша улыбнулась и уставилась на выведенный на мониторе текстовый файл.
«Чуть-чуть осталось», как же… это она немного погорячилась. Положим, в ее работе ничего сложного не было: что может быть проще, чем отсканировать текст с распознаванием, а потом сверить полученную электронную версию с рукописью и найти все опечатки?
Но простая работа не всегда легкая и приятная. Вот и сейчас, Маша недовольно смотрела на пропущенную ошибку в тексте. Если есть одна, наверное, есть и вторая — непорядок.
Она тяжело вздохнула и закрыла файл. Не было никакого смысла продолжать работу в таком состоянии — все равно придется переделывать.
— А может, и правда выпить с Васей чаю немного, — пробормотала она задумчиво. — « А я ж сама не замечаю, как хочу чаю, только чаю»… пим-пирим…
— Только там «хочу чаю, аж кончаю»! — радостно донеслось из коридора. — И никаких тебе пим-пиримов, это ж…
— Василий Акакиевич, ну тебе-то откуда знать? — хихикнула Маша. — Ты же музыку никакую не слушаешь, кроме своей.
Снова заглянувший в комнату Вася только загадочно подмигнул ей.
— Откуда мне знать? Секрет. Так ты есть идешь?
Маша рассмеялась и поднялась из-за компьютера. Подождет работа, не убежит никуда. Как там Вася говорит обычно? Про волка что-то, странную какую-то фразу.
Фраза не вспомнилась, но Маша не стала особо переживать по этому поводу. Очень уж часто Василий говорил странные или смешные фразочки, упомнить все было все равно невозможно. Кроме того, так их забавно было слышать и во второй, и в третий разы, а разве откажешься от лишней забавы, пусть и маленькой? Особенно если ты женщина?
Особенно если ты сбежала из дома и чудом выжила — большое спасибо утяжке на грудь и умению бегать быстрее многих. Маша улыбнулась, вспомнив одно из самых нелепых своих приключений на улице.
Должно быть, действительно много времени прошло, раз она вспоминает об этом с улыбкой? В самом деле, у Васи она живет и работает уже года четыре… а то и все пять? Сложно вести счет времени, когда даже не выходишь из дома толком, и каждый день похож на другой, как одно яйцо похоже на другое… или как там Вася вчера сказал: «Те же яйца, только в профиль»?
Маша невольно прыснула, и Вася, возившийся с чайником, обернулся к ней.
— Что смеешься? — спросил он. — Ну подумаешь, не изобрел я еще электрический чайник, и поэтому нам придется ждать, пока эта бандура нагреется на плитке. Что уж теперь?
— Я не из-за этого. Просто вспомнила, как жила, пока к тебе не попала.
— О, это, несомненно, достойно хихиканья.
— Это уж точно, — сказала она. — Не то слово.

Положим, правды в этих словах было мало, и они явно требовали уточнения. Действительно смешной ее жизнь стала, наверное, только в тот момент, когда она пришла в себя в какой-то комнате наедине с незнакомцем, сидящим у ее кровати. До этого она помнила только, что некстати простудилась где-то. Простуда становилась все хуже и хуже, кашель — все громче и громче, а погода на улице — все холоднее и холоднее. В один из этих дней она умудрилась как-то пригреться и уснуть под лестницей в подъезде одного из этих новых домов—муравейников, надеясь отлежаться в тепле пару дней и прийти в себя.
Проснулась она в чистой светлой комнате, и сидящий рядом мужчина оказался не насильником, сутенером или работорговцем. Накормил, поправил одеяло и принес воды, чтобы запить лекарства — совсем как мама когда-то в детстве, до того, как в доме появился отчим.
Позже незнакомец представился как Василий — и тут жизнь стала налаживаться.
— Можешь остаться здесь, — сказал он. — А то зря я, что ли, у тебя блох выводил? На улице снова подцепишь, обидно будет.
— Я не могу, — пробормотала она, кутаясь в теплое до невозможности одеяло, которое уже решила забрать с собой — даже если загадочный Василий не разрешит. Совесть пока что не очень позволяла задерживаться у незнакомых мужчин надолго. Забирать у них одеяла — совсем другое дело. Ей на улице они куда нужнее.
Василий, впрочем, и бровью не повел.
— Пф! — только и ответил он. — Можешь, конечно. Я добр, загадочен и сказочно богат.
Маша снова покачала головой, хотя и менее уверенно. Он выпятил обиженно нижнюю губу — по-детски и совершенно идиотски.
— Теперь, — прошамкал он, — я еще и трагичен и сломан перипетиями судьбы. Мечта, а не мужчина. Для пущей убедительности могу достать длинный плащ, хочешь?
Маша тогда рассмеялась, хотя и не поняла, в чем смысл шутки. Ее спаситель явно шутил - и этого оказалось достаточно. Сказалось, наверное, напряжение последних месяцев, отступившее вдруг под осознанием того, что теперь у нее снова есть дом. Совесть сдалась моментально; не поверить молодому чудаковатому мужчине оказалось выше ее сил.
— Смеешься? — улыбнулся Василий. — Это хорошо. Как гора с плеч, правда?
Маша не поняла его слов — как и не поняла странных «перепитий судьбы» — но сравнение оказалось идеальным. Наступившее облегчение ощущалось физически, даже дышать стало легче. Она запомнила это ощущение и была за него благодарна.
— Я останусь, — ответила она. — Спасибо, Василий… как ваше отчество?
— Мое отчество? Иванович. Петрович. Васисуалиевич. Да как хочешь, честно говоря. Какое твое любимое?
— Не знаю. Я выберу какое-нибудь.
Конечно же, она так и не выбрала: слишком забавно оказалось придумывать новые и новые имена для своего спасителя. Какие-то отчества держались неделями, какие-то надоедали едва будучи озвученными, но сама игра не наскучила Маше и за несколько лет. Она научилась пользоваться компьютером, о котором до этого только слышала. Выучила иностранный язык «дойч», о котором до этого не слышала вообще. Научилась редактировать тексты и отличать хорошую прозу от плохой — словом, пять лет не прошли для нее зря. Из бездомной бродяжки, подобранной в подъезде из чистого и такого редкого сострадания, она превратилась в мастера своего дела.
Словом, жизнь наполнилась чудесами.

Засвистел чайник, отвлекая Машу от воспоминаний. Вася уже стоял у плиты, помешивая что-то шипящее на сковородке, пахнущее на всю кухню пряными травами. От запаха тут же захотелось есть. Судя по тому, что за окном было уже темным—темно, она не ела ничего целый день — завтракали они вместе на рассвете. Неудивительно, что она стала пропускать ошибки в тексте.
— Ух, — сказала она, вздрогнув, — что-то я совсем замечталась. Тебе помочь?
— На стол накрывай. Все готово уже. Ты, кстати, не ответила: как тебе книжка?
— Прекрасно! — воскликнула Маша. — Мне особенно понравился детектив, который на скрипке играл. Только имена я снова все позабывала. Почему во всех твоих книжках такие странные имена?
— Потому что это не мои книжки. Это переводы. Я не хочу менять имена, которыми своих героев назвал автор. Это было бы нечестно, я думаю.
— Переводы? — заинтересовалась она. — То есть книжки из других стран, да?
— Из другого времени даже… — пробормотал Василий, ставя перед ней тарелку с рисом, овощами и огромной отбивной. — Знаешь, я подумал, что немного переводов очень старых книг современному обществу не помешает. Да и с авторскими правами проблем не возникает: наследников-то нет… давно. И быть не может.
— Какими правами? — переспросила Маша.
Вася не только шутил непонятно.
— Неважно, — только и отмахнулся он. — Я все равно не объясню.
— Это не так, Василий Евсеевич, не принижай уж свои таланты, — рассмеялась Маша. Но Василий поспешил перевести разговор на другую тему:
— Ты мне лучше скажи, хочешь, еще одну книжку дам? Интересную.
— Распознавать? Да у меня есть работа пока что, там еще про… Шелрока закончить надо.
— Шерлока, — автоматически поправил Вася. — Но это неважно. Я хотел тебе просто книжку дать. Мне кажется, она тебе понравится. Там и про любовь есть.
Маша насторожилась. С одной стороны, с Васей она жила не первый день и могла с уверенностью сказать, что он не представляет для нее опасности. С другой, опыт показывал, что если мужчина заговорил о любви — надо делать ноги. Где любовь, там секс. Где секс, там насилие. Где насилие, там ничего хорошего.
— Немного совсем, — улыбнулся Василий. — В основном приключения. «Три мушкетера» Александра Дюма.
— Мушко… как? Алекан… кто? Василий Мафусаилянович, да ты сегодня рекорды ставишь по непонятным словам.
— Прочитаешь — поймешь как и кто. Зайди ко мне сегодня, я тебе рукопись дам.
Маша только пожала плечами. Странный выдался вечер. Ничего вокруг нее не изменилось: так же горел на кухне ровный свет, такой же вкусной была приготовленная Васей еда, таким же забавным и добры был он сам. И вместе с тем, что-то определенно было не так: в этом разговоре, в поведении Васи сквозила неясная загадочность.
И загадочность эта Маше крайне не нравилась.

Книгу, впрочем, она взяла в тот же вечер. Начала читать ее, впрочем, немного позже, забыв уже о странном вечере и непонятных словах. Поначалу было скучновато, потом приключения стали интереснее, любовные катаклизмы — занятнее, а герои — роднее. Трое суток она жила в мире незнакомой страны с нелепым названием «Франция», герои которой страдали, радовались и любили совсем как мальчишки из ее полузабытого детства. Только еще и уважали своих любимых.
Книга была идеальной. Потом выяснилось, что она еще и не одна, и счастье продолжилось вновь: Маша читала трилогию и перечитывала ее раз за разом. Шли дни и ночи, работа сменялась любимыми книгами, любимые книги — работой.
Но как всегда бывает, идиллия не длилась вечно. Для Маши она рухнула в тот день, когда она решила найти другие произведения автора. Вася сам научил ее этому: понравилась книга — не сиди на месте. Он научил ее пользоваться справочной системой его личной библиотеки, которая сто очков вперед давала местной, районной. Рассказал о системах электронного поиска и электронных справочниках, которыми пользовались научные институты и университеты. Показал, где найти полнейшие библиографические списки произведений всех времен… и даже всех народов.
Таинственного Александра Дюма не было нигде, кроме Васиной библиотеки. Никто никогда не слышал о герое по имени Д’Артаньян. Более того, никто не знал о блистательном детективе по имени Шерлок из мифического Лондона, книги о котором Маша прочитала от корки до корки.
Тревожные звоночки появлялись один за другим, как только Маша взялась методично проверять Васину библиотеку. По мере того, как она углублялась в своих поисках к дальним, темным стеллажам, содержимое которых ее никогда особо не интересовало, следовавшие один за другим звоночки сливались в протяжный тревожный и гулкий вой.
Имена авторов, чьими книгами были заставлены полки в гигантской домашней библиотеке, были никому не известны. Языки, на которых эти книги были написаны, не распознавались ни одной поисковой системой. Все, все до единой, рукописные книги, даже те, страницы которых давно уже пожелтели и начинали осыпаться от старости, были написаны одним и тем же почерком, столь знакомым по заметкам на полях её работ и по запискам на холодильнике.
— Василий, — сказала Маша одним вечером, когда больше не смогла выносить неумолкающего гула в своей голове. — Можно я спрошу у тебя кое-что?
— Конечно. — Вася выглядел удивленным. — Мы последнее время так мало говорим, что я почти забыл, как это делается. Так спрашивай? Как тебе мушкетеры, кстати?
— Мушкетеры… — Маша только пожала плечами.
Любимая книга давным-давно отступила на второй план: ей было совсем не до выдуманных приключений, хватало своих забот.
Хотя теперь, когда она решилась спросить у Васи напрямую, она не знала, как начать разговор.
— Я тут… познакомилась с твоей библиотекой поближе.
— Это хорошо, — отозвался Вася. — Только ты говоришь об этом так, будто у меня должно сейчас что-то ухнуть вниз и заколотиться от ужаса и, э, неожиданности. Ты нашла что-то странное?
— Я не нашла ничего, кроме странного! — всхлипнула вдруг Маша. — У тебя нет ни одной книги господина Бреакуалова, ты знал?
— Они есть в любой другой библиотеке, — пожал плечами Вася. — Кроме того, мне никогда не была ясна прелесть предвозрожденческой литературы, в духе которой как раз и творит господин Бреакуалов. Я как-то больше по литературе нового времени…
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — обреченно пробормотала Маша. — Что значит «предвозрожденческий»?
— Это значит, что через несколько десятков лет в обществе начнутся большие перемены, — пояснил Вася, оставаясь на вид все таким же невозмутимо спокойным.
Странно, это всегда привлекало Машу в нем — спокойствие. Только теперь оно безумно ее раздражало.
— Я не понимаю! — крикнула она. — Откуда тебе знать?!
Вася только пожал плечами и отвернулся.
— Я знаю все, что было, — сказал он. — Я знаю многое из того, что будет. Что-то я попытался ускорить, и поэтому тебе приходится жить в обществе, нравы которого едва ли соответствуют уровню развития технологий. Ты не представляешь себе, как я рад, что смог изобрести компьютерные сети, не изобретая никакого оружия, которым можно было бы управлять с их помощью. Что-то я попытаюсь предотвратить… надеюсь, в этой цивилизации никто не получит славы доктора Оппенгеймера.
— Оппен… кто? — Маша зажмурилась и потрясла головой. — Нет. Не говори. Слышать не хочу.
— Не хочешь, — согласился Вася. — Я бы тоже не хотел.

— Кто ты такой? — спросила она, не открывая глаз.
Маша не была уверена, что хочет знать ответ. Другое дело, что без ответа она не могла спокойно жить. Слишком сильно было любопытство, слишком тяжело было неведение.
— Кто ты такой? — повторила она. — Кто?!
— Я…
Открой Маша глаза, она впервые бы увидела Васю в замешательстве, близком к отчаянию. По одному его виду явно было, что он не хочется отвечать. Не хочет и боится.
Маша глаза не открыла, впрочем. Незачем было: на отвечающих смотрят пристально тогда, когда хотят уличить их во лжи. Василий же никогда не врал, насколько знала Маша. Не умел.
— Я… записывающее устройство, — пробормотал он еле слышно. — Эй-Эм-Ди-восемь. Высокопрочный носитель информации с вшитыми функциями анализа, моделирования ситуаций и высоковероятностного прогнозирования будущего.
Маша только помотала головой, показывая, что не понимает.
— Послушай, — сказал Вася. — Тебе необязательно знать. Я… я ведь как человек, правда. Люди ведь всегда так хотели создать кого-нибудь по образу и подобию своему. У меня есть эмоции — хотя зачем они нужны носителю информации? У меня есть представления о долге, морали, чести… любви. Я нечасто влюбляюсь, но сейчас, когда у меня есть…
— Кто ты?! — крикнула Маша, перебивая его.
Ей совсем не нужны были слова любви от него. Василий, родной и любимый, оказался… не человеком?
Маше было страшно и обидно. Наверное, надо было догадаться, что вдруг наполнившаяся чудесами жизнь до добра не доведет, да?
Но Васе так легко было поверить.
— Меня создали… одни люди, — медленно заговорил Вася. — Они хотели передать своим потомкам все имеющиеся у них знания… и чтобы их потомки передали своим потомкам, а те — своим… словом, чтобы человечество окончательно избавилось от лакун в своей истории, истории культуры, литературы, науки — да чего угодно. Обычные механизмы, предназначенные для хранения информации, слишком ненадежны, поэтому они создали нас. Несколько носителей, которых нельзя убить, уничтожить или как-то навредить им. Нам дали форму и содержание человека, чтобы мы не вызывали излишнего страха у пользователей — с нами всегда можно просто поговорить, для составления справочного запроса вовсе не нужно быть специалистом.
— И кто эти люди? — спросила Маша. — Где они?
— Создавшая нас цивилизация оказалась на грани саморазрушения… и шагнула за эту грань. — Вася обхватил себя руками, уставившись в никуда. — Мы пережили, записали и проанализировали хронику четвертой мировой войны, описали протекание ядерной зимы и своими глазами увидели процесс эволюции. Мы мутировали и приспосабливались, выживали там, где никто из людей не мог бы выжить, и наконец дождались появления нового поколения разумных существ. Я знал твой мир еще до его рождения.
Маша, рассмеявшись, встала со стула и вихрем вынеслась в коридор.
— Я ухожу! — донеслось до Васи. — Я ухожу, и даже не смей искать меня, слышишь?!
— Погоди! Нет! — Вася выбежал следом, проклиная тот день, когда решил устроить кухню как можно дальше от входной двери, чтобы никакой шум с лестничной площадки не отвлекал от еды. — Нет же! Маша! Мария, стой, говорят тебе!
Маша, уже стоявшая в проеме распахнутой двери с приготовленной заранее на всякий случай сумкой, повернулась и как-то горько посмотрела на него.
— Я имею право уйти, ты же помнишь? Ты хочешь нарушить это мое право? Хочешь принести мне вред?
Вася тут же остановился как вкопанный. Зачем только он давал ей Азимова?!
— Нет, — медленно сказал он. — Просто… я не хочу, чтобы ты уходила. Останься. Пожалуйста.
— Ты же сумасшедший, Вася. Я… я не хочу оставаться здесь. Это слишком страшно.
— Ты можешь вернуться в любой момент, слышишь? Ты слышишь? Возьми ключи! Нет же, Маша, да постой ты… я буду держать дверь всегда открытой! В любой момент, ты можешь вернуться в любой…
Вася, поняв вдруг, что бессвязно лопочет что-то распахнутой настежь двери, только схватился за голову.

Без Маши в его огромной квартире стало слишком пусто. Пару раз ему даже чудилось эхо ее шагов, и Вася бросался в какую-нибудь из соседних комнат, чтобы никого там не обнаружить.
Двое суток он провел в кресле у открытой двери, карауля момент, когда Маша вернется. К концу третьих он устало закрыл глаза, перестал вслушиваться в неразборчивый шум за дверью и впервые в жизни пожалел о своей высокопрочности.
Его нельзя было уничтожить.
Он не мог умереть.
Все, что он мог, — только больше не открывать глаза.
— Вася? — так и не услышал он обеспокоенного возгласа Маши, вернувшейся к концу недели. — Вася, ты чего? Вася, дурак, ты же высокопро… я же вернулась, Вася. Я же… дурак, я же не могу без тебя, ты же такой только один… я ведь, Вася, я ведь тебя…

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

[Отряд 404]

Название: Энни
Тема: Первая любовь
Автор: Теххи Халли
Бета: Terra Nova
Краткое содержание: История Энни.


Гоблин, безобразный и хмурый, выходит из тени шкафа. У гоблина широкий нос, обтянутые кожей скулы и маленький рот, мрачный словно вход в пещеру. Кошачьи глаза гоблина глубоко посажены и горят в темноте как угли. У гоблина большие уродливые уши. Он прячет их под всклокоченной шевелюрой, приглаживая вымазанные кирпичной крошкой волосы левой рукой. Гоблин переступает с ноги на ногу, поджимает пальцы. Левая нога обута в правый башмак, а правая – в левый. Гоблин морщит большой лоб и становится еще некрасивее. Ночь обступает дом, темная и тихая, полная неприятных сюрпризов. Гоблин смотрит по сторонам, растопырив руки и царапая воздух длинными когтями. Гоблин дергает себя за нос, лохматит волосы, внимательно слушает ночные шорохи, ночную темноту в доме и ночную темноту за его пределами, ту, что прячется в колодце, и ту, что притаилась под крыльцом, темноту в мыслях и темноту в окнах. Ветер хлопает ставнем, и гоблин эхом скидывает на пол книгу, эхом топает левой ногой, на полмгновения закрывает глаза.
И неуклюже улыбается, растягивая рот от уха до уха.


Милая Стеф!

Я уже второй день как у бабушки! Здесь чудесно! Но не так, как я думала, пока никакого волшебства. Бабушка сказала, что мне надо еще учиться, так что я снова хожу в школу. Она не очень отличается от нашей, мисс Трикч, учительница по географии, по-моему, вообще кузина нашей мисс Бранк, так же произносит… ну ты понимаешь, о чем я. До школы всего пять с половиной миль, так что я живу прямо у бабушки. Здесь потрясающий сад! Моя комната на втором этаже, и я могу срывать яблоки прямо из окна! А больше ничего такого, все очень обычное. Я уже осмотрела весь дом, сегодня утром лазила на чердак, но и там все нормальное. Я немножко разочарована. Но бабушка сказала, все правильно, ведьмовство – это не яркие фокусы, и мне надо набраться терпения. Правда, потом она сказала, чтобы я веселилась и подарила мне коробку для писем. С шелковой лентой! Очень красиво. Я буду складывать твои письма в нее, так что, пожалуйста, пиши почаще!

Энни

P.S. Забыла написать про колокольчики! Иногда они звучат еле слышно, а то бывают похожи на колокол в церкви, но звонят в неправильное время. А иногда звенят прямо над ухом, но непонятно над каким именно. Как думаешь, это странно или не очень?

P.P.S. Обязательно напиши, как вы съездили на пикник и понравился ли всем твой зонтик.


«…любовь пришла ко мне первой, а последней уйдет надежда.
Я выверну Вселенную наизнанку, я сплету для тебя кокон из проводов и трубок, я найду способ…
Ты проснешься, однажды весной ты проснешься.
А я буду ждать, превращу время в хрусталь и буду ждать…
И когда ты проснешься, мы сбежим. Куда угодно, куда захочешь.
Я не повторяю своих ошибок.
Любовь пришла ко мне первой, и последней уйдет надежда.
Когда ты проснешься…»


Кикимора ступает босыми ногами по деревянному полу, оставляя влажные следы. Утреннее солнце сушит их косыми лучами. Кикимора трогает рукой резную дверь. Между большим и указательным пальцем у кикиморы прозрачная перепонка. Волосы у кикиморы – длинные, спутанные, темно-зеленые, словно водоросли со дна реки, а капли воды на них словно бисер. Утреннее солнце превращает бисер в жемчуг. Сама кикимора тоненькая, бледная, к подолу платья прицепились колючки и соломинки, рукава – сплошь рвань и лохмотья, в карманах – острые камушки. На гипсово-белом лице кикиморы две дорожки от слез, голоса у кикиморы вовсе нет. От кикиморы пахнет тиной и пролитым молоком. Кикимора смотрит на дверь так, будто сама себя на дно утягивает. Кикимора поднимает руки над головой и хлопает по двери одними ладошками, не касаясь дерева пальцами. Хлопает и хлопает. И еще один раз – четвертый. И все двери в доме разом распахиваются. Кикимора приподнимает грязный подол платья и удовлетворенно кружит на месте, пританцовывая.
В тишине, под утренними лучами солнца.


Милая Стеф!

Вчера наконец-то получила твое письмо! Не могу поверить, что Мэтью действительно утопил корзинку с едой, а дядя Эндрю упустил весло (хорошо хоть не шляпу, такую потерю он бы, конечно, не пережил). Рада за тетю Лиз. И, да! я знала, что твой зонтик всем понравится! Вся испереживалась, когда читала, как ты спасала его от собаки. Не волнуйся по поводу платья, видела бы ты, во что превратилось мое! Я про голубое с оборками на воротничке, которое с сумочкой, которая, кстати, успела где-то потеряться, а мое салатовое с розочками все еще в порядке, я его пока не трогаю. Вообще чувствую себя какой-то ленивой, могу проспать до обеда, ужас! В школе еще ни с кем не подружи… Ну вот, ветер сейчас сдул лист (в этом доме потрясающие сквозняки!), письмо чуть во двор не улетело. Стану ведьмой, буду пользоваться голубиной почтой, может, так даже быстрее. Но у бабушки голубей нет, зато есть куры и гуси (я зову их «шипучки!») и пара индюков, тебя бы они позабавили. А завтра будем делать яблочное варенье! Обязательно сделаю для тебя тоже.
С нетерпением жду твоего письма!

Энни

P.S. Не забудь написать, как там собака, вы дали ей имя или еще спорите? Я считаю, Громбл – самое то.


«…разве может быть что-то превыше дружбы, превыше верности? – спросил он сам себя.

Ланселот задумчиво рассматривал гранитную скалу, поднимающуюся из темно-серых вод залива Маунтс-Бей. Артур перехватил его взгляд.
– Во время отлива до нее можно добраться по дну, – сказал он. – Ты со мной?
Ланселот кивнул и легко улыбнулся.

Король и рыцарь стояли на скалистом берегу, и волна набегала за волной, и каждая шептала одно только имя:
– Гвен-ви-фффар…»


Тэнгу, похожий на высокого человека с крыльями, сидит среди ветвей старого клена. Ствол клена перекручен словно веревка удавленника. У тэнгу длинный крючковатый нос, маленькая голова, широкие крылья, опасные когти, резкие движения и красное лицо. Кленовые листья укрывают его тенью. Тэнгу держит в руках синюю шелковую нитку и, не поднимая глаз, завязывает на ней узелки. Тэнгу заслонен от заходящего солнца домом и листвой, но закат всполохами багровеет в его зрачках. Тэнгу может устроить землетрясение, или наводнение, или ураган. Любопытство и сила танцуют в его крови и подстрекают друг дружку. Тэнгу выпускает из рук нить, переплетает длинные пальцы и смотрит, как падают на землю кленовые листья. Нежно-зеленые, с розовыми прожилками. Тэнгу любит, когда вокруг чисто. От его взгляда листья готовы загореться. Вызывать пожары и войны – еще одна из его способностей. «Кувабара, кувабара, – хрипло смеется тэнгу. – Чур меня».
И складывает свои вороньи крылья словно веер.


Милая Стеф!

Дейзи?! Вы назвали собаку Дейзи?!! Вы свихнулись? Почему б тогда вообще не окрестить бедное животное Розочкой? Как пони. Это все Мэтью, да? Мой брат, когда влюблен, становится совсем болваном. Вправь ему мозги, и срочно переименуйте собаку, пока она не привыкла! Не напишу ни строчки, пока не переименуете!

Энни

P.S. Почтальон придет только завтра после обеда, так что я напишу «пост скриптум», он как бы не считается.
Мы тут как сумасшедшие готовимся к празднику! Столько всего приходится делать! Сегодня в школе полдня разучивали «Рафти-Тафти», сто раз слышала про этот танец! Ничего сложного: двойной шаг с левой ноги, двойной с правой назад, повторить, повернуться через правое плечо, потом припев: одинарные шаги в сторону, повороты, встаем спиной к центру, беремся за руки… в общем, ничего сложного, если твой партнер не путает право и лево, и не утверждает при этом что ему лучше знать! Ну вот, мой партнер, к сожалению, путает. Я бы вообще не назвала Джека особенно одаренным, но запомнить, где право, где лево… какая мне разница, как танцевали в их деревне?! Здесь-то шаг в сторону делают сначала влево! А сам танец мне нравится. Завтра будем учить «В летний день», тоже ужасно интересно! А вечером – делать цветные флажки и сладости. Все очень весело, правда, в этой суматохе я умудрилась потерять ленту для писем.

P.P.S. А ты не сможешь приехать к нам на пару дней? Попроси тетю Лиз.


«…и самая первая в мире любовь станет ненавистью.
Я – Лилит, та, что была до Евы, мои волосы черны и распущенны, мои глаза словно пламя, мое тело словно лунный свет, я – «лиль», я – воздух и ветер, надо мной не тяготеют страдания и смерть, у меня нет души, о спасении которой мне надо заботиться, мне неведомы ни добро, ни зло, мои губы не пахнут яблоком, мои поцелуи...

Почему ты произносишь мое имя с такой ненавистью, Адам?..»


Нагуаль стоит, прислонившись спиной к столбу для сушки белья, и смотрит в никуда. Нагуаль держит руки в карманах, а ноги – в мокасинах. Тяжелые волосы нагуаля заплетены в косы: две по бокам, третья сзади. В каждой по фальшивому орлиному перу и пластмассовой бусине. Волосы тянут нагуаля назад, к земле, и он запрокидывает голову, словно пытается дотянуться до неба взглядом. Глаза у нагуаля раскосые, обманчиво ленивые, контроль бьется в них пойманной рыбкой. Внешность у нагуаля тоже обманчивая. Воздух дрожит вокруг него словно над костром. Нагуаль методично счищает шелуху с земляных орешков. В трех шагах, за плетеным заборчиком, бестолково мечутся куры. Нагуаль садится на землю, отряхивает руки от красной шелухи и на одном долгом вдохе меняется. Крапленый черным и серым койот сонно потягивается, пряча морду между вытянутых передних лап. Конец длинного пушистого хвоста у него – иссиня-черный. Койот с глазами как у человека насмешливо скалится на кур.
День, ночь – не важно, он одинаково хорошо видит в любое время суток.


Милая Стеф!

Пишу тебе ночью, утром надо будет перечесть, чувствую наделаю ошибок, грамматика не привязывается… не испытывает ко мне привязанности, как говорит мисс Бранк.
Ужасно жаль, что вы не смогли приехать. Было весело, думаю, тебе бы понравилось. Очень хочу познакомиться с Микки, не скажу, что это приличное собачье имя, но хотя бы не напоминает о цветочных феях. Кстати, о феях. Я учусь предсказывать погоду по птицам, но не так, как в том жутком рассказе Мэтью про греческих авгуров, больше похоже на «ласточки летают над землей – дождь не пройдет стороной» или «кукушка кукует – ветра задуют». Пока учусь на курах. Гуси уровнем выше, до индюков, видимо, доберусь к концу осени. А с курами просто – если они внезапно переполошились, это к урагану или смерчу. Секрет в том, чтобы отличить обычно всполошенных кур от внезапно всполошенных. По моим наблюдениям, завтра утром нас точно сдует в океан, но бабушка не волнуется. Я тоже не волнуюсь. Зато почему-то волнуется Джек (про которого я писала в прошлом письме, лево-право, если не помнишь). Некоторые люди умудряются не только не блистать умом, но и внешне выглядеть на редкость глупо. Зато все в школе уже знают, кого выбрать на Хэллоуин Джеком-с-лампой. Тыквенная башка, как сказала бы ты.
Ужасно скучаю. Напиши в подробностях как вы съездили… ужасно хочу спать, утром допишу.


«…пять дней провел я в одиночестве, после того, как ты ушла, лишь сердце мое было моим товарищем. Но и оно противоречило само себе и не могло дать мне ответа. И я слушал двух птиц: Алконост, с радужными крыльями и девичьей головой, осененной короной, и Сирин, с крыльями темными как ночь, с головой самой прекрасной женщины в мире. И голос Алконост был сладок как сама любовь, но в то же время я не мог не слушать и Сирин. И голос Сирин был сладок словно яд, но в то же время я не мог не видеть, как плачет Алконост… Пять дней провел я в одиночестве, после того, как ты ушла, и сердце мое превратилось в двух птиц, что пели и плакали друг о друге…»


Интуло – ящерица с голубой кожей и потерянным хвостом – греется на солнце. Вся роса давно слизана. У Интуло зубчатый гребень на спине и пара коротких желтых наростов над глазами. Ее мозаичная кожа по большей части действительно голубого цвета. Если бы у Интуло были уши, она могла бы дотянуться до них своим языком и облизать их. Интуло ловит паучков и мух и слизывает пыльцу с цветов вместе с бабочками. Это то, что она называет справедливостью или неразборчивостью. Интуло хотела бы жить на дереве, например, на старом клене, но там нет солнца, и Интуло продолжает неподвижно лежать на плоском сером камне на самом солнцепеке. Если Интуло исчезнет – солнце расплачется. Гребень на потерянном хвосте Интуло был лазурным словно небо после дождя. Голова Интуло полна мыслей мрачных словно смерть. Интуло знает две тысячи тайн и молчит о них всех.
И сожалеет о каждой.


Милая Стеф!

Всю ночь писала тебе письмо, а оно куда-то подевалось, не могу найти, поэтому пишу снова.
Жалко, что вы не смогли приехать, было весело, тебе бы понравилось!
Очень странное чувство, когда пишешь одни и те же слова повторно. Словно бежишь по двум тропинкам одновременно. Лучше я напишу в этом письме что-нибудь новое. Если хочешь, можешь тоже написать мне «потерянное письмо», было бы забавно.
Погода здесь на редкость замечательная. Бабушка называет ее «Мэри Мэри и ее чудесный сад», не знаю почему именно так, но думаю, в этом есть смысл. Правда, когда эту фразу повторяет Джек, смысл куда-то теряется. Наверное, все дело в интонациях. Если так, то это не очень хорошо, потому что я слово в слово записывала все бабушкины высказывания, но боюсь, не особенно обращала внимание на интонации. Я должна быть внимательней, если хочу чему-то научиться, как думаешь?

Энни

P.S. Ты писала, что я должна постараться быть более терпеливой по отношению к людям. Я попробовала потренироваться на Джеке, но это безнадежно, не парень, а какая-то катастрофа. Выберу более достойный объект.


«…твои стрелы! Были как цветы, стали как вороньи перья. Словно смотришь в Тартар! – Золотоволосая девчонка испуганно закрыла себе рот рукой и отступила на два шага.
– Эти? – Эрот провел рукой по оперенным в траур стрелам. – Они для первой любви.
– Не верю, – нахмурилась синеокая девчонка. – Ты соврал мне?
– Да ну? – засмеялся Эрот, убирая стрелы в колчан из змеиной кожи. – Скажу тебе по секрету, Кассандра, первая любовь всегда несчастна. Не влюбляйся…»


Милая Стеф!

Прости, что давно не писала, времени почему-то не хватает. Ужасно по вам всем скучаю! Вспоминаю вас каждый день (ну, почти каждый). Передай, пожалуйста, Мэтью, что на самом деле я не считаю его таким уж болваном.
Думаю, я не должна судить о людях вот так просто, потому что взять того же Джека, он… Не такой, как я думала. Он… Если… Вообще-то…

Энни откидывает голову на подушку и закрывает глаза, чтобы лучше сформулировать свои мысли. Солнце мягко освещает комнату, оставляя лицо Энни в тени. Совсем неслышно звенят синие колокольчики. Бабушка Энни, проходя через сад, оставляет пару перезрелых груш у плоского камня, убирает листья под старым кленом, добавляет земляных орешков в миску на столе. «Разве любовь слепа? – размышляет бабушка Энни, сравнивая темноту в колодце с темнотой под крыльцом. – Наоборот, любовь позволяет видеть. Если не влюблен, никогда не увидишь волшебства». Она заходит в дом и тщательно закрывает за собой резные двери.
Энни улыбается своим мыслям и открывает глаза.

Кикимора в рваном платье тянет ее за волосы.
Нагуаль-койот с глазами как у человека обнюхивает ее руку.
Тэнгу, порывистый и высокий, задевает крылом ее плечо.
Интуло, ящерица с голубой кожей, касается прохладным боком ее ноги.
И гоблин доверчиво заглядывает Энни в глаза.




«…P.S. Но ни одна история любви не будет записана достоверно. Слишком многое зависит от интонаций…»

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

Правила голосования

[Радуга-фест]

Товарищи солдаты и просто мирные жители!

Напоминаем вам правила голосования:

5.1 В оценке работ может принять участие любой пользователь diary с датой регистрации не позднее 18 августа 2010 г., в том числе и все участники команд.

5.1.1 Участники команд не смогут голосовать лишь за работы собственной команды.
Участники, по каким-либо причинам покинувшие команду до начала игры, но имевшие доступ в командное сообщество, не могут голосовать и за работы своей бывшей команды.

5.2 Голосование будет проводиться по следующим номинациям:

а) Раскрытие темы
б) Общее впечатление

NB! Оценки можно ставить только с одного ника.
Оценки будут учтены, если не будет сомнений, что это не "клон", и не будет возражений никого из организаторов.

5.3 Голосование проводится по десятибалльной системе (от 1 до 10 без дробей).
Например, оценка может выглядеть так: 9/8, что означает: раскрытие темы - 9 баллов, общее впечатление от рассказа - 8 баллов.
Пожалуйста, не путайте оценки местами! Первая - за тему, вторая - за общее впечатление.

Свои голоса оставляйте в комментариях к рассказу.

Также всячески приветствуются обычные (и хвалебные, и ругательные) комментарии.

@темы: Радуга-2, организационное

---

[Отряд 3.14]

Название: Большая белая
Тема: Первая любовь
Автор: BlackRaspberry
Бета: [L]edik_lyudoedik[/L] (ака Мадоши) при участии Отряд 3.14
Краткое содержание: у главного героя есть фобия.
Предупреждения: PG-13
Примечания: Время действия - восьмидесятые. Этимология экзотических имен и названий сомнительна, но по большей части эти слова что-то значат на языке маори. Словарик: tangata - человек, ika - рыба, 'uri - рыба-лоцман.

Сон был осязаем, как обычно. Горячий песок обволакивал босые ступни и ручейками тек сквозь пальцы, стоило остановиться. Но я редко останавливался - мне очень хотелось спуститься вниз, к кромке воды. Там, за бесконечным барханом, плескались волны, их шепот звал меня. Там дремала под полуденным солнцем лагуна, и я мечтал войти в воду, чтобы она захлестнула прохладой обожженные ноги.
Но я забыл, как всегда, что там были они. Совсем рядом с берегом - так близко, что темно-серые влажные серпы торчали наружу. Они колыхались едва заметно - черные силуэты, похожие на тень рыбацкой лодки. От этого их мерного колыхания мне казалось, что вода в лагуне замирает и становится похожа на прозрачное синее желе. И волны уже не плещут о берег, а дрожат в такт их движениям. И шепот, шепот... Слишком поздно я понял, что это не шепот волн - это они шепчут, зовут меня войти в воду, окунуться в мерзкое желе. Но хуже всего не то, что я стоял и смотрел, как завороженный, и хотел, черт побери, туда, к ним, хотя все мое тело стонало от ужаса. Хуже, что я понимал: даже если я развернусь и побегу, проваливаясь в песок, они не оставят меня в покое.
И что же они сделают - выберутся на берег? Меня замутило.
Проснулся я тихо, даже Риту не разбудил - просто сидел в кровати и слушал, как колотится сердце. Трудней всего бывает справиться с руками - они словно живут своей жизнью, шевелятся, перебирают мокрую от пота простыню, ощупывают лицо.
На кухне было темно - до рассвета оставалось еще несколько часов. Я сварил себе кофе и сел у окна. Сколько это уже продолжается? Раньше этот сон снился мне не слишком часто, а теперь - почти каждую ночь. И от сеансов психотерапии не было никакого толку - если не считать пользой регулярный секс с собственным психологом. При мысли о Рите я невольно улыбнулся. Мне захотелось обратно в постель, поэтому я наскоро допил кофе и вернулся в спальню.

***
- Я нашла тебе нового психолога, - сказала Рита и покосилась на меня, размешивая сахар в чашке.
- Опять? Предыдущий мне не понравился.
- Да, опять.
Я притворился оскорбленным.
- Я вообще не понимаю, зачем мне другой психолог. Разве тебе не нравились наши сеансы?
Рита слегка покраснела, но сдаваться не собиралась.
- Помнишь, я рассказывала о своем бывшем одногруппнике?
- М-м-м... Эдик?
- Эрик. Я говорила с ним - он будет рад с тобой встретиться.
Я нахмурился.
- Костя, послушай...- Рита вздохнула. - Эрик прекрасный психолог и очень хороший человек.
- Ни за что! - перебил я. - Нет-нет, Эрик мне не подходит.
- Почему?
- Он, может, и хороший человек, но у него наверняка нет шелковых чулок и длинных роскошных локонов... - тут мне пришлось уклониться от диванной подушки, брошенной ласковой Ритиной рукой. - ... а у меня есть теория касательно благотворного воздействия шелковых чулок на... - вторая подушка попала в цель, и я так и не смог договорить.

Шелковых чулок у доктора Лозински и вправду не было. Зато у него были длинные густые волосы, мягкая улыбка и крепкое рукопожатие.
- С локонами я ошибся, - констатировал я, пожимая ему руку.
- В каком смысле? - он удивился, но продолжал улыбаться.
- Это всего лишь неуклюжий комплимент. Простите.
Он мне сразу понравился, и это отчасти смягчало неприятную необходимость начинать все сначала.
Что меня беспокоит? Навязчивые страхи. Вижу один и тот же сон, уже много лет подряд. Мне снится, что со мной разговаривают акулы - зовут войти в воду и искупаться. Диагноз - селахофобия. В море не купался лет с тринадцати - именно тогда начались эти сны. Смешно сказать: побаиваюсь даже глубокой воды в собственной ванне. Навязчивый интерес: собираю книги, вырезки и статьи об акулах, их биологии и образе жизни.
Конечно же, я соглашусь заполнить анкету - мне не сложно, напротив.
Ассоциации? Разумеется, давайте пройдем тест. И этот тоже. И этот.
Когда с тестами было покончено, я вздохнул с облегчением. Вздох не остался незамеченным.
- Константин...
- Костя.
- Хорошо, - Эрик Лозински кивнул и улыбнулся, но тут же снова посерьезнел. - Костя... у вас довольно-таки небанальная фобия. Не буду скрывать, мне очень интересен ваш случай. Кроме того, вы дороги Рите, а мы с ней давние друзья. Мне бы хотелось, чтобы вы знали: если понадобится моя помощь, я всегда готов выслушать вас.
- Спасибо, - искренне поблагодарил я. - Могу я воспользоваться вашим телефоном?
Телефон у них был в приемной. Я сидел на подлокотнике мягкого кресла и разглядывал аквариум с рыбками, пока дожидался соединения.
- Рита?
- Привет. Как тебе Эрик?
- Ничего. Ты с ним встречалась?
Рита запнулась.
- С чего ты взял?
Я пожал плечами, совершенно забыв, что говорю по телефону, и она меня не может увидеть.
- Да, встречалась. Тебе это важно?
- Абсолютно.
- Абсолютно да?
- Абсолютно нет.
Рита засмеялась, и я с удовольствием вслушивался в ее смех.
- Ты сейчас на работу?
- Да. Увидимся вечером.
- Я тебя люблю.
- И я тебя.

Когда я возвращался домой, было еще светло. По дороге я заглянул в кафе и взял две порции горячего кофе в бумажных стаканчиках. Отпил из своего, обжигая губы. Тот, для кого предназначался второй стаканчик, нашелся в обычном месте - на углу.
- Эй, - сказал я. - Тебе не пора домой? Темнеет, не видно ничего.
- Привет, - отозвался тип в оранжевой хламиде, поднимая глаза от книжки. Рядом с ним стоял прислоненный к столбу транспарант с надписью: “Конец уже близок”. Тип явно замерз - был конец сентября, и погода стояла прохладная. - Еще часик - и двину.
- Держи.
Он благодарно кивнул, принимая кофе.
- Побегу, - сказал я.
- Давай.
Мой сосед из восьмой квартиры был таким всегда, сколько я его помню. Странным. В свободное от ношения транспарантов время он писал сюрреалистические картины на продажу - и некоторые из них даже продавались. Он же изукрасил все стены в нашем подъезде яркими граффити с изображением замысловатых орнаментов. Большинство соседей помнили его еще ребенком, поэтому ко всем чудачествам относились снисходительно. “Совсем с ума спятил, бедняжка,” - вздыхали бабульки у подъезда, - “Как померли родители, так и...”
Я не считал его сумасшедшим - он просто был не таким, как все, и не умел - да и не хотел - этого скрывать. В отличие от меня.

Поднимаясь по лестнице, я столкнулся с человеком, который казался совершенно неуместным на лестничной клетке обычного дома - это был высокий, крепкий старик, смуглый, с лицом, покрытым татуировками. Я был так измучен бессонной ночью и беготней, что мне на какую-то секунду показалось, будто ожило одно из граффити, которыми были щедро изукрашены стены.
- Потерянный. Найденный, - сказал старец, загораживая мне проход. - Давно я не видел твоего лица, Ика-Тибу.
- Это вы мне? - я оглянулся в замешательстве, думая, что он говорит с кем-то, кто поднимается следом за мной.
- Ты не узнаешь меня, но это не страшно, - с грустью и смирением произнес старец и положил руку мне на грудь. - Твое сердце вспомнит, нужно только время.
Я попятился и уперся спиной в перила, а потом схватился за них - мне показалось, что лестница качнулась, как лодка на волнах.
- Вы ошиблись, - сказал я. - Я вас никогда раньше не видел. Простите.
Решительно отстранив его, я поднялся на пару ступенек, но остановился, когда за моей спиной произнесли:
- Как давно ты видишь сны?
- Какие сны? - я знал, о чем именно он спрашивает. - Откуда вы знаете?
- Ты - нашего племени, Ика-Тибу. Все мы видим эти сны. Предки говорят с тобой.
- Предки? Мои предки - млекопитающие, - я чувствовал, что несу бред, но не мог остановиться. Я поднялся еще на несколько ступенек с твердым намерением пройти к себе домой.
И что дальше? Захлопнуть дверь в надежде, что этот странный человек испарится? Убедить себя, что его слова о снах - нелепое совпадение?
Я снова скатился вниз по лестнице. Старик молча смотрел на меня.
- Что вы знаете о моих снах? - спросил я требовательно.
- Ты видишь океан. Лагуну. В воде - Их тени и плавники.
Я сел на ступеньки - мне вдруг срочно понадобилось присесть. Но слушать, как тебе раскрывают тайну всей твоей жизни, на грязной лестнице - что может быть нелепее?
- Зайдем ко мне, - сказал я и пошел вперед, не дожидаясь ответа. Я знал, что старик идет за мной.

Гость сел на предложенный табурет - он молчал все время, пока я заваривал чай. Я поставил наши чашки на стол, сел, и когда стало ясно, что тянуть дальше нет никакого смысла, попросил его:
- Расскажите мне.
Старик кивнул.
- Мы - древнее племя, одно из древнейших, - начал он. - Меня зовут Найо. Я старейшина. Среди нас нет женщин, одни лишь мужчины, поэтому Великие Предки хранят нас и продолжают наш род. Каждый из нас, когда достигнет зрелости, начинает видеть сны - те, что видишь и ты, Ика-Тибу. Каждый из нас, появляясь на свет, имеет брата по судьбе - того, с кем он пойдет на встречу с Великими Предками, когда придет время принять Первую Любовь.
- Что? - от неожиданности я подавился чаем. - Какую любовь?
- Первую - ту, которая разбудит его душу ото сна. От которой проснутся воспоминания о прошлых жизнях.
- Я не верю в прошлые жизни.
- А во что ты веришь, Ика-Тибу?
- Я... Ни во что.
Найо покачал головой.
- Это не ты говоришь, Ика-Тибу. Это тобой говорят.
- Кроме того, у меня уже была первая любовь. И никакие воспоминания не проснулись.
- Не злись, - он осторожно коснулся моей руки. - Я понимаю - тебе трудно поверить.
- И что же, у меня тоже есть “брат по судьбе”?
Найо кивнул.
- И где же он - отправился сам на свидание с первой любовью?
Найо усмехнулся.
- В твоем голосе больше яда, чем в шипах рыбы-скорпиона, Ика-Тибу, - мягко сказал он, и я почувствовал легкий укол вины. - Он тут, недалеко. Если захочешь увидеть Тангату, я позову его.
- Я не хочу. Не сейчас.
- Я искал тебя много лет, - продолжал Найо. - С того самого дня, когда Большая Белая не вернулась обратно.
Я похолодел:
- Большая белая?..
- Я ждал девять месяцев после ритуала. Она должна была принести младенца, но ни ее, ни младенца не было. Ни на следующий день, ни через год после положенного срока. Я думаю, что-то случилось с ней во время Путешествия - и оттого тебе пришлось родиться в другом месте.
Тут я понял, что больше не могу это слушать: меня захлестывала паника. В голове промелькнуло: “Я так и знал, они не оставят меня в покое. Выберутся на берег...” Подавив эту дикую мысль, я взял себя в руки. Если это розыгрыш, то он удался на славу. А если нет... Я подергал ворот рубашки, расстегнул - мне не хватало воздуха. Если это не розыгрыш - то я сошел с ума.
- Пожалуйста, уходите сейчас.
Найо встал.
- Хорошо, Ика-Тибу. - сказал он и поклонился. - Если ты захочешь продолжить наш разговор, найдешь меня здесь, - он протянул мне листок с адресом.
Проводив его, я прислонился к двери.
...розыгрыш? Нет никого, кто мог бы меня так разыграть. Никто не знал о снах, кроме моих родителей и Риты - а теперь еще и Эрика Лозински, которого смело можно было списывать со счетов, поскольку я впервые увидел его сегодня утром.
Гораздо вероятнее, что я наконец-то совсем сошел с ума и вижу то, чего нет. Никакое это не откровение, а обыкновенная шизофрения - наверное, забавно было бы смотреть со стороны, как я беседую с пустым местом. Мне очень захотелось кого-нибудь ударить. Под руку попалась большая ваза, и я метнул ее, не давая себе времени подумать. Она с глухим стуком ударилась о стену и раскололась.
И так всегда, подумалось мне. Вчера я был еще относительно нормален, а сегодня - всё, развалился на куски, как эта ваза, и уже ничего нельзя отменить.
- А как же мои сны? - спросил я вслух. Может ли быть, что я так устал от них, что придумал себе такое “объяснение”?
В дверь постучали. Мне даже не нужно было гадать, кто это - из всех людей, когда-либо приходивших ко мне, только один принципиально не пользовался звонком.
- Заходи, - сказал я и посторонился, пропуская соседа из восьмой.
- У тебя тут что-то грохнуло, - сказал он. - Решил зайти, глянуть.
Его взгляд остановился на кучке осколков.
- Разбилась, - сказал он, и я поморщился. Рита огорчится, ей всегда нравилась эта ваза. - Ты бросил ее в стену?
Я пожал плечами. Мне пришла в голову мысль.
- Скажи-ка... я похож на сумасшедшего?
Он посмотрел на меня.
- По-твоему, сумасшедший должен быть похож на сумасшедшего? - в его голосе мне послышалась ирония.
- Думаю, не обязательно, - согласился я. - Ты ведь домой шел?
Он кивнул.
- Кинул транспарант и поднялся к тебе.
- Никого не встречал на лестнице?
- Никого. А что? - он потянулся и помассировал шею.
- Да ничего... - я сел на корточки и принялся собирать останки вазы. Некоторое время он молчал, а потом сказал:
- У меня дома есть пиво.
Я выбросил осколки в мусорное ведро и отряхнул ладони.
- Идем.

В последний раз я заходил в квартиру номер восемь пару лет назад. И тогда уже она была забита пыльными стопками книг, поднимающимися едва ли не к потолку, и кучей деревянного хлама: обломки рам, подрамники, какие-то доски непонятного назначения.
Меня сразу же снабдили бутылкой пива, и я отправился рассматривать картины, пока хозяин квартиры возился на кухне. В большей из комнат не было мебели, только ящики со всевозможными тюбиками и баночками, тряпка со следами краски на подоконнике, мольберт и холсты, холсты...
- Что это у тебя? - крикнул я, присматриваясь к полотну на мольберте. Яркие, выпуклые пятна никак не желали складываться в образ, понятный для мозга. - Новое, я имею в виду.
- Где? - он заглянул в комнату. - А... Не смотри вблизи. Отойди подальше.
Я отошел и снова присмотрелся.
Отдельные крупные мазки словно зашевелились, сливаясь воедино. Аляповатость обернулась объемом, дикое сочетание цветов - необычной светотенью. Передо мной на холсте покачивалась мутная зеленоватая вода, в которой можно было различить силуэт огромной рыбы, плавающей вверх брюхом. На белесое раздувшееся тело падали солнечные блики, а темнота под ней казалась багровой и свисала лохмотьями. Я был там, то внутри этой рыбы, то снаружи, в багровой темноте, среди падальщиков, пожирающих ее мясо.
- Эй... ты чего синий весь?
Я обернулся на голос, не в силах даже пошевелить губами.
- Тебе плохо, что ли?
Я пошел к двери, натыкаясь на все, что попадалось по пути. Из прихожей не был виден мольберт, и мне удалось кое-как продышаться.
- Болит чего?
- Я... я забыл выпить капли. От аллергии, - соврал я. - Мне срочно нужно домой, извини.
- А... Ладно. Тогда до завтра, - он даже не слишком удивился, видимо, привык к тому, что гости выскакивают из его дома, как ошпаренные.

Промучившись весь вечер и всю ночь, наутро я принял решение. Рите я не стал говорить о том, что произошло вчера - не хотел ее пугать. Дождавшись, когда она уйдет на работу, я набрал еще один телефонный номер. Постоял, слушая щелканье и гудки, пока телефонистка переключала на международный.
- Алло, мам? Нужно поговорить.
Мои родители почти не бывали дома - сколько я себя помню, они беспрестанно куда-то уезжали и откуда-то возвращались, привозя с собой запахи незнакомых стран, сувениры и открытки.
- Как Тимбукту?
- Ой, да как обычно в это время года, - она засмеялась, и я не удержался от улыбки - такой у нее был заразительный, молодой смех.
- Мне нужно задать тебе один вопрос. Он может показаться странным, но ты уж ответь на него, ладно?
- Уж отвечу, ладно.
- Где вы с отцом были за девять месяцев до моего рождения?
- Почему ты спрашиваешь? - она была озадачена.
- Я хочу узнать место своего зачатия. Максимально точно.
- Костик...
- Мама, пожалуйста. Это важно.
- Перт. Мы с отцом были в Перте, насколько я помню.
- Спасибо, - прошептал я. - Я пойду. Опаздываю. Пока!
Я положил трубку и еще некоторое время стоял, глядя прямо перед собой. Перт... Побережье Австралии. Большая Белая не вернулась из Путешествия, сказал Найо. Белые акулы мигрируют - в своем навязчивом увлечении акулами я прочел достаточно книг, чтобы знать это четко. И ведь вполне могло случиться так, что во время очередной миграции...
Я огляделся, пытаясь вспомнить, куда задевал бумажку с адресом, который мне вчера дал Найо. Бумажка - измятая и надорванная - отыскалась в заднем кармане брюк.
На улице моросило. Пробегая мимо магазина на углу улицы, я увидел своего соседа из восьмой квартиры - все в той же оранжевой хламиде и в дождевике. На транспаранте, который он держал в руках, расплывались буквы. “Выбор за тобой” - прочел я мимоходом. При виде меня он энергично замахал руками - но я не мог сейчас тратить время на разговоры, поэтому просто помахал ему в ответ.
Адрес, по которому я должен был искать Найо, оказался адресом обычной квартиры в многоэтажном доме. Я поднялся на лифте и позвонил в дверь. Открыл мне высокий хмурый парень - и мы несколько секунд просто стояли и смотрели друг на друга, покачиваясь, будто змеи перед броском. Все в нем меня раздражало, я даже не ожидал от себя такой беспричинной ненависти к человеку, которого видел впервые в жизни. У него была темная кожа и татуировки, как у Найо - и только по этой причине я не развернулся и не ушел оттуда.
- Мне нужен Найо, - сказал я наконец.
- Найо скоро вернется, - голос у парня неожиданно оказался тягучим и низким. Слова он выговаривал немного странно - я никак не мог понять, что это за акцент. - Тангата.
- Что?
- Меня зовут Тангата.
- Очень приятно, - машинально ответил я.
Он сделал приглашающий жест, и я вошел. Квартира - пустая, с гулкими стенами и запахом сырости - казалась совсем нежилой.
- Тангата, говоришь... Найо сказал, ты мой “брат по судьбе”, что бы это ни значило.
Он резко обернулся ко мне.
- Да. Именно так.
- Я не спросил тогда у Найо - что это за встреча с Предками, на которую мы с тобой должны были отправиться? - как я ни старался держать себя в руках, все, что я говорил, звучало развязно и вызывающе. - Может, ты мне расскажешь?
- Расскажу, - ответил Тангата. - Это ритуал принятия Первой Любви. Его проходят все в нашем племени - Первая Любовь оживляет душу и возвращает нам воспоминания о прошлых жизнях.
- Что это за ритуал? - спросил я напряженно.
- Двое, братья по судьбе, спускаются в священную лагуну, чтобы встретить Предков. Предки приплывают к самому берегу и ждут. Двое, братья по судьбе, входят в воду.
Меня била мелкая дрожь.
- Входят в воду, где полным-полно акул?
- С ними остается только одна. Одна на двоих - Первая Любовь, подаренная судьбой, - и они принимают ее и обретают воспоминания. Одного из них акула поглощает, чтобы он мог возродиться. А второй возвращается и ждет.
- Поглощает? - я внезапно охрип. - Пожирает, ты хотел сказать?
Тангата смотрел на меня озадаченно.
- Ты ведь это не серьезно? Вы психи. Настоящие психи.
И тут до меня дошло. Это просто галлюцинация, как я и подумал сразу, когда увидел Найо. Мне мерещится. На самом деле никто не уговаривает меня ехать куда-то за тридевять земель и лезть в море, кишащее акулами. Я просто пришел в нежилую квартиру - хозяева продали ее и съехали или, скажем, старушка, которая жила здесь, померла, а родственники никак не могут поделить наследство, вот она и пустует - и разговариваю сам с собой. Я засмеялся от облегчения.
- Я ошибся, - сказал я ему, пятясь к двери. - Тебя нет. Я тебя выдумал. И Найо. Тогда, в первый день, мой сосед должен был встретить его на лестнице. А он не увидел никого. Так что, увы, я все же немного сумасшедший, но зато никакой не хренов туземец. Счастливо оставаться.
Тангата не пытался меня остановить.
Ближайшая телефонная будка находилась в соседнем доме. Сначала я долго шарил по карманам, потом никак не мог попасть монеткой в щель.
- Эрик... Это Костя. Здравствуйте, - мне казалось, что я держу себя в руках, но пальцы у меня дрожали, и телефонная трубка подпрыгивала. - Не могли бы вы прописать мне успокоительное? Любое.
- Что-то случилось? - профессиональные нотки в его голосе смешивались с искренним беспокойством.
- Да. Нет, - я совсем запутался. Не мог же я просто так сказать ему, что у меня начались галлюцинации? Как бы мне удалось тогда скрыть это от Риты? - Я плохо высыпаюсь. Мне просто нужно немного отдохнуть.
- Так... - он на секунду задумался. - Сегодня после шести я буду свободен. Приходите.
- Спасибо.
Мне просто нужно отдохнуть, убеждал я себя. Я соберусь с силами, а потом что-нибудь придумаю. Обязательно.

Как я и думал, просто так отделаться от Эрика Лозински мне не удалось. Но я даже рад был поговорить хоть с кем-то. К этому времени мне удалось успокоиться, я даже поверил в то, что ничего страшного со мной не происходит - я просто хочу засыпать, точно зная, что не будет никаких блужданий по берегу синего желе.
- Я хотел спросить, Эрик...
- Пожалуйста.
- Часто ли у людей с фобиями бывают галлюцинации?
Эрик быстро взглянул на меня.
- У вас галлюцинации?
- Нет-нет, - заверил я, - Это вопрос чисто теоретический.
- Галлюцинации нередки у людей с фобиями. Костя, вы можете рассчитывать на полную конфиденциальность. Если вас что-то беспокоит, давайте обговорим это сейчас.
- Меня? - я натянуто улыбнулся. - У меня проблемы с засыпанием. Вот и все.
Я справлюсь, уговаривал я сам себя. А успокоительное мне поможет.

Успокоительное действительно помогло - я давно не был так безмятежен.
- Был сегодня у Эрика. Вот, он прописал мне, - сказал я Рите, протягивая ей упаковку таблеток. Она, нахмурившись, прочла название и кивнула, а некоторое время спустя спросила осторожно:
- Как ты себя вообще чувствуешь?
- Хорошо, - я обнял ее. - Просто немного устал. Останусь завтра дома - в институте один день без меня обойдутся.
- Вот и правильно, - в ее голосе сквозило облегчение, и мне на секунду стало стыдно, что я ее обманываю - но всего лишь на секунду.
Спал я в эту ночь совершенно без снов. И мне это нравилось.

Утром меня разбудил стук в дверь, долгий и настойчивый. Когда я открыл, то увидел своего соседа - он стоял на пороге, переминаясь с ноги на ногу.
- Привет. Не разбудил?
- Да ничего.
- А я вот зашел спросить, как твоя аллергия.
- Моя что? - я смешался. - А... аллергия уже прошла. Спасибо.
Мы помолчали.
- Я пойду.
- Увидимся.
Он подхватил транспарант, который во время разговора стоял прислоненный к стене. Буквы, черные и четкие, проплыли передо мной: “Решайся, наконец”. Я стоял, ошарашенный, и смотрел, как он спускается по лестнице. Я совсем уже собрался догнать его и спросить, откуда он берет свои дурацкие транспаранты, и вообще, какого черта на самом деле было нарисовано на той незаконченной картине на мольберте - как вдруг увидел, что на лестнице стоит Найо. Он отделился от стены и стал подниматься. В какой-то момент они столкнулись плечами - я это ясно видел, - но ничего не произошло. Как будто Найо был бесплотен.
Дождавшись, когда он войдет, я закрыл дверь.
- Ты приходил вчера, - сказал Найо.
- Да.
- Ты думаешь, что болен и видишь то, чего нет.
Я едва не задохнулся от сарказма:
- По-твоему, я не прав? Прошлые жизни, говорящие акулы... И почему никто, кроме меня, тебя не видит? Ты невидим и бесплотен для них, но не для меня. Следовательно, на самом деле тебя нет, а я - псих с галлюцинациями.
Найо усмехнулся.
- Ты приучился не верить себе, Ика-Тибу. Это тяжело, должно быть. Но тогда зачем же ты приходил вчера?
- Мне показалось, я что-то вспомнил. И если допустить, хотя бы на секундочку, что все именно так, как ты рассказываешь - и этот твой Тангата рассказывает...
- Продолжай.
- Если поверить, что мне не показалось... Я вспомнил, как умерла Большая Белая. Я видел ее мертвой.
На лице Найо не шевельнулся ни один мускул - оно просто стало вдруг землисто-серым.
- Скажи... может так быть, что это я виноват? Я не хотел больше возвращаться, вспоминать свои прежние жизни, не хотел быть одним из вас и заставил ее умереть...
Найо коснулся моего плеча.
- Не думаю, Ика-Тибу, - сказал он, - Тот человек, который только что заходил к тебе...
У меня появилось нехорошее предчувствие.
- Что с ним?
- Он - твой Ури. Спутник.
- Спутник? Как рыба-лоцман? - я недоверчиво рассмеялся.
Найо молчал.
- Как это может быть? - спросил я, повышая голос. - Я не понимаю.
- Когда погибла Большая Белая, тебе тоже пришлось умереть, чтобы снова родиться у людей. Ты выбрал себе Спутника, создал связь - незримую, еще до рождения. Ты бы этого не сделал, если бы не хотел, чтобы мы нашли тебя рано или поздно. Все неосознанное, чем живет твоя душа, отголоски мыслей и воспоминаний о прошлом - все это проходит через него. Тебя мы найти не могли - но мы могли найти твоего Ури по этим отголоскам.
- Скажи, Найо, - я вцепился в старика, едва удерживаясь, чтобы не встряхнуть его. - Если бы я не сделал его своим Ури, он был бы совсем другим? Из-за меня он такой?..
Найо пожал плечами.
- Это нелегкое испытание для человека, и он справляется вполне достойно.
В прихожей снова позвонили, и я безропотно отправился открывать - то ли все еще действовало успокоительное, то ли за эти пару дней я уже привык, что моя квартира, в которой редко бывал кто-либо, кроме меня и моей девушки, превратилась в подобие проходного двора.
Тангата вошел, оглядываясь так, будто его очень интересовал интерьер. Я не удержался и протянул руку, чтобы пощупать его - мне хотелось убедиться, что он материален, и он был материален - как и Найо. В отчаянии я схватился за голову.
Оба они стояли и смотрели на меня, и на их лицах было совершенно симметричное выражение жалости и понимания.
- Я ухожу, Ика-Тибу, - сказал Найо. - Я не могу больше ничем тебе помочь. Все решения принимаешь ты сам.
- Стой! - воскликнул я. Мне не давала покоя одна мысль, и я не мог отпустить его, не спросив. - Ты говорил, ты ждал, когда Большая Белая принесет младенца. Меня.
- Да.
- Значит, в прошлой жизни...
Найо на секунду прикрыл глаза и ответил:
- В прошлой жизни ты был моим братом по судьбе. Большая Белая поглотила тебя, чтобы ты мог переродиться, а я остался ждать. В этой жизни ты должен был стать моим сыном.

Я не видел, как Найо уходил. Я сидел, обхватив голову руками и раскачивался - думаю, если бы Эрик Лозински увидел меня сейчас, он бы понял, что мне нужно не простое успокоительное, а кое-что посерьезнее. Но со мной рядом не было никого, кроме Тангаты - он остался, и я не пытался его прогнать. Он уселся на подоконник и принялся разглядывать улицу сквозь залитое дождем стекло.
- За что ты цепляешься? - спросил он, глядя в окно. - У тебя ничего нет.
- У меня есть родители, друзья. Есть Рита.
- Ты не любишь ее.
Я вспыхнул.
- Откуда тебе знать? - я почти орал.
- Я не могу объяснить.
- Попробуй.
Тангата повернулся ко мне, закрыл глаза и вытянул руку - ладонь напротив моей груди. Я сделал шаг в сторону - он слепо повернулся за мной, будто намагниченный.
- Она милая, - заговорил он, и его голос изменился. - Красивая и возбуждает. Ничего не требует, не то что Фрида. Не люблю стерв.
Тангата замолк.
- Как ты это сделал? - спросил я и понял, что это прозвучало глупо.
- Я - как ты. Вижу тебя. Чувствую. А ты сам не видишь и не чувствуешь.
Тангата легко спрыгнул с подоконника и подошел ближе, взял мои ладони и прижал к моему лицу. Я не пытался вырваться - я был загипнотизирован его плавными движениями.
- Глаза закрыты. Вот так, - сказал он. Я ничего не видел, и мне было хорошо в темноте. - А нужно вот так... - он развел мои руки в стороны. - Кстати, кто такая Фрида?
Я оттолкнул его.
- Это неважно.
Тангата склонил голову набок.
- Да, я так и подумал.

Когда в прихожей со щелчком повернулся ключ, я даже не удивился - сегодня был день, когда события и разговоры шли цепочкой, не оставляя мне времени на раздумья.
- Я сбежала с работы, - сказала Рита, подходя ко мне. - Решила зайти, посмотреть, как ты тут.
Она наклонилась, поцеловала меня, быстрым движением убрала завиток волос со лба, и у меня от нежности оборвалось сердце.
Я взял ее за руку и подтянул к себе.
- Ты красивая, - сказал я, прижимаясь к ней лицом. - Ты такая красивая, Рита.
Тангата ошибается - я люблю Риту. Но отчего тогда мне кажется, как будто часть меня бесстрастно наблюдает за нами? Сидит рядом с Тангатой, который вцепился в подоконник так, что побелели костяшки пальцев, и смотрит, как я раздеваю свою любимую женщину и укладываю на постель. Бархатная белая кожа под моими ладонями, податливое тело. Тонкая цепочка с медальоном - мой подарок - перечеркивает тонкую шею. Влажные губы, влажное тепло вокруг меня.
Зря я не прогнал Тангату - он слишком шумно дышит, так же, как я, и дергает кадыком, будто не может проглотить сухой комок, застрявший в горле.
Вся комната движется вместе с нами, раскачивается на волнах, и у меня все замечательно, нормальная жизнь, не хуже, чем у всех. Чего мне не хватает? Все хорошо. Если забыть о снах, - но есть же таблетки, я справлюсь, это пройдет. Если забыть о Тангате, о Найо, и снова поверить, что я все это выдумал, и закрыть ладонями глаза.
Слишком много “если”.
Я увидел, как у Тангаты кривится рот, будто он с трудом удерживается от стона, и понял, что пропустил собственный оргазм. Напряжение отпустило, но не осталось ничего, кроме усталости. Я так устал бояться и не верить самому себе. Я обнимал Риту, вдыхал запах ее кожи и не мог насытиться им, словно перед долгим расставанием. Бедная Рита. Она не виновата в том, что я не тот, кем пытался быть.
- Мне нужно в ванную, - прошептала она.
Я засмеялся и разжал руки. Когда закрылась дверь ванной, я встал и подошел к окну. Тангата не смотрел на меня.
- Сварить тебе кофе? - крикнула Рита.
- Нет, спасибо. Я полежу еще немного, может, посплю.
- Не забудь выпить таблетку.
- Не забуду.
Я облокотился о подоконник рядом с Тангатой.
- Что же мне делать?
Тангата повернулся и уставился на меня с любопытством:
- Ты хочешь, чтобы я сказал, что тебе делать?
- Да... Нет, - я вконец запутался.
- Тебе обязательно нужно, чтобы кто-нибудь говорил тебе, что делать?
Я выругался и принялся ходить взад-вперед по комнате - стоять на месте было совершенно невозможно.
- Понимаешь... - мне было трудно подобрать слова. - Рита любит меня.
Тангата не ответил, и я продолжал:
- Мне с ней хорошо. Разве этого не достаточно?
Тангата смотрел на меня, не мигая.
- Тибу... - сказал он, и его голос звучал неожиданно мягко. - Если бы этого было достаточно, ты бы не видел сны.
- Не смей жалеть меня, - сказал я. - Не смей.
Я подошел к тумбочке и взял в руки упаковку таблеток. Повертел и положил обратно.
- Что мне делать?
- Мне казалось, мы уже поговорили на эту тему, - Тангата ухмылялся.
- Ты не понял, - я помедлил, - Я пойду с тобой. Я хочу, чтобы ты сказал, что я должен делать.
Тангата встал и подошел ко мне.
- Ты не прожил свою настоящую жизнь, - сказал он. - На ее месте - пустота. Ты можешь прожить ее сейчас.
- А что случится со мной - с теперешним мной? Что будет с Ритой, с моими родителями?
Тангата покачал головой.
- Я не знаю, - просто ответил он.
Я не мог уйти, не сделав один звонок.
- Алло, Эрик? Это Костя. Простите, что потревожил. Мне кажется, я нездоров. Сильно нездоров. Я знаю, Рита вам до сих пор небезразлична. Пожалуйста, сделайте так, чтобы у нее все было хорошо, насколько это возможно. Где я? Дома. Конечно, приезжайте. Запишите адрес...
Стоя рядом с Тангатой у окна, я смотрел вниз. Через пять минут у подъезда резко остановилась, взвизгнув тормозами, новенькая бежевая машина, и из нее выскочил доктор Лозински, без куртки и с непокрытой головой. Видимо, он так спешил, что не успел одеться.
Я посмотрел на Тангату.
- Пора.
Не знаю, что я оставил после себя - труп с разорвавшейся аортой или слюнявого идиота. Не знаю, что было потом с Ритой, и показалось ли мне, будто я услышал напоследок грохот разбитого стекла и женский визг, и поверх всего этого пронзительную нескончаемую трель дверного звонка. Не знаю, что было с моими родителями, и остался ли мой сосед из восьмой прежним, когда связь, созданная мной, разорвалась. Я надеюсь только, что судьба была милостива к ним - к тем, кого я оставил позади.
Потому что через минуту я уже не помнил о них.

Эпилог
Два мальчика шли навстречу друг другу по тропинке, но ни один из них не замечал другого. И только когда до столкновения оставалась пара шагов, оба вдруг подняли головы и посмотрели друг другу в глаза. У Тангаты глаза были черные и блестящие, как оливки, лоснящиеся от сокрытого в них масла. А что он видел в моих глазах, я не знал - я забыл, как выгляжу или, скорее, как привык выглядеть в прошлом своем воплощении.
Мы стояли посреди дороги, а вокруг нас проносились чьи-то тени, мелькали смазанные силуэты - время все ускорялось, как будто кто-то спешно проматывал запись. И посреди этого хаоса были мы двое и был покой.
Иногда время замедлялось, и мы видели, как наши соплеменники уходят на встречу с Предками, спокойные и сосредоточенные, и как возвращается только один.
- Мы тоже так пойдем, когда вырастем, правда? - спрашивал я Тангату, и он кивал, соглашаясь.
Найо тоже был там. Он был молод и полон сил. Иногда я просил его:
- Найо, расскажи, что было после того, как меня поглотила Большая Белая в прошлой жизни.
- О, я так ждал тебя обратно! - Найо шутливо закатывал глаза и прищелкивал языком. - Вышел на берег, упал на песок и заплакал от счастья и тяжести на душе.
- Какой тяжести?
- Нелегко вспоминать все, что было с тобой за много-много лет, Ика-Тибу. Но мысль о тебе поддерживала меня - я думал, пройдет девять месяцев, и Большая Белая вернется и принесет мне младенца. А с младенцами, сам знаешь, времени на пустые мысли не остается.
- Что ты, Найо! Откуда мне знать, каково с младенцами?
И Найо смеялся и говорил:
- Ты еще вспомнишь, Ика-Тибу, когда придет время.
Время.
Оно ускорялось и замедлялось, и мне казалось, что где-то надо мной с легким жужжанием крутится колесико старенького магнитофона. Но даже это слово - “магнитофон” - было нездешним, будто из другой жизни.
Так продолжалось долго-долго, а потом мы с Тангатой начали видеть сны. И после одного из них наступило утро, когда мы должны были отправиться на встречу с Великими Предками.
Мы пошли вниз по тропинке к священной лагуне - так, как до нас ходили другие, и как мы оба, несомненно, тоже когда-то ходили - спокойные и сосредоточенные. Вода была синей и прохладной - и мы зашли в воду, слушая голоса Предков, исполненные ласки и умиротворения.
Мне казалось, я никогда не видел ничего прекраснее, чем это зрелище - синее небо, синяя вода, смеющийся Тангата, у которого, как и у меня, все внутри кричало и пело от восторга.
А потом Предки ушли, и рядом с нами, в воде, осталась только одна тень. Мне показалось, что я узнаю ее - это была Большая Белая. Она снова была жива, и я подумал, что если вернусь сегодня на берег, обязательно спрошу Найо, как это получилось. В руку мне толкнулся огромный нос, и я увидел, что у меня кровоточат костяшки пальцев, оцарапанные жесткой кожей, но боли не почувствовал. Берег был уже далеко, а мы все плыли, держась за серпообразный плавник.
Любовь переполняла мое сердце. Хотелось кричать о своем счастье - и мы кричали до тех пор, пока все вокруг не взорвалось ослепительным потоком света, в котором мелькали, словно в истекающем золотом роге изобилия, знакомые и незнакомые лица, прошлые и будущие события, забытое и то, что предстояло забыть.

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

[Отряд 007]

Название: Любовь с тотальным мискастом
Тема: Первая любовь
Автор: [L]Иеруа[/L]
Бета: [L]Александр Меррит[/L]
Краткое содержание: история, рассказанная Иволгой парню по имени Билли Бо.
Примечание: miscast (англ.) — поручать актёру неподходящую роль.

Своё прозвище Троечник получил ещё в школе, да так от него и не избавился. Очень уж крепко оно приклеилось к мальчишке, который хоть и не сидел на скамье запасных, но и трехочковых по жизни не забивал. С возрастом прозвище лишь укрепило свои позиции: в колледж Троечник поступил, набрав минимальный проходной бал, а через несколько лет, с горем пополам получив диплом, пополнил ряды офисных работников — и пятничных завсегдатаев «Гнезда».

Тем вечером (как и в любую другую пятницу) в «Гнезде» яблоку негде было упасть. Благодаря приятному обслуживанию и умеренным ценам, бар пользовался большой популярностью у работников ближайших бизнес-центров. Троечник бегло оглядел зал в надежде увидеть кого-нибудь из приятелей или коллег, к которым он мог бы подсесть, но заметил, как кто-то отходит от барной стойки, и поспешил занять освободившийся стул.
— Доброго вечера, — обратился он бармену, — бокал темного, будьте добры.
Из динамиков доносились аккорды последнего шлягера Би Би Кинга. Троечник любил эту песню и даже мог наиграть её на пианино, перепутав не более двух-трех нот. Рассеяно выстукивая пальцами мелодию, он принялся разглядывать других посетителей. Его внимание привлекла одна девушка. Она делила столик с шумной компанией, но в общем веселье участия не принимала. Просто сидела, чуть покачиваясь в такт музыке, и с отсутствующим видом наблюдала, как из переполненной пепельницы тоненькой струйкой поднимается дым. Через спинку её стула был перекинут легкий осенний плащ, и она, сама того не замечая, наступила на съехавший на пол рукав.
— Здорово, Троечник! — рядом с ним на барный стул плюхнулась девушка лет шестнадцати. Её канареечно-желтый пиджак потемнел от влаги — похоже, на улице начался дождь. — Закажешь мне отвертку?
— Сделайте юной леди какао, — попросил бармена Троечник, памятуя, что ни кофе, ни чай Иволга не любит.
— Нет в тебе сострадания, — буркнула та и принялась стягивать мокрый пиджак. Под ним оказалась футболка с изображением двух стилизованных под театральные маски смайлов: веселого и грустного.
Троечник хмыкнул и пригубил пиво.
— Что нового в городе? — спросил он. Как-то так получалось, что Иволга всегда была в курсе происходящих событий. Даже тех, о которых молчали газеты и другие городские СМИ. «Настоящее дитя этого города, — покачал бы головой его покойный отец (земля ему пухом), — слышит биение сердца матери».
— Сувенирную лавку на набережной пытались ограбить, — протараторила Иволга, пальцами перекладывая кубики рафинада в чашку, — помощник мэра обручился, ещё один кретин сиганул с крыши высотки, а Билли Бо сделал себе новую стрижку. — Закончив с сахаром, она вытерла руки о джинсы и с удовлетворением добавила: — Которая, к слову, совсем ему не идет.
Он хотел было спросить, кто такой этот Билли Бо, но передумал. Иволга знала о горожанах ничуть не меньше, чем о событиях, которые с ними происходили, но ему, Троечнику, до этого парня нет никакого дела. Гораздо больше его интересовала другая особа.
— Ты не знаешь, кто она? — спросил он, и только сейчас понял, что пока разговаривал с Иволгой, девушка успела покинуть бар. На её месте теперь сидел хипповатого вида парень с козлиной бородкой.
— Она? — нахмурилась Иволга.
— Неважно, — с сожалением произнес Троечник, — уже ушла.
— Встретишь ещё, — попыталась подбодрить его та. — В этом городе слишком тесно, чтобы потерять кого-нибудь навсегда.

Иволга оказалась права: они встретились тем же вечером. Троечник выходил из «Гнезда» гораздо более трезвым, чем рассчитывал. Она стояла на безлюдной остановке, высоко подняв воротник. Дождь к тому моменту давно прекратился, но разгулялся ветер, и полы плаща громко хлопали девушку по ногам. Пахло сырой землей и бензином.
Чувствуя, как немеют от волнения руки, Троечник подошел к девушке и осторожно спросил:
— Вас подвезти?
Сначала она, казалось, вообще его не заметила. Тогда он повторил свой вопрос чуть погромче. Девушка вздрогнула и уставилась на Троечника с неприкрытым удивлением. Тот сразу почувствовал себя очень глупо: действительно, пристал на улице к незнакомке, да ещё и ждет, что она сядет к нему в машину…
— Если вас не затруднит, — ответила девушка и улыбнулась.
Пару мгновений Троечник просто смотрел на неё, открывая и закрывая рот, а потом расплылся в ответной улыбке и жестом пригласил следовать за ним на стоянку.

Помня о мокрых дорогах (а также о выпитом алкоголе), Троечник ехал медленно, не более сорока километров в час.
— На следующем перекрестке сверните направо, — предупредила девушка. У неё был приятный, чуть хрипловатый голос, какой бывает у заядлых курильщиков. Когда она приоткрыла окно, впуская в салон холодный осенний воздух, Троечник подумал было, что девушка собирается закурить. Словно прочитав его мысли, она покачала головой: — Нет, мне просто нравится ветер.
— Смотрите не простудитесь, — предостерег её Троечник, но девушка опустила стекло ещё ниже и ладонью прижала развевавшуюся на ветру челку.
— Ни в коем случае, — пообещала она, расслабленно откинувшись на сиденье. — От ветра не может быть плохо. Только хорошо: когда он ласкает кожу под жарким июльским солнцем и когда зимой от него немеют губы и щеки. Когда по полу тянет прохладой или когда на скорости он бьет в глаза… — постепенно её голос становился всё тише, последние слова она произнесла едва слышно, шепотом.
Других машин видно не было, и Троечник позволил себе на секунду отвлечься от дороги и посмотреть на девушку. Её глаза были закрыты, а на губах застыла мечтательная полуулыбка. Во рту у Троечника пересохло.
— Думаю, я могу вас понять, — сказал он, просто чтобы что-то сказать.
— Здесь снова направо, — произнесла девушка, не открывая глаз. — Остановите сразу за поворотом. И спасибо, что подвезли.
— Не за что.
Выбравшись из машины, девушка на мгновение замерла, словно хотела что-то сказать, но передумала и быстрым шагом направилась прочь. Троечник вдруг вспомнил, что так и не спросил, как её имя, да и сам не представился.
Заглушив мотор, он выбрался из машины и закурил. Сначала улица показалась ему незнакомой, но он бы не смог поручиться, что видит эти безликие высотки впервые. Подойдя к дому, в который вошла девушка, он поискал табличку с названием улицы — и не сдержал удивленного возгласа. По всему выходило, что последние полчаса они просто катались кругами: «Гнездо» находилось практически по соседству.
Весело насвистывая, Троечник вернулся в машину и поехал домой.

Спал он той ночью плохо. Всё думал о девушке, имени которой не знал. О её мечтательной улыбке и отстраненном взгляде темных, как безлунная ночь, глаз. Немного скованной походке, развевающихся на ветру волосах и, почему-то, о следе каблука на рукаве её плаща. Правом или левом Троечник вспомнить не мог.
Когда он наконец-то уснул, небо уже серело.

Впрочем, когда проснулся, оно было точно таким же: суббота выдалась пасмурной, весь день накрапывал дождь. Троечник вяло нашарил часы на полу возле кровати. Без четверти два. Вылезать из-под теплого одеяла совсем не хотелось, и какое-то время он провел, смакуя идею провести в постели весь день. В животе уныло забурчало, а ещё через пару минут зазвонил телефон.
— Да, мам, я обязательно заеду к вам в этот четверг. Целую, пока, — сказал Троечник и повесил трубку.
Пока он разговаривал по телефону, постель успела остыть, потеряв вместе с тем былую привлекательность. В ванной его ждало ещё одно разочарование: батарейки в зубной щетке окончательно сели. Выдавив немного пасты на палец, он поелозил им по зубам и сполоснул рот. Возиться с бритвой было мучительно лень. Почесав щетину, Троечник решил отложить бритье на завтра. Или даже на понедельник. Вздохнув, он плеснул в лицо холодной воды и уставился на своё отражение. Из зеркала на него смотрел подтянутый мужчина лет тридцати. Небольшие припухлости под глазами. Намечающиеся залысины, чуть желтоватые от курения зубы. Не красавец, но далеко не урод.
— Одним словом — Троечник, — сказал он своему отражению и вдруг понял, что впервые в своей непутевой жизни вышел за рамки, когда-то раз и навсегда определенные этим прозвищем. Впервые сделал что-то на высший балл.
Троечник понял, что без ума влюбился в девушку, имени которой не знал.

Целый день он сидел перед телевизором, переключая каналы, потягивал пиво и размышлял над тем, что делать дальше. Не то чтобы он совсем не умел вести себя с женщинами. «Троечник» — не то же самое, что «Неудачник», и опыт общения с прекрасным полом у него имелся довольно большой. Вот только неуклюжие поцелуи на вечеринках в школьные годы или быстротечные интрижки с однокурсницами романами можно было назвать лишь с огромной натяжкой. А все «взрослые» отношения Троечника были похожи: начинаясь без искры, заканчивались они тоже без взрыва. И сейчас, перебирая их в памяти, Троечник не мог не прийти к печальному выводу: в свои тридцать два он ничего не знал о любви.
С этой мыслью он и заснул. А когда проснулся, было уже воскресенье, и по телевизору шло кулинарное шоу. Ведущий рассказывал, как правильно снимать кожицу с помидоров. Когда шоу закончилось, Троечник сходил в супермаркет за батарейками для зубной щетки. По дороге он прихватил упаковку темного пива и пиццу («Всего пять минут в микроволновой печи — и пицца готова!»). Остаток дня отличался от предыдущего только набором телепрограмм.

— Иволга! — позвал Троечник, заметив в толпе знакомый желтый пиджак. Услышав своё имя, девушка остановилась.
— Неважно выглядишь, — крикнула она Троечнику, а когда тот подошел ближе, добавила: — У тебя крем для бритья на щеке. На правой.
Троечник рассеянно потер щеку. Он проспал, и бриться пришлось в дикой спешке. Не порезался — и то хорошо.
— Спасибо, — сказал он, сразу переходя к делу. — Иволга, мне необходимо её найти.
— Кого? — натянув рукав на ладонь, она привстала на цыпочки и потянулась к его лицу. — Ещё немного за ухом.
— Послушай, я не знаю имени, но могу сказать, где примерно она живет, и как выглядит, — Троечник позволил девушке стереть остатки крема, а потом взял её за плечи и заглянул в глаза.
— Совсем как Марлоу в прошлой серии «Кармы», — восхитилась Иволга.
— Знаю, видел, — отпустив её, мрачно ответил он. Та прыснула, но быстро зажала рот рукой.
— Всё очень серьезно, да? — справившись с собой, сказала она. — Опиши свою таинственную незнакомку. Постараюсь помочь.
На работу Троечник опоздал, но не сильно: в этом он по-прежнему оставался верен себе.

Сообщение от: Иволга
23:47
«Прости, пока безрезультатно Ты уверен, что она тебе не приснилась? P.S.: Сладких снов »

На следующий день Троечник возвращался домой позже обычного: работать сверхурочно он не любил, но иногда просто не мог отвертеться. По дороге он забежал в супермаркет за сигаретами, и там увидел её. Девушка стояла перед стеллажом с зелеными чаями, задумчиво разглядывая упаковки.
— Привет, — сказал Троечник. Взяв со стеллажа первую попавшуюся пачку, он сделал вид, будто читает, что написано на обороте. — Кажется, я забыл спросить ваше имя.
— Привет, — она приветливо улыбнулась. — Александра. А вы?..
— Друзья зовут меня Троечник, — поставив чай обратно на полку, он повернулся к девушке (Александре!) и заговорщицки подмигнул. — Вы тоже можете, если хотите.
— Не самое приятное прозвище, — заметила девушка.
— Ну, могло быть и хуже, — к этому замечанию Троечник был готов: ответ оставался неизменным вот уже больше двадцати лет. — Меня могли бы прозвать «Отличником».
— Вряд ли, — серьезно ответила Александра. Так и не выбрав чай, она направилась к кассам, и Троечник поспешил следом.

Сообщение от: Иволга
23:17
«Всё ещё ничего(( Надеюсь, она тебе хотя бы приснится»

Кому: Иволга
23:21
«Её зовут Александра»

Сообщение от: Иволга
23:21
« »

Кому: Иволга
23:24
«С меня отвертка»

Сообщение от: Иволга
23:25
«Утешительный приз? Ловлю на слове!»

Посмеиваясь, Троечник спрятал мобильный в карман. Александра посмотрела на него с умеренным любопытством, но ничего не спросила. Они молча шли через парк. За последние пару дней дорожки успели подсохнуть, но кое-где ещё оставались лужи. В одну из них Троечник умудрился вступить, и теперь левый ботинок громко чавкал при каждом шаге. Выкурив две сигареты подряд, Троечник попытался завязать разговор:
— Когда я вчера сказал, что могу вас понять, — щелчком отшвырнув окурок, произнес он, — я немного преувеличил.
— Мне тоже так кажется, — согласилась с ним Александра.
Троечник не нашел, что на это ответить.
— Я чувствую себя глупо, — сознался он.
— А я чувствую только ветер, — ответила она и замолчала.
Когда они подошли к дому, в котором жила Александра, время уже перевалило за полночь.
— Ты оставишь мне номер телефона? — спросил Троечник. Вопрос прозвучал как-то неправильно. Троечник нахмурился, не понимая, что же так резануло слух.
— Можно на «ты». — Александра спрятала руки в карманы. Троечник почувствовал себя неловко.
— Да, прости, я… — он закрыл ладонью глаза и нервно усмехнулся сам себе: что за дурак? — Мне кажется, я влюбился, — признался он. Девушка промолчала, и он поспешно отнял ладонь от лица. Александра смотрела на него с непроницаемым выражением лица. Троечник улыбнулся (вышло не очень естественно) и протянул ей руку. На пару мгновений время как будто застыло, но потом Александра попятилась. Повинуясь импульсу, Троечник рванулся вперед, хватая девушку за предплечье — и недоуменно уставился на свои пальцы, когда те прошли насквозь.
— Твою мать… — выдохнул он. Александра развернулась и бросилась к дому.
Троечник остался стоять, где стоял.

Сообщение от: Иволга
13:59
«Троечник, ты что-то напутал. Может, её зовут Карина или Софи?»

Сообщение от: Иволга
14:33
«Ау?»

Сообщение от: Иволга
17:47
«Буду в Гнезде где-то к 8. Ты обещал заказать мне отвертку, ещё не забыл?»

Телефон в кармане брюк коротко пикнул и завибрировал, напоминая о пропущенных звонках и непрочитанных сообщениях. Непослушными пальцами Троечник достал его и отключил.
На работе он сегодня не появлялся. Бродил весь день по улицам, словно лунатик, и пытался привести мысли в порядок. Тщетно. Ему не удавалось представить, как это: любить призрака. Подобным вещам место в фильмах и книгах. На страницах журналов и в дневных телешоу. Троечник пробовал примерить ситуацию на себя, но не мог. То, что происходило с ним в последние дни (а особенно накануне), никак не укладывалось в рамки его повседневной жизни.
Очень хотелось поверить, что ему померещилось. Или что усталость и скудное освещение сыграли с ним злую шутку. Он недооценил расстояние, на которое отпрянула Александра. Самую малость не дотянулся, выбросив руку вперед.
Троечник остановился, закрыл глаза. Образ был настолько живым, что он почти почувствовал, как кончики пальцев чиркают по её рукаву.
Да, всё было именно так.
Ближе к вечеру ноги сами вынесли его туда, где жила (куда возвращалась) Александра.
Александра стояла на подъездной дорожке, и ветер трепал полы её плаща совсем как в тот вечер, когда они встретились в первый раз. Сейчас (как и тогда, помнишь?) рукава её плаща были безукоризненно чистые.
— Привет, — поздоровался он, подходя ближе. — Извини за вчерашнее, я…
— Троечник, — тихо сказала она. В тусклых, матово черных глазах была грусть.
Троечник отвел взгляд. Посмотрел на свои руки — они дрожали. Ему нестерпимо хотелось дотронуться до Александры, но где-то в глубине души он боялся.
Она стояла всего в полушаге, казалось, ещё немного — и он почувствует её дыхание (если, конечно, она дышит). Затолкав эту мысль поглубже, Троечник наклонился (видишь, дыхания нет) и коснулся её губ своими. Он ничего не почувствовал.
Александра отпрянула и бросилась прочь.
В этот раз Троечник без колебаний кинулся следом за ней. Ворвавшись в дом, успел заметить, что она взбежала по лестнице, и тоже бросился вверх пешком. Уже через пару пролетов в боку у него закололо, а к десятому этажу легкие горели огнем. Последние пролеты Троечник уже не бежал — шел, прижимая левую руку к боку. Когда он добрался до двери на крышу, та оказалась закрыта. Немного отдышавшись, Троечник попытался вышибить дверь с ноги, как делают крутые ребята в голливудских боевиках. В ноге неприятно хрустнуло, и ему пришлось крепко сжать зубы, чтобы не взвыть. Со второй попытки (в этот раз он попытался вынести дверь плечом) у него получилось. Выбежав на крышу, Троечник замер. Александра стояла на самом краю, подставив лицо ветру. Невольно вспомнились слова, которые он слышал от неё прошлым вечером: «Я чувствую только ветер».
Ощутив чужое присутствие, она обернулась, и Троечник мог бы поклясться, что в её глазах был испуг. Александра вскинула руки, жестом моля его не подходить, но в этот миг налетел сильный порыв ветра. Она пошатнулась, потеряв равновесие, и Троечник с ужасом понял, что сейчас девушка упадет. Он ринулся вперед, к ней — и поймал в объятия пустоту. И, не успев погасить движение, перевалился через край.
Александра закричала, закрыв лицо руками. Но её никто не услышал.

Иволга присела на корточки рядом с трупом и провела рукой по липким от крови волосам.
— Ну что же ты, Троечник, — сказала она с легким упреком. — Забыл, что ли, что не умеешь летать?

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ

---

[малиновая моль]

Название: Билет в один конец
Тема: Первая любовь
Автор: Ollyy
Бета: Коробка со специями, анонимный доброжелатель
Краткое содержание: жизнь в провинциальном городке тиха и неспешна. Удастся ли молодому столичному скульптору, приехавшему подработать, вырваться из этой паутины?

Страцев не понравился Чеславу сразу. Темное, глухое место: неприветливые дома, запертые ставни, редкий собачий лай. Даже трава, и та была грязно-коричневого цвета, а колокольный звон звучал мрачно и недобро.
Поезд прибыл точно по расписанию - вот и все, что на деле значили семь коротких ударов-близнецов. Стало понятно, почему на перроне так пусто: началось богослужение.
Провинциальные города - праведников всегда больше, чем праведности.
Чеслав хмыкнул, подхватил саквояж и зашагал к зданию вокзала. Неухоженные газоны, облупившаяся краска на стенах - ничто здесь, в захолустье, не напоминало о надвигающейся войне.
- Стакан чая, - сообщил он буфетчице. Дородной, добродушной, шумной – как и положено этому племени.
- Никак из самого Крева приехал? – осведомилась она, щедро плеснув кипятка в кружку.
Чеслав кивнул, зная: на этом разговор не кончится.
- К Войцеховским?
Провинциальные города, - напомнил себе Чеслав, - никаких тайн, одни сплетни.
- Совсем Кароль из ума выжил, - не дожидаясь ответа, продолжила буфетчица, - на старости лет золото в голову ударило. Где это видано – творить такое с собственным дитем?! Не по-божески оно, ох не по-божески… Портрет с дочки нарисовать али статуэтку слепить – это одно, но такое…
Чеслав отхлебнул обжигающе горячего чая, закашлялся – отвечать не хотелось.
- Да тебе, поди, все равно? – проницательно заметила буфетчица. – Деньги платят, и ладно?
Что может быть проще: кивнуть да ухмыльнуться? Показать: какое ему, столичной знаменитости, дело до мнения старухи-буфетчицы? До мнения любого жителя этого богом забытого городка?
- Дело не в этом! - яростно принялся оправдываться Чеслав, но был остановлен властным взмахом руки и по-молодому категоричным:
- Все одно, не успеешь истратить то, что заработаешь.
А потом буфетчица улыбнулась, словно не она секунду назад сурово сжимала губы и не говорила даже – вещала.
- Вот только все равно не уедешь отсюда, правда, сынок? Вспомнишь потом, предупреждала тебя Магда.
Еще минуту назад казавшаяся молодой, она снова выглядела на все пятьдесят. Отсчитала сдачу, забрала пустую кружку и буркнула, потеряв уже всякий интерес:
- Собирай вещички. Вон, Лешек за тобой приехал.
- Спасибо за чай, тетушка Магда, - откровенно сфальшивил Чеслав.
- Плати – и милости прошу. Только меня Марцелой зовут, господин скульптор.
Чеслав пожал плечами, забрал сдачу – чаевых Магда-Марцела определенно не заслужила - и безо всякого сожаления распрощался с вокзалом.
Диковатый заросший Лешек если и сообщил ему что-то, так только то, что Чеслав понял и сам: люди в Страцеве замкнутые и недалекие.


- Как доехал, господин Новак?
Кароль Войцеховский словно сошел с картины, нарисованной воображением Чеслава: в возрасте, начинающий полнеть и лысеть обладатель старомодного черного костюма, резной трости и тяжелого взгляда. Он не просто знал цену себе и окружающим - сам клеил ценники. Хваткий, приземленный, фамильярный; Чеслав был уверен, что в описи имущества Войцеховского значится где-то между хорошо вышколенным шеф-поваром и антикварной скирской вазой.
- Быстрее, чем думал.
- Шутишь? Это хорошо, - равнодушно кивнул Войцеховский. – Багаж твой уже прибыл и доставлен в мастерскую. Понадобится что – говори. Временем распоряжайся, как знаешь, но к четвертому ноября статуя должна быть готова. Будут вопросы – обращайся к Лешеку.
- Разумнее будет обращаться ко мне, - пропел тонкий женский голос.
- Катажина, моя жена, - скупо, будто недовольно сообщил Войцеховский.
Одного взгляда хватило, чтобы понять: Катажина заслуживала большего. Более яркой помады, более искренней улыбки, более заботливого мужа.
Сцена, - понял Чеслав, - ей не хватает сцены.
- Со всеми просьбами обращайтесь ко мне, господин Новак, - склонила голову Катажина. В уложенной небрежными волнами прическе не дрогнул ни единый волос.
- Чеслав, - с нажимом проговорил он.
- Буду рада помочь, Чеслав. Агнешка, спускайся, - без перехода добавила Катажина, - познакомься с нашим гостем.
- Не нашим, - резко отозвалась не девушка еще – подросток, - он меня лепить приехал!
- Как скажешь, - в кроткой, совершенно не шедшей ей манере ответила Катажина и потрепала Агнешку по волосам.
Чеслав не мог не сравнивать двух женщин, хоть и понимал: именно этого добивалась Катажина. Резкая, угловатая Агнешка на фоне мачехи – разница в возрасте составляла от силы лет десять – казалась болезненно-худой, ни намека на женственность. Прямые русые волосы в сравнении с искусной прической ослепительной блондинки Катажины смотрелись тусклыми и серыми. Гадкий утенок и прекрасный лебедь.
Чеслав порадовался, что в модели ему выбрана Агнешка. Он никогда не увлекался натюрмортами.
Она, разумеется, не сочла бы это комплиментом. Не важно: он не собирался озвучивать свои мысли. Кивнул, коротко представился: «Чеслав Новак, скульптор» и попросил показать мастерскую.


- На сегодня все, - попрощался Чеслав.
- Покажи! – Агнешка совершенно не понимала намеков.
- Это черновой набросок.
- Ну покажи! Покажи, какой меня видишь.
Я вижу тебя неподвижной, молчаливой и в глине, - предельно честный ответ, который Чеслав так и не озвучил. Помедлив, поступил безжалостнее и проще - показал эскиз.
- Это я?
- Это моя будущая скульптура, - равнодушно поправил ее Чеслав.
Он пытался рассматривать происходящее как полезный опыт: первая неакадемическая работа, попытка сплести воедино искусство и заработок.
Получалось не очень. Хотелось бросить все к чертям и спрятаться от надоедливого мира в университетской мастерской.
Агнешка словно с цепи сорвалась: часами просиживала в мастерской, интересовалась всем подряд, от состава затвердителя для скульптурной глины до личной жизни, норовила всюду ходить следом. Чеслав понял бы, восхищайся она его искусством, талантом и работами. Но нет, все, что ее занимало – это она сама, отраженная в глине и мраморе. Эгоизм, объяснимый для пятнадцатилетнего подростка, но оттого не менее раздражающий. Чеслав посоветовал бы Агнешке купить зеркало, не понимай он – она нужна себе не такой, какой видит сама, а приукрашенной, переделанной, придуманной. Кем-то, кого она смогла бы полюбить.
Слишком юная, слишком стеснительная, она все никак не могла спросить напрямую: «Я тебе нравлюсь?».
Это не мешало Чеславу раз за разом отвечать «Нет». Это мешало Агнешке его услышать.
- Она будет красивой? Статуя? – наивная хитрость раздражала.
- Она будет произведением искусства. А сейчас мне нужно идти! - Чеслав поднялся и распахнул дверь мастерской, кивком указав Агнешке на выход.
- Мне тоже в город. Возьмешь с собой?
- Нет, - Чеслав не видел нужды в извинениях, если не чувствовал за собой вины. Как и в объяснениях, если не хотел их давать.
Агнешка не испытывала угрызений совести, пытаясь за ним следить. Можно сказать, они были на равных.
На время отделавшись от надоедливой девчонки, Чеслав мельком просмотрел наброски, отложил два для дальнейшей работы, а остальные кинул в мусорную корзину. Еще пара дней, и можно будет лепить первый, уменьшенный вариант. Пусть заказчик и собирался ставить статую там, где ее увидят немногие, Чеслав чувствовал, видел в пока еще небрежных штрихах, как оживает скульптурная глина, проминается под пальцами, чтобы застыть на века, войти в историю, пережить своего создателя.
Две столичные выставки показали, а публикации в «Жиче Крева» подтвердили то, что он давно знал сам: его искусство выломает себя из рамок истории. Чеслав творил вдохновенно, отчаянно, боясь не успеть. Не для себя, для потомков.
Для себя он каждый вечер выбирался из роскошного особняка Войцеховских и бродил по хмурому, как в день приезда, Страцеву. Ловил настороженные взгляды, улыбки, тихие вздохи узнавания. Разглядывал местных барышень, сторонился детей и кривился от простоты и обшарпанности фасадов.
Заводил случайные знакомства. Снова и снова уходил из особняка лишь затем, чтобы возвращаться. Не в мастерскую даже – к Катажине.


- И тут видит он, никто его не слушает. Соображает, что к чему, опускает взгляд – а яйца-то синие! - закончил Тадек под одобрительный хохот собутыльников.
Чеслав неуверенно улыбнулся и сделал очередной глоток. В голове шумело, очертания предметов расплывались, но, по крайней мере, компания, в которую он угодил, больше не вызывала отвращения. Тадек с дружками оказались неплохими ребятами, пусть и не могли отличить ван Меера от Морина, ничего кроме «Здажене Страцева» не читали, а скульптурой называли те глиняные штампованные статуэтки, что дарили своим женщинам на дни рождения.
В Креве Чеслав прошел бы мимо этих работяг, задрав нос и мельком подумав про необразованное быдло, годное лишь на то, чтобы жрать да работать. Говоря начистоту, в Страцеве он собирался сделать то же самое, но расстояние между столиками в «Кавиарне» оказалось слишком маленьким, а тадековское «Эй ты, а ну-ка подойди» подкреплялось тяжелой рукой на плече.
Как выяснилось чуть позже, ничего плохого Тадек в виду не имел, просто решил по-дружески поприветствовать столичного гостя. Приветствие включало в себя не менее трех стопок «Бяла крев», причем первые две – непременно залпом.
Слабые возражения Чеслава были то ли проигнорированы, то ли попросту не услышаны. Так или иначе, два часа спустя он уже не морщился, когда кто-нибудь из собутыльников сплевывал прямо на дощатый пол, шлепал по заднице официантку или называл работы Строка мазней для баб.
- Эй, студент, - Чеслав давно бросил попытки объяснить разницу между учащимся университета и аспирантом-соискателем, - чего нос повесил? Давай-ка еще по одной!
- За любовь, - предложил то ли Казик, то ли Богусь, весь вечер ухлестывавший за официанточкой.
- Э нет, - сходу отверг тост Тадек, - сначала пусть даст, потом и про любовь поговорим. Давайте-ка, братцы, за деньги Войцеховского. Пусть текут из его карманов да в наши!
- Как бы не иссяк ручеек, - буркнул Казик.
Чеслав нахмурился: вспомнил предостережение Магды-Марцелы, мол, не воспользоваться ему заработанными деньгами. Может, на то и намекала? Разорится Войцеховский, не оплатит работу?
- Разве Войцеховский не крупнейший промышленник в округе? – Чеслав почувствовал острую необходимость вступиться за работодателя.
- Э-э-э, паря, - протянул Тадек, - так-то оно так, только странные вещи в последнее время творятся. Приходим с утра на работу, а четвертого цеха нет. Еще вчера станок один там барахлил, ремень заедало, а тут опа – и нет никакого цеха. Да еще управляющий как на дурака смотрит: неплохо, мол, вчера погуляли, раз работа мерещиться начала. Только ты, говорит, Тадек, вместо того, чтобы несуществующие цеха придумывать, вообрази лучше, как перевыполняешь дневную норму. А подробности мне вечером на проходной продемонстрируешь.
- А что остальные рабочие? – заинтересовался Чеслав. – Ну, кто кроме тебя в четвертом работал?
- Ничего, говорят, не знаем. Все к разным участкам приписанными оказались. И работают, мол, там уже сколько лет кряду, а четвертого цеха сроду не видывали, – сквозь дымку алкогольного опьянения Чеслав отметил: Тадек выглядел серьезным и трезвым.
На миг Чеславу захотелось спросить, неужели хоть кто-то здесь осознает надвигающуюся опасность? За полторы недели, проведенные в Страцеве, он почти привык к сонной неторопливости жизни, почти поверил: не грянет того и гляди война, не маршируют по улицам столицы солдаты, не переводят те промышленники, что побогаче да похитрее, свое производство за границу. Но пока он собирался с духом, подбирал нужные слова, момент оказался упущен.
- Ох и горазд ты заливать! - расхохотался Ендрусь и добавил, уже для Чеслава. – Как выпьет, так сразу давай то про исчезнувший цех, то про призрак хозяйской любовницы, то про проклятых псов. Давай лучше про Яйца, а? Что он там девке-то своей устроил?
- Да известно что! Ты, говорит, чернилами меня изрисовала, тебе и смывать. Так она два дня потом синими губами щеголяла.


В особняке Войцеховских не спали. Чеслав улыбнулся, ему нравилось думать, что свет в окнах гостиной горит только для него, что Катажина не первый час сидит на диване, выпрямив спину и глядя в пустоту, лишь изредка сверяясь с настенными часами. Ждет.
- Вы сегодня рано, Чеслав, - улыбнулась Катажина. – Позвольте познакомить вас с…
Имени Чеслав не расслышал. Он таращился на незваного – а скорее всего наоборот – гостя, пытаясь свыкнуться с мыслью, что Катажина ждала не его. Она вообще никого не ждала, вовсю наслаждалась компанией.
Как она могла? – думал Чеслав. – Как она могла?!
Ее воздыхатель – в том, что это был именно воздыхатель, Чеслав не усомнился ни на секунду: сразу узнал жадный собственнический взгляд, которым незнакомец буравил Катажину, – был совсем молодым. Худой, нескладный, в смешных круглых очках, он походил на студента-первокурсника.
- Отец Кшиштоф, - настойчиво повторил новый знакомый, протягивая руку для рукопожатия.
- Глава местного прихода, - улыбнулась Катажина, - и наш духовный наставник.
- Я не верю в бога, - отозвался Чеслав. Хотел сказать весомо, а получилось задиристо, ершисто, зло.
- Это не значит, что он не верит в тебя.
Рисуется, - злился Чеслав, - да этот Кшись просто рисуется перед Катажиной!
- Надо же, вы говорите своими словами, а не сыплете цитатами. Приятное разнообразие.
- Отрадно слышать, что ты узнал бы цитату из Библии, сын мой.
Чеслава раздражало в Кшиштофе все: самоуверенный голос, снисходительные взгляды, нарочитое спокойствие позы. Словно сан прибавлял ему возраста, давал превосходство, превращал из мальчишки, который и высшее образование-то наверняка не получил, в того, кто может смотреть на Чеслава сверху вниз.
Но больше всего его раздражало восхищение, с которым на Кшися смотрела Катажина.
А она улыбалась, наслаждалась происходящим.
- Может, отец Кшиштоф поможет вам пересмотреть свои взгляды, Чеслав.
- У него не больше шансов, чем у Тадека с фабрики!
- Вы, - голос Катажины дрогнул, - умудрились завести самые разнообразные знакомства.
- Тадек - парень хоть куда! Вот разве что к женщинам относится чересчур потребительски, - галантно поклонился собеседнице Чеслав, - но его сословию простительно. Там свои правила.
Улыбка Катажины вышла блеклой.
- Увы, не смогу поддержать беседу, совсем не разбираюсь в предмете.
- Да вы точно знакомы, он на фабрике вашего мужа работает, - Чеслав, обрадовавшись, что нашел подходящую тему, стал разговорчив. – Можем его самого про Тадека спросить.
- Ты нездорова, дочь моя? – и здесь Кшисю надо было вмешаться, испортить так хорошо начавшийся разговор! – В лице переменилась и побледнела.
- Д-да, - кивнула Катажина. – Прошу меня простить.
Проводив взглядом стройную фигуру в бледно-голубом платье, Чеслав обернулся к Кшиштофу:
- Уже уходите?
- Мы еще не закончили разговор, - ровно отозвался Кшиштоф.
А могли бы подружиться, - мелькнула крамольная мысль. Было в Кшиштофе что-то, что вызывало уважение. Спокойствие, внутренняя гармония, мир с самим собой. Если бы не Катажина…
- И часто вы навещаете прихожанок по ночам?
- Не чаще, чем они сами на этом настаивают, - отбил удар Кшиштоф.
- А знают ли об этом их мужья? Хотя Магда предупреждала, что у вас необычный город.
Кшиштоф, открывший уже рот, чтобы ответить – наверняка что-нибудь из Библии – так и замер, ловя губами воздух. Глянул дико, словно на девчонку, пришедшую на первую исповедь голой:
- Нет никакой Магды! Нет, и не было никогда! Лишь Мария, непорочная дева, сын ее, отец да Святой Дух. Все другое – от лукавого! Замолчи, не питай чужую ересь!
На мгновение Чеславу стало страшно. Кшись ничем больше не напоминал студента-первокурсника, казался буйным, одержимым. Словно и не было того серьезного, располагающего священника, чья внутренняя гармония создавала гармонию вокруг.
- Послушайте, Кшиштоф… Отец Кшиштоф!
Воззвание к сану помогло. Кшысь замолчал так же резко, как начал говорить, почти кричать.
- Прошу… - сбитое дыхание восстанавливалось с трудом, - прошу меня извинить, надо идти. Доброй ночи, сын мой.
Лишь когда дверь за священником закрылась, Чеслав позволил себе выдохнуть. Опьянения как не бывало: голова была ясной, руки тряслись.
Отчаянно хотелось запереться от мира в мастерской, что Чеслав и сделал.


- И вот Марыся говорит… - Чеслав машинально кивал, не вслушиваясь в сбивчивый монолог Агнешки.
Девчонку будто подменили. Она не зажималась, не буравила взглядом, не теребила подол слишком взрослого для нее платья. Возможно, дело было в том, что Чеслав не выгнал ее сразу, как обычно, а позволил остаться, пока обрабатывал наброски.
Она словно ожила: болтала без умолку, улыбалась. Щеки расцветил едва заметный румянец, волосы мягко обрамляли худое лицо. На миг оторвавшемуся от работы Чеславу она показалась почти красивой.
- Что? – сбилась Агнешка, наверное, прочитала что-то во взгляде Чеслава.
- Ты ведь с рождения в Страцеве живешь?
- Конечно.
- И всех тут знаешь? А вот Кшись… Отец Кшиштоф, - поправился Чеслав, - он никогда не вел себя странно? Казался таким спокойным, а стоило упомянуть Ма…
- Марцелу? – перебила его Агнешка. – Тогда ничего удивительного. Тут об этом все знают. Она мать его, только не сложилось у них. Он как из дома в семь лет ушел, так до сих пор и не может ее простить.
- Ты уверена? Он называл ее Магдой.
Агнешка ничего не ответила, только обреченно закусила губу. Словно знала, о чем он спросит дальше. Чеслав поднял голову и увидел, как изменилось, посуровело лицо девочки. Она словно замкнулась, отгородилась от него.
- Агнешка?
- Марцелой его мать зовут, - упрямо, обреченно как-то повторила та.
Чеслав почуял охотничий азарт: на время даже забыл про наброски. С этой Магдой-Марцелой точно была связана какая-то тайна. Скажи кто неделю назад, что он будет увлеченно копаться в чужом грязном белье – да чьем! – поднял бы на смех. «Тайна буфетчицы» - название в самый раз для бульварной «Тайны хисторя».
- Расскажи-ка поподробнее, - Чеслав отложил рисунки и приготовился не слушать, выпытывать из Агнешки подробности. Она явно знала больше, чем говорила. Если не удастся разговорить влюбленную пятнадцатилетнюю девчонку, то грош цена его «превосходно» по ораторскому мастерству.
- Надеюсь, не помешала, - Катажина вошла без стука. – Агнешка, тебя хотел видеть отец.
- Вот и неправда! Врешь ты все! Я точно знаю, ближайшие полчаса отец будет пить коньяк с управляющим.
- Снова твои видения, да? Хотя бы перед гостем не позорься и не строй из себя ясновидящую. Немедленно к отцу, я сказала!
Агнешка глянула волком, но спорить не стала, лишь у самого порога обернулась и прошептала с какой-то мстительной радостью:
- Недолго тебе осталось - родами умрешь.
Чеслав разочарованно вздохнул: Катажина появилась удивительно некстати.
Дождавшись, пока за падчерицей закроется дверь, Катажина произнесла:
- Нам надо поговорить.
- Всегда рад, - улыбнулся Чеслав. Теперь, когда первое раздражение схлынуло, он был рад возможности хоть недолго побыть наедине с обворожительной Катажиной.
- Не здесь, - бесцветно проговорила она. - Здесь… здесь нам могут помешать.
Сердце Чеслава забилось чаще. Может ли быть, что Катажина тоже питает к нему чувства и решила, наконец, признаться? Выглядела она не так безукоризненно, как обычно: под глазами угадывались тени, сами глаза запали и как-то лихорадочно блестели, пальцы нервно теребили бахрому роскошной красно-золотой шали.
- Где и когда вам будет угодно, - он засуетился, зачем-то схватил со стола папку с набросками, тут же положил обратно.
- Раз сейчас вы не заняты… Пожалуй, в моей комнате нам никто не помешает.
Катажина схватилась за дверную ручку, как нищий за протянутые десять грошей, распахнула дверь и стремительно зашагала к лестнице, не оборачиваясь, чтобы проверить, следует ли за ней спутник. То ли боялась, то ли не сомневалась: никуда он не денется.


Глухо щелкнул дверной замок. Ключ так и остался в скважине, не давая забыть: вот-вот произойдет что-то важное, интимное, не предназначенное для чужих глаз.
Чеслав зачаровано огляделся. Не такой он представлял себе комнату Катажины, а более женской, кукольной даже. Под стать тщательно уложенным прическам, подведенным глазам да хлопанью длинных ресниц.
В этой же просторной, выполненной в светло-зеленых тонах комнате царил идеальный порядок. Со спинки кровати не свешивались прозрачные пеньюары, ящики комодов были аккуратно задвинуты, а кровать – застелена.
- Присаживайтесь, - Катажина махнула рукой в сторону низкого кресла, сама присела на край кровати.
- Выглядите как всегда прелестно, - неловко польстил Чеслав, лихорадочно соображая, дать Катажине выговориться или взять инициативу на себя, как и полагается настоящему мужчине.
- Благодарю, - склонила голову Катарижа. Она вела себя непривычно: не кокетничала, почти не улыбалась. – Расскажите же, как вам Страцев?
- Разительно отличается от Крева, - Чеслав готов был и дальше болтать на отвлеченные темы, давая собеседнице время собраться с мыслями.
- Вот как? А люди? Вы ведь завели здесь весьма неожиданные знакомства?
- А-а-а, вы про Тадека, - сообразил Чеслав. – Да, в обычной ситуации нам нечего было бы обсуждать. Но особые обстоятельства рождают особые знакомства.
- Особые обстоятельства, значит, вот как это называется, - механически улыбнулась Катажина, а потом вдруг вскочила с кровати и развила бурную деятельность. – Давайте угощу вас гранатовым соком. Он отлично утоляет жажду и снимает усталость. А потом обговорим, чего вы от меня хотите за молчание.
- Спасибо, - чуть растеряно ответил Чеслав. – А Тадек и правда отличный парень. Располагающий к себе, не дурак, компанейский. Наверное, девушки от него без ума. Такой далеко пойдет.
- Наверное, - Катажина протянула бокал с соком.
- И Казик тоже. И Богусь, и Ендрусь, и Кирилл. Простые, но приятные ребята.
- Постой, - Катажина буквально вырвала у него из рук бокал с соком, - так ты… так он…
- Я же говорил, - растеряно отозвался Чеслав, разглядывая пустые ладони, - вчера в «Кавиарне» познакомился с рабочими с фабрики твоего мужа.
- Просто познакомился? – повторила Катажина. – Случайно?
- Ну да.
- И поэтому весь вечер рассказывал про Тадеуша? И намекал на его личную жизнь? И мою?
- Я про всех рассказывал. – Чеслав пропускал мимо ушей те реплики, которые не понимал. - Просто к слову пришлось.
- Про всех? – Катажина истерически засмеялась. – К слову пришлось?
Она разбила бокал, который держала в руках, об пол, упала в кресло, спрятала лицо в ладонях. Плечи ее вздрагивали, и было не понять, плачет она или смеется.
- Я что-то не так сделал? – Чеслав не понимал, что происходит.
- Все в порядке, - не поднимая головы, глухо отозвалась Катажина.
Чеслав готов был говорить о чем угодно, лишь бы не молчать.
- Э-э-э… Какая необычная статуэтка. Могу я взглянуть?
Несмотря на смущение и неловкость ситуации, Чеслав почувствовал вспышку профессионального интереса: вещи такого уровня было не место в женской спальне. Неизвестному скульптору удалось передать и естественную позу, и складки длинного, в пол, платья, и умиротворение, написанное на лице. Женщина, изображенная в глине, неуловимо напоминала Марцелу, только моложе, беззаботнее, счастливее.
- Кто это? – рассеяно спросил Чеслав, вертя в руках статуэтку в поисках авторского клейма.
- Магда, конечно.
- Магда? Ты ее знаешь?
- Кто же в Страцеве не знает Магду, - устало выдохнула Катажина.
Она вела себя крайне странно, но с этим Чеслав решил разобраться позже. Пока надо было пользоваться случаем и как можно больше узнать о Магде у того единственного человека, кто не отказывался о ней говорить.
- Кто она такая?
- Святая. Языческий идол. Называй как хочешь. В этих местах она появилась раньше Церкви с ее отцом, сыном и святым духом.
- Богиня какого-то культа?
- В культах всегда есть ритуалы, богиням приносят жертвы, а у Магды нет ни того, ни другого. Даже Библии нет, одна лишь заповедь: возлюби всех.
- Так она просто, - Чеслав замялся, силясь подобрать подходящее слово, - символ? Мифическая фигура?
- Для человека, который говорил с ней лично, ты задаешь на удивление глупые вопросы, - съязвила Катажина.
Чеслав растерянно молчал.
- Чего ты ждешь? – устало добавила она, снова неуловимо напомнив ту Катажину, что покорила его в первую встречу. – Если знаешь, что нужно делать, делай.
- Спасибо, - выдохнул Чеслав и рывком вскочил с кресла.
Он и правда знал, что делать.


- Ты! Вы! Ненавижу! – выкрикнула Агнешка.
- Ты это мне? - Чеслав огляделся, но кроме них в коридоре никого не было.
- Предательница! Шлюха! А ты… ты ничем не лучше! Я ведь знала, что так будет! Видела! Только верить не хотела…
Больше всего Чеславу хотелось просто пройти мимо. Решение эмоциональных проблем хозяйской дочки не входило в круг его обязанностей даже при самой вольной трактовке договора. Утешать бьющихся в истерике женщин он не любил и не умел. И если для красавицы Катажины еще согласен был сделать исключение, на Агнешку это не распространялось.
- Ты ведешь себя неприлично, - недовольно заметил Чеслав. – Закатываешь истерику перед чужим человеком, обвиняешь в чем-то, даже не потрудившись свои обвинения сформулировать. Не самое достойное поведение для пятнадцатилетней девушки!
- Ненавижу! - Агнешка отчаянно рыдала.
- Не припомню, чтобы разрешал обращаться ко мне на «ты». Поговорим позже, когда ты будешь в состоянии связно и в рамках приличий рассказать, что тебя не устраивает. А сейчас я спешу.
Агнешка сквозь слезы что-то кричала ему вслед: про черствость, обманутые доверие и надежды. Чеславу было не до того – всего его мысли занимала Магда. В статуэтке было то, чего не хватало работам самого Чеслава. Она завораживала, и он все никак не мог понять: в мастерстве создателя дело или в той, кого он изобразил.


- Добрый вечер, - Чеслав с размаху плюхнулся на стул, переводя дыхание.
- И тебе добрый, коли не шутишь, - Марцела продолжила протирать застеленный выцветшей клеенкой столик.
- Мне нужно с вами поговорить!
- Я заметила, - добродушно улыбнулась она. – Вон как бежал, будто на поезд опаздываешь. Кстати, через пять минут как раз до Крева скорый отходит. Не поздно еще. Не хочешь запрыгнуть в вагон на ходу?
- Я никуда не уйду, пока не поговорю с вами!
- Упрямый, - ласково пожурила она. Интонации, даже тембр голоса неуловимо изменились.
Чеслав смотрел на Магду-Марцелу и не понимал, как мог решить, что ей под пятьдесят. Лукавый взгляд, задорная улыбка, собранные в тугой узел блестящие темные волосы – сейчас он не дал бы ей больше двадцати восьми.
- Что уставился, будто в первый раз? Али нравлюсь?
- Нравитесь, - выдохнул Чеслав, разом растеряв весь свой запал.
- Да не выкай ты, не привыкла я к такому, - Магда вытерла руки о передник и подсела за столик к Чеславу. – Ну говори, зачем пришел.
- Статуэтка.
- С Катажинкой говорил? – мигом определила Магда. – Ох, и бедовая девка, горячая. За любимого кому хочешь глотку перегрызет, разбираться не станет. Тебе-то ничего не сделала? Ну-ка дай погляжу.
- Н-нет, - от удивления Чеслав стал заикаться, совсем как в детстве. – Странная она какая-то была, но дело не в этом.
- Быстро же ты по-другому запел, - насмешливо попеняла Магда. – Влюбчивый да прыткий. Уже и забыл, как по ней сох, каждое словечко ловил, каждой улыбке, будто золотому, радовался?
- Статуэтка, - повторил Чеслав, - это же вы? Ты?
- Что спрашиваешь, коли ответ знаешь? – несмотря на отповедь, выглядела Магда довольной, польщенной.
- Это ты. А Катажина говорит, культ. Или язычество? Религия? – он совсем запутался.
- Вера, милый, это называется вера. Или образ мыслей. Тот стерженек, что у каждого внутри.
- И в чем эта вера состоит?
- Ишь какой нетерпеливый! Этот вопрос не мне, себе самому задавать положено. И пока внутри себя ответ не найдешь, чужому все одно не поверишь.
- Не скажешь?
- Отчего же, скажу, как не ответить такому прыткому кавалеру. Любовь это, вот и весь сказ.
- И все?
- Мало тебе? А ты попробуй сначала. Полюбить. Не так, как это у вас бывает – что ни неделя, то новая влюбленность. Сильно, искренне, не делая различий и исключений ни для кого. Меня, себя, Сташека, с которым все пять лет в университете цапался, Крампинского, что разгромную рецензию на твои работы с последней выставки написал. Родителей, городовых, нищих на паперти да тюремных заключенных.
Магда сидела, подперев ладонью подбородок, и улыбалась. Ему, себе, миру. Светло, спокойно и любяще.
Она и меня любит, - понял Чеслав. – Не как возлюбленного или сына, не как случайного прохожего или знакомого. Как Лешека, Войцеховского, Агнешку, как всех белок и птиц, как летний вечер и колючую зимнюю стужу. Искренне, ровно, одинаково.
- Кто ты? – тихо спросил Чеслав.
- Не меня спрашивай, себя, - Магда перегнулась через стол и легко поцеловала его в щеку.
От удивления он моргнул. И не поверил своим глазам: перед ним снова сидела Марцела, чуть усталая, осунувшаяся, с неглубокими, но заметными морщинами вокруг глаз и рта.
- Поговорил, о чем хотел? Получил свои ответы? Вот только поезд ты все одно упустил, не догнать уже.
- Спасибо, - Чеслав попрощался и поднялся. Он дождаться не мог мига, когда промнется под пальцами глина, заиграет, запоет, заживет своей жизнью. Той, которую вдохнет в нее он.


Дверь была не заперта. Чеслав распахнул ее и вошел в мастерскую, точно зная, кого увидит.
- Ой, - предсказуемо испугалась Агнешка. Вздрогнула и уронила папку, которую держала в руках. Наброски закружились в воздухе, осыпались на пол тяжелым октябрьским листопадом. Со всех рисунков смотрела Агнешка: задумчивая, улыбающаяся, накручивающая на палец длинную тонкую прядь, хмурая, кусающая губы, умиротворенная.
- Я… - начала она снова, но Чеслав не слушал. Нагнулся, поднял один лист и подошел к столу. Сел, схватил карандаш, вгляделся в рисунок. Что-то он упустил, не разглядел, не смог передать.
- Я не хотела…
- Конечно, хотела, иначе не стала бы добывать запасной ключ к моей комнате.
- Я не думала…
- А вот в это верю. Иначе постаралась бы хоть как-то замаскировать свое вторжение.
- Все из-за тебя!
- О, наконец-то мы перешли к сути.
- Да замолчи ты и послушай! Это все из-за тебя! Я старалась, хотела понравиться, а тебе все равно, только на Катажинку да свои рисунки смотрел, никого вокруг не замечал. А ей до тебя никакого дела, она только о Тадеуше и думает, а ты все равно! Я думала, надо просто подождать, узнать получше, подружиться… Но ты не видел меня, не замечал. Даже сейчас уткнулся в свой дурацкий рисунок!
Чеслав поднял взгляд и пропал. Рассерженная, злая, напуганная собственной смелостью Агнешка была так хороша, что глаз не отвести. Глаза сверкали, лицо будто светилось собственным светом, тонкие пальцы сжаты в кулаки.
Внезапно Чеслав как наяву увидел свою статую: хрупкую, полную чувств, живую.
Достал основу для первого, уменьшенного варианта скульптуры: деревянную подставку с металлическим каркасом, к которому крест-накрест крепились деревянные же бруски, чтобы глина держала форму. Подтащил к столу ящик с глиной, сорвал клеенку, проверил консистенцию – можно лепить.
- Я люблю тебя, а ты! – отчаянно закончила Агнешка.
Чеслав вспомнил Катажину, вспомнил Магду с ее философией, вспомнил прозрачно-зеленые глаза Агнешки, которые кричали о любви едва ли не громче, чем губы. Зачерпнул очередную горсть глины, потом еще и еще, ответил:
- И я тебя люблю.
Он почти пожалел, что не может оторваться от работы, поглядеть, как неверяще застынет, будет сверлить его взглядом Агнешка, а потом улыбнется – светло и счастливо. И знал, чувствовал, что сможет запечатлеть все это в глине.
- Ты говорил с Магдой, да? – ровно, неожиданно спокойно спросила Агнешка.
Прикусила губу, зажмурилась, и уши бы заткнула, да только все равно знала, что услышит.
- А я думал, ты не хочешь о ней говорить, - добродушно отозвался Чеслав.
Агнешке выть хотелось от злости. Вцепиться в короткие темные волосы, кричать, пинаться – все, что угодно, лишь бы стереть эту невыносимую улыбку с его лица, прогнать спокойствие из голоса, сломать кокон безмятежности. Не такой любви она хотела. Пусть лучше презирает, но именно ее, а не любит так, как всех вокруг – безучастно, безлико, уродливо! Никакая это не любовь – врет все Магда! – равнодушие, замаскированное красивыми словами да фальшивыми улыбками. А она не согласна делить Чеслава со всем миром, никогда не согласится!
Глянула на Чеслава. Так и есть, уткнулся в работу, ничего кроме глины своей дурацкой не замечает! Хотелось разрыдаться от бессилия. Агнешка еще могла представить, каково это – соперничать с Катажиной, но что противопоставить статуе себя же, статуям десятков безымянных девушек? Они не плачут, не требуют внимания, не просят заверений в любви, не стареют.
Хотела бы Агнешка сама быть такой. Чтобы годы текли, а она оставалась молодой и прекрасной. И Чеслав, пусть Чеслав тоже не стареет, не остывает к ней, не перестает говорить «И я тебя люблю». Или вечной любви место лишь в сказках да любовных романах?
Только ведь не бывать этому! Никогда не будет Чеслав смотреть только на нее, посвящать все время ей одной, безраздельно ей принадлежать. По своей воле не будет.
Агнешка сделала глубокий вдох, задержала дыхание, пока не заплясали перед глазами цветные пятнышки, выдохнула и проговорила, следя, чтобы не дрогнул голос:
- Ты, наверное, устал с дороги. Давай заварю травяного чая, как любишь?
Замерла, ожидая ответа – а ну как откажется, не захочет отвлекаться? – но ей повезло: у Чеслава и правда в горле пересохло. Он только кивнул да поблагодарил.
- А большую статую ты тоже будешь делать из глины?- спросила Агнешка. Не потому, что не знала ответ. Просто хотела убедиться, что в первый раз поняла все правильно. Пришедшая минуту назад глупая, сумасшедшая идея крепла на глазах.
- Да. Но не беспокойся, выглядеть будет не хуже мраморной. Сначала лепится основа из скульптурной глины, потом покрывается специальным раствором – вон в углу бутылки стоят, осторожнее с ними – чтобы удалить из глины всю воду, ну а потом декоративная отделка.
- Дождаться не могу, - улыбнулась Агнешка. - Чай готов, держи. Хотя нет, не порть чашку, руки у тебя все в глине перемазаны. Открой-ка рот.
Агнешка поила Чеслава чаем, не переставая улыбаться: спокойно, уверенно, отстраненно. Отошла в сторонку, присела на табурет и принялась ждать, отсчитывая секунды.
- Необычный привкус, - мимоходом заметил Чеслав.
- Да, - почти засмеялась Агнешка, - я добавила одну траву, которую не добавляла раньше. Чизил, но ты наверняка не слышал это название, растет он только в наших краях.
- Чизил? – переспросил Чеслав. – Не про него ли рассказывал Тадек? Что они как-то решили подшутить над одним другом, подлили настой чизила в компот…
- А друг тот, наверное, словно заснул? Ни рукой, ни ногой пошевелить не мог, хоть и понимал все, что с ним происходит? Недобрые шутки у твоего Тадека.
- Агнеш… ка…
- А он тебе не рассказывал, как быстро начинает действовать эта настойка? Нет? Пятьдесят секунд ровно, я засекала.
По-прежнему улыбаясь, Агнешка подошла к Чеславу, разжала пальцы, мстительно смахнула со стола незаконченную статуэтку и принялась вытирать мокрой тряпкой его вымазанные глиной ладони.
- Знаешь, а ведь этого я не видела. То, что не доживу до семнадцати – видела. Потому и попросила у отца в подарок надгробную статую. Чтобы готовился заранее. А все решили, он с ума сошел, дочке на день рождения могильную плиту дарит, ну да ему плевать, не замечает, ничего не замечает, кроме своей обожаемой фабрики. Хочет спасти, спрятать от войны. Ее, меня и женушку свою. А той и дела нет, знай амуры крутит. Да с кем! С папиным же рабочим. А Тадек этот, между прочим, не так прост, как кажется… Я же вижу будущее, я говорила? Так странно: впереди только плохое, ты знал? Когда мне дарят куклу, я вижу, как она ломается; поздравляю Лешека с днем рождения - вижу, как именно он умрет; гуляю по городу – вижу руины, которые будут на его месте меньше, чем через год. И нигде-нигде не вижу себя, потому что меня не станет раньше, чем города, Лешека и всех остальных.
Агнешке чуть не плакала – жалела себя. А в следующий миг вспомнила, как хорошо придумала, – и захотелось хлопать в ладоши. Все-таки будет, в конце концов все будет по ее!
Отыскав на столе нож, Агнешка аккуратно срезала с неподвижного Чеслава жилет и рубашку, подтащила миску, бутылки с раствором, кисти. Вылила затвердитель для глины, обмакнула кисть и осторожно мазанула Чеслава по голой груди.
А тот ничего не чувствовал. Совсем ничего. Только и мог, что моргать да слушать грохот, каким отдавались в груди мерные удары сердца. Не было ничего: ни страха, ни паники, ни отчаянья. Чеславу ни разу еще не удавалось напиться до такого бесконечного, бескрайнего равнодушия. Лишь однажды он ощутил нечто похожее – когда перед операцией на желудке доктор по ошибке вколол ему две дозы наркоза вместо одной. Тогда Чеславу казалось, что из живота у него растут подсолнухи с темно-красными, налитыми кровью листьями. И хотелось лишь одного - дотянуться, проверить, действительно ли они на ощупь, как сырое мясо.
Сейчас не хотелось даже этого. Будь он в состоянии двигаться, Чеслав не пошевелил бы и мизинцем. Не встал бы, не влепил Агнешке пощечину, не указал на то, что она совершенно неправильно наносит мазки. Если бы мог, он и моргать бы перестал. И дышать.
Но сердце продолжало ровно биться, не желая подчиняться воле. Впрочем, Чеславу было плевать и на это тоже.
Он смотрел на Агнешку и думал о своей статуе.
- А тебя не видела, представляешь? Потому и удивилась. И уж тем более подумать не могла, что влюблюсь! Понимаешь, успею, в первый и последний раз – до второго не доживу. А ты… А ты влюбился в статую, пусть и мою! Но она – не я! А я хочу, чтобы ты меня любил. Иначе все равно потом к Катажинке уйдешь, в Крев вернешься или на войне сгинешь. Да ни за что! Я хитрее, всех обману! Не дам тебе меня разлюбить. Остановлю время, пока ты мой. Ты же такой красивый, сам не представляешь, насколько. Когда могла – всегда любовалась…
Агнешка снова и снова окунала кисть в миску, аккуратно, как учили на уроках рисования, наносила раствор. Она не сомневалась: получится, обязательно получится поймать птицу счастья за хвост, обмануть не только свою судьбу, но и чужую смерть. Закончит свою работу Чеслав, бросит ее, уедет обратно в Крев? Уже не выйдет! Удержала его Агнешка, победила. Бросит сразу, как придет в себя? Значит, не придет.
Теперь всего и осталось, что уберечь от разложения тело пока еще живого Чеслава, перевести его из ненадежной, умирающей плоти в твердую скульптуру. Тут и пригодится хитрый раствор, который то ли испаряет, то ли превращает в кристаллы любую жидкость – плохо слушала Агнешка, да и не любила химию никогда. Так ли важно, что именно он делает и как? Главное – результат. Плоть станет твердой и прочной, как камень, останется только покрыть сверху лаком для сохранности, и Чеслав будет ее, навсегда останется рядом.
Агнешка не удержалась, захлопала-таки в ладоши. Теперь ее первая и единственная любовь переживет если не века, то саму Агнешку уж точно. Не как в сказках – как в настоящих любовных романах!
- Если бы ты только знал, какой же ты красивый!

@темы: конкурсная работа, Радуга-2, рассказ